Вышедшая из моды столешница –
неотшлифованная, неотполированная,
не рафинированно-урбанизированная,
а наоборот - покрытая
зазубринами, щербинами, царапинами
и старыми невыводимыми пятнами
(чуточку похожая
на выцветшую до жёлто-бежевости
шкуру леопардовую),
местами – лоснящаяся, как лысина,
частями – шершавая и занозистая
(под микроскопом – как-будто дерево
ощетинилось
деревянными микроскопическими ворсинками) –
эта столешница
сейчас становится
полигоном,
разбегательной плоскостью,
площадью для спринтерского ускорения.
Затянутый в неизменный ярко-жёлтый мундир,
Карандаш
катится,
катится,
катится...
Любопытствующий солнечный луч
пробивается сквозь занавеску,
гадает, что происходит,
зовёт собратьев...
Кто-то уже делает ставки...
Ах, если бы он был круглым! –
может быть, он прыгнул бы вверх!
Но, к сожалению,
эти многочисленные рёбра и грани -
чистое наказание...
так замедляют, усложняют движение
(именно поэтому колеса не делают
в форме шестиугольников!)...
Остальные – здравомыслящие –
сгрудившиеся в пенале - карандаши думают:
«дурак и выскочка. утопист-интеллектуал.
после того, как им хозяйка написала
сочинение про Икара,
он съехал с катушек.
пусть сломает свой отупевший грифель.
кому он такой ненормальный нужен...»
И карандаш
соскальзывает
с краешка стола
вниз
(считая, что ныряет вверх),
и разбивая грифель о половицу,
думает:
1.что он долетел до неба
2.что небо - деревянное, жёсткое, плоское,
припорошенное пылинками и мюсли-нками (это - манна?..),
пахнущее непредсказуемо-странно
мастикой для паркета
3.что он
-всё ещё-
номер два...
Что там внутри -
огнедышащий ли вулкан?..
алый дракон,
стерегущий лавину тайн?..
Пусть пробудится
немедленно
мой Атман*
и громогласно прикажет:
'Пора. Взлетай!'
Выхлестнет
раскалённою магмою
жар.
Ангел и зверь запоют
единенья песнь.
Бусинка малая -
голая суть -
душа -
вспыхнет, как белое солнце,
познав - я есмь.
Капелька света - плутония тяжелей.
Ей бы замедлить скорость,
а то сгорит...
Время вернуться...
узок проём дверей:
Солнце души
камнем падает
в тела клей.
Кто-то, увидев, скажет:
- Метеорит!..
---------------------
* Атман (санскр. - самость, душа, высшее Я) Вечная, неизменная духовная сущность. Абсолют, осознающий своё собственное существование.
Помпончики туч, пропитавшись водою,
в замедленном темпе на дно опускались.
Архангел, вполголоса что-то глаголя,
искал виноватых. А в мире смеркалось.
Шипели и гасли гирлянды созвездий,
небесная синь размывалась, как синька…
и воды смыкались…и Бог был в отъезде…
и ангелам небо казалось с овчинку…
Но все мокроногие детища рая
о вечности пели - пусть хрипло, но храбро.
Угрюмыe волны, их в бездну смывая,
дарили прекраснейшим сильные жабры...
Но полно болтать! – меркнет солнышко-мячик,
и море на дне облака расстилает.
Глупыш Одиссей, привязавшийся к мачте, -
я знаю кратчайшую тропочку к раю!..
Она последнюю неделю была такая тихая и ласковая,
и не хотела ничего – только сидеть спрятавшись в моих ладонях,
греясь моим теплом.
Я накрывала её своими ладонями как одеялом,
а потом дышала внутрь,
на маленькую головку.
Она замирала и сидела не шелохнувшись, долго-долго.
Ей кроме этого уже ничего не было нужно.
А я всё равно набивала её домик птичьими лакомствами
и пела ей: - поправляйся, птичка, пожалуйста, поправляйся!
Мама, когда ты болела, семь лет назад, я грела твои холодные ладони своими
и растирала тебе ноги, ты помнишь?
Мама, время притупляет память.
Я не знала, что могу забыть твой голос. Но он забывался постепенно,
стихал,
терял очертания интонаций и бархатистую нежную глубину.
И сейчас я могу только описать твой голос, но не услышать его...
Наверное, мне нужно было любить эту птичку больше, чем я её любила –
тогда бы я не чувствовала себя такой беспомощно-виноватой.
А может быть, меньше...
Мама, я не была тебе очень хорошей дочерью.
Нет, я не была плохой, но мне нужно было быть лучше, внимательнее, нежнее...
Мама, мне сейчас нужно идти обратно, в комнату с опустевшей клеткой.
Но я оттягиваю этот момент.
Пока я не посмотрю на эту пустую клетку,
моя птичка как-будто ещё немножко со мной...
Мама, я знаю, что она была просто маленькой птичкой.
И всё же сейчас, когда она только-только улетела,
и мне плачется так горько и безудержно,
- все масштабы, шкалы и размеры размываются -
и как-будто между вами нету различий, как-будто вы одного размера.
Размера потери.
Со временем она станет меньше и дальше, дальше и меньше.
Это происходит с тобой уже семь лет.
Я ещё никак не могу с этим смириться –
что память ветшает, становится пыльной, шершавой как промокашка,
и все образы становятся стёртыми, зыбкими и расплывчатыми.
Мама, я иногда про тебя забываю, чтобы не нужно было верить,
что ты улетела навсегда.
Мама, долетела ли до тебя моя маленькая ласковая серохвостая птичка?
Её зовут Бади.
Размокший мякиш свежих облаков.
Свобода от бегов, богов. Боков
кольчуга жидкой ртутью серебрится....
Круглы и лунны наши рыболица.
В провалах ртов, лишённых языков,
сокровище молчания хранится...
Чудна печаль, которая нам снится,
когда мы в кронах пихт находим кров.
Скорей закрой глаза. Уйми дрожанье век.
Смотри на негатив - так будет всё виднее.
В лоскутной глубине трёхмерной темноты
швы прочные ветвей графически белеют,
прожилками едва прострочены листы,
стволы врастают в даль блестящей колоннадой...
Деревья в топкой мгле, в шаманном полусне,
пьют из подземных рек январский белый ладан,
а выдыхают в ночь апрельcкий чёрный снег.
Застигнутый врасплох на перекрёстьи токов,
рождённый не иметь ни корневищ, ни крон,
ты чувствуешь призыв неведомого бога,
текучий свет в крови, дыханьев унисон...
И знаешь всё про всё – до боли просветлённый -
пока твоя рука (плетенье лунных вен)
тождественна слепой и мудрой ветке клёна
на негативе дня, в апрельский феномен.
Если солнце пламенеет, а земля температурит,
если время истекает в недрах звёздного ковша,
если кладезь благ скудеет в роге вымершего тура –
отвыкает балагурить повзрослевшая душа.
Мы, возможно, скоро сгинем, растворимся в лунном свете,
разлетимся бестелесно, растеряем голоса...
Но пока меня твоими волосами гладит ветер -
я бессмертен, даже если жить осталось полчаса.
Если, словно Хиросима, целый мир утратит чёткость,
лишь в резервном блоке память вспыхнет жизнью цифровой -
пусть я стану неделимо тем единственным нечётным,
что ведом повсюду станет вечно чётною тобой.
Пусть Великий Математик с любопытством ли, любовью
извлечёт из нас инферно и прибавит благодать,
возведёт не раз в квадраты, со смешком запишет дробью –
но не станет, милосердный, друг из друга вычитать.
