Классная руководительница вошла в класс. Класс нехотя встал.
— Сегодня будет классная работа, — подмигнула классная руководительница классу.
— Класс… — уныло пробурчал класс.
— Итак, класс — записываем тему классной работы, — классная руководительница застучала мелом по классной доске. — «Классы в современном обществе»…
Одноклассники заскрипели ручками.
В класс заглянуло солнце. «Классно!» — классифицировало оно, осветив прилежно (так ему показалось) склоненные к партам головки класса, стеклянные шкафы с томами классиков, их портреты на стене и классную руководительницу, в классической позе застывшую у классной доски. Идиллию нарушал только двоечник Салкин на «камчатке»: шумно возился, хихикал, щипал сидящую впереди одноклассницу — класть хотел на классуху и вообще…
В стекло толклась одуревшая муха — спеклась на жаре. По шершавому асфальту спортивной площадки за углом школы ритмично шаркала жестяная банка с оборванной этикеткой «…уй классический». Первоклашки играли в классики (одна худышка с огромным бантом показывала уровень экстра-класса, просто деклассируя соперников). В пику им в скверике через дорогу улизнувшие с урока старшеклассники врубили на всю катушку цоевскую «Восьмиклассницу» и резвились в салки.
Приехал как-то Волосатов в лес за бабами.
В том смысле, что в городе попрятались, суки, в окошки отдельных квартир, а Волосатов был не стар.
Вовсе даже наоборот.
А тут, значит, костер-палатки-веселуха, в волейбол играют – вот и повылазили.
Да только…
Он и прохаживался многозначительно, и мячики подавал, подмигивая, и плясал разнузданно – романтика не сложилась…
Какие-то бабы в том лесу попались то занятые, то дерзкие.
Волосатов разозлился и пошел спать один.
Лежит в своей оборудованной для утех палатке – матрац средней жесткости, красный фонарик, бутылка самогона – и сердится.
Сгустилась ночь, потухла дискотека, а у костра, напротив, распелись гитаристы.
«Заводы, понимаешь, стоят…» – сурово думал Волосатов, ворочаясь на изумительном своем матрасе.
Гитаристы жонглировали аккордами, искрили медиаторами, срамили онемевшую фауну голосовыми трелями и – тут Волосатов насторожился – рос да ширился в этой вакханалии бабий хор.
Он отхлебнул самогона и навострил уши.
«Ну-ка, облажайтесь, гады, – мечтал Волосатов, – промахнитесь ладом!..»
Песни, как назло, росли над лесом, набирали виртуозности, рвали душу…
«Хоть бы ноткой ошиблись, подлецы!» – сплюнул Волосатов, натянул трусы и полез из палатки.
Он пришел к костру, налил бабам самогона и решительно запел…
* * *
…Робко защебетал рассвет, будто прислушиваясь и не веря тишине, допьяна напоенной гармонией. Кусты шевелились, переваривая хрустальные отголоски струн; тени бледнели, до корней пронизанные затаенной страстью бабьего хора…
Волосатов чмокнул во сне губами.
Из угла запекшегося рта выползла слюнка и зависла, грозя шлепнуться прямо в розовое ушко бабы – еще в полночь самой занятой и очень дерзкой…
Пенсионер Инакенций Трофимович друзей не имел. Жена не одобряла – из-за его красного с синеватым отливом носа.
Он держался стойко, сражался упорно – но на длинной дистанции женщину не победить. К финишной прямой – то есть пенсии – оказываешься в ежовых рукавицах, потому что теперь и деваться-то некуда. Постепенно друзья отвернулись. Об оставшихся же неотвернувшихся супруга проявила дополнительную заботу – и он от них отвернулся сам.
Посему, вынося ежеутреннее поганое ведро, Инакенций Трофимович подружился с собакой.
Ну а что? Так уж устроена жизнь: наши поступки, сами по себе, значения не имеют – важны причины, их вызвавшие.
«Собака – последний друг человека», – вздыхал пенсионер, помахивая пустым ведром, совершая свой обычный моцион вокруг школьного стадиона. Собачек внимательно трусил рядом, кося глазом.
Пес был из близлежащего частного сектора – небольшие остатки его, ощетинившись заборами, на последнем издыхании сгрудились в кольце наступающих многоэтажек. Недоухоженный, недокормленный, как водится в грубом хозяйстве – деревню разрушили, город не достроили, – был он по молодости задорен и пуган несильно. К автомобилям относился по-товарищески, людьми интересовался, дворничиху избегал. Инакенций Трофимович назвал его Четверг.
Так было написано на листке календаря. Перед выходом из квартиры пенсионер неукоснительно отрывал и прочитывал сведения о наступивших сутках. День старости – бездонный колодец, в который утекает время, – не сулит ни радостей, ни потрясений, а название его не имеет никакого значения. Но имя получилось звонкое. Животное не возражало.
Ранний час в провинциальном городке пустынен. Хлопок тяжелой двери подъезда гулко отдается в бетонных стенах. Три чахлых деревца в середине двора никак этому не препятствуют – остальную поросль свела на пеньки дворничиха, чтобы не возиться с осенней листвой.
Хлопает дверь. Инакенций Трофимович преувеличенно твердым шагом слабого человека идет с ведром к мусорному контейнеру. Из-за трансформаторной будки в конце дома выскакивает Четверг и с улыбкой бежит навстречу. Инакенций Трофимович выуживает из ведра гостинец. Четверг ест, старательно виляя хвостом. Друзья отправляются на прогулку.
* * *
Однажды Инакенций Трофимович получил на почте пенсию. Забрал накопившиеся газеты, долго кружил по гастроному, щурясь в бумажку, исписанную строгим почерком жены. Посчитав губами оставшиеся купюры, повернул в бакалейный отдел.
Шел домой уверенно, прижимая локтем бутылку в специально обученном, надежном внутреннем кармане куртки. Мысленный взор гладил милую уютную картинку: газетный ящик в книжном стеллаже у кровати, за подшивкой щель с ладонь... Он просовывает руку, полтора оборота крышечки привычными пальцами... Наливает свою ежевечернюю тайную рюмку – тоже, конечно, специально обученную... А сегодня, в честь пенсии, сам бог велел и перед обедом...
Инакенций Трофимович сглотнул и удобней перехватил авоську с продуктами.
На подходе к дому повстречался сосед по даче, неизменно скептично настроенный ветеран физического труда. Сочетая широту интересов с узостью суждений, он с налету обругал погоду, радикулит, президента, отъезд жены – и без перехода, сохраняя громкую интонацию, предложил это дело отметить.
Инакенций Трофимович будто выронил лукошко с яйцами. Только что выстроенный в голове, сияющий, правильный мир начал тускнеть и полетел, крутясь, в тартарары – а сердце ёкнуло: соглашусь.
«Все беды в жизни оттого, что надо сказать «нет», а говоришь «да»...» – вздохнул пенсионер и пошел за соседом.
Смеркалось. Инакенций Трофимович шагал очень твердо, сжимал похудевшую авоську, тер локтем пустой, зря обученный, карман. Обходил лужи, всматривался в знакомые наизусть асфальтные выбоины, старательно вспоминал – сколько осталось в домашнем газетном схроне, грамм сто, поди...
У подъезда сидел Четверг. Привскочил, выписал хвостом росчерк, достойный подписи председателя центробанка.
Инакенций Трофимович обрадовался – вспомнил, что в заначке никак не меньше ста пятидесяти! – решил погладить друга, начал приседать, покачнулся, дернулся, взмахнул рукой для равновесия – и угловатая авоська ляпнула по улыбающейся собачьей морде.
Четверг плюхнулся на задницу, плеснул ушами, взвился и еще в воздухе замолотил лапами. У контейнера затормозил, прыжком развернулся и оглушительно залаял.
Сколько обиды было в этом крике души!
Выговорившись на всю катушку, напоследок взвыл и брызнул во тьму.
* * *
Жизнь щеголяла себе по-будничному.
Почти.
Инакенций Трофимович выпивал свою рюмку, с женой, несмотря на ее ангельский характер, ладил (не говори супруге, чем живешь – и будешь хорошим мужем). И главное, не давал душе зарастать мхом – неукоснительно встречал рассвет, вооруженный мусорным ведром и знанием, что день грядущий приготовил. А еще главнее, не обращал внимания на противоречие: календарный листок утверждал про новые цифры в расписании восхода-заката и смену фаз луны, а опыт доказывал, что нет ничего нового под солнцем – кроме утекающей, как песок сквозь пальцы, жизни.
Четверг мелькал по двору, но близко не подходил. Вспугивал шальную птаху, по непонятной прихоти умостившуюся на чахлом деревце, валялся на масляном пятне под припаркованным автомобилем. В течение дня его можно было увидеть заигрывающим с малышней в песочнице – на что, конечно же, с треском раскрывалось окно, и неприятный голос приказывал зверю идти в одну сторону, а ребенку в другую.
Гостинец в поганом ведре пропадал.
И человек, и собака искали радости – а ее не было.
Корни повседневности врастают в жизнь – и она продолжается.
Однажды Инакенций Трофимович поехал с соседом на дачу. Накопал авоську картошки, собрал яблоки. Прогулялся по опушке, слеповато высматривая грибы. Выпили – а как же! – имелся и там схрон за газетами у печки...
Возвращались затемно, благостно утомленные. Сосед даже почти не ругался – президента, во всяком случае, не трогал. Расстались на подходе к дому, клятвенно обещая друг другу повторить, и никак не позже понедельника...
Инакенций Трофимович свернул в свой двор. Твердо зашагал меж асфальтными выбоинами. Начал обходить лужу...
На пеньках под чахлыми деревцами шевельнулись тени.
– Батя, удели внимание! – раздался надтреснутый голос.
Инакенций Трофимович сжал ручки авоськи. Сердце глухо стукнуло в кадык. Он закостенел шеей и прибавил шаг.
У пеньков дребезнуло матерком. Что-то звякнуло, плеснулась лужа. Тень выросла на пути.
– Ты чо, дед – глухой? – дурашливо протянула тень.
Сердце стояло в кадыке, мешая вздохнуть. Пенсионер по-рыбьи шлепнул губами. Авоська скользнула из онемевших пальцев, глухо стукнула в асфальт и завалилась, рассыпая картошку. Он нагнулся, цапнул ручки, не поймал и, не разгибаясь, как бык ринулся в сторону.
– Тихо, дядя! – надтреснутый ухватил сзади воротник, дернул вверх занемевшее тело. – Куда собрался?
Инакенций Трофимович сипанул, хватаясь за кадык. Всхрапнул носом, надсадно кашлянул, будто пытаясь выплюнуть мешающее дышать сердце.
Тени сдвинулись, жадно вглядываясь в задыхающегося пенсионера. Встревоженно зашушукались –
«валим от греха...» «да нам надо-то чуть – на вторую бутылку...» «а ну как окочурится...»
– и потому не услышали странный, нарастающий, будто цокающий, и в то же время чавкающий – словно бы принесенный ветром дождь замолотил, усиливаясь, по крыше – звук.
Четверг прыгнул молча. Вцепившись в ближайшую икру, яростно мотнул ушами, разрывая ткань вместе с кожей, выплюнул, кинулся ко второй тени – и только теперь низко зарычал.
Надтреснутый вопль гулко отдался в бетоне стен. Заполошный мат, мельтешение полумрака с утробным урчанием, плеск лужи, топот – и через минуту звенящая тишина.
В ближнем подъезде погасли и снова зажглись пару окон. Скрипнула фрамуга на третьем этаже. Из голубовато мерцающей комнаты забубнила как всегда яростная речь президента. Приехал автомобиль и припарковался на своем масляном пятне. На чахлом деревце каркнула птаха, и от этого стало будто еще темней.
Инакенций Трофимович, отчаянно щурясь, собирал картошку. Четверг сидел на краю лужи с невозмутимым видом – только бока мелко подрагивали.
Человек выпрямился, поправил воротник. Собака поднялась, встряхнулась.
До подъезда шли вместе.
Остановились.
Инакенций Трофимович присел и погладил морду. Четверг коротко проворчал и затрусил во тьму.
* * *
Жизнь перемалывает даже жернова.
Инакенций Трофимович от пережитого захворал. Приезжала скорая, забрали в больницу. Пролежал две недели, потом еще месяц нос из дому не казал. Дни тянулись, как мед с ложки. Не скиснуть помогал схрон. Смягчившаяся жена – женщины инстинктивно уважают слабость – пополняла запас.
Но в деревне скотина, как в городе часы – а на пенсии привычка. Настал день – затерянный во времени среднестатистический четверг, – и Инакенций Трофимович, почитав календарь, чуя приподнятость на фоне покойной расположенности к миру, вышел с улыбкой и гостинцем в поганом ведре встречать рассвет.
Мусорный бак заиндевел. Лежал первый снег. Сверкающую его чистоту неприятно кромсали грязные следы, ведущие от частного сектора...
Оп! – а нет больше частного сектора, поразился Инакенций Трофимович.
В кольце многоэтажек грудились развалины, щетинилась одинокая печная труба. Вдоль дороги построилась тяжелая техника, и в недрах могучего бульдозера, несмотря на ранний час, уже копошилась фигура, похожая на тень.
Четверг не пришел.
Вечером Инакенций Трофимович, гражданин и пенсионер, наливал рюмку за рюмкой, хлюпал красным с синеватым отливом носом. Крутил ручку радиоприемника – только музыка может разделить с тобой невысказываемое, еле уловимое горе. Пил и вздыхал, понимая, что жена, конечно, важна, рассветы бывают прекрасные, но, если честно – вряд ли теперь что-то долго в жизни удержит...
.
Иногда наступало лето.
Городских враз отчего-то переставала радовать городская жизнь. Но они не переселялись в сельскую местность, что было бы, согласитесь, естественно. Поступали вообще сурово: забирались поглубже в лес.
Там было страшновато – отсутствовала горячая вода, – и вообще неуютно – где ни попадя таились клещи и норовили отсосать. Бередили душу воспоминания об унитазе...
Поэтому городские крепко пили, кричали песни и один за другим забывались тяжелым сном.
.
Утро наступило быстро, но как-то с порога заробело. Солнце с опаской заглядывало на поляну, несколько обезображенную. Пластиковые и металлические предметы, различные по форме и содержанию, придуманные городскими чтобы не умереть в лесу сразу, были везде. В искусстве такое называется страшным словом «натюрморт». Клещи, так и не осмелившиеся подступиться, обескураженно отсасывали у травы.
.
Изольда пустыми глазами смотрела, как Парамон, набирая полные щеки, дует в кострище. Костер чихать на это хотел. Елисей, размахивая топором, брел куда-то сквозь пространство. Глафира, брезгливо ковыряясь во вчерашней макрели, рассказывала:
– ...и всё бы ничего – не считая, что в боку затекло и пятка чесалась, – но кукушка задрала! Это капец. Прямо, сволочь, над палаткой! Спать невозможно. Вон рядом со входом сосна, и она на ветке угнездилась, сука такая...
.
Елисей с хрустом пропал в кустах. Парамон чихнул и закашлялся. В сосновых кронах шумнуло и стихло.
Изольда перевела пустой взгляд на Глафиру.
– Так она что – куковала?
Все счастливые семьи похожи, утверждал Лев Николаевич. Нет, он, конечно, человек известный – но неприятный такой вот однозначной самоуверенностью...
Впрочем, сознательный гражданин Инакенций Толстого не читал. Он полагал, что для счастья надо крепко стоять на ногах и жить по расписанию. А разнообразные, по уверению того же нечитаного писателя, несчастья – это от распущенности. Надо аккуратно, вовремя, все по полочкам – ходить на работу, пить рюмку после бани, копить на новый холодильник и болеть за «Динамо» – тогда ничего никогда нигде не смешается.
Вот и в тот страшный вечер жизнь скользила гладко, по обыкновению...
Мирное небо Родины зажигало зарю – красилось, значит, перед сном. Черт знает, зачем оно это делает, лучше бы что-нибудь предвещало – а то ведь, зараза, не предвещало ровным счетом ничего!
Инакенций солидно вылез из троллейбуса и походкой рабочего человека – хозяина всей Земли – направился к детскому саду. Сын уже ждал, подпрыгивая у калитки. Розовая ладошка утонула в мозолистой пятерне – пацаны двинули домой.
Скупые отработанные движения – и вот раздетый отпрыск зырит мультики, а папка на кухне пилит сало, помахивая семейными трусами. Тихо, по-вечернему мерцают лица. Ходики над сервантом тикают мирно...
Лязгнул замок, хлопнула дверь. Клавдия в новом пальто (богатое, в пол, кожа с матерчатыми вставками радикальных цветов – муж справил с последней получки) шумно отдувается, треплет вихор выскочившего сына, вручает жующему Инакенцию авоськи, журчит глупости про соседей и погоду, расстегивает крючочки с пуговицами...
– Где ботинок? – грянуло из прихожей.
Инакенций чавкнул.
– Куда ботиночек Ферькин дели, спиногрызы? – Клавдия воздвиглась на пороге кухни.
– Там, ну... – взмахнул Инакенций ножом.
– Там – левый, – выразительно сказала Клавдия. – Правый где?
Инакенций с некоторым раздражением отложил сало и протиснулся мимо жены в коридор.
Напротив зеркала, под вешалкой, на своем, специально обученном месте, стоял с раззявленными липучками детский ботинок.
Один.
Инакенций долго на него посмотрел, почесал трусы и зачем-то открыл шкафчик, куда ботиночек поставить не мог.
Тем более один.
– Ферапонт! – дрогнул голосом.
Сын высунул голову из зала.
– Ботинок брал?
Сын помотал головой и скрылся.
Отец пошевелил пальцами, будто перебирая струны арфы.
«Ну эта... Сперва шапочку... курточку расстегнул... сам разулся, после его...»
На кухне засвистел чайник. Инакенций строевым шагом двинулся на звук и налетел на Клавдию.
– И чо? – спросила она. В голосе сквозила та неподражаемая ирония, что вырабатывается у супругов годами счастливой семейной жизни.
– Ай! – дернул он подбородком. – Иди с глупостями. У меня хоккей счас...
* * *
Матч не лез в голову. Во что обратилась тихая (в основном, конечно, по ночам) семейная обитель! Квартира ежилась и жмурилась от пушечного гула, с которым Клавдия переворачивала всё вверх дном. Досталось даже проволочному коврику снаружи у входной двери – хотя под ним мудрено было спрятать и спичку.
Заплаканный Ферапонт забился в угол. Десять раз сказав, что он не брал, точно не брал, не брал совсем, даже не трогал, и не пинал, и не видел вообще хоть одним глазком, он категорически разревелся и спрятался, прижимая к груди любимый пистолет, потому что жизнь нехорошая.
Инакенций запутался, где чьи ворота и кто вообще с кем играет, потому что трижды рассказал вслух и без числа прокрутил в мозгу как они пришли, и закрыли дверь, и кто кого раздевал, и с какой ноги разувались, и вот даже ключи на своем гвоздике висят, видишь ты, дура?!.
* * *
– ...Нет, ты не понимаешь, Зинка, – Клавдия тяжело привалилась к телефонной тумбочке, промакивая лоб половой тряпкой. – Я всё-всё перерыла! Мало-мало с ума сойду... Это хуже, чем с помидором тем... Ну я ж рассказывала... Как не помнишь? Вот же, по осени... Режу салат, полезла в холодильник за помидором, тут телефон – ты и звонила, кстати! – я его вместе с ножом на холодильник, беру трубку. Поболтали с тобой часок, я и забыла. Потом вспомнила, иду, значит, к холодильнику. Нож лежит – а помидора нету! Бат-тюшки... И дома, главное, никого. Поискала, повспоминала... Нет, и всё тут! Совсем, думаю, с катушек двинулась. Ну вот буквально полтергейст в квартире! Да... Неделю не в себе была... А потом Ферька машинку закатил под холодильник... Ох, у нас же «Орск» этот допотопный, ты помнишь, и когда уже мужик мой на новый заработает... Полезла я, значит, спиногрызу игрушку достать, да и, думаю, дай-ка пыль там смахну... И выволакиваю тряпкой помидор!.. Нет, я смотрела! Даже спичкой тогда светила! Но там выступ такой, для педали... Он же еще педалью раньше открывался, пока не сломалась... И выемка под ней – и помидор этот проклятый аккурат, значит, в нее...
Клавдия глотнула из кружки, помахала перед лицом.
– ...Батюшка, говоришь? Квартиру освятить?!. Слушай, знаешь что – иди ты в баню, ясно? И вообще, некогда мне с тобой лясы точить, пока.
Трубка с лязгом упала на рычаг. Клавдия машинально провела по ней тряпкой.
* * *
Инакенций с лицом хоккейного защитника бродил по квартире и, как Паша Эмильевич, заглядывал под вазы и передвигал блюдца. Приподнял половик в ванной, как цветок за стебель. Хоккей кончился ничем, зато суматоха принесла неожиданные плоды. Квартира напоминала поверхность рыбного супа. Нашлось, буквально из воздуха материализовалось такое, о чем не сохранилось и памяти в семейных преданиях. Например, свидетельство о браке, определенное, по взаимному согласию, сгинувшим_и_слава_богу. Инакенцьевы ласты, в которых он, бывалоча, гонялся за жабами и бабами в пруду (на месте пруда теперь грибок и лавочки, там после бани хорошо – жена не видит). Или, внезапно, Клавдиин свадебный бюстгальтер, который теперь она смогла бы надеть разве на запястье...
В прибыли оказался один Ферапонт, да и то – как посмотреть. Дитя с красными глазами мертво вцепилось в найденный автомат. В свое время ему крепко досталось за его потерю, как считалось, в песочнице, а обнаружился, подлец, в недрах платяного шкафа, между сломанными плечиками и кроличьей шапкой с одним ухом. Сын сидел в своем углу и пускал яростные очереди. Родители передвигались зигзагообразно, мелкими перебежками – и только поэтому оставались живы.
* * *
В окнах сгустилось так давно, что все расписания вместе с законом и порядком в дому пошли к чертовой матери. Задерганного ребенка еле уложили, сами долго сидели на кухне. Разговаривать было не о чем, думать – нечем: обугленные запекшиеся мозги не работали. Из радиоточки струилась простая мучительная музыка, стол был сладкий на ощупь (Клавдия в рассеянности съела небольшой тортик). Обкурившийся Инакенций ляпнул стопкой по липкому этому столу и прокашлял:
– Спать пошли. Утро, оно... мудреней.
* * *
Укладывались муторно. Без конца ворочались, сражаясь с никогда не вылезавшими – а как что случись, поди ж ты! – перьями из подушек. Взбаламученная квартира переливалась тенями. В самых зловещих черных углах клубились шорохи; вздыхал унитаз...
Неуютно засыпалось, натужно. А на работу чуть свет...
...Клавдия, существо по-женски выносливое, задышала ровней, всхрапнула и обмякла...
...Инакенций пронзал очами тьму... но вот электрический разряд содрогнул челюсть... богатырский, с подвыванием, зевок... желанное забытье...
...
Шшшмяк!!!
* * *
Мир будто лопнул.
Супруги одновременно сели в кровати.
Мир молчал. А ведь в гражданской жизни об эту пору по улице проезжали хоть изредка авто, хулиганы на лавке у подъезда ругались матом, в гулком колодце двора обязательно гавкала ничья собака. Если же холодало, бабки, торгующие из-под полы водкой у остановки, подогревались собственным товаром, сбивались в кучу и пели песни молодости...
Мир набрал воды в рот.
Зато стучали сердца. Так молотили, что Инакенций с Клавдией одновременно посмотрели на потолок – не посыплется ли штукатурка? Потом их огромные глаза встретились.
– Соседи, – брякнул Инакенций.
– Нет, – прошептала выносливая Клавдия, – это ТАМ... Иди посмотри.
«А-я-яй!» – заголосило Инакенцьево нутро. Стая мурашек взбежала по плечам. Он включил лампу и огляделся в тошной муке.
– Ну! – выдохнула Клавдия, поплотней заворачиваясь в одеяло.
Мужчина проклял мужскую долю и сполз с кровати. Пошарил под и нащупал гантель. Двинулся на прямых ногах, щелкая всеми попадающимися выключателями. Мрак под воздействием электричества выдавливался из квартиры, но не отступал – налипал в окнах, грозно там набухая, концентрируясь...
Инакенций бережно, как канатоходец, миновал дверной проем, ме-едленно заглянул за угол. Сжал гантель до белых пальцев, вытянул свободную руку...
В прихожей вспыхнул свет.
Радикальное пальто свисало с крючка как казненный преступник. Под вешалкой стоял с раззявленными липучками сыновий ботинок.
Правый.
* * *
В эту ночь Ферапонт отоспался за всех. Омытый слезами, утяжеленный страстью могучий детский сон был так глубок, что мальца еле добудились. Серые воспаленные родители, прикорнувшие лишь перед самым будильником, шарахались по квартире, рикошетя как бильярдные шары. Лица напоминали соленые огурцы, глаза – перегоревшие лампочки. Всё валилось из рук, ничего не соображалось. Муж молчал, жена бушевала, сын капризничал. Ботиночки стояли посреди прихожей, трогательно раззявив липучки.
– Ноги не составляются, грудь ломит... – стенала Клавдия, застегивая крючочки с пуговицами на богатом пальто. Присела и шлепнула ребенка по уху. – Обувайся, кому говорю!
– Где пакеты у нас? – бормотал на кухне Инакенций.
– Ох, спиногрызы... – скрипнула зубами хозяйка и отправилась на помощь.
В прихожую они вывалились вместе. Там стоял Ферапонт и беспомощно оглядывался. В руках он держал ботиночек.
Правый.
* * *
Недостаточная эмоциональная одаренность может иногда спасти жизнь. Клавдия сошла с лица, уронила руки и принялась заваливаться боком навзничь – и если бы не одеревеневший Инакенций, машинально уцепившийся за полу... Он даже не удивился, потому что до конца не проснулся – а во сне не удивляются.
Муж прислонил жену к стене, подергал за подбородок. Клавдия поперхнулась, открыла глаза. Зрачки сузились. Супруги вгляделись друг в дружку...
...и подумали одновременно, что живем мы, в принципе, хорошо, у нас всё есть, мечты сбываются, потому что о большом, недоступном не мечтаем, мечтать такое глупости, нечего даже начинать, а лучше заботиться о завтрашнем дне...
...и повернулись, как по команде.
Молчание сдавило прихожую. Тишина ползла, как трещина в древесной коре...
– Я не брал!!! – заорал вдруг Ферапонт, бросил ботинок и разрыдался.
* * *
Наши мысли – создания, по большей части, скромные. Это выражается в том, что они просто описывают то, что не в силах объяснить – и выключаются.
Семья вошла в лифт вместе. Они стояли рядом – но каждый был по отдельности.
Ферапонт уткнулся в пол, шмыгал носом и шевелил пальцами в старых, на шнурках, полусапожках.
Инакенций, по-прежнему одеревенелый, уставился на гирлянду жвачек у потолка. В голове мельтешило и вилось, будто снегопад, не давая ни на чем сосредоточиться.
Зато Клавдия была сама концентрация. Она вдавила кнопку первого этажа с силой, способной проломить стену. Антивандальная панель визгнула. «Батюшку! – мысленно чеканила Клавдия, мерцая очами. – Окропить! Освятить!..»
Лифт же чувствовал себя отлично. Мерно гудя, он сходу взял крейсерскую скорость, молодцевато промчал дистанцию и лихо тормознул на финише. Сила инерции придавила пассажиров к центру Земли...
Шшшмяк!
* * *
Трое стояли кружком. Чистыми детскими, ясными женскими и мутными мужскими, но ничего ни у кого при этом не выражающими глазами они смотрели на ботинок.
Левый ботиночек озорно раззявил липучки – одной всё еще цеплялся изнутри полы за радикальную матерчатую вставку богатого, в пол, Клавдииного пальто, а второй будто отдавал честь, благодаря за внимание...
...Вот ты знаешь, что такое конь?
О, ты не знаешь!
Думаешь – можно скакать и сахару с ладошки. И еще, что это футболист ЦСКА...
Дык я тебе расскажу.
Во-первых, конечно, конская колбаса. Ммм... Стихи и слезы. Но съел ее, покакал – и всё. А представь себе, если правильно обработать шкуру и пошить автомобильные чехлы на сиденья... Они же крепкие получаются, и в то же время мягкие, как волосики на моих усталых ногах, например.
Я не устоял, купил. 450 рублей отдал. Полновесных советских рублей, между прочим! По курсу газеты «Известия» этот ваш теперешний доллар стоил 67 копеек – так что сам понимаешь.
Ну и вот еду с женщиной. Зима, ночь, гололед. Резина на «жигулях» еще родная стояла, универсальная – в мороз крепче конского копыта...
И вдруг – лось. Я по тормозам, да куда... Как жахнет туша в лобовое, дребезги в морду, я грудиной об руль (до сих пор, тридцать лет прошло, к холодам ноет), женщина только пискнула. А с лося этого вшей брызнуло – ну я тебе говорю! Будто песком из машины, что дорогу посыпает – хотя по этой дороге таких машин отродясь, конечно, не ездило... Этот перекувырнулся как-то, жопу подкинул, аки жеребец необъезженный, и пропал в сторону.
Однако, не до подробностей – женщина звуки издает. Вид помятый, на лбу шишка бухнет – как тыква. Я по коробке – в больницу! Нет, – твердо отвечает сквозь сопли, – я член партии! Нахлопотался с ней, одним словом...
Ладно. Коновал у меня был знакомый, завез к нему. Что надо, пощупал, внутрь влил, забинтовал – домой. Жигуля в гараж закатил, сам на стакан – горюю: тока ведь купил и, понятно, не застраховал...
Тут работы некстати навалило, Новый год опять же... Так моя ласточка с месяц на приколе и ржавела – а я пока что придумал план, для чего оформил втихаря страховку.
И вот выбрал день. Добыл пару конских копыт, полис страховой в карман... Но сначала щетку взял паяльную – дохлых лосиных вшей из чехлов моих разлюбезных повычищать. Шурнул пару раз – ах ты ж мать твою! Попортили, ироды!
Расстроился – чуть сразу в запой не ушел. Но скрепился – сперва дело.
Под ночным покровом, еще вьюга в подмогу, приехал на то самое место. В кювет аккуратно сверзился, стеклышек посыпал, копытами следов натоптал – как жулик какой, ей-богу! – да и побёг на пост ГАИ. Вид при этом подходящий – расстроенный, чуть не до слез – так чехлов замечательных жалко...
Менты приехали и давай носами крутить. А я курю одну за одной, топчусь как невзначай по следам этим конским и вздыхаю исключительно неподдельно.
А чойта вы тут, гражданин, оказались? – хитро меня милиционеры спрашивают, сами фонариком на отпечатки светят, бровями покачивают...
Дык эта, к брату я ехал, – развожу руками. – Он прокурором у вас свеженазначенный...
Бат-тюшки! Служивые с лица сошли, подобрались молодцевато. Мигом машину выволокли, затащили в гаишный гараж, чехлом прикрыли бережно, пустились бумаги оформлять...
Я из багажника ящик водки – вот, мол, брату вез, но лучше давайте, как говорится, стресс снимем.
И ка-ак дали с ребятами! Весь наличный по ночному времени состав праздновал. Ржали, когда расставались, как кони...
Всё в лучшем виде получилось, короче. Страховку получил больше, чем жигуль мне обошелся. С ментами этими крепко подружился, выручали потом не раз. Слезы и стихи...
А брат мой, прокурор, ха-ха, так ничего и не узнал.
Лошадиные же чехлы, кстати, начистил-причесал и через время продал.
За ящик водки.
* * *
– Во-от... – дядя Вова вкусно выпил, закурил сигарету с коричневым фильтром. – Дык сколько, говоришь, в твоем «ситроене» коней?
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Будильник в телефоне ожил, зажег подсветку и собрался возвестить миру свое заветное установленное время – но холодная рука упала, затыкая глотку.
Вот так всегда… Не дают высказаться!
Экран мобильного погорел и обиженно потух.
5:45.
Инакенций годами просыпался за мгновенья до звонка.
Вы, конечно, скажете – привычка…
Так-то оно так. Куда без нее? Именно привычка – та сила, что не дает земле разлететься на куски, хотя, впрочем, существует еще какая-то дурацкая теория притяжения.
Это О’Генри написал.
А Инакенций написал в свое время много конспектов, когда учился в институте – штук 90 общих тетрадей! – и ничего из написанного в жизни не пригодилось.
И не пригодится в дальнейшем.
Потому что жизнь устроена по-другому.
Люди живут неправильно.
Люди рвут и изнашивают себя добровольными противоестественными обязательствами. Они изо дня в день, из десятилетия в десятилетие ходят на бессмысленную работу. Или суетятся и обессиливают себя, добывая бессмысленные деньги. Деньги им не нужны – они ими пользоваться не умеют…
Люди несутся, когда организм требует лежать.
Люди спят, когда Природа нуждается в любви.
Люди заводят будильники, чтобы нарушить естественный ритм жизни.
Инакенций ставил будильник в знак протеста.
Он был тихим человеком. Дать в рыло завхозу Чувствину, обругать неприятную погоду или выйти на демонстрацию против власти было Инакенцию невмоготу. Обижаться на людей, климат и миропорядок смешно.
В результате высвобождалось много энергии.
Можно было потратить отпуск на вдумчивую, тщательную и филигранную по исполнению облицовку ванной комнаты итальянской плиткой. Ванной Инакенций почти не пользовался.
Ничто не мешало проводить выходные на развалах, барахолках и коллекционерских тусовках, приобретая раритетные винилы. Игла в проигрывателе грампластинок была сломана 6 лет назад.
Сам бог велел научиться засыпать и просыпаться в то время, которое обеспечивает ясность мысли и свежесть тела. Инакенций активировал будильник каждый вечер.
Все на свете можно – если есть в твоей жизни радость.
* * *
Экран погас.
Инакенций улыбнулся.
На работе он должен быть к 7:10. Утренние необходимые манипуляции занимали полчаса – отработано годами. Дорога – 40 минут плюс минус 5. Плюс обычно зимой. Минус – в бодром состоянии духа или, допустим, по случаю дождя.
Есть 10 минут.
Инакенций улыбнулся…
в затылке возникла вибрация;
шея напряглась;
под солнечным сплетением родился тянущий холодок, он пополз вниз, к коленям;
сладко онемели бедра…
Впервые подобное Инакенций испытал в детстве.
Отдыхали с родителями в Карпатах. Дорожка от пансионата к столовой извивалась и ныряла с высоты, зажатая наползающими с двух сторон холмами. Стены из валуна, казалось, еле сдерживали вздыбленную Природу. Длинный окружной путь на обед десятилетний сорванец еще кое-как выдерживал – шагал между отцом и матерью, взахлеб делясь утренними приключениями. Но назад… Простите, не было времени!
Пацаны с 3-го этажа собирались на дальнюю гряду искать саламандру;
Веня из 516-й раздобыл сигарету и сегодня договорились за бильярдной «попробовать»;
Лиза-соседка сказала, что они идут купаться за поворот, где горная речка медленней и глубже…
Да мало ли!
Так что Кеша, наскоро запихав в себя еду и захлебнувшись киселем, вприпрыжку вылетал из столовой, согласно отмахиваясь от родительских окриков, перебегал мостовую перед летней верандой, вскарабкивался по каменным трещинам и мчал по кустам вверх, напрямую.
И вот однажды он взобрался на стену, нырнул в заросли, пробрался сквозь ветки, попал на полянку, споткнулся...
Остановился.
Калейдоскоп мыслей и чувств вдруг схлопнулся и замер. Булыжник – большой и округлый, таких много в речном русле – лежал на самом краю поляны, у откоса, ведущего туда, к дорожке и площадке перед столовой…
Представилось: если толкнуть – просто легонько сдвинуть одним пальчиком – он покатится вниз. Двинется, набирая скорость, по его, Кешиной, тропе, как раз между кустами, помчится все быстрее по крутому склону – и вылетит с обрыва туда, где ходят люди, на высоте головы взрослого…
И что будет?!
Кеша почувствовал свой позвоночник. В копчике забегали мурашки. Руки захолодели гусиной кожей.
Он навострил уши. Сквозь кусты доносились голоса – рокот мужских, всплески женских. В обеденный час к столовой стекался весь пансионат.
Если ядро врезается в висок... Короткий глухой чавкающий стук и брызги во все стороны – как яблоко об асфальт...
Зрачки расширились. Ребенок быстро присел – и ткнул онемевшим пальцем. Сердце мощно стукнуло в грудь и пропало.
Камень нехотя перевалился через гребень и зашуршал вниз.
Кеша сиганул через поляну, зажмурился и сел под куст. Сверху обрушилась слабость.
…Инакенций открыл глаза и обрушился на подушку. Ватная слабость облепила тело и выдавила на лбу капли испарины. Он судорожно вздохнул, досчитал до десяти и принялся вставать.
* * *
Ирина Сергеевна, заместитель заведующего всезаводской хозяйственной частью тов. Чувствина В.И., судя по умному взгляду, была не замужем – но вопреки этому очень соблазнительная женщина. Все дела – грудь, улыбка… Ноги отличались приятной полнотой и выдающейся стройностью. Мало этого – она носила короткие юбки с запáхом или разрезом, а обувала… О, это было нечто невообразимое! Это был настоящий вызов – облегающие сапоги на высоком каблуке и без носов! Напедикюренные пальчики шаловливо выглядывали из норки…
Инакенций злился и изнемогал. Сексуальные провокации женщин нарушают равновесие мира и отвлекают мужчин от созидательного труда, считал Инакенций.
Вот сегодня – он привычно минул проходную, отдал честь господину мужественному милицейскому дежурному, свернул за угол, скользнул взглядом по доске почета, где висела его фотография годичной давности
(за вклад в изучение влияния шипящих суффиксов поэтики Бродского на производительность труда такелажников Архангельской области),
одолел коридор и взялся за ручку двери своей лаборатории, поглощенный соображениями о предстоящем испытании силового узла психосоматической системы межгалактического лайнера серии 6-В...
И тут над ухом прожурчало:
– Инакенций Евменьевич! Как хорошо, что я вас встретила…
Ирина Сергеевна была в бордовых безносых сапогах (педикюр в цвет) и юбчонке-шотландке. Блузка вакхических тонов категорически обтягивала грудь.
– Да? – низким голосом сказал Инакенций.
– В Правительстве принято решение о назначении вас начальником секретного цеха 8А! – она ослепительно улыбнулась.
– Позвольте… – удивился Инакенций. – Какого цеха? Я не знаю такого…
– На то он и секретный! – взмахнули опахала ресниц.
– Но как же… У меня на финальной стадии серия экспериментов с дымогарной трубой паровоза серии «Я»… – пролепетал Инакенций. – А сегодня вот силовой узел…
– Пойдемте, – она взяла его за руку. – Я покажу вам цех. А космические паровозы подождут…
– Но я…
– Здесь недалеко.
Ирина Сергеевна отпустила руку и легонько шлепнула пониже спины. Инакенций зашагал в указанном направлении.
Они трижды свернули, прошли два коридора (Инакенций усиленно думал о том, что и не подозревал о существовании этих проходов в изученном вдоль-поперек административном здании родного завода) и стали подниматься по лестнице. Ступеньки были узкие и крутые, Ирина Сергеевна оказалась спереди и сверху…
На ней были чулки цвета загара. Упругие мячики перекатывались под юбкой, ритмично колышущийся край ткани приоткрывал полоску бледной беззащитной кожи…
Открылась дверь. Огромное помещение простерлось перед ними. Слабый свет из непонятного источника скрадывал границы. Пространство заполняли странные вычурные конструкции неочевидного предназначения.
– Секретное оборудование, – сказала Ирина Сергеевна и повернулась к Инакенцию. Глаза блестели. Грудь тяжело вздымалась. – Вы будете первым испытателем…
– Я рад, – ответил Инакенций. – Но сначала мне нужно переточить бандажи у заднего тендерного ската…
– Это можно сделать здесь, – она отвернулась к ближайшему сооружению, напоминающему симбиоз кабриолета с ткацким станком, перегнулась через станину и запустила руки под приборную панель.
Агрегат тихо загудел, моргнул лампочками. Что-то мелодично щелкнуло, каретка сдвинулась, и руки Ирины Сергеевны оказались зажаты приподнявшимся рычагом.
Она тихо охнула. Запахло озоном.
Инакенций шагнул вперед, провел пальцами по спине, собирая блузку к подмышкам. Грудь застряла под материей, пришлось наклониться и бережно высвободить. Затем он отстранился, огладил шелковистую поверхность чулок. Уши заложило. Ладони плотно легли на бедра. Инакенций двинул их вверх, задирая юбку…
…И проснулся.
За мгновение до будильника.
* * *
Инакенций часто видел сны – и редко их запоминал.
Даже если очень хотелось.
А хотелось всегда – так ярко и разнообразно там жилось! Такая полнота существования в таких различных мирах!
Оставалось настроение. Этакое общее усредненное ощущение от испытанного там, за гранью…
Существует, очевидно, какой-то компенсационный механизм, некая система сдержек и противовесов, заставляющая забывать. Сознание желает главенствовать над подсознанием. Если же этот механизм дает сбой, мы начинаем жить множеством жизней, не понимая, какая – настоящая. Отличие мира бодрствования от миров сна только в том, что он – один и тот же. И если одна из тех жизней лучше, чем эта, мы можем во сне даже умереть – чтобы полностью в ту погрузиться.
Инакенций, конечно, так глубоко не пахал. Фиг с ними, с этими снами. Они всего лишь – горчичка к супу. Чудесный мир существует наяву. Мы и в сознательном состоянии – целая Вселенная.
Убедиться в этом просто. Особенно, если ты молод и здоров. Но даже если не так ты и молод, да и не сильно здоров – жизнь состоит из ожидания чуда. Это может быть
волейбольный матч,
свидание,
вечер пятницы,
Новый Год, в конце концов...
