Я люблю обхаживать хутуны* в старомодном ветхом Пекине.**
Где круглеют маленькие луны фонарей - китайские вполне.
Где уже для двух велосипедов - трехколесных - улочки узки.
Где почти не встретишь дармоедов, но бывают, звёздам вопреки,
Очень одинокие туристы, мучимые жаждой бытия.
Дворики тесны и неказисты, до краёв полны утильсырья.
В них живут отпетые трудяги, от зари до самого темна
Полные единственной отваги - тяги топтуна-хлопотуна.
В них редка и в общем-то излишня, дерева спасительная тень.
Лишь цветет порою лавровишня да в горшках какая-то растень.
И в одном из эдаких хутунов довелось наткнутся на музей.
Занесла туда меня фортуна - не рекомендации друзей.
Оказалось, что в хутуне этом проживал Рабиндранат Тагор,
Датское посольство и поэты, генерал, ученый, военкор.
Там бывала некогда с визитом у семьи китайской Джина Вулф.
Стоя экспонатом-реквизитом, есть в музее и тот самый стул,
На котором сидя, исписала романистка целый ноутбук.
И при этом нервно искусала золотисто-розовый чубук.
Я люблю обхаживать хутуны в старомодном ветхом Пекине,
Восполняя в знаниях лакуны и попутно радуясь весне.
* - тип средневековой китайской городской застройки, околоток. В городах старого Китая группы домов, расставленных по принципу сыхэюань, строились одна возле другой, образуя узкую улицу или аллею.
** - Старые русские жители Пекина и Харбина используют при склонении названий этих городов старый русский вариант ударения, который можно встретить, например, в стихотворении Сергея Есенина - на последний слог. Более поздние русскоязычные мигранты ставят уже привычное нам ударение - нa предпоследний слог.
* - монгольский струнный музыкальный инструмент
Свой век влачили. И без огонька.
Жевали потихоньку червячка,
Обсасывали, дергали с крючка.
Без искорки, без живости в глазах.
Без слизи в утомленных железах.
Как будто бы всю жизнь на тормозах.
А если бы жевали поживей
Насаженных и съёженных червей,
Да были бы чуть-чуть побоевей,
То избежали б участи такой:
Обсыпанные солью и мукой
Ерши не стали б пищею людской.
Отсюда вывод: сонные ерши
Не выживут без искры и души
А нынче, разгребающий валы,
Сугроб перелопативший дехканин,
Чей профиль лунолик или чеканен,
Достоин не хулы, а похвалы.
Нет, Ордена Лопаты и Метлы!
За труд, что так велик и многогранен.
По сообщениям синоптиков аномальный снегопад накрыл Москву впервые с начала века.
Три рано поседевших головы
Склонялись над похлёбкою ячменной.
Но ни единой мыслью сокровенной
Не озарялись бедные. Увы!
И только приглядевшись ввечеру
К еще пустому тёмному пространству
Над головой, заметили игру
Одной звезды. Сродни и хулиганству
И шутовству какому-то была -
Подмигивала, дёргалась, звала...
От этого случаются у нас
Разломы, бури и землетрясенья.
Земля взлетает словно ананас,
А мы с надеждой молим о спасеньи.
И сколько бедным людям не толмачь
Про главные законы мироздания,
Они все ждут, чем кончится тот матч,
То из огня да в полымя кидание.
А после забренчал бидонами молочник.
И звук его шагов вдали степенно сник.
Вновь замолчала ты, а месяц-полуночник
Туманно намекал, что он - полуночник.
Собачья смерть крадётся словно ниндзя,
Самой себя, наверное, стыдясь.
Она везде, куда ты, брат, ни кинься.
От ней никто не скрылся отродясь.
Но знай и ты, безжалостный догхантер, -
Однажды жизнь, как ласковый бульдог,
Прокусит вдруг скудельный твой скафандр,
Тем подведя печальный твой итог.
И наплевать на глупые привычки
Сорвавшихся с катушек горожан,
Которые обуют черевички
И цокают по каждой половичке
С завидным постоянством каторжан.
И босиком уже вторые сутки,
В своём уме и в собственном рассудке,
Забыв о каждодневной суетне,
Я трясогузке шлю привет и утке,
И улыбаюсь радостно желне.
Мимо давно покинутых деревень,
Мимо полей непаханых и заводских руин.
А вдоль дорог: где репей растёт, где - ревень.
И все бедует в своей избе бедуин.
Боже, прошу, молитве моей ответь,
Что же в ближайшем будущем подстерегает нас,
Если иссякнет в недрах шальная нефть
И утечёт сквозь пальцы природный газ.
И паутинку битого стекла
Затягиваем разовою плёнкой.
А вечером у скудного стола
Замазываем ссадины зелёнкой.
Пусть лампочка в четырнадцать свечей,
Как маячок мерцает проблесковый.
Но чувствуешь - свободен и ничей,
И счастье светит жёлтою подковой
У самой кромки плачущих ракит -
Едва видны во тьме их силуэты.
И все , кто в этот час вот так сидит,
В душе, ну хоть немножечко , поэты.
А после законной отсидки
Устроив законный побег
Леонов и Крамаров, Вицин
И в помощь им Видов Олег,
Ушли навсегда в Зазеркалье,
Оставив нам сказочный фильм.
Запомнившись каждой деталью,
Он - истинный памятник им.
Ведь говорили все везучему Ахиллу:
Надень же ты бахилы, ведь случай непростой!
Ты б выиграл не хило у старенькой Тортиллы,
Когда б не напоролся ахилловой пятой.