Посмотри – над самой крышей Звёздный Кот, забытый всеми,
одичалый, горемычный…Нам бы, милая, суметь
потянуться выше, выше...приласкать его – он время
нам от счастья намурлычет, отгоняя грусть и смерть.
На энном небоскрёбном этаже, в скворечнице бетона и стекла,
сидела вечерами в неглиже за гладью антикварного стола,
искала всласть огрехи и грехи, судила запятые, падежи...
Рука привычно правила стихи, а может - редактировала жизнь.
Чуть позже – лёгкий ужин на одну, привычный лунный профиль за окном.
А чудилось - она идёт ко дну инертным, неподъёмным валуном.
Тонули рядом, словно корабли, бюст Баха и шафрановая шаль,
Галина с репродукции Дали, с обложки словаря суровый Даль.
Привычно избегая моветон, отдав бразды правления уму,
она жила как-будто не о том, и даже, может статься, ни к чему;
пролистывала жизни фолиант, умея быть сознательно ничьей...
А снился вновь бродячий музыкант (с печальной обезьянкой на плече),
что шёл по каменистой мостовой, меж тесных стен дряхлеющих домов...
Туман вздымался массой дрожжевой, шарманка дребезжала про любовь,
блестел дамасской сталью острый нимб, преобладая над шалфейной тьмой...
И каждый раз она брела за Ним попутчицей смиренной и немой.
И в замкнутом периметре судьбы чудесно образовывалась брешь.
Белели вдоль колючей городьбы побеги подсознательных надежд.
Она уже, идя за Ним след в след, переступала смутную черту…
И падала, как в прорубь, в топкий свет заутрени, сулящей пустоту.
Жила, не зная, как покинуть дно, рвануться прочь беспечным пузырьком...
Пила, как воду, горькое вино. А доктор прописал «Вдову Клико».
Мы будем питаться мидиями и мёдом,
пить освежающий мятный чай на закате
и всю ночь летать – без усилий и устали -
над безбрежными водами Эвксинского Понта
восьмикрылой бабочкой, неподвластной игре обстоятельств.
И эта наша уютная, малюсенько-медальонная вечность
будет длиться нескончаемо долго.
Пока ты снова не позовёшь меня по имени,
не обовьёшь узами событий и обязательств,
не скажешь: -Медея, помоги мне украсть золотое руно!
Не сули ничего мне, сладкоустый бродяга Ясон,
лишь подольше молчи, позабыв про тщеславные замыслы и забавы.
Пускай, врезанные навечно в скальный грунт моей памяти,
никогда не покинут меня
этот медный накал и магический мёд,
эти смётанные так небрежно, но накрепко золотыми стежками любви
наши юные, ещё беспечальные судьбы...
Изумленье...изумруд...вкус зелёного изюма...
Благороднейший мускат и спрессованный в халву,
мёдом склеенный кунжут...
-О потомок Монтесумы,
я тебя в шатёр услад этой ночью позову!
На подушках развались. Щёлкай грецкие орешки.
Полощи щербетом рот. Жги меня огнём очей.
Мой излюбленный каприз - сладострастный сладкоежка -
нас на подвиг понесёт без вступительных речей!
Авокадо, артишок...спаржа, устрицы, креветки...
Шкур бесценных нежный мех...напряжение и страсть...
Капнул *персиковый сок с опустившейся к нам ветки...
Жажда чувственных утех узурпировала власть...
Оседлал могучий шмель сладкий цветик барбариса
и голодный хоботок в сердцевину запустил.
Медовухи пенный хмель...Предвкушенье парадиза...
Жаркой камы страстный ток...Неуёмный юный пыл.
Многократно взмыть и пасть...Упиваться Кама-сутрой...
Безбоязненно вкушать наслаждения гашиш...
Осыпать друг друга всласть с-нежно-сахарною пудрой...
И горстями в рот кидать
и з ю м и т е л ь н ы й
к и ш м и ш...
------------------
“Ветки Персика” - Ананга Ранга - подобный Камасутре по тематике
и художественной ценности, но гораздо менее известный индийский поэтический сексуальный текст.
ночь, циферблатные метки минут,
на фантастической зебре полоски...
Даже хандра, потеряв черноту,
пахнет коктейлем белил и извёстки.
Не остаётся тенистых пустот,
сонма спасительных нор-червоточин.
Как перейти безбоязненно вброд
реку слепящей бессонницы-ночи?
Даже зажмурив до боли глаза,
тьмы не отыщешь –увы- ни микрона:
кто-то тебя наградил/наказал
вечной нехваткой ночного гормона.
Глупо противиться старой судьбе.
Рыцарь пера, не хватайся за шпагу!
Бесы бессонниц толкают к тебе
кипы мелованной богом бумаги...
И деревянных лет круги темнели мокро
на очень старом пне в растрёпанном саду.
И дом смотрел на мир сквозь вымытые стёкла,
мечтая улететь на юг. И стайки дум
скакали по земле, смешавшись с воробьями,
и пили свежий дождь из лужи не спеша.
Садовник-ветер мёл труху под тополями
прозрачною метлой. Озябшая душа,
накинув мягкий плед, молилась ли стихами,
молитву ль нараспев читала, как стихи,
на странном языке. Слова огнём вскипали -
и таяли, как снег, коснувшийся щеки.
Вздыхая сквозняком из подоконной ниши,
дом слушал, а к рассвету смежил шторы век
в каморке наверху, под самой-самой крышей,
где осенью болел хозяин-человек.
И мир поплыл во тьму, качаясь чуть заметно, -
похожей на ковчег медлительной ладьёй.
Шептались мысли всех отрезанных от лета,
спелёнутых тоски промозглой простынёй.
И миру снился сон – менялись все константы,
срывались кольца лет - легко, как береста.
И старый пень в саду очнулся в новом марте,
чтоб выпростать ладонь зелёного листа.
Между мною и тобою -
лишь хлопок одной ладонью...
и глоток судьбы бездонный...
Неевклидовость любви.
Если ад - духовка,
рай – вероятно – морозилка?
Видишь – сыплются за край
медяки души-копилки,
пара блёсток серебра
да монета золотая....
Дуализм добра и зла
облегчённо отметая,
человек впускает внутрь,
в полость нежного пространства,
криогеновую суть,
просветленье-пуританство.
Ледяных прозрений шквал…
Вирус света в чашке Петри...
Если бренный мир так ал –
то бело, как снег, бессмертье.
Начинается зима.
Мёрзлый воздух стекленеет...
Если горе – от ума,
от безумья – счастьем веет?..
Он врастает в небосвод
сонмом нервных окончаний,
свой летательный исход
принимает без печали,
и прозрачный, как слюда,
нам во тьму блестит неярко...
Кто сказал, что пьедестал –
лишь пылающему Данко?
искать, как водится, доли лучшей. Так разномастны и неуклюжи, неадекватны, смешны, ущербны, держались правил простых в пути: в жару – идти под покровом тучи, во тьме - хвататься за ручку дружно, и рыбе не позволять по щебню, как по Голгофе, в крови ползти.
В дороге им повстречались банды суши-любителей окаянных, а также мельницы ветряные и собиратели вторсырья. Однажды (кажется, в Нидерландах) за ними гнался таможник рьяный, про визы спрашивал проездные, на эсперанто всех матеря.
Передвигались ни в хвост ни в ногу, но умудрялись держаться клином (не важно – римским ли, журавлиным). Боролись насмерть, как бунтари...не замечая, как понемногу приподнималась завеса сплина и что отсутствовало снаружи, вдруг обнаруживалось внутри.