При этом в повседневном мире ничего чудесного не происходит – обыденность обыденна:
наши проиграли,
рядовой секс,
унылое приключение,
жестокое похмелье с несварением желудка...
Так бывает чаще всего.
Но ведь – ощущение волшебства не умирает! –
наши, как та палка раз в году, возьмут – и героически выиграют;
свидание завершится феерическим сексом;
пятничный вечер долго будет учащать сердцебиение;
новогодняя ночь окунет в сказку…
Получается, он есть – этот чудесный мир! Он существует, он реален! А вот то, среди чего мы живем каждый день – наша собственная иллюзия. Знакомая, привычная, удобная – но ненастоящая.
Как же рождается чудо? Или, точнее спросить – каким способом нам удается открыть дверь из Обыкновенного в Настоящее?
В основном – общение с людьми или женщинами. Бывают секунды искренности или минуты близости – в это время обычные правила исчезают. Мы ощущаем, как границы пространства сдвигаются, мы замечаем, что скорость времени меняется…
Это прекрасно.
Но есть одна беда.
Слишком неустойчив чудесный мир.
Так много факторов должно сложиться вместе – и каждый важен, и всякий вносит лепту, и выпадение/исчезновение любого рушит всё.
Что же делать?
Как бороться с хрупкостью и эфемерностью?
Ответ очевиден – уменьшать количество случайностей. Упрощать механизм. Чем меньше в машине деталей – тем реже она ломается.
Вот, например: отказ от секса с партнером – увеличивает устойчивость существования.
Ты независим.
Тебе никто не нужен.
Ты создаешь свой собственный пространственно-временной континуум, из которого выныриваешь только по нужде – пища, одежда, оплата коммунальных услуг…
А все чудеса мира можно найти в одном себе.
* * *
В одиночку человек способен противостоять большому – но бессилен перед мелким.
Например, деньги. Главная проблема. Надо есть, одеваться, платить по жировке. Ты – личность, способная иметь независимые суждения и принимать самостоятельные решения, и делающая это, а вот поди ж ты – приходится зарабатывать:
заключать соглашения,
вступать в производственные отношения,
включаться в технологические цепочки,
становиться элементом конвейера…
Общаться, короче говоря, с человечеством. Погружаться в быт.
Вот и сейчас Инакенций ехал в метро. В такое время свободные люди, случается, лишь отходят ко сну, мурлыкая строчки Бориса Гребенщикова:
Я где-то читал
О людях, что спят по ночам;
Ты можешь смеяться –
Клянусь, я читал это сам…
Инакенций ехал и ощущал, конечно, свою некоторую ущербность.
Хотя привык рано вставать.
Хоть и задушил в себе давно эту богемно-студенческую вольницу.
И не чувствовал себя несвободным.
Но он смотрел на лица попутчиков и не видел в них радости оттого, что живут на свете – лишь необходимость. И понимал, что окружающие пассажиры принимают его за своего.
А это обидно.
Инакенций колыхался вместе с вагоном, разглядывая рекламу. Ездил он всегда стоя, не держась за поручни – это помогало встроиться в вибрации внешнего мира. А листовки на стенах давали информацию о том, хорошо ли живет страна. В смутные времена пестрели объявлениями биржи и фонды, в хорошие – ботинки и турецкое взморье, в неопределенные – таблетки и курсы иностранных языков.
Впрочем, все это проходило по краешку сознания, как тиканье часов. Основной поток мыслей полоскал надвигающуюся суетность дня:
пришли образцы металла;
выбить у Чувствина новые резцы, а пока старые отдать инструментальщикам на заточку и договориться, чтобы постарались – там уже кромка ниже допуска;
да, самое главное – перенастройка разрывной машины производства фирмы «KRUPP» одна тысяча девятьсот тридцать шестого от Рождества Христова года выпуска. Это такой гемор… Вон у соседей ивановская – настраивается, как балалайка. Моя, по сравнению – оргáн… так ведь и надежность несравнимая;
а вечером – на волейбол! У наших клёвые шансы на плей-офф…
Мысли, словом, как мысли – лениво-обыкновенные, – но сегодня им будто чего-то мешало. Словно бы что-то отодвигало на задний план. Точно фонил неуловимый какой-то дискомфорт…
Бля, ну конечно!
Вчера же компьютер грохнулся. Спасибо хоть, к концу рабочего дня. После обеда разгреб текучку и уселся, как любил про себя формулировать, за улучшение качества жизни. Ибо задрало: тормозит, глючит, и вообще… А тут обновления предлагают себя. Запустил, скачал, установил. Перезагрузил. И вдруг – бац: синий экран с какими-то циферками! Ох ты ж… И так, и сяк, и танцы с бубном… Может, с железом чего не так? Еще бы – собирал же всё, что называется, по кустам, начальство порезало смету втрое…
* * *
Инакенций был пионером компьютеризации на заводе.
Нет, нельзя сказать, что до него тут арифмометрами пользовались. Бухгалтерия та же забыла про счеты с деревянными костяшками. Секретарши избавились от своих пронзительных печатных машинок. Маркетинг так вовсе осваивал интернет – хоть и робкими шагами.
Но Инакенций шагнул шире.
Сеть!
Ладно, это громковато сказано, но объединил машины лаборатории. Обмен-передача, доступ к базам данных, безопасное хранение. Принтер опять же…
Короче – опись, прóтокол, сдал-принял, отпечатки пальцев.
Бугога!..
Пробил под это дело отдельную телефонную линю, повесил на нее модем…
Но для чего ж эта суета на общественных, практически, началах? В лаборатории механических испытаний, где страшней, чем осциллограф, зверя не видали?
Ха.
Порно.
Этот высокий вид самобытного искусства Инакенций открыл давно. Точнее, он самостоятельно ворвался в жизнь вместе с эрой видеосалонов, а затем и личных индивидуальных плэеров.
Первая кассета, помнится, произвела ошеломляющее впечатление, хотя там была парочка фильмов… «Греческая смоковница» и еще что-то… содержания самого невинного. Да просто, как сейчас представляется, целомудренного.
А потом пошло по-настоящему.
Появились эти арийские мужчины, с усиками, непременно в черных носках и всегда без трусов под штанами. Вели себя дерзко, уверенно, поэтому попадавшиеся к ним в лапы дамочки – крашенные в категорические цвета, из-под бигуди, в чулках с кружавчиками (для особенного эффекта длинные сапожки, а при сильно глупом лице очки) – сдавались стремительно и с удовольствием. Жанровые сценки с сантехниками и медсестрами заставляли с подозрением всматриваться в отечественных представителей этих полезных профессий…
Так. Мы отвлекаемся.
У Инакенция дома был видеомагнитофон. И коллекция…
Но нет – нельзя назвать таким высоким словом набор, получившийся по случаю и вслепую.
Во-первых, это же кот в мешке.
Приходишь ты на рынок, долго с вдумчивым лицом топчешься у киоска, разглядывая названия на торцах. А их же, зараза, печатают на машинке или матричном слепом принтере – будто специально… И вот, дождавшись момента, когда рядом никого, нарочито позевывая, осведомляешься: «А нет ли чего… погорячей?»
Рыбьи глаза продавца смотрят как бы мимо, он будто не услышал, но вдруг произносит число, вдвое выше ценника, тон самый равнодушный, слишком равнодушный, кладешь деньги, и из глубины выныривает кассета, на коробке напечатано что-нибудь вроде «Здравствуйте, я ваша тетя», а глаза командуют – прячь…
Мчишь домой, полыхая изнутри. Врываешься, переодеваешься, располагаешься…
Тут, кстати, до мелочей – налить чайку, задвинуть шторы, подушку поудобней… Проверить цепочку на двери…
С выдохом нажимаешь кнопку пульта, пальцы подрагивают. Экран освещается, загорается и – ослепляет:
У ТЕБЯ ЭТО УЖЕ ЕСТЬ.
Во-вторых, качество.
Честно говоря, анатомические подробности вторичны в настоящем искусстве. Важно влечение, настроение и состояние – как в импрессионизме. Но все-таки…
Есть же любимые актрисы с интересными, например, лицами.
Или вот недостаточная резкость изображения при слишком густой растительности на причинном месте снижает производимое впечатление. Аж приходится порой разглядывать на стоп-кадре – а это, согласитесь, нарушает динамику.
Да и вообще – лишнее напряжение при всматривании в детали распыляет энергию ощущений.
И в-третьих, управление просмотром. Навигация. Серфинг.
Ведь бывает же так, что в четырехчасовом фильме две желанные (в этом настроении / в эту пору года / в этом состоянии здоровья) сцены: одна на двадцатой минуте, а вторая в концовке?
Еще как бывает…
А радость воображения, иллюзия соучастия возникают полно и ярко только если смотреть их подряд, мгновенно! А тут перемотка… Аппарат гудит, надрывается, мечет пленку с катушки на катушку, старается, сердешный – но секунды капают, текут, льются, туша пламень душевный.
Каменный век, короче говоря.
Но давайте не будем перебарщивать, навешивать ярлыки и клеймить.
Индустрия-то начиналась еще со светописных отпечатков. (Перефотографируешь какой-нибудь «Сменой-8М» добытые на ночь карточки, а потом все эти ванночки, чемодан с увеличителем, комната красного фонаря – и красное лицо, когда заходит мама…)
А если уж совсем хронологически – с литературных изысков всё пошло. (Теперь уж и ума не приложить, какими способами добывались озорные тексты – неизвестных авторов или, страшно сказать, Нашего Всего Александра Сергеевича – особенно выполненные прогрессивным способом позитивного электрографического копирования; чаще в ходу были машинописные копии, а в особенных клинических случаях, бывалоча, и от руки переписывали…)
Но мы отвлеклись опять.
Такими темпами можно и мысль изначальную потерять.
А она такая.
С появлением интернета и развитием околокомпьютерных технологий порнографическое искусство получило, во-первых, развитие, а во-вторых, стало ближе к народу. И уж Инакенцию, как представителю инженерно-технической интеллигенции, оставаться на обочине процесса было просто нехорошо.
Стыдно.
Хотя, если на духу, Инакенций предпочитал картинки. Они – олицетворение покоя. Покой, устойчивость, четкая фундаментальность – как дома. А видео – это беспокойство движения. Суетность. Как на улице.
* * *
Для обоснования необходимости окомпьютеривания лаборатории механических испытаний сноповаляльного своего завода пришлось Инакенцию попотеть. В самом деле, выглядело диковато – как милиционер в очках. Да и была у них одна электронно-вычислительная машина с монохромным монитором. Так что могучая страсть потребовалась, чтоб убедить начальство: необходимость эта – жизненная, соответствующая требованиям изменяющихся экономических реалий и научно-технического прогресса в целом.
И вот, постепенно, под скрежет разрывной машины производства фирмы «KRUPP» одна тысяча девятьсот тридцать шестого от Рождества Христова года выпуска, появились в лаборатории провода по стенам, в стеклянные глаза лаборантам замерцали цветные экраны, хлопотливо принимался время от времени возиться громоздкий принтер в красном углу, и кузнечиковый перетреск модема на Инакенцьевом столе вершил атмосферу созидательного труда.
Но не сегодня.
* * *
Сегодня он, не заметив господина мужественного милицейского дежурного, минул проходную (тот удивленно хлопнул белесыми, как у поросенка, ресницами), свернул за угол, не глядя по сторонам одолел коридор и взялся за ручку двери своей лаборатории, поглощенный соображениями о том, что надо лаборанток бросить на растерзание крупповскому чудовищу (ну и что, что не делали никогда – пусть документацию изучают!), а самому тем временем переставить жесткий диск с их компьютера…
...или, может, не стоит лезть неумеючи, а сразу пойти в маркетинг к Пантелеймону, он у них оргтехникой заведует, а себя называет по-модному – системный администратор…
И тут над ухом прожурчало:
– Инакенций Евменьевич! Как хорошо, что я вас встретила…
Ирина Сергеевна улыбалась так ослепительно, что Инакенций не заметил, во что она была одета.
– Да? – не разработанный с утра голос дал хрипотцу.
– Я к вам, профессор, и вот по какому делу, – выпучив глаза, сказала Ирина Сергеевна.
Инакенций от неожиданности уронил связку ключей. Присел и уткнулся в черные лаковые туфельки. Глаз воровато скользнул по свободно ниспадающим брючкам. Шелковистая материя струилась, сообщая впечатление прозрачности, иллюзорности…
Он нашарил ключи, кашлянул и включился в игру:
– Вы напрасно, госпожа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские…
– Во-первых, я не госпожа…
Они одновременно моргнули и рассмеялись.
– Послушайте, Инакенций … – Ирина Сергеевна приподняла руки и остро наманикюренными пальчиками промокнула наружные стороны глаз. Грудь обозначилась так сильно, что Инакенций вспыхнул. Блузка шла с брючками комплектом – нежно-дерзкая, вольная, эфемерная…
– …Что вы делаете сегодня…
– Всё! – храбро ответил Инакенций, чувствуя испарину у корней волос.
– …После обеда? – закончила Ирина Сергеевна и опустила руки.
– А… М… Обслуживание находящейся на балансе техники, – Инакенций пришел в себя. – А что, собственно…
– Вы мне нужны, – как ни в чем не бывало продолжила Ирина Сергеевна. – Надо съездить в Дубровку, на базу, три коробки бланков получить, а вам, Чувствин сказал, резцы пришли.
– Сам Чувствин? – у Инакенция отвалилась челюсть. – Великий и Могучий Начальник Галактики озаботился мизерными проблемами качественных механических испытаний образцов поставляемого металла?!
– Ну… – Ирина Сергеевна подмигнула. – Честно говоря, я у него подписывала накладные и заодно поинтересовалась, нет ли чего для вашей лаборатории. Потому что, – она вдруг топнула ногой и стала еще красивей, – машину он мне не дал, езжай, мол, на своей, выпишу талоны на бензин, а помочь с коробками этими тяжелыми некому, на базе бабушка-божий одуванчик, вот я и подумала, и вспомнила про вас, и вот!
Она помахала накладной, как флажком на демонстрации.
* * *
Ирина Сергеевна вызывала в Инакенции жжение.
Натурально.
Стоило увидеть ее… Да просто даже представить!
С чем сравнить это возбуждение… это Вожделение?
Разве только со средней школой.
О, это волшебное время…
Живет себе мальчик десятисосколькитотамлетний. Пистолетики-велосипедики. Казаки-разбойники. Девчонки вызывают смесь презрения и страха. (Впрочем, такое отношение к женской сущности нормальный мужчина проносит через всю жизнь – хотя в этом даже себе не признается). Но однажды…
Моется он в бане…
Или воюет ночью с непослушным одеялом…
А то, может быть, дорывается до писсуара после канистры лимонада…
Мальчик открывает собственное тело.
Случайно…
Неожиданно…
Ошеломляюще…
Тело, оказывается, заключает в себе Радость!
Фейерверк!
Взрыв!
Какие там конфеты…
Надо только… Но это несложно. Это вообще легко. Простые движенья – и мир вдруг переворачивается и раскрывается, слепит красками, глушит волшебным шумом!..
А потом стук в груди стихает, предметы вокруг возвращают очертания, и жизнь – суровая и переполненная в этом возрасте – мчит дальше: ты прыгаешь в седло велосипеда, лупишь по футбольному мячу, в шесть мультики по второй, и домашнее, чтоб оно провалилось, задание, и суп, который как наказание неизвестно за что…
А может быть – известно?!
Ведь ЭТО нельзя.
ЭТО стыдно и неправильно.
Про ЭТО и думать страшно, а рассказать… Да ни одной живой душе – даже лучшему другу Димке! С которым, между прочим, такое вытворяли…
Я испорченный. Все пацаны как пацаны, а я…
Но без ЭТОГО…
Ох, какая трудная штука – жизнь…
В мальчике кипит внутренняя работа.
Мир, оказывается, имеет обратную сторону – как Луна. Гладко вышитая картинка с изнанки таит сложное переплетение нитей. Под ярким летним солнышком переливается манящая водичка – а из глубины смотрит огромная голодная щука…
Так происходит духовный рост. Переход на новый уровень.
Мальчик превращается в Ромео.
Школьный быт меняется кардинально.
Одноклассницы обретают лица. Нет, в основном, конечно, дуры, но вот Жанка… И еще Катька…
Уроки физкультуры, и так любимые, обретают новый смысл – футбол теперь не так интересен, как совместные с девочками гимнастические упражнения. Без боя уступаешь друзьям-хулиганам сражение за заднюю парту – важно сесть чуть сзади и наискосок от…
Но это еще семечки. Потому что в восьмом бэ есть такая Таиска – ух! Школьное платье прямо потрескивает на ней, когда идет по коридору… А старшеклассницы! Там пара кикимор только, а остальные – улет! Дежуришь переменками у раздевалки, чтобы, когда приближается достойный экземпляр, юркнуть в одёжное месиво. Крючки высоко, она тянется снять пальто, и короткое платье натягивается, приподнимается, и можно, подкравшись, заглянуть…
Мгновение.
Этого хватит.
Кровь ударяет, на крыльях летишь в туалет, запираешься в кабинке…
Кстати, о туалете.
Там стенка кирпичная, тонкая, за ней – женская половина. Однажды находишь в ней дырочку – аккуратно так проковыряно, за трубой от бачка, сразу и не заметишь… Припадаешь горящим глазом – и сразу страшно везет: Неонила Калистратовна, математичка!
Вот эт-то да-а!!! Аж ноги подкосились…
А математика следующая.
И сидишь на уроке весь одеревеневший, ничего не слышишь и не понимаешь – а в голове жужжит и бьется, как муха о стекло, Знание: у этой мегеры под длинной серой юбкой есть еще одна, черная, короткая, и трусы сиреневые!!! И она мне после этого про натуральные числа будет задвигать…
И мысль ворочается, кольнувшая в самое сердце еще там, в кабинке:
Так я не один такой?!
Кто-то же эту дырочку проколупал?!!
* * *
Инакенций стоял у крупповского чудовища и колупал вековую краску. Хлопнула дверь – явились Клара и Роза, лаборантки. В помещении защебетало.
Инакенций развернул глаза изнутри наружу и повернулся.
– Здравствуйте, Инакенций Евменьевич! – дружно, по-пионерски отрапортовали девушки.
Они так делали всегда, когда опаздывали.
Повелось отчего-то, что Инакенций своих лаборанток как сексуальные объекты не воспринимал. «А почему, собсна? – подумал вдруг. – Вона какие румяные, грудки дерзкие, платьюшки короткие…»
Клара и Роза притихли под неподвижным взглядом.
– Ага! – выдержав паузу сказал Инакенций. Глаза его заискрились.
Клара покраснела, Роза вздернула подбородок. Показалось, с вызовом.
– Значитца, так, – он прищурился. – Резцы отменяются. Сам поеду после обеда… Чугун на складе. Ты, – прицелился пальцем в Клару, – дуй к Чувствину. Оформляешь бумаги, отбор образцов, копии сертификатов… Всё как учили, короче. Ну а ты, моя милая, – подмигнул Розе, – на Круппа!
– Одна?! – полыхнули ужасом девичьи глаза.
– С богом и подробной инструкцией! – Инакенций вытащил из-под станины увесистую картонную коробку. – Тут все русским по белому... Гони сразу к снабженцам, возьми данные по металлу. И у технологов на него таблицу допусков… Они же подружки твои – поэтому одна нога там, а вторая через час тут!
– А вы какие государственные задачи намереваетесь претворять в жизнь? – подбоченившись спросила Роза. Клара прыснула.
– А я, – оскалился начальник, – сейчас с вашими корявыми актами разберусь... если судить по почерку, то вы, походу, мединститут кончали... и к Пантелеймону на поклон пойду. У нас сеть поломалась… Поэтому, – он возвысил голос, – компьютеры не включать, чаи не гонять… Марш!
Повернулся и зашагал в свою конуру.
* * *
Рабочее место Инакенций обустроил с уютом. Большой металлический шкаф-стеллаж отгораживал пространство. На нем ковром висел ядовито-цветной календарь.
(Год на календаре был аж позапрошлый, но сей казус искупался картинкой – красивая пьяная женщина без дела стоящая на перекрестке).
Кресло спиной к стене, громадный сейф у прохода… Монитор на углу стола окончательно укрывал от нескромных (то есть – всех) глаз.
Инакенций сел и плюхнул перед собой скоросшиватель.
В лаборатории пощебетало, пошуршало.
Звякнули ключи, визгнул заклинивающий ящик…
Зазвенела в кружке чайная ложка, что-то оглушительно шлепнулось.
Ойкнуло, засмеялось…
Хлопнула дверь.
Инакенций откинулся на спинку. Спокойная сосредоточенность, как у булочника перед печью...
Пальцы двинулись вниз по пуговицам халата.
Полы неслышно скользнули по бедрам.
К груди поднималось что-то большое, распирающее, и в то же время легкое, и одновременно жаркое.
Ресницы затрепетали, смыкаясь, виски сдавило…
* * *
Как все началось всерьез?
Однажды, на заре туманной юности, «в дыму пищеваренья и страстей», жаркой развратной ночью Кеша обнаружил, что в акте любви, происходящем вроде бы здесь и сейчас, участвует только нижняя половина его тела.
С партнершей было все в порядке. Она блестела, издавала правильные звуки и нормально двигалась, а вот он…
сердце колотило в грудь,
лицо искажала гримаса,
ритм,
напряжение –
а все существо души при этом было сосредоточено на единственной цели: скорее прийти к финишу!
Долой процесс – даешь результат!
Финиш, как назло, оттягивался…
Кеша помогал себе руками, исследуя выпуклости и впадины визави, но…
Финал не наступал!
И тогда почему-то закрыл глаза. И представил себе, что с ним сейчас не Зоя, а… Анастасия Вертинская из кинофильма «Человек-амфибия»!
Ба-бах! Тра-та-та!..
Залп грянул немедленно, он был ошеломляющий, гасящий небо, переворачивающий мир…
Он не придал тогда произошедшему серьезного значения. Стечение обстоятельств… Ну, не очень интересная Зоя… А может, выпил не того или не столько…
Ну и ладно. Не на Зое же свет клином сошелся! Жизнь имела нормальный гормональный фон – просто потому, что на десять девчонок по статистике девять ребят.
Были Клавдии, Глафиры и Дарьи.
Или, скажем, Фатима…
Хорошие девушки, разнообразные.
И все-таки хитрец начал «увеличивать дозу» – подмешивать к ощущениям от реального существа воображаемый образ. Это мог быть сон, та сторона телеэкрана, незнакомка на остановке – неважно.
Замечательная однажды приключилась Ребекка! Разлагал ее при свече на комфортном кожаном диване – а представлял себя Томом Сойером на скользком камне в недрах пещеры Мак-Дугала. Был в хорошем настроении и физическом состоянии, достаточно голоден – и понимал, что без этой ментальной игры всё будет… скучнее.
Как это так устроена жизнь, терзался бедолага, что нет в ней под рукой идеала в нужный момент! Вот, у Жванецкого, примерно, было – беда наша, мужики, в том, что мы любим или лучших из худших, или худших из лучших…
Да, он поначалу именно терзался. Переживал сильно, если сравнивать с эмоциями дневной жизни. Пробовал сосредоточиться на конкретной сегодняшней женщине…
Уже не получалось. Акт развивался по общечеловеческим законам… – вдруг начинал хиреть, умирать… – Инакенций срывал клапан воображения… – всё кончалось хорошо.
Комплекс вины превращался в комплекс неполноценности. Жизнь будто нахмурилась…
На помощь пришел случай.
Как-то летом большая компания с приятностью расположилась у лесного водоема. Щебетал закат, шкворчал шашлык, булькал алкоголь. На отмели с визгом плескались микрокупальники. Расставленные среди кустов палатки мурашили затылок хорошо накачанными матрасами…
Среди праздничного угара Инакенций соблазнял Зинаиду. Не торопясь, отдавая должное качествам природы и нехорошим желудочным излишествам, окучивал ее, как картошку. Она всё понимала, деваться было некуда, и противопоказаний никаких с ее стороны быть не могло – а все ж таки кочевряжилась.
Мужчина вел осаду по всем правилам эротического искусства. Он починил клапан в Зинаидином спальном мешке, намазал ей шею антикомарином, поднес самого сочного мяса и поспорил по какому-то идиотскому вопросу на сто поцелуев. Разумеется, проиграл.
Зинаида артачилась.
Самец сексуально рубил дрова, играл на гитаре и подливал водки.
Эта цаца, уверенная в себе, продолжала выпендреж!
«Да почему ж ты так уверена?!» – подумал, поймав насмешливый взгляд. Встал и ушел в лес.
Углубился во мрак, прислонился к стволу, полез за сигаретой…
И вдруг представил себе – вот на этой поляне, при свете факелов, Зинаида привязана к дереву. Во рту ее кляп, глаза излучают мольбу… Он подходит и ме-едленно разрывает футболку, высвобождая груди с торчащими от ужаса сосками…
Разрядка подоспела стремительно и была такой мощной, что Инакенций обнял сосну.
Чтобы прийти в себя, выкурил две подряд.
Вернулся к костру и задумчиво выпил.
Почувствовал на себе взгляд, равнодушно на него ответил.
Зинаида забеспокоилась. Женское ее чутье тревожно завибрировало. Она звонко расхохоталась рядовой шутке, расстегнула молнию на кофте и, правильно изогнувшись, подбросила в костер полено.
Инакенций смотрел на это, будто протрезвев.
Он наблюдал блондинку, у которой произошел разрыв шаблона: всё было под контролем – но ситуация вдруг изменилась; она диктовала правила игры – а соперника не стало…
Он разворачивал взгляд и воскрешал в себе фантасмагорию. Она была так реальна, что слышалось шипение факелов и ощущалась ткань, расползающаяся под пальцами.
По позвоночнику пробежал холодок…
Выбор был очевиден.
В ту ночь Инакенций сделал вывод: понятия вины, неполноценности, греха – в Природе не существует. Она, матушка, надиктовала противоречивых законов. Какие исполнять – твое личное дело.
Люди с комплексом вины хотят, чтобы и окружающие чувствовали вину. Чистая совесть создает вокруг покой.
Люди делают попытки стать совершеннее (ха-ха, но допустим) – Инакенций принял свои несовершенства.
Ну, как принял…
Не сразу.
Много раз прекращал.
Всегда категорически.
Толчком служили разные обстоятельства.
К примеру, развивающаяся неспособность к полноценному акту. Поначалу пещеристые тела исправно наливаются кровью, срамный уд поднимает голову, бодро входит, делает несколько движений…
И сдувается!
Вот как будто, когда держишь его в руках, иные процессы в организме происходят, другие цепочки включают заповедные зоны…
Или антисоциальность собственная изредка тяготить начинала. Уставал от себя. Сенсорный голод одолевал…
Словом, как курить бросаешь – через это каждый курящий проходил.
И он поступал, как заведено у людей: с понедельника, с первого числа… С Нового года, елки-палки!
Держался некоторое время. И даже чувствовал себя хорошо – на подъеме, с ощущением новой внутренней свободы…
А потом начиналось – появлялся дискомфорт.
Это касалось любых занятий или жизненных проявлений:
любимый коктейль из томатного сока со сметаной надоедал;
женский волейбол стал раздражать;
окружающие выглядели в другом свете – и видок у них был бледнее прежнего…
Дискомфорт нарастал. Снились кошмары. Зудела потребность что-то в жизни изменить.
А это значит – новые неудобства.
Являлся откуда-то внутренний голос. И глас этот внушал: зачем тебе это, старче? Кинь дурное – вернись в лоно…
Происходило нечто похожее на битву духа и тела.
Или, по-другому – сознания и подсознания.
А хотите, по-третьему – личного Я и социального.
Сущности человеческой и натуры животной.
Видимости, глядящей в мозг, и сути, зрящей в сердце.
И наружный Инакенций уговаривал нутряного. Обещал немедленное телесное блаженство в противовес туманным выгодам духовного.
Общий Инакенций сдавался.
И – как же сладка первая сигарета после долгого путешествия в некурящем вагоне! Как упоителен ныряльщику глоток воздуха!
Ударяет в голову как вешний ветер на исходе долгой зимы…
Инакенций возвращался.
Вот только – странно! – чувствовал себя одновременно и победителем, и проигравшим.
Но жить становилось проще.
Привычно.
И все-таки, все-таки…
Всякая тварь грустна после соития, писал классик.
Это правильно. Грусть – чувство позитивное. Грущу – значит, живу…
А Инакенций после каждого сеанса самофилии испытывал раскаяние.
Жесточайшее.
Будто пеняла ему Природа, частичкой которой он таки оставался – опять ты меня, подлец, предал… Снова, ради мгновенной своей прихоти, попрал Норму…
После краткого мига свободы возвращение в темницу тяжелее вдвойне.
* * *
В темнице, где живет человек работающий – например, на производственном заводе – свободы не может быть в принципе.
Лаборатория механических испытаний промышленного, не побоюсь этого слова, предприятия была тишайшим местом. На ней не завязан конвейер, украсть практически нечего, расположена не то чтоб на отшибе, а все же лишний коридор, да и девочки – Клара с Розой – слишком молоды и, например, цветнику маркетинга по всем статьям уступающи…
День могут испортить только люди и/или женщины.
Дверь хлопнула, разорвав тишину.
Как выстрел.
На пороге стояла Клара.
Инакенций дернулся, хрустнув креслом. В груди плеснуло, будто по луже шарахнули кирпичом. Руки рванулись, заклинив молнию в ширинке…
Клара стояла у входа. Влажные глаза, нарушенное дыхание, лицо в пятнах разных оттенков розового.
Инакенций, гримасничая, колупал молнию.
Бросил.
Чуть не оторвав застегнул пуговицу.
Запахнул халат.
Встал.
В выключенном мониторе мелькнули глаза, крылья носа, щеки пятнами…
– Что не так? – проговорил чужим голосом и закашлялся.
– Инакенций Евменьевич… – Клара шмыгнула носом. – Этот Чувствин… Он… – она зашарила по карманам.
Носовой платок оказался в сумочке на вешалке. К тому времени как юная лаборантка добралась туда и принялась сморкаться, Инакенций пришел в себя. Растер щеки, поправил пуговицы на халате и вышел из-за шкафа.
– Ну, – сказал отеческим тоном, – прекрати. Ты что, Чувствина не знаешь?
– Такой мужчина солидный… – Клара всхлипнула и вдруг улыбнулась. – Ему о душе пора подумать, а он…
Инакенций хрюкнул.
Клара подошла к зеркалу и принялась придирчиво его изучать.
– Бумаги где? – вздохнул Инакенций.
– Он меня отправил за сертификатами на молибден и вольфрам, что мы на прошлой неделе делали. Бардак, разорался, документооборот как при царском режиме, не допросишься! Сначала, типа, за сделанное отчитайся… А сам дверь на замок… – она озорно сверкнула глазками.
Инакенций посмотрел на дверь и вдруг обозлился.
– Ну и отчитайся! Сколько вам кол на голове тесать?!
Клара поджала губки. Залезла в сейф, долго там копалась. Подвигала визгливые ящики стола, заглянула под стеллаж. Уложила собранные листы в папку, полоснула Инакенция взглядом…
Дверь громыхнула.
Как из пушки.
* * *
Пантелеймон, по обыкновению, маялся бездельем под видом кипучей деятельности.
Так сказал бы дилетант, ничего не понимающий в мужской сущности.
Жизнь мужчины – игра. В любом возрасте. Если это настоящий мужчина.
Пантелеймон, без сомнений, был ярким представителем своего вида. Обширное брюшко, хипстерская бородка и румянец на щеках как у девицы служили маскировкой, вводили в заблуждение неопытного наблюдателя. Свирепо насупленные брови, продуманные движения – и вот тебе уже кажется, что дело, с которым пришел, мизерно и не стоит времени такого солидного, занятого человека.
Свобода – она ведь в голове. Темница – миф. Правильный пацан живет в обществе, будучи от него свободен. И не раскаивается.
Когда Инакенций с заготовленной улыбкой вошел в отдел маркетинга, Пантелеймон играл в третий «Warcraft».
Диана с Лианой склонились над журналом с глянцевыми страницами, похожими на лоскутное одеяло – но тут же сверху шлепнулся каталог строительной выставки.
Глафира колдовала у чайника – и сразу повернулась к факсу. Аппарат принялся с рокотом выблевывать бумажный рулон: письмо-отказ от ООООО – очередного общества с очень ограниченной ответственностью.
Леночки не было, зато по ее столу веером разлеглись цветные диаграммы и графики, напоминающие змеиную свадьбу.
Бодрящая производственная обстановка.
Пантелеймон всецело сосредоточился на компьютерной стратегии. Живая мысль трепетала в глазах. Вселенная в стиле фэнтези с азиатским колоритом и примесью стимпанка подмигивала желтыми значками на зелено-коричневом поле. Но когда Инакенций провозгласил: «Здравствуйте, товарищи маркетологи!» и двинулся в его сторону, не дрогнул.
Мизинец клюнул клавиатуру.
Скрупулезно выстраиваемый мир ахнул в тартарары – засиял синий экран с циферками.
– Вот! Блин! – Инакенций смешался под требовательным взглядом. – И у меня такая же хрень на компьютере... Выручай, дружище!
* * *
– Чо вообще в мире творится? – балагурил Пантелеймон, клацая клавишами. Удивительным образом он, занимаясь реальным делом, терял всю свою внешнюю неприступность.
– Стабильности нет... – вздохнул Инакенций, изо всех сил пытаясь уследить за манипуляциями. Это было бесполезно: пальцы летали, в мониторе каскадами, анфиладами и калейдоскопами мельтешили разнокалиберные окна.
– Это как в «Озверевших мертвецах-5», – хмыкнул Пантелеймон. – Смотрел?
– Не, у меня только первых три на кассетах...
– Э-э... Кассеты! Да вы, батенька, живете как свинья в берлоге! – Пантелеймон ткнул «enter» и откинулся в кресле. Системный блок загудел, переваривая команду. – Я, впрочем, и сам олдскульный мэн. Считаю себя коллекционером, потому что, по сути, это увлекательная игра. Игра, в которой нельзя победить...
– В смысле?
– В прямом! – мэн насупился. – Во-первых, полную коллекцию никогда не соберешь – каждый день появляется новое. Во-вторых, жизни не хватит все посмотреть. А ведь иногда, под настроение, хочется зазырить чего-нибудь старенького, известного, от которого пламень в душе... Где взять время?!
Компьютер пикнул. Пальцы стрекотнули по клавиатуре, щелкнула мышка.
– ...Но это не самое страшное, – взгляд Пантелеймона затуманился. – Беда такая: как только мы что-то себе залучили – оно перестает нам принадлежать. Вспомни: идет кино по телеку – садишься смотреть. А если оно у тебя записано – плюешь. Мол, могу в любой момент... И – хренушки его включаешь вообще!
Инакенций почесал за ухом.
– А настоящая жуть, – прищурился Пантелеймон, – что пламень душевный гаснет. Любимое – надоедает. Это как корова для быка: больше семи раз, говорят, на одну не вскочит. Естество противится... Тут-то и понимаешь, откуда являются миру маньяки-извращенцы-душегубы.
Инакенций удивился.
– На самом деле механизм прост, – балагурил Пантелеймон. – Твой сексуально-половой аппарат исправен, всё функционирует – а мозг отказывается посылать в него возбуждающие импульсы. Классическая, большинством признанная нормой связь не «заводит». Ощущение импотенции…
Инакенций насторожился.
– Обыкновенная женщина не вызывает эрекции. Да и необыкновенная тоже. В то же время просмотр, к примеру, детского порно, изнасилований или зоологических экспериментов приводит к быстрому мощному результату. Что остается? Правильно – искать в реальном мире то, что активизирует твою половую функцию... – Пантелеймон пошевелил растопыренными пальцами. – Если идти эволюционным путем, то пробуются сначала невинные шалости – вроде садо-мазо, фетиша и прочей дури, добавления в организм разных ядов, смены возраста и/или пола партнера… И – творческая, ищущая душа, карабкаясь на Джомолунгму наслаждения, плавно приходит к тяжелому криминалу… Любит себя человечек, что тут сделаешь?
Инакенций слушал завороженно.
– И вот! – мужчина возвысил голос. – Я перешел на диски! Это – как новая жизнь! Новый взгляд и новые возможности без извращений... Кстати, – брови прицелились в Инакенция. – Есть чо?
– Чо «чо»? – растерялся тот.
– Имеются ли в недрах данного многофункционального устройства – оно, на секундочку, уже готово к труду и обороне – визуальные образы эротического содержания?
– А... Э... Ну, – Инакенций кашлянул и рассмеялся, – если только эротического... Вот папочка...
Пантелеймон нахмурился и затрещал мышкой.
– Эх... – он повернулся и саркастически уставился на Инакенция. – Вы, батенька, порнухой увлекаетесь. Потому что эротика – это 800 х 600, а 320 х 200 – это порнография...
* * *
Инакенций обедал, сев, по обыкновению, за самый дальний столик. Давным-давно резцом от разрывной крупповской машины он выцарапал на нем бессмертное: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу». Из культурно-просветительских побуждений, разумеется. Потом было неизменно приятно – ничто надпись не брало: ни тряпки уборщиц, ни афроремонт столовой, ни ядовитый глаз Чувствина. А еще здесь, в углу, покойно – не подойдет никто незамеченным. Да и не попрутся: зал пустой – мест полно. Да и желания не возникнет – Инакенций во время еды напоминал заряжающегося робота.
Инакенций ел здесь и сейчас. Поток сознания останавливался: ни утренних мыслей, ни дневных заморочек, ни вечерних планов. Существовала только вот эта котлета и этот вот компот. Вся благодарность, привязанность и любовь Инакенция погружались в стакан сметаны. Инакенций кусал хлеб со всей энергией. Инакенций был – воплощенный голод…
А сегодня, вдобавок, медовой лепешечкой таял на сердце компьютерный диск. Блестящий серебристый кружок, упрятанный под два замка в лабораторном сейфе, застил собою всё.
(«Как? – бушевал Пантелеймон. – Ты не смотрел «Марионеток»?! О, яду мне... И эти люди участвуют в индустриальном преобразовании мира?»)
Ирина Сергеевна была забыта. Поездка на базу не уместилась в голове...
Относя поднос с полным животом и чувством опустошения, Инакенций споткнулся о стул и подумал вдруг, что давно не звонил родителям.
Они доживали свое в провинциальном городишке. Не так чтоб далеко, но в гости ездил редко – на дни рождения разве. Он не любил любимый город детства. Дело не в родителях, а в потребности, переросшей в необходимость, сохранять себя в изоляции.
Чтобы никто не вторгался в твою интимную атмосферу, нужно жить в столице. Потому что одиночество здесь – естественное человеческое состояние. Мегаполис, со своим шумом и суетой, заставляет замыкаться. Ритм утомляет, пунктуальность ворует время, люди прячутся от всего по домам-сотам – и сил ни на что больше не остается. Разве добьешься такого эффекта в неспешном городке, где все всех и обо всём всё знают! Вот ведь известно, например, что нельзя вырасти большим поэтом или художником в провинции – там на это нет времени. Слишком много общения, которое отвлекает от главного – себя.
Инакенций обошел стул, поставил поднос на транспортерную ленту, повернулся – и увидел Ядвигу.
* * *
Это было два года назад.
Или три…
Елки-палки – а может, все четыре?
Короче говоря, это было время, когда, во-первых, проводились заводские турслеты, а во-вторых, Инакенций на них еще ездил.
Сначала сам перестал участвовать в этих безумных праздниках жизни – как раз после того случая… А потом и мероприятий не стало. На заводе появился Чувствин – человек, далекий от забав на природе…
Словом, недалекий.
Финансирование сократили, народ привычно поехал, но прошло всё, по слухам, весьма уныло. И к следующему лету вовсе заглохло.
Эх…
Кеша в студенчестве был завсегдатаем туристских шабашей. Увлекательное действо – костер, соревнования, дискотека, девочки…
Да – утомительно:
на электричке доберись,
лагерь разбей,
дров добудь,
жратву организуй,
художественную самодеятельность отрепетируй…
И еще команду нужно сплотить – это, значит, водки чтоб хватило.
А главное, ночью нужно кого-то найти – потому что душа требует тела…
Инакенций, в общем, считал, что видывал виды.
Но тут…
Привезли на автобусе прямо до места. А на месте –
костер горит,
палатки стоят,
дров куча,
перекусить зовут – да не просто, а бутербродики, салат, горячее варево в котле…
Что значит – вырвался рабочий люд от станка! На волю, в пампасы... Топор у мужика не отнять, бабы соревнуются в изяществе чистки картошки!
И глазки косят, между прочим…
За двое суток из общественно-полезной работы, кроме песен и волейбола, помыл в речке ведро из-под чая и подбросил в огонь два полена.
Палка за ночь…
Ядвига не показалась ему самой.
Была еще Леночка из маркетинга. В соседнем, правда, лагере.
С обеими Инакенций контактировал по работе – Леночка занималась поставщиками, чьи материалы он испытывал, к Ядвиге в ОТК шли его акты о результатах испытаний…
Выбор – страшная штука.
Лучше всего это понимают женщины. Стоит, предположим, дилемма – какую сумочку купить: гиацинтовую или цвета бисмарк-фуриозо. Эта хороша к плащу, на каждый день, но та, первая – просто идеально подходит к новым вечерним туфлям… Убив полдня и потратив эмоциональный заряд, способный заставить разрыдаться театральный зал средних размеров, плюет она – и покупает.
Обе.
Первая ночь получилась сумбурной – дико пили.
Мельтешили от избытка чувств.
На рассвете с гиканьем окунались в воду.
Порвали на гитаре третью струну...
А в 10 утра стартовала полоса препятствий.
Потом неистово, с перерывом на обед, рубились в волейбол.
Вечером конкурировали на импровизированной сцене…
И вот, когда стихла нагулявшаяся за день Природа, и звезды засыпали небо, Инакенций обнаружил себя посреди лагеря – а осознал в центре мира.
Тепло.