Значит так, живал в пустынной местности
Злой мужик с неласковою бабою.
И вот в той несказочной окрестности
Завсегда снабженье было слабое.
Как известно, плотники да пахари
Тож нуждаются в чае-сахаре.
Занесло купчину басурманского
В час цветенья рощи барбарисовой.
Барахла замореокеанского
Понавез, увив бумагой рисовой.
И спросил мужик его с опаскою:
Жизнь за морем, бают, стала сказкою.
А жена: из тамошнего Саппоро
Не привёз ли, мол, Захару сахару?
А купец: везла в Сахару сакуру
И водила Дракулу к оракулу.
В общем, ничего они не поняли...
Ни мужик, ни купчик из Японии.
Всем известно, ухари да ахари
Тож нуждаются в сладком сахаре.
Только для взаимопонимания
Нет ничего важней языкознания.
А где-то на Луне, осознанно вполне,
Какой-то золотистый лунный мальчик ,
Присев на валуне, пустил в окно ко мне
Блистательный и юркий лунный зайчик.
Он славится целительной водицею,
Смывающей болезни и грехи...
Чтоб укрепить здоровье и традицию,
Забросив пить и водку и архи,
Ходили мы вокруг него и около,
И лезли по плечам семи вершин.
А вечерами пел нам песнь про сокола
Дородный и седой улигершин.
Нас, угощая шишками кедровыми,
Приветствовал хранитель - рыжий лось...
И по ночам под звездными покровами,
Легко и удивительно спалось.
Алханай - http://www.ecotravel.ru/regions/reserves/1/7/145/
Архи - молочная водка
Улигершин - сказитель бурят-монгольского эпоса
И вместо жрецов Афродиты
Примчат на слонах троглодиты.
Дануты, Эльвиры, Эдиты
Начнут о любимых рыдать.
Но ты не сдавайся, кукушка.
Твой голос сильнее, чем пушка.
Представь, опустеет опушка
И снова вернется скворец.
А ты куковала недаром
Собратьям по перьям - Икарам.
И значит, таким вот макаром,
Диезом, бемолем, бекаром
Спасла ты десятки сердец.
На расстояньи четверти версты
От старой деревянной колокольни
Стояли шалаши из бересты
В заросшей колокольчиками пойме.
Их истрепал рассерженный култук*.
И небеса заглядывали в дыры.
Чужих сердец тревожный перестук
Небрежно охраняли конвоиры.
И те сердца, рассудку вопреки,
Предпочитая зыбкую свободу,
Сжиматься заставляли кулаки
И направляли мысли к небосводу.
А в небе путеводная звезда,
Как в Рождество, мечтательно повисла.
Она звала изгнанников туда,
Где катит воды ласковые Висла.
Но встали на пути домой - тайга,
Бесхлебье и чужое равнодушье.
И превратилось время во врага.
И оросило камни алой тушью.
* - название одного из байкальских ветров,
а также - название села, в котором началось восстание
Себя еще не изжило -
В снегу газоны и дорога.
И только солнце расцвело
На подоконнике у Бога.
Вам это дело не удастся!
Клинки и руки коротки!
Меня? Великого парнасца?!
Да вы единственной строки
Моей не более достойны,
Чем африканский элефант!
Я вел дискуссии и войны.
И мой придворный хиромант
Не предрекал мне жизни краткой
И незавидного конца.
А вы готовитесь украдкой,
По наущенью подлеца,
Вонзить кинжалы неумело.
Я пыл ваш дерзкий охлажу:
Да воспрепятствует омела*
Судьбы коварному ножу!
Но даже яблоком раздора
Бокал кагора закусив,
Не победит шальную свору
Ума великого извив.
Его усилия напрасны:
Отчаян натиск белых тог.
Одно отнять они не властны -
Последний воздуха глоток.
Он чист и сладок - воздух Рима...
А может люди просто врут?
И лишь одно неоспоримо,
Что сух он, как любимый Брют?**
* - омела со времен античности считалась
Символом жизни и защитным талисманом.
** - игристое вино, характеризующееся
минимальным процентом содержания сахара
Недаром небо подпирали
Их устаревшие спирали
От сотворения миров.
А я, влезая на стремянку,
Макаю кисти в серебрянку
И крашу розочку ветров.
А после, с радостной улыбкой,
Нарежу месяц тонкой скибкой
И, тучку сверху громоздя,
Дождусь багряного заката,
Исполнив дробное стаккато
На струнах летнего дождя.
И будут волки утешать
Овечек грустных и смиренных.
Им будут вместо пастушат
Свистеть на дудочках туземных.
Сжав две протянутых руки
Пред Господом Странноприимцем,
Промолвят русский с украинцем:
Эх, дураки мы, дураки...
Шутя, разливается в пойме,
Кряхтя, одолеет бугор...
Родная, чуть слышно напой мне,
Что слышно у синих у гор.
Пусть вольная красная рыба
Щекочет речную волну -
А та улыбается , либо
Хохочет, презрев тишину.
Жужжала она на восьмом этаже,
Где утром хозяйка поет в неглиже
И варит божественный кофе,
Готовясь к мушиной голгофе.
Недолог и подл насекомого век -
Склюет мухоловка, прибьёт человек.
А после напишет поэму
Про зебу, жирафа, про эму.
И только о маленькой мухе -
Ни строчки в зеленом гроссбухе.
Я не коз дою, не коров,
А ловлю молочные капельки
От святых небесных даров.
Я да вальдшнепы, я и цапельки.
Ты вот думаешь, что легко -
Сам-то пробовал, для приличия,
Добывать птенцам молоко?
Вот такая вот доля птичия...
