Я ехал в стареньком автобусе,
а на сиденьях, вот те на:
сидели беленькие дедушки,
сидели беленькие бабушки,
и – в буклях встрёпанных жена.
Автобус пыхал, бил рессорами,
а за окошком, вот те на:
мелькали маленькие домики,
мелькали маленькие дворики,
мир, лилипутова страна.
За сонно-тихими разговорами,
и за мушиною вознёй,
буклей летящих с помидорами
вперёд
дорожкой столбовой
Я замечал теней очерченных,
лир искромётный злой наряд,
и бурь,
уже вперёд заверченных,
влекущих синеватый град.
Жена беспечно улыбалася,
к ней пригибался белый дед,
букля с резинкою болталася,
к виску игриво прикасалася,
блик фонарей ложился в свет.
И, правда, кофе пьют гавайское
лишь на Гавайских островах,
смиренным гомоном обласканный,
и, усыплённый светлой сказкою,
летел я с дрёмой на устах.
Ах, славный сон!
Тобой, как другом я,
был опьянён, пленён и смят.
Блистал в ответ жене непуганой
весёлый взгляд.
И во кабине у водителя
чернела дырка-пустота,
и шторка трепыхалась, в свитере
струился ветерок невидимый,
ласкал раскрытые уста.
Я ехал в стареньком автобусе,
как убегал от новых бед,
водитель – в свитере,
но фокус в том -
- водителя в кабине нет…
И вот уж рты огромные красные
кричат старушечье – Не прав! –
слезливые моргания частые,
глаза пустые безучастные,
баранка круглая - без прав.
Бренчали гайки в ржавом корпусе,
в кювет бросало, в поворот,
столбы дорожные на глобусе
скакали в такт, в душевном опусе
над ухом щёлкал жадный рот.
Стальная челюсть, часто тяпая,
мне обещала прелесть дней
Судьбы моей, а дед захапистый
жену, бесцеремонно лапая,
узрел доступность дуры в ей…
Кошмар сменял кошмар, дорога же
шуршала серой полосой
буграми пыльными пологими,
и за тяжёлыми отрогами
всё гнулась гибкою лозой
…