Уютно освещенный стол под тентом. Он ломится – водка, шашлык, зелень…
Низко гудит костер…
У огня ведро с кипятком…
Речка мерцает в Луне…
За пригорком неразборчиво бурлит дискотека…
На бревне кто-то мурлычет гитарой…
Всюду свои: люди, женщины…
Рядом – Леночка…
Хм.
Ну – Леночка, так Леночка!
И в теле – сладкая истома.
И в душе – ощущение спокойной радости от прожитого на всю катушку дня.
И благодарность судьбе за избавление от мучительного выбора…
Ядвиги было не видать.
И Инакенций вдруг понял – вот оно, счастье! Именно вот – здесь и сейчас! По-настоящему!
Да, это был особенный момент.
Счастье ведь – штука такая, хитрая очень… Счастья в настоящем не бывает – оно всегда только воспоминание. Исключения – оргазм, миг победы… Но всё коротко, размыто, застлано отвлекающими мелочами.
Щемящее, полное, настоящее счастье – в нашем прошлом. Это, наверное, свойство времени – быть пропорциональным счастью…
Кто бы из нас чего не отдал за возможность, например, вернуться в детство?
Ну да, правильно – многие бы плюнули презрительно…
Впрочем, будь все мудрыми – разве могли бы мы вообще счастье ощутить?
– Пошли? – сказала Леночка.
– Куда? – почти испугался Инакенций.
– Потанцуем…
– А-а… Ну… Да… Сейчас.
Шагнул к столу и налил себе водки. Выпил.
Нет счастья! Всё – кончилось. Стартует обычная жизненная суета – удовлетворение потребностей, ублажение похотей…
Он закурил и посмотрел вверх. Звезды посмеивались.
– Ты идешь? – Леночка наморщила носик.
– Иду! – вздохнул Инакенций.
На дискотеке было темно и тесно. Команда сгрудилась неровным хороводом. По кругу бегала бутылка.
Ядвиги не было.
Инакенций приложился к горлышку и затанцевал лезгинку – даром, что звучало «Boney M». Быстрое сменилось медляком. Леночку тут же подхватил какой-то тип – кажется, из управления, – Инакенций окинул его взглядом, за соперника не признал и вспомнил вдруг, что так и не сменил волейбольные трусы, изгвазданные и пропотевшие.
Да и вообще, стоило б ополоснуться в речке из эротических соображений…
Направился к лагерю, но был окликнут. За диджейским пультом собралась компания. Дважды налили, и как-то помногу. Он от них вырвался, удерживая в голове свое гигиеническое намерение, побрел, спотыкаясь, по тропинке. Успел подумать, что стало слишком темно, и тут мелькнула палатка, потом другая, а вот и его – на веревке полотенце в полоску, – и навстречу Ядвига. Лицо ее светилось во мраке – то ли костер, то ли это внутреннее такое Инакенцьево зрение, – но больше в мире не было ничего, мир не существовал, и опрокидывающиеся в палаточные недра глаза были последним, что запомнил…
Утро пришло неприятно. Вокруг палатки бурлила громкая неотвязная жизнь – голоса, лязги, шорохи и стуки; внутри всё было растерзано и перемешано; сильно хотелось пить.
Он пошевелился и, как Степа Лиходеев, провел по себе руками. В отличие от Степана Богдановича, удалось определить, что на нем майка, почему-то очень тесная, и один носок. Инакенций сел, разлепил глаза и увидел, что майка розовая с нарисованным зайчиком.
Ядвигина.
С тех пор не виделись.
Так получилось.
Сначала она ушла в отпуск, потом Инакенций. Вернувшись, принялся разгребать завалы по работе – всегда накапливались заявки, каждый раз прямо авгиевы конюшни! – и носа из лаборатории не казал. Съездил в командировку, получал новое оборудование, возился с компьютерной сетью…
И однажды случайно узнал, что Ядвига ушла в декрет.
* * *
– Привет! – сказал Инакенций.
– Здравствуй, – согласилась Ядвига.
Она изменилась.
Цвет лица… Или это из-за прически?
Скулы заострились – вот здесь же были ямочки…
И ростом как будто меньше стала? Но нет – фигура округлилась, плюс сандалики без каблуков. Раньше, помнится, кроме шпилек ничего не признавала…
Нет, всё не то…
Взгляд!
Да – глаза другие. Тихие… С грустинкой…
– Сколько лет… – пробормотал Инакенций.
– Так и жизнь пройдет, – серьезно ответила Ядвига.
Инакенций смешался окончательно. Нарастающая неловкость зазвенела в ушах. Когда натягиваешь струну, она вибрирует все пронзительней…
– Ну и как она – жизнь? – вопрос прозвучал так развязно, что покраснел.
– Идет… Сына ращу… – Ядвига внимательно смотрела в лицо.
Дошло не сразу.
Было похоже на удар из темноты. Сперва вспышка, потом глухота, после нарастающая боль – и понимание. И это понимание травмирует все чувства – одновременно. И эта травма так сильна, что Инакенций отключился.
А через несколько бесконечных секунд пришел в себя и решил, что он не понял.
Не понял.
Нет.
Это не он.
Это не с ним.
Кто здесь?..
Он моргнул поочередно каждым глазом и обнаружил собственные руки сложенными на груди. Еще увидел, как Ядвига уходит – все так же пристально глядя из-за плеча. И услышал:
– Инакенций Евменьевич!
В дверях столовой стояла Ирина Сергеевна. Ядвига прошла мимо нее и канула в коридорную тьму.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Маленький серебристый «ситроен» мчал по городу.
Ирина Сергеевна опустила стекла. Ветер буйствовал в волосах. Ремень безопасности, перечеркнувший бюст, прорисовывал соски и от этого чуть заметно дрожал.
Инакенций ничего не видел. Он сидел как мышь под веником. Поток из окна хлестал – и это было прямо-таки приятное ощущение. Каменная шея, пустота в черепной коробке – и грузное послеобеденное бессилие.
Или желудок тут ни при чем?
Ветер жег глаза – и Инакенций открывал их еще шире. Клин клином вышибают.
– Что скрываете вы, сэр, за печалию очей? – промурлыкала Ирина Сергеевна.
На нее было исключительно приятно посмотреть. Румянец во всю щеку, искорки из-под солнцезащитных очков. Губы набухшие, как весенние почки. «Хороши также грудь и улыбка...»
Инакенций шевельнулся и посмотрел. Зрелище было столь жизнеутверждающе, что он крякнул и потер ладонями брови. Две вещи невозможны: изменить прошлое, угадать будущее... Внутри вдруг что-то провалилось – и стало легко и весело.
– Я однажды девочку обманул... – проговорил замогильным голосом.
– Какая низость... – пропела амазонка и вошла в поворот. Инакенция потянуло к ней, повлекло на нее... но озорное детище французского автопрома выровнялось и поднаддало. Пассажир зафиксировался в кресле.
– Как-то влачил я свою юность в общежитии...
– О, так вот откуда в вас, сударь, столько аристократизма!
– ...И вот выпили мы, чтобы скрасить студенческую жизнь нашу задрипанную, пошли на дискотеку. Приходим, а там – женщины! – Инакенций со страшными глазами повернулся к водительнице.
Ирина Сергеевна укусила себя за губу, чтобы не рассмеяться.
– ...А среди них одна незнакомая. Вы представляете, сударыня – новая девочка! – он ткнул пальцем в крышу салона.
– Нет, – очень серьезно сказала Ирина Сергеевна, – я себе этого представить не могу.
Инакенций подмигнул. Он чувствовал, как разворачивается душа – будто пружина: ее резко сжали, и вот теперь распрямляется со всей мощью, и прет дальше, по инерции, не остановить...
– ...Ну я, конечно, к ней – интересуюсь. Со всей энергией подрастающего поколения. Затанцевали... Только вот беда, – Инакенций шмыгнул носом, – пили мы тогда как аристократы и дегенераты одновременно. Шампанское с водкой. Коктейль называется «выключатель»...
Ирина Сергеевна не выдержала – ударила по тормозу и ткнулась лицом в руль. Ремень безопасности впился между грудями.
– ...В момент решительного штурма, – элегически продолжал Инакенций, – у меня обрыв пленки. Бац! – утро. Пиджак, как говорится, на люстре. Никого. И мельтешение в голове – какие-то сдираемые с джинсов ремни, захлопывание дверей чужой комнаты изнутри, подушкой лампу вдребезги... – он вздохнул. – Иду из столовки. Погоды стоят, природа там, солнушко... Супчик с пивком – а все ж таки до конца не отошедший... И – на крыльце она! Смотрит на меня. И вот, даже, как бы, вроде, типа, сейчас улыбнется. А я, блин, походу, нафик, не ожидал! И, такой, короче, не останавливаясь, морда кирпичом – шасть мимо в дверь...
– Почему?! – ахнула Ирина Сергеевна.
– Эх... – пригорюнился Инакенций. – Да как сказать?.. Чё-та я как-то... Поплыл, что ли – будто на экзамене... Я ж элементарно не помню – что у нас было, и вообще было ли что, и если было, то как, герой я или тюфяк, а остановись, и надо что-то говорить, а не чувствую тон, и надо вести себя естественно, а я насквозь неестественный, потому что ни хрена не помню! Где я... Кто здесь...
– Но ведь было бы, наверное, небезынтересно узнать, э-э... интимные подробности? – осторожно спросила Ирина Сергеевна.
– Да, но... Неудобняк – караул! – он сжал кулаки и вдруг хихикнул. – А еще глянул тогда, тк скть, при естественном освещении, и внутри как-то плеснуло – и чё я в ней нашел?
Ирина Сергеевна метнула взглядом и переключила передачу.
– ...Всё это вместе слепилось комом – и стукнуло в башку. И я прошел мимо... – Инакенций сглотнул. – А она даже дернулась было вслед, и глаза ее распахнулись – я затылком почуял. И затылок такой кричит мне: всё классно, всё было, она рада... И – остановись, повернись, приколись, оберни в шутку... Но я, – он добавил в голос торжественности, – прошествовал в дверь со строго перпендикулярным туловищу вытянутым вперед взглядом! И забыл.
– Что же напомнило вам эту душераздирающую историю? – сверкнула глазами Ирина Сергеевна.
Машина остановилась у ворот базы.
– Вы! – ляпнул Инакенций и почувствовал, как наливается краской.
– А что – вы во мне что-то нашли? – Ирина Сергеевна отстегнула сдавливающий ремень и повернулась всем анфасом.
Жаркая краска заливала Инакенция, но он мужественно открыл рот, не зная, что сейчас скажет, и скажет ли, и надо ли что-то говорить...
Оглушительно скрипнуло. Ворота поползли в сторону. С табуретки поднялась бабушка-божий одуванчик.
Ирина Сергеевна откинулась в кресле. Взгляд ее погас, но уголки губ приподнялись и мелко подрагивали.
* * *
– Оп-па, голубки! – первым делом заявила бабушка.
«Голубки» раскрыли рты.
Бабушка деловито обошла вокруг автомобиля и плюнула на ситроеновскую эмблему.
У «голубков» отвисли челюсти.
– Да... – бабушка остановилась у водительской двери и подбоченилась как самовар. Брови сдавили переносицу, крохотный лоб сморщился. – Понакупают... А наши машины им ужо не в дугу!
Ирина Сергеевна с Инакенцием завороженно молчали.
– А для кого наши заводы надрываюццо? – выцветшие бабушкины глазенки лихорадочно бегали. – Зачем мы страну с колен подымали? Штоп молодежь бусурманов кормила? Бирюльки у их покупала? А на какие-такие шиши?!
Ирина Сергеевна кашлянула, но бабушка ткнула вперед палец – как на плакате «Ты записался добровольцем?»
– Теперь... – она обшарила взглядом салон и остановилась почему-то на Инакенции. – Чего вдвоем приперлись? На производстве делов не хватает? Мы у станков ночевали! А вам тока п шуры-муры крутить в рабочее время! Вот я Чувствину докладную напишу...
– Ну вот что, – сказала Ирина Сергеевна.
Тон был такой, что Инакенций похолодел. Бабушка поперхнулась и сделала руки по швам.
– А ну-ка быстро оформить и отгрузить! – ткнула накладные и завела мотор. – Убрать с дороги вон тот ящик! Почему склад нараспашку?.. Ох, чувствую, поговорю я с Чувствиным про порядок на базе...
Бабушка сжала рот в куриную гузку и засеменила прочь.
* * *
Миссия выполнилась стремительно.
Бабушка с пыхтеньем выволакивала коробки с бумагами – Инакенций еле успевал подхватывать, упаковку же с резцами вынесла самолично на руках, как дитя. Старательно, помогая языком, расписалась в накладных, достала из-под кофты завязанный узелком платочек. Опростала – оказался штамп. Зачем-то понюхала, прикладывая к каждой ноздре по отдельности.
Штамп клацнул. «Ситроен» рванул с пробуксовкой, визгнули закрывающиеся ворота – не прошло и четверти часа.
Ирина Сергеевна заложила дугу, промчалась квартал – и затормозила. Промокнула ладошкой лоб и звонко расхохоталась.
– Жэсть... – неуверенно улыбнулся Инакенций. – Что это было?
– Знаешь, Кеша... – переход на «ты» прозвучал естественно. – В моем детстве были одно время в моде анкеты. Не помнишь? Ну, у каждого были такие красивые тетрадочки с умными вопросами. Типа например: «Какой твой любимый цвет?» Или: «Какое качество характера ты больше всего ценишь?» А еще: «Кто тебе больше нравится, кошка или собака?» И остальная подобная ахинея... Было у тебя такое?
– Вроде... – пожал плечами Инакенций. Он слушал внимательно, со спокойным лицом, и пульс нормальный, но при этом через все существо водяными знаками проступало: «Мы теперь на «ты»!..»
– Ну вот... И, значит, каждый совал другому каждому эту тетрадку – чтоб отвечали. А самым непременнейшим вопросом во всех анкетах был про счастье. И я, умненькая девочка, всегда писала: «Счастье – это когда тебя понимают», – Ирина Сергеевна поёжила плечами. – Философ с бантиком!.. Но однажды это попалось на глаза моей маме. И она – представляешь! – фыркнула и говорит: «Счастье – это вкусно поесть и рано лечь спать!»
– Оп-па, голубка! – деревянным голосом сказал Инакенций.
– Я была здорово пристыжена... – она глядела вдаль. Потом стукнула кулачком по рулю. – И с тех пор ненавижу пафос!
– Гхм... – осторожно кашлянул Инакенций. – Что же напомнило... тебе... эту душераздирающую историю?
Ирина Сергеевна повернулась и некоторое время строго смотрела пассажиру в глаза. И когда тот начал чувствовать жжение, вдруг улыбнулась:
– А поехали купаться!
* * *
Инакенций думал, что знает городские окрестности. Но когда Ирина Сергеевна пролетела мимо пляжа, взяла левее и через время свернула на неприметную грунтовую дорожку, озадачился.
Впрочем, несильно. Давала себя знать эмоциональная выхолощенность. Денек получался нескучный – а вечером-то и не пахнет...
Ирина Сергеевна между тем уверенно рулила по тропинке – иначе не назовешь, – и вдруг зелень расступилась. Полянка с песчаной кромкой, искрящие в солнце волны. На горизонте, далеко, дрожащий в стеклянном воздухе кусок городского пляжа...
И тишина.
– Ого, – выговорил Инакенций, – прям рекламная открытка...
Ирина Сергеевна сняла очки и откинула голову. Молчание наполнило машину...
Она встряхнула волосами. Рыжее пламя метнулось по салону.
– Ну что? Вперед!
Хлопнула дверца. Руки растопырились в небо. Блузка облепила тело. Щелкнула крышка багажника. Шелестнула ткань...
Инакенций продолжал сидеть. Взгляд сквозь опущенные ресницы. Зеркало заднего вида...
Прыгнули мячики грудей. Двухцветные соски – коричневые пимпочки с розовой опушкой – похожие на ягодки облепихи и дерзкие до визгу...
Жжение поднималось из груди, высушивало горло. Язык стал большим и шершавым, как с похмелья. Инакенций натужно сглотнул...
Ирина Сергеевна в ярком, смелом, минимальном купальнике обтанцевала машину и нахмурилась.
– Ну! Чего сидишь?
Инакенций открыл дверцу, выпустил ноги, встал, закрыл дверцу – как робот. И вдруг с огромным облегчением подумал, что на нем сегодня любимые трусы – черные атласные с резвящимися белыми красноглазыми китами.
* * *
– Давай до острова! – махнула Ирина Сергеевна и ринулась в воду.
– Да ну?! – крикнул Инакенций и нырнул следом.
Плыли сосредоточенно. У нее был техничный брасс, он еле поспевал кролем. Две оранжевые ниточки – с бантиком между лопаток и буквой «Т» среди двух глянцевых полушарий – взмывали и тонули, взмывали и тонули... Белые киты подмигивали красными глазами и резвились, резвились...
Мелкий песок нежно облепил ноги. Мрак укутывал остров, будто одеялом. По краю поляны торчали факелы, отсекая враждебный мир. Ветерок, как массажист, огладил спину. Он повернул ее за плечи. Капельки воды дрожали на коже в жарком отсвете. Просунул ладони под оранжевые шлейки и сдвинул в стороны. Мячики брызнули наружу, торча сосками...
...Инакенций глотнул воды, судорожно вынырнул, погрузился и замолотил по-собачьи на месте. Ирина Сергеевна оглянулась, сделала кувырок и легла на спину.
Они находились на полпути между берегом и островом. Солнце лупило с оттяжкой, лучи разбивались на миллион осколков...
Инакенций отхаркнулся, восстановил дыхание, проморгал слипшиеся ресницы и тоже улегся в дрейф. Ирина Сергеевна перевернулась на живот, оттолкнулась по-лягушачьи. Они оказались лицом к лицу.
– Кеша, а у тебя есть кто-нибудь?
Вопрос прозвучал деловито. Даже как-то буднично. Наверное, по-другому и не получится в чужой стихии, вися над глубиной.
– Нет, – так же просто ответил Инакенций.
– Почему?
– А... – он взболтнул ногами. – Потому что я щедрый... И самоотверженный!
– Как это?
– Ну как... Была у меня... Прям по классике: «Варенька, Манечка... еще платье полосатое... впрочем, я не помню». Встречались по выходным... И вот после такого викэнда чувствуешь себя... вымотанным. Вроде ничего такого – ну, секс там, алкоголя немножко, разговоры... Недосып, потому что спишь не один... Ерунда. А ощущения – будто вагоны разгружал!
– Не понимаю... – Ирина Сергеевна окунула лицо и выпустила китовую струю.
– Да я и сам... – Инакенций открыл прищуренные от солнца глаза. – Психика у меня добрая. Я весь такой... раскрытый. Такой... подстраивающийся под чужую дудку. Хочу создать комфорт, угадать-предупредить желания... Трачу на это весь пламень душевный. До самоотречения практически. Энергию выплескиваю горстями... – он шлепнул ладошкой по воде. – Живу, короче, не для себя!
Ирина Сергеевна сделала круг, как акула.
– Как-то это... тяжело, – Инакенций опять зажмурился. – Поэтому я один.
– И дальше что?
– И буду один, пока не почувствую в себе запас энергии. Так, чтоб на кого-то – и себе осталось. Только такой – серьезный запас. Надолго... Потому что бывают же мелкие всплески-взбрыки – ну, тогда напился, зашел на дискотеку...
– Или по-другому...
– По-другому?
– Да. Совсем. Нужно встретить кого-то, кто перевернет привычный уклад, обрушит систему ценностей... Кто заставит понять, что жить для себя менее интересно, чем для другого!
Инакенций даже кувыркнулся.
– Это кто мне тут недавно про пафос задвигал? – заорал он на всю округу.
– Прынцессы существуют! – хохотала Ирина Сергеевна.
Она зачерпнула полную ладошку и метнула, как из катапульты.
– Клоака существует! – Инакенций метко залепил пригоршню в ответ. – Женский омут! Ныряешь в него, отрываешься, дуреешь, барахтаешься как в водовороте – а потом неделю отдышаться не можешь!
Он развернулся и помчал к берегу бешеным кролем. Она пошла за ним мощным брассом.
* * *
Они бросились на песок, хватая воздух как рыбы на этом самом горячем песке.
– Я про таких как ты читала... – Ирина Сергеевна высоко вздымала грудь, успокаивая дыхание. – Про бессмертных.
– В смысле? – Инакенций следил за движением груди, поэтому вопрос прозвучал вяло.
– Люди стремятся к стабильности. К такому – устойчивому существованию. Потому что в таком мире и чувствуешь себя – именно бессмертным. Ну, то есть – день за днем, из года в год ничего не меняется, и ты не меняешься, не стареешь и никогда не умрешь... – Ирина Сергеевна раскинула ручки-ножки морской звездой. – Но ведь мир нестабилен! И ты это знаешь. Ты понимаешь, что можешь заболеть, или там в аварию попасть, или кирпич на голову...
– Кирпич ни с того ни с сего никогда и никому на голову не свалится, – значительно сказал Инакенций.
– Ха-ха. А кто говорит, что ни с того ни с сего? – она подмигнула. – Да можно ж руку запихнуть в эту вашу доисторическую разрывную машину...
Инакенций вдруг представил себе лаборантку Розу. Такая вся юная и дерзкая – и вдруг: хрусть, пополам!
Аж передернулся.
– ...Короче говоря, возможны случайности. Нехорошие. И они происходят время от времени. А ты этого не хочешь!
– И что тогда?
– И тогда ты создаешь стабильный устойчивый мир – в своем воображении. И вдыхаешь жизнь в этот ненастоящий мир. Тратишь энергию. И от этого устаешь – очень сильно, сильней чем от всего! Потому что пытаешься на изменчивый, текучий мир натянуть свою застывшую маску из иллюзий... – Ирина Сергеевна приподнялась, колыхнув оранжевыми чашками. – И не чувствуешь из-под маски настоящего мира.
Солнце жгло.
Голос гипнотизировал.
Соски протыкали влажную ткань, притягивая с неумолимостью гравитации.
Инакенций слушал нарастающий внутри набат – будто на колокольне звонили: тревога! к бою!!. Глохнущий, полуослепший, он оттолкнулся и ринулся, как прорванная плотина – в эту нежную, трепещущую, сочащуюся, призывную до онемения плоть...
...И наткнулся на выставленную ладонь.
Рухнул на песок как подстреленный.
Перекатился, вскочил, идиотски гикнул, в два шага разбежался и прыгнул. Вода хлестнула по лицу, облапила, повлекла в себя, гася колокола...
...и разливая по всему существу невыразимое облегчение...
Ирина Сергеевна сидела на песке, обняв себя. Инакенций плюхнулся рядом и конвульсивно задергался, вытряхивая воду из уха.
– Кеш, ты не обижайся, – тихо сказала она. – Я... Я же... Ведь знаешь, история с девочкой, которая сама себя обманула, показала, что ты не бесчувственный мужлан. Как многие... Как большинство! А глупости – все совершали. Я и сама... – пальцы сжали плечи. – Но не сегодня...
Инакенций сдул с носа капельку воды.
– «Не сегодня» – утешительная форма слова «никогда».
Она неопределенно качнула головой.
– Кстати, – продолжила через длинную паузу. – Меня вот мучает отчего-то... Как ту девочку звали?
Инакенций улыбнулся. Он чувствовал себя стабильно и уравновешенно.
– Ира.
* * *
Они ехали по городу. День подустал от переживаний и хлопот, подзапылился, поблек красками и от этого слегка истерил. Машины шли тесно, как рыба на нерест.
Инакенций чувствовал себя вынырнувшим из омута. Плечи, бедра еще чуть заметно вибрируют, но, в целом, уже обсох и успокоился. Воронка, затягивающая в бездну, рассосалась; гроза, оглушив, прошла стороной и канула за горизонт... Он, в общем, был горазд на метафоры, можно было б еще чего поэкзотичней сочинить – но лень. Да и... перебор. Чо было-то?
Ай...
Затылок удобно вмял подголовник. Периферия взгляда зафиксировала спокойный, уверенный профиль водительницы...
– Меня тоже мучает один вопрос... – вдруг выговорили губы как-то сами собой.
Профиль шевельнулся.
– ...А у тебя есть кто-нибудь?
– 1:1! – ухмыльнулась Ирина Сергеевна. – Ладно... Раз мы сегодня притчами общаемся – вот тебе еще одна. Опять из милого пепсикольного детства – до кока-колонизации... Я рисовать любила. У меня была куча тетрадок – ну, таких тонких, ученических, за три копейки. Вот я в них и самовыражалась. Девичьи грезы, красивенькие платьица-цветочки... Синее небо, домик в полоску, короче. Карандаши-фломастеры грудами... А однажды мне подарили толстую общую тетрадь. Шикарную! На такой пружинке железной, странички глянцевые! Отпад... И вот я ее как куклу баюкала, всё придумывала, что в ней нарисую... А в ящике у меня стопка тех, тонких, серо-зеленых... И вот я подумала хорошенько и решила – я сначала должна их изрисовать, а уж потом вот это счастье... – она шмыгнула носом и покрепче ухватила руль. – И принялась, значит, малевать. Не отрываясь. Но только – ёечки мои! – рисую-рисую, а они всё не кончаются! Вот никак! И я тогда сначала с цветных перешла на простые, а потом, чтобы совсем скорей – стала ручкой тупо буквы с цифрами чертить. По одной на странице...
– А... Кхм... – почесался Инакенций.
– Да! – выпалила Ирина Сергеевна. – Вот такая я с детства девочка – ответственная и исполнительная. Если уж чего решила – легче убить!
Она замолчала. Инакенций глядел с опаской. Даже какая-то не придуманная еще метафора зашевелилась в мозгу...
– Короче, трагическая развязка! Приканчиваю последние странички-замухрышки. Заходит мама. И говорит. Спокойненько так. Ирочка, говорит. А дай мне свою красивую тетрадку, говорит. Мне, говорит, надо для образцов вязания, а я тебе потом другую, еще лучше, куплю!
Инакенций сочувственно зажмурился.
– Вот так я и не стала великой художницей и гениальным дизайнером... От изобразительного искусства меня с этого мгновения отвернуло напрочь!
Машина свернула к заводским воротам и встала, чуть не врезавшись.
Открывать не торопились. Господин мужественный милицейский дежурный через бойницу прощупывал обстановку тщательными глазами.
Водитель и пассажир сидели неподвижно.
Наконец, створка шевельнулась и поехала. Инакенций тоже пошевелился.
– А-а... Что же заставило...
– ...меня вспомнить эту душераздирающую историю? – рассмеялась Ирина Сергеевна и тут же смахнула улыбку, как крошку со стола. – Твой вопрос. Я с тех пор беру всё сразу. То есть – у меня всегда кто-нибудь есть. Неужели непонятно?
* * *
Хлопнула дверь лаборатории. Инакенций привалился к косяку.
Мирный хаос.
Милое разгильдяйство.
Душный запах чая с лимоном.
Роза напоказ разложила по всем столам крупповскую документацию, оседлала стул и придирчиво рассматривала маникюр. Другая тонкая ручка с нежным пушком на коже была по локоть засунута в пасть разрывного чудовища.
Инакенций содрогнулся.
Розовая с утра Клара подрисовывала глазик, бодая зеркало.
Инакенций закипел.
И – расслабился.
И – сдулся.
Всё повторяется, как узор на обоях.
Вздохнул, точно рукой махнул. Шмякнул на документы упаковку с резцами.
Опустил глаза долу и прошел к себе.
Откинулся, заложил руки за голову, посмотрел на сейф. Потом на часы.
«Э-ге... Как времечко-то пролетело! Так и жисть пройдет...»
Встал, позвенел ключами. Толстая дверца крякнула.
«Когда руки-то дойдут смазать...» – поморщился.
Приподнял стопку бумаг.
Диск лежал. Смирно, но одновременно как бы с чувством внутреннего достоинства.
Инакенций смотрел на него без эмоций. «Во-первых, некогда. А во-вторых...»
Зазвонил телефон.
Он быстренько запер сейф.
– Алё... Да, Виссарион Иосифович. Да... Получили. Что? Да нет, нормально... Что вы, никто ее не обижал... Знаете, вы с Ириной Сергеевной переговорите... Хорошо... Что? Клара?..
Инакенций опустил трубку и повернулся. Лаборантка, распаковывавшая резцы, окаменела, будто пораженная Медузой Горгоной.
– Мм... Да? Вы что?.. Вот так-таки и сказала?! Ах-ха... Ой, простите... Не, ну конечно!.. Не сумлевайтесь, дорогой товарищ Чувствин! По всей строгости!.. Да... Всего вам исключительного.
Инакенций положил трубку и воззрился на Клару.
Та пунцовела щеками, руки, воткнутые в карманы, натягивали халатик – но взгляд был карь и дерзок.
– Да ты... – он прокашлялся. – Ну ты... Самого Чувствина... старым козлом! Ну... – развел руки и выдохнул. – Хто ш из вас вырастет-то, ёпп...
Роза вытащила руку из разрывной машины и подбоченилась.
Клара вскинула подбородок.
У обеих под халатами вызывающе бугрилось.
– Горжусь! – отчеканил Инакенций. – Так им... нам... и надо!
Лаборантки прыснули.
– А теперь – марш! – рявкнул начальник. – Порядок навести! Оборудование обесточить! И чтоб духу вашего...
* * *
Ударил гонг.
В центре завода, посреди копченых окон и стен бурого кирпича, помнящих еще революционную самодеятельность масс, на шлаковой горе стоял товарищ Чувствин и дубасил кувалдой в рельс.
– По домам! – орал он надтреснутым голосом. – Вон с территории, алкоголики, хулиганы, тунеядцы!..
Всё замерло. Работники кипящей смолой прокатились по двору и исчезли как ящерицы, побросав хвосты-спецовки. Тьма окутывала предприятие. Где-то в тишине пустых коридоров оглушительно икал немой.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Я сейчас нарушу заповедь рассказчика рассказа. Заповедь сия гласит: ничего лишнего! ни буквы!
Так вот.
Нарушу – уж очень хочется.
Инакенций жил в Чудесной Стране.
Чудесная Страна управлялась плохо.
Просто никуда, если честно.
Политика-экономика и прочая дичь, неподвластная среднему уму, находилась на позиции ниже средней. В таких условиях, как завещал дедушка Гитлер, надо развивать спорт – лучший дипломатический представитель, ежели больше ничего дипломатически не представишь.
А и попробуешь – не воспримут.
Когда удавалось залучить в Чудесную Страну международное соревнование, делалось все красиво – лучшие Дворцы, полные трибуны и красивые девочки в поле зрения телекамер.
Дворцы строились, старые реконструировались за счет средних зарплат обывателя;
красивые девочки росли сами, наперекор всему;
а полные трибуны достигались директивными методами – в учреждения специального и другого образования спускалась разнарядка: представить, кулак-по-столу, столько-то голов к часу А на трибуну Б!
Ну, вот.
Решит Инакенций сходить иной раз на какой-нибудь, прости господи, женский волейбол. Вырулит после смены со сноповаляльного своего завода, на пиво, как положено, завернет. К Спортивному Дворцу подфланирует на расслабоне – и поцелует, болезный, ярко-желтую надпись «МИЛИЦИЯ» на черном комбинезоне.
Местов нету!
Трибуны забиты «цветами жизни» – истинными, так скть, ценителями и почитателями женской грации на фоне страсти…
Буйное и озабоченное куда как более вселенскими вещами отрочество удерет с «мероприятия» в первом же перерыве – но что с этого Инакенцию?
Он уже…
Но я на этом ненужное в рассказе отступление заканчиваю.
Прошу ценителей этот кусок не читать.
* * *
Люди – те же поезда метро. Постоянное бездумное движение по заданной кем-то свыше закольцованной колее.
С которой не свернуть.
Вокруг тьма – и только краткие мгновения света и покоя на станциях.
В телах-вагонах перегорают лампочки, заклинивает двери, меняются тексты в рекламных листовках и спутники, наполняющие твою жизнь.
Со временем они дряхлеют, перестают подлежать ремонту и, сделав еще несколько тысяч кругов, и тысчонку-другую напоследок, списываются на металлолом.
А мир на это даже внимания не обратит – будут другие поезда, может быть, комфортней и быстрее.
* * *
Инакенций вышел из метро неопрятной походкой и в настроении несколько шизофреническом.
Пролетел с волейболом – пропал вечер.
А с другой стороны – вечер освободился. Можно же посвятить его осмыслению всей этой дневной катавасии, да и заняться привычными консервирующими ритуалами. Вот, среди прочего, давно хотел дверь входную подремонтировать...
Повеселел, встряхнулся. Родная обстановка – уже половина счастья.
Пнул камушек, почитал рекламки на подъезде.
Вдруг вспомнил бросившееся в глаза, когда спустился в подземку у Спортивного Дворца. Толпа, едущая в сторону станции «Рабочая» – вся серо-черно-коричневая; пассажиры же противоположного, элитно-районного направления – куда как ярче: тут и желтенький, и голубенький, и много красного... В общем, ВИЗУАЛЬНО разные классы общества!
«Ай да Кеша, ай да сукин сын!»
Махнул лестницу через ступеньку, лязгнул замком тамбурной двери.
В проходе стояла Нина… кажется, Андреевна – жена соседа, отставного подполковника. С подполковником Инакенций один раз выпивал, дважды одалживался инструментом по хозяйственным нуждам и три раза настраивал интернет – был, словом, на «ты». А жена…
Вот странное дело – не так чтоб уж сильно она была старше, но воспринималась как «тетка». Да, наличие совершеннолетнего сына – это женщину старит психологически. Кроме того, в семье она доминировала – это старит женщину физически. А грудь пятого размера, не востребованная регулярно, старит морально.
– Ой, Инакенций! – громко сказала Нина Андреевна. – А я звонок терзаю!
– Здрасьте… – кашлянул Инакенций.
– Кеша! – выпалила Нина Андреевна. – А пойдемте выпьем! У меня сегодня повод…
Она покачнулась, и Инакенций вдруг понял, что соседка нетрезва. Догадка была неприятная – попробуй, отвяжись теперь…
– Повод? – вежливо спросил он, делая попытку пройти к своей двери.
– Да! – Нина Андреевна взмахнула рукой и неспешно оправила расползшийся на груди халат. Грудь в разрезе выглядела жаркой и румяной.
Инакенций не сразу смог отвести взгляд. Забытые в руке ключи шлепнулись на пол.
– Я сегодня уволилась из своей поликлиники… – она шагнула назад, ме-едленно нагнулась и подобрала связку. Плоть практически вывалилась наружу.
– Да? – еле выговорил Инакенций севшим голосом.
– Устроила бабам своим отходную, – продолжила соседка, выпрямившись и опуская ключи к себе в карман. Глаза смотрели в упор расширенными зрачками. – А дома никого… А у меня коньячок…
Инакенций задеревенел.
– Пошли, – утвердила она, цапнула локоть и отступила к стене. Узкое пространство коридора, спертое втиснутым в угол шкафом, почти перегородили так и не заправленные до конца груди.
Инакенций, как рыба, открыл и закрыл рот, втянул живот и двинулся приставным шагом вдоль шкафа.
Солнечное сплетение сдавило. Жар чувствовался через несколько слоев ткани…
...выдохнул и выскочил в соседскую квартиру, как пробка.
* * *
На кухонном столе стояла тарелка с ветчиной и возвышалась пузатая бутылка.
«Армянский, семилетний», – отметил Инакенций и вдруг успокоился. «Это день такой… беспокойный. Счас выпью с ней рюмочку – и домой».
Нина (допустим) Андреевна уселась напротив. Халат был строго затянут.
– А где Николаич? – почти весело спросил Инакенций.
– У меня предложение! – она не расслышала. Или сделала вид. Расширенные зрачки гипнотизировали. – Мы сейчас выпьем на брудершафт! По-соседски, чтоб на «ты»… А то как-то не по-соседски!
Коньяк грубо плеснул по рюмкам.
Он механически поднялся. Она перегнулась через стол. Руки переплелись – при этом Инакенцьева почти неслучайно задела локтем декольте.
Поцелуй получился удивительный.
Они соприкоснулись закрытыми ртами. Через секунду ее губы разжались, сдвинулись, поползли – и наделись сверху. На миг сдавили – и соскользнули.
Инакенций облизнулся и сел.
Ёрзнул на стуле.
Да, черт возьми – нарастало возбуждение! То самое, настоящее –
холодок в груди,
покалывание в ногах,
приливающая к вискам кровь,
сладкая ломота из затылка и по позвоночнику…
И не сам, не своей волей, не силой воображения, не визуальным образом – живой, блядь, женщиной!
Мотнул головой. Ведь был уверен, еще вчера, еще утром, что победил окончательно – оградил себя, поднялся над…
И вот – эта жаркая плоть на расстоянии шага…
И я хочу – именно ее!
Когда такое было?
Давно…
И сегодня. Сегодня.
Второй раз!..
Нина Андреевна, между тем, кусала ветчину и болтала.
– Меня в медцентр позвали… Зарплата в полтора раза… Оборудование новое… Ты вот парень здоровый – не представляешь, на каком хламе работали… О, я тебе сейчас покажу! – она выскочила из кухни и тут же вернулась с фотоальбомом. Уселась рядом. – Вот, смотри…
Халат на коленях разъехался. Инакенций наливался кровью и коньяком.
Она говорила, он кивал. Внутри горячечно мельтешило.
Бедро ерзало о бедро. Сердце поднялось к горлу и стучало в кадык.
Не в силах больше справляться с дыханием, Инакенций отодвинул рюмку и всунул ладонь между холодным альбомом и горячей ногой.
Нина поперхнулась. Влажно рассмеялась и заговорила быстрей. Инакенций не разбирал слов – шум в голове усилился, сердце прощемилось через шею и билось между висками, как язык в колоколе. Вторая рука скользнула по спине и ткнулась в пояс халата.
Она выпрямилась. Альбом на коленях захлопнулся и съехал на пол. Он, кренясь вместе со стулом, навалился сбоку и сверху. Самка закинула голову и обнажила острые зубки…
* * *
Александр Николаевич, подполковник в отставке, видимо, давно стоял на пороге кухни. Одна рука его сжимала увесистый пакет, вторая вцепилась в дверной косяк.
Пакет страшно лязгнул о напольную плитку и тут же осел в расширяющейся пивной луже. Фигуры у стола дернулись в разные стороны.
– Вон оно, значит, как! – страшно взревел нежданный муж и ринулся вперед. Левой рукой загреб ворот халата, рванул в сторону, правый кулак врезал Инакенцию по голове.
Попасть как следует не удалось. Костяшки смазали по щеке, энергия удара ушла в пространство, и мощное туловище подполковника, увлекаемое инерцией, рухнуло на опустевшие стулья. Ножки не выдержали и с сочным хряпом сложились в лепешку.
Мгновение в картине было что-то васнецовское: слева на спине Нина, справа на боку Инакенций, в центре – возвышающаяся на груде стульев задница Николаича. Отъехавший в сторону стол поливало коньяком.
Первым композицию нарушил самый молодой. Одним движением вскочил на ноги и тут же безотчетным жестом подхватил опрокинувшуюся бутылку. Следом зашевелился Николаич. Издав короткий стон, он нащупал лоб – там кровенела, готовясь просочиться, ссадина. Нина лежала неподвижно, глядя в потолок. Полные ее ноги – вполне себе еще ничего! – были доверху обнажены.
Подполковник, кряхтя, выбрался из крошева, встал и обвел кухню красными глазами. Инакенций сжал горлышко так, что побелели пальцы. Соседка лежала по-прежнему, только натянула полу на колени и смотрела на мужа. Он процарапал ее взглядом на всю длину и отвернулся.
– Дай! – протянулась растопыренная ладонь.
Инакенций сунул бутылку и шагнул назад. Николаич почитал этикетку, хмыкнул, взвесил в руке. Потом неожиданно подмигнул и запрокинул донышком вверх над раскрытым ртом.
* * *
Инакенций уперся задом в подоконник.
Дверь была напротив. Выход лежал через длинную и узкую, как пенал, кухню – чтоб их, этих архитекторов хрущоб… А поперек выхода стоял могучий подполковник в отставке и лил в горло коньяк, напоминая позой горниста. На лбу его пламенела кровь.
Коньяк кончился. Николаич зычно отрыгнул и двинулся к окну.
Инакенций напрягся – как в туалете при запоре, – но сосед не обратил на него внимания. Отпихнул штору, нашел пачку сигарет. Закурил, вернулся к столу и сел на диванчик.
Нина медленно поднялась с пола, оправила халат. Провела руками по волосам, прижала ладони к щекам, осмотрелась. В центре кухни дыбились сломанные стулья, у порога расползлась пивная лужа. Она обхватила себя за плечи и, неслышно ступая, вышла.
Инакенций стоял неподвижно. Сердце стучало в такт настенным часам. Задетая кулаком щека зудела, и он пощупал ее изнутри языком.
Сосед, сгорбившись, курил. Лицо его как-то оплыло, удлинилось, глаза остановились. Пепел падал на мокрый стол.
Инакенций не знал, что нужно делать, или не делать, и как вообще ему сейчас, но лучше всего чтоб не он сам, а ему сказали, его заставили, им распорядились… Это желание ничего не решать, всему покориться росло внутри, заполняло грудь и мешало дышать. Раскрыл рот, втянул воздух – и поперхнулся, и мучительно, до слез закашлялся.
Николаич шевельнулся, взгляд сфокусировался.
– Ну, а ты чего тут… Шагом марш! – глухо сказал он. Окурок зашипел в коньяке.
Инакенций послушно пошел к выходу. Был уже почти в дверях, когда сзади раздался сдавленный, кряхтящий какой-то смешок.
Остановился.
Подполковник покачивался, ущемив лоб в ладони.
– Как знал, как знал… – полуразборчиво клокотал он. – Не нужно было сегодня к Светке ехать! Давно ее бросить пора…
Инакенций услышал за спиной шорох. Темный силуэт Нины замер в проеме. Лицо, похожее на маску, смотрело на мужа. Рука протягивала связку ключей.
