ПОБЕДИТЕЛЬ
или пропущенная глава
* * *
Тихим вечером, поздней весной замечательного, как новый велосипед года бедолага Краевский, вокзальная душа, слегка прихрамывая, шел домой, если прибежище пьянчуг и негодяев можно назвать домом.
Рука об руку с ним тащилась не совсем обычная шлюха, но натуральная зоологическая шкура, где-то неподалеку витала тень покинувшей его Любви, а впереди маячило острое желание напиться и обо всем забыть, но это было практически невозможно – сильное потрясение бросало его последние две недели в объятия вакхических видений, телефонных звонков, а полное его недоумение – кому бы еще подсунуть свое очередное горе? – натыкалось на каменную стену людского практицизма.
Более всего Краевскому хотелось говорить правду в глаза, делал он это крайне редко и только в последнее время зачастил, и это были оратории под грохот пустых бутылок, под непрерывный треск телефона, хохот, гогот и, если хотите, храп.
Все началось с ведра экспериментальной браги и, надо сказать, эксперимент удался и продолжался долго, и Краевский понял – нет такого горя, на которое не слетелась бы куча бездельников, как мухи на теплое дерьмо, чтобы помочь это горе залить, это дерьмо слегка приукрасить, а дерьма у него на душе хватало. Тогда Краевский решил окончательно порвать со своим наивным прошлым и в который раз навсегда. Но подгоняемое временем и ветерком пространство неумолимо двигалось ему навстречу, биологический фактор прильнул к плечу и все предвещало восьмое чудо света, поскольку седьмое уже было вчера.
Поднявшись на второй этаж, Краевский молча открыл дверь, втайне надеясь, что его логово сгорело, но даже этого не случилось. Своей спутнице он не показался приличным человеком, теперь она в этом убедилась, а первое впечатление было обманчивым. Правда, ей не было известно, что накануне Краевский продал двести томов Библиотеки Всемирной литературы – он собирался нравственный скачок начать со скачка финансового. Если бы она об этом знала, то отнеслась бы с большим почтением к джентльмену, помешавшему ее плавной посадке в автомобиль у ресторана «Приморский», точнее напротив ресторана...
Этого она не знала, но знала, что ей велено вымыть стаканы, сгрести со стола и кое-что еще, тогда как Краевский расталкивал двух верных друзей и одну бабу – они спали, будучи вне себя от жажды, ожиданий и философских соображений. Кое-что находилось в холодильнике, то есть много водки и много остатков еды – нет! мало водки и слишком много еды! Тогда она стала готовить ужин, так как хотела жрать.
Когда в стаканах забулькало, в голове загудело и прочее, Краевскому меньше захотелось разогнать всю эту компанию...
Проснувшись, он понял – компания распалась окончательно, выпить нечего и его ночная спутница исчезла, так и не совершив с ним акт взаимной любви, и вместе с ней исчезла импортная спортивная сумка... Интересно, где ее воспитывали? Не сумку, конечно, а эту ба-ба-ба-ба-бу? Впрочем, сумку тоже...
. . . . . . .
Краевский одевался тщательно. Вчерашняя пьянка, похоже, выбила из него часть бесхарактерности и денег. Следовало двигаться в сберкассу – ах! как мы предусмотрительны! – и приводить себя к общему знаменателю.
Ничто, казалось, не напоминало ему о сбежавшей, ушедшей, исчезнувшей Любви и лишь слабая мечта, как бы смеясь, напевала ему, что он, может, всю жизнь любил то, чего у него не было и никогда не будет...
У него было Петроградская... со всеми криминальными последствиями этого жанра, учитывая его привычку барахтаться в пыли как перезревший от блох индюк, но пыль эта особого свойства: она светилась на солнце в широких окнах квартир, куда его не приглашали, и он лез на крышу за порцией золотой пыли, и это была игра без правил хорошего тона и можно было загорать, читать и писать красками жесткие коричневые цветы жестяных петроградских крыш, запах которых не для слабосердечных... Он любил эту сторону, любил художников – мэтров и будущих однокашников, когда его сотрапезники еще только собирались становиться мэтрами, как и он сам, и он не вспоминал о них, и не думал с маленькой долей грусти, как делал это теперь, хотя и раньше было понятно, что грусть – это память, а амнезия – лишь амнистия для сердца и для того, что впоследствии назовется прошлым и осядет как позолоченная пыль...
