А потом уходили в гримерки, гремя реквизитом…
Отмывали смертельные раны с воскресшего тела…
И глаза, утомленные сотнями желтых софитов,
Торопились укрыться под стекла очков запотелых…
Мы давали обеты и клятвы, склоняя колено,
Разбивали бокалы, испив беспощадного яда…
Задыхались в подвалах, шлифуя оковы о стены…
И взойдя на помост эшафота – не прятали взгляды…
А потом возвращались домой по постылым маршрутам –
Доживать этот день, доедать остывающий ужин…
Сплюнув в ванную «яд», понадежнее горло укутать,
И бороться теплом телевизора с мартовской стужей…
Мы прощались навек, провожая «Авось» и «Юнону»,
В стенах датского замка, в мерцающем факельном свете…
И рыдали на площади залитой кровью Вероны,
И дышали сквозь письма Барбюс через четверть столетья…
А потом по ночам мы считали штрихи на обоях,
И гадали – а хватит ли денег на кофе и завтрак,
И делили пустую постель с неизбывной тоскою,
Сожалея, что жизнь невозможно сыграть как спектакль…[b]