Тяжёлой туче, несущей темень - слегка похожей на Махакали - забывшей где-то своё кресало - хотелось мир напоить собой. И возвышала её над всеми субтильно-светлыми облаками такая тёмная эта жалость и очень мокрая эта боль.
А рыба песню в себя вдыхала и выдыхала медитативно, впервые ей придавая форму своим старательным круглым ртом – и та в конечном итоге стала амфи-циознейшей рыбы гимном, балладой духа и кличем гордым...тремя куплетами слова ом.
-----
Освободившись от норм банальных, как легендарный летун Да Винчи, она каликам на всех дорогах какую нужно откроет дверь...Ведь тот, кто создан универсальным, не может быть ни к чему привинчен. Лишь одержимым и одиноким – cквозь время странствовать без потерь.
Отвязались берега...
Только нежности кромешность,
шоколадная река,
перезрелая черешня…
Время в тамбуре дымит
пахитоскою кометы...
До краев бокал налит
пуншем чувственного лета.
Нам его не одомашнить - ведь он не котёнок.
Нет, он не будет дремать у тебя на кровати.
Он обойдётся без тёплой еды и пелёнок,
станет лишь плакать и таять от наших объятий.
Донюшка, выпусти снежного ангела в стужу!
Слышишь, печальная вьюга под окнами воет?
Ну же, скорее...не плачь...и поверь мне – так нужно.
Чудо, как иволга, не выживает в неволе.
Оплетёт хлороформовой ватной струёй тишина.
Покачнётся под дремлющим духом тугая волна.
Хронос алчно поглотит душистый твердеющий ком,
станет, словно конфету, катать за щекой языком.
Но поток никогда не случившихся, призрачных дней
потревожит однажды журчание речи твоей:
-Ах, жучок-человек! Ты, увы, ничего не достиг!
Твой янтарный покой – не спасенье, а жёлтый тупик...
На время отказавшись от венца,
упрямый дух к поверхности стремится -
чтоб, в невод жизни прыгнув, до конца
в нём серебристою форелью биться…
Смещение судеб, перераспределение священной субстанции чи.
Замри под этой колдующей полной луной и молчи.
Постарайся ничего не желать и ни в чём не нуждаться.
Пережидай водоворот спонтанных трансмутаций.
А если всё же случайно проснёшься с моей судьбой -
положи её в старый рюкзак и повсюду носи с собой.
Часто будешь идти, как с чугунным горбом, иногда – налегке.
Временами в рюкзаке словно рыбины станут плескаться, как в садке,
словно станут опасно гудеть потревоженныe осы.
Если услышишь голос – не задавай вопросов.
Никогда не дёргай за молнию, не пытайся подсмотреть -
тебе моя доля впору лишь на треть.
Я буду бесконечно погружаться в этом омуте, не имеющем дна.
Но однажды снова случится всемогущая помешанная луна.
Вырастет в небе, как обёрнутый фольгой рождественский орех,
всё переиначит и спутает, поменяет местами «низ» и «верх».
И я упаду обратно, вернусь за своей сумасбродной судьбой.
И за камнем, сулящим удачу в любви.
И может быть, даже за тобой.
2.
Камень думает, что умереть и умерить – это одно и тоже.
Время приходит к нему по ночам и гладит наждачной бумагой по коже.
Потому что изнашивание материи - составляющая космического прогресса.
Даже смерть – это просто исчезновение удельного веса.
Камень движется траекторией постепенных непрестанных уменьшений.
Вокруг него разрастается плантация небесного женьшеня,
а глубоко внутри – меняется давление, плотность и структура, -
словно там возникает полость повышенной температуры,
словно там пульсирует воздухом и огнем начинённая пропасть...
Tам – полуобморочная нестабильность и полёт,
катастрофа и сногсшибательная легкость.
Камень спит, укрытый звездным одеялом.
Чуть заметно ворочаясь.
Почти дыша.
В его недрах пробуждается душа.
3.
У него опять кровоточит ранка на левом мизинце.
Со всей округи слетаются молчаливые птицы,
садятся вплотную, немигающими глазами наблюдают
за тем, как небо убывает наверху, а внизу прибывает.
Вокруг его руки сгущается голубоватый свет.
Время замедляется, практически нисходит на нет...
Он пахнет северным ветром и перистыми облаками.
Я держусь за него, как за воздух держится камень –
позволяя объять себя, заполнить все мои трещины и поры.
Ему никогда не покинуть меня – так безбрежное море
не способно отстраниться от ракушки на собственном дне.
Иногда я кажусь себе якорем, держащим его на Земле.
В последнее время всё чаще, когда мы сидим вечерами дома,
он становится очень прозрачным, почти невесомым,
и молчит - отрешённо, нездешне, вневременно...невыносимо.
В каких-нибудь сумерках он истончится необратимо,
ускользнёт за предел моих сенсорных возможностей.
И тогда я скую в кузне сердца из нежности ножницы
и начну выкраивать его из неба по памяти, по наитию,
и привязывать к себе дождевыми пунктирными нитями.
Стану слушать лекции ветра о вечном и запредельном.
А любить его буду всё также –
по-человечески,
смертельно.
Никогда не имеет более двух веток. Плодов, съедобных или несъедобных, не выращивает. Кора очень тонкая, нежная, не затвердевает. Ствол у основания раздваивается. Растёт только первые двадцать лет. Сутулится. Не горит. Зеленеет только от болезней.
В области размножения находится на низкой степени эволюции, поскольку ещё не способен размножаться вегетативно и невегетативно. Поэтому: 1. один человек не может, как одно дерево, вырастить лес себе подобных
2. из навсегда упавшего человека не может пробиться наружу свежий побег
Свою поросль вынашивает внутри ствола, а после определённого срока позволяет ей полностью отпочковаться. Иногда поросль сопротивляется обособлению и предпочитает продолжать питаться от общих корней.
Неустойчив. Несамодостаточен. Негативно влияет на экологическое равновесие. Выдыхает углекислый газ вместо кислорода. Процессы жизнедеятельности сопровождаются выделением/поглощением/массовым производством органических и неорганических веществ, зачастую токсичных.
Не умеет жить в мире даже с самим собой. Не способен быть частью единого целого, поэтому постоянно возводит стены между собой и окружающим миром (и даже себе подобными). Иногда саморазрушителен.
Чрезвычайно нелогичен. Посреди зимы почему-то приносит в своё жилище представителя отряда елей и обожествляет его на две недели. А потом выбрасывает на помойку.
Никогда не знает своего истинного размера (обычно кажется себе либо секвойей, либо арктической карликовой ивой).
Бытует гипотеза, что в древности существовало племя-подвид, умевшее говорить на нашем языке. Согласно легенде, они называли себя друидами. Может быть, именно смутные отголоски генной памяти заставляют человека время от времени бессознательно подражать нашему шелесту (называя это шёпотом).
Самые продвинутые особи учатся быть похожими на нас, регулярно вставая в так называемую «позу дерева».
Многие из людей просят посадить их после окончания жизненного цикла в землю, поближе к нашим корням. Надеясь в следующей жизни вырасти деревом.
В отношениях с человеком рекомендуется крайняя осторожность, потому что иногда он любит и лелеет нас, а иногда – рубит и сжигает. Затруднительно предсказать, как он поведёт себя в определённой ситуации.
Уникальность человека - в его способности выделять прозрачную секрецию печали и счастья. Это – живая вода природы. Если ею капнуть на древнейший иссохшийся пень, из него к следующей весне вырастает прекрасное юное дерево.
Каждому дереву хочется иметь своего собственного, любящего его человека.
26 декабря 2013г.