Краевский одевался тщательно. Его пригласили на торжество, или просто на вечеринку и он торопился, чтобы успеть хотя бы к финишу. Он забыл номер телефона, поэтому купил пару коньяка и несколько оранжевых маков, и пошел на ощупь, твердо зная, что пьяницу ноги доведут. Еще его обещали познакомить с Победителем тех соревнований, где финал – благополучие, но и благополучие не финал, или благополучие, но не для всех, или... Короче обещали познакомить с мэтром, хорошим парнем с умом, размахом, парнем не промах и вообще – бабы на него молились, мужики набивались в друзья, как впрочем, и бабы, с той лишь разницей, что одни с ним пили, другие спали, иные просто занимались подхалимажем. Так что, сознавая какое он сам барахло, Краевский хотел взглянуть, как живут нормальные люди.
...Это было весело. Ему подали курицу, и он ел ее без особого аппетита. Кур здесь лопали целиком, и Краевскому стало интересно – сколько же в этом доме духовок? Он стал пробираться на кухню, как бы случайно – за столом его не замечали, всем было не до Краевского. Он просто затерялся среди такого обилия кур, но и куры терялись в обществе толстого мужика – такого толстого, что он, казалось, так и застрял в дверях – это была крупная фигура в отечественной культуре, а не швейцар, как сначала показалось, и, едва не опозорившись, Краевский стал боком пробираться на кухню – надо было выяснить, сколько там этих... но на полпути его остановили и дали подержать блюдо горячее и тяжелое, как паровоз. Блюда он не выронил и сел доедать курицу, а курице, чувствовалось, не будет конца...
Шел седьмой день рождения. Пианино гнулось под тяжестью роз и бледных пионов. В прихожей засыхали оранжевые маки, нежно роняя лепестки. Победитель еще не пришел... А надо бы, пока эта гора мяса не выдохлась...
Васька победитель, или как его там, сегодня купил еще один автомобиль, но чувствовал себя в нем весьма неуютно. В его широкой душе, как птичка в помещении склада металось маленькое чувство обиды. Конечно, не стоило давать на лапу, или стоило дать вдвое меньше. Автомобиль автомобилем, у всех есть, все, в конце концов, одинаковые, а вот чувства наши непохожи как стоптанные башмаки. Душу Победителя жгла злая мысль зачем было давать лишний четверной? Недавно полученный «большой социальный заказ» более не радовал – причем здесь заказ, если за все приходится давать на лапу, а лапа эта, знаете? – о-го-го! Какая это становится лапа! Но в машине с ним сидел московский гость и родственник одного председателя и двух членов совета... Победитель с каменным лицом и безо всякого вдохновения ехал отужинать и трахнуть в дальней комнате бабу, или можно двух...
...У него была Петроградская с ее непотребным видом оборотной стороны капиталистических доходных домов, переживших все, переживших войны, разные эпохи и ряд решительных побед, и неизвестно что еще переживут... Петроградская с зоопарком, рынком, кинотеатром «Великан» и белыми ночами... он банально презирал новостройки, где мог бы получить квартиру лет этак в пятьдесят – это как в долг отданные деньги – когда-нибудь он их получит, а может и нет...
Победитель еще не пришел, а воздухе уже витала фраза, витал «большой социальный заказ». Витали также «голова», «душа», «талант» и «роль художника». Больше ничего не витало. Краевский про роль художника забыл и доедал курицу быстро и добросовестно. Вокруг заговорили о плебеях. Ему захотелось спросить, сколько на кухне духовок, но он вместо этого выпил фужер коньяку, и предложил соседке чокнуться с ним вторым фужером, но она сказала, что уже чокнулась и заговорила со всеми по-французски, и это было так прекрасно, что Краевский поклялся себе купить самоучитель французского, но заметил – вся публика за столом тоже заражена этой опасной идеей, вероятно, чтобы изъясняться с его чокнувшейся соседкой посвободнее. Тогда он выпил второй фужер. Так как до сей поры его отвлекали, и он не выяснил, каково общее количество духовых шкафов, Краевский пошел на кухню...
На пианино заиграли. Видать талантливый пианист, лепестки так и посыпались... Прекрасная музыка. Жаль, Краевский знал только четыре настоящих музыки, а то можно бы и поговорить...