Где-то там по млечным путям
Зорька носит свое лунное вымечко.
И я ловлю те капли детя'м.
А ты придумал мне то еще имечко!
На пляжах французской ривьеры
История эта в ходу:
Однажды враги-флибустьеры,
В пятьсот сорок третьем году,
Пошли во главе с Барбароссой *
На приступ савойских границ.
Туман все дымил папиросой
И стлался угодливо ниц.
И были не в силах больницы
Всех раненных в битве принять.
Всю ненависть, горе, боль Ниццы
Курортникам ввек не понять.
А город не ждал нападенья.
И был не велик гарнизон.
И чем затыкать прободенья,
Когда атакован maison?**
И впору кухаркам и прачкам
Доспехи своих шевалье
Напялить, и в пику богачкам,
Забыв о еде и белье,
Вступать с неприятелем в смертный,
Последний, решительный бой.
С половником, с вилкой десертной,
С вальком и дверною скобой.
И вот из благих побуждений
Мужичка Катрин Сегюран,***
Не требуя вознаграждений,
Пошла напролом, на таран.
И грохнув, слегка, знаменосца
Привычным стиральным вальком,
Сразила врагов с девяносто,
Как будто бы пыльным мешком.
Они, впав немедленно в ступор
При виде дородной мадам,
Кричали в ладошечный рупор
Тем, кто подбегал по следам:
Захвачено черное знамя!
Проигран неистовый бой!
Судьба посмеялась над нами,
Как в случае с Али-Бабой.
А прачка, задравши все юбки,
Казала ядреный свой зад.
И виделся в зрительной трубке
Султану позор и пассат,
Что дует с египетской силой,
Влекущей флотилию вспять.
К порогам Берберии милой,
Туда, где всегда благодать.
* - Хайр-ад-Дин Барбаросса - турецкий вельможа и флотоводец
** - (фран.) дом
*** - простая прачка, вошедшая в историю города Ниццы, во время защиты Ниццы от берберских пиратов под предводительством Барбароссы, ударом валька для стирки белья убившая вражеского знаменосца и захватившая знамя неприятеля. После чего, дабы еще более унизить захватчиков, задравшая юбки и продемонстрировавшая врагу голую задницу.
Тонким символом ислама
Ангел режет темноту:
Как кусок мадаполама
Разрубает на лету.
И далекие зарницы,
Ночь степную вороня,
Отражаются в глазнице
Устрашённого коня.
Но поэту и пророку
Открываются в ночи
Путь к вселенскому истоку
И к Предвечному ключи.
На балконе том твоя улыбка -
Словно побывал чеширский котик -
Тает и качается, как зыбка.
Но её поймал соседский фотик.
Дуня моя, Дуся - Дульсинея,
За твою улыбку на балконе,
Даже старый пень зазеленеет
И рванутся загнанные кони.
Где текут молоком и медом
Золотые от счастья реки
Гоним мы лошадей намётом,
Из варяг несомненно в греки.
Но однажды развеет веер
Все причуды, что нам помстились.
Безразличны став, как конвейер,
И бесстрашны, как Брюс Уиллис,
Мы поймем, меж собой судача -
Отвернулась от нас фортуна.
А золотая медаль впридачу
Незаслуженна и латунна.
* - Бикин - приток реки Уссури
** - Скидельский - купец 1-ой гильдии, промышленник,
подрядчик, построивший дальневосточный участок
железной дороги.
Ввиду сложных условий, лес для строительства вывозили
зимой на лошадях. Если возчик сумел за зиму сохранить
лошадь, то она весной доставалась ему, в качестве премии.
И поплывет сиреневый дымок
В пустое потолочное пространство.
И жизни окружающей амок,
И власти окружающей тиранство -
Все отойдет на два шага назад.
Иллюзии, надежды и химеры,
И сказки продувных шахерезад,
И недруги, и други-лицемеры.
Останется сиреневый дымок,
Тепло, уют и стариковский кашель...
Лишь совесть точит душу под шумок,
Как древесину незаметный шашель.
Не рано ли дрожит моя рука
И беспрестанно ноет поясница,
И тянет посидеть у камелька?
И вечный бой! Покой нам только снится.
Тыкались в лицо его худое
Рыбьи морды, жабры, плавники.
И морские ежик со звездою
Ползали вокруг вперегонки.
А рачок, играя с бородою,
Пучил разноцветные глаза...
И смешалась с горькою водою
Детская горючая слеза.
И поднять испуганные веки
Было мне мальцу - невмоготу.
Извините, люди-человеки,
Детскую святую простоту.
Но страшнее старенького Вия
И его чертовских рогалей,
Мне казалась мертвенная выя
И глаза Наталии Варлей.
Стал с тех пор не хлипким я мужчиной.
Многое нестрашно мне давно.
Но теперь пропитан чертовщиной
Мир сильней, чем старое кино.
Когда, как Воланд - мститель Божий,
Судьба толкает под трамвай,
Не суесловь мой друг-прохожий,
Не суетись, не унывай.
Шагай покрепче стиснув зубы -
Пусть солнце киснет, как лимон.
Уже готовы душегубы,
И моет руки игемон.
И остролистный молочай
Почти заволокло.
Да зацепило невзначай
И лунное гало.
А утром, словно от щелчка
Взметнуло сарыча
С плеча седого Машука.
Тумана епанча
Укрыла бледной пеленой
Кладбищенский забор.
За ним лежит поэт честной
И, может быть, бретёр.
И взвесив все сокровища на свете,
Подбил итог - как есть, без дураков:
Всё это перевесят только дети
И пара-тройка искренних стихов.
