И выпьют, и запомнят, и сомнут,
артелью всей проплачутся до лирик.
Плывёшь себе на лодочке минут.
Что взять с убогих?
Только панегирик.
Ни рыжей героини, ни смычка,
ни нотной грамоты, ни Нового, бл.ть, Мира.
Одна река, червонная река,
тебя несёт в прохладную квартиру.
Что взять с собою? лезвие, карбид?
окошко в зиму? вымытые слухи?
Прошло два дня. И медленно горит
незавершённый диалог в фейсбуке.
"Ольга Кирилловна,
я заменяю ротного...
— На перевязку...
— Нет, не болит, но чешется...
— Вы не могли бы?
— Впрочем, я сам. Не стоило..."
длинные тени сбрасывают кресты
интересна не форма но стыд
птицеловом прикормленных слов
и горчит и горит и гранит
за собой оставляет любовь
анатомия тела овал
страусиные гонки зрачков
или рифма которой связал
все аксоны-дендриты в пучок
или гладкая шея коня
или терпкие осени дни
интересна не форма но я
не умею пока объяснить
Под его песцовой шубою
так верлиброво дышал
в Болдине ночами шумными
юнкер, гений, сенешаль.
Женолюбец, женоподданый,
чистых бесов бирюза!
Как сказать о нём свободнее,
если он уже сказал?
...Не хватает чуду малости –
поезда не ходят в Крым.
Склонен бог ритмичных шалостей
перепархивать к другим.
Лечили тогда с осторожностью
любую печаль подорожником,
отваром простуду поправ.
В коробке шептались художники,
и всем диафильмом стреноженным
мечтали отринуть проекторы,
мечтали уйти в dial-up.
И мальчик, тонувший в «Титанике»,
портретом расцвечивал спаленки
да майки на плоской груди.
Когда мы окажемся взрослыми,
тогда мы окажемся взрослыми.
Кого-то в подъезде зарезали.
И радость не ждёт впереди.
не завершатся рыбы и холмы
не прорастёт горошек в крепдешине
среди колец разъятой тишины
моё тепло гостиную покинет
но – карп и краснопёрка и карась
но – способ поцелуи мерить в граммах
останутся
когда б ни пресеклась
упрямая моя кардиограмма
– Гребешок на краю алоэ,
мастерица больничных нот,
чудо-девочка в мартомае.
(Скоро тридцать – пора в запой).
У соседей собака лает,
не забрали её с собой.
Десять лет у любови в нищих,
шуры-муры да Шангри-Ла.
От любви, говорят, не ищут.
Замечательно.
Не нашла.
Твои сырники, пальцы, пайты.
Твоей бабушки чёрный плед...
У соседей собака альтом
разливается – сколько лет?
– Танцовщица на корке вихря,
собирательница молитв.
У соседей собака стихла.
Вероятно, за ней пришли.
Игла за ниткой, насыпь да карьер,
не в меру умирать, лишь полимер
тебя спасёт (он точно ведь спасёт?)
Следи за тем, как движется живот,
за цветом рук, за шеи ломотой.
Живи как хочешь. Ты ещё живой.
Не встретил никого. А нужен – кто?
Играешь с пузырьками в страхлото.
– Ты как там поживаешь?
– Я в поряд...
И радуешься, надо же, звонят.
Овсянка. Ясли. Медсестра. Манту.
Влюбленность. Ялта. Виноград во рту.
И сердца стук. Всего лишь ровный стук.
Лакомка кошка купается в красном,
зубки легко примеряет к руке.
Солнце закатное – солнце безвластных –
топит в туманном своем молоке
Осипа, Анну, кресты под Смоленском,
звёзды на кедах, Рязань, Эр-Рияд.
Или же красит карминовым блеском
то, что советские песни хранят.
Солнце закатное – чёрствое солнце.
Призраки зданий тихонько гудят:
– Друг мой поручик, а, может, вернёмся?..
Но никогда не приходят назад.
Кто вас придумал — спрашиваю стихи.
Жарко дрожащие, смелые, не мои.
Придумали нас болотные огоньки,
придумали нас Димитрием на крови.
Слышишь, крадется? — спрашивает щенок.
Голосом пылким высвистывает петлю?
Это, хозяйка, смерти звучит манок.
Это, хозяйка, бродит шатун-баюн.
О чем вы думаете — спрашивает Фейсбук.
Кто вас придумал — спрашиваю стихи.
Слышишь, крадется — спрашивает щенок.
в мерзлом дыхании не ощутима.
Зимних гражданок топорщатся спины.
Кто-то с котомкой, а кто-то с кошачьим
кормом несется вослед подлежащим.
Зимние девочки греют аллеи,
знаки эпохи над ними алеют.
Пес понимает — в морозную известь
лапу макает, как в прибыльный бизнес.
Нет ни кораллов, ни лодки с марлином.
Есть только холодность дней этих длинных,
да каблуки обнажают суглинок.
...Я не умею рассказывать зиму.
Смерть моя!
Заговорщица!
Вижу юлу блестящую,
гжель на широкой скатерти, хлебницу для галет.
Как говорят писатели,
ломка по настоящему,
страх перед неминуемым,
неугасимый свет.
Душно,
да так что
плещется
искра в горячей лампочке.
Тихо,
да так что
вертится
ходиков хоровод.
Смерть моя!
Сука!
Девочка!
Ей не купили саночки,
ей не вернули бабушку
и не открыли торт.
есть еще сказки шведские
есть еще письма детские
есть табурет хромающий
на табурете я
над головой повесилась
в рамочке дева с персиком
зелень в окно и редкая
радость от бытия
где же вы крачки с клушами
обыкновенным гоголем
может ко мне подниметесь
крошками накормлю
я превращусь в черемуху
ветки раскину до неба
и пропоет мне вечное
радуга - гамаюн
Ну же!
Впрыгни, милок!
(Не выпрашивай бартер)
И туда, и туда — в светофоры гирлянд.
Ни мыслишки вокруг, только гугловы карты,
только пляшет с Декартом немыслимый март.
Почему бы тебе не зацвесть всем на диво?
Не уехать в Калугу — ценить калужан?
Для чего ты стоишь за плаксивою ксивой,
препираешься в "Крупах", ныряя в "Ашан"?
Да оставь наконец нежилые массивы! .
Забирайся на север, спускайся на юг.
Когда тянет вокзал, не пугайся, служивый,
это старые книги в дорогу зовут.
И что — не берут с огнем Перекоп?
не бьются о сталь в Париже?
Кровавым копьем молодой готтентот
не протыкает книжек?
Могла бы быть нянькой, работать на страх,
о пандах заботиться тихо.
Я в меру известна, как известь в домах,
как чай с золотой облепихой.
Пила бы стаканом,
звалась бы Татьяной,
но все-таки лучше Ариной.
Я крымскую сагу
- последнюю гавань -
веду в удаленные льдины.
Я крымскую осень нарежу в полоски,
сложу в сундучок и уеду,
туда, где весна не кончается вовсе
и где не бывает поэтов.
Когда за ним в "Елки-палки" пришла police,
он улыбался чисто, как светлый Кришна.
Он не услышит больше про цвет ресниц,
про парикмахера более не услышит.
Ни про бариста, склонного рядом виться,
ни про колготки, фитнес, соседку Аллу.
Семенов выйдет к присяжным радостной единицей
и объяснит, как много она болтала.
как добывать павлиний глаз
у луговых сирен
мне осторожно я игла
при недостатке вен
я только и умею что
словечки собирать
повсюду гам и хам и торг
съестная благодать.
съедобный рай вещей запас
мультикультурный слой
я одинокий словопас
парящий над водой
Или крик в луженую гортань
мастером впечатанный немым.
Не томить в околице герань.
Не хранить в хрусталиках жасмин.
Ворожит пропащая Москва:
клюква-брюква, чудо на бобах.
Я иду с Отрепьевым, едва
стылого касаясь рукава.
Где печаль, Григорий, где просчет?
где Марина - пена- синева?
Я иду с Отрепьевым, еще
мало понимая, что жива.
Что не мне багряным родником
согревать народное добро.
Не искать отдушины ни в ком.
Не бродить по Тушино, не бро...
Оживет проспект Вернадский,
встанет панцирем железным,
потечет слюной по небу
и по совести воздаст.
Уплывут дома-колодцы,
догорят высотки-свечи,
разрастутся снова сосны,
и березы, и репей.
И тогда проспект Вернадский,
упадет землей на плечи,
превратится вьюга в стаю
очень белых лебедей.
Из земли родится голем,
из него добудут глину,
расфасуют по адамам
для иванов и марусь.
Новый вырастет Вернадский,
леденящий, стройный, длинный,
и в его бетонном пальце
я случайно появлюсь.
Приставки, суффиксы, софизм.
Рифмовка вяжет узелок, садится тихо в самолет
и эмигри- , и эмигр - ать.
Меня расплющивает жизнь. Песчаной змейки поворот
так выбивает из-под ног,
так выворачивает вспять.
Я - Эми Грант,
I am Мегрэ.
Я детектива персонаж –
размиллионенный, пустой и все улики на лицо.
Так забывают на земле
простивший небо экипаж.
Так убивают в тишине.
Так объясняются с отцом.
Так оставляют маму ждать,
и ждать, и ждать (за скайпом дверь).
Плюс тридцать, Родине легко, в осенних плавках не ходи.
Я - эмигрант,
я - вор,
я - зверь,
не примиренный с миром зверь,
не подчиненный миру зверь
с горячим камушком в груди.
Жить чем придется. Даже C++
напомнить о своем небытие,
но никогда не говорить "вернусь"
и никогда не приходить к тебе.
Зачем идти, когда глаза домов
заплаканы, затерты, влюблены
совсем в других.
Другие глушат гроул
и звездной пудрой присыпают сны.
Хороших истин, бойких сквозняков!
(простуда окрыляет, как стриптиз)
Раз в тридцать лет приходит Салтыков
и Щедрина ведет через дефис.
Несешь свой Глупов в дальний Магадан,
улиткин клад из каменных минут.
Дожить до сути к тридцати годам...
Дожать до сути. – Сутки протянуть!
Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек. Маленький ковчег –
мой полуостров, радуга в июле.
Сосновый лес, смешная кукуля,
которую не ест герой приезжий.
Покинуть дом – матросом корабля,
уткнувшегося мордой в побережье.
Едва заснешь – припомнишь кубете,
морскую пристань, скрип велосипеда.
Покинуть дом – востребовать патент,
вручить права бессоннице усердной.
Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...
Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил
тебя не самый терпеливый автор.
Бронзовой досточкой любо,друзья, висеть
над зданием школы – и получать мячом
прямо в фамилию. Смерть – это только смерть.
А уважение, стало быть, ни при чем.
Будь ты Джейн Остен, Тайсоном пожилым,
странным, нелегким, как среди белых груздь...
Ради посмертной славы ввинтиться в дым?
Вы продолжайте – как-нибудь перебьюсь.
Сквозь клетки, брусья, камеры,
сквозь клеточки тепла.
Никто не знал заранее,
где музыка жила.
Со скоростью улиточной,
в развалинах колонн,
играл дурак на скрипочке
под зрелое merlot.
Резвилась песня кречетом –
не смели обкорнать.
Играл дурак до вечера.
Закончилась война.
И блеск от слов, точнее, гарь горнил,
доспехов блеск, восторг оруженосцев.
И вот пришла поэзия – гони!
Или отдай, но только не потворствуй.
За каждый вымпел, каждый огонек,
за каждый поэтический окурок,
придется отвечать, мой королек,
придется умирать на партитурах.
Иначе жизнь – бессонная петля.
Ишь, как душа под панцирем клокочет.
И вот пришла поэзия. Ныряй.
Не оставляй свободы многоточьям.
Ожог на ресницах – послушный ожог.
Из песенки вырос пустой колосок.
Из впадин оконных ушли леденцы,
и пряничный домик оденется в цинк.
Мой призрачный мальчик, ты помнишь слушок,
как будто Айвенго убит Плохишом,
как будто война не имеет лица,
как будто в сугробе звенит стрекоза.