* * *
Инакенций не сразу попал ключом в замочную скважину. Дверь сопротивлялась, как чужая. Он будто забыл отработанную годами последовательность действий: потянуть за ручку и чуть приподнять.
Буквально вломившись в квартиру, клацнул запором, шаркнул цепочкой и привалился к стене. Дышать было тяжело, лицо горело. Стукнул себя в грудь и снова попробовал прокашляться. В горле саднило. Оттолкнулся локтями, двинулся в ванную. Открыл оба крана, сунул голову под струю. Закрыл горячую воду, сделал несколько глотков. Встряхнулся, забрызгав одежду.
Вроде полегчало.
Инакенций тщательно вытирался. Сосед – этот симпатичный, в сущности, Николаич, мужик на зависть, который вот здесь, рядом, за стеной – отдалялся, отодвигался в сознании, образ его будто впитывался в тяжелеющее полотенце. А вот соседка…
Помертвел взглядом, прислушиваясь.
Так и есть: нутро, отходящее от стресса, медленно заводилось со специфическим внутренним звуком, напоминающим вой самолета, стоящего на прогреве в начале взлетной полосы; тело мелко дрожало, как фюзеляж.
Он расстегнул ширинку и скользнул рукой внутрь.
Привычная манипуляция обнаружила непривычные мягкость и легкость. И холод.
Удивился – но так, мимолетно. Сердце вернулось на свое место, но дыхание до конца не восстановилось. В горле першило.
И вообще – надо хотя бы разуться…
Привычный диван принял привычное тело.
Автоматические движения не требовали участия мозга.
Расширенные зрачки впились в знакомые неровности потолка…
Плеснулось недоумение. Холод от низа живота полз вверх, вздыбливая волоски на груди, рождая волну отвращения: к этому дивану, к этой квартире, к этому миру – к себе…
Он зажмурился, восстанавливая в мельчайших подробностях тугую, румяную, горячую, дерзкую плоть под халатом-предателем – и испугался всерьез. Она здесь, за стеной, может быть, в метре – и ее не заменит ничто!
Инакенций сел.
Потом встал.
Подошел к окну.
Во дворе парковалась блондинка из соседнего подъезда – как всегда, нелогично и опасно, вызывая ажиотаж среди зевак и сердечную недостаточность у владельцев оказавшихся рядом авто. Дама имела длинные ноги, вооруженные для верности двенадцатисантиметровым каблуком, и большие незамутненные глаза. Несколько раз этот образ вдохновлял Инакенция.
Он жадно наблюдал, как, чудом никого не зацепив, девушка заглушила мотор, красиво вышла из автомобиля (большая редкость, между прочим – большинство женщин из машины вылазят) и продефилировала по двору. Проводил ее взглядом до конца, сжимая двумя руками пах.
Тело не отзывалось.
Тело молчало.
Душа горела – тело застыло.
Инакенций натянул штаны и пошел в туалет.
На стене в изящном хромированном держателе висел рулон туалетной бумаги – как символ бесконечности и бессмысленности.
Повернулся и двинулся на кухню.
В конце концов, ничего не случилось, подумал, глядя в холодильник. Пошарил по полкам, передвинул банку с квашеной капустой.
Достал яйцо, выпил.
Ровным счетом ничего не произошло – просто я устал, перевозбудился, попал в переплет… Пойти прогуляться… И выпить!
Обулся и, затаив дыхание, посмотрел в глазок. В коридоре было тускло и тихо.
Бесшумно открыл замок, бросил вороватый взгляд на соседскую дверь и на цыпочках выскользнул вон.
* * *
Инакенций зашел в чебуречную – через дорогу, рядом с гастрономом. На стойку как раз выгрузили поднос свежепожаренных чебуреков – румяных, горячих, сочащихся…
Мучительно передернулся и заказал пиццу. И стакан сметаны. И сто… нет – сто пятьдесят!
Обыденный контингент наполнял зал шумом морского прибоя.
Полупочтенная публика.
Завсегдатаи мазнули глазами. Кое-кто, может быть, вспомнил, как у этого типа когда-то не удалось стрельнуть мелочи под магазином, шевельнулась внутри застарелая обида… Но – вечер заканчивался томно, взяли сегодня хорошо, было и покурить… Прошлое – пыль, завтра будет завтра…
Наливай!
Про Инакенция забыли.
Он поискал глазами укромный столик – все оказалось занято – и остался у стойки, передвинувшись в угол. Кассирша бросила недовольный взгляд.
Першение в горле прошло, осталась неприятная сухость. Сердце билось слабо, но часто. Инакенций налил, выпил и съел всю сметану сразу. Выпил еще, откусил пиццы. Она оказалась сухой – купил еще сметаны и, заодно, чтоб уж наверняка, еще сто.
Вечер за окнами догорал, людские волны шарахались по залу. Инакенций механически выпивал и закусывал, уперев взгляд в бок древней кофе-машины. Здесь подавали только растворимый, в пластиковых стаканчиках, кипятя воду в чайнике, а этот аппарат не работал так давно, что кажется – он не работал никогда.
Что со мной не так? – думал Инакенций. – Чего я в жизни не понимаю? Вот что во всем этом главное? Почему секс на таком пьедестале?
Он опрокинул в себя водку и зажмурился.
* * *
Итак, есть женщина.
Условная.
Она тебя привлекла. Она, в принципе, согласна.
Ты начинаешь ритуальные танцы – ухаживание, соблазнение…
Она, подчиняясь инстинкту – нелепому, но ведь инстинкту! – сопротивляется.
Отставим в сторону конфетно-букетный период – возьмем по-мопассановски: ближе к телу.
Это окончательное договаривание о том, что понятно без слов, этот поиск места, эти условности в виде чистой постели, или, предположим, потушенного света… Эта прелюдия, имеющая физиологический смысл лишь для зачатия…
И потом – чик! Несколько десятков механических движений – взрыв – опустошение…
Всё! Миссия выполнена.
Ты сбросил напряжение. Разрядился. Разгрузился. Надо тупо уснуть. Или заняться своими делами.
Ан нет! – традицией предписан целый этап выхода. Завершения.
Как в спорте: разминка – поединок – заминка…
Так просто не уйти.
Надо ее погладить и поцеловать, хотя хочется лежать неподвижно.
Надо что-то говорить, хотя хочется молчать.
Надо вставать и уходить, или отправлять ее, а хуже того, провожать, хотя не хочется ничего…
Бррр.
Два выхода.
Жениться.
Самоудовлетворяться.
Первый решает перечисленные проблемы – но создает бесчисленное количество других. Реальная женщина порабощает своей реальностью. Конкретная женщина ограничивает своей конкретностью. Кроме того, жена – одна. То есть, одна и та же! Это – как читать всю жизнь одного и того же писателя. Каким бы гением он ни был, жизнь во всей полноте не отразит…
Вывод?
Очевиден!
Любой образ. Любой размер. Любой темперамент…
И никаких проблем!
* * *
Ты лежишь в своей кровати, сидишь в своем кресле, идешь по своей дорожке. Мысли там, где им вольно.
Нет суеты.
Нет беспокойства.
Ты силен.
Ты энергичен.
Мир подвластен тебе.
Но если рядом люди или женщины – они не выносят, когда кому-то хорошо.
Тебя немедленно примут – в милицейском смысле слова: спросят, попросят, потребуют, а то – караул! – начнут делиться…
И ощущение покоя исчезает. Могущество рушится. Начинается утечка. Все равно как ты реагируешь – вступаешь в контакт или игнорируешь. А если раздражаешься – капец: энергия усвистывает, как в канализационную трубу…
Мир следит за своим содержимым. Только сбейся с ритма, высвободи руки в хороводе – хватает за голову и засовывает обратно. Дерево, торчащее над чащей, ветер обламывает; гриб, вылезший изо мха, срезается грибником…
И не спрятаться, не спрятаться…
Так, чтоб оставаться в гармонии с собой.
Тебя встраивают в хор. Твоя струна диссонирует – тут же находится палец и глушит струну. Ее энергия уходит в этот палец.
Так мир питается тобой.
А ты – питаешься миром.
Ты пользуешь его так же, как он – тебя.
И вовлекаешься в его игру.
А своя игра?
Только – нахождение энергии внутри себя.
Снаружи берешь руду – и внутри выплавляется нечто более ценное.
* * *
Чебуречная закрывалась.
Инакенций выходил последний. Остановился на крыльце. Долго и трудно раскладываемый пасьянс из собственной жизни казался сложившимся. Мозаика ночной улицы, наоборот, расползалась в спелых переливах вечера. Помотал головой, пытаясь ее собрать.
Под фонарем галдели давешние завсегдатаи. Двое обнимались, трое ссорились, один внимательно смотрел на Инакенция.
– …Ты мне десятку уже неделю торчишь!
– А кто тебе наливал вчера?
– Чё? Вчера Серега наливал!
– Серега свалил еще до того!
– Чё ты гонишь?..
Инакенций споткнулся на ступеньке и ухватился за перила.
– Ша, патлатые! – скомандовал смотревший и танцующей походкой направился к крыльцу. Остальные смолкли и двинулись следом.
– Бааа… Да это же знакомые мне лица… – предводитель дурашливо развел руки, как Глеб Жеглов перед Манькой-облигацией. – Здорово, братан!
Инакенций выпрямился и сфокусировал взгляд.
– Слышь, Коля, – сипануло сбоку. – Дык эта ж гнида меня на хуй послала – помнишь, нам буквально чуть не хватало…
– Как забыть…
Инакенций сглотнул и крепче вцепился в перильную трубу.
– Ну… Что скажешь? – голосом Горбатого спросил Коля, подмигивая по-македонски.
– Стойте, мужики! – вперед протиснулась плотная фигура, которой Инакенций раньше не замечал – видимо, один из обнимавшихся. – Это ж сосед мой!
Николаич в расстегнутой до пупа рубашке приобнял Колю, останавливая, отодвигая в сторону.
– Мы сейчас по-соседски… – он встал на ступеньку. – Привет, сосед! – и, широко размахнувшись, ударил Инакенция в ухо.
На этот раз попал подполковник хорошо. Но, все-таки, Инакенций смог бы удержаться на ногах, если бы не выщербленное крыльцо, да еще и с бортиками по краям.
Он шатнулся, зацепился, дирижерски взмахнул руками и кулем шмякнул вниз. Дернул головой, царапнув вторым ухом по асфальту, перекатился через спину и вскочил.
Зрители взревели все разом. Инакенций зажмурился и поднял кулаки.
Внутри головы шумело, снаружи горело. Мир плясал и не фокусировался – но тут его заслонила черная туша.
Сосед махнул дружкам, обнял Инакенция и шепнул:
– Поехали к Светке.
– Я не по этим делам… – трудно, будто с набитым ртом, вымычал из себя Инакенций.
– А по каким ты, блядь, делам?! – гаркнул Николаич и, отшагнув, врезал по расцарапанному уху.
Мир вспыхнул салютом.
Инакенция плеснуло в крыльцо. Голова болтанулась как воздушный шарик, ноги оватнели – тело сползло и село, откинувшись на бетонную стену.
Выдохнул. Закрыл глаза.
…Ничего не хочу… Спать… Пошло всё…
* * *
Инакенций очнулся от толчка.
– …Ух, я в твои годы гулева-ал! – жарко говорил Николаич, навалившись сбоку. – Трахал всё что движется! А кончу, слышь – сую ей в пизду монетку! Она орет – ты чё, придурок? А я такой – хочу, мол, туда еще вернуться…
Внизу и сзади надсадно взвыло, заглушая богатырский подполковничий смех.
Троллейбус, вдруг понял Инакенций.
Повел взглядом. Шея вела себя как веревочка от воздушного шарика.
Пустой салон. За окнами улица.
Какая-то.
Сильно горели уши. Взялся за них двумя руками. Зажмурился и услышал, как в детстве из ракушки, шум моря. На правой ладони остались красные разводы.
– Выходим! – толкнуло в плечо. – Да не сцы – счас тебе Светка йодом помажет…
* * *
Светка Инакенция потрясла. Несмотря на то, что насыщенный, мягко говоря, денек притупил рецепторы.
Реально потрясающая оказалась бабища.
Нереальная.
Она заслонила собой дверной проем – весь! – и неожиданно хрустальным голоском прожурчала:
– Саша?!
Николаич обнял, сколько смог, кивнул:
– Это Кешка, мой друг. Ты же приютишь двух путников, потрепанных жизнью, но несломленных?
И эффектно извлек бутылку водки.
…Инакенций вспомнил, как шел за подполковником темными подворотнями, волочился, будто на поводке, через мрачный какой-то двор, а за углом яркая в ночи дверь, и ему велено обождать, а потом улыбающийся сосед хлопает по плечу, и они идут дальше…
Светка оправила расползающийся халат. Он натянулся парусом и затрепетал.
– Заходите, мальчики, – проворковал удаляющийся голос.
Николаич подмигнул, и Инакенций заметил, что глаза у него сплошь красные от полопавшихся сосудиков.
* * *
– Вот ты думаешь, я дебил. Тупой солдафон…
Инакенций протестующе вскинулся, но подполковник властно поднял руку.
Они уютно сидели на кухне. Светка чего-то накрыла, Николаич руководил бутылкой. И говорил. Глядя сквозь, тихо и как-то очень трезво.
– …Есть такая фраза, типа смешная. «Люди делятся на две категории: одни считают, что людей можно поделить на две категории, другие – что нельзя».
Так вот.
Херня.
Люди делятся на три категории.
Категория первая – самая большая! – занимается улучшением условий своей жизни. Качество, как счас модно говорить, повышают.
Эти твари постоянно в суете, в беспокойствах. Время тратят на два занятия – добычу денег и их трату. Деньги для них вообще главный критерий всего. Они меняют на них всё.
Зачем?
Чтобы, раз – чувствовать себя уверенно перед завтрашним непонятным днем, и два – жить все лучше и лучше: покупать новые шмотки, делать ремонт в квартире, машины менять…
Самое смешное, что они нихуя не счастливы. В них нет радости, нету наслаждения процессом. А ведь без этого вся жизнь насмарку. Потому что цели – нет. Или она недостижимая. Ну, ведь нельзя же поиметь абсолютный комфорт в этом суетном мире…
В общем, продали они свое первородство за чечевичную похлебку…
Он выпил и хлебнул из чашки.
Инакенций посмотрел на Светку. Та слушала равнодушно, как будто не в первый раз.
Подполковник откашлялся и закурил – по-хозяйски, без спросу.
– …Категория вторая действует строго наоборот.
Они целенаправленно снижают качество своей жизни.
Странно звучит?
А всё просто.
Дело в энергии.
Этим сручно расходовать минимум сил для поддержания животного своего существования. Не зависит, мало у них здоровья, или вагон – но они желают его тратить на другое. Стихи, например, писать или по горам лазить… Или на баб!
Он пригреб к себе Светку. Она со смешком отпихнулась.
– …Тут принцип простой. Если мне для физического выживания необходима в сутки буханка хлеба, пачка сигарет и бутылка пива, то добыть на это средств – будь я хоть даун – не составит труда и не потребует напряжения. Не надо корячиться, лизать жопы, сутками пахать… Меньше потребностей – меньше расход – и нормалёк!
Да чего тут разливаться – именно об этом трындят нам сквозь века мудрецы; это наглядно демонстрируют бомжи и алкаши…
Он вздохнул и ухватил бутылку.
Инакенций следил за происходящим с усилием – его будто несло в лодке сквозь туман.
Без весел.
– …Я, в целом, всю сознательную жизнь шел по второму пути. Не потому, что мне мало отпущено природой! Я-то знаю, на что способен… Да я генералом мог сейчас быть! Мне просто всегда эти силы были нужны для… Ну, скажем – для того, чтобы получать кайф от процесса жизни…
Инакенций выпрямился.
Николаич не обращал ни на кого внимания, голос рокотал мерно, как шум прибоя.
– …Я старался жить, как птичка небесная, которая, по библейскому приказу, чистосердечно не заботится ни о чем, кроме сегодня – и так делает это сегодняшнее приятным.
Да…
Так было – пока я жил один.
А потом началась моя семейная жизнь. И я вступил в третью категорию.
Получилось: я, четкий принадлежец второй категории, поимел себе этакое «шило в задницу», эдакий «любимый мозоль»…
И вот живу себе, процессом наслаждаюсь – и в один прекрасный момент вдруг выясняется, что срочно должен купить стиральную машину… построить теще дом… поставить железную дверь и заменить оконные рамы… ехать на курорт… пошить цивильный костюм…
И что – я напрягаюсь, я в армии с семнадцати… И начинаю решать поставленную задачу!
Я отставляю в сторону свое первородство и лезу за чечевичной похлебкой…
Подполковник нашарил на столе рюмку и уставился на нее, точно увидел впервые.
Светка неслышно вздохнула.
– …Я себя утешаю и успокаиваю – ерунда, мол, сейчас это сделаю – и дальше наступит покой, и всё пойдет, как шло…
Хуй там!
Меня ловят на расслабоне и – цап опять за мягкое!..
И вот я медленно, но уверенно вовлекаюсь в первую категорию существ. Я – пиздец! – начинаю получать даже удовольствие от возросшего этого потребления. Я сознательно иду для поддержания этого уровня на жертвы. Сначала маленькие… А дальше в лес – толще партизаны!
И это – бесконечно…
И начинаешь, блядь, понимать отшельников с их пещерами в пустынях…
Николаич обвел слушателей внезапно прояснившимся взором.
Обнаружил в кулаке рюмку – и выпил. Густо отрыгнул, хлопнул себя по пузу. Придвинулся к Светке и зашептал в ухо, прибрызгивая слюной.
«Солдафон!» – неожиданно подумал Инакенций.
* * *
А потом Александр Николаевич, подполковник в отставке, сломался.
Произошло это так быстро, что Инакенций, наоборот приходящий в себя, заподозрил подвох. Вот балагурил, тыкая вилкой в ускользающий огурец – выпил еще одну – и вмиг осовел. Страстно, как морской котик, вздохнул и осел в угол кухонного диванчика. Звякнула вилка, и могучее тело затихло с отвалившейся челюстью.
Инакенций подозрительно его изучал, забыв во рту что-то недожеванное…
И ощутил Взгляд.
Светка сжала в ладонях свой невыпитый стакан и смотрела на Инакенция.
Глаза были спокойно-уверенны и ничего, кажется, не выражали, кроме вежливого внимания… Но подбородок – все три, если говорить честно – приподнялся, сдавливая губы, выдавая глубинное напряжение, и в лице проступило что-то жалобное и жадное…
Инакенций сглотнул и – как проснулся – почувствовал сразу все свое тело.
Пульсирующие уши отступили, сделали полутоном ниже и встроились в общий хор организма:
ядреная огуречная слюна,
покалывающий затылок,
гудящая спина,
онемение, сползающее из живота до мурашек в икрах…
Мурашки добежали до пяток, потыкались и, не находя выхода –
по голени,
сквозь колено,
через бедро –
собрались в паху.
Инакенций знал это состояние. Проходили неоднократно.
Организм – обманщик. Вот он смазан, разогрет, заряжен, взведен – только нажми спусковой крючок…
И на пути – предохранитель.
Словно плывешь ты под водой, тело играет и трепещет, пьянит легкое удушье, а глаза расширяются – впереди всё больше красот и чудес…
И упираешься в лед. И понимаешь – не вынырнуть…
Инакенций знал.
Инакенций не понимал привлекательности толстых женщин. Дел с ними никогда не имел. Чувств не испытывал. Отказывал им в сексуальности вообще…
Инакенций всё понимал.
И все равно…
Да! Да!! Да!!! – стучал, колотил, громыхал пульс в черепной коробке.
Глаза встретились.
Светка встала и ушла.
Инакенций застыл, ничего не соображая…
Вернулась с подушкой. Уверенной рукой завалила подполковника, разула, распрямила ноги. Подумав секунду, расстегнула ремень на брюках. Николаич что-то пробормотал, почмокал губами и уткнулся в наволочку.
Деловито огляделась, притушила свет, взяла Инакенция за руку и повела во мрак.
* * *
Черный лабиринт ужалил чем-то острым в колено, щекотнул мягким по волосам, вильнул – и впереди нарисовался оконный силуэт. Она отпустила руку, развернула за плечи и толкнула в грудь.
Инакенций шмякнулся на кровать. Руки бессильно плюхнули в стороны, придавая телу форму звезды.
Пахло Светкой.
Он растопырил пальцы и вяло подумал: «Я снежинка…»
Во тьме коротко прошуршало, шлепнулось, скрипнуло – и на Инакенция надвинулось белое, пышущее, ослепительно-огромное…
Он потянул в себя воздух – и сверху обрушилась Плоть.
* * *
Светка хорошо знала, чего хочет от жизни.
Очень хорошо.
Инакенций не успел… да ничего он не успел! – и остался в одних носках.
«Как в немецкой порнухе…» – подумал отстраненно, будто глядя в монитор.
Отстраненность восприятию придавала стремительность. Женщина манипулировала размеренно-профессионально, как опытная доярка. Или цокольщица с цоколем на цокольном заводе.
Горячие ладони с ловкими пальцами. В нужный момент включался рот. И снова руки…
Пантомима чем-то напоминала процедуру искусственного дыхания.
А Инакенций окаменел. Он не чувствовал себя ниже пояса. Не знал, как там обстоят дела. И огромные зрачки, обращенные вовнутрь, молили – дай! дай!! дай!!!
Всё к черту…
Вся жизнь не так…
Вздохнуть… Пробиться… Воздуху!..
Отпусти…
Ногти процарапали простыню, стягивая, сгребая в кулаки…
Выстрел!
Светка скользнула коленями и ме-едленно села.
Тонкий протяжный стон…
Груди-тыквы с торчащими как ниппели сосками обняли Инакенцьево лицо.
Зрачки развернулись наружу, пальцы выпутались из простыни…
Выстрел!!
Он ухватил зубами сосок и потяну-ул…
– Аааа… – нарастающе простонала Светка, выгибая спину.
Он поймал руками вторую грудь и укусил…
– Аааррр… – завибрировала Светка.
Он сдавил две груди вместе, слушая рвущий нутро звон…
Выстрел!!!
Она рухнула вперед, засыпав Инакенция волосами. Хрусталь голоса потрескался и дребезжал:
– Оечки… Миленький, как хорошо… Ооо… Еще…
Инакенций дунул, освобождая легкие. Брызнули щекочущие пряди. Мир показался резким и даже вроде посветлел.
Потому что там, за белой скользкой спиной, обозначился в серости дверной проем – на несколько оттенков серее. А в этом проеме, показалось, застыл массивный силуэт – серый до черноты.
Или показалось?..
* * *
Инакенций шел и думал.
На пути змеились бордюры, в тенях таились выбоины, неверный предутренний свет скрывал перепады, а ноги и так заплетались – поэтому думать не получалось.
Но он все равно изо всех сил думал.
И все равно не получалось.
Мир рассыпался. Жизнь потеряла координаты. Ценности и установки переворачивались с ног на голову…
Или нет?!
Ничего же не было…
Или было?
Всё реально, только если ты с этим соглашаешься...
Инакенций встряхивал головой и тут же болезненно морщился. Ощущение было такое, что мозги оторвались и болтаются как в погремушке. Но всё покрывала и придавливала мысль, не зависящая ни от чего, как икота –
...Что нужно запомнить? Крепко, навсегда...
Когда вожделение.
Когда деваться некуда.
Когда за это можно всё отдать...
И – кончил.
Пиздец.
Всё – говно.
Ради чего?!!
Опустошение. Высосанность какая-то. Правду философы говорили – лучше я, типа, безумный, чем я, типа, наслаждающийся. И мечтали обрести в себе утраченную юность – но только свободную от страстей... Краткий миг острого наслаждения, оплаченный гигантским, несоразмерным количеством энергии и времени – а в результате апатия вплоть до потери смысла жизни.
Потому что понимаешь, кончив, насколько всё...
Вот этот неуловимый миг между хочу_аж_пищу и пошло_всё_в_жопу – ради этого?
Вся, блядь, жизнь ради этого?!.
* * *
Но вот и дом.
С замочной скважиной возился долго. Дверь стояла стеной – из головы напрочь вылетело, что надо потянуть за ручку и чуть приподнять.
В квартиру ввалился, привалился, выдохнул. Оттолкнулся локтями, зашел в ванную, намочил лицо. Двинулся в комнату, споткнулся о коврик...
В дверь застучали.
Замолотили.
Загрохотали.
Инакенций посмотрел в зеркало, оправил рубашку, почесал в правом ухе и отворил.
На пороге стоял господин мужественный милицейский дежурный.
– Документы! – гаркнул он так, что на кухне звякнуло.
– Стоять, – Инакенций выставил ладонь. – Алё... Стоять!
Пузо дежурного перло, выдавливалось в проем – как тесто из кастрюли. Инакенций сопротивлялся рукой, потом двумя...
А затем резко отшагнул и без разбега, с носка засадил по мужественным яичкам. Прицельно и от души – как штрафной с сорока метров.
Господин милицейский замер в позе горнолыжника. Инакенций сгреб фуражку вместе с клоком волос и надел на мужественное лицо. Тоже себя не сдерживая.
Толстый зад чмякнулся в коридоре.
Инакенций вышел следом. Дежурный обеими руками щупал проплешину на макушке.
– Документы! – процедил Инакенций.
– Ахх, ты жж!! – взревел мужественный господин. – Я т-те счас документы!..
Взвился как ошпаренный, упал, подскочил, путаясь в конечностях, рванул из кобуры пистолет...
Инакенций заломил руку и отобрал. Получилось членовредительски – два пальца повисли на коже – и очень, кажется, больно – потому что милицейский заорал резаной свиньей. В правом ухе выстрелило.
Инакенций поднял голову.
Все двери в тамбуре были открыты. В темных проемах стояли Нина... Андреевна, Ядвига с малышом на руках, выглядывали Клара и Роза, за круглым плечом Светки угадывался силуэт Леночки. Напротив, обнявшись, смотрели Зинаида с Ребеккой, а в дальнем конце грустно усмехалась – свят-свят-свят! – математичка Неонила Калистратовна.
Инакенций опустил голову.
Господин мужественный милицейский дежурный икал, дуя на покалеченные пальцы. Инакенций ударил тушу коленом в живот, уселся на поверженное тело, руки под спиной накрест (подумал мимолетно, что это похоже на прием, когда борешься с девочкой в постели) и воткнул отобранный ствол промеж челюстями. Милицейский захрипел, запузырил розовой слюной, взбрыкнул, аки мустанг, но Инакенций с детской сосредоточенностью пихал пистолет в мужественный рот.
Крякнул недовольно – не помещается, зараза! Зубов слишком много... А язык-то, язык! Говорят, самая сильная мышца...
Инакенций настойчив, пробует по-разному и, наконец – бинго! – вот решение: ствол в горло, губы на рукоятку.
Господин дежурный становится пучеглаз и похож на питона.
В коридоре жалостно вздохнули.
Инакенций нашарил на ремне наручники, несильно – чисто профилактически – стукнул в нос. Перекатил тушу и защелкнул запястья. На максимум.
Ухватил за ворот.
– Встать!
Он принял стойку «смирно», хлопая белесыми, как у поросенка, ресницами. Кровь с соплями до подбородка...
Инакенций развернул тело к лестнице, нежно шепнул: «Вон» и пнул. Болезный погромыхал вниз, мыча и брызгаясь из-под расплющенной фуражки.
С верхнего пролета, неслышно ступая безносыми бордовыми сапогами, спустилась Ирина Сергеевна в оранжевом купальнике.
– Да... Увлекательно, – выдохнула Ирина Сергеевна. – Но всё же... Зачем уж так по-тарантиновски?
Инакенций сглотнул, прищурился...
...и услышал музыку. Знакомую, до боли щемящую...
Ну конечно! Это же «You’ll never walk alone», гимн футбольного клуба «Ливерпуль».
Он зашарил вокруг себя, натыкаясь на обувь, угол шкафа. Правое ухо царапнуло по нечистому полу...
* * *
Мобильный заехал под коврик и подпольно из-под него отсвечивал. В нем победно играла мелодия будильника.
Мирный будничный день умирал без печали. Часы выровняли стрелки по вертикали.
Мама с малышом на руках порхала у плиты, помешивая варево в кастрюле и немузыкально подпевая телевизору. Бахнула дверь. Старший – хулиган и сорванец – на скользком своем пути несовершеннолетнего содрогнул квартиру, отразившись от стены как от батута, заложил по инерции дугу и ворвался в кухню. Замер, засунув полпальца в нос.
– Ой! – сказал хулиган. – Мама... Сегодня родительское собрание.
Мама поперхнулась.
– Здрасьсте!.. Во сколько?
– В семь... – сорванец вытащил палец из носа и принялся внимательно рассматривать.
Звякнула ложка. Пискнул младенец, недостаточно мягко ссаженный с рук в люльку.
– Алё, дорогой... Через час у нашего собрание в классе. Или дуй домой – мелкого не с кем оставить, или в школу...
Папа одной рукой нажал кнопку отбоя, другой ссадил с колен продавщицу своего магазина. Вздохнул. Получилось с надрывом. Томный вечер сгущался в некоторую удушливость.
«Только не домой!» – решил папа.
* * *
Школьный коридор встретил беспросветностью. Папа, взмыленный пробками, а пуще того – нарушенными сладкими планами, прищурился.
Из-за угла, гулко топая, явился вахтер-одуванчик.
– Аа... Ээ... Где тут собрание? Пятый «А»? – отчего-то смутился папа.
– Собрание? – проскрипел старичок. – Дык... Не, не знаю никаких собраниев. Я учительскую счас закрывал – ушли все...
Папа закрыл рот и вытащил телефон.
– ...Подожди! – мама плеснула трубкой о стол и строевым шагом двинулась в комнату.
Старший сидел ровненько и прилежно пялился в компьютер – только палец стремительно клюнул клавишу, сворачивая игрушку. В мониторе заготовленно громоздилось упражнение по математике.
– Где дневник? – низко спросила мама.
Сорванец и хулиган повел нечистым носом куда-то в угол. Там из-за шкафа торчала лямка рюкзака.
– ...Нет, ты представляешь? – клокотала мама, разверстым дневником вымахивая в форточку запах подгоревшего варева. – Собрание-то вчера было! А?! Ты когда сыном займешься? Он тебя уже забывать стал – с утра до ночи на работе своей проклятой!..
– Ну-ну... Не бухти... – папа резво мчал по затихающему городу к своему магазину. – Ты же знаешь: курс валится, закупки сейчас, а тут еще налоговая... С сыном поговорю... Да, поздно – у меня две встречи. Ужинайте без меня...
Мама постояла, переваривая подзабытое «целую». Поразглядывала свои застиранные руки, вздохнула...
* * *
Мама с малышом на руках помешивала варево, слушая телесериал. Старший хулиган и сорванец корчил рожи, лихо моча экранных монстриков. Папа с распущенным галстуком оглаживал чуткую спину своей лучшей продавщицы, пристроившейся на коленях.
Стрелки часов улеглись горизонтально. Сладкий томный вечер расцветал без печали...
Вот вы знаете, что такое икея?
О, вы не знаете.
И не спорьте со мной.
Потому что это Мир – цельный, завершённый, совершенный… А никто не может похвастать, что знает мир.
Нет, то есть, похвастать-то может…
Ха-ха.
Я говорю о мире материальном, если что. Он неисчерпаем, как человеческая глупость. Это с духовным миром все просто. У многих его вообще нет. У оставшейся горстки внутри ясно, ровно и искания в заданном направлении.
У Зинаиды, к примеру, таким направлением на сегодня были ликерные рюмки, чеснокодавилка и простыня на резинках дивного серого оттенка.
Рюмки.
Потому, что старые поразбивались-поисчезали, а тут как раз поспел богатый урожай ягод. Женщина в исканиях, наученная подружками и вооруженная интернетом – страшная сила. Из клубники выготавливается напиток, совмещающий в себе также и закуску, под кошачьим названием «ксю-ксю». (Или это по-заграничному? Интересно, там кошки по-нашему понимают?) Крыжовник и смородина всех цветов дают из себя разнообразные настойки-наливки – без названия, но тоже очень хорошие.
Чеснокодавилка.
Потому, что старая – из чугуна производства социалистического военпрома. Там, как известно, решающим качеством была не красота или удобство, а надежность. Поэтому рукоятки режут ладонь, а выковыривание из дырочек остатков чеснока превращается в отдельный вредный для психики труд. И время, кстати, безжалостно для любой надежности – с одного боку потерялась заклепочка, и агрегат часто переклинивает, рождая в женской груди нешуточные страсти.
Простыня.
Ну это потому, что старую подрал когтями кот, а уцелевшие места пролежал до прозрачности муж.
Кстати, о муже.
Инакенций вздыхал.
Его сегодняшние искания были посвящены суетности. Шагая вслед за Зинаидой, он горестно мыслил о том, что не было бы вещей – не появилась бы и потребность в них. В этой связи понимаешь весь ужас столицы, и как здесь только люди живут, а единственное, что здесь пиво вкусное. Это пиво прекрасно, если его грамотно охладить и вскрыть дома на балконе под…
Инакенций мысленно пошевелил пальцами, выбирая.
Но домой – здесь он весь внутренне замирал – ехать далеко, долго, и пробки, мать их, не рассасываются, в ночь, под дождем… А жена же – такая икееголичка, капец! Застрянем тут… Но это и хорошо, в принципе – чем позже поедем, тем меньше пробки…
* * *
Нет.
Вы, граждане, не думайте дурного.
А то я так и вижу ваши понимающе сморщенные носы – мегера, мол, с подкаблучником в унылом разгаре мещанского быта…
Отнюдь, говорю я и повторяю – они хорошие.
У них есть духовный мир.
Например, паркуясь у икеи посреди растревоженного автомобильного муравейника, Инакенций оказался не чужд таких изысканных тонкостей, как осведомиться у Зинаиды, достаточно ли откроется с ее стороны дверца, дабы она вылезла с комфортом. Зинаида же сохраняла каменное лицо, но при этом внутри думала со скупой нежностью, что вот не любит Инакенций шляться по икеям, а поди ж ты – громко внушишь, и тащится как миленький.
Инакенций и Зинаида, короче говоря, умели различать скрытое в сердцах под налетом жизни.
А сегодня они вообще ладили – день получился удачный:
договорились со столичной теткой приютить в гости Нину Куприяновну – тещу и мать в одном лице – на зиму или хотя бы недельку;
хмурым для непонимающих граждан утром с шутками и прибаутками выгрузили в теткины объятия любимую родственницу;
насвистывая перевезли на лифте всего за два рейса сумки, мешки и картонный ящик – неотъемлемые нинокуприяновские принадлежности;
а потом отправились гулять по столице.
На эмоциональном подъеме, не чуя усталости бессонного муторного переезда…
Мегаполис тоже радовал. Толпа, трафик и шум, автомобильный перегар и воспаленные огни олицетворяли бессмысленность и беспощадность, напоминая и подчеркивая, что вот ведь есть же еще на планете места, где живется по-настоящему – например, дома.
Хоть и пиво там не очень вкусное.
Пообедали, вздремнули по славянскому обычаю, похихикали с теткой, облобызали Нину Куприяновну и сгустившимся вечером, когда начали рассасываться пробки, отправились вон.
Ну, в икею только заскочить – и домой!..
* * *
Осенняя ночь овладевала и подпускала чернил в элегическое настроение Инакенция с Зинаидой. Дождь смывал желания. Брызгались из-под колес лужи, сигналило и слепило. Идти к икее не понравилось.
Но вот и они – сияющие врата в Мир.
Лакейски разъехались створки. Кондиционированный воздух дохнул и огладил лицо, освежил чувства – как секундант с полотенцем в углу ринга приводит в себя бойца. Свет обогрел. Цвета обволокли. Разрозненные звуки – будто кот гулял по пианино – взбодрили. Внимательные обслуживающие глаза набросились и обещали…
Профессиональная улыбка девушки в униформе заставила вспомнить видеокассету – ту, в щёлке за книжками…
Инакенций расширил ноздри и – почему-то – почуял у основания шеи сладкое жжение, напоминающее ощущения в преферансе, когда ты выиграл торговлю за прикуп и ме-едленно открываешь карту…
Он даже остановился озадаченно.
А что касается Зинаиды, так я вообще говорить ничего не буду. Прицелившись бровями, она бросилась вперед.
Инакенций едва успел выхватить из стойки икейный путеводитель и рванул следом.
А зря я, наверное, решил про Зинаиду не говорить. Никак нам без этого не обойтись.
Лицо Зинаиды горело. В душе с грохотом сталкивались, кроша друг друга, айсберги.
Во-первых, икея.
Это же как же! Я в икее! Земной рай. Сбылось… Вот всё, что только можно себе вообразить. И к тому еще то, чего нельзя и представить. В одном месте. И пощупать можно. И даже полежать… И всё хочется! Потому что вот умеют же, сволочи, а?! Да я бы здесь жить осталась!!.
А во-вторых, муж.
Он такой молодец. Не любит это всё, а терпеливый. И вообще – маму вот придумал сбагрить. И осуществил! А теперь ему опять за руль, до утра. Надо поэтому быстро, четко, по плану… Ну вот что он там застрял!
Зинаида в раздражении развернулась.
Инакенций стоял у деревянного стеллажа, ощупывая его, как слепой.
Вот что мне на балкон надо! Где тут размеры… Да! Ёлы – именно так и должно быть в углу за подоконником. Ну-ка, ширина полок… Точно! Сюда ящик с инструментом как раз встанет, здесь автоприбамбасы, и еще сверху для банок-склянок место… А крепеж? Ага! Навесы, и еще под саморезы…
– Что ты тут забыл? – Зинаида подошла караульным шагом и дернула за рукав. – Нам в кухонный зал!
Инакенций открыл рот и… шарахнулся куда-то влево.
Столик! Откидной стол – туда же, на балкон, между стеллажом и креслом. Крепится к стене… Вот как раз напротив подоконника. 60? Нормально! И в одном стиле всё. Сидишь в кресле, локоть на подлокотнике, здесь бокал и пепельница…
– Прикинь! – он поднял голову и осекся.
Зинаиды не было.
«Вот же…» – чертыхнулся Инакенций и посмотрел в икееводитель. – «Где там эти кухни?..»
Зинаида стояла перед бескрайней полкой с рюмками. Клондайктической. Челюсть безвольно отвалилась, палец замер в носу.
Инакенций неспешно обошел весь зал, рассмотрел в подробностях открывалки для банок и, в особенности, бутылок, изучил ассортимент пивных бокалов…
Торопиться не надо. Эти пробки проклятые когда еще рассосутся…
– Констанция, куда вы всё время исчезаете? – зевнул он и остановился рядом с женой.
Зинаида судорожно вздохнула, вынула из ноздри палец и потянула с полки коробку.
– Так. Эти! На. Держи! – и ринулась прочь.
Инакенций хмыкнул и отправился следом.
За углом открылось царство светильников.
В глазах заломило.
– Стой! – крикнул Инакенций, испугавшись. – Мне лампа на балкон нужна! – и двинулся вдоль переливающейся стены шагом сапера.
Зинаида зависла в прыжке.
Нащупала землю.
Медленно выпустила воздух.
Двинулась наперерез Инакенцию.
– Какая еще лампа? – спросила неприятным голосом. В глазах бултыхнулось удивление. – Ты не заболел часом? Или переутомился?
– Светильник… На балкон… – Инакенций замер, пораженный в самое сердце хромо-стеклянным изяществом на ломаной ножке.
Он поднял руку, провел пальцем по тонкому абрису абажура. Глаза замаслились.
– Йогурт… – протянул с глупой ухмылкой.
– Что ты мне нервы трепешь? – прошипела Зинаида. Удивление утонуло, в очах разгоралось ярче всех лампочек в икее. – А ну, пошли отсюда!
Взмахнула челкой и добавила неожиданно жалобно:
– У меня и так сердце болит…
* * *
Пробки рассосались – ну, насколько это вообще возможно в столице. Улицы улеглись меж домами. Унялся даже мелкий осенний дождь. Инакенций удобно откинулся в кресле, палец барабанил по рулю в такт хорошей дешевой песенке из радиоприемника, уголок рта поигрывал как-то сам собой.
Набитый под завязку багажник томно поскрипывал. Серьезно пришлось попыхтеть, чтобы впихнуть туда стеллаж, стол, светильник с запасными лампочками, а еще набор пивных бокалов и – не день, сплошная удача! – купальный халат дивного оттенка.
А на пассажирском сиденье горестно скрючилась Зинаида, обняв пакет с простыней (серых не было) и ликерными рюмками.
Жизнь утекала сквозь пальцы. Когда хочешь получить весь Мир – не можешь выбрать и остановиться вообще ни на чем! Рюмки не те взяла. Еще надо было доску разделочную с бортиком и желобками. И коврик тот плетеный. И постилку в ванную. И еще…
Ай! Ну как не сообразила… Почему?!
Вот же глупость моя бабская…
А вдобавок…
Нет, в это невозможно поверить вообще!
Когда отъехали от столицы на расстояние, исключающее даже мысль о возвращении, Зинаида поняла, что чеснокодавилку-то – так и не купили…
Студент Волосатов лежал на кровати и меланхолично курил. Пальцы оглаживали конспект по термодинамике, медленно и тщательно – как будто он читал вслепую. Глаза остановились на телевизоре. Тот что-то корчил на экране, мельтешил и мимикрировал. Неразборчиво – звук был выключен.
Появился студент Сидоров. Он оглядел свою смятую койку и крадучись вышел на середину комнаты, заслонив телевизор.
– Давай выпьем! – глухо сказал Сидоров.
Волосатов сфокусировал взгляд на товарище, извлек изо рта сигарету и членораздельно произнес:
– Пошел в жопу.
Засунул сигарету обратно в рот и посмотрел на конспект.
Сидоров, не дрогнув лицом, повернулся и вышел из комнаты.
* * *
Волосатов лег спать в шесть утра.
