И лишившись внезапно не речи, а дара молчанья С перегретых высот, с коих путь за столы, да поминки Вдруг из трещин и жабр просочилась наитьем случайным Неслучайным потом оказавшись, а порезью длинной. Небывалой, немогущей быть, жидкой болью промокший Я валюсь, я торчу, вымогая у Господа чудо. Бьётся ключ в полынье на груди. Тихо ропщет. Позови. И простит и придёт. Как всегда ниоткуда. Не придет. Запечёной тоской, ниткой соли То ли полуживая, а то ли вообще не живая Промокая не той, не моей, но своей ложкой боли Если что и простит, то потом. На руках умирая. На руках не моих. На руках у другого кого-то. Не сплетёт он исламским орнаментом нежную руку Будет пить твою душу из губ, и из капелек пота И идти по границе всегдашнего страшного круга. Это жуткое лето, которое выглядит снова Как вчерашняя тара с помадой на горлышке грязном Потому мне в нём НИКАКОВО, что рождается СЛОВО. Но оно таково, что не скажешь им много о разном. Это тромб, а не слово. Не лезет ни в горло, ни в вены. Я глотаю любовь как слюну, и дрожжу от изжоги. Жизнь и есть перевод немоты, не совсем полноценный. Отличаясь от смерти своим реквизитом убогим.