Виват, безыскусная магия детства! –
двухкрылость, трёхглазость и четырёхмерность...
Я кротко вздыхаю – мне нужно допить из
всамделишной чашки игрушечный свет.
Но очень медленно, незаметно, менялся климат.
И мы из эры сплошного Лета шагнули в Зиму.
Проснулись утром - в стерильных путах сугробов прочных.
И даже светлой омелы прутик не смог помочь нам.
Друид крепился, молился ровно под шапкой снега.
А Дровосек замерзал безмолвно, подобно рекам.
Наш мир нуждался в огне спасенья – для обогрева.
И я свой путь осознал смятенно – ведь я был Древом.
Один из Двух церемонно поднял топор тяжёлый…
Я от толчка уронил исподний, сакральный жёлудь.
Премудрый дрозд надо мной кружился, как чёрный ангел,
когда я вздрагивал и клонился, и тяжко падал.
Уже незрячий, ныряя в кому, я чуял срубом –
прикосновение рук знакомых, сухие губы...
и шорох слов, в одночасье павших листвой и ветром
на ствол, что был так могуч однажды – а станет пеплом:
-...пусть будет лёгок Твой путь обратно, из дебрей корня...
И был Друид Дровосеку братом, а мне...
не помню.
Небо жёлтое пятно
на груди всю ночь качает...
А леди, от светлой печали немея,
порою смотрела на эту камею.
Ей чудились тени и проблески света...
С холстов галереи веков силуэты
сходили, отмеченные благородством
и зыбкой печатью фамильного сходства…
А камень – простой неотёсанный камень -
копил кропотливо нехитрую память,
был прочной, устойчивой и долговечной
опорой для суетных ног человечьих.
И только порою, от скуки шалея,
хотел хоть на миг стать античной камеей –
бесценной, застенчивой и знаменитой…
Но резчик не справился с глыбой гранита.
Текло и текло, нелюбимое всеми,
бесцветно-пассивно-аморфное время.
Мечтало попробовать твёрдую форму...
коротенький отпуск...ручей хлороформа...
Томилось своим монотонным всесильем...
Несло в никуда тех, кто некогда были...
И что-то дремотно порой бормотало
про то, как финалы впадают в начала...
Материя снашивается, старея, -
и свет изнутри проступает сильнее.
И даже всё то, что безмерно-огромно,
однажды сотрётся до малости скромной.
Когда под прозрачною калькою кожи
мой вечный огонь удержаться не сможет,
пылинка с душою великой горы
укажет мне тропку в иные миры.
I.
От краешка
стола –
до плоскости
паркета.
Ребристый
карандаш
становится
ракетой.
За кадром –
общий шок.
И диктора
слова:
-Здесь грифелем
полёг
бесстрашный
Номер
Два!
II.
Вышедшая из моды столешница –
неотшлифованная, неотполированная,
не рафинированно-урбанизированная,
а наоборот - покрытая
зазубринами, щербинами, царапинами
и старыми невыводимыми пятнами
(чуточку похожая
на выцветшую до жёлто-бежевости
шкуру леопардовую),
местами – лоснящаяся, как лысина,
частями – шершавая и занозистая
(под микроскопом – как-будто дерево
ощетинилось
деревянными микроскопическими ворсинками) –
эта столешница
сейчас становится
полигоном,
разбегательной плоскостью,
площадью для спринтерского ускорения.
Затянутый в неизменный ярко-жёлтый мундир,
Карандаш
катится,
катится,
катится...
Любопытствующий солнечный луч
пробивается сквозь занавеску,
гадает, что происходит,
зовёт собратьев...
Кто-то уже делает ставки...
Ах, если бы он был круглым! –
может быть, он прыгнул бы вверх!
Но, к сожалению,
эти многочисленные рёбра и грани -
чистое наказание...
так замедляют, усложняют движение
(именно поэтому колеса не делают
в форме шестиугольников!)...
Остальные – здравомыслящие –
сгрудившиеся в пенале - карандаши думают:
«дурак и выскочка. утопист-интеллектуал.
после того, как им хозяйка написала
сочинение про Икара,
он съехал с катушек.
пусть сломает свой отупевший грифель.
кому он такой ненормальный нужен...»
И карандаш
соскальзывает
с краешка стола
вниз
(считая, что ныряет вверх),
и разбивая грифель о половицу,
думает:
1.что он долетел до неба
2.что небо - деревянное, жёсткое, плоское,
припорошенное пылинками и мюсли-нками (это - манна?..),
пахнущее непредсказуемо-странно
мастикой для паркета
3.что он
-всё ещё-
номер два...
III.
-Что он творит?!
Многомудрые и судьбоносные,
сгрудившись у глазка обозрения,
наблюдают, как он одиноко выкатывается
из разинутой пасти пенала
и целенаправленно ускоряется...
-Принесите его досье!
-«шестнадцать самовольных падений,
шестнадцать заточек,
75% укороченности...»
-...называет себя Поэтом...
-хуже – Верлибристом!!
-Ещё одно столкновение с паркетом –
и он приземлится...
-на Свалке!
-Он и так уже почти огрызок!
-Нужно решать, что с ним делать,
он уже почти на краю!
Упрямый карандаш-коротышка
с р ы в а е т с я
с краешка стола...
...............
...Одновременно,
самый главный/верховный/номер Один
стремительно
п е р е в о р а ч и в а е т с я
вверх ногами
и ластиком стирает
штихпунктирную -
наиболее вероятную-
траекторию движения.
И рисует другую,
противоречащую здравому смыслу
и силе тяжести.
И исправляет точку на многоточие.
...
П.С. Коротенький Верховный Номер Один
когда-то тоже был верлибристом.
А ветер колок, норовист,
про холода вещает едко.
И за окном последний лист
натужно держится за ветку.
И нужно б трезвой быть к зиме,
но манит пьяная черешня...
К поблёкшей ягоде во тьме
сорвётся память-пересмешник.
Дурманным сладким миражом
июль по кухне заклубится.
Мы вновь окажемся вдвоём
на недописанной странице.
Погаснет жаркая заря,
замрёт медлительное танго.
И грязь со святостью суля,
нас гонг поманит в воды Ганга.
Плеснёт у самых ног река,
одежд докучливая ноша
слетит легко, как шелуха...
Вода коснётся чуткой кожи...
Bернётся мантра «до-ре-мы»,
и из архивов счастья время
просыпет летние мгновенья...
За три минуты до зимы.
Опять эликсир Абсолюта отвергнут.
Сквозь сахарный кубик по капле, по нерву
сочится в стакан вожделенное зелье,
суля забытьё, эйфорию, веселье,
иную реальность оттенка аниса...
и знак «VIP из бюро Диониса».
Глотков обжигающих медленный танец...
Мир фей и чудовищ гудит, приближаясь.
И воображенье, рубаху смиренья
содрав, раскаляется от ускоренья,
скользит по знакомой до боли дорожке...
В обнимку с опять говорящим Тотошкой.
И снова, с почтительностью метрдотеля,
врата отопрёт Изумрудная Фея –
змея – чудо-юдо с глазами как блюдца...
И я попрошу, как обычно: -Не плюйся
мне в рюмку прозрачной слюной Абсолюта,
накапай из зуба субстанции мутной –
полынной отравы зелёного цвета –
лекарства для страждущих духом –
Абсента.
Сцепленье молекул. Блестящая плоскость.
А сверху и снизу – зияющий космос.
И твердь, толщиною с бумажный листок,
уже провисает под тяжестью строк...
И всё же – пиши безрассудные вирши!
Взахлёб суетись или мудрствуй, как риши*.