Дело в том, что он переживал любовную драму. Единственная и неповторимая Светка из третьей группы во время последней встречи надерзила, а вечером он увидел, как хмырь с их кафедры на остановке возле факультета подсаживает ее в автобус под локоток.
Тот самый хмырь, с которым Светка танцевала тогда, на дискотеке, посвященной весеннему праздничному полнолунию…
…с Наташкой как раз окончательно разошлись во взглядах на плотскую любовь, душа от этого томилась, и Луна тут над миром вразнос…
…когда бросился в бой, обаял и победил – а хмырь с позором ретировался…
И вот.
Волосатов отказался от водки и удалился на кухню, как принц в изгнание. Спугнул парочку первокурсников, уселся на сломанную, а потому самую чистую, плиту и принялся писать стихотворение.
Общежитие глухо бурлило за стенами, ночь подглядывала из окна, и поэтому долго ничего не получалось. В голову лезла категорическая лирика, с томленьями и сюсюканьем, с «любовь» – «кровь»…
Волосатов мусолил катрен, начинавшийся –
Мне наплевать на всё,
Мне безразлична ты…
– и упирался. Немел. Рифмы нету, мысль разрывает невысказываемостью…
И постоянно всплывают гениталии!
Выкурил всё что было. Жадно пил из крана невкусную воду. Складывал ладошки то веером, то бутербродом…
А потом взмахнул головой и неожиданно написал –
…Гуляй ты хоть с лосём,
В нем море красоты.
Прочитал – и расхохотался.
До слез.
До икоты.
В кухне посерело. По проявляющемуся небу летали кругами вороны и ссорились между собой. Волосатов плюнул в наливающееся утро и ушел.
* * *
В комнате устало шлепали картами студенты Сидоров, Петров и Иванов.
Как обычно.
На прикупе стояла водочная бутылка. В ней оставалось на полтора пальца.
Волосатов вздохнул и ухватил бутылку твердой рукой. Шесть мутных глаз пронаблюдали, как он замер в позе горниста.
– Аа… Ээ? – пробормотал Сидоров.
– Ну чо вам тут делить? – резонно возразил Волосатов, занюхал рукавом и вынул изо рта Петрова тлеющий окурок.
Сидоров отобрал бутылку и принялся разглядывать ее на просвет.
Волосатов согнал Иванова со своей кровати, экономичными движениями разделся и полез под одеяло. Надавал пощечин подушке, натянул простыню на голову, душераздирающе выдохнул и затих.
– Бля! – сел на постели, ошарашено глядя перед собой. – У меня же зачет по термодинамике в 12!
Шесть мутных глаз равнодушно оглядели облепленную одеялом фигуру.
Волосатов почесал в середине лба.
– Конспект есть у кого?
– Ха-ха, – раздельно сказал Иванов.
– Хм… Так… – Волосатов о чем-то усиленно соображал. – Ладно… К Наташке забегу… Други! Разбудите в полдвенадцатого, а?
– Ха-ха, – деревянно повторил Иванов.
– Ну… Если не забуду… – протянул Петров, разглядывая пиковую даму.
– Головой, сука, отвечаешь! – улыбнулся Волосатов, упал на подушку и уснул.
* * *
«Are you ready?» – рявкнуло над миром так, что пустая водочная бутылка выкатилась из-под стола.
Волосатов разлепил глаза.
Сидоров в одних трусах извивался посередине комнаты, перекрикивая Брайана Джонсона. Вокально-инструментальный ансамбль «AC/DC» аккомпанировал из колонок.
Волосатов улыбнулся и перевел взгляд на часы.
13:30.
– Бля!!! – взревел Волосатов так, что погашенный Сидоров рухнул на кровать.
Одеяло полетело в угол. Волосатов несправляющимися руками застегивал ширинку, нога елозила под кроватью, выуживая тапок, майка не налезала на голову.
– Петрова – убью! – сообщил он зеркалу. Дверь шарахнула о косяк, под обоями посыпалось.
Сидоров покрутил шеей, поддернул трусы и снова вышел на сцену.
– Are you ready?!! – истошно завопил он, падая на колени.
* * *
– Наташки нету, – бормотал Волосатов, выкапывая в пепельнице бычок пожирнее. – Да и опоздал я уже… Как жить?
– Регулярно! – отозвался Сидоров, роясь в шкафу. – У меня вот сейчас идет семинар по спецкурсу. Сила, мать его, Кориолиса…
Шкаф дрогнул, внутри что-то обрушилось. Из недр вылетели бутсы, по полу запрыгал мяч. Сидоров выбрался на свет, почесывая макушку.
– Собирайся – пошли биофаку задницу надерем!
– Динамо… В динамике… – Волосатов жирно затянулся. – Трындец термодинамике!
– Правильно. Врачуй раны поэзией, – взор Сидорова затуманился. – А динамику твою завтра наша группа сдает. Мы с тобой, как Шарапов с Левченко, вместе пойдем…
– О! – повеселел Волосатов. – Тогда огонь! Только конспект у Наташки забрать…
– Наташкин конспект у меня, – подмигнул Сидоров и рявкнул: – Собирайся!!
* * *
С биофаком борьбы не получилось. Ребятишки оказались хлипковаты. Не прошло и тайма, вели у них шесть мячей. Принципиальный Сидоров утверждал, что семь.
Пришлось остановить глумление и переделиться, хотя Сидоров был против.
Матч продолжился игрой. Волосатов, Сидоров и прощенный Петров покрывали себя пылью и славой…
…как биологи разом остановились, пожали худенькими плечиками, развели тонкие ручонки и сказали – всё, мол, нам на лекцию пора.
– Тьфу! – выразился Сидоров.
– В общаге воды нет, – сообщил Петров.
– Погнали на пляж! – взмахнул рукой Волосатов. – Бутсы только скинем…
* * *
Процесс переобувания в кроссовки много не занял, но за это время Петров успел куда-то потеряться.
Ну и нафиг; догонит, если что – решили Волосатов с Сидоровым и убежали.
Три километра по шоссе они отработали добросовестно, в пределах какого-нибудь легкоатлетического даже разряда.
Волосатов разогревшимся телом порвал душевные оковы любви и долга, обрел равновесие и теперь, освобожденный, мчался вперед. Сидоров сцепил зубы и не отставал.
Лоснясь как беговые лошади, товарищи ворвались на пляж. День смотрел ласково и даже, кажется, ободряюще подгикивал. Студенты взрывая песок прогарцевали к обрыву, разделись налету, с воем пикирующего бомбардировщика взорвали воду!!!
Аааа…
– А почему ты, гад, вчера про конспект Наташкин не сказал? – нежно спросил Волосатов, вынырнув.
– Ты мне водки не оставил! – ответил Сидоров и канул в глубину.
* * *
В столовую они не успели – хотя был такой план. Потому что на краю пляжа обнаружилась веселая компания с филфака.
Устроившись в мерцающей сосновой тени, Катя, Жанка и еще две_ничего_себе_такие…
…«Почему не знаю?» – подумал Сидоров; «Хм…» – подумал Волосатов…
…праздновали сдачу экзамена.
Девичий пикник не жировал – сухое вино и сухарики. Из полезного виднелись только сигареты.
– А скажите, гражданки богини – нет ли чего, кроме нектара и амброзии? – вкрадчиво поинтересовался Сидоров.
Богини по-русалочьи хохотали, никотин окуривал сосны, слабоалкогольная кислятина заставляла трепетать тощие желудки…
…или это дерзкие вырезы купальников виноваты?..
…но только Волосатов и Сидоров опоздали на автобус.
До следующего час, к филологиням возвращаться смысла нет (договорились встретиться сегодня на дискотеке в общежитии), жрать хочется неимоверно – и студенты крепкими ногами устремились восвояси.
Двигались неспешной трусцой, дабы не расплескать свежесть.
– Я зиму не люблю, – рассказывал Сидоров. – Правда, зимой я впервые выпил…
Волосатов поднял бровь.
– …В школе карантин. Я не в курсе, иду с ранцем, а навстречу кореша – поворачивай! И – какое-то яблочное, и много, а я тогда еще не курил, а пацаны уже, и по молодой дурости очень много, поэтому парней развезло конкретно, и я их таскал, под колонкой на морозе отмачивал, от ментов отбивал…
– Хм… – Волосатов усмехнулся. – А зиму-то чо не любишь?
Природа отпускать не хотела. Она хватала за ноги и до отказа набивала рты кислородом – так, что терялась воля. Голод, впрочем, поджимал, начинались комары, и Волосатов временами ускорялся. Но Сидоров философически семенил сзади – приходилось ждать.
– Шевели поршнями! – приветливо покрикивал Волосатов.
– Вкуснее будет! – парировал Сидоров.
* * *
День вырождался в вечер, и этажный коридор в этот час был гулок и пуст. Час этот смутен и одновременно обещает надежду, а пустота и гулкость напомнили хозяйственный шкаф, дверцей которого ляпнул Волосатов, ворвавшись в комнату.
– Ни хлеба ни крошки, ни дров ни полена! – в сердцах продекламировал он и добавил шкафу ногой.
– Не тревожь прах, – сказал Сидоров. – Поехали в «Сугроб».
* * *
В каждом городе есть приятные места.
Вот хорошо же, например, когда в одном месте расположены все блага цивилизации – пункт приема стеклотары, дешевая кафешка, пивной бар. И гастроном, между прочим, за углом.
Студенты отстояли мавзолейную очередь, сдали бутылки. В награду за это съели много пищи, богатой холестерином. Подсчитали наличность и обнаружили, что осталось на пачку сигарет, четыре пива и еще цельная красивая бумажка.
Сидоров целиком всосал бокал, икнул, рыгнул и выдохнул:
– Поехали в кино!
Волосатов слизнул пену и шумно выпустил струю дыма:
– Ненуачо!
* * *
Фильм внезапно оказался интересным.
Склонность к импровизации привела героя к ситуации, когда пришлось выбирать между долгом и любовью…
Это было кстати, потому что томная сытость, утяжеленная пивом, размягчила Волосатова. Дух его, погребенный на время в молодом теле, взбрыкнул, напоминая о любви и долге.
…Но герой занял твердую выжидательную позицию, этим всех победил – так что кино взбодрило.
Правда, ненадолго.
За дверями кинотеатра ждал вечер. Посвежевший ветерок загасил спичку, как бы намекая – всё, мол, проходит, кончается и вообще… Волосатов с усилием прикурил и огляделся.
Сидоров неподалеку клеил девочек.
Две подружки выглядели перспективно: ноги, румянец, одна улыбалась, вторая что-то объясняла, встряхивая челкой. Сидоров со строгим лицом отсекал им путь к остановке.
Волосатов вспомнил, что девочки сидели в соседнем ряду, и подивился расторопности товарища. Внутри шевельнулось… Но он посмотрел внимательно – и отчего-то пригорюнился.
Показался троллейбус. Подружки защебетали, зажестикулировали. Сидоров растопырил руки и сделал Волосатову большие глаза.
Волосатов зевнул и отвернулся.
Троллейбус взвыл и ринулся прочь, вышибая рогами искры.
Сидоров подошел, помахивая билетом на только что закончившийся сеанс. На обороте были наспех набросаны цифры. Перечитал, сложил самолетик, запустил в закат.
– И чо? – угрюмо спросил.
– А ты мне конспект Наташкин не дал! – хмыкнул Волосатов.
* * *
Итак, студент Волосатов лежал на кровати с конспектом по термодинамике. Время от времени он поднимал его на уровень глаз и перелистывал. Руки слабели, конспект падал на живот. Экран телевизора беззвучно корчился на периферии взгляда.
Невысказанность, неизъяснимость мучили Волосатова.
«Чего тебе?» – терзал внутренний голос наружное тело.
«Ай…» – отзывалось тело.
«Нет, ну в натуре?» – не унимался голос.
«Мне наплевать на всё!» – огрызалось тело.
Ночь глядела подозрительно. Звезды сгрудились у раскрытого окна, будто собравшись ввалиться внутрь и разобраться.
Открылась дверь.
Сидоров вошел на цыпочках и встал между окном и Волосатовым.
– Давай выпьем! – хрипло сказал Сидоров.
* * *
Денег на водку у студентов не было. Да ведь коли имеешь сто друзей…
– Одна, – сообщил Сидоров. – И хлеба вот полбуханки!
– Тюу… – скривился Волосатов. – Мы будем пить или здоровью вредить? Раздражать почем зря слизистую оболочку? И непременно кто-нить зайдет… А запрешься – дверь вышибут…
– Спокойно, – спокойно сказал Сидоров. – Я тебя научу жить.
* * *
Они заперлись в ванной.
Сидоров всё сделал обстоятельно.
Во-первых, вытащил из шкафа старую загаженную простыню, невесть сколько пылившуюся среди ботинок. Аккуратно скомкал и заткнул вентиляционное отверстие.
Во-вторых, приволок с кухни кусок подоконника и уложил поперек ванны.
Волосатов сел на тумбочку, Сидоров на подоконник. Бутылка водки, два стакана, хлебный ломоть, полпачки сигарет…
А – еще за телевизором обнаружилась трехлитровая банка с присохшими к стенкам лохмотьями квашеной капусты.
Сидоров по-хозяйски огляделся, проверил воду в кране. Лязгнул дверным крючком.
Волосатов дунул в стакан…
– Стой, – сказал Сидоров. – Сначала – курить!
Волосатов послушно зажег спичку.
В ванной воцарилась тишина.
* * *
Волосатов закурил третью и продолжил жарко клеймить Светку. В пароксизме он брызгал слюной, и Сидоров чуть-чуть отодвинулся.
– …и тут этот хмырь… – Волосатов сжал кулак – и замер.
Табачный дым заполонил крохотную ванную. Простыня, пропитанная вином и спермой, закупорила вытяжку наглухо. Потолок скрылся в грозовой туче. Марево оседало на плечи, и Сидоров, сидевший на вытянутую руку, отдалялся, расплывался и вообще – стал чужим и страшным.
– Ах ты ж йоу… – пробормотал Волосатов и закашлялся.
– О! – поднял палец Сидоров. – Теперь давай выпьем.
* * *
– …Я, бывает, проснусь где-нибудь после вчерашнего, – говорил Сидоров, со скоморошьей серьезностью глядя на дно ванны, – сразу смотрю, куда воронка в сливе закручивается. Если против часовой стрелки – на душе легче: в своем, значит, полушарии…
– …Нет, это ты погоди! – надрывался Волосатов, ляпая кулаком по тумбочке. – Бабы зло! Знать их не хочу вааще!! Я лучше подрочу!!!
Трехлитровая банка из-под капусты долго подпрыгивала на краешке. Наконец, устала и, качнувшись, ахнулась об пол.
И – не разбилась.
Товарищи долго и внимательно смотрели на чудо.
Сидоров шмыгнул носом. Разлил остатки водки, поднял стакан.
– Я расскажу тебе притчу, – замогильным голосом сказал Сидоров.
* * *
ПРИТЧА О ГРЯЗНОМ ПИДОРЕ
Один румяный юноша был студентом.
А еще он был отличник, спортсмен, комсомолец и просто красавец.
Девушки внимали ему.
Юноша читал конспекты, играл в футбол и отказывался пить водку.
Однажды на прогулке он не стал знакомиться с девушками, остался один и был снят неприметным мелким педерастом.
Педераст увез его к себе и нежно надругался над юношей багровым членом в девственный задний проход.
Юноша нахмурился, закусил губу… но не прогнал педераста, а уснул и утром позволил себя целовать и прыскать одеколоном.
Жизнь пощеголяла себе дальше, как будто ничего ни в чем не бывало. Юноша видимо оставался тем же радующим глаз, но…
Учиться стал плохо, в футбол повадился проигрывать, а девушки отвернулись.
Жизнь проявила мудрость – и перестала покровительствовать грязному пидору.
* * *
Дверь ванной с кряком распахнулась от пинка, едва не пришибив Иванова – тот как раз выходил из комнаты, задумчиво пошевеливая ноздрями. На порог вывалились Волосатов с Сидоровым, задыхаясь от хохота. По щекам Сидорова текли слезы, Волосатов конвульсивно стучал себя в грудь, потому что чуть не проглотил зажженную сигарету.
Тела долго путались друг в дружке, но кое-как поднялись. Обдирая плечи о косяк, выдавились в коридор. Постояли, качаясь и утирая испарину.
Из холла раздавались призывные бухи дискотеки.
Сидоров насторожился. Волосатов сплюнул и прислушался.
Сидоров поднял палец и ткнул им вперед.
Они обнялись и пошли.
Иванов, потирая локоть, стоял в зачумленной ванной и разглядывал водочную бутылку. Для верности он даже присел, заглянул под низ, пощупал за тумбочкой.
– Вот это вот – с пол-литра?! – пробормотал он, шагнув наружу.
За спиной вдруг оглушительно треснула трехлитровая банка.
* * *
В голове Волосатова бушевал ледоход.
Нет.
Там шло настоящее ледовое побоище. Серые и, почему-то, фиолетовые глыбы наползали с разных сторон, сшибались и крошились. Среди всего всполохами мелькали женские груди. В ушах стробоскопически шумело.
Особенно озадачивало Волосатова то обстоятельство, что в каждой паре левая сися оказывалась меньше правой. Он даже остановился.
Сидоров продолжил равномерное условно прямолинейное движение и растворился в толпе.
Холл кипел. Канонада ритма со скудной цветомузыкой придавали картине брутальность – дискотека напоминала не то фанатский сектор стадиона, не то рукопашный бой.
Волосатов попытался сосредоточиться – но мысли кишели, как ком червей. Поражала нездоровая нереальность происходящего. Он в кого-то врезался, сбоку пихнули, справа толкнули – и черви расползлись быстро и бесследно. Студент зажмурился и цапнул последнее оставшееся соображение – про сиськи. Оно было горячее, жирное, выпуклое – и страшно важное…
…Но тут он окончательно увяз в мешанине тел, дернулся, прощемился задом, запнулся о чью-то ногу – и мысль чавкнула прочь, как селедка из кулака.
Звукодолбежка вдруг прервалась, зазвучала мелодия.
Волосатов прохлопал глаза.
Вокруг поутихло, появилось пространство. Мимо наискосок проплыл Сидоров – целеустремленный, со стеклянным взглядом. Волосатов, как на веревочке, потянулся следом – и уткнулся в женскую фигуру.
Внутри вспыхнуло и онемело – разом. Он с усилием сдвинул брови, всматриваясь.
Неясное пятно лица дробилось и плавало – а потом медленно проявлялось, как на фотобумаге…
И показалось прекрасным.
Изысканный абрис, аристократический цвет, тихий жар из-под ресниц…
– Можно? – хрипануло само собой откуда-то из кадыка.
* * *
Дискотека делилась по парам. Пространство скукоживалось. Танцующие прижали Волосатова к партнерше.
Он глубже задвинул руку ей под мышку и, замирая, выпятил грудь.
«Откуда к нам занесло этот сексуаленький цветочек? – плескалось в мозгах. – Хм… А у нее, похоже, одинаковые!»
Волосатов для верности втянул живот, перехватил повыше правую руку…
«Точно – одинаковые!»
Он деликатно откашлялся через плечо, посмотрел в глаза…
…из-под полуприкрытых ресниц поблескивало, ротик изогнулся…
…наклонился к беззащитно белеющему среди прядей ушку и прошептал:
– Девушка, можно с вами познакомиться?
– Блин, ты с дуба ляснул?! Совсем лампу отпил? – Жанка расхохоталась. Лицо стало резким, со знакомой вульгаринкой. Чашки бюстгальтера ткнулись в ребра, и у Волосатова заныло с левой стороны.
* * *
Волосатов вырвался из холла и деревянно зашагал к черной лестнице. Громыхнул дверью, шлепнул локти на перила балкона.
Ломая спички, закурил.
Ночь дунула в лицо так, что заслезились глаза. Звездное марево дрожало, будто силясь не прыснуть.
Волосатов проморгался и с силой выпустил дым.
Взгляд сфокусировался.
– Ах ты ж йоу… – простонал он и откинулся на стену.
Мир нормализовывался. Ночь благоухала свежестью. Звезды смирно и четко висели на своих местах, разве что некоторые подмигивали. По балкону кувыркался ветерок, раздувая сигарету и выдувая из растрепанной головы остатки угарного хмеля. Туловище сползло по стенке, чувствуя, как замедляется пульс.
«И это – с полбутылки! – ужаснулся Волосатов. – Ну, Сидоров!..»
Над ухом лязгнула дверь.
– А! Вот он! – проорал Петров. – Пошли скорей – там Сидоров охренел!
* * *
– Чо-как? – Волосатов рысил за Петровым, наполняясь страхом. Не проветрившийся до конца мозг вновь заволакивало.
– Как-чо!!. – у Петрова были большие глаза, руки ходили ходуном. – Зашел к нам в туалет, было тихо, а потом ка-ак заревет: «Выпустите меня отсюда, гады!» Мы к двери – закрыто изнутри! Кричим ему, а он в стену лупит – аж кафель трещит! И навзрыд весь – прямо страшно! – Петров хватал воздух как рыба и держался за сердце. – Вы чего такого приняли?!.
* * *
Напротив блока, где жили Волосатов и Сидоров, располагался блок, где существовал, в частности, Петров.
В тамбуре полнилось. Волосатов обнаружил там даже Жанку с Катей – но удивляться было недосуг.
Девушки приникли к туалетной двери. Из ванной с опаской выглядывал Иванов.
С той стороны раздавались звуки, от которых Волосатов онемел. Это была неразборчивая речь, переходящая в мычание и неравномерно прерываемая страстными взревываниями.
Оправился быстро. Неделикатно раздвинул подруг, замер ухом вперед.
«Суки, за что… Отпустите, козлы… У меня зачет завтра…» – прорывалось временами сквозь всхлипыванья и подвывания. Раздался глухой удар, что-то посыпалось.
Волосатов вдруг понял.
Заблестевшими глазами обвел Жанку, задержался в районе груди. Почесал левый бок.
Взялся за ручку, приложил рот к зазору и внятно сказал:
– Братан. Повернись.
«А-а, бля-а… И ты, Брут…» – заголосило изнутри, завозилось, стукнуло, захрустело…
– Так, – Волосатов поискал взглядом Петрова. – Там крючок или шпингалет?
– Крючок, – ответил вместо него Иванов из ванной.
– Нож! – весело рявкнул Волосатов.
Петров испуганно юркнул в комнату.
* * *
Волосатов потянул дверь за ручку, ввел лезвие в щель, отпустил ручку, перехватил нож покрепче и, выдохнув, дернул вверх.
Дзынькнуло, скрипнуло – и дверь открылась.
Зрители стукнулись головами.
Сидоров стоял спиной, упершись лбом в стену. Он что-то бормотал, руки елозили по кафелю. Костяшки были сбиты, из-под ногтей кровило.
Облицовочная плитка задумывалась изначально сливочной, в цвета мадридского «Реала». Теперь две штуки раскрошились на полу, остаток же представлял собою могучее полотно. Полосы, пятна, отпечатки и брызги складывались и смешивались, текли и зачеркивались…
Ошеломленные наблюдатели созерцали картину подлинной страсти, за которую любой авангардист не задумываясь продал бы душу.
– Эй, – тихо позвал дальше всех стоящий Иванов.
Сидоров вздрогнул и повернулся. В звенящей тишине кафельные осколки визгнули по полу.
Стекло глаз вспыхнуло – и начало мутнеть.
Маска страдания разгладилась – появилось лицо.
Сидоров гордо сел на унитаз.
– Замуровали, демоны, – деловито сказал он Волосатову.
Жанка с Катей подхватили Сидорова с боков. Тот благодушно обнял их за плечи ужасными своими руками и приказал:
– Ведите к себе!
Волосатов закончил рассматривать сидоровский шедевр, с уважением крякнул и принялся копаться в сигаретной пачке.
– Что это было? – севшим голосом спросил Петров.
– В нашем блоке в туалете дверь с другой стороны, – подмигнул Волосатов.
* * *
Иванов, Петров и Волосатов курили на балконе.
– Темная ночь, только пули свистят по степи… – прошептал Петров.
– Это что… – махнул рукой Иванов. – На биофаке был такой студент Степанов. Выпил он как-то, пошел к женщинам, а их нету. Ну, разворачивается, значит, не солоно хл…ебавши, промахивается дверью и – попадает в шкаф. Ткнулся, дернулся, туда, сюда… Темно, стены. Повозился, помитинговал – да и уснул. Тут девочки с дискотеки возвращаются. Всё культурно – чаю попили, сиськами померялись, улеглись. И только, стало быть, придремали – из шкафа вдруг ка-ак захрапит!
Петров хрюкнул.
– Чё за Степанов? Не знаю такого… – Волосатов осел по знакомой стенке, сил смеяться не было.
– Так выгнали его из института – умом двинулся, – значительно сказал Иванов. – Девки ж заорали как резаные… Ну представь: просыпаешься ты во хмелю, соображать трудно – а в ушах визжит, и кругом деревянный ящик…
Петров шагнул в коридор и посмотрел в ту сторону, куда увели Сидорова.
* * *
Ночь сдавалась. В пустеющем холле обозначились окна. Волосатов забрел туда стрельнуть сигаретку на сон грядущий…
…мысли о любви и долге, не погибшие за длинный день, выжившие в трудную ночь, требовали упокоения…
…и неожиданно встретил Наташку.
С размаху обнял.
– Вот, очень кстати. У меня к тебе пару вопросов по термодинамике… – и поволок слабо сопротивляющуюся девушку в сторону кухни. Там зажал в угол и принялся зацеловывать.
Категорически.
Наотмашь.
– А… Нет… Подожди… Не здесь… – шептала Наташка, медленно извиваясь.
– Ты инсинуируешь на благородных струнах моей души… Где? – требовал Волосатов.
– Ой… Не торопись… У меня… никого…
Кухня опустела. Вороны, кружившие за окнами, поняли, что ничего интересного больше не будет, и отправились по своим вороньим делам.
* * *
Волосатов возвращался домой на слабых ногах.
Коридоры общежития в этот час гулки и пусты. Час этот подсвечен брезжащим утром и сжимает сердце знанием, что скоро снова в бой; пустота и гулкость напоминали внутренность черепной коробки Волосатова.
Родная комната нежилась в предрассветной истоме. Сидоров спал со спокойным лицом в позе солдатика, руки были заботливо перевязаны. Единственное, лежал он на кровати в одежде и наоборот – кроссовками на подушку.
Волосатов улыбнулся, заодно зевнув…
О! – он встрепенулся, выдернул чистый лист из Наташкиного конспекта и крупно написал: «Полдвенадцатого. Головой, сука, отвечаешь» – перешел коридор и прилепил на дверь Петрова.
Мне наплевать на всё,
Мне безразлична ты… –
мурлыкал он, забираясь в постель.
* * *
Студент Волосатов лег спать в шесть утра.
Жил мальчик.
Поживал.
И дожил до возраста, когда больше всего на свете любишь стрелять и женские письки.
Драма бытия заключается в том, что оба эти вида человеческой деятельности в такие лета труднодоступны…
Лето мальчик проводил у бабушки, где днем было озеро, а ночью отчаянные друзья.
И еще на вокзале был тир в старом автобусе.
Тир поглощал свободное от друзей и озера время…
…когда были деньги, конечно.
Деньги добывались в основном трудом – бабушка разрешала оставлять себе магазинную сдачу; а изредка, если повезет – мелким хулиганством с отчаянными друзьями.
Расстреливал все до копейки.
А потом на озере, улизнув от друзей, шатался у пляжных кабинок в надежде посмотреть письку.
Увидеть получалось чуть чаще, чем никогда – и мальчик палил по кабинкам из рогатки.
На это денег не надо.
Лето мчалось и пело…
Однажды бабушка поселила в доме квартирантку – взрослую тетеньку.
Ну, поселила.
Мальчику чего? – спал он на чердаке, ел быстро да гулял ветром в поле…
Но только однажды колупался он с велосипедом во дворе, а тетенька вышла постирать.
Поставила таз на табуретку, наклонилась…
И мальчик, обмерев сердцем, понял, что она – без трусов!
Халатик ситцевый, шлепки, бигуди…
И всё!
Кровь прилила к голове так, что чуть не взорвались барабанные перепонки. Мальчик разинул рот, поперхнулся и душераздирающе чихнул…
Тетенька недовольно оглянулась, забрала таз и ушла.
У мальчика началась новая жизнь.
Он появился в доме.
Починил бабушке дверцу в комоде.
Стал есть по вечерам.
Громко спрашивал – не нужно ли в магазин?
Караулил из палисадника тетенькино окно…
Тетенька исправно ходила в бигудях, шлепках и халате, но больше не наклонялась.
Лето замолчало и спряталось.
Мальчика снедало.
Горячечная память в миллионный раз облизывала и посасывала тот легкий наклон, слабый шорох ситца, жаркую тень между ног…
Ночные озорства с отчаянными друзьями усилились – спать все равно не моглось.
Чувства – растрепанные…
А потом прошло.
Вот, как-то, постепенно…
Сдулось и рассеялось по лету.
Сгорело, как закат в озере.
Противоположное лечится противоположным, как в народе говорят.
Мальчик сделался задумчив.
В одно замершее утро – когда чудится, что жизнь вечная и лето навсегда…
…мальчик вяло пережевывал вчерашний блин, угнездившись в любимом углу у печки и разглядывая переливы солнца на толстой мухе посреди стола.
Бабушка ушла на огород. Томную тишь в доме нарушал лишь запечный сверчок и…
…странное, какое-то нарастающее из коридора шорканье с причавкиваньем!
Муха так старательно полировала голову передними лапками, что казалось, тонкая ниточка шеи вот-вот лопнет…
…поэтому увлекшийся мальчик ни понять, ни испугаться не успел – как из коридора в кухню вдвинулась женская писька в рамке из ситца.
Тетенька с кряком разогнулась, утерла чело тыльной стороной половой тряпки, выдохнула, повернулась – и взгляды встретились.
Как сталактит и сталагмит.
Лица вспыхнули так, что погасили солнце.
– Ах, ты… Негодник! – выдавила тетенька, выстрелила глазами и выпрыгнула из кухни.
Через минуту или вечность жахнула входная дверь.
Мальчик вдохнул – и подавился блином. Дико харкнул, стукнув себя кулаком в ключицу.
Муха, накрытая блинной шрапнелью, ринулась прочь, врезалась в стекло и опала на подоконник, как осенний лист.
Лето кончилось.
Мальчик ходил по дому, как тигр по клетке.
Невысказанность окутывала мозг, как чернильное облако – осьминога.
Выдвинул и задвинул ящик комода.
Схватил газету, провел по ней невидящим глазом и шмякнул на место.
Включил и выключил радио.
Открыл шкаф, сел на корточки и залез в бабушкин сундук. Перелистал квитанции, побренчал лекарствами, открыл и закрыл пенсионное удостоверение…
Стоп.
Открыл пенсионное удостоверение…
Там лежали деньги.
10 рублей и 25 рублей.
Всего 35 рублей.
…Закрыл пенсионное удостоверение.
…А потом, ощущая, как стыдная жгучесть, покалывающая в голове, побежала-распространилась по всему телу,
оглянулся,
открыл пенсионное удостоверение,
взял десятирублевую бумажку,
закрыл пенсионное удостоверение,
сунул в бабушкин сундук,
встал,
закрыл шкаф
и бросился из дома.
Плеснул на велосипед и помчался на вокзал.
Лето шипело на лбу и гудело в висках.
Пулька для пневматического ружья стоит 1 (одну) копейку.
Мальчик с белыми глазами расстрелял все мельницы, всех клоунов с дятлами и теперь методично дырявил бумажную мишень.
Завтиром, инвалид-пенсионер, постучал по часам:
– Всё-всё, ворошиловец. Закрываю. Завтра приходи…
Пришло завтра, прошли еще дни… Не все проблемы можно решить, решение для некоторых – ждать…
…и тут за мальчиком приехали мама с папой.
Потому что лето кончилось окончательно.
Мальчик сидел во дворе, колупаясь с велосипедом, приготавливая железного друга к долгой одинокой зимовке.
Папа курил, жмурясь на загорелую листву палисадника.
На веранде булькал котелок картошки.
В чулане копошились мама с бабушкой.
– Держи сетку… Вязанку лука с печки возьмешь… Яблоки сёлета уродили… А я ж квартирантку тутака выгнала… Воровка оказалася! А ревела еще – не брала, на ребенка грешила… Я ей – креста на тебе нет, дура, ребенок бы все взял…
От лишнего поворота ключа лопнула спица в колесе.
– Идите есци, – позвала бабушка.
Солнце спряталось за тучку.
Мальчик с мамой и папой пришли на вокзал.
Купили билеты.
Взяли по мороженому.
До поезда оставалось полчаса.
Папе попался на глаза тир.
– О, пошли постреляем! – подмигнул он.
Мальчик откусил слишком большой кусок мороженого, закашлялся, прослезился и деревянной походкой пошел за папой.
Мама остановилась у ларьков.
– А, ворошиловец! – сверкнул фиксой инвалид-пенсионер. – С кем это ты сегодня? Это батя твой?
– Здравствуйте, – прищурился со света папа. – Что, часто приходит?
– О-хо-хо! Завсегдатай! – с удовольствием выговорил сложное слово пенсионер. – Запас мишеней на полгода расстрелял!
Папа повернулся, хлопнул мальчика по плечу.
У мальчика зазвенело в голове.
– Ну, покажи класс! – весело сказал папа не то, что ожидал мальчик.
– Дайте моё, под обрез… – хриплым от мороженого голосом еле выговорил он.
Они вышли из тира, а мама как раз закончила рассматривать шерстяные носки с варежками у бабуль в кустарном ряду.
– Э-эх… – усмехался папа. – Что-то ты не похож на первого снайпера в окрестностях…
– Небось, кучу денег простреляли, – проворчала мама.
– Да что ты! – махнул рукой папа. – Это ж копейки…
Мальчик ткнул кулаком пролетающий лист.
Лето умерло.
Мальчик больше не посещал тиры. Ну, то есть, добровольно за деньги.
Стрелять в длинной и разнообразной жизни, конечно, еще доводилось…
Но делал он это без любви.
А женские письки…
Рассердился он на них.
А верней сказать – на себя.
Поэтому вырос и, как настоящий мужчина – разведчик и диверсант, – принялся отважно познавать их загадочную, как омут, сущность.
Расшифровывать до исступления эту пугающую притягательность.
Тратить пламень душевный, коий дан человеку не на глупости, а мир изменять к лучшему…
Впрочем, женщины не жаловались.
Наоборот.
А когда женщина тихая, то и в природе любовь.
В любое время года.
Ружье на предохранителе.
Мишель Эйкем де Монтень
«Опыты»
Если правильно живешь – будильник не нужен.
Писатель Волосатов открыл глаза.
За окном журчал и переливался день. Солнце бодало шторы. Жена убыла на службу.
Волосатов потянулся и улыбнулся, ощущая наполняющее каждую клеточку, зудящее, как утренний стояк, вдохновение.
Сегодня на рассвете, в зыбком полусне – пришло!
В голове клубились яркие образы. Выпуклые характеры сшибались в мощном действии. Пружина интриги готовилась разорвать мир, но ее сдерживал романтический флер не до конца испарившегося сна…
Волосатов поздравил себя с добрым утром, сел на кровати, пошевелил плечами и нахмурился. Чтобы очутиться там, куда рвется душа, где чешутся пальцы – за письменным столом, нужно преодолеть целый ряд хозяйственных испытаний: заправить постель, принять душ, сварить кофе, посидеть на унитазе… Когда жена дома, невзгоды уполовиниваются – постель и кофе берет на себя. Выносливей они от природы, потому что. Но, с другой стороны – туда-сюда, туда-сюда, мусор вынеси, посмотри в интернете погоду на вечер, отбей мясо и позвони маме… Нет той хрупкой тишины, в которой душа художника прочищает горло и расправляет крылья!
Нет! – Волосатов мужественно откинул одеяло. – Уж лучше без нее! Потерь меньше…
Утренние хлопоты только кажутся мелкими.
Волосатов, как творческая личность, привык стойко переносить тяготы и лишения, связанные с жизненной суетой – плевать на всё, когда на сияющем горизонте тебя ждет Главное… Однако, производя туалетно-гигиенические манипуляции, с огорчением прислушивался к себе. Ясность и цельность внутри тускнела и трескалась. Бытовуха выглядывала из щелей и проступала на поверхностях: кофе заканчивается; унитаз подтекает; кот, зараза, опять на покрывале затяжек наделал…
Закаменев лицом, Волосатов погрузился в свое кресло и посмотрел в окно.
Солнце утонуло в облачной пелене. Пасмурный флер приглушил и стреножил резвящийся день…
Так! – Волосатов решительно отхлебнул из кружки. – О чем, бишь, я? Ага… Сегодня во мне родилось! Я должен это написать! Очень важна первая фраза… И она у меня есть: «Если правильно живешь – будильник не нужен». А дальше…
На кухне звякнуло и покатилось. Волосатов вздрогнул и вскочил. Выяснилось – пустая бутылка из-под пива помешала коту исполнять ритуальные танцы вокруг миски с кормом.
Кто додумался поставить ее тут? – возмутился Волосатов. – Неужели я?!
Кот требовательно мяукнул.
Волосатов налил ему молока и вернулся к столу. Некоторое время перебирал торчащие из пивного бокала разномастные авторучки. Все они писали разными цветами, с различной толщиной линий, отличались размерами и были полностью готовы к употреблению. Бокал был глиняный, покрытый глазурью, с затейливым рисунком и привезен друзьями из Чехии.
Я так люблю процесс письма! – зажмурился Волосатов. – Я очень люблю ручки, карандаши, ежедневники, блокноты, пачки бумаги… Я наслаждаюсь, когда они у меня появляются – новые, необычные, прикольные; старые, обыкновенные, унылые… У меня их много. Мне – мало…
Волосатов помотал головой. Яркие внутренние образы, и так расплывающиеся, теряющие резкость, от этого движения и вовсе расфокусировались, меняя формы и расползаясь по окраинам сознания, как тараканы.
Ясность – от бедности воображения, хаотичность – от недисциплинированности… В музыке только гармония есть! – сказал себе Волосатов.
Подумав бровями, он включил ту песню из старенького альбома группы «Pink Floyd», где на заднем плане, фоном записано, как болельщики футбольного клуба «Liverpool» поют гимн своей команды на трибунах стадиона. С чувством прослушал.
Выключил.
Зачем-то открыл ежедневник. Сегодняшняя страница была девственно чиста.
Не, ну вот чё за наказание! – с надрывом подумал Волосатов. – Цельный нетронутый день, ни дел, ни жены, покой и воля – а я сосредоточиться не могу!
Он резко встал и, чуть не наступив на кота, отправился на балкон покурить.
Облака перемещались по небу, формируясь в черную тучу. День набирал тяжести. Сигарета показалась невкусной.
Мир переполнен или изделиями подмастерьев, или поделками мастеров. А я тут баклуши бью! – с ненавистью подумал Волосатов и вернулся в помрачневшую комнату. Плюхнулся в кресло, нажал кнопку.
Монитор засиял лучом света в темном царстве. Волосатов зажмурился, силясь восстановить ту волшебную картину души, ту легкую ажурность фантазии, тот дивный утренний мир…
«У Вас 26 непрочитанных писем», – написал компьютер.
Ладно! – рубанул ладонью Волосатов. – Сейчас посмотрю почту, загляну на форум и…
По отливу дробно застучало. Звуки дня захлебнулись в дожде. Волосатов, расползшись в кресле, привычно манипулировал клавиатурой. Экран жил напряженной жизнью.
Мозг в этой жизни участвовал мало. Виртуальный мир возникал из ниоткуда снизу и исчезал в никуда вверх, повинуясь колесику мыши. Пальцы механически щелкали, глаза автоматически провожали…
Волосатов продолжал бороться.
Художник!
Создатель!!
Творец!!!
Лауреат Нобелевской премии…
Вот высший смысл жизни.
Что понимают эти мелкие людишки за окном, жалко суетящиеся по своим глупым делишкам? Они – всего лишь навоз, созданный как удобрение для прекрасных цветов Гениальных Произведений, произрастающих в духовной почве сада, возделываемого внутри себя Писателем…
Эх!
Волосатов отпихнул мышку, выхватил первую попавшуюся авторучку, придвинул чистый лист и очень тщательно написал:
«Если правильно живешь – будильник не нужен».
После этого замер.
Образы надели характеры, уселись на интригу и нацелились на мир…
Чего-то не хватало! Картинка перекосилась и застыла, как пленка в деревенской киноустановке…
Волосатов коротко простонал, встал и пошел на кухню. Дернул дверцу холодильника, достал глазированный сырок. Распечатал. Съел…
Разверстый холодильник тревожно запищал. Волосатов поперхнулся, закрыл дверцу и вернулся за стол.
Дождь за окном прекратился резко, будто нажали кнопку. День ошеломленно молчал. Всё существо заполнял, нарастая, неопределимый дискомфорт…
А пива-то в холодильнике – нету! – вдруг понял Волосатов. – И вообще… Где моя мистическая способность отдаться на волю сюжета и вывернуть в конце на потрясающий финал? Как сняться с якоря? Хм… Только движением! Движение – жизнь…
Волосатов одевался стремительно, точно боясь спугнуть свою решимость. Распихал по карманам ключи, телефон, сигареты, проверил, на месте ли блокнот (а вдруг!) и выскочил из квартиры.
Погода на дворе замерла неопределенная. Переоблака, недотучи. День раздумывал, как жить дальше.
Волосатов шел медленно, изо всех сил рассматривая окружающее. Окружающее было знакомо до зубной боли. Кинопленка в голове застряла намертво.
За углом школы обнималась парочка. Шаловливые пальчики парня забирались под кофточку. Волосатов неожиданно представил себе жену, скачущую на белом коне, голую и с саблей, и почему-то зябко передернулся.