А ты говорил – о тебе говорить –
мы вместе так долго, что можно убить.
Но я не убийца, а ты не поэт,
и в нашем тоннеле лишь газовый свет.
Ни черного входа, ни выхода нет.
не надо ни поэзии ни По
ни господа в тельняшке самого
оставь меня пустынной дождевой
оставь меня не встреченной тобой
игрушки спят убийцы доктора
из рыбы спит изъятая икра
и сердце спит на дребезгах помех
спокойной смерти каждому из всех
А интересно, знала я ли –
или предчувствовала всласть –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.
Что засыпать в обвисшем кресле –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.
Что строчки, нежные когда -то.
из лап не выпустят живой...
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.
Разметались строчки - тени.
Пьет с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.
Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.
Впрочем, стоит ли об этом.
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.
Мы жили тихо, как сверчки,
как нерпа в недрах межсезонья.
Нас не преследовал манчкин,
и не выдумывал Светоний.
И в этой тихости была
такая преданность предметам!
Мы жили тихо, как Тува,
как Ладога, как нанометр.
Курлы-курлы! Лишь журавли
вбивали клинья для полёта...
Мы жили тихо, как могли.
Как завещал нам некий Гёте.
"Медитация лучше party", –
говорит овощам парник.
В мире много целебных практик –
пошли они!
В мире много товаров, тола,
фактов, факторов, флаеров,
толстолобика, Льва Толстого,
чужих углов.
Дон_ да_дон в голове кихотской
бьет копытом (не в бровь, а в строй):
"По веревке б спустился Бродский,
забрал с собой."
расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.
Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь – обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.
Литой Куприн – зеленый, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.
Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.
Воспоминай меня, живую,
с корнями-пальцами волос,
в соленых капельках лазури
и в босоножках на износ.
Я – только дерево, я – слово,
произносимое в горах.
Какая разница с какого
мы переводимся как "прах".
Как порох-пламя. Мед-гречиха.
Как вой бездомных Аонид.
Креманка Крыма. Очень тихо.
И чувство Родины саднит.
Говорят, там люди прорастают
из ночного свода баобабов.
Говорят, там чаю обучают
каждого кофейного араба.
Говорят, что музыки излишек
отдают туристам белокожим
и стада мечтательных слонишек
набегают на ухо прохожим.
Охать, удивляться, фыркать, акать,
в инстаграме душу растворяя.
И забыть, что профилем на запад
ждет меня земля моя стальная.
А с жизнью что?
Не в фокусе баллад,
как вспоминают родственники/дети?
Вон тот ушел, того уже едят,
вон тот пришел, а тот уже бессмертен.
Какая смена? Пионерский бред!
Шеренги слов, неологизмов насыпь.
Теперь не час, а сорок с лишком лет
у оловянного солдатика в запасе.
Во мне живут ромашки. Их глаза
напоминают цветом мушмулу,
которую успеет облизать
дворняга-дождь шершавым языком.
Во мне живут ромашки (турмалин,
румыны, Ромул, Рим) и аромат
горячей горки собранной земли....
Неважно, что с собой не унесешь.
В моей душе так много (чур-чур-чуть),
почти что жарко, вроде бы простор
для каждого, кто хочет заглянуть.
Не потому ль, что ты в ней не живешь?
Я знаю, что люди, как правило, переменны,
что жизнь составляет лишний поток Вселенной.
Никто не спасется (...делам его коемуждо) –
и в этом побольше искренности, чем в дружбе.
За прошлую зиму я застудила что-то.
По нежным посевам замерзшая шла пехота.
Взлетали, сбивали, плакали и горели –
музей преполнялся эскизами Церетели.
И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть,
об острые взгляды больно колола спину.
И в темном окошке дымно свеча горела.
Я знаю о боли, я ее не хотела.
Где та девочка-лисичка
(не боли, болиголов),
что вскрывала жизнь отмычкой
свежевыструганных слов,
четко мерила и знала,
где вершок, а где аршин?
Почему-то стало малым
то, что виделось большим.
Затерялось в панораме,
скрылось Чеховым в саду.
Где же Женя, та, что к маме
шла с пятеркой по труду?
И темные тени разят плотвой,
и жители спят, притаив пятак,
и повар с резиновой головой
трет красную свёклу (свеклу, буряк).
Свекольная кровь протекает сквозь.
Так страшно дышать, тяжело уснуть.
Зачем это время, в ботинке гвоздь,
отсутствие света, любви, минут.
Где дом с колокольцем?альпийский луг?
молочные реки?кисельный мир?
И жители спят, притаив испуг,
в сиреневых складках своих квартир.
Скоромные сменялись постными.
Крестьяне выбирали квас.
— В Америке, ну право Господи,
не то что, батенька, у нас.
— Ты глянь, Егорий, там искусники...
— Сережка, к гильдии гони...
— А Маркс я говорю вам...
— Мусенька!
Как вы прелестны, мон ами!
— У Елисеева собрание...
— Париж несносен, entre nous.
И сумерки сгорали ранние,
почуяв, кажется, войну.
И, поддаваясь аллегориям,
грустил на столике Вольтер,
что все закончится историей
в четыре миллиона тел.
внутри себя есть порт, аэропорт
и кукол приснопамятные кельи
и аромат смородины во рту
и туфельки, подернутые лаком.
внутри себя уютно, хорошо,
коробкой спичек управляет лоцман
и пахнет утро "Красною Москвой"
и снегопад, и санок торжество.
какая глупость - локоть ободрать.
идет бычок, качается, смеется.
идет, уходит, мало ли - вернется.
чего там только не было
чего.
красный в чернильных пятнах (в классиках, а живой).
Плохонькая овчинка – вишь, как душа дрожит.
Если случится что-то, просто играй отбой.
Все-таки много лучше, чем журавель во щи.
Все-таки много лучше, чем собирать долги,
каяться на ступеньках, слезы давить во рту.
Ты же писатель, Женя! Если случится – жги:
рукопись, письма, тело или саму Москву.
Лаковой застежкой
ломится рука
то ли в неотложку,
то ли в облака.
Пушкин – он ответит
(мог бы промолчать):
– Холодно на свете
Тане без мяча.
Жизнь – картонный ящик.
У него внутри
место для курящих,
место для любви.
Прибавляешь нолик –
остается ноль.
Холодно ли боли
ждать другую боль?
Бедная Лиза! – Герман-то не придет.
Бедный Булгаков – Аннушка не оценит.
Будь добродетелен: метку на грешный лоб
и несогласных выставить на колени.
Как это правильно – перемывать до дыр.
Всё для победы! Вкус ее будет терпким.
Если рубить под корень, однажды ты...
Впрочем, наивность – даже в природе щепки.
Оставь домишко на отшибе,
доверься патоке легенд.
Гренобль, гренки, грелки, гибель –
какая разница тебе.
Радей и вейся понемножку,
цеди запястий тонкий яд.
Зависимость – хмельные крошки
на подбородке бытия.
Коктебельская морось, вино и плов,
пережитого лета слепой навар.
Подержи меня за руку.
Лишь любовь
сохраняет
авторские права.
Как наивно звучит!
Так лиане лжет
постаревший в радости кипарис.
Все проходит/в прошлом/ прошло /пройдет –
для чего торопить тишину кулис?
Так готовь же алтарь, заноси кинжал,
доставай ягненка из рукава.
Ты держал меня за руку! так держал!
Показалось даже, что я жива.
Знакомый в Риме,
друг в Бангкоке
(но ждет билетов в Хошимин).
Как рыбу, глушат нас дороги,
не приводящие в один
из тех краев, где солнца муха
гуляет в чашке голубой…
Ползет История на брюхе,
переминая под собой.
Вожди сияют перламутром,
у подданных – стальная грудь.
Боюсь, боюсь однажды утром
на пражском кладбище уснуть.
Не доходи до сути, не щупай дна.
Перекрестился в омут – да не воскрес.
Омулем-рыбкой пляшет твоя струна
в солнечном масле, выжатом из чудес.
Ты себе лестница,
лезвие да стекло,
редкий подарок,
изморозь,
ведьмин грех.
Ближний спокоен – ближнему повезло.
Не заслоняй пространства! Послушай всех.
Жадным камином совесть в тебе трещит:
Хватит ли дара? Хватит ли дару слов?
Не уповай на ближнего. Сам тащи
светлую упряжь невыносимых снов.
Был поцелуй (надтреснувший слегка).
И конский хвост, и ялтинский почтамт.
Поэзия рождалась у ларька,
Поэзией пропахший маркитант
пролил два кофе. – Трудное пятно! –
Горчит февраль – ни снега, ни травы.
Мне кажется, мы не были давно…
Мне кажется, нас не было, увы.
Лимерик лучше — Молчать и съездить:
джига,
католики,
рык ИРА —
чем добивать в нежилом подъезде
парня, знакомого со вчера.
Море малины. Души ни склянки.
Штопает небо война-игла.
Танки ритмично ползут на танки.
Сколько осталось еще камлать?
Где же для друга найти землицы?
Кто отражается в днях пустых?
Танки. Дыхание. Смерть. Пшеница.
Линия крови от сих до сих.
и строят замки, жгут предлоги,
и ждут истории впотьмах,
писатель выглядит убогим,
как обезумевший монах,
как недочерченная свая
на инженерном полотне.
Вот так и будет — я-то знаю —
одна лишь музыка во мне.
Я не выбрала джунгли, джонки,
ни Швейцарию, ни Гоа.
Я смотрю на слезу ребенка –
Достоевскому наплевать.
Из Луганска мне пишет Костя,
мол, вокзал до сих пор горит.
Я не с теми, кто бросил – просто
у безумия безлимит.
И каким бы правдивым не был
ни Толстой, ни роман его,
я прошу лишь корзинку неба
без потребности в ПВО.
Потому что память — снится,
потому что память — пленка,
под которой остывает,
облетает голова.
Не играй с героем в шашки.
Не купи себе журнальчик.
Не кривляйся,
не ломайся,
спи спокойно, как Бальзак.
Вырастает даже репка,
папа, мама, одуванчик.
Вырастает даже кожа,
из которой шьют рюкзак.
Не смотрись в зеркальных карпов!
Не проспи. Не будь занудой.
Не приглядывайся чаще
к отражениям простым.
А иначе сам увидишь
пол-колоды, четверть чуда,
треть коробки, часть рисунка
и разбитые часы.
Мой старый мир, мой дивный старый мир
застрял в зубах — початком в молотилке.
Какое лето выдалось! Салгир
так обмелел, что вместится в Салгирку.
Какие вишни! — Вырубленный сад.
Мой Треплев переписывает "Чайку".
Все хорошо. Никто не виноват.
Обед в обед. Чистейшие лужайки.
Коньяк. Кальян. Коробка курабье.
Веселый старт для быстрого начала.
И говорили овцы: "бе!бе!ве!".
А я молчала. Плакала. Молчала.
Церквушки.
Биржа.
Площадь. —
Город спит.—
Вот дождь, вот дож,
отравленный серьезным.
Растут налоги — крошится гранит
и вьёт туман то портики, то гнезда.
И Арлекин, и мальвы, и Мальви-
ны-
тье живых в ожоге декораций.
Венеция! Венеция! — Плыви!
Мне сумрачно и странно просыпаться.
ну что же деточка обезглавь
и выверни и вкуси
какое им дело читатель прав
читателя поскрести
найдешь супермаркет
а то и щи
а то и бикфордов жгут
писатель девочка только щит
и Каин себе и Брут
и брутто и нетто и тишина
запекшаяся в болид
зачем им знать почему война
и кто для чего убит
А Ева любила сына, любила и
сушила молочные зубы в смешной шкатулке.
Неважно, где они жили и чьи огни
не освещали улицу с переулком.
Не важно, чем они жили и сколько зим
сбивалось в снежинки снеговиком мохнатым.
Сразу — малина. Позже инжир, жасмин.
Осенью — грузди, дождевики, маслята.
Красивая Ева. Долгий, добротный брак.
Красивый Адам собирает пластинки Брамса.
"Ты будешь хорошим, очень хорошим, так?"