Скользи одержимо по глади пруда.
Покуда опять не порвётся вода...
---------------------
* Ри́ши (санскр. – провидец, мудрец) – мудрецы в индуизме, которым боги открыли ведийские гимны.
Тюль возвышенных материй занавеской с неба свешен,
а в компосте суеверий цветик веры всходит нежно.
Отпускает хватка стресса, суетливый гул стихает.
Проза жизни повсеместно изъясняется стихами...
Безрассудочности гелий. Невесомость. Самость. Космос.
Ветер ловит ленты трелей и вплетает солнцу в косы.
Время птицей-оригами покружилось и пропало.
Мир повис в бездонной яме бирюзового провала...
Безмятежность. Плеск и свежесть раннемартовской купели.
Созерцательная нежность. Ожидание апреля.
Смыта в землю талым снегом накипь чувств и дум прогорклых.
И душа скользит по небу на пахучей дынной корке...
Здесь давно появились шоссе, небоскрёбы, газоны,
космодромы, полярные станции...гелиостаты.
Но Земля до сих пор больше любит горбатых бизонов,
отвечая за тварь, приручённую ею когда-то.
Мы так долго боролись, мы крылья из воска лепили,
возводили притоны для тьмы и соборы для света.
И питая надежду огнём бесконечных усилий,
рвали бешено путы чужой, нелюбимой планеты.
Но устав от бесплодных исканий единственной двери,
постепенно мутируя, ближе к земле припадая,
бесконечное множество вер понапрасну примерив,
мы планету изгнания домом уже называем.
Лишь порой в полнолуние... Небо становится ближе...
В наши ноздри впивается звёздный мучительный запах...
Мы выходим из раковин, лунную радугу лижем,
бьём хвостами от боли – и горы становятся прахом.
Расплескалось алым шёлком упоительное пламя.
Под каскадом лёгких складок саламандра ожила.
Искры взмыли ненароком золотыми письменами.
Разлилась вокруг отрада благодатного тепла.
Непокой стихии зыбкой. Разрушенье. Созиданье.
Чары всплесков сумасбродных. Вечно юная краса.
Неустанные попытки огнекрылого созданья
взмыть сквозь жерло дымохода на свободу в небеса…
Но и эта страсть остынет. Отгорит и это пламя.
И букеты алых стразов отцветут, падут в золу.
Только долго из камина раскалёнными углями
будет Агни многоглазый озирать ночную мглу.
А потом...А потом станет сказкой вчерашней
всё, что нам ненароком пригрезилось ночью.
Ведь любить наяву – слишком больно и страшно.
Я умру, если джин вылезать не захочет...
Замолчали советчики-недруги – ангел и бес...
Душный воздух, густея, в обьятиях тело сдавил.
Ты пролей мне пригоршню воды с раскалённых небес,
сострадательно давнюю жажду мою утоли...
Затрепещут, заплещутся в горле дождинки-слова,
и душа захлебнётся певучей небесной водой.
Ослепляя, приблизятся вдруг облака покрывал,
и настойчивый голос земли позовет на покой.
Я засну, но проснусь по весне вездесущей травой.
Пожелтею к зиме, и опять с вешней силой взойду...
Буду снова и снова врастать в небосвод голубой...
пить корнями напиток забвения...
в райском саду...
*****
Озоновый выдох небес прикоснётся к душе...
Почудится путь, что однажды пройти надлежит...
Но ткут ещё пряхи мой миг меж «ещё» и «уже»...
тропу-паутинку над пропастью нежности...
жизнь...
Осень. Солнце. Папа рядом.
Сень Михайловского сада.
Выходной...
Желудей полно в карманах...
-Посмотри скорее, мама –
урожай!..
Серу спичкам обломали,
аккуратно подровняли –
не хромай.
Желудёвый человечек,
он был вечен и беспечен,
как и я.
Но с тех пор промчались годы
овзросляющей природы
жития.
Потерялись мама с папой –
как смахнул их кто-то лапой...
где они?
Человечек вечный детства,
если будешь по соседству –
позвони!
Она во тьме ночей грешила,
молилась утром,
а в полдень радостно спешила
к «Алмазной Сутре».
Мелькали радужные крылья,
и лето длилось.
Сны становились часто былью,
а будни – снились.
Её нередко порицали
за тунеядство...
Ну, а она могла часами
не приземляться!
Ей всяк и каждый прочил стужу,
нужду и голод.
Но кто с теплом навеки дружен-
не верит в холод.
Она жила одним «сегодня»,
светло и странно...
И лето длилось бесконтрольно.
И пахло манной...
И что-то незримо к душе прикоснётся,
руками-ветрами снимая покровы;
вплотную придвинется золото солнца,
и всё сразу станет нездешним и новым...
Замрёт опустевшее кресло-качалка,
покрытое стареньким платьицем бальным.
И только с подола чешуйка русалки
скользнёт
на хрустальную туфлю
печально.
-Я – отраженье тишины
в блестящем зеркале луны в полночный час.
-А мне твои черты видны!
Я - астроном, что не смыкает ночью глаз.
-Я – сквозь туман летящий зов,
хватает места на двоих в моей судьбе...
-А я – бродячий богослов.
Я проповедую любовь. Одну. К тебе.
Смешные люди...
Смешные люди
привычно тонут в запрудах буден,
нередко думают нелогично,
двойною жизнью живут обычно
(одной - внутри, и другой – снаружи),
но по единству всё время тужат...
Смешные люди
друг друга судят,
друг друга губят,
друг
друга
любят...
Смешные люди.
Смешны...смешны ли?
Они осыпаны звёздной пылью,
все до единого – фантазёры,
что прячут тайны в глазах-озёрах
и пишут чаще всего о крыльях.
Пропахли яблоком и ванилью
дома их, с крышами прямо в небо.
Они – прямые потомки Феба.
Летят сквозь вечность их души-искры,
а им всё кажется – низко, низко...
Смешные люди...
Где нас носит большая птица,
когда мы засыпаем ночью?
Звёзд каких золотые блики
проникают сквозь очи-окна
и блуждают по нашим лицам,
и вплетаются в наши судьбы?
Почему мы так мало знаем,
и не помним почти ничего?..
Ах, зашипела и вздыбилась пеною смесь!
Нужно, чтоб всё, как положено, пышно взошло...
Как же в той книжке на полочке – есмь или съесть?..
Нить провидения грешным ловить тяжело....
Что я такое – фисташка? А может – мука?
Ум так устал по сусекам познанья скрести.
Хлынула сверху молочная чудо-река,
всё, что возможно, вбирая в себя по пути.
Помню – сияя, за мной потянулась Рука,
позже - божественный венчик взбивал без конца,
дальше - горячая тьма потекла свысока
и, словно пластырем, мне залепила глаза...
Где я?.. Подсказкой, Кондитер, меня одари!
Всё завитушки да розочки...Может быть, сад?..
Я – словно облако - белая вся...изнутри...
Только снаружи - горьчайшею мглой - шоколад.
Мир сотворён, и Кондитер снимает колпак.
Далее будет про тех же и там же. Антракт.
Стучится, стучится усталый Мессия,
он выбрал сегодня наш дом.
Но спящим во тьме – как сомненья осилить?
Мы, может быть, не отопрём...
Что остаётся от грёз и нелепостей,
промелька снов, озарённых прозрением,
веры, под вечер казавшейся крепостью...
самого лучшего стихотворения?..
Что остаётся и не забывается,
тихо вплетается в ткань мироздания?
-Всё, в чём движенье души отражается.
Всё, что отмечено светом познания.
Языками-руками ко мне не тянись!