Женщины в магазине оказались все поголовно некрасивые, мужчины, как на подбор – омерзительные. Очередь штурмовала кассу, кассирша ее обороняла. У грузчиков в зале был разгрузочный день.
Волосатов загрузил пакет пивом и, ни на кого не глядя, побрел домой.
Холодильник плотоядно заглотил бутылочную батарею. Волосатов полюбовался ровно выстроившимися этикетками, сглотнул и заглянул в кабинет.
Прекрасный письменный стол со стопкой бумаги, широким монитором, эргономичной клавиатурой и удобным креслом смотрел равнодушно. В этой композиции угадывалась даже внутренняя презрительная ухмылочка – а не пошел бы ты, брат-писатель, на 33 буквы?
Волосатов закручинился и опять отчего-то вспомнил жену. А, кстати! – он глянул на часы. – Мне вот, может, на голодный желудок и не созидается…
Жена пребывала в служебном угаре и потому, рявкнув в трубку: «Пельмени в морозилке!», оборвала связь.
Эх, пельмень мой насущный… – почесался Волосатов. – Вот почему все эти люмпены и пролетарии умственного труда такие бодрые? Наглая сытая уверенность в себе – это что? Откуда в них ощущение собственной окончательной правоты – в противовес мучениям писателя, которому не пишется…
Вот у меня сосед Серега. Столяр-станочник. На хорошем счету, не алкаш. Зарплата – тьфу. Фигачит на своем заводике с 8 до 16:45 – и на лице его при этом написана чистая и спокойная удовлетворенность от правильности своей жизни, граничащая, по моим представлениям, с дебилизмом… У него жена, сын, двухкомнатная квартира в кредит. У него ясный взгляд на мир, в котором нет места волнениям, сомнениям и незапланированным пертурбациям. Он видит себя на годы и годы вперед. Его это устраивает!
Рассказывает – хочу цифровой телек на кухню.
Пошарили с ним в интернете, нашли – 500 долларов.
Много… – вздыхает, но – за 3 месяца могу себе позволить!
Он на столовке экономит, а берет основательные такие ссобойки, и когда ест – на лице разлито все то же умиротворенное спокойствие, каким светится он и возле станка.
Ему 27 лет.
Ох, каков я был в 27! Какие страсти, какой пламень в душе!.. Любые авантюры, риск и глупости…
У него этого нет. Осталось в отрочестве – если вообще было…
Хороший, в общем, персонаж.
Я его не осуждаю – отнюдь!
Это – основание пирамиды нашего мира.
На этом – все держится.
Без учета этого – все расчеты неверны.
Да я и сам такой, когда удается чего написать – пустота в голове, легкость в душе, тяжесть в плечах…
А вот и не буду я пельмени! – в порыве гнева решил Волосатов. – Картошки пожарю! С лучком! С сальцом!..
Он прогулялся по кабинету.
Но ведь – это же надо ее сначала чистить… – шевельнулось внутри. – Так хочется что-нибудь сделать! И совсем не хочется что-то делать! Желаю, чтобы – раз! – и всё…
Он остановился напротив стола.
Ну – и почищу! Совершу сегодня хоть что-нибудь! – откликнулось нутро.
…Волосатов жадно ел, чуя покойное удовлетворение тем, как он героически принял и перенес приготовление обеда. Вот жизнь! – крутилось в мозгу. – Физическая суета и моральные терзания, а на выходе – тарелка картошки…
Вот модель жизни! – Волосатов затянулся сигаретой и отхлебнул пива. – Для того чтобы что-то получить, нужно крепко потрудиться. А потом, получив, понимаешь – разве стоило это твоих драгоценных трудов и бесценного времени? И только в искусстве важно не количество сделанного, а объем душевного пламени, сожженного над каждой строкой!
Небо приняло ровный оттенок. День с высоты балкона выглядел умиротворенно. Телесная истома накрывала Волосатова.
Мужественно следовать своим желаниям – обязанность художника! – вяло подумал он. – Чтобы творить свои бессмертные, или какие получатся, произведения, надо быть свежим. Дреману часок… И потом, с новыми силами…
…Я живу как в тумане.
Я совершаю тело- и душедвижения, будто продираясь сквозь вязкую пелену.
Но иногда…
Мысль!
Самая поверхностная метафора – солнечный луч. Будто вспыхивает он вдруг из-за тучи – и ты разом видишь что-то большое и главное.
И так становится хорошо…
Чуешь некоторую даже гордыню – превосходство перед окружающими козявками…
Это ощущение клёвое, но отбирает время и энергию. То есть, я не могу отказать себе в наслаждении переживаемым открытием – и трачусь на это наслаждение. А уж потом, вздохнув, берусь за него правильно – осмыслить, сформулировать, запомнить…
Но – уж опять мир покрывает муть, нужно бежать дальше, преодолевая вязкость… Сознание отчаянно цепляется за откровение, тщится зафиксировать, обещает обязательно все обдумать как следует, разложить по полочкам, записать…
А туман густеет. Приходится концентрироваться на выныривающих из него тенях.
Вспышка бледнеет. Отодвигается – назад, вниз, вдаль…
И я ее окончательно теряю. Тухнет энергия, потом детали, потом сама мысль.
И ничего нельзя сделать.
То есть, можно – но тогда нужно немедленно остановиться, не терять ни мгновения, сосредоточиться…
И выпасть из жизни.
И рисковать налететь на препятствие, материализовавшееся из тумана…
И разбить себе лоб.
Это похоже на пробуждение после яркого сна.
Я не умею запоминать сны.
Я страдаю по этому поводу – натурально.
Я бьюсь головой в стену.
И лоб мой разбит…
…Волосатов будильник, разумеется, не ставил, и потому проснулся через два с половиной часа. На кухне шипело и гремело – вернулась со службы жена. За окном темнело. День умирал.
Волосатов пришлепал на свет, пошлепал жену по попке и шлепнул на плиту турку. Под ногами заинтересованно вертелся кот.
Волосатов сварил кофе и устремился в кабинет.
Дедушка Чехов учил: знай себе списывай с мозгов на бумагу! – он взмахнул кружкой, чуть не вывернув на себя содержимое.
Лак стола отражал сгущающееся окно. Монитор подмигивал зеленой точкой.
«У Вас 13 непрочитанных писем».
Потом, завтра! – поморщился Волосатов. – А сейчас…
Пасьянс на экране разложился быстро. Даже как-то удручающе быстро. Подло. Волосатов потянул к себе лист…
Долой перфекционизм! – твердо сказал себе он. – А то мучаешь себя, формулируешь, крутишь в голове бичом, дабы так щелкнуть словом по бумаге – аж чтоб искры! – и остываешь…
Зазвонил телефон. Грянул так неожиданно, что Волосатов выронил ручку.
«Ты где сегодня футбол смотришь?»
Ах, ты ж ёоуу!.. – изумился Волосатов. – Сегодня же Кубок! Как я мог забыть…
Собирался он стремительно. До матча полчаса, а еще доехать…
В светлом проеме воздвиглась темная жена. Руки на поясе – в форме буквы «Ф».
«Куда?!»
«Сегодня полуфинал! Буду поздно», – и Волосатов канул за дверь.
…Волосатов не сразу нащупал ключом замочную скважину. Потому что рука была неверна, он старался не шуметь, да и ночь, для полной, видимо, власти над миром, стырила лампочку в коридоре.
Жена сладко разметалась по постели. Кот нагло растянулся на волосатовском месте. Волосатов улыбнулся и, оставляя за собой, как следы, детали одежды, поплелся к кровати. Изгнав кота, влез под одеяло и облегченно сник.
Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь, – пришел он к выводу. – Лентяй будет лежать на диване. Баловник станет таскаться по бабам. Пьяница найдет. Человек, живущий бедно, не любит деньги. Писатель не свернет со своего трудного Пути…
Да – лентяй встает с дивана, баловник спит один, пьяница трезв по утрам, неимущий зарабатывает. А писатель вынужден, – Волосатов поднял палец, – обречен тратить время на жизнь! Как там у Лермонтова –
Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело;
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман:
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
По потолку спальни отблескивали и переливались гигантские, вдохновляющие творческие планы на завтра. Волосатов взвесил в руке мобильный телефон.
Будильник ставить не буду! – он закрыл глаза и причмокнул. – Если живешь правильно – будильник не нужен…
кто-то умный
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о демографической ситуации на моей Родине, я вспоминаю один постыдный случай из, увы, собственной жизни.
Не знаю, почему, но этот миг в Вечности хранится в моей памяти, как засушенный цветок в книге…
Дело было давно.
Я был молод, но глуп. Вернулся из университета к родным пенатам и гнил в провинциальном болоте. Светлый облик студента застил мрачный образ трудящегося. Спасал мой друг Дима, гниющий в соседнем городе – я выбирался к нему порыбачить, попьянствовать…
Впрочем, гулеванил я и дома. Тусил по кафешкам, по странным квартирам… Общался с иными женщинами – как правило, сильно б/у… Менял, словом, юность на жизненный опыт.
Однажды мы с товарищем в веселой консистенции валили то ли из кабака, то ли в кабак. И в центре, у памятника, натолкнулся я на чудесную малышку. Ну, вот – расчудесную: 18, тихий взгляд, мягкий голос, коса размером с удава… Чистота и свежесть.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык…
Я тут же, на порыве души, познакомился. Товарищ тактично курил в сторонке.
Мы трепались…
Мне было сладко…
Зашевелилось внутри сердце…
Будто радужный лучик забрезжил на краю быстромимотекущей моей жизни… Словно гримаса одобрения сверкнула на лике Судьбы…
Я возжаждал продолжения!
– Мне уже пора, – ответила она.
– А завтра? – не отступил я. – На этом месте? В 7 часов?
– Хорошо, – просто сказала она. – Я приду.
Я прилетел домой на крыльях, и тут позвонил Дима.
– Приезжай! – говорит. И нарисовал красивую картинку – рыбалка с друзьями, излишества нехорошие, прекрасная погода…
Упс!
– Погоди, дружище… – впал я в когнитивный диссонанс. – У меня тут… Я не могу…
Дима удивился и нарисовал ту же картину, перейдя с акварельных на масляные…
Я отложил решение до утра.
И утро пришло.
Я чувствовал себя невыспавшимся и несчастным.
Ну почему всегда так? – причитал я. – То пусто, то густо…
За час до электрички я прекратил попытки разрешить дилемму логическим путем. В порыве озлобления на собственное умственное бессилие мелькнула даже мысль выбрать путь буриданова осла. Никуда то есть не идти, никуда не ехать, а спрятаться от мира и предаться умерщвлению плоти посредством философствованья под крепкий алкоголь без закуски.
Затрещал телефон.
– Ну и чё? – ехидно спросил Дима.
– Да уже в пути! – брякнул я.
Вагон вздрагивал и скрежетал по моим оголенным нервам.
Что я делаю? Зачем уезжаю от, может быть, Счастья?..
Мы закинули удочки и подняли стаканы. На берегу подмигивал костер. Стерлядь кусками, переложенная раковыми шейками и свежей икрой… Пахло чем-то невыразимым.
– …Такие вот дела! – закончил я рассказ и залпом уничтожил водку.
– Ну ты и гандо-он… – протянул Дима.
Я хлопнул глазами.
– Сегодня ты совершил преступление, – меланхолично продолжил мой добрый друг. – Ты произвел на свет очередную Злобную Суку. Доверчивой девочке с голубыми, открытыми миру глазами ты неопровержимо доказал, что мы, мужики – козлы! Нет нам ни веры, ни уважения… – Дима медленно выпил. – Она будет мстить. Всем…
Мы не сдержали себя. Загасили небо. Сквозь угар была чья-то дача с суетой и визжащими девками…
Потом пришло серое, как всегда после разврата, утро. И чудился в нем упрек. И даже свежайшая, с пылу, уха отдавала горечью. Окружающий мир с прищуром смотрел на меня, будто говоря:
Ты.
Сделал.
Меня.
Хуже.
Да…
Дык о чем это я?
Мы, совершая подвиги или учиняя мерзости, таковыми их не сознаем. Любые деяния – всего лишь эгоизм…
Посвящаю эти строки всем нам – тем, кто страдал, страдает и будет страдать от Злобных Сук.
Простите, мужики.
И покайтесь…
В темноте воет.
Понедельник, 7 утра.
Машина не завелась – как всегда внезапно грянула зима.
Что делать? – иду на метро.
Жизнь устроена неправильно. Вьюга колет в спину, туда, где снизу свитерок коротковат, ветер обжигает шею, виртуозно вворачиваясь под капюшон. Попутчики серы и ниже ростом себя-настоящих на целую голову. Неутоптанная дорожка вяжет ноги. У обочины канализационный люк, из-под которого парит, и на нем слепившись в комок лежит собака. Непородистая, но ухоженная. Когда приближается очередной прохожий, она поднимает морду и заглядывает в глаза. Глаза слезятся. Потом укладывается на место, обращая взгляд внутрь. Она здесь давно – надежды уже мало…
Мне не было радостно в это утро.
Мне становится совсем никак.
Колдыри-философы учат счастью – представь, мол, что кому-то еще хуже, чем тебе…
Дудки.
Не про меня.
Да что за…
Я был собран, я по-мужски преодолевал тяготы и лишения жизни, я знал, что «и это пройдет»…
А теперь эта собака.
Я останавливаюсь. Оборачиваюсь. Там, во тьме, ее уже не видно – но она кровавым рубцом внутри меня…
Смотрю на часы…
Да, мать моя женщина – я человек. Существо интеллектуальное, организованное!
Я опаздываю. Я почти опоздал – эта капризная машина, чтоб ее!..
У меня нет даже минуты лишней – очень важная встреча. Мы не могли состыковаться почти неделю! И если не сегодня – все вообще теряет смысл…
Я закуриваю, хотя совсем не хочу курить. Большая холодная затяжка царапает горло.
Меня толкают. Людские тени, заведенные каким-то безжалостным ключом, влекутся к метро, а я стою посреди тропы.
Меня толкают еще раз, сильнее, и я слышу сквозь вьюгу что-то неразборчивое – то ли «с добрым утром», то ли «совсем охренел»…
Черт подери – я не люблю собак!
У меня дома всегда жили кошки…
Два жетончика, пожалуйста.
* * *
Встреча прошла хорошо.
Так бывает – ты летишь, опаздываешь, а человек тоже подзадержался, ты успеваешь налить кофе и со вкусом закурить, он появляется, какие-то извинительные слова…
И вы обо всем договариваетесь.
И день удался.
Звонишь авторемонтникам – обещают, что завтра будешь на колесах.
И жизнь устроена правильно.
Я еду домой. В вагоне метро масса симпатичных девчонок. Надо же – как кастрирована жизнь, если глядеть на нее из окна персонального автомобиля…
В киоске беру пару пива. Дорога до дома проходится незаметно – расчищена, посыпана, ветерок в спину…
Ключ в замок. Пиво в холодильник. Компьютер на старт…
Я подхожу к окну.
Внутри что-то переливается и напевает. Природа соответствует – яркая синь неба и солнышко играет в свежем снегу.
Вьюга умерла.
Сдохла, как…
Виктор Пелевин
«Жизнь насекомых»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Она ушла.
Он проснулся и, лежа в постели, рассматривая сдержанное августовское небо, понял это так ясно, как если б на небе этом было высечено: «ОНА УШЛА».
Тщательно почесавшись во всех местах, он попытался сообразить – с чего бы это? Ну вот, то есть – откуда свалилось на него столь определенное знание, эдакая уверенность, граничащая с откровением?
Как все было?
Он закурил, чтобы сосредоточиться.
«Я уезжаю». – «Куда?» – «В командировку». – «Надолго?» – «Да». – «А-а…»
И взгляд…
Необычный для нее. Такой объемлющий, глубокий и… жадный какой-то. Хотя это неправильное слово… Ненасытный…
Нет.
Он раздраженно дернул рукой, уронив пепел.
Прощальный у нее был взгляд, вот и все.
Ну и что?
Дурь какая!
Встать!
Он механически совершал утренний ритуал – кофейный замес, заправка кровати, душ, цеппелиновская «Since I’ve been loving you» на всю катушку – и никак не мог начать радоваться жизни.
А ведь с сегодняшнего дня – новая жизнь. Наконец-то.
Он сделал это – ушел с работы. Развязался с постылой тянущей душу обязаловкой. Насовсем. Взял – и отрубил, как удавку, в которой болтался целых полтора года. Все-таки любые отношения – хоть с людьми, хоть с женщинами, хоть деловые, хоть личные – прекрасны и замечательны только внешне. Внутренне – это разные виды и степени рабства…
Что дальше?
Дальше – сегодня пятница. Пятница!
О-ля-ля…
Из дел – съездить за расчетом. Получить, стало быть, бабки, купить жратвы – надолго, чтоб не думать…
И – елки-моталки – она ушла!
Он вскочил и прошелся кругом по комнате, распахнув полы халата, как бэтмен.
Ушла? – Не знаю. – Знаю, что сегодня она не придет. – А значит…
Он плюхнулся в кресло, глотком прикончил кофе и потянул к себе телефон.
Вечером Андрюха звал шары покатать в «Классике»…
Сотня номеров из памяти мобильника с мягкими щелчками ползла по экрану.
Ну, это успеется… Эта не уйдет… О! Вау! Леночка из клуба!
Он зажмурился и почувствовал, как сладкий холодок родился под коленками.
Вот кого давно пора окучить… А то всё намеки-экивоки, строительство глазок…
Она, кстати, работает неподалеку…
Хм…
Он посмотрел на часы. 10. А дел-то – до обеда с запасом…
Перехватил поудобней телефон и бодренько набрал на экране: «Приветик!»
«Привет =) Завтра товарняк Ливерпуля показывают в кафе Челси =)))», – не менее бодро высветилось в ответ.
«Ржака».
«Пойдешь?»
Он подумал и решил – где я, а где завтра?
«До завтра еще дожить надо. А вот сегодня…»
«А сегодня я сижу с бабушкой после операции =(»
Он закурил и напечатал: «А сейчас?»
«А сейчас у меня скоро обед =)»
«Предлагаю вместо обеда пить «Lavazza» – и цалавацца!» – полетела решительная sms-ка.
Телефон взял паузу. Он успел разыскать по квартире носки и влезть в штаны, сполоснуть чашку и застегнуть все пуговицы на рубашке.
Постоял перед зеркалом…
«Отвечай без разговоров – а то передумаю!»
Телефон, явно поколебавшись, написал: «Ыыы… Нее. Я в обед в офисе =( Терпи ;=)»
«Ух, попадешься ты мне!..» – набрал он и захлопнул дверь квартиры.
В троллейбусе в голову пришло, что, конечно, все не по плану, но негоже разговор завершать неопределенностью.
«Ладно. Отныне запасаешься бутерами, и вместо обеда… Ух!»
Подождал две остановки и добавил: «Чё-та не дошла твоя sms-ка с радостным «да»…»
«Да!!! =)))», – вспыхнул в ответ экран.
Он улыбнулся и снова почуял мурашки под коленками.
«Молодец. До связи ;-)», – поставил победную скобку.
Однако… Какая ж она победная? Денек располагает к любви. Да и вечером что – набухаться в бильярдной?
Она ведь – ушла? Или пригрезилось на фоне житейских пертурбаций?
Да нет, этот взгляд…
Ну и, в конце концов, как бы ни было – нужна передышка. Время надо – осмыслить, разобраться… Я ведь почти совсем жениться решил…
Вежливый глухой голос из динамика пробубнил остановку. Он вздохнул, вскочил и выскочил.
* * *
Хлопоты подзатянулись. Почти час пришлось дожидаться главбуха – хотя время назначила она сама. Директор, встретившийся в коридоре, посмотрел сквозь и пожелал успехов неискренним голосом, а потом затащил в отдел, где еще минут 40 разбирались с бумагами…
Впрочем, радостного боевого настроения испортить не смогло ничто. Выйдя на крыльцо, он саблезубо улыбнулся окнам, нежно протянул: «Гадю-ушник…» и вприпрыжку сбежал по ступеням.
Август, все-таки, правильный месяц. Он гулял себя по тротуару и, прижмурившись, любовался миром. Умеренное солнце давало на домах нечеткие тени. В воздухе, шевелящем побледневшую от пыли и старости зелень, разлита умиротворенная грусть…
Все правильно: грущу – значит, живу…
Но позвольте, елки-моталки! Какая там еще грусть! День давно заполдень – а нету плана!
Он купил бутылку холодного пива, два жирных, сочащихся чебурека и с приятностью расположился на солнечной скамейке. Мимо фланировали все еще недлинные юбки…
По экрану вновь поплыла телефонная книжка.
Хм… Хм… Люда-буфетчица… Интересный вариант… Безотказный в общем-то… Но – унылый слегонца, что ли… Хотя…
Он зажмурился и отхлебнул пива.
Ладно… Это будет нулевой вариант… Стоило б, конечно, позвонить заранее – мало ли, планы какие у мадам…
Он поколебался и нажал кнопку.
– Да-а?! – удивленно протянуло из микрофона.
– Здравствуй, дорогая! – бодро сказал он, улыбаясь.
Улыбаться, разговаривая по телефону, его научили психи – то ли -аналитики, то ли -логи. Еще в предыдущей его конторе директор баловался всяческими тренингами – повышал эффективность работы в команде. Абонент тебя не видит, но чувствует положительную энергетику, уверяли психи, да и звучишь ты оптимистичней, и слова находятся правильней… Как-то так.
– О-ой… – на том конце несуществующего провода явно улыбались в ответ. – Как я рада…
– Трудишься?
– Ну… Да…
– Отвлекаю?
– Ну… Ничего…
– Тогда буду краток. Изучаю варианты проведения сегодняшнего вечера. И подумалось мне – а не выяснить ли, как намереваешься провести сегодняшний вечер ты?
Он говорил раскованно, без запинки, как говорят с человеком, который тебе безразличен, о вещах, на которые тебе плевать.
– О-ох… Домой – и валяться без задних ног… Неделька выдалась… Но если ты…
– Знаешь, – в точный момент перебил он, – у меня еще пока все в тумане. Я вообще пока не в городе. Путешествую… Если все пойдет по плану, к вечеру вернусь. Но это не точно. Словом, я тебе позвоню. Оки?
– Хорошо… – улыбка с той стороны телефона побледнела. – Буду ждать…
– До связи! – подмигнул он небу.
* * *
Дома он загрузил в холодильник пиво, поставил жариться пельмени и, скорчив страшную рожу, принялся за уборку. Пикирующе завыл пылесос, усиливая надрыв громко-прегромко включенного «The Cure». Собирая и сортируя висящие по всем спинкам одежки, он мимолетно удивился – сколько ж я шмотья развел! Просто уму помрачимо… В Уставе мушкетера было сказано: «Мушкетер обязан менять рубашку не реже одного раза в год». А я всё ношу, на каждый случай разное надеваю… И так во всем… У мира – избыточность качества! Ресурсы планеты и душевное пламя человечества тратятся на бессмысленное разнообразие вещей… Такую бы энергию – да в мирных целях!..
Он помотал головой – но как же! Красота спасет мир, бла-бла-бла… Вот женщины, опять же… Всё ведь, в принципе, у всех одинаково, хоть бы у одной поперек… А – влечет, несет… Дело не в пьесе, а в новых актерах…
Или вот посуда! – это его занесло на кухню, взгляд споткнулся о переполненную раковину. – Ее должно быть много! Не то – придется же мыть каждый день…
Короче, не все так просто! – поставил философическое многоточие и отложил мысль в кучу других недодуманных мыслей, так избыточно загромождающих мир.
* * *
Он извлек из шкафчика чистую тарелку, навалил чуть не сгоревших пельменей, облил их последовательно майонезом, кетчупом, горчицей, аджикой и откупорил бутылочку «Holsten». Гуляй, босота – мать пенсию получила!
Янтарные пузырьки рождались и умирали в пене, как ответы на сегодняшний главный вопрос. Он размеренно жевал, прислушиваясь к себе и, по мере насыщения, находя, что – не так уж и важно, как решится с сегодняшним вечером, нулевой вариант есть, даже два, потому что на бильярде с Андрюхой ведь тоже кого-нибудь выцепить можно, да и с Людой тыщу лет уже как, точнее – никак, в общем, вечер дня мудренее…
Удовлетворенно покачиваясь, выбрался из-за стола, втиснул тарелку в мойку, к несчастным товаркам, захватил недопитый бокал и побрел из кухни.
Дрессированное кресло, специально обученный стол – подставка для ног, сигареты под рукой… Жмурясь в подступающей дремоте, выпустил длинную струю и посмотрел на книжную полку – с чем бы это улечься на сиесту…
Мураками дочитал… Хотел же у Ольки продолжение взять… О!!!
Он сел в кресле и хлопнул глазами.
Да как же я… Олька! Я же с ней давно собирался… Надо ж – из головы вон!..
Послеобеденная истома испарилась. Доминирующее на сегодня желание встало во всей наготе. Он часто затягивался, сосредоточенно глядя на телефон в руке. Выдохнул. Глотком допил пиво, прокашлял горло и нажал вызов.
Три гудка… Четыре…
Он никогда не ждал дольше шести гудков. Если вызываемый абонент за это время не отвечает – стало быть, не может, не хочет, не слышит. Барабанить дальше – просто свинство. Лучше набрать еще раз, позже…
Пять гудков… Шесть…
Он напрягся – ладно, последний…
– Да! – грянул веселый запыхавшийся голос.
Ф-фу…
– Здравствуй, дорогая! – губы растянулись в автоматическую улыбку.
– Не может быть! Что такое сдохло в лесу?! – подмигнула трубка.
– А-а… Э-э… Вы зачем это, девушка, надо мной глумитесь? – нашелся он.
– Ну надо же… Я – глумлюсь! – воскликнула трубка. – Пропадает неизвестно сколько, а глумлюсь – я!.. Как дела?
– Все хорошо, только без тебя скучаю… – замогильным голосом сказал он.
– Ахха! – захлебнулась трубка. – У тебя совесть есть? Кто уже полгода меня в гости зовет?!
– Я стеснялся… – заканючил он. – Я не мог побороть свою нерешительность… Но вот сегодня я плюнул, я стукнул кулаком по полу, я разорвал лучшую рубашку на спине и сказал себе: «Да!!!»
– Вот словоблуд… – протянула трубка. – Так и что?
– Ну… Это… – он почему-то закашлялся. – Я уставил дом свечами, устлал пол лепестками роз – и жду тебя!
– А я вот возьму – и приду! – через паузу сказала трубка.
– Жду! – рубанул он воздух ладонью.
– Пока-а… – раздумчиво ответила трубка.
* * *
Вечерний ритуал был уменьшенной копией утреннего – кофейный замес, цеппелиновская «Since I’ve been loving you» на всю катушку…
Сегодня – возвращение к старой жизни. В конце концов. Она ушла. Круг замкнулся. Или, наверное, хочется думать – это движение по спирали. Все что было – не только позади, а еще и внизу. Ты шагаешь на новую ступеньку винтовой лестницы…
А теперь?
Теперь, пожалуй, стоит закончить уборку.
Он глотком прикончил кофе, выпрыгнул из кресла и двинулся на кухню.
* * *
Он, пританцовывая, додраивал плиту, подвывая громкому-прегромкому «The Cure». Ослепительная груда посуды лучилась рядом с мойкой, ожидая расстановки по местам. Весь угол пестрел клочьями пены и брызго-лужами – как будто здесь взорвался ящик шампанского.
Он трудился с вдохновением, свойственным своему полу, когда изредка и без принуждения приходится заниматься женской работой. Движения были несуетны, точны, эргономичны – разве что он часто поглядывал на подоконник, где лежал телефон.
И пока молчал.
Он совершил последний росчерк тряпкой по полу – подписал акт капитуляции с победившей стороны. Остановился на пороге с бутылкой холодного «Holsten»’а, зажмурился в комическом ужасе и простонал: «Счас ослепну…» В любимом кресле сладчайше затянулся сигареткой и вкуснейше хлебнул пивка. Строго посмотрел на часы и укоризненно – на телефон.
Тот молчал.
Постриг ногти на ногах, принял душ и раскопал в шкафу новые носки. Поставил диск «Gotan Project» и приглушил звук. Расправил симметричными складками штору на окне.
Телефон молчал.
Потянулся за очередной сигаретой – но ощутил, что от курева уже першит в горле. Вышел на балкон и некоторое время созерцал, как расцветает огнями вечер. Подумал, что не может ни о чем думать.
Тогда он схватил телефон.
«Ку-ку», – отправилась sms-ка, наполненная сложным психологическим подтекстом.
Без ответа.
Он сварил незапланированную кружку кофе, закурил и пронаблюдал, как уголек добрался до фильтра.
Все-таки – без ответа.
«Чё, не приедешь?» – набрал, дослушал что-то внутри и нажал клавишу «послать».
Телефон помолчал, помолчал и вдруг, уже почти неожиданно, ответил:
«М-м-м… Не сегодня, прости».
* * *
Жар ударил в голову. Рука сдавила корпус.
Он сделал по комнате круг и остановился, глядя на экран. В глазах отпечаталась ненормативная лексика. Думается, душа телефона ушла в пятки…
Ничего не произошло.
Он метнул аппарат в кресло, двинулся на сияющую кухню, выдернул из холодильника бутылку водки, налил рюмку и вернулся. Пошевелил одеревеневшим лицом, выдохнул, залпом выпил и сел. Послушал физиологические ощущения, отметил занывший висок и вдруг успокоился.
Зевнул.
Безразлично подумал о том, что… что стоило бы подумать над таким оборотом… Как это вот так могло, учитывая то, что было раньше, и каким рисовалось будущее, с какого вдруг перепугу, но с другой стороны почему и не так, всё логично и закономерно, как справедливо сказано – необычайное сходство женщины с человеком не должно вводить в заблуждение, да ладно, лучше потом, потому что сейчас нет ни сил ни желания думать об этом…
Разве что…
Он потянул из-под себя телефон.
Как говорил Штирлиц – запоминается последняя фраза…
«Тогда – четверг!»
«А с субботы до среды уже все занято? :)»
«Увы! ;-)»
* * *
Вечер за окном расцвел вовсю.
Пятничные вечера вообще склонны расцветать по-особенному. Город, посеревший в своем размеренном угаре, вдруг будто раскрывает глаза. Гудящий после трудовой недели хребет распрямляется, натянутые жилы улиц расслабленно провисают. Цвета, огни, звуки, сбросив натужность, проясняются…
Это все смешно, конечно. Подневольность натуры сказывается. Напоминает раба на галерах, которому позволили опустить весло и перевести дух…
Но, с другой стороны, разве могли бы мы так радоваться весне, если б не пережили долгую стужу с метелями?
* * *
Он колыхался в троллейбусе, сжимая в руке телефон и переваривая три рюмки водки. Целеустремленная энергия, поддерживавшая и направлявшая весь день, сейчас клокотала внутри, заблудившись. Кроме того, мозг все время поворачивал, лизал и обсасывал умирающий голос Люды из телефонной трубки: «Да… Дома… Хорошо…»
Она была в халатике и тапочках. Пушистый короткий халат в сочетании с помпончиками на тапках, да еще примятая с одного боку прическа и голос, почти заплетающийся: «Рада тебя видеть… Не ожидала…» – на него вдруг пахнуло застоявшимся мещанским уютом, бессмысленным и беспощадным. По телевизору менты гнались за братвой…
Романтическое свидание…
– Кофе? – вяло предложила она.
– Давай… – вяло согласился он, разуваясь.
– Тапочки там… – кивнула она и уплелась на кухню.
Он прошел в зал и прямо в тапочках рухнул на диван, расстеленный по-ночному. Комплект белья пестрел крупными цветами, как трусы у Волка из «Ну, погоди!» Уставился на хрустальные висюльки люстры, вздохнул…
«Уезжаешь, значит… – припомнился вдруг прощальный взгляд. – Ну, и…»
– О-ой… – вошла Люда с большой дымящейся чашкой. – Ты зачем?.. Давай, я…
– Иди сюда, – строго сказал он и потянул за полу халата.
– Подожди… Разольешь… – Люда одернула халат и поставила кофе на столик. – И вообще… Шустрый какой… Пропадаешь месяцами… Потом как снег на голову… А у меня как раз... – потянула пояс халата и завязала узлом. – Лучше рассказывай… Как живешь?..
– Все хорошо, только без тебя скучаю… – он опять поймал рукой халат.
– Ха… Скучаешь… Нет, подожди… – халат снова вырвался. – Хоть бы позвонил когда…
Он молча развязывал узел на поясе.
– Нет, ну настырный какой… – одна его рука продолжала бороться с узлом, вторая нашарила вырез халата и полезла вглубь. – Подожди… Ладно… Я сейчас… Мне надо в ванную…
Он обмяк.
Люда встала, оправилась и долго посмотрела на него.
– Соскучился… – улыбнулась. – Подожди… Я сейчас…
Он проводил ее взглядом и дернул ремень на джинсах. Запустил руку вовнутрь, некоторое время щупал и перебирал…
От основания туловища веяло холодом.
Он встал и отхлебнул из чашки.
Растворимая бурда, да еще с сахаром!
– Значит, у-ез-жа-ешь! – проговорил вслух со странной интонацией и застегнулся. Ровно, но неслышно ступая, прошел в прихожую, сунул ноги в кроссовки. Постоял, глядя на себя в зеркало. Выражение лица было глупым.
В ванной шумела вода.
Повернул барашек замка, выдохнул и аккуратно притворил за собой дверь.
* * *
В бильярдной «Классик» было классно – приглушенный тон с яркими зелеными пятнами, цокающий стук шаров на фоне журчания-бурления вокруг столов, официанты с пенными кружками… У бара в телевизоре 22 бугая делили мяч, и за этим томно наблюдали две девицы с непропорционально длинными ногами. В манерных пальчиках дымились тонкие сигаретки с заляпанным помадой фильтром.
Он задержался на них взглядом, хмыкнул и отправился на поиски Андрюхи.
К удивлению, у русских столов того не было. В снукерный угол он даже не стал заглядывать…
Ну, конечно! Так и знал…
Андрюха с увлечением сражался в пул с девицей, как две капли похожей на тех, у барной стойки. Рядом ждал славно накрытый столик – запотевший графин, чайник, нарезанный лимон на блюдечке…
– Извращение – мать удовольствия? – подмигнул он, остановившись прямо за девицей. Та, старательно изогнувшись, целила кием в шар. Было очевидно, что не попадет.
– Ты о чем? – Андрюха оторвал взгляд от изгиба и шагнул навстречу.
– Я говорю про вид бильярда, коий ты избрал на сегодняшний вечер… Ладно, до высокого снукерного искусства английских джентльменов ты не дорос… Но почему не благородная русская пирамида? Почему – глупая америкосовская забава?
Девица киксанула и с недоумением уставилась на него.
– Да – я извращенец! – заявил Андрюха и обнял девицу. – Бойся меня, крошка…
– Пива! – возгласил он в сторону официанта и отобрал у Андрюхи кий. – Дайте-ка я покажу вам класс в извращениях!..
* * *
Вечер набирал обороты.
Приглушенные тона бильярдной мельтешили, жужжание превратилось в какофонию, растворившую в себе стук шаров. 22 бугая продолжали метаться по экрану в погоне за мячом, но напрасно – девицы из бара их бросили. Они теперь сидели за славным столиком, хихикали с Андрюхиной девицей – то ли подругами оказались, то ли по приметам сошлись, как болельщицы «Ливерпуля» в баре «Челси». Пепельницу переполняли окурки с испачканными фильтрами. Появлялись какие-то полу- или малознакомые люди и женщины, текила мешалась с пивом, шары летели через борт…
Голова была тяжелая, как земной шар.
* * *
Он плюхнулся на диван и обнял ближайшую девицу.
– Много куришь, – заметил остроумно.
– Ты заметил, – парировала девица.
– Вот скажи, Виолетта… – он выпустил струйку дыма.
– Я Маша! – хлопнула девица нарисованными глазами.
– Хм… – он пожал плечом. – Вот скажи, Маша – что мы с тобой делаем в этом кавардаке?
– Отдыхаем… – неуверенно проговорила Маша.
– Алкоголизм – это не отдых! – он поднял палец. Наклонился затушить окурок, рука с плеча сползла на талию девицы. Приблизил губы к розовому ушку. – Поехали отсюда…
– В «Макс-шоу»! – повернулась к нему Маша и еще раз хлопнула глазами.
– Ну… Так дык так! – он обхлопал карманы и разыскал на столе свою зажигалку. – Вперед!
* * *
«Ну и ценничек тут нынче…» – с неудовольствием подумал он, продвигаясь к кассе. Маша-Виолетта преданно переминалась рядом с одной непропорциональной ноги на другую.
Тоннель, в котором у них отобрали билеты и поставили на руку штампик, уводил к жерлу кипящего вулкана. Бушевала телесная лава, гвоздила по мозгам ритм-секция, дробил взгляд стробоскоп. Виолетта-Маша рванула в гущу, он послушно следовал за ней. На лице застыла странная гримаса – сплелись в схватке похотливый подъем с озадаченным «чё я здесь делаю?»
Толпа выдавила их к барной стойке.
– Знаешь, – проорала Маша, – ты возьми себе выпить, а я сейчас приду.
– А тебе? – рявкнул он в ответ – но Виолетта уже булькнула, как рыбка в штормовое море.
Он отвернулся и, поймав скользкий взгляд бармена, заказал водки.
* * *
Прежде чем пришло осознание, что девица не вернется никогда, он дважды повторил заказ и выкурил две сигареты, а также рассмотрел публику.
Женская часть тусовки (преобладающая, надо сказать) определялась просто – студентки нестарших курсов из окрестных общежитий, да стареющие полусветские недольвицы. И те и другие резали глаз категорическим боевым раскрасом, тщащимся прикрыть пушистую юность и блеклую пожилость. Как лошади, взнузданные сережко-браслето-цепочко-колечками, рыли копытом землю. Мужской контингент классифицировался сложнее, а если подумать – так не классифицировался совсем. Мелькали тут и незрелые маргиналы в гребнях и серьгах, и прыщавые студенты тех же нестарших курсов, и азербайджановидные мачо с Комаровского рынка, самые активные, и бодибилдеры в узких напоказ майках, самые громкие, и скучающие денди, тусклыми глазами выискивающие себе приключение длиной не далее утра… Да и просто люди были – и клуб не без людей…
Он кружил по всему этому взглядом и чувствовал, как спадает возбуждение, притупляется восприятие и накатывает усталость – да такая грустная усталость, тяжелая, с которой сразу и не уснешь. Вот прошло несколько лет с тех пор, как произошло то, что было до того, как прозвучало: «Я уезжаю…» И что? – всё то же самое! Отупляющий ритм, ослепляющие цвета, ищущие лица под маской кайфа… Отравоядные животные… Времена всегда одинаковые… Всё суета…
Он подумал про Машу-Виолетту – и вздохнул с облегчением. Повернулся к стойке, купил бутылку пива и шагнул в толпу.
* * *
Он пробирался по людскому месиву как через покореженный бурей лес. Мужское переплетение стволов, женский густой кустарник, а также их совсем непролазное сочетание вынуждали слаломировать и неумолимо выталкивали на край, к болоту столиков.
Он выбрался из танцующих тел на противоположной от бара стороне. Выдохнул, всосал пива, огляделся. В этом взгляде не было специального смысла – просто ты вот путешествуешь, ищешь новые ощущения, и находишь их, и даже с избытком, да только всё как-то не то, всё разочаровывает вблизи – как женский макияж под лупой… Ты испытываешь недовольство, и от этого усталость, и останавливаешься передохнуть, подумать о смысле, но взгляд продолжает сканировать пространство – ну, а может, ну, а вдруг…
Через два столика сидел его старинный приятель Дима. Когда-то они вместе работали, играли в футбол, собирались на преферанс. Рыбачили. Пьянствовали, разумеется. По бабам, само собой… Потом, постепенно, размело житейским ветром. Дима женился, у него появилась она… С полгода даже и не перезванивались.
– Сколько лет, сколько зим… – задумчиво сказал он, усаживаясь напротив.
Дима посмотрел на него, фокусируя взгляд, будто возвращаясь из астрала, налил из графина, подвинул рюмку. Кроме рюмки и графина на столе была только пепельница. Абсолютно чистая.
Он выпил, понюхал рукав, кашлянул.
– Как жизнь?
– Мы играли в футбол на турнире, – монотонно сказал Дима. – Потом собрались – трое капитанов команд и судья. Вмазали…
И я поехал домой. Со мной сумка большая с формой на команду. Прихожу на остановку – а там сидит девчонка: ну вылитая Глюкоза! Я и думаю: ё-моё, чего это она тут одна, такая… С огоньком! Ты же знаешь – такси с огоньком свободно, а женщина с огоньком – всегда занята… «Посторожи сумку», – говорю ей, а сам иду за пивом. Взял. Себе и ей. Возвращаюсь, а она мне – у вас мобильный звонил! Оказывается, я его в сумке оставил. Ну, познакомились, разговорились. Болтаем, а я все время думаю – чего она тут, ждет кого-то? Ну – не просто же так? И говорю: «Тут в трех остановках есть хорошее кафе. Поехали?» И – она соглашается!
Едем, а проблема-то в том, что никакого кафе там нету на той остановке, зато есть река с бережком и кустиками. Ну, я и думаю – как ей сказать? А потом и говорю, довольно просто: «Знаешь, кафе тут, наверное, не работает. Давай наберем шампанского и на речку пойдем!» Соглашается! Ну – кто ж предлагает…
Дима повел плечом и надул шею.
– Купил я ей мороженого, 2 бутылки шампанского взял… Сидим, пьем, трындим, в кустики по очереди писать бегаем. Рыбаки неподалеку с удочками, солнышко садится… Наконец я говорю: «Ну, что – пора целоваться!» А она: «Давай!»
Бли-ин, как она старалась, я тебе не объясню – как она старательно целовалась! Это было что-то…
Дима замолк. Надолго.
– Ну, – шевельнулся он, – и дальше что?