И маленький Каин радостно улыбался.
Не ходи ко мне — пьяный волк.
Не ходи ко мне — мертвый брат.
Я всего лишь
одна из толп.
Я всего лишь
живой солдат.
Я всего лишь
из всех — одна.
и оставьте меня —
одну.
Уходи от меня, война!
Уводи от меня войну!
И помнить, что никто не уходил,
никто не жалок в сумерках иглистых.
Без аромата царственных чернил.
Без критиков,
журналов,
журналистов.
Взлететь рассудком до такой черты,
до той вершины,
до того некстати,
что будущность представится простым
числительным у Господа в тетради.
Закрой мне глаза.
Я увижу короткий дом,
все четыре окна, акация, двор, подъезд.
Рукомойник-апрель — и купаются дети в нем.
Открываешь глаза — не выдохнуть здешних мест.
Закрой мне глаза.
Я увижу свою зарю,
свои полные щеки, царапинки, ворох лент.
Я любила тебя, любила, любила, лю...
Открываешь глаза — а юности больше нет.
И сколько ни чисть до блеска подложный профиль —
найдешь неприятности или же чувство меры.
У бедного Бунина кошка не ест картофель,
поэтому он завел себе той-терьера.
... Ну, было ему от силы семнадцать строчек...
... ну, два поцелуя..
... ну, сердце стучало в кеды...
Какая поэзия?
в "Форе" сегодня ____ (прочерк)
по двадцать с копейкой, это ли не победа?
И всё удавалось.
Было совсем не жалко
ни рифмы простудной, ни жизни своей заросшей.
Зато безлимит, зато интернет-гадалка
расскажет ему о будущем и хорошем.
Богу — менять краски.
Людям — гробы делать.
Людям —
ломать,
рушить,
радоваться,
калечить.
Видишь — цветут груши
цветом родной речи.
Видишь, бегут тучи,
с чувством бегут,
с толком.
Правду искать — скучно.
Правду искать — долго.
Дорого,
больно,
страстно —
не хорошо для дела.
Красный террор — красный.
Белый террор — белый.
8 апреля 2014
Можно косить коктейли, можно таить в плаще
горстку ассоциаций — да под патрон Флобера.
После всего, что было, сложно дышать — вообще.
Разве что через марлю, разве что через тело.
После всего, что было — бьется стеклянным лбом
мутная ностальгия — дети глядят на солнце.
Мы пережили зиму, мы переждали шторм.
После того, что было — что еще остается?
Оставив ударения под дых
как избу с обветшалым домовым,
во имя нерожденных и седых
"пожалуйста, верни его живым".
Пожалуйста. Пожалуй. Пожалей.
Туман, туман, лишь книги говорят...
Четыре слова — много матерей.
И огненные маки на полях.
Он приходил ко мне — рифмой неуловим.
Недостигаем!
Робок!
Ни жив - ни мертв!
Каждая пустошь напоминает Рим,
если искать восьмой для семи холмов.
Вроде бы спохватился —
держи-держись.
Вроде бы спохватился —
и вот он есть.
Пальцы раскроешь — перетекает в жизнь
мой совершенный, мой нерожденный текст.
Они могут быть глупыми, злыми, смешными, жестокими.
Все равно они люди — что в нео-, что в палеолит.
Моя Родина – женщина в доме с разбитыми стеклами.
Она плачет и плачет и, кажется, даже скулит.
Ни любви, ни тепла, ни пощады, ни позднего знания.
Только гром, только горн, согревающий всех до костей.
Моя Родина – женщина.
«Женщину, женщину ранили!
Пропустите кого-то! Хотя бы кого-нибудь к ней!»
Мне же страшно!
Понимаешь, страшненько,
как любому дереву в печи.
Не хочу, чтоб говорил Калашников,
когда Бах предательски молчит.
Не хочу — ни якобы, ни вроде бы.
Все как есть — не бойся, говори!
Помолитесь кто-нибудь о Родине.
У меня закончился тариф.
Ушло сияние. Басё
уходит лунною дорогой.
Вокруг меня страну трясет,
как шею нервного бульдога.
Мой дом - мой дым — ты свят - ты след
от ядовитой речки судеб.
Меня здесь не было. Семь лет.
А через сколько нас не будет?
Куда бы мой милый за чем ни шел,
останутся только звезда и вол...
Но сердце гремит, как пехотный полк,
как маленький динозавр.
Возьми его на руки, обогрей,
лови для него из ручьев форель,
и солью присыпь, и ступай теперь
у речки стирать рукав.
А если упустишь, когда солжешь
не будет тебе ни простых, ни слож-
ных понятий — ни слова "дождь",
ни славы для моряка.
А будет лишь вьюга, лишь вью- и -га,
поэтому лучше держись крючка...
И подпись, широкая, как строка.
— Твой маленький динозавр.
В какую даль, каким быльем,
в какие стены дольше биться.
Над умерщвленным журавлем
танцуют хищные синицы.
И всяк герой неуловим.
И тесен мир, как русский дольник.
Запомни, друг мой, на крови,
лишь на крови растет шиповник.
Мы так давно не виделись, mon cher,
что здесь сменилось несколько прелюдий.
То памятник расколют, то торшер.
То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея —
усталость рук, осколок Эрмитажа —
Трещит костюм на несколько, а я
его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором — сколько бит! —
А за спиной лишь сплетенки да зависть.
Душа моя! душа моя — болит.
И кажется, я больше не справляюсь.
Кукушонок выпрыгнул.
— Знаю сам,
только нечем молодость отскоблить.
— Посмотри, мой милый,
на небесах
уже строят светлые корабли.
— Для чего?
Послушай,
звонят отбой,
сердце бьется в тела гнилой настил.
— Корабли затем, чтобы — глупый мой —
своевременно на́ небо вас везти.
Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.
Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.
Какая тишь! Хоть ласточкой об лед.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдет.
И ты пройдешь — как не было на свете.
до выстрела в пиджачное предсердие,
до героина в форме бытия.
Мишурный блеск мишурного бессмертия —
такая восхитительная дрянь.
Еще!
Еще!
Привычно, не привычно ли,
лишь микрофон
— как мячик —
мимо рук.
Мишурный блеск мишурного величия.
Какое одиночество вокруг.
с воображением увы
есть лица тихие как рвы
в которых мята лук репей
есть лица тихие как дверь
в другую комнату лишь вздох
разъединяет пыль эпох
они не тают не горят
есть лица тихие как яд
они касаются слегка
лишь_медной_музыки_стиха
и исчезают как блесна
не оставляя даже сна
не чувствуя как дорожим
не оставляют даже лжи
Так беспомощны сумерки в пяльцах,
так беспомощны клавиши в пальцах,
так беспомощно лето в пыльце.
Потому что нельзя не расстаться.
Проходили и Пушкин, и Надсон,
что любовь — это бег декораций
на умышленно бледном лице.
Тем не менее я тебе верю,
тем не менее я в тебя верю,
тем не менее я тебе вер...
На осколках чудес и империй
наши щеки до пепла горели,
оставляя на самом-то деле
одинокую тяжесть портьер.
Если страх — окоем и подкова,
если смерть притворяется вдовой
и с поэзией тянет Верлен,
я любить тебя буду— такого,
я любить тебя буду — любого.
Эй, любовь — неприличное слово —
забери нас, пожалуйста, в плен.
Поезд с лицом врача
бьется в туннеля кромку.
Я не хочу — прощать.
Я не хочу — ребенка.
Я не хочу — па-бам! —
верить, лукавить, биться.
Горечь идет к губам.
Гренки идут к горчице.
Строен и бородат,
вы же найдете силы...
Я не хочу страдать.
Разве не ясно, милый?
С Миллером Генри почти сроднились.
Булочник Петр грозит кредитом.
Каждое утро макаю в известь
чувства мещанского пережиток.
Черт подери — или даже Бог с ним.
Черт бы побрал — да все души гладки.
Вечер. Кофейник. Седая осень.
Зимнее солнце в сухом остатке.
Засыхающий тополь рассказывал сказки корням,
грелся вечер в желе подозрительно чистого солнца.
Нет дороги длинней,
чем дорога по брошенным дням.
Нет дороги родней,
потому что ты памятью сросся
с каждым рейсом,
обидой,
плацкартой,
немытой рукой,
с каждой девушкой в тамбуре,
с каждым кондуктором строгим.
Нет дороги длинней, чем дорога назад, дорогой.
Нет дороги длинней, чем дороги, дороги, дороги.
аллилуйя говорили губы аллилуйя
поцелуй ли говорили губы поцелуем
ничччччччего не говорило тело
и как бабочка
плелось, лилось, летело
и как девочка
врастало в неба обувь
ваэоби говорили губы ваэоби
Я вижу состав и движения в нем,
и клекот, и гарь луча.
Не стоит живого просить о живом —
не стоит и отвечать.
Простой.
Остановка.
И кукольник скис,
и кукла мертва на треть,
и если здесь кто-то играет в жизнь,
зачем на него смотреть?
Стрелять в тебя, откладывать на старость,
глядеть, галдеть,
предсказывать сюжет.
И понимать, что время не осталось
на чай —
скучать от воплощенных бед.
И родинка, и Родина двурогим
осенним месяцем присела на крыльцо.
Не надо только говорить о Боге,
поскольку у него твое лицо.
Танго гремит.
"Астория" жжет сигары.
Кокаинетки выпушили носы.
Мне никогда ничего не давалось даром.
Разве что небо в родинках от росы.
Разве что Крым с пещерами и лугами.
Разве что речка, втоптанная в камыш.
А вы говорите:
– Следуй такой-то Тане.
А вы говорите:
– В ногу иди, малыш.
А я не пойду – ни в ногу, ни в цех партийный.
Шапка по Сеньке.
Другой у Семена нет.
А все эти ваши "милочка, будь терпимей"
можете разом выплеснуть в Интернет.
где равен и улов, и рыболов.
Я не хочу заглядывать в любовь.
Глаза, улыбки, нежности вранье
всегда с тебя потребуют свое.
За искренность, за бабочки ресниц
ты отдаешь не месяцы, а жизнь.
А позже собираешь по утру
из слова "вечность" новую муру.
Глядишь, глядишь в распахнутый контакт,
не зная, где луна, а где пятак.
А после укротительским глазком
находишь профиль — мало ли, знаком.
И все сначала — сорок сороков.
Я не хочу заглядывать в любовь!
Иногда начинаешь — хочется отыскать
-Бога,
-наивность,
-душу,
-ребро холста
Поезд. Границу. Деньги.
Печаль до дна.
Находишь —
одни глаголы во временах.
Иногда начинаешь — думая, что любим.
Целуешь кого-то прям-таки в светлый нимб.
Потом умираешь,
ищешь чулан/чердак,
и все бесконечно,
и невозможно так,
как больше не будет
— больше нигде ни с кем —
и боль заглушает придурь твоих поэм.
И ты начинаешь:
— ...яблочко, не катись...
И ты понимаешь, что же такое жизнь.
Не нужен вкус и запах ежевики.
Не знать необходимости во всём,
во всех, ко всем –
на паперти склонений.
Офелии не нужен водоем.
Чукотка не нуждается в оленях.
Молись,
лукавь,
сходи от суеты,
возглавь восстание – хотя бы для игрушек.
Мой славный,
слабый,
кропотливый,
ты,
однажды ты не будешь больше нужен.
Из бронзы профилем кошачьим —
на километры затаясь —
между чужим и настоящим
идет невидимая связь.
Идет — сквозь времени портьеры.
Идет — контроллеры круша.
Как неопознанная вера,
идет на цыпочках душа.
Как снег! как выдох осторожный!
как ждет охотника фазан!
Между живым и невозможным
его глаза / мои глаза.
(Норма Джин)
А мне он нравится. Очень. Всем. Во-первых, мне всего восемь лет, а, во-вторых, у меня нет матери. Ну, если говорить правду, то лет мне девять и мать у меня есть – но лучше бы у меня был отец. Или дом. Или еще что-нибудь. Мне надоело, что она приходит, смотрит на меня и уходит. Вон та рыжая женщина. Разве не подло?