Я боюсь покидать безмятежный приют.
В этом улье – жужжащая буднями жизнь,
монотонный покой и размеренный труд.
Но сквозь щёлочку-дверь мне в лицо – страстный зов.
Всё неслышнее – разума скучный набат.
Кто удержит на месте тяжёлый засов,
если мир твоим жарким дыханьем объят?
Если я – словно мёд, если ты – как огонь,
если все мои страхи сгорели дотла,
если мир захлестнуло хмельною волной -
знать, судьба, чтобы я в твои руки стекла...
Потянет к себе жаркий рот-чародей
извилистой линией чувственных губ...
Походный оркестр, зовом яростных труб
спугнув соловья, загремит под окном.
От пульса слегка завибрирует дом...
Что мне твоя крепость, кольцо сонных стен?!
Проснись, лежебока! Бери меня в плен...
Я подснежник первый для тебя взращу.
Откуплюсь на пару дней, коль повезёт.
Поцелуев твоих жарких не хочу.
Мне б остаться тем что есть я, вот и всё.
Отвечаю: нет! Еще бы кто спросил...
Ой, щекотно...Прочь лучи! Я - зимний хлад!!
Оседаю, млею, таю, нету сил...
нет уверенности... нет пути назад.
Его вина была красна,
а иногда белым-бела,
к несчастью, не имела дна,
и на пивных дрожжах росла.
Я помню – он писал стихи.
Я знаю – он меня любил.
Морзянкой старенькой тоски
стучится в сердце слово «был».
Он звал меня...не помню как...
ведь это было так давно.
Он был Верховный Светлый Маг,
но власть его ушла в вино.
Когда-нибудь со дна души
я зачерпну пригоршню лет.
Возможно, там ещё лежит
янтарной крошкой давний свет.
Хотя, наверное, смешно,
как сувенир, всю жизнь беречь...
поход в Михайловский...
в кино...
мир с высоты отцовских плеч...
Почему так считается: всё, что не свет – это тьма?
Между светом и тьмой – серых сумерек призрачный мост.
В нём все корни миров и древнейший исток волшебства.
Где-то там свил гнездо себе мудрый друидовский дрозд.
Половинки души – чёрно-белый раздел бытия.
Потерявший дар мира, когда-то разрубленный круг.
Между ними – туман. Вновь нисходит Пречистый Судья,
ощетинившись грозно колючками яростных вьюг.
Мгла, ничуть не боясь белизны, поглощает врага.
Но пылает огнём старый шрам – мягких сумерек клей.
Улеглась бы скорей на покой эта Дурга-пурга.
Не распались бы две половиночки сути моей...
Но как мы друг друга узнаем? – Мы будем иными:
без еле заметного шрама над левою бровью,
без родинки малой, согретой губами твоими,
без сотен примет, занесённых в реестры любовью...
И всё же, когда нам однажды удастся родиться
в какой-нибудь дальней галактике одновременно,
сквозь чуждых обличий покров – тихий свет просочится.
Ведь облик души не меняется – светлый, нетленный.
В одной распустившейся розе двумя лепестками,
пушинками в белом крыле улетающей птицы,
соседями-каплями в чистом потоке мы станем.
А может быть, снова людьми – всё ведь может случиться...
Не вычерпать смертью любовь, не стереть, не умерить.
Мы встретимся снова, потом...Я не смею не верить.
Доченька, ангел твой снежный растает у печки!
Белые перья стекают водицею на пол.
Ты его, крошка, в саду сотворила беспечно,
в дом привела, а теперь он всю кухню закапал.
Нам его не одомашнить – ведь он не котёнок.
Нет, он не будет дремать у тебя на кровати.
Он обойдётся без тёплой еды и пелёнок.
Видишь, он плачет и тает от наших объятий.
Донюшка, выпусти снежного ангела в стужу.
Слышишь, как бьётся о двери печальная вьюга?
Ну же, скорее...не плачь...и поверь мне – так нужно.
И сотвори ему утром - на счастье - подругу...
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Ангелы эти – творенья детей и природы,
и улетают на северный полюс к апрелю.
Кто-то тебе написал на снегу «С Новым Годом!».
Он тебя помнит.
А ты?..
Ну скажи снова:
-Верю!..
И греют над нами
холодные пальцы.
сознанье малости своей –
вновь сеет смуту и печаль.
И Муза верная, хорей
сменив на ямб, берёт пищаль,
бьёт в бесноватость снежных стен,
меня держащую в плену.
Слабеет магия сирен,
зовущих в белую страну...
Ещё, похоже, не судьба –
идти ко дну, идти ко сну.
Шипят мятежные слова,
но прожигают белизну.
Легко почти сойти с ума
в ловушке белой слепоты...
Но к счастью, это лишь зима
в том мире, где есть Я и Ты.
Мелькает метла ворожеи-метели -
размеренный посвист, широкие взмахи.
На девственно-белой пуховой постели
резвятся безжалостные росомахи.
Всё ближе порывы запретного ветра...
Часы ждут сигнала к полночному бою...
Приветь меня, милый...приветь меня, светлый...
Нам поздно вступать в пререканья с судьбою.
В твоих бездонных закромах
не счесть бесценных старых вин,
но нужно их искать впотьмах
и отцеплять от паутин.
Я так ошиблась, что смешно:
ты – чудо-юдо, не чудак!
Подайте мне веретено,
оно сгодится для атак!
А может, пальчик проколоть
и безболезненно заснуть?
И кто разбудит – ты?..господь?..
когда-нибудь...
когда...ни..будь...
Ты скажешь: «Детка, это же смешно!
Ведь ангелам привычней трогать струны...»
Но, доводы твои сметая, юный
призыв кларнета к нам влетит в окно.
Пусть тембр его – не голос высших сфер,
но, пробуждая мир противоречий,
он нежной, внятной, страстной нотной речью
прогонит снова тьму ночных химер...
Прослушав чистой лиры мудрый сказ,
в который раз мы ждём с тобой рассвета...
Мелькнёт вдали тень ангела с кларнетом...
Да будет свет!
И новый день.
И джаз...
-Вчера сидели целый вечер у камина,
сегодня - где же ты, прекрасная Мальвина?
Уж три часа в ведёрке с пенистым шампанским
непоправимо и печально тает лёд...
-Плыл аромат пунцовых роз и звон хрустальный.
Метались тени от свечи, манили тайны.
Я помню голос и вопрос "ты веришь в сказки?",
смятенье чувств, и шаг навстречу, и полёт...
-Пьеро был прав, любовь несчастьем называя!
Я не хочу любить, любовь такая злая...
Хочу стать снова деревянным человечком!
Пусть заберёт меня обратно Карабас!
-Вчера, желание любви назвав любовью,
мы упивались тем, что нынче стало болью.
Мы отворили в сказку дверь, задули свечку...
Но эта сказка оказалась не про нас.
Дождёмся трескучих крещенских морозов,
и чай ритуальный заварим прилежно.
И вдруг оживёт аромат дерзкой розы,
сейчас замерзающей в саване снежном...
Скользим,
по метелям, дождям, листопадам,
нечаянным радостям, страхам полночным,
по приобретениям и по утратам,
по тихой загадочности многоточий.
Скользим,
словно лебеди, чаще – как утки,
ещё раз материю с духом сплавляя...
И в память засушенные незабудки
закладками очень наивно вставляем.
Стань шелкопрядом на дереве тутовом,
нитью тончайшею ноги опутай мне:
пусть, как в прозрачном пленительном сне,
крылья прорежутся вдруг на спине.