И вот прекрасное дитя
Еще картавя и свистя
Сквозь дырку в свежевыдернутом зубе,
Полжизни сидя взаперти,
Не прибавляет два к пяти,
А вычисляет двести восемьдесят в кубе.
Игрушки грустные в углу,
Почти стерильно на полу -
Ведь малышок привык раскидывать мозгами.
В его извилинах царят
Не только Фибоначчи ряд,
Но даже Мёбиуса ленты-оригами.
Его ближайшая родня
Умильно смотрит, как полдня
Он переустанавливает Винду.
И лишь завернутая в шаль
Соседка вторит: Хлопца жаль!
Но таково предназначенье вундеркинда.
Согласно прадедовским тихим словам,
Собрались однажды в отцовский вигвам
Шестнадцать белесых, как снег, стариков.
Достали письмо из одних узелков.
И начали тихо читать по складам
Свой перечень бед и свой счет городам.
А после просили шамана
Священного выпить дурмана.
И начал вещать умудренный старик
Про то, что заполнили весь материк
Жестокие, алчные дети морей,
Отцов не имевшие и матерей.
Уже бесполезно давать им отпор.
И лучше зарыть наш военный топор,
А после совместного пира
Воздействовать трубкою мира.
Она - абсолютно священный предмет.
И польза ее очевидней, чем вред.
Его еще нет, а она уже есть.
И в том будет наша священная месть.
Пускай бледнолицые курят табак.
Им в этом помогут салун и кабак.
Пусть верят, что трубка - полезней,
И мрут от смертельных болезней.
О том, что рассказ мой не сказка, а быль,
В иссушенных прериях шепчет ковыль.
И строки нашей клинописи древней
Не смогут археологи прочесть.
И Петербург покажется деревней,
В которой только птичники и есть.
Тогда ненужной выморочной страстью
Считаться будут нежность и любовь.
И станет преклоненье перед властью
Уделом стоеросовых дубов.
И в душный полдень гениальный киборг
Метнется через временный портал
В какой-нибудь древнейший город Выборг,
Чтобы увидеть дикий краснотал
И подышать на запотевший листик,
Потрогать пальцем ивовую цвель.
И пожевать, без лишних формалистик,
Растущий под подошвами щавель.
И защемит у киборга под кожей
Надежнейший танталовый мотор.
И зашипит под светлою одежей
Отяжелевший сурдомонитор.
И бледный киборг, сделав трудный выбор,
Покинет свой бесстрастно-вечный рай.
Сменив его на странный город Выборг,
В котором процветает птичий грай,
И тихий шелест листьев краснотала,
И под ногами глинистая грязь,
Которую приезжий подметала
Сгребает, потихоньку матерясь.
В тех местах есть достаточно скромный цветок.
Далеко ему до орхидей или лилий.
Но волшебные свойства имеют исток,
Вероятно, из двух знаменитых фамилий.
А вернее другое: в далеком селе,
Приютившемся где-то в застрешье Тибета,
Утомленные жители навеселе
Приходили с работы, испробовав это
Ароматное средство от многих забот
И болезней, усталости, злобы, бессилья.
И давно называет тибетский народ
Этот скромный цветок просто "белые крылья".
* - Саган Дали ("белое крыло") встречаются также транскрипции сахандаля, сухандаля - рододендрон Адамса - растение рода рододендронов. Бурятское население широко использует саган дали в качестве тонизирующего и стимулирующего средства. Стимулирует работу почек, сердца, головного мозга. Усиливает потенцию, снимает усталость и похмельный синдром. Известна также под тибетским названием «Белые крылья», трава, продлевающая жизнь.
** - бурятское название богородской травы
Когда тоска, переполняя душу,
Захлестывает съежившийся край?
И тащишь жизнь, как санки-волокушу.
Уныние...
Хоть сразу помирай.
И вдруг, наутро, требующий зуммер
Зовет: Раскрой туманное окно!
И ощущаешь - пусть вчера ты умер,
Но возродился нынче все равно.
Земля покрыта лебединым пухом
По щиколотку, или до колен.
И ты бежишь вовне, воспрянув духом.
Счастливый обитатель ойкумен.
Угощает его она
Курьей ножкою, привечая.
Предлагает испить до дна
Духовитую рюмку чая.
Дорогой Кощей! Ты поешь-ка щей.
Да со своих мощей покорми клещей.
И бессмертному визави
Изливает свои печали:
На подмогу, мол, призови
Черта лысого ты вначале.
Без подмоги нельзя никак -
Трудно справиться с дураками.
Пресловутый Иван-дурак
Нынче стакнулся с Мураками.
И на практике те враги
Применили закон Бернулли.
Так, что лешие из тайги
Драпанули на Рапа-Нуи.
Дорогой Кощей! Ты их всех хлещей!
Но все ж тебе чуток не хватает мощей...
Мы, построившись в три ряда,
Встанем грудью к лесной угрозе.
Нечисть выгоним в города -
Пусть свой мусор с собой увозит.
И любимые шашлыки
Жарит пусть на своем балконе.
Мы покажем им всем клыки,
По примеру волков в законе.
Дорогой Кощей! В мире нет вещей,
Что дороже трав, да важней хвощей.
Беспрестанно горит тайга.
Лес становится все тощее.
Кто ж его защитит? Яга
Со своим старичком Кощеем?
Меня проводят жирных чаек крики
И позади великолепный вид.
А с парусов индейский бог Кон-Тики
Мой долгий путь, смеясь, благословит.
И с рейда мне обрывками фалрепа*
Помашут боевые корабли.