А если бы я была взрослой – он бы на мне женился. И купил бы мне шубу. В ней вообще бы не было холодно. Вообще. Так что можно было бы только шубу, ничего остального.
А я бы звала его Джек.
По-моему, Джек – это очень красивое имя.
А еще я приятно пою.
И зовут меня так же, как Норму Десмонд.
Так что если бы его не убили – он бы обязательно меня полюбил.
В 1933 году в США каждый день совершалось в среднем два нападения на банки. В том же году американские статистики насчитали свыше 1 300 000 тяжких преступлений, ограблений и убийств, две трети из которых остались не раскрытыми.
(Елизавета Александра Мария)
К сожалению, я не имела чести о нем слышать. Должна заметить, я получаю классическое образование. Несмотря на мой юный возраст, осмелюсь предположить, что любой преступник должен понести заслуженное наказание, в особенности если он подрывает основы государственности. Вы со мной не согласны?
Адвокат Диллинджера Луис Пике с помощью подкупа тайно переправил оружие своему подзащитному. Правда, позднее Диллинджер утверждал, что он смастерил копию пистолета из дерева и покрасил ее гуталином.
(из частного письма)
«Я отец Джона Диллинджера и я чувствую, что Джона надо простить за все, что он сделал. К тому же я не думаю, что он сделал так много, как ему приписывают. Но я полагаю, что если бы ему дали шанс, то он бы исправился в лоне семьи, мы и говорили об этом в воскресенье за обедом. Когда мы готовились сесть за стол, то мы не знали, что Джон приедет, он свалился как снег на голову.»
…Тогда один из агентов выстрелил в гангстера почти в упор без предупреждения. Пуля вошла в голову под правым глазом, однако Диллинджер побежал в аллею. Раздались выстрелы, и еще две пули попали в бандита. Он рухнул на землю. Тело Диллинджера доставили в окружной морг, а на асфальте осталась лужа крови, в которой зеваки спешили смочить носовые платки….
1 февраля 2011 года.
Уже третий день я не могу подняться. Точнее, подняться могу, а идти не очень. Магда мурлычет внутри пододеяльника и не собирается вроде бы выходить. Завтра будет день обыкновенной крысы. Белка-предсказатель!
Чувствую себя хуже. В больницу идти нет ни малейшего желания. Белое на грязном, неопрятные девушки, запах нездоровья.
Какая разница! Театр все равно закрывают. Так что - успею ли я выздороветь или нет – работать не придется.
2 февраля 2011 года. 12-07
37,9.
Это неприятно. Но приятнее, чем просто 37. Как теплая вода по ощущениям. И руки не так дрожат. Выползла на балкон. Молочная зима. Сурок все-таки видел свою тень.
2 февраля 2011 года. 15-27
Что, сочувствия захотелось? Не проблема, старушка -- заведи себе блог. Некоторым помогает.
А еще звонил телефон – даже дважды. Нужно выключить. Раздражает. Не думаю, что это был Игорь. Он и в лучшее время почти не звонил.
2 февраля 2011, 23-04
Нужно что-нибудь придумать. Думать-Думать-Думать-Мать!
Зря я не вышла замуж. Могла ведь. Сейчас бы кто-нибудь сходил бы за продуктами.
Осталась только вермишель и несколько сардин. Не вариант. Блджат, ну вот почему, когда приходит в голову настоящая мысль, никогда нет возможности ее записать. А когда начинаешь записывать – тебя упорно преследует лютая херотень в стиле усопших сардин.
3 февраля 2011
Звонили в дверь. Конечно, не открыла. Температура держится. Если я не сдохну до конца месяца – придется платить за квартиру. Печальная перспектива. Нужно что-нибудь сделать.
Помыла посуду. Ненавижу.
Господи, ну почему, почему прекратилось рабство! Я бы не отказалась от послушного и услужливого раба.
4 февраля 2011
Между прочим, пятое приближается. Офигеть!
Судя по всему, придется просить.
Закончилось все.
Когда я говорю, что закончилось все, это значит, что нет вообще ни фига, а не только зубной пасты. Звонила Лизе: обещалась зайти. Ждем-с.
4 февраля 2011 14-02
Вот сука! Не берет трубку. Это же надо быть такой сволочью. Явится завтра вечером и будет рассказывать, как прекрасно, как прикольно и как просто зашибись. Английские курсы, новое платье, далекие перспективы. А как новый цвет ей идет!
А я, черт бы ее побрал, буду улыбаться и ждать, когда она наконец убежит.
Fuck! если бы у меня были деньги, я бы не подпустила никого к моему дому на пушечный выстрел! На два выстрела!
4 февраля 2011 17-09
У Магды кончился корм. Она злится и не хочет со мной сидеть. Предательница. Если что – кто ее возьмет, кому она, дура, нужна. Но Магда думает, что она прелесть, а дура как раз я, раз не желаю ее кормить.
Включился-таки комп. Удивительно. Нужно почистить от мусора. Сто лет не чистила.
Да и вообще навести порядок. Задыхаюсь от гребанной пыли.
4 февраля 2011 21-45
Нашла огромный архив! Лет пять, не меньше. Спасибо TheBat. Это же надо – если бы все эти письма были написаны на бумаге, они бы заняли полкомнаты!
-----------------------------------------------------------------------------------------
Когда Лиза Н., актриса Молодежного театра на Большой Морской, явилась с благотворительной целью к своей приятельнице Жанне К., перед ее глазами возникла пренеприятнейшая картина.
Жанна К., в одной футболке, с заметным синяком на левом бедре сидела посередине комнаты и плакала. Вокруг нее стайками, лениво оседая на пол, кружились черно-белые распечатки.
Растерянная Лика поймала за крыло одну из стаи и не менее растерянно прочла:
"Любовь моя, жизнь моя.
У меня начнется истерика, если ты опять не возьмешь трубку.
Видела бы ты, как у меня руки дрожат.
Солнышко, если бы ты только знала, насколько _сильно_ я тебя люблю. Всю тебя, целиком, от лодыжек до шеи. Никогда, слышишь, никогда я от тебя не отрекусь. Даже не говори об этом. Да, я знаю, что ты думаешь. Но я _действительно_ хочу быть с тобой, всегда с тобой, в горе и в радости. Пожалуйста, перезвони!
Чтобы ни произошло, чтобы не случилось в этом отвратительном мире, я всегда, всегда, всегда буду рядом.
Рядом.
Клянусь.
Всегда.
Я хочу, чтобы во мне – отражалась..."
Вот все говорят — динозавр. А вы подумайте, как тяжело им быть. Просыпаешься утром, идешь в ванную, смотришь в зекрало и понимаешь — динозавр. И симпатичный вроде бы — чешуя зеленая, ноздри серебристые, а все равно что-то смущает.
Моего динозавра звали Митя. Лично мне нравится. Но ему абсолютно не нравилось — динозавра следует называть, гордо, пафосно — Рекс, Стаут, Макс, Линдер или в крайнем случае Дуглас. Но звали его все-таки Митя, его будильник срабатывал в 6 утра, на обед он ел еду с кефиром, на завтрак — кофе с молоком. Неважно, кем он работал и на что у него не хватало воли. Важно лишь то, что ему было страшно одиноко. Очень-Очень. И страшно и одиноко. И даже больше страшно, чем одиноко.
Время ползло, ноздри серебрились. И он уже начал подумывать, задумывать, задумываться.
И купил себе друга.
Поскольку Митя был не очень состоятельным динозавром, то и друг у него приобрелся не слишком новый. Можно сказать, несколько поношенный, но все-таки друг. К сожалению, обыкновенные динозавры так устроены — вечно им чего-нибудь недостает. То мобильника, то витаминов, то видеокарты. После покупки друга Мите захотелось любви. Конечно, иногда ему удавалось достать немного любви, но не больше полутора килограмм. Деньги заканчивались, любовь не обновлялась — и это наводило Митю на неприятные ассоциации. Нет мартини, нет вечеринки.
А Мите хотелось, чтобы его любили — даже тогда, когда он плохо пахнет, даже тогда, когда к нему приезжают родственники....
Вот такой рассказ получается. Очевидный.
Вечерами Митя наливал себе чаю, забирался на подоконник, рассматривал город.
Он и сейчас так делает.
Ему все еще кажется, что там, за этими огоньками, прячется и пьет чай еще один динозавр, с такими же чешуйками, с такими же, с такою же, с таким же.
И тысячи, тысячи динозавров смотрят на Митю из других огоньков.
В этот день ничего не случилось.
Тысячи лет горел кафель на солнце, медленно-медленно ждали деревья.
На двести восемь километров ближе к югу.
Маленькая площадь, маленький бар, маленькая гостиница.
Морской стиль, каким его представляют загулявшие домохозяйки - канаты вдоль кроватей, деревянный компас, скрипящие половицы. Здесь хорошо встречать старость. Или умирать в последний день перед пенсией.
В одной из одиннадцати комнат третьего этажа скромно наслаждался своим существованием малоизвестный писатель, а в комнате 311 - немного на запад от центра - стоял человек. Стоял и смотрел.
Ему хотелось говорить.
Говорить было не с кем.
Полчаса назад ему звонили. У него просили денег. Человек отказал. Краснея и заикаясь. Ему было неприятно отказывать, тем более что деньги у него были. Но он отказал.
Теперь ему хотелось объясниться. Хорошо было бы кому-нибудь рассказать.
О себе, о своей интересной жене, о достатке, нажитом и справедливом.
О дурацкой наркотической юности, из которой ему удалось выбраться.
Он подошел к кровати, вытащил что-то из объемистого чемодана, потом завертел это что-то в руках, устроился поудобнее и нырнул с головой в ноутбук. Пригрелся. Укутался.
Спустя 2 минуты 14 секунд обитатель 311-того номера благополучно ушел в интернет.
История поиска господина Н.
В Контакте | Друзья | Личные сообщения | БЕСПЛАТНЫЕ ОНЛАЙН ИГРЫ | blog:)stanis.ru | Поиск в Google Хлорофиллипт :: Инструкция :: | аквариум - Поиск в Google | автолюкс - Поиск в Google |акварель - Поиск в Google | Акварель — Википедия |Краски|Материалы|Рисование масляными красками|BrainArt АКВАРЕЛЬ (Живопись)| акварель |потеки крупные брызги - Поиск в Google |Российский сайт художников : Акварель | Акварельные портреты от Molly. |акварель потеки - Поиск в Google |Современная живопись :: Акварель | Уроки акварелью : Изобразительное искусство, уроки живописи и рисунка on-line, галерея картин современных художников Краски|Материалы |BrainArt Краски|Материалы |BrainArt Рисование |BrainArt
Вечер постоялец-311 провел в баре. Он пил короткими стопками то, что приносил ему свежий официант, и бормотал:
понимаешь крупные красиво красиво ведь надя помнишь? блять художником надя брызги а есть еще подтеки акварель вода с краской смешанная стиль русский надя на природе хорошо бы или дома с бумагой надя он ведь был ведь был у меня талант талант у меня был
Основная особенность акварели (от латинского aqua — вода) — прозрачность ее красок. Отсюда следует, что акварель, в отличие от масла или темперы, практически не допускает переделок.
Человек был маленького роста.
Его правый глаз отражался в левом.
Его все жалели.
И самое странное — никто не знал, что он придумал летосам. Летосам—это почти самолет, но только в обратную сторону.
Вот.
И все было хорошо. Некрасивый человек жил, ел борщ, придумывал друга летосаму. Но появилась она и все испортила. То есть однажды, пока Человек спал, она тихонько вошла, положила голову ему на колени и замурчала.
Глупый.
Глупый Человек!
Он — обрадовался.
Она была маленькая, умненькая, круглая.
Горе началось с занавесок.
Она пришла, размахивая фиолэтовым рулончиком тюля.
Она попросила вытереть пыль и не бить чашки.
Она приобрела ему мобильный телефон.
Он подумал, что это счастье.
К сожалению, это был брак.
Человек стал чистым и больше не придумывал летосамов.
Говорят, он работает в банке или на консервном заводе.
Говорят, у него уже двое маленьких мурок.