– А дальше… – Дима развернул взгляд изнутри наружу. – Проблема в том, что у нее дома телефона не было… И мобильного тоже не было… Ну, я свой номер ей оставил, мы еще напоследок поцеловались, потом встали, я привел ее на площадь, на остановку, там поставил, а сам ушел. Мне надо было уйти… Я был уже почти никакой…
И вот, с тех пор прошел месяц – а от нее ни слуху, ни духу…
Дима вздохнул и снова крепко замолчал. Потом встрепенулся.
– Это самая романтическая история, которая со мной приключилась за последние не знаю сколько лет! Веришь, вот даже сейчас рассказал – и в душе опустошение… Так долго внутри держал… И ведь – ничего вроде не было!..
«А может, если бы что было, – подумал он, – ты б и не воспринимал это сейчас романтически. Даже скорее всего. Ты бы эту историйку просто забыл…»
– И тут депресняк… – сказал вслух, налил из графина и выпил.
– А классно, что ты пришел! – вдруг оживился Дима. – Смотри, какие телочки вон за тем столиком… Мне как раз товарища не хватало!
– Ладно… – он даже не взглянул в ту сторону. – Ты занимайся, а я пойду покурю на воздух… Звони, если что.
Дима взялся за рюмку.
Он встал и ушел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я ушла.
Она проснулась и, лежа в постели, рассматривая светотени на потолке, пыталась разобрать и выстроить скачущее внутри.
Особенно ничего не получалось – слишком калейдоскопично скакали воспоминания. И не то чтобы так уж много их лезло в голову, но очень живые, верткие – не ухватить.
Оставалось то, что оформилось еще вчера… Зрело раньше, давно – а сформулировалось почему-то вчера… Облегчение и опустошение.
Только вчера было больше облегчения. А сегодня – почти сплошное опустошение…
Как все было?
«Я уезжаю». – «Куда?» – «В командировку». – «Надолго?» – «Да». – «А-а…»
Но он все понял.
Или нет?
Да нет – понял. Этот его специальный взгляд. Редкий для него. Вглубь…
Ох, ладно.
Пора вставать. Опаздываю…
Утренние процедуры оказались утомительны. В квартире родителей все было не так, от всего отвыкла – кофе оказался только растворимый, пылеобразная бурда, разыскала пачку какао – не оказалось молока, а тостера тут отродясь не было… Привычная с детства тахта будто разучилась заправляться – одеяло либо свисает, либо комячится посередине… И пыль везде, неопрятность. Ну правильно – сидят себе на даче, в усы не дуют, в город являются раз в месяц, за пенсией…
Веселенькое начало новой жизни…
Новой жизни?
Она уселась на диван и осторожно пригубила из кружки чай.
Новая жизнь…
Так…
По работе дел… Надо съездить в контору, доделать экспертизу, подписать договор, отвезти на тракторный… И все, кажется! К обеду управлюсь… Продуктов купить – а то не понятно зачем вообще холодильник включен… Вечером автошкола… И сегодня пятница…
Пятница?..
Вася-подрядчик говорил на прошлой неделе про корпоратив. Юбилей у них, кажется… Неделю назад это было, конечно, смешно – идти с Васей на какую-то гулянку… Как делает он в таких случаях – ну, чтоб не травмировать словом «нет» – говорит, созвонимся… Но это неделю назад… А сегодня – я ушла!
Она вылила в раковину безвкусный чай и тщательно вымыла кружку. Подошла к зеркалу.
Ушла? – Не знаю. – Знаю, что сегодня я свободна. – Так что, быть может, созвонимся…
Она еще раз просканировала свое отражение, махнула помадой, поправила челку, потянула рукав и двинулась в прихожую.
* * *
Она ехала в маршрутке, как всегда мучительно переживая – пересуществовывая – дорогу.
Новая жизнь – это как путешествие. Поездка в неизвестные места. Одновременно интересно и утомительно. Сначала интересно…
Вот эта маршрутка. Как бы я ни ненавидела перемещения своего тела в пространстве, в начале каждой поездки душа испытывает предчувствие приключения. Это не просто так – это защитная реакция моего опыта, опыта скуки и тоски движения по знакомому маршруту. А если маршрут незнакомый – просто дольше будет жить ожидание чуда. Смерть этого ожидания неизбежна все равно… Может, оттого так, что мои фантазии слишком экзотичны для этой жизни?..
Вот я ушла от него… Я отправилась в путешествие… Как передышка от рутины, как способ разобраться… Как ожидание чуда…
Ой!
– Ой! Остановите, пожалуйста!
За окном промелькнули ее офис, светофор, остановка. Она вскочила и ринулась к двери.
* * *
С экспертным заключением вышел скандал.
На прошлой неделе она приехала на объект и столкнулась с почти рядовым случаем: неразбериха в документации, вопросы по аттестации специалистов, ряд несоответствий техническому регламенту… Ну, словом, привычно все, по-совковски, как неизвестно сколько еще будет на крупных госпредприятиях, где никто толком ни за что не отвечает…
Как она в таких случаях поступала? Строчила донесение со списком недочетов, сроками, новой суммой к оплате, ставила на нее в приемной большую-пребольшую печать, отправляла – и, как говорится, до новых встреч в эфире!
Ну, а тут… Что-то накатило – то ли поцапалась с ним накануне, то ли дождь с утра, то ли главный инженер похмельный, то ли просто критические дни… Короче, зашарашила на всю катушку отрицательную экспертизу! Широким, так скть, росчерком пера…
А заказчик оказался непрост. Приехал лично к начальнику департамента с пухлой папкой…
Едва она в это обещающее утро переступила порог конторы – была вызвана на ковер. Вперились в нее 4 прищуренных глаза…
Следующие 3 часа прошли в угаре. Она металась между компьютером, библиотекой, факсом и приемной. Заказчик оспаривал половину пунктов экспертного заключения. Половину из них – с полным документальным обоснованием. Прическа растрепалась, юбка провернулась вокруг талии на 15 градусов, лицо горело. Вдобавок, ноготь о клавиатуру сломала…
* * *
В разгаре угара она налетела в коридоре на Васю.
– О-о! – расплылся тот. – На ловца и зверь бежит!
– А… Здравствуй. Я спешу, извини, – она попыталась пройти.
– Ну как же? – Вася растопырил руки. – Неужели так-таки спешишь?
– О-ой… Не спрашивай… – она выдохнула, провела рукой по волосам и жалобно улыбнулась. – Ва-а-ся… Меня обижа-а-ют…
– Кто?! – Вася скорчил героическое лицо и поддернул рукава. – А ну, покажи мне этого негодяя!
– Да нет… – она махнула рукой. – Я сама, дура, виновата…
– Красивая женщина – это алиби! – заявил Вася.
– Ладно, пойду… – она повернула на место юбку и прижала ладони к пылающим щекам.
– Так как насчет сегодняшнего вечера? – Вася тронул ее за плечо.
– Ой, где я, а где вечер?
– И все-таки?
– Ну… – она мягко отвела руку. – У меня курсы до пол-восьмого… А потом… Созвонимся.
* * *
Денек подзатянулся. Августовское солнце уже облизывало крыши, размытые дневные тени навели резкость и загустели, когда она вышла с тракторного и остановилась, соображая.
До курсов 40 минут… Добираться полчаса… Полголовы болит – как у Понтия Пилата, будь он неладен… Это потому, что с утра маковой росины…
Есть не хотелось, но иначе придется пить таблетку.
Она огляделась.
Киоск по продаже горячих собак… Бр-р… Только не это… Гастроном…
Она шлепнулась на бурый дерматин трамвайного сиденья. В одной руке булочка с марципанами, в другой – пломбир в шоколаде. Вздохнула. Откусила булку. Принялась жевать, не чувствуя вкуса.
Да уж… Давненько же мне так не доставалось… Да вообще никогда!.. А что я такого сделала?.. Чем я такое заслужила?.. Болваны бесчувственные… Мужланы…
Она мусолила в себе, копала, ковыряла раны, шмыгая носом и механически двигая челюстями. Глаза смотрели сквозь спинку переднего сиденья. Осколки и отблески внутри напоминали выстреленное конфетти, которое уже невозможно собрать и засунуть обратно в хлопушку.
А все он… Вот кто виноват… Все из-за него…
Она вдруг поняла, что сейчас разревется в голос. Быстро запихнула в рот остатки булочки, разорвала обертку мороженого и принялась обламывать и поедать шоколадную глазурь.
Хватит!.. У меня сейчас вождение по городу… Я подумаю об этом завтра…
Пискнул телефон.
Sms-ка.
От Васи.
«Позвони, когда освободишься».
* * *
Инструктор в автошколе – профессия страшная. Человек, прошедший через это, становится либо законченным мизантропом, женофобом и неврастеником, либо усталым философом с ницшеанским оттенком презрения к человечеству. Даже на внешность общение с начинающими водителями накладывает отпечаток: неровный цвет лица, развитая нижняя челюсть, взгляд пограничника в дозоре. Чаще всего человек небрит, одет в темное.
Она села в машину уверенная, настроенная, устремленная. «Жигули», ощетинившиеся дополнительными зеркалами, настороженно хлопнули дверцей. Николай-инструктор оглядел ее с головы до ног и обратно, ёрзнул седалищем и привычно обхватил дополнительный руль.
– Заводи, – сказал тусклым голосом.
Она ухватилась за ключ зажигания.
– Нейтралку! – повысил голос Николай.
Она ухватилась за рычаг, поболтала его в стороны, посмотрела вопросительно.
– Заводи, – повторил Николай.
Она ухватилась за ключ, повернула. Авто фыркнул и загудел.
– Поехали, – сказал Николай.
Она ухватилась за руль и нажала на газ.
– Передачу? – удивленно сказал Николай.
Она ухватилась за рычаг, выжала сцепление, двинула рукоятку вперед.
– Это третья! – повысил голос Николай.
Она ухватилась за рычаг, дернула на себя, подала влево, двинула вперед.
– Поехали, – повторил Николай.
Она ухватилась за руль, выдохнула и начала отпускать сцепление.
– Ручник! – рявкнул Николай.
Она ухватилась за ручник, нажала кнопку, хряпнула его вниз, посмотрела вопросительно.
– Ну? – сказал Николай.
Она ухватилась за руль и отпустила сцепление. Машина дернулась и покатилась, раскачиваясь.
– Газу! – рявкнул Николай.
Она нажала педаль.
С парковки было два выезда – правее и левее. Автомобиль, набирая ход, ехал между ними, прямо в бордюр. Она крепко сжимала руль, глядя вперед огромными глазами.
– Стой… Ты… Что… – Николай врезал по педали тормоза. Авто клюнул носом и заглох.
– Ты что творишь!!! – заорал Николай, брызгая слюной.
– А? – она вздрогнула и обвела салон взглядом. Руки отлепились от руля. – Я… Не знаю… Я забыла…
Николай сглотнул и выдернул из замка ключ зажигания.
– Ты что вообще?! – выговорил придушенно.
– Я? – она прижала ладони к щекам и почувствовала, что глаза наливаются слезами. – Я – ушла.
Она открыла дверцу и вылезла из машины.
* * *
Она добралась до дома как в тумане.
До дома?
Сквозь туман она отчетливо подумала, что отвыкла считать родительскую квартиру домом. Ключ в замке, словно в подтверждение, никак не желал поворачиваться. В конце концов, она чуть не оторвала дверную ручку – и тогда запор сдался.
Она, в чем была, рухнула на тахту с намерением срочно разрыдаться. К удивлению, не получилось.
Она перевернулась на спину и уставилась сухими глазами в потолок. Обои на потолке напоминали скисшее молоко.
Ну и ладно!.. И прекрасно!.. Все гармонично… Я тут киснуть не буду!
Она выкопала в сумочке телефон.
– Вася?.. Привет… Ну, и?.. Где?.. Что значит – встретишь?.. Приезжай за мной! Я буду готова через полчаса. Пиши адрес…
* * *
Васина организация отмечала некоторую годовщину своего образования. Происходило сие в старинном ресторане, лучащемся свежим псевдоевроремонтом.
Вася усадил ее между собой и директором – обширным мужчиной с двусмысленной лысинкой в форме тонзуры.
Подавали «Советское Шампанское».
Большой босс мастерски вскрыл бутылку и прицелился в ее бокал.
– Нет-нет-нет! – она накрыла бокал ладонью. – Водки!
– Хо-хо! – сказал биг-босс и подмигнул Васе.
Вася суетился. Вася был изнуряюще-предупредителен. Ее тарелка напоминала натюрморт кисти жизнелюбивых фламандцев. Ее рюмка, стакан и бокал были полны. Вася говорил, смеялся и говорил. А она сосредоточенно ела, не отвлекаясь на реплики, лишь изредка кивая и хмыкая, озадаченная свербящим чувством голода, обрушившимся на организм – будто распахнули шлюз.
– Ну – как дела в нашем родном департаменте? – наклонился к ней директор.
– Все лучше и лучше! – задорно ответила она и подняла рюмку.
Загремела музыка. Что-то играло и раньше, и не шепотом, но тут почему-то, показалось, просто взорвалось!
– Потанцуем? – прокричал Вася, промакивая салфеткой губы.
– Легко! – она пригубила из рюмки, сунула в рот кусок помидора и вскочила. Вася еле успел отодвинуть стул.
Она влетела в круг и заискрила гранеными шпильками во всполохах цветомузыки. Вася чуть поспевал следом. Солист на сцене подмигнул, взмахнул плечами и добавил жару.
* * *
Ресторан преобразился. А точнее, он исчез. Пространство потеряло объем, перешло в другое измерение. Из атмосферы будто выкачали воздух, вдув взамен какой-то сплющивающей и коверкающей дури. Свет расщепился, перемешал спектр и проявил мир не то с изнанки, не то изнутри.
Зал бушевал. Менеджеры среднего и низшего звена, синие и серые воротнички, преобладающие здесь, либо неуклюже отплясывали, размахивая средними и дешевыми галстуками, либо кучковались у столов, выпивая и перекрикивая друг друга вместо закуски. Степень опьянения легко определялась по тому, на плечах ли еще пиджак, или уже на спинке стула. Женский персонал показывал себя сложнее. Зажигали ночь секретарши с практикантками в исчезающих юбках, наливались игристым вином молодые мамы из технических отделов, все в строгих деловых костюмах, рвала глаз объемами и беспощадными оттенками нарядов бухгалтерская армада, поражали сложностью причесок жены заслуженных сотрудников…
Вася был давно без пиджака. Вася не отпускал ее ни на шаг. Вася танцевал, пил не закусывая, провожал ее к туалету, выходил с ней покурить, говорил, смеялся и говорил. Большой босс, как-то невзначай, тоже оказывался рядом. Один раз, улучив момент, а для солидности сказать – действуя на опережение, умыкнул ее на медленный танец. Облапил, навис, прижал, похвалил музыку и как-то очень быстро рассказал, что жена у него в отъезде, а на даче – бильярд…
Она смеялась, чувствуя жар в груди и тяжесть в затылке. Она ощутила вдруг, как ноют лодыжки от десятисантиметровых шпилек. Она поморщилась, когда рука на талии особенно придавила, и подумала мимолетно, что вот у всех мужиков тяжелая грация – а не только у него…
Танец закончился, Вася тут же вынырнул из толпы, и она, в сопровождении двойного эскорта, вернулась к столу. Села, и кавалеры плюхнулись с двух сторон. Она ухватила бутылку и лично всем налила. Подняла рюмку, блеснула глазами и провозгласила:
– За путешествие!
– Отлично! – проорал Вася. – За путешествие!
Директор крякнул.
– А скажите, Василий, – веско произнес, шаркнув рюмкой по столу, – что там у нас с Сухаревским объектом?
– С Сухаревским? – Вася выпрямился. – Я вчера уволил двух монтажников. Я ж вам говорил…
– Сдача через месяц! – перебил биг-босс.
– Я знаю, – затараторил Вася. – Перебросим людей с Каменной Горки, а еще Запад-3, там оборудование прибудет к концу недели только, заберем со вторника бригаду…
– Извините, – она сняла со спинки стула сумочку. – Я вас оставлю…
* * *
Такси плыло по ночному проспекту. Легкий августовский туман размывал фонари и обессмысливал надписи на рекламных перетяжках. Неэвклидово пространство…
Она откинула голову на спинку, вытянула гудящие ноги. Водитель кинул взгляд-другой и чему-то вздохнул. Она улыбнулась. Улыбка тут же умерла. Внутри звенела пустота.
Ну и гадюшник… Болото… Зря я это… С Васей так всегда было легко… А теперь… Да нет – он нормальный парень, но как теперь… Зря я поехала… Но ведь я ушла, и что-то надо… Ох…
Она встряхнулась и нашарила в сумочке телефон. Посмотрела на часы. На экране зияли 4 непринятых вызова. От Васи. Поколебавшись, удалила.
Время – детское… Что мне в пустой – чужой! – квартире делать?.. О! Ирка-соседка… Мы с ней тыщу лет…
По экрану поползла телефонная книжка. В микрофоне потянулись гудки.
Ну конечно… Счас она в пятницу вечером дома будет сидеть!.. Звонка не слышит… Клубится где-нибудь…
За стеклом зарябил штрих-код чугунной ограды, выдвинулась подсвеченная колоннада, напротив мелькнули рябые щиты кинотеатра.
– Знаете, что! – вдруг сказала она. – Давайте в «Макс-шоу»!
Таксист хмыкнул, принял в крайний ряд и включил левый поворот.
* * *
Жерло бурлящего вулкана выплескивало брызги телесной лавы. Зал был набит людьми, как корзина – цветами.
Человек в тоннеле бросил наметанный взгляд, осторожно приложил штампик к ее запястью и спросил:
– Вы одна?
Она сдвинула брови.
– Дело в том, что во-он за тем столиком сидят солидные ребята… Они скучают…
– Спасибо! – она дернула плечом. – Вы оч-чень любезны!
Она купила в баре коктейль и направилась в другую сторону.
* * *
В темном углу очень кстати освободилась половина столика. Она уселась и поболтала трубочкой в стакане. Нашла в сумке пачку сигарет.
На другой половине стола отчаянно ссорилась молодая парочка. Слов слышно не было – долбил по ушам звукоряд – но гримасы и жесты не оставляли сомнений.
Она улыбнулась. Улыбка умерла. Она потянула из трубочки и закурила.
Конфликт у соседей дошел до кульминации. Девушка шлепнула ладошкой и вскочила. Юноша схватил ее за руку. Девушка вырвалась и бросилась в толпу. Юноша, жарко шлепая губами, ринулся следом.
Она, сколько могла, проводила их взглядом. Потом взгляд вернулся и уткнулся в парня, стоящего рядом, почти нависающего.
Студент, конечно… Но уж, во всяком случае, старшекурсник… Хотя – студент…
В руках у парня была бутылка вина и два бокала.
«Хм… Неплохо!» – подумала она.
– Свободн…? – проговорил парень, слегка наклонившись. Стучаще-звенящая атмосфера проглотила последнюю гласную.
Она шевельнула плечом и вытащила из пачки сигарету. Парень эффектно щелкнул зажигалкой и сел. Расставил бокалы, налил. Сделал чокающий жест, глотнул.
– Меня зовут Кирилл, – взгляд был прямой, внимательный и безучастный. Как у хищника.
Ей вдруг стало скучно. Так невыразимо скучно, что весь этот гремящий, мельтешащий, пенящийся зал показался вдруг совершенно пустым.
– Знаешь, мальчик… – она поиграла струйкой дыма, нарисовав ею в воздухе восьмерку. Парень смотрел на нее, склонив голову к плечу, поэтому восьмерка показалась знаком бесконечности. Она стряхнула пепел. Парень поднял бровь.
– …Как я впервые выпила? – губы сложились колечком и пыхнули. Нарисовался ноль. Парень выпрямился.
– Жила я летом в деревне. Тусовка была у нас классная – озоровали с утра до ночи, коленки сбитые… Однажды свадьба была. Как водится, гуляли там все, от мала до велика. Ближе к ночи родилась у нас мысль попробовать этого волшебного напитка, от которого все взрослые становились как ненормальные или больные. Послали меня и одного мальчика. Улучили мы момент и, когда на дворе пляски разгорелись под гармошку, юркнули в хату. Бутылку стырить забоялись, а – быстренько насливали-насливали из рюмок-стаканов в банку… Огурцов еще прихватили соленых, хлеба... – она раздавила тонкий окурок в пепельнице и усмехнулась. Парень осторожно долил в ее бокал и закурил.
– Собрались мы в пчельнике, закрылись изнутри и давай, как большие – отхлебываем по очереди из банки, морщимся, хлеб нюхаем, огурец кусаем… И я помню, что пью, как воду, ничего такого особенного не происходит, только мир становится постепенно какой-то медленный, да еще цвета вокруг яркие, резкие… – она прищурила глаза. Парень слушал с широко открытыми.
– А потом мы пошли в рощу на краю деревни. Там мы позалазили на деревья и начали громко, с наслаждением ругаться матом! Нас всех как будто распирало изнутри – и мы изливали наружу отборнейший, сокровеннейший, в глубине души таимый матище! Представляешь? – она сжала губы. Парень шевельнулся, и колбаска пепла отломилась от забытой меж пальцами сигареты.
– Мы орали до надрыва, нам хотелось, чтобы нас слышала вся деревня! Наизнанку выворачивались! Да… Мне 6 лет было… – она продолжала смотреть прямо в глаза. Парень откинулся на спинку стула.
– Вот…– она медленно провела рукой по бедру, собирая юбку, поправила чулок, вытянула ногу, поиграла граненой шпилькой в искрящемся от дискотечных фонарей полумраке, – прошло много лет. Но с тех самых пор, каждый раз, когда я выпью, мне очень хочется послать всех на хуй! Понятно?
Парень молча встал, забрал свою бутылку, повернулся и смешался с клубящейся толпой.
Она вздохнула, долгим глотком прикончила вино, сгребла сумочку и, испытывая странное грустное облегчение, встала и ушла.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Он стоял на парапете кинотеатра, прямо над входом в клуб, и обкуривал ночь. Ночь возмущалась – набухала предосенней сыростью, шибала резким, совсем осенним ветерком. Листва каштанов, отгораживающих проспект, укоризненно перешептывалась.
Он всего этого не замечал.
Он наблюдал.
Внизу шла движуха. По площадке тусовался народ. Позиция на парапете оказалась замечательна тем, что у девушек, направляющихся от стоянки такси к клубу, сперва в поле зрения появляются из-за каштановой завесы – ноги. Их можно не спеша оценить… Потом появляется все остальное – и тоже подвергается неторопливому досмотру…
Такой вот любопытный ракурс.
За время жизни сигареты он сделал вывод, что из всех появившихся ног примерно треть достойны внимания. А из достойных внимания ног – примерно опять же треть обладает соответствующим верхом. Итого – как нетрудно подсчиталось, «репрезентативная» выборка показала наличие всего лишь около 10% достойных внимания девчонок в этом мире.
Или в этой стране.
Или в этом городе.
Или…
– Дай прикурить, – сказала она и оперлась руками о парапет.
Он не то, чтобы вздрогнул… Он ведь – почти ждал. Потому что в голове сгустился августовский ночной туман. Странное ощущение, подобное тому, как сидишь без денег или, предположим, в морду получишь – чувство неуверенности, страха перед послезавтрашним днем, почти безнадега…
Двое рыли тоннель с разных сторон горы – и столкнулись.
Повернулся, щелкнул зажигалкой.
– Ты сухарь! – заявила она. Затянулась, закашлялась и почувствовала, как к глазам подбираются слезы. Который раз за сегодняшний день? Он смотрел на нее, и от этого слезы стали проступать.
– Ты бесчувствен. Ты весь в себе. Ты то спишь, то за компьютером, то в телевизоре… Я не помню, когда мы в последний раз где-то были, хоть бы в кино… – она махнула рукой назад и отчаянно шмыгнула носом, тщась удержать рвущийся наружу поток. Он смотрел на нее.
– …А если и были – то по моей инициативе! Тебе до меня нет никакого дела… Мы не разговариваем… В тебе ни на что, касающееся нас двоих или меня, нет времени или желания… – слезы уже текли вовсю, но голос был ровный. Он шевельнулся.
– Да, я попрошу – ты сделаешь. И все. И точка… Ты мне не помогаешь. Ты меня не утешаешь… А в результате во мне растет безразличие – ко всему, ко всему на свете! – голос начал дрожать, тембр приподнялся. Он достал носовой платок и осторожно промокнул ее щеки.
– Ты считаешь, что я должна быть счастлива, что ты не алкоголик и не псих, уравновешенный, рассудительный… А мне нужно-то немного внимания! – голос рванулся, как собака с поводка. Он тихонько обнял ее за плечи и подумал: «Черт, а ведь это был единственный шанс…»
В кармане завибрировал телефон.
Он одной рукой прижал ее к груди, другой – телефон к уху.
– Да, Дима… И чё?.. М-м-м… Нет… Не сегодня… Я уже познакомился с девушкой… И мне надо ее спасать.
Я сижу сейчас и тихо вою.
Потом плáчу.
Потом высмаркиваю сопли. Попутно вяло удивляюсь – откуда в человеке может быть столько соплей? Просто какие-то литро-килограммы…
Потом опять…
* * *
Алиса умерла.
Полтора часа назад.
У меня на руках. В автомобиле, везущем нас туда, где какая-то женщина согласилась взять грех на душу и убить Алису. Гуманно. На человеческом языке это называется «усыпить»…
Моя своенравная кошка не могла на это согласиться. Вдобавок, она всегда была против автомобилей. У нее был свой мир – квартира. За 13 лет жизни их – миров/квартир – она сменила 4. Следовала за мной. И я старался – каждый из них был лучше предыдущего. Она не любила их покидать. За Вселенной можно наблюдать из окна.
В конце концов, рассудила Алиса, пусть это произойдет в его руках – моих руках, которые знают все ее трещинки и эрогенные зоны.
Ей было очень плохо и можно было наплевать на все – но она собралась, вздохнула и умерла так, как посчитала нужным.
Мне как-то так сейчас невмоготу…
Единственное лекарство – накатить рюмку, погладить ее и писать…
Три в одном.
* * *
Мы познакомились случайно.
Я был у одной девушки в гостях, в которых мог бы и не быть. С шутками-прибаутками мы тусовались в гостиной, делая вид, что помогаем хозяйке накрывать на стол.
Вздрогнула и приоткрылась дверь. Чувствовался отработанный удар. Мы смолкли.
В образовавшуюся щель вступило нечто большое, пушистое, усатое и рыжее. (Это потом я узнал, что такой окрас называется «абрикосовый»). Строгие желтые глаза смотрели ни на кого.
Оно важно двинулось вперед, к уголку подоконника за шторой, где у этого серьезного существа было Место. Наблюдательный Пункт.
Я взлетел с дивана и приземлился на четвереньки, преградив животному путь. В полете стрельнул скороговоркой: «Как зовут?» – «Алиса»…
Она остановилась. Недоумение плеснулось в пчелиных глазах.
– Али-иса… – проблеял я, протягивая руку.
Она взмахнула мощной лапой и врезала. От души. На моей коже остались 4 белых полосы.
Когти оказались обрезаны. Иначе… Ух!
Она двинулась дальше, забыв о моем существовании.
Но я оказался не лыком шит. Не струсил.
Я схватил ее за хвост.
Она прыжком развернулась. Недоумение в очах стало вопиющим.
– Не мучай зверя! – посоветовали с дивана мои добрые друзья.
– Спокойно, я старый котовод! – ответствовал я, сражаясь с кошкой на взглядах.
Мы не понравились друг дружке. Или, может, я не знаю, что там было в ее голове, но я подумал: «Ишь!» – и ушел к водке.
За Алису не скажу, но я тогда даже не мог себе представить, что это начало романа, который будет длиться всю жизнь.
Ее жизнь…
Стало быть, я чистосердечно забыл про Алису. Жизнь катилась волнами, то налетая штормовым приливом, то отливая и оставляя за собой драгоценности и мусор. Однажды синим вечером раздался звонок.
– Привет! Гостей принимаешь?
Это была хозяйка Алисы. Она оказалась нетрезва и буйна. Мы пили, танцевали и шутили, а потом она вздохнула и сказала:
– У меня дома проблемы-ы…
И я узнал историю, характеризующую быт и нравы люмпенства конца ХХ века.
Мама и папа девушки работали на, условно говоря, пусть будет тракторном заводе. У них была богатая 3-комнатная квартира – с коврами на стенах и рюшечками на шторах. Мирная сложившаяся жизнь: отработали смену – мама к телевизору, папа на стакан. В выходные дача. Дочка взрослая.
Согласитесь, иногда происходят некоторые внутренние порывы, и уровень скуки превышает норму…
Давайте заведем собаку! – было решено в один из таких моментов.
Появился щенок.
На следующий день выяснилось, что его надо дважды в день выгуливать!
Собачек благополучно исчез.
А вот попугай! – рассудили мама с папой.
Появилась птичка.
Клетка с оборудованием, корма, витамины – уф-ф! И полетать надо выпускать. А он, гад, пару раз нагадил с высоты!
Это было недопустимо.
Попугайчик с бóльшим трудом, но тоже исчез.
Кошка! – пришли к выводу добропорядочные люмпены.
И вот в квартире появляется […барабанная дробь…] Алиса!
(Эх, думаю я теперь, надо попытаться разыскать контакты, восстановить связь – не может быть, чтоб не сохранилось на свете котеночных Алисиных фотографий…)
Алиса нрав имела живой и некоторое время вызывала исключительно умиление, но молодость и здоровье с неотвратимостью привели к ободранию мебели. (Кто же думал, что существуют когтеточки?) Алису показательно оттрепали, когти остригли.
Кошка бурно росла и завтракать предпочитала с петухами. Поэтому когда пахучий по утрам папа входил в кухню испить водицы, она радостно путалась под ногами. Мужчина об эту пору был угрюм, мизантропичен и давал только крепкого пинка натруженной рабочей ногой.
Алиса рано или поздно призадумалась и для начала разговора перегрызла телефонный провод.
Тут ей крепко, до скандала досталось от мамы. Лишить ее, пусть на полдня, счастья живого человеческого общения!..
Так вот как-то и повелось.
Пошло волна за волной.
В богатой квартире создалась со временем напряженная обстановка хрупкого перемирия, то и дело нарушаемого какою-нибудь из нелюбящих сторон…
А дочка что? Она-то Алису сюсюкала и баюкала…
А что дочка! С утра – на работу, с вечера – по молодому женскому делу… Дома-то и не бывала.
– Ну и вот, – завершала свой рассказ моя гостья. – Вчера Алисе за что-то сильно досталось, и она, представляешь, взяла – и сделала им прямо в пышновзбитую, свежерасстеленную, подготовленную к сладким снам постель! По центру!! Жидким вонючим поносом!!!
Я разразился аплодисментами.
– Прихожу домой, а мне – ультиматум: или мы, или кошка! Сбывай куда хошь, иначе выкинем на улицу! А она там ни разу… Когтей нет… – девушка всплакнула.
– Короче, спасай! – она смотрела на меня пронзительно. – Ты же хвалился старым котоводом…
– Я?! Куда? – опешил я. – Да я… Хата съемная… Через 2 месяца съезжать… Бабла нет… Чем кормить…
– Корма я тебе 2 пачки дам, – поставила она точку.
Мы везли ее в такси, запихнув в сумку. Алиса брыкалась и верещала. По приезде несколько часов придирчиво изучала мою холостяцкую полуторку, нервно дергала хвостом, навалила в темном уголке за телевизором (сухими какашками без запаха), а в завершение трудного дня пришла на кровать и с размаху плюхнулась мне под бок.
* * *
Притирались мы трудно.
На каждой негладкой поверхности появилась шерсть.
Алиса прилежно училась ходить на отрастающих когтях (я же не мог лишить зверя природного вооружения) – чисто юная леди, осваивающая шпильки! Понятно, на коврах, диванах и прочих кресло-гардинах образовывались затяжки.
Когда ко мне приходили дамы, кошка забиралась куда-нибудь повыше и наблюдала. На лице ее устанавливалось выражение равнодушного созерцания с примесью некоторой даже брезгливости. Но не уходила, чертовка!
Горшок ее так и пришлось поставить в угол за телевизором – никаких других мест она не признавала. Но это было что… Когда мы переехали в ее 3-й мир, для испражнений она избрала порог кухни и прихожей!
Вот эт-то была война!..
Чего на свете я не перепробовал! Тыкал носом; наказывал визгливым голосом и шершавой ладошкой; натирал пол уксусом; ставил туда кормушку; брызгал антигадином; не дружил… Тесал кол на голове, короче говоря.
Один мой товарищ, пронаблюдавши несколько боев, сказал мне как-то:
– Вот ты думаешь, что ее дрессируешь. А на самом деле это она тебя дрессирует! Оправляется себе и думает: «Сейчас он придет, наорет, тыкнет мордой, даст тумака, уберет какашки…»
Алиса никогда не уступала дорогу. Вот уселась она умываться, предположим, в дверном проеме – делай что хочешь: перепрыгивай, щемись, облетай…
Алису возбуждали голые ноги. Вываливаешь ты на расслабоне из ванной, жмуришься, настроение в целом элегическое… А вот цап тебя за икру!!! Будто током…
Алиса взялась за мой образ жизни. В 8 утра она прохаживалась вокруг моей кровати, издавая по временам трубный мяв. В 9 зараза вкрадывалась ко мне на грудь и начинала оглушительно мурлыкать. Ближе к 10-и переходила вовсе к запрещенным приемам – становилась на подушку и вусмерть защекотывала усами… А являешься домой под утро – тебя возмущенно отчитывают, невзирая на спящих за стенами соседей: где шлялся, скотина? Я тут нервничаю, голодаю!..
Алиса грызла зелень в горшках.
Алиса разговаривала на бегу.
Алиса укладывалась спать с жалобами.
Алиса выбирала самое жаркое место и сушила подмышки.
Алиса имела сложные отношения с пылесосом и миксером, а за микроволновкой ухаживала.
Алиса пила только из-под крана.
Алиса…
Ну, понятно – всех фишечек, мулек и закидонов не перечислишь и даже, увы, не перевспомнишь…
Но мы с Алисой сжились. Она ярчайшим образом демонстрировала свое главное видовое достоинство – кошки умеют отличить правду от лжи. Кошку не купишь жестами и риторикой. Искренность! – вот девиз кошки, когда она сыта. (Мы ведь простим невинные уловки, на которые идет голодная кошка, верно?)
Это было живое существо, которое я любил.
Сколько таких рядом с нами?
О скольких – живых – мы можем сказать, что любим?
Я плáчу и думаю – почему я плáчу?
Кого я жалею – ее или себя?
Сижу в кресле, смотрю на нее издалека, и кажется – себя.
Подойду, встану на коленки, поглажу, и решаю – ее.
Потом выпиваю рюмку и понимаю – я плáчу по миру, которого уже больше не будет.
* * *
Я дописываю эти заметки уже после похорон.
Лес в Уручье, 30 сантиметров снега, промерзлая земля, корни, камни… Мелькнула мысль, что если бы мы были вынуждены сами хоронить своих любимых в зимнюю пору – скорбь утраты была бы меньше…
Итак, ее 5-й мир. Надеюсь, что, по традиции, он будет лучше предыдущих. Будет похож на квартиру. Она подружится с местным барабашкой. Из окон будут интересные виды…
И когда-нибудь мы встретимся там. Обнимемся, и она, как бывалоча, когда меня долго нет, лизнет меня в ушко.
* * *
Я привык к тому, что двери в квартире плотно закрывать нельзя. Ни одну. Потому что как только ты закроешь, к примеру, кухню, немедленно является Алиса и требовательным мявом заявляет, что вот именно сейчас ей нужно именно туда.
Я буду держать все двери открытыми. Пусть себе ходит, где хочет, и дальше. Всегда.
Это ее территория.
Джон Леннон
Из десяти касс в гастрономе работало две. Оно и понятно – на улице крепчало, мелкий льдистый снег искрил под фонарем, и ночная мгла уже принялась задувать свет в окрестных окнах.
Полчаса до закрытия.
По залу шаркалась уборщица с серым лицом, как живое олицетворение конца длинного, утомительного дня. Явление в чем-то даже философическое. Так мы не можем осознать, что год прожит, пока не услышим звон курантов.
Жизнь вскинулась, как фитиль перед угасанием. Забегали запоздалые работающие домохозяйки, тыкая в хлеб, нюхая ржавые пряники и копошась с некоторой брезгливостью в молочных развалах. Несколько солидных отцов семейств торопливо прогуливались вдоль водки. Ворвалась румяная толпа молодежи и принялась клубиться в пивных рядах, громко их обсуждая. Бурные дебаты оказались чисто теоретическими – один за другим потянулись они на выход, загрузившись дешевым отечественным продуктом в экономичной пластиковой таре.
В кассах образовались очереди. В одну из них пристроился не до конца трезвый, несколько потертый и чуть-чуть растрепанный мужчина – но, если не присматриваться чересчур пристально, вида вполне благообразного. Он терпеливо стоял, безучастный, как муха, неподвластный коренному человеческому инстинкту ненависти к ближнему, заслоняющему от тебя прилавок. Руки спрятались в карманы, во взгляде застыла некая окончательная решимость.
Кое-как продвигалось. Кассирша с кукольным лицом, жгучая блондинка, совершала выученные манипуляции. Тело ее неподвижно осело на спинку стула, руки угловато двигались, рот время от времени открывался и вместо «мама» говорил число. Покупатель давал то, что нужно, забирал то, что положено и исчезал из мира навсегда.
Мужчина остановился напротив. Надсадно кашлянул, вытащил руку из кармана и положил на тарелку многажды сложенную десятитысячную бумажку.
«Водка…» – подумала кассирша.
– Разменяйте, пожалуйста, по тысяче, – сказал он очень тихо.
Кассирша дрогнула лицом и шевельнула мощным торсом.
«Не водка?!»
– И за этим стояли? – незапланированно открылся рот.
Мужчина неподвижно смотрел сквозь нее.
Кассирша крякнула и повела плечом. Руки закопошились в кассе.
– Всю не смогу… Пять и по тысяче, – она плеснула перед ним бумажную стопку.
– Спасибо, – еще тише сказал мужчина, с некоторым усилием забрал деньги и ушел.
* * *
В гастрономическом предбаннике, в простенке между дверями стоял известный всем нам с детства игровой автомат.
Большой стеклянный куб, сбоку зеленая кнопка, красный рычажок и щелка. Вовнутрь высыпан целый большой мешок мягких игрушек. Мишки, белочки и прочие пупсики лежат вповалку, кучами и слоями, аки раненые на каком-нибудь, условно говоря, Бородинском поле, и в комическом ужасе наблюдают нависшую над ними Смерть – леденящую трехлапую цеплялку-зажималку, плотоядно отблескивающую металлом…
И вот приходит Судьба – чаще всего в лице безжалостного ребенка – и приводит в действие свои жерновы. В щелку засовывается денежка, недрожащая ручонка ухватывает красный рычажок…
Страшная цеплялка сдвигается с места и едет вперед!
Парализованные игрушки парализовано смотрят…
Зажималка тормозит и едет вбок!
В игрушках сжимаются игрушечные сердца…
И вдруг цеплялка-зажималка раскрывает лапы и неспешно, по-хозяйски едет вниз!
А-а-а! – беззвучно вопят игрушки…
Клац! – лапы смыкаются на ухе какого-нибудь чебурашки и, тихо, удовлетворенно жужжа, влекут его вверх, а потом в угол – и бросают в ящик, из которого не возвращаются…
* * *
Мужчина остановился перед чудо-аппаратом. Лицо приняло выражение испуганной сосредоточенности – как у безграмотного, ставящего подпись. Отделил из бумажной стопки тысячную купюру, разгладил. Пальцы неритмично дрожали, скорее – вздрагивали. Сунул бумажку в щелку, ухватился за рычажок. Хрипло кашлянул. Придирчиво осмотрел зверушек. Выбрал малинового зайчика. Нажал кнопку. Двинул рычажок вперед.
Цеплялка качнулась и поехала вперед.
То ли дрогнула, то ли соскользнула рука – и лапы замерли, не доехав.
Мужчина мотнул головой, вытер руку о штанину. Нагнулся над кубом, высмотрел новую жертву – оранжевую черепаху. Двинул рычажок вправо.
Зажималка качнулась и поехала вправо.
Рука опять подвела – лапы остановились и ринулись вниз, не доехав до цели. Ухват клацнул по выпуклому боку колобка и с разочарованным жужжанием втянулся на место.
Мужчина сглотнул. Зачем-то оглянулся.
В предгастрономье было тихо. Молодежь, вооруженная дешевой дурью, горланила где-то снаружи. Работающие домохозяйки хлопотливо ушли. Отцы семейств, мучительно выбрав тот единственный сорт водки, что способен принести на сегодня забвение, заводили чихающие на морозе автомобили.
Мужчина достал вторую купюру. Разгладил. Вставил. Взялся за рычаг…
Эта попытка была не в пример! Лапа облапила малинового зайчика за лапку и даже приподняла на чуток…
Сорвалось.
Третья купюра…
Четвертая…
Лоб мужчины стал неровного цвета. Он еще раз оглянулся.
Гастроном окончательно обезлюдел. В одной из двух работавших касс считали выручку. Уборщица угрожающе приближалась к входным дверям – незалохмаченное тряпкой пространство пола скукоживалось…
Пятая тысячная была проиграна совсем бездарно – слишком далеко задвинул цеплялку, на линию, где игрушек вовсе не было.
Мужчина, задеревенев лицом, вошел в зал и направился к последней живой кассе.
– Разменяйте по тысяче, пожалуйста, – тихо сказал он, выкладывая последнюю бумажку.
Кассирша зевнула ему в лицо и покопошилась в лотке. Повела затекшей шеей, одновременно провожая взглядом двинувшуюся прочь фигуру.
* * *
На улице окончательно сгустилась ночь, разогнав человечество по норам. Поднялась поземка, заметая растоптанные дорожки. Льдистые снежинки больше не искрили в фонарном свете – слишком быстро их проносило мимо.