Гораздо ближе будет мне до неба,
Чем до гипотетической земли.
Я завершу свой рейс на остров Пасхи
В начале изумительного дня.
И бросят кверху шляпы, кепки, каски
Все статуи, приветствуя меня.
*Фалреп - тросы, заменяющие поручни у входных трапов судна. По морским традициям, эти тросы держат в руках матросы (фалрепные), назначаемые для этого, при входе офицеров или почетных лиц на судно.
-Эх, дурачок, дурачок ты, мой старый Ромка.
Кто же тебе напишет? Шекспиров нету.
Деток мы не нажили - ни одного потомка,
Ни одного, представь-ка, на всю планету.
-Юлька, ну хватит уж придуряться! В твои-то годы!
Или уже окончательно позабыла?
Пусть у природы и нету плохой погоды -
Но ведь у почтаря полегла кобыла.
Кликнем его и с мороза напоим чаем
С липовым медом и целой вязанкой сушек.
Часто ль с тобою гостей-то мы привечаем?
Поговорим. И глядишь, отогреем душу.
-Ладно, пойду посмотрю. У родной калитки
Я, почитай, с войны-то и не стояла.
А ты не забудь, что чайник стоит на плитке.
И на постели поправил бы одеяло.
Для того , чтоб нежную улыбку
Губ твоих желанных уловить,
Я поймаю золотую рыбку
И её заставлю гнёзда вить.
Под твоей развесистою сливой
Я сегодня буду щедр и добр,
Чтобы ты всегда была счастливой
Заклинать я буду страшных кобр.
Вместо шляпы тучу нахлобучу,
А в руке - букет из первых звёзд.
Для тебя станцую я качучу
И спою фальцетом "Happy Birthd..."
* - Happy Birthday - с днём рождения (англ.)
И утомленный, в осенней роще
Сев на подгнившем уже стволе,
Заметит: Боже! насколько проще
Жилось землянам на их Земле...
О чем-то вечном шептали травы,
Гудели в кронах дерев шмели.
Опушки, рощи, леса, дубравы -
Их люди вечно зачем-то жгли.
И вот, болезные, не дождались
Пока планету озеленит
Для них межзвездный лихой скиталец
Или потомственный селенит.
Селенит - житель Луны
На рынке, развязав привычною рукою
Шнурки на кошеле, а также языки,
С торговкою вином - владычицей мирскою -
Трепались и считали медяки.
Они дошли домой, когда завечерело,
И за чужим плетнем белёсый кур ослеп.
А на пустом столе созрела моцарелла,
И сам собою вырос черный хлеб.
Прикупленным вином расправились морщины,
И стала веселей и дружественней речь.
Но видно в эту ночь хватало чертовщины
Без действия пророков и предтеч.
Куржавилось вино на донышке бокала,
Трещала ткань завес на стыке двух эпох...
А утром, как всегда, предательство застало
Нелепого виновника врасплох.
Вдаль поплывет частокол часовых поясов.
Пенье сирен оборвется на полувздохе.
И сторож на пирсе ругнется из-под усов:
Цыть! Поразлаялись туточки, кабысдохи.
И улизнув от нестрогого матерка
Гончие Псы хвостами помашут стражу.
А месяц, сияя, как боцманская серьга,
Будет цепляться к мачтам и такелажу.
И патлатый разбойник пронёс
Мимо наших ворот свою ношу.
А какой-то надменный святоша
Так ругался - что твой водонос.
Пот и кровь орошали чело
И неструганный крест бедолаги.
Облака словно белые флаги
Окружали пустое село.
Захотелось разбойнику дать
Перед лютою смертью напиться.
Он утёрся моей плащаницей -
Ну и что же, пусть даже и тать.
И с тех пор у меня на столе
Даже ночью безлунной лоснится
Золотая моя плащаница -
Лик с терновым венцом на челе.
Тракторами ль она перепахана,
Или танками с прошлой войны...
Только джип едет, как черепаха
на
позвонках её серой спины.
И проникая взглядом в души
Он подмечал любую фальшь.
И от стыда краснели уши
У егерей и генеральш.
Что если видел конец небольшой вселенной
Даже не Нострадамус, а Святой Иоанн Богослов
Собственными глазами, а чашечкою коленной
Стукнулся, к делу переходя от тревожных слов.
Угол не очень остр был у табурета,
Мимо которого в трансе он проходил.
На табурете квадратном стояло ЭТО,
И ползал в нём ужасающий крокодил.
Дальше - полезли вовсе исчадья ада,
Смутно напоминая лошадь, дышащую огнем.
Или еще какого не менее страшного гада -
В общем, кошмарный сон, увиденный ясным днем.
Всё описал Иоанн до последней точки,
Кстати, она отсутствовала над буквой i,
Переплетённой с буквою v, и в последней строчке
Было и тех и этих букв ровно по три.
Вот Иоанн и представил, что это цифры -
Шесть, и ещё раз - шесть, и ещё раз - шесть,
Дьявольское число, Люциферовы злые шифры,
Ими лишь паутину всемирную можно сплесть.
Тысячи лет Апокалипсис тот читали,
Не понимая, за что человеку такой финал...
А всё ж, интересно, Святой Иоанн на каком побывал портале,
Или какой ему транслировался канал?
И возвестил улыбчивый фракиец:
Я сочетаюсь с лучшей из свобод.
Так сочетались камешки морские
С бескрайней глубиною синих вод.
И прошептал последний гладиатор,
Что до конца сражал со Спартаком
Спесивых римлян: Наш амфитеатр
Как будто прохватило сквозняком.