Мало ли что говорят!
Но мы-то с вами знаем.
Знаем.
Каждую ночь, когда круглая и мягкая спит, он выходит на балкон, пьет холодный воздух,
быстро-быстро двигает руками.
Раз.
Два.
Три.
Он закрывает глаза, но ничего не придумывается. Он малодушно смотрит вниз.
Плюет.
Вспоминает про квартальный отчет.
Возвращается в кровать.
И думает, что летосама просто не было.
2005 год, осень
Когда последний солнечный солдатик скатывается в камин, они оживают. Сначала усиками поводят. Потом фарами. То правую проверят, то левую. Чтобы красиво, чтобы кокетничать. В конце концов — такие же звери. Краснеть. Соприкасаться рукавами. Романтика. Нежность. Наивные, механические, с гладкими шелковыми боками. Как старушка Ирландия. Джойс!
Зверинец. Звери.
Многие думают, что они едят электричество. Это не так. На самом на деле едят они траву. Не обязательно у дома. Особенную. Говорят, что ночами она вкуснее. Вот и сбиваются в бесшумные стайки, находят заманчивый парк, хрустят. И грустят тоже. И никого-никого не тревожат. Подвешивают к звездам желания.
А вы говорите — троллейбусы.
До сих пор ее ненавижу. Взяла послушать и не вернула. Не возражаешь, если я буду курить? Я всегда курю, когда думаю о Вертинском. Понимаешь, это все-таки слишком. Ах Джимми, вы могли бы быть пиратом. Или ладан и пальцы. Или еще что-то. Фотография. Образ. Руки извиваются. Здорово. И все-таки не могу. Понимаешь, она отняла у меня мужа. Как ленивую плюшевую дрянь. Ходила, чай пила, рассказывала свою ролевую хренотень. А у него глаза как полторы бабочки: хлоп-хлоп! А тут — Вертинский, литература, амбиции. Конечно, ему было с ней понятней. И черт с ним. Но Вертинский! Неужели она не могла отправить мне диск?
Помню, было мне почти восемнадцать. Просыпалась и думала. Тепло думала, вкусно. И ветер был, и "Парфюмер", и Праздник, который всегда. И странно было слышать — дышит, ворочается, колется подбородком. И невозможно от него, колючего, отодвинуться. Молчала и думала — вот она вечность, правильность. И ветер пройдет, и вселенная, и душа. А мы будем поживать-жить. А потом снова жить. А потом опять поживать. Потому что — вообще. Скорее, ветер... Или здание. Или реклама. Или моря однажды не будет. Просто не будет, без дополнительного повода. Море не сможет, исчезнет, станет оранжевым — едва мы расколемся надвое.
..А Море осталось прежним.
Письмо Бонни Паркер
Когда у нас закончатся патроны,
мы превратимся в бабочек бессонных.
Мы превратимся в крест всея земли,
когда у нас закончатся...
Смотри,
тулупы, шубы, рай воротников –
ни одного лица на дне веков.
Лишь тени легкомысленно скользят,
поскольку их оправдывать нельзя.
В глазах-винтовках, мертвенных теперь,
честолюбивый притаился зверь.
Вожди в венках из лент technicolor
ведут домой остывший разговор.
А вот актер – разгримирован вспять –
до костной муки вынужден играть.
Любовник, трус, герой, негоциант
всего лишь выбирают вариант.
И только бабочки не ведают пути.
Когда у нас закончатся...
Прости.
Письмо Клайда Барроу
Прости, дорогая, сегодня никто не умрёт.
И если в поход – то, конечно, в крестовый поход.
И если гореть – то, конечно, свинцовой звездой.
Я вышел из дому всего лишь за пулей пустой.
Я вышел из дома, из тела, из сна, из сети.
Когда-нибудь каждому память придётся простить.
Когда-нибудь люди сожгут адреса, имена.
Из всех обязательств останется только война.
И в этом пронзительном, смертном, унылом мирке
на коже проявится только отметка Пирке.
А мы будет жить под прицелом людей и могил.
Люби меня, Бонни, за то, что я тоже любил.
Adieu
Пора, мой друг, пора!
(не помнит и не просит)
покой неукротим,
знакомым всё равно.
На раненой листве уже вторая проседь
искрится и горит, как оптоволокно.
Пора, мой друг, пора:
горячих круассанов,
горячечных забав,
горчичных свитеров.
Я помню о тебе. Просторно и пространно.
Я помню о тебе в не лучшем из миров.
И жёлтые цветы в отбеленные руки,
и зимние духи, и пьяный Херсонес.
Пора, мой друг, пора – отпущены фелюги,
расставлены кресты, и вечности в обрез.
Я буду помнить всё.
Единственные даты
единственной любви зарыты между строк.
«Пора, мой друг, пора». Пропущена цитата.
Пропущены звонки. Пропущен эпилог.
Посвящение поэзии
Не покидай меня! Не пробуй!
Не пей, не ройся, не взыщи.
Метафизический Чернобыль
необитаемой души.
Моя поэзия!
Хотя бы
не проходи. Не привечай
дороги-дроги, мысли-крабы,
и городов чужих печаль.
И лица лишние, и скатерть
в слезах от кофе с эскимо.
Любимец музы, певчий катет!
Смотреть и больно, и смешно.
Моя поэзия! Трамвай ли,
от солнышка ли ржавый пес.
Ты – дух_ты – дым. И осень валит.
И жизнь летит из-под колёс.
Woody Allen
Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья.
Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.
Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину.
Здесь лучший асфальт – от почты до магазина.
Никто не смотрел беднягу Антониони,
зато из окна заливы, как на ладони.
И, в принципе, можно жить-не тужить со всеми,
но матрица сдохла – ошибка, наверно, в схеме.
Слежу, в результате, за Полночью из Парижа.
Твой Хэм горделив, а Пикассо – слегка пристыжен.
Твои проститутки – солнечны и приятны.
Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.
И джаз торжествует – смел, прихотлив, уместен.
Как в мелкой квартире с адресом из предместья.
Романтика. Ленин
Вокзальная.
Площадь.
Тоскливо.
С трудом поднимаю века.
Пожалуйста – Ленин, с залива.
Практически – с броневика.
И день – исключительно смелый.
И взгляды реки – широки.
А вы говорите – эсеры
и прочие меньшевики.
А вы говорите – случайность.
В империи бродит бронхит.
Тут Ленин меня замечает
и шёпотом вдруг говорит:
– Любая кухарка...
– Поможем...
– Марксисты...
– Кружок...
– Капитал...
А знаете, Женя, я тоже
когда-то стихи рисовал.
И так мы уходим,
болтая,
и люди уже не видны.
В каком-то мучительном мае
за год до начала войны.
Звёздочки на метафорах
Я открываю почту, я вижу сплав.
Ни слова, ни вздоха –
лишь звёздочки да метафоры.
Долгий сентябрь,
скверы дождём взломав,
проводит тебя по кругу библейским пахарем.
Проводит тебя по слухам, по пустякам.
Вяжет крючком.
Заставляет болеть больницами.
Что остаётся?
Разве что пить бальзам.
Скрещивать пальцы –
ждать ли,
прощать,
жениться ли.
От ожидания света почти темно.
Чего только не было...
Lucy ушла с алмазами.
Я открываю почту,
я вижу дно
и понимаю, что нечего пересказывать.
* * *
Стаканы не бил, не захватывал Познань,
не очень печалил, не очень любил,
не плавил,
не плавал,
на ноль не делил.
И лучше чем вместе –
что по лбу, что порознь.
Другой был жестоким – к друзьям и сатире,
нашивками Nightwish до жути достал,
не понял,
не помнил,
не знал, не прощал.
И лучше чем вместе –
икота в эфире.
Ещё были рядом – в какой-то там мере/
немного/достаточно/ более чем.
Конец географии.
Гибель фонем.
И лучше, чем вместе –
простуда в партере.
Дурацкий обычай – ни дня без разбоя.
Прощальная сага.
Солярис и Лем.
Мой танкер затоплен
разливом поэм.
И лучше чем вместе –
остаться собою.
Сиду Вишесу
Делайте, что хотите –
мне всё равно.
Можно ходить на митинг,
снимать кино.
Можно дырявить джинсы,
купить вина.
Можно пойти на принцип,
а можно – на.
Можно красивой миссис
с умом и без
выдумать про Алису
в Стране Чудес.
Можно накрыть Иуду
святым плащом.
– Много ли надо чуду?
– Всегда ещё!
В нашем раю тревожном
устойчив быт.
Делайте всё, что можно.
– Мне скучно, Сид!
* * *
Мой первый муж
(он трудный самый)
мне говорил – умрём
вдвоём.
А я его любила, мама,
как старенький аккордеон.
Как вечера на кухне общей.
Как чая благородный чад.
А я его любила…
Больше
об этом вряд ли говорят.
И так легко,
светло,
упрямо
цвела под рёбрами свирель.
Я так его любила, мама,
как не люблю его теперь.
Маяковский (Live)
Живой Маяковский вертит аккаунт в твиттере.
Пахнет цитатами.
С перьев летит смола.
Живой Маяковский хочет быть дум вершителем,
автором текстов,
и постов,
и бла-бла-бла.
Живой Маяковский носит рубашки в клеточку,
носит очки квадратами,
рвань-пиджак.
И если спросить его честно:
зачем всё, деточка?
то он отвечает просто:
– А просто так.
Идёт он,
красивый, гордый, походкой орочьей.
Гнедой ломографией выглядит весь этаж.
Однажды
он выпьет время,
откроет форточку,
возьмёт – и напишет в твиттере «Левый Марш».
Эльфийская
Черноземье, Чернолесье.
Не исправится душа.
Этих писем, этих песен
прекрати меня лишать.
Ради ангела земного,
с карамельного плеча
дай единственное слово:
научи меня молчать.
Чем пространней, тем чудесней.
Сердце плещется в бою.
Черноглазый мальчик весел:
прожил родину свою.
Чернолесье, Чернозорье.
Спят деревья-корабли.
Ни мгновения для горя,
ни минуты для любви.
Хемингуэй
А я нашла Хемингуэя
в одном донбасском городке.
Он не любил духи, коктейли
и флирта долгое пике.
За неимением другого,
играл, конечно, в world of tanks.
А мир искал дворами слово,
определяя трезвых нас.
А мир был честен и отчаян.
И предсказуем – вопреки.
От тишины горела тайна,
и догорали мотыльки.
От тишины сквозили чувства,
как дверь бюджетного жилья.
Луганск. Развалины. Искусство.
И никакого бытия.
* * *
«Не ломай головы», – говорила Антуанетта.
Говорила, конечно, сказочно – по-французски.
Зимним вечером в Ялте,
поздним – уже в Сорренто
неизвестный бармен расплёскивал белый_русский.
Мне хотелось представить тебя молодым джидаем,
сделать группу с названием, сочным, как Piggy Jazz.
Наша долгая жизнь потихоньку летит и тает,
как советских республик густой золотой запас.
Кое-кто оженел, кое-кто перестал томиться,
кто-то ищет лицо, кое-кто не терял лица.
А разгадка одна. Через несколько лет мне тридцать,
и это бессмысленно в принципе отрицать.
И это – обыденность:
проза, ружьё, больница,
обеды по средам,
поклонников полный зал.
Никто не умрёт. Мне исполнится ровно тридцать.
«Да здравствует революция!»
Точка.
Залп.
* * *
Ницше похож на Троцкого.
Оруэлл – на коня.
В мире безмерно плоского
хватит меня ровнять.
В мире историй лаковых
хватит искать почин.
Творчество – не для всякого.
Творчество – для мужчин.
В мире спокойных почестей
бьётся святая злость.
Творчество – это творчество,
а не собачий хвост.
До белены, до пенсии,
до снеговых вершин!
Мужество – в каждом действии.
Или же – не пиши.
2013
Мое одиночество вырвалось из Сети.
Скатилось по лестнице.
Выбежало на свет.
Солнце на лавочке,
выжрав аперитив,
десять минут молчало ему в ответ.
Мое одиночество верило дневникам,
слонялось по улицам,
тщетно боясь уснуть.
