где лежат черепа, и в глазницах их – запись широт
средимирья с минутами гречески-древних провинций,
где земля нарастила цикадно-звенящий жирок
колосков, к бурой коже склоняющих тонкие лица,
где колдует паук у мозолей исколотых пят,
где идут на попятную (с неба) трусливые склоны,
где не слышно, как зло и призывно клаксоны трубят,
плотоядно на собственный пир приглашая озон и
солерод, сладкостон облаков, кислосинтез стеблей,
многовкусие паха беспечных и пота трусливых…
Мы катились туда, где безлюдье сочней и спелей,
чем в ночных пустырях отдалённых от бойни массивов…
Мы купались в лечебном безводьи, забыв лекарей,
нам сжимала виски безмигреневость вне кур-артерий…
Витаминное солнце хлебало для-солнечный спрей
прямо с кожи – распахнутой к мудрости аленькой двери.
Нам мерещились глупости мифов безмифных, но ток
мудроземья долбил миражи каждодневных вопросов:
чем питается кволый ивановский конь-горбунок,
чем травить обречённую к жизни чуть видную проседь, –
эту ось пустомыслья, навязчиво-осьий крест-квест
разбивала в пыльцу пентатоника всхлипов осиных.
И в землинушку с потом ушёл сказко-шервудский лес,
и топтали его наши стёртые в прах мокасины.
И конёк-горбунок, натерев свой галоп алычой,
спотыкался в сомненной степи, на далёкой пластмассе,
и рыдала монгольская девка, как белый бычок,
краковяк исполняющий в гейзерах горького масла.
…было жарко в степи. Было мутно. Фантомных погонь
ожидали, как травы невинные – ласку косилки…
И нас гладил по лбу атмосферный щербатый дракон –
облаков худосочных большая триглавая вилка.