Стань торопливою тенью от облака
и на лице задержись очень коротко,
вкус абрикоса оставь на губах
и ускользни, растворись в небесах.
Ветром горячим вернись, накали меня
солнцем пустынь. Не нуждается в имени
тайна, открытая только двоим,
древний обряд, что мы нежно творим...
Уже не жалеем мы листьев опавших
и смотрим на небо сквозь голые ветки.
И гладит повинные головы наши
прощально Ноябрь: "До свидания, детки..."
Нужно лишь переплыть шумно дышащий плёс,
(водяной сладко дремлет под утро на дне).
Но не трогай, не трогай русалочьих слёз,
что блеснут, как алмазы, на тихой волне!
А на том берегу - благодать, благодать...
Кипень ангельских крыльев - на том берегу...
Там готовятся утро над миром поднять
чудо-птицы, нам перышко сбросив в траву...
Дай мне ручонку! Ты - мой поводырь
в мире, где видеть я свет разучилась.
В плащ свой волшебный, истёртый до дыр,
я бы сейчас для тебя облачилась.
Вот он в чуланчике, пыльный, висит.
Веришь ли, я в нём частенько ходила?
В нём, неказистом и блёклом на вид,
спит моя юная вешняя сила.
Я - лишь на чуточку старше тебя.
Что тридцать лет, когда путь бесконечен?
Но, взрослым шагом по жизни идя,
как разглядишь с детской магией встречу?..
Крепче держи меня, не оброни,
мир облетая искристой кометой.
Нежный подсолнух мой, чудо любви,
ликом всегда обращенное к свету.
вдохнул жизнь в засохшие в вазе цветы,
осыпал потоками сахарной пудры,
вернул нам смешливость и дерзкость мечты,
доступные лишь очень юным и мудрым...
Он вырастет гордым, красивым и мудрым,
и долгим правленьем запомнится людям.
А также напишет нежнейшие сутры,
в которых душа его вечно пребудет.
(Ведь ангел, пусть даже на время бескрылый,
особой весомостью слов обладает.
Когда ангел счастлив - пусть даже вполсилы -
и звери, и люди от радости тают.)
Что будет потом - это область теорий.
Ведь ангел, в своём человечьем обличье,
подвержен, как смертный, страданью и горю,
падению в бездну трагедии личной.
Но песни, что ангел слагает в печали,
расшатывают равновесие мира.
Возможно, Господь, протянувшись из дали,
из рук его вынет скорбящую лиру...
И время впитает все слёзы и стоны...
Но в книге, где собраны факты и мифы,
вовек не сотрётся та Песнь Соломона,
в которой он пьёт красоту Суламифи...
Уже контрабасы по талии в листьях,
чувствительный альт скоро грянется оземь,
и иней покрыл струны, грифы и мысли...
Как звать-величать Вас, Маэстро?
-Я - Осень!
Будь нотой "ля" небесных сфер,
зовущей ввысь.
Мерилом нежностей и вер
звучи и длись.
Жизнь, как молебен, в честь твою
я отслужу.
Будь! - вот и все о чем молю,
чем дорожу...
за копны волос, золотых словно рожь,
за то, что на Август немного похож,
за нежную ласку, за светлый покой...
А также за то, что не полностью твой."
2.
Доспехом литым загремел об ограду
Октябрь, меня ищущий огненным взглядом.
Боец-листоносец в священной войне,
он руку в перчатке протягивал мне:
"Пойдем! Мир в осаде проклятого Тлена.
Но мы победим! Только бы не измена...
Тебя я покрою багряным плащом.
Мы будем пылать и сражаться вдвоём."
3.
На посох опёрся усталый Ноябрь,
сказал иронично мне: "Les Miserables."
Он стал умудрённым, как мир, стариком.
Но голос его был до боли знаком.
"Я бился. Но странников белая масть
вобрала в себя мою юность и страсть.
С последним листочком скользну налегке
к истоку истоков по стылой реке..."
____________
Les Miserables (Ле Мизерабл) с франц.- униженные и оскорбленные.
Одноименный роман Виктора Гюго и популярный мьюзикл.
Шеи гурий и белые крылья мелькнут на пруду -
заблудившаяся в межсезонье чета лебедей.
Заколдованный рай, мир багрянца, - в тебя упаду
и прогрежу до первого снега в ловушке твоей.
Голос его - шорох, шелест, шуршание -
в дом проникает сквозь каждую щелочку.
Как усидеть за своим вышиванием,
как не сбежать в дикий сад втихомолочку?
Тычется ветер в ладонь прелым ворохом...
Цветик ли аленький, листья ли красные?
Выйди, не прячься за пологом-мороком!
Лик свой яви мне - прекрасный, ужасный ли...
Любовь - перехлёст сокровенных мелодий
и нежности медленное половодье.
Любовь - совокупность трёх родственных душ.
О боже, прости, сохрани, не нарушь...
Все дальше и глуше звучание
привычной мирской суеты,
все ближе просторы молчания
приветливой летней воды.
Мы - звезд отраженья текучие
на ласковой глади морской,
по воле проказника-случая
упавшие в этот прибой.
Колышется мерно мгновение,
бездумность прекрасную длит,
счастливой волной единения
нас с морем и небом роднит.
Замрёт, распадётся на нежность и буквы,
в неслышное "после" по ноте скользнёт.
Лишь тот изначальный глагол на секунду
продлится, по чьей-то душе полоснёт...
[i]
Привораживала, дурманила
жарким зовом, дрожью весеннею,
а потом несогласьем ранила
и дразнилась, суля спасение.
А к утру - безоглядно и медленно,
как ведомая жаждой великою,
прикипала ко мне потерянно,
обвивалась вокруг повиликою,
забывала про смех и шалости,
разрывала вириги гордости...
И опустошала без жалости,
побеждая своей покорностью.
Сколько длилось это - не ведаю.
Ни лица не помню, ни голоса.
Но не вижу с тех пор бела света я,
как опутан в зеленые волосы.
И чистотой своею
мне душу освети.
У человека-зверя
так сумрачны пути.
Я зубы буду щерить
в любое полнолунье,
нельзя в крови умерить
врождённого безумья.
Ты не ищи осину,
погладь клыкасту пасть,
убавь наполовину
проклятья чёрну масть.
Луна пойдет на убыль,
вновь молодцем я стану.
Нам счастье, друг мой любый,
даровано с изьяном.
Но буду я молиться
всегда тебе одной,
лебедушка-царица
моей души шальной!
Блажен будь джедай, что дерзает блажить,
что смеет по-своему видеть и жить,
Сквозь тернии к звёздам без устали прёт.
Хор тёмных ему с осужденьем орёт:
"Куда ты идешь?
Ты, как видно, блажной!
Тебя даже дождь
обошёл стороной.
Пора завести тебе,
Светлый, часы!
Ты это себе
намотай на усы.
Чего ты добился
и что накопил?
Ты - крыша с трубой
без опор и стропил.
И как ты планируешь
жизнь провести?
Без планов тебе
далеко не уйти! "
Джедаю ручные часы ни к чему.
Он следует ритму в пути своему.
Он верит в раздолье диковинных троп
и мудрость свой путь избирающих стоп.
Блажной иль блаженный? Язык в тупике.
A он, между делом, уже вдалеке.
Не падает крыша, труба не коптит,
и дым облаками на небо летит.
Голубок тогда сказал
(разговаривать он мог):
-Для чего мне крылья дал,
коль летать мне негде, бог?
Создал бог для голубка
голубую ткань небес.
Так была она мягка -
обернулся ею весь.