И так холодило руки,
рвалось к вискам,
что мне не хотелось больше тебя вернуть.
И мне не хотелось:
быть маяком,
свечой,
лампочкой электрической,
огоньком.
Хотелось купить собаку.
Потом еще.
Уехать на край Карибского.
Босиком
бродить по колючим травам, нырять до дна.
Ром пить глотками,
бОльшими, чем могу.
Прежняя кожа схлынула, как волна
с узкого тела пальмы на берегу.
Zaнzибар
Одиноким — одиноко.
Трезвым — нечего ловить.
От Москвы до Ориноко
ничего не может быть.
От Курил до Гватемалы
не рождается чудес.
Было много - стало мало.
Тишина.
Порядок.
Блеск.
Даже в гордом Занзибаре
каждый к лучшему готов.
Стоит крикнуть: Light My Fire
и нарвешься на ментов.
***
И жалею, и зову, и плачу.
Горек мир отброшенных вперед.
Подарили — крестик на удачу.
Говорят — до свадьбы заживет.
Дым пройдет. И яблоки проснутся.
Редкой птицей вылечу на свет.
Наступает время революций,
как избитый вовремя сюжет.
Наступает.
Солнышко алеет.
Почему-то Ливию бомбят.
И зову, и плачу, и жалею.
Жизнь моя!
Приснись ко мне назад!
Декаданс
Гнутые ножки упрямого столика.
Кьянти. Мерло. Каберне.
Эта красивость и эта риторика
сшита — увы — не по мне.
Юноши бледные. Пропасть от бублика.
В рюмочках вянет абсент.
Крутится-вертится в репликах публики
буйный бродяга Винсент.
Томные девушки взглядом раскрашенным.
Готика в весе пера.
Холодно, холодно, холодно, страшно мне
здесь проводить вечера.
Каждый пропитан искусством до атома,
даже в себя не влюблен.
Что бы сказала тут Анна Ахматова?
"Может, купить патефон?"
Манитоба
Мы уедем в Манитобу.
Что бы ни случилось, что бы
ни тряслось на свете этом,
мы уедем.
— Едем летом?
Край лосиный, край сосновый.
Комариный, ледниковый.
Как тайга, но только ближе.
Там деревья носят лыжи.
Там озера строят глазки.
Там почти как на Аляске.
Там белуги ждут весну.
Едем в Манитобу, ну?
Beat
Разбитые мысли как битая челюсть.
Как челядь за миг до крестьянского бунта.
Куда-то молчала.
Молчала — кому-то.
Впадала в наивность, как прочие в ересь.
Вольеры,
барьеры,
бойцовские митры.
Все было похожим, точнее, упрямым.
Как жадно ждала одобрения мамы,
пластинку Земфиры и стать знаменитой.
Разбитые мысли.
Душа.
Электричка.
В полпятого — мимо, в двенадцать — обратно.
Nirvana. Агата. Психолога пятна.
На первую пару. Бандана. Косички.
—Уйдем на Мангуп.
—Ты позволишь остаться?
—Играю в Fallout.
—Когда пересдача?
............................................
И память по-прежнему мало что значит.
И мне уже много — почти восемнадцать.
***
Ты глупый \\ грубый.
Дальше некуда.
И некому тебя спасти.
Ты ускользаешь, как молекула
в микроскопической горсти.
Ты выбегаешь как преамбула.
Как примула.
Как маков цвет.
Ты прочностью похож на ангела,
в которых прочности и нет.
Моих стихов отбросив лесенку,
летишь по радуге тугой.
С тобой бывало
даже весело.
С тобой бывало
как с тобой.
(И даже призраки раскаянья
котлы наполнили смолой.)
Холодный \\ жаркий, как испарина.
Невыносимый, как герой.
***
Весна. Дожди.
Приёмыш февраля.
Приемная еще закрыта,
ибо
в молочных лужах талая заря
напоминает раненую рыбу.
Весна. Дожди.
Неловкости свеча
горит во всех,
включая модернистов.
Нельзя молчать - и хочется молчать,
цедя слова, как топлива канистру.
Весна. Дожди.
Из папки берегов
глядит картон без пятен акварели.
Щадить других - со временем легко,
Щадить себя - намного тяжелее.
Париж
Ты послушай меня, послушай.
Я могу быть намного лучше.
И писать много лучше.
Честно.
Мне не сложно.
И мне известно
то, что многим другим закрыто.
Ты послушай меня, я - сито.
Только вместо решетки вены.
Я - хорошая.
Я, наверно,
опоздала родиться,
что ли.
Я ношусь со своей любовью,
как дурак по чужому раю.
Ты послушай меня, я знаю,
почему
ты боишься мести,
почему
по утрам не спишь.
То ли грех, то ли тельный крестик,
я - единственный твой Париж.
Не получалось.
Мне все равно - кто ты.
Мне все равно - как ты.
Сколько синиц-метров,
сколько ресниц
пройдено.
Не получалось- песни.
Не получалось- факта.
Не получалось- дома.
Не получилось Родины.
Мне все равно - кем ты.
Мне все равно - с кем ты.
Стоит убить вечность.
Стоит убить,
правильно?
Не получалось - веры.
Не получалось - меры.
Не получалось - рифмы.
Не получилось Сталина.
Вечер.
Болтаю.
Лучше
даже с тобой не будет.
Выйти хотела - в люди.
Вышла.
Хотела.
Люди.
Вечер играет белым.
Долгой-предолгой строчкой.
Столько всего хотела.
Не получалось.
Точка.
Совсем ничего не знать.
(не знать никаких желаний)
Отправиться на Юкон, в лососе искать икру.
Встречается человек -- приходит октябрь ранний.
Прощается человек -- и кажется, что умру.
На поезд, на самолет -- по локти, по плечи снега.
Настолько святее дух -- куда до него линять!
Встречается человек -- рождается ломтик неба.
Прощается человек -- и больно его прощать.
И лучше совсем не знать,
и лучше снаружи мерзнуть,
чем снова глядеть и злить и краскою в пол-щеки.
Встречается человек -- как будто из пены создан.
Прощается человек -- и губы его легки.
Некоторым людям
Вы мне не нравитесь. Ваши лица
напоминают мне сон о море,
в котором нельзя и нельзя разбиться,
нельзя приехать, нельзя повздорить.
Вы мне не нравитесь. Писем счастье
не накрывает слезами веки.
И голова рыболовной снастью
рвется на части, бруски, парсеки.
Вы мне не нравитесь. Я - подросток.
Я говорю только то, что помню.
Помню любовь свою в рифмах постных,
помню, как могут потеть ладони.
Вы мне не нравитесь.
Не звоните.
Я - эстетически годный Будда.
Сложно найти для себя эпитет.
Поэтому больше искать не буду.
Монолог Джима Моррисона
Боль засыпает.
Рядом с желудком.
Где-то,
где невозможно прочесть ее или вспомнить.
У тебя были бусы, дым в волосах, браслеты.
А у меня был - живородящий полдень.
Комплекс Эдипов, шлюхи, душа, пустыня.
Sorry my darling, мне не хотелось с ними.
А у меня был полдень, девочка.
Я изучен.
Готический стиль и демоны под рубашкой.
Мне хорошо, хорошо до таких излучин,
что прикасаться к живым оказалось тяжко.
Мне улыбаются кладбищем из наличных!
Жалко, посредственно - и потому типично.
Детка, ты помнишь -- я ненавидел детство?
Сейчас я уверен,
ненависть -- это окна.
Мне хорошо, здесь не тянет уже раздеться,
не тянет напиться и даже не тянет сдохнуть.
Словом, пребудь с героином такой же смелой,
детка, подруга, невеста, жена - Памела.
Мужчине
Ты видел Испанию.
Это, конечно, звонко.
Расскажешь при случае, как там проводят вечер.
А я не вернулась в землю,
не родила ребенка,
да и живу не то чтобы безупречно,
скорее интуитивно, что так же плохо.
А ветер у нас в июле такой же рыжий.
Еще мне кажется,
я потихоньку глохну.
Не слышу вопросов.
Или меня не слышат.
Все так же путаю слоги.
И бедный Либкнехт
за сложность фамилии был бы давно повешен.
И если мой мир от чего-нибудь и погибнет,
то явно не от избытка любви, my precious*
Вот и брожу в интернетах, как хоббит вольный,
Печатаю тексты, не проверяю "мыло".
Ты видел Испанию...
Это совсем не больно --
Было когда-то больно, но я забыла.
Был вечер.
Был вечер как холодный виноград.
Плыл разговор в расставленные ровно...
Ты не был ни смущен, ни виноват,
но лучше бы ты чувствовал виновным.
Был вечер как примятый апельсин.
Как теплоход, застуканный отливом.
Мне сложно находиться на один...
И привыкать.
И выглядеть красивой.
Мне сложно.
Из незапертых дверей
глядит туман.
И память привирает.
--Не приручай ни женщин, ни зверей.
От этого обычно умирают.
Талантливым.
Талантливым быть.
Тяжело.
Тя-же-ло.
Не верите — можете сами решиться.
Все та же зола, приносящая зло.
Все та же заря у зимы-продавщицы.
Талантливым быть — расстоянием быть.
Для каждой рубахи смирительным вздохом.
И левую руку для правой рубить.
Талантливым быть — удивительно плохо.
Тащить свои скорби в игрушечный горб.
Бродить по пустыне под тяжестью жеста.
Талантливым быть — бесконечный укор.
И горечь, и праздность, и даже блаженство.
Талантливым быть — до распахнутых звезд.
Быть скрипкой — немного, решительно, нервно.
Талантливым быть — гениальный вопрос.
Быть первым во всем. Одиночество первых.
BadTrip
Мы стали другими,
настолько другими,
что скоро привыкнем держаться за имя.
Руками держать его теплую шею.
Мы стали другими. Вы тоже хотели?
Мы стали сплошным городским кислородом.
Вы тоже хотите? такой же породы?
На мелкие деньги, на мелкие шашни
вы тоже хотите упиться вчерашним?
И Travel-каналом, и Animal Planet.
Смотреть, как другие хватают полено,
находят Арманд и несчастную Фанни,
на свой броневик залезают с ногами?
Стоять в стороне, наедаться готовым.
Мы стали "другими" - похабное слово!
Ищите, ныряйте, ползите улиткой!
Но только не ждите у кухонной плитки.
Во имя любви и других ожиданий
мы стали другими.
-Не следуй за нами!
Cabaret
Жизнь - кабаре.
От этого смелей.
..."свинцом в груди"...
..."крестьянин, торжествуя"...
Осталось довыравнивать людей,
чтоб не гонять обойму вхолостую.
Жизнь - кабаре.
Реликтовый порок.
Дрожанье ног, и ножек, и ужимки.
Душа звенит под строчками сапог,
на сердце передергивая льдинки.
- Любовь для всех!
- Успех не запретишь.
- Добро не сотворишь из капли крови.
Жизнь - кабаре.
И с легкостью афиш
переходить с голов на поголовье.
Хмелеет ночь. И девушки визжат.
Хрустят бокалы. Греются коленки.
Жизнь - кабаре,
в котором лягушат
не подают без музыки клиенту.
...Всегда к несчастью
Рукопись в доме всегда к несчастью.
Не признавайся - не пробуй даже -
сколько часов леденящей страсти
вылилось в руки многоэтажек.
Сколько мгновений вставало дыбом!
(И Чёрти Что надевало бантик.)
Мой персонаж,
я тебя не выдам.
Может,
поэтому
я романтик.
Волю слезам -- значит, всех на волю.
Подпись расправить как холм на карте.
Сложно казаться моим героем.
Чувства, походка, духи, характер.
Рукопись в доме.
А дом построен
на вымокшем месте.
Ребенком странным.
Гадко пошит и неловко скроен.
Впрочем, не будем об этом, ладно?
Появляешься.
Ты появляешься.
Саечкой за испуг.
Кроликом из берета.
Дырой в горсти.
Я задыхаюсь:
мне же не хватит рук!
мне же не хватит сердца тебя спасти!
Мне же не хватит дурости, счастья, зла.