Васька победитель, или как его там, и с ним заморский гость из Москвы, известный салонным хамством и умением петь «из Шаляпина», поднимались по лестнице, тяжело дыша. Им необходимо было скорее пос...ать. Лестница была ничего себе, домишко тоже – не стыдно привести любого заморского карася – Жирного Карася... Перед дверью Карась помедлил, вытер пот и выдохнул: – Петербург... При этом он вспоминал партитуры своих застольных воплей, тогда как Ваське просто хотелось скорее пос...ать. Но у московского Карася тоже были социальные заказы и это их как бы сближало...
Распахнутые двери, распластанные салаты, разнообразные выкрики - так у нас встречают чужеземцев, вот так – хором, хотя каждый норовит выебн... пардон! Выступить в сольной партии. Хозяйка приняла бля..., то есть очарова... – ну да! ту самую позу, которую ей удалось выучить на сцене, а может быть за сценой, а может... и прошептала, что, дескать, у нас сегодня птички... Краевского, при упоминании о птичках, затошнило. Впрочем, черт ее знает? Что за птичек она имеет в виду и в чем она их жарит тоже – кто ее знает? И Краевский поплелся искать свою подругу, которая собственно его и пригласила, и которую сейчас зажимал на балконе член союза, писатель и драматург, подругу с которой он две недели назад закрутил роман, правда недолговечный, но он был уже пьян, ему было все равно, даже когда она смеялась и говорила, и повторяла снова: – Краевский, неужели ты меня не узнаешь? – Не узнаю, – утверждал Краевский, и ему было все равно, но она ему нравилась, а он был пьян и не узнавал ее, он хотел только закрутить с ней роман, но все время был пьян и до романа дело как-то не доходило, она ему нравилась и казалась нормальной шлюхой, он сразу в нее влюбился, он влюбился в нее за ее доброе сердце, а почему у обыкновенных шлюх сердца добрее, чем у необыкновенных – этого Краевский не знал.
И страсти забились в истерике, как джазмен, плюющий в лысые черепа косточками черных маслин – и это был блюз, замечательный блюз, жаль Краевский ничего в этом не понимал...
...У него была Петроградская с теннисным кортом, хоккейными коробками и пионерами, играющими в футбол меж высоких серых и желтых стен... и если в центре города жизнь шла в темпе марша, то здесь она вела себя избирательнее, но не прекращалась ни на минуту... пока не начала распадаться на десятки отдельных жизней и становилось непонятно, почему старая компания разбегается каждый по своим делам, как будто и не было никогда ощущения независимости от разных дел, и ему плевать хотелось на разные дела, если за это необходимо платить независимостью – пусть даже это серьезные дела – тем более надо выкручиваться и изворачиваться из-за этих самых дел; Петроградская верная, неизменная, своя – непонятно каким образом не проваливается сквозь землю, не горит от стыда, а лишь горит и дымится по ночам огоньками сигарет, задыхается в дыму и в испарениях жратвы и питья, хрипит голосами любящих ее, но разучившихся что-либо делать – да, любить, но ничего, ничего никогда не делать, зажавших в горсти все свое позабытое тщеславие, надежду, но повторяющих л ю б л ю, когда хочется кусаться и плакать, и шепчущих л ю б л ю, когда хочется умереть... она как женщина тщеславная и стыдливая возлегала поверх проспектов большого города, и когда ее руки... то есть когда одна из них вздрагивала от счастья, то другая, безусловно, навевала покой...
Это был изумительный блюз, и Победитель сидя обнимал театральную девицу, мысленно, будучи отсюда далеко... возможно вспоминал поездку на Кубу – на нем были фирменные тропические штаны...
Краевский успел набраться коньяку и сидел в углу, как затравленный и пьяный зверь – он знал только четыре настоящих музыки, но с этим даже не стоило соваться в разговоры. До кухни ему добраться не удалось, чтобы выяснить, наконец, сколько там... тьфу ты! Блюз был так прекрасен, ароматен и малодоступен пьяному его сознанию, всем пьяным душам и сердцам, что, похоже, никто уже ничего толком не соображал, похоже, Победитель был где-то далеко и только девица от него, кажется, близко...
...блюз кончился и Краевский вдруг понял, что именно е е обнимает сейчас Победитель, находясь где-то далеко, а драматург болтает с хозяйкой о произведениях, должно быть своих, и сейчас начнет ее зажимать. Писатели зажимают, художники обнимают, прочие артисты и вовсе делают, что хотят – Краевский это усвоил и хотел потрогать свою соседку, но она зажужжала по-испански и ему стало совсем нехорошо...