Какой-то нынче вялый этот зритель.
Не жаждет крови. Видно вправду хвор.
Прими его Господь в свою обитель
И дай ему бессмертия раствор.
Кругом лежали римские когорты,
Растратив всуе боевой запал.
Любитель гладиаторского спорта -
Ленивый ворон - что-то колупал.
Лежали люди, словно груды кукол.
Не разобрать, кто жив, а кто - отнюдь.
И ветерок заботливо баюкал
Тех, кто не смог застылых глаз сомкнуть.
Трамвайная линия номер четыре
Проходит по нашей лиловой квартире.
Затем на сиренево-дымной брусчатке
Она оставляет свои отпечатки.
На лбу у трамвая китайский фонарик
Мерцает во мгле, словно мятый чинарик.
И в клубах ночных сигаретного дыма
Луна улыбается. Недостижима.
Пейзаж непривычен для русского слуха -
Подковы стреляют неметко и сухо,
Пытаясь уменьшить число дебоширов
Среди пешеходов, зевак, пассажиров.
Луне пропитавшейся охрой и хною
Не очень понятно устройство земное:
Так как же трамваи, над рельсами брея,
Увозят людей прямиком в эмпиреи?
Даже если читатель остался, как перст -
Одинок, неприкаян и слаб.
Но чарующим звукам и рифмам отверст,
И волшебному ритму силлаб,
Значит все не напрасно, и вовсе не зря,
Происходит под нашей луной.
И поэты, миры неземные творя,
Сберегают наш шарик земной.
Он пил что-то вроде нектара.
Прозрачно-стеклянная тара
Разбросана на пол-гектара
Среди спорыша и репья.
То был заурядный детина.
Его не сломила рутина.
И шесть килограмм никотина
Его не способны убить.
Но если случиться плохое -
Завянет его каланхое,
Иль дом свой спалит в Онохое -
Он будет по прежнему пить.
Онохой - поселок городского типа в Бурятии
А за окном все больше холодает.
И снегом их, болезных, осеня,
Старушка-осень пепельно-седая
Стоит одна у старого плетня.
Жаль очень недолго он песни свои избывал
Из сердца - хмельной, откровенный, широкий и рьяный.
Лаэрт в поединке поэта сразил наповал...
А если бы он невзначай народился Татьяной?
Глаза исколет снежной белизною
Так, что слезясь, они не видят края,
Не видят неизбежного предела
Такой ужасно муторной забаве.
И колокольчик под дугой резною
Не веселит конягу. Подвирая,
На все лады, горланят обалдело
Частушки - трое всей честной ораве.
Хмельные лица, а в руках бутыли.
Им наплевать, как каждому кутиле,
На боли в бабках, шее и хребтине:
Всё подыхать ей - глупой животине.
Мне чудится порой -
Пиаф ещё жива.
В мелодии слышна
поэзия Верлена.
И даже
не совсем приличные слова
Звучат изысканно
и вдохновенно.
perdu - ( фр.) погибший; пропавший; исчезнувший; потерянный
экспромт написан под музыку Жоржа Брассанса, в песнях которого звучит первое слово из названия стиха
Снежинки лижет алый язычок,
А взгляд и жалок и почти отчаян -
Ведь здесь лежит его половичок,
Который тоже выбросил хозяин.
Ее почти опаловые уши,
Под солнышком оранжевым горя,
Тебе случайно проникают в душу,
Как в тонкую пластинку янтаря.
И в такт биенью маленького сердца
Виляет стрелка черного хвоста...
А у тебя внутри играет скерцо.
И жизнь - как в детстве - с чистого листа
Но вот что самой ей казалось странно:
Хотелось услышать от старых коллег,
Не всем привычное - "Эй, ты, обезьяна!"-
А что-то новое - "мил-человек".
Но как добиться такого звания,
Что предпринять, как себя вести?
И вот додумалась обезьяния -
Возьму пример с актрис травести.
Ну, что же, сказано значит сделано.
Достала двубортный в полоску костюм,
Оранжевый галстук, цилиндр надела она,
В горошек блузку. Что значит ум!
По джунглям прошлась, как по доскам подиума,
В своих канареечных башмаках.
Ждала , что хватит в лесном народе ума,
Чтоб возвеличить ее в веках.
Но тишиной ее джунгли встретили.
Как будто воды все набрали в пасть.
Не оценили ее добродетели,
А тихой сапой в кустарник - шасть.
И тут как будто сверкнула молния,
И обезьяна сказала: "Ёёё!!!
О самом главном уже не помню я!
Совсем забыла я про бритье!"
Цирюльник долго над нею мучился,
Хотя был из этих еще верзил.
А с улицы даже жандарм улетучился,
Когда обезьяну он преобразил.
И долго еще хохотали гиены
Над жертвою нашей людской гигиены.
А взрослые и, соответственно, дети
С тех пор удивляются сказкам о Йети.
Вероятно, на закате
Раскурю я трубку мира.
Днем сквернить чистейший воздух
Почему-то не хочу.
Как настойку на мускате
Пью хмельной поток эфира.
А когда наступит роздых,
Я костер раззолочу.
Он разгонит сизый сумрак
Словно лунная дорожка.
Звездный дождь, неся прохладу
И призывы дергачей,
Догорит в небесных умбрах...
Я ж улягусь спать сторожко.
Ничего-то мне не надо.
Я свободен, я ничей.
И служа королевскою свитой
Бородатый, усатый и бритый
Занимались довольно избитой,
Но заманчивой ловлей угрей.
Так и жили мои сибариты
Под старинный напев рио - риты
Вдохновенно считали бушприты
И шпангоуты в ближнем порту.