Мне же не хватит храбрости замолчать.
Ты появляешься,
губы твои - смола.
Ты появляешься,
губы твои - печать.
Смотрю на тебя и думаю:
- не смотреть!
Ревнуешь меня к поэзии? Больше ври!
Даже в тебе есть неба хотя бы треть,
даже у свалки право на пустыри.
Даже у вора веры на кошелек.
Даже тюремщику снится далекий друг.
Я засыпаю. Мыслями наутек.
Ты появляешься. Саечкой за испуг.
Все эти книги
никто
не купит,
все эти вены
никто
не взрежет,
жизнь,
идеальна,
как Гэри Купер,
не оставляет живым надежды.
Красная карточка
- выход с поля.
Черная карточка
- вход наружу.
Между последней и первой болью
каждый
другому
ничуть
не нужен.
Жизнь занимает в партере кресло.
Части души
и осколки речи
кружатся, кружатся в танце тесном,
не понимая по-человечьи.
Хочется крикнуть:
- Постойте, твари!
Море сбежало
- осталась пена!
Это не я!
Вы меня украли
прямо в безумную ночь Гогена!
***
Не брать ни прикуп, ни кофейник.
Другому радовать висок.
Так обрывается последний
нас завязавший волосок.
Достать вина на долгий ужин.
Настроить барышне вай-фай.
Так и становится ненужным
меланхоличнейший трамвай.
Не ехать в пятницу, не греться,
о взгляды ногти не слоить...
Так останавливалось сердце
и не хотело уходить.
Поэт в провинции
А вот нефиг - сидеть в дыре.
А вот нефиг - читать в стакан.
Между стёклышками (тире)
одобрение Дур и Дам.
Между сказками прямо в лоб,
между модой на рок и rock.
ты (один на один) флешмоб,
ты (один на один) курок.
Ты (один на один) финал:
пить да пить...
мама-папа...
спать...
Ты себя у себя украл
и не смог никому продать.
***
Ко мне приходили ангелы.
Один в простыне из шелка,
другой одевался правильно, но улыбался глупо.
Один говорил - любимая,
другой говорил - пошел ты.
Сидели втроем на кухне
и пили зеленый Туборг.
Один говорил - случается,
и стены идут в атаку.
Другой говорил, скучаем тут,
лишь просьбы да облака.
Хотелось послать их к матери,
хотелось найти Итаку,
увидеть большую радугу
и больше не отпускать.
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили сны.
Остаемся!
Крысы бегут с корабля на бал.
Скромный король поправляет хвост.
Он торопился -
он опоздал!
Мы остаемся -
до самых звезд.
Мы остаемся!
Дари поклон
каждому дереву и -
строке.
Если запойно считать ворон,
совесть уходит
рывком
в пике.
Если дражайшим
назвать
цемент,
вряд ли получится сон-вода.
Милый, смотри:
за десяток "нет"
в банке дают броневое "да"!
Чувствуй!
Решайся!
Линкором лент!
Поездом снега!
Зонтом!
А то,
может, последнюю из комет
держишь за ломкий рукав пальто!
***
Что же ты замолчал, мой беспокойный бог,
то ли молва мила, то ли глаза в пыли.
Три тридевятых сна мнутся росой у ног,
три тридевятых сна - и ни одной любви.
За родником - река, за паровозом - smog,
а у меня с тобой - свойство ценить на слух.
Три тридевятых зла, не называя срок,
шли ко спине впритык и не теряли нюх.
Вот и стоим теперь. Два обветшалых дня,
два пожелтевших пня, росших не в том Крыму.
Мой терпеливый бог. Не прогоняй меня!
Ведь у тебя внутри холодно одному.
Собачий блюз
А жизнь пройдет - Америкой в Ираке.
Когда умру,
то вместо/ вместе с вами
меня проводят стройные собаки
с блестящими семитским глазами.
Собачий блонд естественен и светел,
собачий хвост полезнее шиньона.
Их проводы в отличие от сплетен
почти ненаказуемы законом.
Их тишина наполнит мостовую.
Четыре.Пять.Изысканный конвой.
Ни к слабостям, ни к славе не ревнуя,
меня запомнят мертвой - и живой.
Графомания:зоопарк.
Если быть честной - то мне надоели все.
Проэты, прозайки и прочая агентура.
Кошки на крыше, белки на колесе.
Странные звери средней литературы.
Каждый знакомый прячется в Интернет,
каждый четвертый плавает в нем упорно.
Если быть честной - не начинайте тред.
Выпейте яду или черкните формул.
Если быть честной - бросьте стонать про секс.
Или про бога - с гордым стальным укором.
Новый красивый тираннозавр рекс
смоет вас в реку правильным термидором.
Смоет!
Но вы же вернетесь.
Вас всех не смыть.
Быстро притащитесь фразой из "Ста Сочинений".
Мальчики-девочки!
Не начинайте жить!
Каждый второй убежден, что "я тоже гений".
Лирика
Я обнял эти плечи и взглянул...
И.А. Бродский
Ты обнял эти плечи и затих.
А я считала звезды в покрывале
и думала о тысячах других,
которые меня не обнимали.
Не засыпали под моей рукой,
не удивлялись хрупкости предплечий.
От их незнаний делалось легко,
как от счастливо найденных наречий.
Ты обнял эти плечи.
Добрый дождь
усиливал мурлыканье кошачье.
И маленькая, праздничная ложь
утратила свою многозадачность.
И тих был кот,
и зимняя капель
не кончилась ни завтра, ни сегодня.
Дышать, и жить, и чувствовать теперь
мне становилось всё правдоподобней.
Больно и тщательно.
Больно и тщательно!
(мыльной водой в носу)
я выживаю из памяти бледный лик.
Чтобы не помнить -
день в молодом лесу.
Странные-странные майские напрямик.
Больно и тщательно стеклышко стеклорез
делает многочисленней и слабей.
Чтобы не помнить -
город на букву С.
Его херсонесов, бункеров, лебедей.
Больно и тщательно -
мелочно, жадно, зло.
В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.
Так разделяет тоненькое сверло
камень на до и после.
На лепестках
не оживают пчелы.
Так Млечный Путь
движение кисти свёртывает в тупик.
Больно и тщательно!
То есть - куда - нибудь.
В недосягаемость всех телефонных книг!
В невозвращаемость!
В нЕкуда!
В никудА!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
(и тщательно) отдавать!
"Как это всё не-пере-носимо!" -
думал больной аниме Мисима,
не попадая не просто мимо,
а прямо в шиферный свой живот.
Время достаточно износилось,
но не меняя миры на милость,
сам понимаешь, что зря приснилось
то, что ни капельки не живет.
То, что не колет, не жжет, не греет,
не забывает, не разумеет,
не прикрывает, как дамский веер,
а только - рыскает не спеша.
То, что слова превращает в пулю.
То, что - украв, навсегда вернули.
Несколько граммов духов и дури!
Вольноотпущенница - душа.
Ромовые сумерки
Ромовые сумерки роняют
радугу
на Ромовый Дневник.
Мы с тобой когда-нибудь слиняем
долгими примерами из книг.
Мы сыграем в покер,а не в ящик
с мало примечательной судьбой.
Выживем в Огромной, Настоящей,
Суетной, Блестящей и Пустой.
Не -
истратив славы погремушек,
не -
испортив фейсом новостей,
съедем с обывательских катушек
в сторону Всемирных Одиссей.
И,
держась за поручни вокзала,
иностранной
солнечной зимой
ты заметишь:
-солнышко устало?
я отвечу:
-хочется домой.
26 ноября 2009
Мой монолог
…Но,
дорогой мой,
если не о любви,
о чем же тогда прикажете говорить?
От литра вина остается сухое “ви”,
поскольку мы “но” умудрились уже допить.
И мне хорошо с вами жить полтора часа.
В среднем, выходит
где-то
неделю в год.
За эту неделю
вырастут небеса,
а гордость,
как и положено,
заживет.
Вырастет новая палуба
- кораблю
И сдастся кому-нибудь в руки щенок-Потсдам.
И мне все равно,
потому что я вас - люблю,
И мне все равно,
потому что я вас - предам.
И мне б не хотелось вас предавать,
но фронт
слишком запутался в сеточках стен и вен.
На этом прощаюсь.
Не забывайте зонт!
Ваша
-подруга
-знакомая
-девушка
Джен.
12.10.2009
Когда мой человек…
Когда мой человек превращается в лифт,
он становится слишком печалеподъемен.
Он хранит свою жизнь в расширении *.gif.
С расширением *.tif он почти не съедобен.
В расширении *.doc он меняет шрифты.
И молчит, и молчит, увлеченный шрифтами.
С ним реклама в жж переходит на «ты»,
не решаясь пройти между глупыми нами.
Когда мой человек превращается в нефть,
он горит, как звезда в новогоднем экране.
Его аська боится за ним не успеть.
Между смайлами, скобками - и временами.
Когда мой человек обижает меня…
Обижается сам. Пустяком. Троекратно.
Я пытаюсь уйти. Я пытаюсь понять.
Я – маршрутный автобус «Туда и Обратно».
27 сентября 2009
Волчий дым
Я не стану уже собой.
Я не стану никем другим.
Моей памяти волчий вой
превращается в волчий дым.
И горит на боках земля,
брызжет искрами рыжий глаз.
Волк, мы были с тобою зря.
нас никто не сберег - не спас.
Греет шерсть - поднеси огонь.
Зреет шерсть - вырастает дом.
Волк, в какой-нибудь из погонь
обязательно доживем.
Значит - умные взяли след.
Значит - верные им под стать.
В середине больших побед
кто-то вынужден умирать.
20 сентября 2009
Стихотворение о нас
медленно - жизнь превращая в смерть -
медленно - смерть превращая в сводню -
я разрешаю себе - стареть.
я разрешаю тебя - сегодня.
я растворяю,
как в море боль,
губы твои и в загаре руки.
мальчик.
ребенок.
зайчонок злой.
с пылу и с жару,
в мукЕ и в мУке,
мною творимый
- как свежий хлеб! -
свежий коньяк по дубовый бочкам.
Я провожаю того, кто слеп,
снегом ли, солнцем - в одной сорочке.
Я создаю
- хоть шаром кати! -
мир для твоих романтичных сценок.
медленно - жизнь растеряв в пути -
медленно - смерть отведя в застенок.
9 августа 2009
Автопортрет
Я часть эфира, времени, пространства.
Я голос - торопливый и утешный.
Я Петербург глазами иностранца.
Я царедворец брошенной одежды.
Я управитель- (или даже -ница)
всего того, что музыкой не станет.
Мне ничего не стоит Вам присниться.
Мне ничего не стоит Вас оставить.
Мне ничего не стоит строчки спину
переломить единственным ударом.
Я часть волны,я бережная глина,
случайно обожженная пожаром.
Лиличка: монолог
В моей голове - сады и песни.
В моей голове - хрусталь и холод.
Мой Маяковский с какой-то Пресни
пишет стихи, несмотря на голод.
Мой Маяковский играет в куклы.
Даже машинки ко мне приносит.
Утро в Берлине со вкусом клюквы.
Писем - не пишет, когда попросят.
Вместе не можем: темно и тесно.
Мой Маяковский - в своем уме ли?
Странно, душа не находит места.
Вечер.Тринадцатое апреля.*
30 мая 2009
*В 10-15 утра,14 апреля 1930 - Владимир Маяковский застрелился.
Таня — Че: монолог
Я помнила ваши песни,
я резала с вами воздух,
дрожала под вашей кожей,
тонула в чужой реке.
Майор, уходить на север
неправильно, но не поздно.
Полгода дожди и сельва
и выстрелов турникет
(и ваш огонек сигарный
и ямочки вдоль улыбки)
Оставим, майор, оставим…
Не плакать и не просить.
Ах, были бы вы бездарны,
какой бы тогда ошибкой,
насколько тогда бы проще,
простительней
вас любить.
Я помнила ваши песни!
как вы становились гимном,
как пятна на темном фоне
всё ширились и росли.
Прощайте, майор, прощайте.
Мне так не хотелось гибнуть.