...никто, слава тебе Господи, ничего не замечал, все слушали архитектора, который пытался застегнуть штаны и все время повторял, что пора идти в другую комнату, пока жена не засекла, а жена, закинув длинную-предлинную ногу, говорила: – Баянчик! Успокойся, ты старенький!
О, да! Это была не та Петроградская, к которой Краевский привык, но вожделенная республика шикарных квартир и мастерских, свободы и веселья, гардин и мебелей, старинного барахла, красивых женщин и вин... И именно в этом симпатичном мире ему необходимо было напиться, как последней суке, и половину спектакля просидеть в уборной, обнимая импортный, шведский, нержавеющий унитаз... А Победитель обещал его куда-нибудь пристроить... теперь, наверно, никуда он Краевского не пристроит... да не пристроит, сволочь...
Краевский долго и тяжело вспоминал, о чем она болтала – не теперь с Победителем, а тогда с ним – бедным Краевским – от воспоминаний болела голова, и он покрепче обнимал унитаз, повторяя ее или не ее, но определенно чье-то имя... тогда все было прекрасно и никаких тебе кинематографистов... все они киношники, сволочь продажная, устроили из жизни кино, а из своих бардаков цирк – хоть билеты продавай... да, всю неделю они что-либо с ней продавали, или занимали деньги, теперь придется возвращать... черт! Какой хороший унитаз!.. всю неделю он болтал, не переставая – похоже, так и подарил ей на память всю свою биографию...
...это была его Петроградская с беспокойным прошлым, с прошлым радужным, как синяк под глазом на третий день, если день пасмурный, или светлым как лимон в солнечный день, это была его сторона, где его так хорошо знали, а теперь кое-кто, пожалуй, и не заметит, это были девчонки, которых он как умел любил, хотя потом всегда становилось грустно, это была его память, которую он хотел навсегда выбросить из сердца, но не было сил, если легкие вновь наполнены выжженным воздухом дня..
Литературный шармоватый разговор проходил без оппонентов – Член Союза умиротворяюще пьян и в опьянение своем благодушен – они с архитектором натужено говорят о женщинах.
Победитель отдыхал лежа на тахте, гудел московский баритон, приближалась заключительная сцена.
На сцену вышел помытый и помятый Краевский и тоже стал петь, но на него зашептали, запоказывали, за него з а б е с п о к о и л и с ь... Краевский выпил весь оставшийся коньяк и в темном свете свечей стал разыскивать свою подружку. Ему снова стало весело, очень весело и приятно находиться в доме, где так много духовок и где его так хорошо принимают, и где его так хорошо угощают, и где он, наконец, почувствовал, что влюблен в этот превосходный дом со всеми его картинами, гардинами, духовыми шкафами и пианинами, и другими необходимыми вещами, и собственное его допотопное, реликтовое существование уже не казалось ему таким несносным, он уже не был гостем, но равным среди равных, верил и не верил своей удачливости и вновь обретенной Любви, он чувствовал, что счастлив, что не напрасно продал всемирную литературу, что слезы умиления подступают, куда им и положено подступать; ему хотелось петь и танцевать, и он стал танцевать и разбрасывать оставшиеся деньги, утверждая, что они ему совсем не нужны...
...тогда его стали бить и укладывать спать, но спать он не хотел, и тогда его снова били, пока не улегся, и это было великолепно, особенно когда о н а вытирала его полотенцем и зачем-то просила прощения, ну а он ее, конечно, простил...
...несомненно это была его Петроградская, где так часто получаешь по морде, что без этого даже скучно становится; ему снилась его Петроградская, в которой он лишь ненадолго усомнился, чтобы в дальнейшем больше не сомневаться, не сомневаться, что все хорошо, даже когда плохо, потому, что иначе было бы вообще неизвестно как, но может быть еще хуже, несомненно - это была его сторона...
Его разбудили и стали поить чаем, лучше бы дали коньяку, но он все допил вечером.
Гости разъехались, только член писателей спал в кресле. Краевский собрался уходить и ушел, как последняя свинья, не поблагодарив за угощение...
Деньги ему вернули. Кажется, все.
Она сидела в машине без номеров и помахала Краевскому рукой, и он ей тоже помахал – они друг другу помахали. Краевскому захотелось домой, сесть в такси, купить водки... А Победитель хотел его подвезти. Дурак он, хоть и победитель...
Краевский пошел не оглядываясь и, по обыкновению, слегка сутулясь. Ранним утром, поздней весной замечательного, что ни говори, года...
А ведь в это самое время... эх!
. . . . . .