Птице он шепнул: -Смотри,
вкус полета – мёд хмельной,
возвращайся до зари
иль забудешь путь домой.
Ах, каким полёт тот был
и как короток был день!
Отгорел закат, остыл...
Птице нет домой путей.
Тычется за разом раз
голубь в голубую даль...
Неоконченный разказ
про беспамятства печаль.
Все подсознания чудища взвоют зараз,
пасти разинут давно позабытые сны.
Твердой рукой станут каждому целиться в глаз
эльфы деяний и феи душевной весны.
Муть всколыхнётся, смешается с чистой водой,
витязи света и тьмы свои шпаги скрестят.
В чьем-то обличьи явлюсь я тогда пред тобой.
Станешь ли ты напевать про любовь мне опять?
Вещему сердцу не страшен косматый туман.
Но - любопытство... Столь гибелен этот порок!
Если глаза приоткроешь - увидишь обман,
и не найдешь в мир наш общий обратных дорог.
И желтоглазым да вороном ты полетишь...
И серебристою змейкой в траву я скользну...
Крепче, до боли сожми мою руку, малыш,
нам до рассвета - лишь ночь продержаться одну.
В малюсенькой точке вселенной большой,
своим делать буду опять мир чужой.
Но в снах сокровенных, в святая святых,
я буду нестись в мир просторов земных,
огромною птицей в тумане слетать
и память свою исcтупленно искать...
Спят все запреты, цензуры и здравые смыслы,
колокола на часовнях, часы на вокзалах,
уличные фонари, приземлённые мысли,
скрипы паркетов исшарканных всех бальных залов.
Только не спят в эту ночь очень древние кошки.
Смотрят они, не мигая, на лунное блюдце.
Будят котят и выходят в пургу из окошков,
лишь нерадивые спать по домам остаются.
Все в серебре, возвращаются только под утро,
и всю неделю потом молока не лакают,
смотрят вокруг так загадочно, дико и мудро,
пишут стихи и на конкурсы их посылают.
Глотает мир за пядью пядь.
О, ненасытная утроба!
Вчерашней веры благодать
внезапно выглядит убогой.
Хватай пилу, рубанок, гвоздь,
и новый храм строй терпеливо.
Но помни - и земная ось
была забита в Землю криво...
Земля - крыло одно,
крыло другое - небо.
Я - посередь миров.
Никто не признаёт.
Вприпрыжку я хожу,
летаю вечно боком,
спина трещит порой
от разнобоя крыл.
Я синтезу служу.
И прячу третье око
под челкою густой,
чтоб критик не подбил...
Я в таких кругах летаю!
Так я видоизменяюсь!
Просто снизу вверх все смотрят,
связи у меня - кругом!
Я дождём не поливаю,
градом я не просыпаюсь,
я хочу остаться целым,
вечным, мудрым
облак-ОООММММММММММ...
В нём знаешь, кто рядом, и выбрать так просто,
к чему потянуться рукой или сердцем.
Свет - вечный источник движенья и роста..."
Тут чёрт постучал бы в каминную дверцу:
"Из личного опыта я Вам замечу,
что хоть и люблю драматизм и потёмки,
обманывать днём мне значительно легче.
Дебаты в ночи длинны и трудоёмки.
A утром в толпе очень лёгкой добычей
становится каждый, снедаемый жаждой
любви, понимания, денег, величья...-
личину за правду сочтёт почти каждый. "
Мы несли угольки своей веры сквозь вьюгу и дождь,
не давая погаснуть, питая упрямством своим.
Но летучею мышью отчаянье в тёмную ночь
коготками вцеплялось в плечо - и сгибаясь под ним,
мы молили и кляли невидимых, строгих богов,
били оземь надежд неоправданных хрупкий хрусталь...
А потом, на рассвете, искали осколки, чтоб вновь
их слезою раскаянья склеить и тронуться в даль.
Нам никто никогда ничего вовсе не обещал.
Только что-то нас манит и гонит в дорогу, как птиц.
Где-то ждёт, осиянный бессмертием истин, причал.
Там для нас приготовлено несколько чистых страниц...
И теряя свои отпечатки в миру,
распадаясь, как туча, на капли дождя,
долго-долго лететь в пять ноль-ноль поутру,
ничего не боясь, ничего не ища.
Но когда пустота примет легкость души,
без заминки поднявшей последний швартов;
и сознанье, себя от всего отрешив,
добровольно утонет в безвременьи - вновь
свет забрезжит, тебе возвращая твой мир
по крупице, по ноте, по сну, по заре.
А за миг до возврата аккорд дивных лир
прозвучит откровеньем навстречу тебе.
И далекие тени нездешних миров
промелькнут, обжигая своей красотой,
опаляя неведомой магией слов,
раня неизлечимо прекрасной мечтой...
ты один. И одно под тобою есть дно.
А меж дном и тобой - глубина, глубина.
И осталось дыхание в лёгких одно.
И молитва на сердце осталась одна:
"О предвечный, имеющий сотни имён,
да паду я, как капля, в ладони твои,
если мне суждено вновь к началу времён
возвратиться сейчас. Но во имя любви,
и во имя всего, что не смел, не успел,
не ценил, не любил, не узрел, не берёг...
дай доплыть до земли, чтоб я много раз спел
песнь про Милость твою, терпеливый мой бог."
Так трогателен её профиля ломтик несмелый.
Ей сил набирать и взрослеть срок до часа отмерен.
От первых нетвердых шагов - до могучести зрелой-
-до мудрости полной - за две быстротечных недели.
Ей волны земные внимают послушною стаей.
Все календари отмечают ее восхожденье.
И вот уже, цельною мощью весь мир ослепляя,
властительница дум и снов замедляет движенье.
Склонившись над миром, сочится таинственной силой,
разгадками манит и светом творит обереги;
сплетает в мгновенье одно всё что есть, будет, было,
и рушит на нас лунопады томленья и неги.
Назавтра в обратную сторону всё повернётся.
И снова богиня, сжимаясь до малости малой,
младенцем в своей колыбели небес обернётся...
И так без конца. Ведь конец - это только начало.
Записка для бога,
в ней свет и тревога,
дыхание веры
и нежность без меры.
-Слепи день для дочки
из мартовской почки,
лучей щекотливых,
мгновений счастливых.
Покровом чудесным,
от слёз и болезней,
укутай, чтоб Милость
над нею светилась.
Ведёрко любви
на неё опрокинь...
Молю -
С уважением,
Мама.
Аминь.
В танце плывут полусвет-полутени,
звезды срываются с неба в смятеньи.
Ах, полнолунья жестокая власть!
Нам предстоит неминуемо пасть.
Tшетно пытаюсь плыть против теченья...
Тянет к ловцу поплавок обольщенья.
Поздно с надеждой искать образа -
мир весь твои заслонили глаза.
Видит она чудеса мироздания,
спрятанные в сердцевине цветка.
Женщина рано касается знания:
путь бесконечен, лишь жизнь коротка...
когда ты пьёшь холодный чай
и множишь борозды морщин,
сидишь на кухне в три утра
и тщишься всё за раз понять,
когда на кончик языка
скользнёт, и дразнится до слёз
та совершенная строка,
которую ты ждал сто лет, -
твоя разгадка так близка,
но не грусти опять всерьёз,
коль не дотянется рука
макнуть перо в прозренья свет...
Темнеет свет, впитавший темноту.
Я уходил – могучий белый тур,
носитель новой группы хромосом.
Мои копыта мяли чернозём...
Когда-нибудь, нуждаясь в темноте,
я вновь приду в то сновиденье, где,
в мистической кладовке бытия,
хранится шкура чёрная моя.