Мне так не хотелось в спину
последней моей земли.
25 мая 2009
*майор = commandante
***
Сложно быть упрямым самолетом,
неуклонно в гору стервенея.
Уходить в себя как на работу.
Закрывать перед собою двери.
Сложно
быть блестящим и холодным.
Сложно
для души достать запчасти,
самого себя считая годным
для чего угодно, кроме счастья.
Сложно по ночам в свою кабину
приводить молчание и осень.
Молча гнуть летательную спину,
самолетность подвигов забросив.
А потом, проснувшись перед казнью,
улыбаться - призрачно и мнимо.
Жизнь для самолета – это праздник,
постоянно проходящий мимо.
Танжер
Мы уедем в Танжер
в это качество ливня
в этот выпивший день, утонувший в росе.
Мы уедем в Танжер
Его здания- бивни
ни на что не похожи.
— Похожи на все!
Я куплю тебе мир и хорошие берцы
и, наверно, позволю курить коноплю.
Мы уедем в Танжер
Мы захлопнули сердце
Ненадежное сердце в режиме «люблю»
Мы уедем в Танжер!
Я оформила паспорт!
Почему ты молчишь?
Ты еще не готов?
Телефон.
Электричка.
Пакеты.
Лекарства.
И холодная пыль телефонных гудков.
Реминисценции. Февраль.
В такие дни - выпрыгивать из окон
и небо лить в фаянсовые блюдца.
И быть дождем - и от дождя промокнуть.
и камнем быть - и камнем же вернуться.
В такие дни - ворочаться в постели.
не спать, не спать, не веря валерьяне.
Достать чернил и плакать в Англетере,
писать письмо Есениной Татьяне.
В такие дни - болтать как рыба, править
души стекло холодными руками.
И чувствовать, как память убивает,
как время умирает вместе с нами.
11 февраля 2009
Творчество. Музыкант.
Ни доходный дом, ни аллея лип.
Ни хороший врач - тот, который лечит.
твое дело - звон.
твое дело - скрип.
твое дело - скрипки босые плечи.
Твое дело - звон.
Твое дело - звук.
Твое дело - рук не согреть любимой.
Остается - бег. Остается - круг.
Остается музыки сердцевина.
Остается звук - как пшена посев.
Остается звон - по дороге дольней.
А тебя не ждут:
Позабыли - все!
Исключая тех, кто вообще не помнил.
Мир первый: ящерица.
Я превращаюсь в ящерицу.
Ползу
мимо бумажных змеев,
улиток,
улиц.
Золотом брюшка слизывая росу.
Под мимолетом тела слегка сутулясь.
Я превращаюсь в ящерицу.
Геккон.
Странной расцветки.
Вычурный.
Неприятный.
Тонкие лапки втравливая в бетон,
не оставляю права вернуть обратно.
Я превращаюсь в ящерицу - дела.
Красные люди.
Вечер.
Огонь.
Пустыня.
Не объясняй мне!
я_НЕ_понимаю зла.
Я только животное, раненное другими.
9 января 2009 года
в лицах:
-действующих
-бездействующих
и действующих —
временами.
Человек, которого не было,
— единица
с разнокалиберными нулями.
Человек, которого не было, —
повесть
без формулы,
цвета,
запаха,
вкуса.
Человек, которого не было, —
поезд,
которому поздно уже вернуться.
Боль номер ноль.
Начинаем с люстры.
Темно-зеленой.
Made in ЮА.
Шея как шея.
На шее бусы.
Девушка смотрит в бельмо стекла.
Девушка курит.
И лет ей – средне.
Она умеет:
-стихи решать.
-плакать
-ругаться,
-курить в передней,
-думать
-задумываться
-дышать.
Девушка курит.
Под ней два стула:
каждый уверен, что лучше - нет.
Скрипнула дверь – огонек задуло.
Холодно в мире
без
сигарет!
Девушка вышла.
Помыла чашки.
Люстра осталась сама с собой.
В комнате душно, как будто кашель
горло зарезал по осевой.
Вышла –
вернулась:
на веках - влажно.
Полночь с работы ушла домой.
— Господи — хватит.
Господи — страшно.
Господи — сжалься ты надо мной!
Выключу свет – он приходит,
смелый.
(Нервы звенят, как дверной звонок).
Мела милее, белее мела,
страшно увидеть его у ног.
Страшно дотронуться
(к ливню — снится).
—… это не я ...
… это ты всё сам
Девушка спит.
И его ресницы
медленно мнятся ее глазам.
Первая часть —
он проходит мимо.
N-ная часть —
Он решил бежать.
Неповторимо – непоправимо:
Незачем, незачем продолжать…
Утро.
Весна.
Прихотливым ворсом
солнце стирает бессонниц грим.
Девушка спит.
И ей снится способ
снова представить его живым.
Боль номер раз
(из записок психа)
« Мама! мне больно!
Мне больно, мам.
Снова туда, где весна крольчихой
перемножается по углам?
Снова туда? к этим бабам? Бабкам?
Их забивающим молоткам?
Снова туда, где любовь прилавкам
передарили,
как небу храм?
К лицам, проспавшим
свои рассветы?
К быту,
поросшему небыльём?
Мама, мне больно!
Прости мне это.
Мама, позволь мне забрать своё »
Боль номер два.
Говорил — и сделал.
Внуков не станет — лишил лица.
Выбрал веревку:
ее пределы
были изучены до конца.
— сделал-что-мог?
— ничего-не-сделал!
Сделал из не — негатив всего.
Жизнь проскочила в партер пантерой.
Жизнь за семестр прошла его.
Жизнь поживает — а он изучен
амфитеатром врачей – расстриг.
Жизнь зачеркнула короткий случай,
ради которого он возник.
Боль номер три
Перемотка кадра.
Лампа.
Зеленая.
Десять лет.
Муж.
Телевизор.
Детей эскадра.
А между книгами сжат портрет.
Мало кто помнит…
Она глядела:
Раньше — под вечер.
Теперь — раз в год.
Раз и в земле не осталось тела,
кто фотографией будет горд?!
И не осталось…
осталась — старость.
И ностальгия — напиться в дым.
Как это просто:
— разрезать парус
— выкинуть шмотки
— запить другим.
Как это просто:
Забыть
Забыться
Выпрыгнуть замуж на всем ходу.
И дорогому свето-убийце
красных цветов приносить руду.
Как это просто:
прийти к могиле
долго молчать
уходя,
спросить:
— Милый, зачем ты…
зачем ты, милый…
Просто оставил меня не-жить.
18.30-21.20 2 июня 2007.
шипастый мяч как зашивали бровь
рулет с корицей хруст китайских кедов
чернянка жар дредноуты коров
густое молоко перед обедом
подсолнухи cаган при чем здесь грусть
тиль уленшпигель прочие meine lieben
так обожгло, что выжгло наизусть
две реплики и три-четыре книги
и что теперь как говорил в игре
антагонист увенчанный ковбойкой
гнездо на ветке стройка в декабре
и вид на упомянутую стройку
и дома нет и речка не течет
и не занять товарищей у ленца
лишь памяти заржавленный крючок
еще тревожит вымершее сердце
Ничего уже жизнь не лечит.
Вместо вывиха новый сгиб.
Знаю, снимет другой Предтеча
с головы моей ржавый нимб.
Я останусь лежать обломком
в обветшалом сыром бреду.
Нагулявшись по края кромке,
я когда-нибудь в рай сойду.
И земли ледяное платье
натянув на судьбы костер,
я пойму, что не знала братьев,
как не знаю теперь сестер.
Шестое февраля. Вокзал.
А ты не заметил, меня уже нет.
Иду потихоньку, как дождь или снег.
А рядом
английский,
ангина
и запах
Chanel'и,
шинелей
и в елочных лапах
остатки тепла и остатки комет.
А ты не заметил, меня уже нет.
А в сердце
печаль
обвенчать
не успели.
Так странно,
так радостно
пахнут метели.
— Так дымно гореть в кожуре сигарет…
А ты не заметил, меня уже нет.
А возле
морозным
распяты узором
все небыли,
были,
какие-то ссоры…
И все притворялось.— Один турникет
по-прежнему знал, что меня уже нет
***
Жду.
Дожидаюсь.
Минутами как
лезвием
сердце лижет.
По лестничной клетке ползет сквозняк.
Думает,
я не вижу.
Пальчики.
Пол.
Половина часа.
Ты уже где-то близко.
В глазах зажигалась и гасла гроза
компактней
компактного диска.
В глазах зажигалась и гасла жара.
Без — правильно. Без — утомимо.
Ждала — дожидалась.
Ждала — жила.
А все остальное — мимо.
***
Помнишь ли, вечер был душен и ал.
Помнишь ли, рук не скрестили двое.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже начиналось горе.
Глупое горе, простое, как плед,
как тишина или слово «или».
Горе, ненужное, как обед,
если тебя перед ним убили.
Помнишь ли, душу в ладонях держал.
Помнишь ли, гладил губами спину.
— Горькое горе солило кинжал,
не успевая из раны вынуть.
То ли мне глобус вдруг сделался мал.
То ли земля превратилась в море.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже говорило горе.
***
Включаю мобильник.
Он больше не плачет.
Совсем как ребенок, больной лейкемией.
Он больше не нужен.
Он больше не значит,
но хочется, чтобы
его не забыли.
Я еду на запад.
И больше не в моде
Рембо,
дневники
и породистый виски.
Я еду на запах.
Высокоугоден
любой,
не деливший молчанием миску.
Я еду на запад.
Печаль амплитудна,
как «Поиск сети» или в легкое снизу.
Мобильник молчит, отдавая секундам
тепло,
не ушедшее
на
перевызов.
***
Любовь — это чувство, которое не или недопроходит.
Похоже на страх.
Или будто тебя обокрали.
Ты мне не звонишь.
И твое отражение вроде
пятна
расплывается в каждом моем Зазеркалье.
Любовь — это боль, у которой не ищут открытий.
Настолько банально, что хочется плакать на скорость.
Ты мне не звонишь.
И вступивший в реакцию литий
ничто по сравнению с ночью, разменянной порознь.
И капельки пота.
И взглядом прохожих касаясь,
Ловлю осуждение мало и вряд ли знакомых.
Ты мне не звонишь.
— Но я месяц уже просыпаюсь
от каждого скрипа внутри моего телефона.
***
Мертвое сердце стоит дороже.
Мертвое сердце — мертвая кожа.
Ороговело — и овдовело.
Сколько мишеней
снилось прицелу!
Сколько лишений,
дел неотложных…
Мертвое сердце:
мертвый
не
должен:
— не вспоминать, встретившись утром;
— не забивать стрелок кому-то;
— не целовать щек под предлогом.
( Мертвого — там — ранить не могут!)
Мертвому —
жить.
В полдень—
ложиться.
В розовость губ —
привкус больницы.
Вместо ушей—
куст вермишели.
(Мертвому — здесь — выжить дешевле!)
И-- в аккурат--к сердцу--платочек!
чтобы
не знать,
как
кровоточит!
***
И я засыпаю. И я забываю Имя.
Мне снится Дантес и его пробивная меткость.
И хочется выпить. — Точнее, запить другими
твое неналичие или свою нелепость.
От этого тошно:
от мыслей, разлитых мимо,
от глупых таблеток,
от сна,
от плохого чая.
И хочется вымыть.– Точнее, отмыть от грима
последнюю душу, которой уже не чаю.
Иллюзия выжить похожа на смену дома.
На старую обувь.
На пластырь, когда упала.
…И я засыпаю.
И кажется незнакомой
двуспальная площадь остывшего одеяла.
***
Чашку разбили.
Локтем.
Нечаянно.
Долго осколки мечтали склеиться.
Плакал фарфор.
Даже розы чайные
ныли от мелкой такой безделицы.
Чашку — разбили.
Купили — новую.
Красными маками в желтом кружеве.
Новую чашку внесли в столовую.
Весело чаем ее утюжили.
Новую чашку ласкали-нежили.
Но не любили.
Хотя — лелеяли.
Ей не хватало той старой трещины
чашки, которую не заклеили.