А покуда клещи - сапрофиты
Изнывали в постели элиты -
Бородатый , усатый и бритый
Коньячком полоскали во рту.
Гобеленом диванчик обитый,
Барахлишком чуланчик забитый
И любимой собачки кульбиты -
Вот и весь дорогой интерьер.
И у каждого с язвой колиты,
Значит скоро могильные плиты
Будут скорбной слезою политы,
И достанется близким терьер.
Бородатый , усатый и бритый
Шли, играя бейсбольною битой,
То есть , нашей почти что забытой
Забавлялись старинной лаптой.
Но попался в солдаты забритый,
Бормотавший под нос: "чита с гвритой",
Предварительно где-то привитый,
Не блистающий негр красотой.
Бородатый застыл , как убитый
Этой самой бейсбольною битой,
А усатый исчез словно смытый
Набежавшей внезапно волной.
Только самый устойчивый бритый
Не ошибся, пожалуй, орбитой,
И рукою своей перевитой,
Перебитой и в общем больной
Он прижался к слезами политой
И почти идеально пробритой,
Однодневной щетинкой покрытой
И неровной его голове:
"Мы тебя приглашаем на спитый
Чай Эрл Грей и сухие бисквиты.
А когда с жизнью будешь ты квиты,
Мы пошлем приглашенье вдове."
Когда ты, мой милый, достигнешь последней межи,
Слегка припадая на вечно опухшие бабки,
Колени твои обовьют там совсем не ужи,
И вовсе не ящерки будут просовывать лапки
В глазницы твои и, с оскалом пугающим, пасть.
И кто-то однажды наступит на череп твой голый.
Но прежде, чем рядом с костями твоими упасть,
Тебя поминая улыбкой совсем не веселой,
Он будет считать, что, пожалуй, уже не сбылось
Пророчество или скорее простое проклятье.
И может не конь его сгубит, а бешенный лось.
А может и вовсе, его нелюбимая сватья.
Но ясен итог: он погибнет согласно волхву.
А если точнее, согласно его предсказанью.
Оставив детей безутешных, княгиню-вдову
Без средств и защиты в селе родовом под Рязанью.
Все это случится, мой милый, с тобою не враз.
Ведь в жизни порою приходится жить постепенно.
Но впрочем, бывало, что следом за парочкой фраз
У чьих-то натертых ступней разверзалась геенна.
Горит в тумане непроглядном,
Как самолетный маячок.
А где-то рядом, в дыме чадном,
Тихонько плачет куличок.
Крутился в Риме он во все четыре стороны,
Своим согражданам не веря и соратникам.
Кресты, как виселицы высились. А вороны
Кормились печенью по будням и по праздникам.
Он экономил на общественном строительстве,
Плебеям зрелищ поубавил, срезал пенсии,
Лукавых мытарей ловил на расхитительстве.
И были гневными к наместникам сентенции:
Чтоб аккуратней были с подданными-овцами,
Чтоб значит стригли шерсть, а не сдирали шкурами,
А то восстанут, дескать, я же с полководцами
Другими занят нынче процедурами.
За то, что преданными взглядами буравили,
Преторианцам потакал с землевладельцами.
Жаль в Иудее позабыв об этом правиле -
Еще при Ироде расправились с младенцами.
Такого выжиги земля еще не видела,
Но было, видимо, недурственным правление.
Он так умеючи обстряпывал свои дела,
Что покушений избежавши и забвения,
Вошел в учебники и все энциклопедии,
Учебному процессу подлежащие.
О нем не знают, разве что, медведи и
Какие-нибудь власти предержащие.
В четверг с проверкою придет роно и мэрия,
А потому, даю домашнее задание:
Умелым - вырезать из дерева Тиберия.
А прочим - вылизать всю школу.
До свидания.
Кипит, наверно, на осеннем солнце
Позолочённый бронзовый казан.
И в нем томится, да на самом донце,
Как во темнице золотой фазан.
Ему тоскливо средь морковки с рисом
И горячо в кипящем молоке,
Ему бы поклевать под кипарисом -
Слететь бы вниз стремительным пике.
Он крыльями похлопает, как кура,
Разбрасывая лишь воздушный рис.
И покрывает рисовая шкура
Траву и злополучный кипарис.
Пусть улыбнутся Гоби с Джомолунгмой
И я в ответ им тоже улыбнусь.
А боцман - воспитатель юных юнг мой -
На палубе насвистывает пусть!
Вот смотрите, прошла,
Как по струнке, блондинка,
Злые шпильки вонзая
Дороге в хребет.
А в душе у неё -
Шоколадная льдинка,
На губах у неё -
Виноградный шербет.
Здесь прошёлся на трёх
Замечательный дед,
Своей третьей ногой
Разгоняя
Трёх ленивых собак
Обязательный брёх.
Дальше вижу хромого
Коня я.
Там китайский сизарь
Удивлённых сорок
И шальных воробьёв
Иероглифам учит.
А чеширский прохвост,
Пряча морду и хвост,
Словно смысл между строк,
С виноватой улыбкой мяучит.
Дети сели в кружок
На краю сентября.
Лепят первый снежок.
Полагаю - не зря.
Наш у костра "Корбан Песах"*.
Глаза огромные , как плошки,
Светились у таёжной кошки
На ветке , словно на весах.
Она ждала , как ангел зла
До той секунды и числа,
Покуда не случилось чудо -
Вдруг разглядела на земле,
Как у костра цвела посуда
С хурмою в хмуром киселе.
* - пасхальная жертва, зажаренный ягнёнок,
который должен быть съеден до утра.
Проходы не заставлены мешками.
И , как соседка Люська рассказала -
Не надо заполнять для польской цельни*
Таможенную ту галиматью.
Проехав потихоньку по-над Бугом,
Вы попадёте в райское местечко,
Где даже в привокзальном туалете
Есть надписи на русском языке.
И если вы вчера ходили цугом,
То ваша перерезана уздечка
Остались позади шлея и плети
У главного колхозника в руке.
И лишь спустя значительное время,
Объехав с пересадками Европу
На западную сторону вокзала
Сойдёте вы по утренней звезде.
Свалив с плеча багажное беремя,
Вы отряхнёте стоптанные стопы
И скажете таможенному залу:
Свободы не осталося нигде!
* - таможня
89 миллиметров - ровно настолько российские железные дороги шире европейских.
Ни тёплая добрая шутка,
Ни ненависть к злу и греху.
И также, как сын мой Мишутка,
Он тянется ручкой к стиху.
Свой юмор храня, для потомков, в броне,
Напялил железную маску.
И будучи, как феодал - на коне,
Я день этот начал , как сказку.
Присыпав опилками утренний чай,
Чтоб повод отпал сам-собою,
Сказал я любимой жене: "Отвечай!
Спала нынче с кем?"
-"Да с тобою!"
-"Не верю! Ты лжёшь! Признавайся тотчас!
Не то, обложу тебя матом!"
- "Ну, ладно, признАюсь, что в школе учась,
С названым спала твоим братом."
Весь следующий год посвящу одному -
Найду продувного братишку!
Но злая мыслишка мелькает в уму :
Мол, день дурака - разыграю куму!
Готовился , всё-таки...
Слишком.
Но на дороге к дому нас ведущей ,
Встал с маленьким отрядом Леонид.
Душонкою своею завидущей
Пожертвовать решил он. Без обид...
Ему мы предложив посторониться ,
Протиснуться ущельем собрались.
Но Леонид ( ну что это за птица?!
Павлин - не больше) разместился близ
Единственного узкого прохода.
И молвит : Я тропу не уступлю!
Вернётесь вы из этого похода
Не все. Я вам по розочке куплю
И положу на братскую могилку.
Потом ещё ругался и дерзил.
Его б мы взяли в шахматную "вилку",
Но наши не протиснулись ферзи.
Начав небезуспешную осаду,
Мы положили всех до одного.
Но всё же , не могу унять досаду -
История запомнила ЕГО.
Дездемона (дерзко):
Я вырву пламенные кудри
И расцарапаю лицо
Твоей напудренной лахудре!
Ты понял, крашенный кацо?!
Когда же с мымрою расправлюсь,
Я за тебя возьмусь потом!
Надеюсь помнишь чем я славлюсь
На всю округу, дядя Том?
Я закачу на весь театр
Такой неслыханный скандал,
Какого лучший психиатр
В своем дурдоме не видал!
Эй, дирижер, махни оркестру,
Чтоб похоронный марш лабал!
Прикрою я твою палестру*.
Ты понял, верный Ганнибал?
Пора продолжить нашу драму.
Давай, электрик, свет туши!
Ну, что ж, любимый мой Обама,
Души любимую, души...
* - частная гимнастическая школа в Древней Греции
Ты не думай , родная, я вовсе не пил -
У похмелья другие симптомы.
Просто ночью я шлялся промежду стропил -
Изнывал от любовной истомы.
Я орал на вершине ближайшей сосны
Боевые любовные песни,
Разгоняя летящие к жителям сны -
Не спалось мне чего-то , хоть тресни!
Снял оттуда меня милицейский наряд.
Но , сударыня, что ж вы язвите!
Я рванул между ног , как из пушки снаряд,
И едва не попал в вытрезвитель.
То-то грохоту было , когда зацепил
Я хвостом его вывеску с горя.
Дорогая , ну что ты! Я вовсе не пил.
Хоть и было той водовки - море.
Не по нраву она, не по вкусу, хоть плачь!
Толи дело - глоток валерьянки!
От неё я - великий смельчак и силач!
И спляшу на мехах у тальянки.
Я вчера натворил сам не помню чего .
Видно в марте немного тупею.
Дорогая! Прости дурака своего!
И давай свою фармакопею.
Только очень прошу , подмешай молока,
Мне в любимую синюю миску...
Потянулась к загривку хозяйки рука.
Ты простила любимую киску?
Разве этого мало
Через двадцать-то лет?!
Ну, ты конкретно достала.
Говорят тебе,нет!!!
Ну, если хочешь - "Истану",
А не хочешь - "МаздУ"...
Ну, не смогу, не достану
Тебе с неба звезду.
Поздравляю всех читательниц с праздником!
И красны над речкою закаты,
Перед сном пол-неба пламеня.
И ручьи, смешливо-языкаты,
Говорят , что ты спасла меня.
Мне вдохнула в легкие надежду,
Вместо удушающей воды.
Поцелуем и любовью между
Встали две сияющих звезды.
Хлестанула шершавая ветка
И повис шерсти клок на суку.
Отчего ж обжигающе едко
Дышит дырочка в правом боку?
Отчего же слабеют колени,
И мутнеет в глазах почему?
Где же , где же вы братья - олени?
Неподвластно простому уму...
Ждёт нас там обед из десятка блюд,
И на печке мудрый визирь.
Слушает его православный люд.
А жар-птицей служит снегирь.
Над печной трубой вьётся серый джинн,
Пяткой придавив колосник,
Сказку бормоча голосом чужим.
Глядь, под утро джинн всё же сник.