К магазину торопливо рысили два совсем уж припозднившихся гражданина, во что бы то ни стало желающих реализовать свое право стать покупателями. Они возбужденно взмахивали конечностями и перекрикивались среди порывов ветра.
Громко топая, граждане ввалились в гастрономские сени – и замерли.
Вполоборота к ним, повиснув над стеклянным кубом в состоянии крайне неустойчивого равновесия, сосредоточенная фигура сжимала рычаг. В кубе с тихим жужжанием ехала трехлапая снасть.
– Йоптыть! – грянул веселый гражданин и хлопнул себя по расстегнутой дубленке. – Картина маслом!.. Да как же… Ты ж к дочке на день рождения свинтил!!.
Снасть в кубе клацнула вхолостую. Фигура распрямилась, голова повернулась и посмотрела жутким взглядом.
Чавкнула дверь торгового зала. Воздвиглось серое лицо уборщицы.
– Закрывается магазин! – серым голосом сказало лицо.
– Счас… Женщина… – гражданин суетливо залазил по карманам. – Мы буквально быстро!.. Серый – давай, пулей – бери!
Названный принял смятый ком купюр и ловко скользнул мимо статуи уборщицы.
– Так как это?! – веселый с хохотком повернулся к неподвижной фигуре. – Ты же… Пяткой в грудь… «Я иду к дочке!»… «5 лет – юбилей!»…
– Всё… – жуткая маска на голове дрогнула и оплыла, сморщиваясь, как виноград, обращающийся в изюм. Рот искривился. – Уже никто никуда не идет…
Мужчина поднял руки ладонями кверху и поочередно на них посмотрел. Плечи опустились. Он шагнул к открытой двери, надсадно кашлянул и крикнул:
– Серега! Бери две.
* * *
Скажите, какое зрелище – самое концептуальное на свете?
Говорите – у каждого оно свое?
Ну так я вам сейчас расскажу.
Нужны некоторые условия, не сильно, впрочем, экзотические – безлюдье, озеро, лодка, и еще ясная, тихая июльская ночь.
Надо выгрести подальше от берега, бросить весла и сделать в себе тишину.
И вот тогда звезды, которыми набито черное неподвижное небо, четко отразятся в черной неподвижной воде – и весь этот мириад окружит тебя, поместит в самый центр Вселенной, заиграет, закружит голову… И небо, бывшее неподвижным, задышит, и вода, казавшаяся стоячей, заискрит… Они, и так мало различимые друг с дружкой, сольются, срастутся в одно неизмеримое пространство, испещренное точками света – такими освежающе прохладными в душную ночь, такими манящими…
И ты понимаешь одновременно две вещи: центр мира – это именно ты, мир для тебя и существует, ты свободен и всесилен; но – Кто-то за тобой все-таки присматривает…
* * *
Трое в лодке знали: центр мира – это они и есть. И даже более: сейчас им казалось, мир – всего лишь арена, созданная для того, чтоб им было где применить себя.
Вчера, по незапамятной традиции, трое друзей – бывших однокорытников по институту – съехались на дачу накануне Ивана Купалы.
Народ в глухих уголках нашей заповедной Родины издревле отмечал (да и ныне случается) сей праздник летнего солнцестояния песнями, играми, шутками, гаданиями, обрядами с огнем и водой, собиранием целебных трав, а также – самое главное! – поисками цветка папоротника. Он-де, мол, зацветает один раз в году, в эту именно ночь, и ежели кому сие чудо покажется – будет тогда счастье на веки вечные.
Известно, впрочем: романтизм – признак скуки и сытости, так что наши персонажи столь обширных планов не строили. В программу входило всего несколько обязательных пунктов: потрындеть за жисть, баня, шашлык, рыбалка, а также – хорошенько накушаться водочки, до изнеможения, чтобы уже вообще ничего не хотелось.
Стало быть, с колес, совершив торжественный акт группового принятия спиртного вовнутрь, а следом маханув и для тонуса по стаканчику-другому, затопили ребята баню, разожгли пионерский по высоте костер из отборного, хранимого только для лучших случаев березняка, маханули еще, взяли с собой и отправились браконьерить.
Волшебство праздничной ночи оставить равнодушным не могло – и не оставляло. Но, по правде, было оно несколько задвинуто на фоновый план – потому что каждый занимался делом: Инакенций чутко правил лодкой, ведя ее вдоль полосы кувшинок; Серега производил руками пассы, выкладывая в воду полосу сети; Дима наливал из военной фляжки и прикуривал сигареты. Последнее занятие считалось самым важным – курили одну за одной. Очевидно, чтоб после города кислородом не отравиться.
Старались не шуметь. Не далее километра, за мысом, база с егерями. Они-то, конечно, давно уж пьяные валяются, да все ж таки… Ночь ясная, бинокли цейссовские, катер резвый… Вот кончилась у них, предположим, водка. Страшная вещь! Эдакая коллизия пробуждает беспощадную изобретательность! Наливай им потом, хвостом виляй…
Нет, в принципе, на этом конце озера, в виду Диминой дачи, спокойно. Как-то, все-таки, не первый год замужем, инспектора, с большего, в корешах, не один декалитр распит… Димин шурин вообще их по дешевке спиртом снабжает. Даже Инакенций как-то по заказу привозил из столицы определенный специфический шнур…
Друганы, короче. А все-таки… Больно уж во хмелю буйны и целеустремленны.
Процесс рыбогубства шел не так быстро, как хотелось. Сеть видала виды, да и хранилась не идеально – заскорузла, слиплась, перехлесты, запуты… Серега пыхтел и сквернословил, Инакенций утомительно лавировал лодкой вперед-назад…
– Как думаете, пацаны, – Дима налил и чиркнул зажигалкой, – есть кто-нибудь, кто, глядя на наши действия, воспринимает это, как копошение червей в навозной куче?
Скрипнула уключина. Инакенций вынул весло, плеснул горсть воды, сунулся вставить на место – и не попал. Железо лязгнуло по дереву, лопасть плюхнула – да так все оглушительно, что, показалось, небо треснуло пополам, и все звезды обрушились в воду.
Дима выронил фляжку, дернувшись помочь, лодка качнулась с неожиданной резкостью – и Серега, скорчившийся на корме с комом сетки в охапке, кулем ухнул за борт.
* * *
– Нихера, короче, не будет! – махнул рукой Серега и мощно заглотнул пива. – Мы тока метров 50 выставили, а там дыра на дыре, да еще и стянули в самую траву…
Они дымились телесами на пороге предбанника. Мокрая одежда облепила забор. Угли в кострище перед беседкой пульсировали малиновыми жилками. Над миром буянила звездная вакханалия. Мозг вырабатывал эндорфины.
– Да и фиг с ним! – тряхнул головой Дима. – И без рыбы как-нить… Вы поймите, пацаны – люди придумали брак от скуки. Жить потому что слишком легко и неплохо…
– Ты о чем? – открыл рот Инакенций.
– Почему у животных нет такого института? – вопросом на вопрос ответил Дима. – Им недосуг – время и силы есть только на еду и сон, защиту, размножение… Словом – просто надо выжить. Млекопитающее животное «homo» все эти проблемы, с большего, решило – и немедленно почуяло необходимость в том, чтобы чем-то занять освободившееся себя. И вот придумывается одно из самых острых и разнообразных развлечений – брак…
Серега крякнул.
– Мужчина и женщина, как существа с различными жизненными задачами, всегда в состоянии войны. Как стихийный, вселенского размаха и бесконечной длительности процесс, это выглядит естественно и даже мило. Порою вяло. Часто с экивоками и взаимным вежливым маневрированием. Иногда с лихими кавалерийскими вылазками, которые, впрочем, ничем существенным не заканчиваются… – Дима вещал гладко, как по писаному, даже знаки препинания соблюдал. – Да и ничего существенно, в глобальном смысле, измениться не может – стороны, в результате Истории, приходят к пониманию необходимости соблюдения паритета, равенства энергозатрат. Так оно легче и спокойней…
Инакенций забыл про тлеющий в пальцах бычок, поэтому в следующую секунду взвыл и рьяно заскакал по крыльцу. Дима невозмутимо продолжал:
– …Иными словами, полы, отлично понимая свои преимущества и чужие недостатки, соглашаются не кичиться первыми и прикрывать глаза на вторые. В масштабах человечества такая договоренность обеспечивает стабильность и движение вперед. Как подвеска в автомобиле, обеспечивающая мир, согласие и наилучший результат для двигателя и шасси. Но это все – законы больших чисел… А что же индивидуум? Homo разумное закрутило свою гайку, получило за это свой сребреник, обменяло его на кусок хлеба и рюмку, употребило сие, улеглось на диван и принялось свой разум почесывать – скучно… И очень естественно, что скоро оно вспоминает о своем любимом раздражителе – существе противоположного пола. Оп-па! – Дима хлопнул себя по животу. – Оно вскакивает, приглаживает перед зеркалом шерстку и ввязывается в бой, который считает отчего-то невинной игрой, развлекухой… Но мы-то знаем, что невинность действу придает только масштаб. Сражение один на один – всегда штука жестокая и, в конечном счете, бескомпромиссная. Да, можно пасть, задыхаясь, и по взаимному молчаливому согласию глотнуть водицы и выкурить сигаретку… Можно даже перевязать враг вражке раны, чтоб не истечь раньше времени кровушкой… Но, только силы восстановлены – вновь летят искры, стелется пороховой дым, и одна только Смерть налагает конец…
Серега фыркнул.
– Пошли, – неожиданно буднично сказал Дима. – Угли шепчут – мяса просят… Пива оставь!
– Э, не, пацаны… – протянул Инакенций. – А уха с утра обещанная? А, Серега? Я с похмелюги умирать не согласный…
– Ну-у… – Серега прикурил и сощурился. – Есть тут у меня одна идейка…
* * *
Инакенций решительно шагал по искрящей камешками дороге. Серега, философически затягиваясь сигаретой, нес подмышкой что-то длинное, непонятной формы, в мешке из-под картошки. Следом уныло тянулся Дима, прижимая к груди позвякивающий пакет. По временам он останавливался, оборачивался – туда, где на уютной лужайке перед домом бесполезно остывали отборные березовые угли, – вздыхал не по-детски и плелся дальше.
Сюрреалистка-ночь вырисовала впереди развилку: направо – в сумрачные заросли, к болоту с черным лесом, налево – вдоль озера, в цивилизацию поселка.
– Как в сказке… – сказал Инакенций, остановившись посреди трех дорог. – Наливай!
– Туда пойдешь – рыбку, может, найдешь; назад воротишься – шашлычком угостишься… – усмехнулся Серега.
– А налево подашься – если повезет, какой-нибудь девчонке отдашься! – закончил Дима, вслушиваясь во что-то. – О, точно – на базе еще дискотека валит!
– Я вот прочитал, что самец богомола не может трахаться с головой, – Инакенций прищурился. – Самка ему голову отрывает – и у них секс…
– А я читал, – Дима шмыгнул носом, – что у свиньи оргазм длится полчаса!
– Никаких баб! – отрезал Инакенций, отбирая у Димы пакет. – А шашлык никуда не денется… На утро нам нужна уха!
* * *
Человек, в своей претензии царить над животным миром, злоумышляя, в частности, о собственническом обладании рыбными богатствами планеты, придумал множество дьявольских приспособлений и устройств. От игривой удочки со смачным червячком, через благородный гарпун, эволюционировавший в менее джентльменское подводное ружье, не поминая лишний раз добрым словом подлый невод и заканчивая (заканчивая ли?) просто-таки террористическим электротралом.
Во впечатляющем этом ряду достойное свое место занимает такая снасть, как топтун.
Представьте себе огромный, в два обхвата – сак. Сетка прочная, руками не порвать. Ежели представить себе соответствующую ему бабочку – волосы на голове зашевелятся… Принципиальное же отличие от пасторального инструмента энтомолога: жерло его, пасть, фигурально выражаясь – не круглой формы. Половина спрямлена, образуя полуокружность – чтобы, значит, на дно хорошо становилось.
Теперь, собственно, процесс.
Участвуют двое. Идеальное место – мутная какая-нибудь заводь, не глубже чем по грудь, заросшая, заболоченная, или хоть с камышами. Топишь, стало быть, топтуна на дно, ловушкой к берегу, шага за 3-4. Тихонько так становишься, как часовые, по сторонам…
…И по команде, с рыком и матом, ломишься параллельными курсами к берегу! Выделывая ногами, как в лезгинке, кренделя, подымая и клубя придонную взвесь, круша и сминая камыши!
Расчет простой – психическая атака. Дремлет, к примеру, в укромном стойбище под берегом какой-нибудь солидный хищник, переваривая ухваченную плотвичку и думая свою темную думу. Он здесь главный. Он никого не боится… И вдруг, прямо к нему, с двух сторон – тарарам, муть, грохот! Что-то большое, грозное, необъяснимое!!
А-а-а!!!
Обезумев, охренев даже, кидается он в просвет, в щель между надвигающимся Злом – и шарахает внезапно по морде мягкая, но непроходимая стена, и вязнут плавники, и рывок мощной спины, и смертельный для добычи удар хвостом лишь спеленывают и лишают ориентации…
Тут главное для загонщиков – мгновенно назад, нащупать под водой топтун, рвануть вверх, на воздух!.. И хищник теряет последнюю свою надежду и опору – родную привычную окружающую среду, где чувствовал он себя, уж простите, как рыба в воде…
* * *
В десяти минутах от Диминой дачи дорога, разделившись и предоставив второй своей половине трудиться и страдать среди домов с людьми и машинами, сужалась и тихо уходила в Природу. Она ныряла, как в омут, в пышный кустарник, переходящий постепенно в многоярусную зелень, которая, достигнув высоты и буйства, внезапно обрывалась над речкой, вытекающей из озера. Речушка петляла, будто от кого уворачиваясь, по холмистому полю и пропадала в бору, уходящем в бесконечность. Под миллионоглазым присмотром ночи все это дышало, шевелилось и вообще целенаправленно жило.
Впрочем, я говорил уже, охотники наши воспринимали обстановку лишь как инвентарь. Такие кляксы на полотне образов. Сейчас их интересовал исток речки – с десяток метров шириной, в тине, кувшинках и частоколе камышей.
Но, пожалуй, несправедливо будет чесать всех одной расческой. Глаза по-настоящему горели у одного Инакенция. Серега покуривал, сохраняя неспешность, как тот киногерой, что говорил: «Мне все равно. Хотите – пойдем мусоров резать, хотите – хоть завтра разбежимся». Дима впал в меланхолию и смотрел сквозь пространство.
Разыскав поляну над обрывом, остановились. Серега опростал свой мешок и с помощью Инакенция принялся собирать снасть.
Дело оказалось не так чтобы уж и простое – предстояло скрепить в единый каркас 5 железяк, а приржавевшие гайки туго шли по резьбе, одна, конечно, потерялась вовсе, плюс распутать сеть и обтянуть конструкцию, да без щелей и надежно… Инакенций сразу же больно укололся проволокой и ограничился ролью подсобника. Дима с безучастным лицом постелил на траву пакет, расставил посуду и наломал руками колбасы.
– Тяжело жить на свете! – вздохнул он. – Вот сидишь дома, читаешь книги… Писатели – достойные пацаны! Привыкаешь к хорошей компании… А потом выходишь в мир – сплошное разочарование…
– У психиатров термин есть – «обережение мозговой деятельности посредством речевой»… – пробурчал Инакенций, сося палец.
Но вот они дружно встали над черной водой, синхронно закурили и подняли стаканы.
– Ну… – открыл рот Дима.
– Рыба ищет где глубже, а человек – где рыба, – сказал Инакенций и посмотрел на Млечный Путь.
– Чтоб в сторону не вильнула, – добавил Серега.
* * *
Легкое и недолгое приключение начинало выливаться в утомительную работу. «Мы только щучку, налимчика да пару окушков уцепим – и домой» – балагурил Инакенций, спрыгивая в воду. Серега только неопределенно покачивал головой, встряхивая топтун. Дима, как сфинкс, возвышался на пригорке с мешком для добычи, бутылкой, стаканом и колбасой.
Начав зигзагообразное движение от берега к берегу, Серега с Инакенцием уже извзмокли, исвспотели, перебаламутили в кашу идиллический пейзаж заводи, топтун, облепленный ракушками и всякой придонной дрянью, уже насилу поднимался – а в закромах бился и шебуршал лишь сиротливый карасик размером с ладошку. Дима, тенью передвигаясь по берегу, подозрительно молчал, время от времени позвякивая стеклом. Впрочем, через время он подал голос:
– Какая теперь рыба? – махнул рукой и понюхал колбасу. – Вот раньше рыба была – без трусов в воду не зайдешь…
– Нихера, короче, не будет! – сплюнул Серега, выковыривая из сетки увесистую корягу.
– Спокойно! – Инакенций остатками энтузиазма продолжал бороться с накрывающим безразличием. – Сча мы выпьем, перекурим – и ка-ак попрет!.. А то я чё-та безнадежно трезв!
Серега хмыкнул.
– Вылазьте уже, – замогильным голосом пробубнил Дима. – Я тут до глубины души продрог от вашей житейской беспомощности…
– Ну, Серега? – Инакенций шмыгнул носом. – Ну давай вон до того куста дойдем – и все. А?
– Ладно… – Серега выдрал, наконец, из снасти зловредный корч и выдохнул. – Наливай!
* * *
– Все! – отрезал Серега, промакивая мокрым рукавом лоб. Взгляд его был тих, но тяжел. – Вот здесь и там под кустом – и хорош!
Далеко, за озером, начинал подсвечиваться край неба – солнце в своей колыбели принялось протирать глазки. В голове Инакенция сгустилась, напротив, тьма – он производил необходимые манипуляции автоматически, будто наблюдая за собой по телевизору. Дима давно уже сидел в камышах, воткнув голову в колени.
Топтун, перегруженный ракушечным балластом, затонул стремительно. Инакенций вяло занял позицию.
– Пошли… – шепнул Серега.
Они двинулись к берегу в трех метрах друг от друга, высоко поднимая колени и топая по дну, забирая с двух сторон камышовый мысок, сдавливая его, сминая. Сошлись, развернулись и, убыстряясь, назад. Инакенций поскользнулся, нога завязла в траве – и грянулся всей дурью в воду. Ох, кайф – так бы и затих, паря в невесомости… Серега достиг топтуна один, ухватил, поволок наверх…
– Помогай! – гаркнул, пульсируя височной жилой.
Суматошась, отфыркиваясь, Инакенций пригреб, цапнул, рванул…
Что ж так тяжело-то?!
Топтун тянулся невыносимо, будто из смолы…
Но вот и верхняя дуга показалась на поверхности, и четыре напряженные, мертвенные в сумраке руки, вцепившиеся в раму… А вот и вся, в конце концов, ловушка…
Из пасти топтуна вывешивался, неторопко поворачиваясь, как дракон в русской сказке, огромный, ужасающий своим видом, рыбий хвост!
* * *
Сказать, что Инакенций испугался… можно. Он даже безотчетно, вспомнив Димину болтовню, ухватил себя за мошонку. Но это, все-таки, лишь первое мгновение… Потому что в следующую секунду он заново расширенными глазами взглянул на окружающий мир.
Вот это вот все, которое вокруг – милое, безобидное, банальное, вон та вон ива, полощущая ветки в воде, пригорок, ощетинившийся осокой, напластования кувшинок, невозмутимая черная вода, напоминающая крышку концертного рояля, всё поголовно, или, хотите, поштучно, всё – только маска! Все таит в себе глубину – и что таится в этой глубине? Все наблюдает за тобой, нюхает, щупает незаметно…
Ветерок что-то нашептывает тополю, и тот указывает на тебя веткою…
Под берегом, смотри, притопленное трухлявое бревно – а вдруг оно счас ка-ак прыгнет?!.
Где мир настоящий, а где – чудящийся? Как отличить мир истинный от мира кажущегося? И вообще – существует ли этот истинно-настоящий? Не есть ли только кажущийся? И этот кажущийся у каждого – свой…
– Держи давай! – вывел Инакенция из ступора хриплый Серегин голос, и морок, заволокший голову, шастнул в куст, исчез.
Инакенций судорожно выдохнул, отпустил гениталии и подхватил топтун.
– Выше! – Серега шмыгнул носом и сунулся внутрь обеими руками.
– Дима… – сипанул Инакенций.
– А? Я… Да… – Дима подхватился, одновременно нащупывая бутылку. – Здесь на раз…
Но Инакенций его уже не воспринимал.
Потому что грянули в ушах его метафорические фанфары, сверкнули в глазах его сюрреалистические салюто-фейерверки – Серега, сопя, выволок на воздух божий большую-пребольшую щуку!
* * *
С человечий, навскидку, рост!
Весом, по виду, пуд!
По ощущениям, ваще непонятно – как он ее поднял!
А Серега держал рыбину, как штангу, и сдержанно при этом ухмылялся!
– Аккуратней… – пискнул Инакенций, отшвыривая топтун. – Не упусти…
– Спокуха, – бросил Серега и поудобней перехватил хвост. Вторая его рука впилась пальцами под жабры.
Хищница, разинув пасть, глядела в никуда свирепыми боксерскими глазами и упруго взбрыкивала.
Там, где они стояли, было по пояс. До Димы с мешком – шагов десять, ну, правда, через русло, где по шейку…
Серега почесал ухо о плечо, сплюнул…
– Ладно! Счас мы ее…
Он еще раз перехватил хвост, сжал зубы – и плавным, но неумолимым движением принялся сгибать щуку в дугу.
Так натягивают лук…
Инакенцию вспомнилась мимолетно какая-то античная скульптура…
…Раздался глухой влажный хруст, или, скорее, скрип, как несмазанная калитка, а еще с таким звуком крошатся во рту чипсы, но, лучше сказать, все это вместе – и Серега обмяк.
– Ф-фу… Готова! – он еще раз потер плечом ухо и развернулся. – Лови!
Дима, только что благополучно закончивший прикуривать, утвердился на краю берега со стаканом наперевес и целил в него горлышком бутылки.
– Не… Нет! – одними губами вышепнул Инакенций, но Серега уже богатырски размахнулся – и шваркнул увесистую тушу через речку!
Дима, сосредоточенный на своем важнейшем деле, понять ничего не успел. И не мудрено! Вы представьте себе только: из сгустившегося предрассветного сумрака вылетает вдруг что-то большое, черное, продолговатое, изогнутое – несуразно, словом, страшное! Он, выронив бутылку и стакан, даже рук онемевших лишился – и ЭТО врезало ему в грудь, отпружинило и тяжело плюхнуло в воду…
– А-а-а!!! – Инакенций, загребая всеми конечностями, как торпеда уже мчался к берегу. – Не-е-ет!!!
* * *
Щуки не было.
Нигде.
Ушла.
Вроде, и мелко.
И она такая большая.
И хребет переломлен.
А нету.
Ушла.
Ускользнула…
* * *
Инакенций стоял в воде на коленях и смотрел сквозь мир. Дима с каменным лицом шарил по траве в поисках бутылки и стакана. Серега коротко хмыкал, покачивая головой – это выражало у него крайнюю степень смущения.
* * *
Собственно, на этом, в общем, историю можно считать законченной. Право слово, невесело описывать молчаливое возвращение наших «героев» на дачу, молчаливое распитие без закуски бутылки водки, молчаливое укладывание спать…
Ни гласа, как говорится, ни воздыхания.
Светлое, правда, было пятно – Серега, никому ни на что не намекнув, покемарил буквально час и уплыл на озеро. Он разыскал скомяченную сетку, достал ее и – чудо! – туда даже что-то влезло. Полтора десятка голов – окушки, плотва, пара сопливых ершей…
Превосходнейшая получилась уха!
Когда двое остальных деятелей продрали зенки и вылезли на волю, то узрели перед беседкой, на теплых углях, эмалированное ведро, прикрытое крышкой. Сверху лежала деревянная ложка. На стене бани подсыхала распутанная и уложенная слоями сеть. Серега мертвецки спал.
– Он уснул знаменитым… – пробормотал Дима.
* * *
Да…
Такая вот случилась история. Что же такого в ней, спрóсите, что не отпускает?
А не знаю я. Не могу выразить.
Просто с того лета прошло уже несколько лет, как мы не собирались на даче у Димы. То понос, то золотуха – то турецкое взморье, то приболеешь, то работа навалится… Тысяча и одна причина… Будто отваживает кто…
Да и, по доносящимся весточкам, нехорошо стало на озере. Некомфортно. Отрицательная какая-то энергия сконцентрировалась. Происшествия участились.
Вот, к примеру, мужики за два дома от Димы баню строили. Ввечеру, как водится, сели отмечать. Пели песни – потом на кулаки схватились. Купаться пошли. Кончилось поножовщиной. А вроде даже и ножей с собой не было – на розочках из битых бутылок сражались. Пока скорая в эти гребеня добиралась, один кровью истек. Они-то, походу, отрицают драку, несуразности какие-то плетут. Напало, мол, на них в озере что-то… Даже не знаю, чем и кончилось все…
Или вот еще. Прохорыч, Димин через забор сосед, старый прожженный рыбачище – лодку новую намастырил, обсмолил, покрасил, да и двинул на зорьке с удочками. Ну, шампанское о борт не разбивали, но с собой, конечно, взял.
Является спустя недолго – мокрый, белый и весь до удивительного трезвый. Но это на вид, потому что речи говорил – закусывать не надо. Тихо все было, мол, кинул якорь у травки, возле купальни – и как, божится, вдруг что-то шарахнет в днище лодки! Я и, рассказывает, вместе со стаканом за борт! Ну и, свят-свят, скорей до берега, да и от берега…
Как солнце окрепло, отправились гурьбой на расследование. Лодка себе на месте, притоплена, правда, конкретно, а ближе к носу вмятина проломленная снизу, да ничего такая – будто ядром со дна выстрелили… Судили-рядили… Там возле причала валуны по берегу и на мели… Не знаючи, можно, теоретически, напороться. Но, с другой стороны, Прохорыч 30 лет назад дачу построил – акваторию наизусть знает… Непонятно, короче говоря.
А по зиме был случай. На озере из города мормышечников всегда тьма. Оно и полезно: насверлят лунок, как сито – живности подводной дышать сподручней.
Однажды к обеду вьюга разыгралась. Да такая, что было только что рыбаков, как грачей – вмиг всех сдуло.
А один, говорят, остался. Ему кричат – сворачивайся, дурень, завеет! – а он на это без эмоций. Надырявил по кругу, сам в середине обустроился, горелочка у него буржуйская, незадуваемая – и медитирует себе под чефирчик. Покачал народ головами – экий целеустремленный человек! – да и съехал по домам.
Ну, вы догадались уже – пропал этот могиканин. Никто его больше не видел. И самое во всем загадочное – выгляд того места на следующий день. Значит, полдюжина лунок замерзших, а посредине – гигантский во льду пролом. Вот будто с неба плиту бетонную сбросили. Или, чтобы наглядней, как самолет в небоскреб. Дырища свежим ледком затянута…
Ну, и деталь, не оставляющая сомнений в трагичной участи отважного этого рыбака – горелка на краю стоит. Буржуйская, незадуваемая, надежная – солидных деньжищ стоит! Ежели б уходил человек – нипочем такую вещь не оставил!
Значит, не уходил…
Ладно. Еще подобных баек много. Все они сладко леденят кровь, когда сидишь в своем уютном кресле с рюмочкой чего-нибудь золотистого…
Я не про случаи эти – они так, для острастки. Я хотел…
Вернее, не хотел…
Вот буриданово состояние…
Словом…
Выражаясь осторожно, в определенном смысле, помня о всяческих нюансах, а также допуская, что позволено мне рассуждать исключительно с точки зрения личного опыта, сформулирую так – товарищи мои меня тревожат.
Возьмем Серегу. Сама надежность, на все руки мастер, покоритель природы, никогда не теряющий духа вольный стрелок и бизнесмен… Забросил свои разнообразные проекты, рыбачить прекратил, устроился на какую-то голимую службу, стал мрачен и по телефону не разговорчив…
А Дима? Нестандартность мышления, генератор идей, кладезь юмора и друг с большой буквы «Д»… Впал в религиозные обряды, сделался суровым морализатором и, по совместительству, горьким пьяницей…
Кто знает, впрочем – может быть они носили раньше маски, а теперь приняли свой естественный вид, каковой всегда имели наедине с собой?
Но это – буду, ладно, честен до конца – все-таки как-то вторично. Кого, в конце концов, куда жизнь не выносила…
Откровеннейшим же образом говоря, больше всего беспокою себя я сам.
Все у меня пошло с того лета наперекосяк. По работе – затупы, затыки и косяки… С любимой, в принципе, женой – перманентные терки до визгу… Даже кошка начала подозрительно посматривать! И самая страннейшая вещь – перестал взаимопонимать окружающих людей. Вот прям как тот Наполеон говорил: если приказ может быть понят неправильно – он будет понят неправильно.
Не знаю… Объяснить толком не могу. Что, если я и сам потерял свою привычную маску?
В одном уверен: если тебе снятся по ночам кошмары – значит, ты живешь неправильно. А мне еще как снятся!..
Обычно это происходит так: я под водой, совершенно голый и беззащитный, и за мной гонится, меня настигает гигантская черно-зеленая щука, с кривым мощным хребтом и свирепыми боксерскими глазами…
* * *
Ладно.
Если происходящее кажется странным – через время оно окажется нормой.
Как ни обширно кладбище, вокруг него ютится жизнь.
Весна за окном.
Скоро будет лето…
Созванивались надысь с Димой и Серегой. Посмеялись о том, о сем – а что еще остается? Важны не друзья как таковые – важно знание, что они есть на белом свете… Среди прочего подписали виртуальный протокол о намерениях: собраться! В этом году Иван Купала приходится на вторник – оно и к лучшему: на озере безлюдней… По приметам, лето ожидается сухое и жаркое…
И вот теперь пред мысленным моим взором все чаще встает обитая вагонкой веранда с удочками и веслами на стене, беседка на ошкуренных столбах, уютная лужайка, сруб бани со мхом и звезды, звезды, мириады звезд на масляной глади озера…
И – чё-та я очкую.
Не по себе.
Потому что мерещатся неотступно в черной толще воды свирепые боксерские глаза. И один как-то изуверски мне подмигивает…
Но – куда деваться? Мы тебя породили – мы и убьем.
Если не мы – то кто?
Все, что со мной происходит,
происходит не вовне, в внутри
Иосиф Бродский
Это лето напоминало вечность.
Погода что-то перепутала. Ночь была явно не августовская – бархатная, воздушная, объемная. Лес дышал полной жизнью, весь в шорохах и звуках – стоит только отойти от костра… Водичка в реке – парное молочко… Словом, июль – в лучшем смысле этого слова. О том, что скоро осень, можно было догадаться лишь по раннему закату, но, честно говоря, сложно – счастливые да пьяные часов не наблюдают…
Кстати сказать, о времени – скоро утро! Огромная куча хвороста, натащенная народом, практически исчезла, кострище расползлось по траве гигантской кляксой, пепел поседел… Яма, цивилизованно выкопанная за деревом для негорючих отходов праздника, превратилась в курган алкогольной славы, поэтому изгаженная пластиковая посуда, бутылки и прочая шелупень усеивают всю поляну.
Да, скоро утро… Луна из последних сил цепляется за ветви сосен. Храп в ближней палатке умудряется временами заглушать последнюю оставшуюся гитару. Да и немудрено – гитара одна, притомилась, бедолага, все хоровые и мажорные песни спеты, журчит устало-грустным перебором…
Он вдруг понял – надо уезжать. Да. Всё не то. Все не так. Даже водка не проваливается в желудок, а стоит столбом на уровне кадыка, жжет, першит и не дает вздохнуть. Девчонки – кто спит, кто уехал, да и вообще… Чего им надо? Такой самец, без охраны…
Тьфу!
Убиваю время – и себя вместе с ним.
Ничего нет на свете, что оправдывало бы ожидания. Вожделение лучше секса, голод лучше еды, влюбленность лучше брака, одиночество лучше толпы… Предвкушение – лучше вкуса.
Ничего на свете нет… Разве что музыка?
Тьфу!
Сардина промычал, качнулся, плюхнулся на бок и пополз в сторону своей машины. Оставшиеся оживились. Кто-то подбросил в костер жменю сучьев. Дымок над заплясавшим огоньком принялся окуривать Дашу. Она фыркнула и сдвинулась в сторону, показав на лице все свои будущие морщины. Дым последовал за ней. Даша показала ему фигу и пересела на другое бревно. Шалунишка поколебался, будто в нерешительности – и резко сменил направление!
– Да что это такое! – возопила Даша, вскакивая. – Он меня преследует!
Кемаривший рядом Славик вздрогнул, поднял голову, задумался и изрек:
– Костер реагирует на IQ!
Хохот грянул так, что отозвался эхом в кронах. Он удивился – разве эхо бывает ночью?
Решили немедленно выпить. Он принял в руку стаканчик со следами томатного сока, вздохнул…
Пить не хотелось. Совсем. Бережно сунул стакан в углубление за бревно. Никто не заметил. Да и увидели бы – пофиг!
…Надо искупаться. Окунуться, прийти в себя. Дождаться, когда все уснут – и домой! Тихо, незаметно… Ведь завтра грянет отходняк, небо с овчинку, эти будут шуметь и радоваться жизни… За руль только к ночи смогу, день – даже пивка не хлебнуть!
Не-е-е! Домой. Там мягкая кровать, минералка, пиво… А главное – никого. Жена не в счет. Задвинуть шторы… Телефоны отключить… Сыграть в подводную лодку.
Лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном…
Он закурил и твердым шагом пошел к берегу.
* * *
Поляна была пуста. Костер дышал последним красным глазом. Если бы не луна, подрабатывающая прожектором, черт ногу сломит… Впрочем, бодрая водица прояснила зрение, оно стало четким, резким, без полутонов – и вся эта замурзанная природа, обломки цивилизации, ошметки праздника вдруг окончательно все обессмыслили.
Бррр! – он передернулся. То ли от холода, то ли…
В палатке густо всхрапнуло. Это прозвучало как команда.
Он потянул с бревна свой тент, сложил пляжный зонт, сунул подмышку топор и осторожно двинулся к машине.
* * *
Припарковался он грамотно – на отшибе, между кустами. Кабы обломились вдруг любовные утехи – все б осталось шито-крыто, при любом накале страсти…
Скривился саркастически угол рта, но тут же хитренько дрогнул: вот свалю сейчас незаметно, испарюсь, как вампир на рассвете – то-то народ поутру озадачится!
Все манипуляции проделались быстро, аккуратно, тихо. Даже мотор заработал, как показалось в полтона, участвуя в заговоре. Небо светило лучше всяких фар.
Темный силуэт выдвинулся из кустов, как хищник – плавно и уверенно. Он правил машиной твердой и точной рукой – ямы, ухабы, корни и пни будто расползались в стороны. Он ехал со скоростью тьмы…
А вот и большак. Трезвым сюда заезжал куда как проблемнее… Впрочем, это же было на расслабоне.
Он смахнул ладонью повлажневший лоб и откинулся на подголовник. Рука нашарила в привычном месте сигареты. Щелкнул прикуриватель. Сильная затяжка ослепила до прослезения.
Так, на развилке налево, через ельник, поле (тут потише, сплошные канавы) – вот и шоссе!
Йесс! Можно фары включать…
Нет, рано – мало ли, там, с берега, кусок дороги виден, вся игра насмарку…
Так. Стоп… Что за засада?
А сейчас куда?!
Машина т-образно уперлась в шоссе, он взмахнул головой, мучительно пытаясь перевернуть в ней местность, сообразить, с какой стороны вчера заезжал. Не останавливаться! – сверкнуло поверх мозговой мешанины, – уехать подальше, пока не заметили! Ну, я и надрался!.. Что за топографический кретинизм!.. Налево!
Автомобиль взвыл и выскребся на асфальт. Он яростно затянулся и надавил на газ.
Вот так вам всем! Я скрываюсь, как сказало бы солнце!..
Щелк-щелк – включились фары. Мир вокруг резко преобразился – будто с тебя, голого, сорвали одеяло. Он поежился.
И, кстати, с пейзажем что-то не то! Этот спуск с изгибом, знак «40», второстепенная направо, березняк к самой обочине… Что за хрень?!!
Не было этого!
Ах, ты ж дурак… Булдос тупорылый… Ну конечно! Я ЖЕ НЕ В ТУ СТОРОНУ ЕДУ.
Алка-аш…
Машина с горки раскатилась на нейтральной передаче. Пятачок перекрестка, миг назад видный сверху весь, враз надвинулся, охватил… Он принял вправо, зацепив обочину, резко положил руль налево и ударил в педаль тормоза. Вой-скрежет резины по песку, припорошившему асфальт – и огромные, во все лобовое стекло, черно-белые кляксы на березовых стволах…
* * *
…Мозг, пропитанный алкоголем, отключился. Он и раньше участвовал мало, но все же потреблял энергию. Теперь щелкнул тумблер – и весь ресурс организма выстрелил в тело.
Правая рука ударила по рычагу, с адским хряпом, без сцепления, втыкая вторую передачу, – правая нога, бросив тормоз, вплющила в пол педаль газа – левая рука кинула руль вправо, и сразу опять влево.
Все одновременно.
Автомобиль заложил кормой широкую дугу, задние колеса почти вынесло над обрывом, в березняк, но передние со стоном, переходящим в визг, выгребли, выволокли центробежно уносимый кузов – машина вильнула, всхрапнула, выскочила на асфальт, как из рогатки – руль вправо, по тормозам – и заглохла ровно посередине перекрестка.
Он несильно стукнулся лбом в стекло.
* * *
Мир был туннелеобразен. Ощущения – в точности раллийные, когда смотришь по телеку с камеры, установленной внутри болида: освещенный сектор, дико летящий на тебя, и все время норовящая вильнуть в сторону дорога.
Он ехал со скоростью 90 километров в час. Это было очень трудно – асфальтированный невесть когда проселок будто намазан маслом: машина соскальзывала, болталась по всей ширине. Он сжал зубы, пригнулся, впился в руль до побеления костяшек и ловил, ловил, ловил траекторию…
Медленно ехать нельзя! – так решил он. – Подозрительно…
Незаметно светало. Рассвет не приходил откуда-нибудь с конкретной стороны, он был везде, всюду – и химреактивом растворял сразу всю ночь. По сторонам дороги проступали поля с пригорками и рощами, будто присыпанные пеплом.
Он приметил это самой-пресамой периферией сознания, но тут же навел резкость – мелькнули по бокам один, потом два домика, еще группа строений…
Трррах!
Машина подпрыгнула и плюхнулась обратно на асфальт, взвизгнув и хрипнув одновременно всем нутром. Закачалась, завиляла, повлеклась в обочину…
Он еле успел оттормозиться.
…Полицейский, мать его! – осознал он и обмяк на сиденьи. – Это же Заславль… Теперь можно не лететь. Теперь надо пасти знаки…
Он ехал и почти свободно рассматривал серый городок.
Пустота даже не провинциальная – мертвая. Парочка попавшихся светофоров не подмигивала желтым глазом – уснула навек. Покинутый возле гастронома экскаватор – будто гигантская птица с надломленной шеей. Телеантенна на крыше, нацеленная куда-то далеко-далеко, где цивилизация…
Как после нейтронной бомбы.
Какая-то жизнь с огнями обозначилась на железнодорожном переезде – и снова канула в агонизирующую ночь.
Нет – все-таки уже утро. Видимость лучше…
Он гуманно переехал «спящего полицейского», отметил в голове знак «конец населенного пункта» и прибавил газ.
Подъем. Изгиб. Поле с копнами. Озерцо справа. На спидометре 95. Машина слушается. Дорога удерживается.
…Вот еду – и ни о чем не думаю. Это плохо, что я ни о чем не думаю. Или хорошо? Может быть, это медитация? Или все-таки это плохо? Время идет… Жизнь проходит… А я ни о чем не думаю… Надо думать… Надо о чем-то подумать… О чем?
Он встряхнулся и перехватил руль, чуть ослабив занемевшие руки.
…О чем я способен сейчас думать? О своих ощущениях? Мне ничего не болит… Я устал? Я вообще, похоже, от жизни устал. Бессмысленно все… Зачем я стремлюсь на эти тусовки? Чтобы что? Что за стремление к обществу при полном презрении этого общества?! Разнообразие – соль жизни? А я насчет соли – больной человек… Я и умру, наверное, от пересолки организма…
Он взмахнул головой и потянулся за сигаретой.
…Ерунда все! Это – алкоголь. Не мое. И вот парадокс. На свете так много всего, чего ты достиг, нахапал, заграбастал! И, как только это стало МОЕ – перестал пользоваться. Смотреть. Помнить. Будь это кино, будь это жена… Ай, мол – всегда успеется… А сам – за новым… Не своим. Нет. Надо бросать пить, нахер! Я устал от водки и сигарет… А чтоб не бросить или, допустим, не соскочить на более продвинутые яды, приходится привлекательно оформлять процесс потребления этих – изящные бутылочки, хрумстальные рюмочки, дорогие зажигалки, блюмстящие портсигарчики… А жизнь же и так прекрасна и удивительна! Если не вдаваться в подробности… Ну, то есть, удивительной она остается и в подробностях, а вот прекрасной, к сожалению, не всегда… А может – к счастью? В самом деле, что за кайф – жрать всю жизнь наливные яблочки? Оскомину набьет…
Два холма, сжавшие дорогу, вдруг расступились. В обе стороны сверкнуло большое, широкое, ровное шоссе.
А еще сверкнул знак «STOP».
И еще сверкнули красный и синий маячки патрульной машины – в полусотне метров, на обочине красивого широкого шоссе. И два силуэта рядом, с огоньками сигарет и светоотражающими полосками на одежде.
Маячки вращались лениво, силуэты стояли и смотрели на восток…
А потом машина шухнула через шоссе, врезал током очередной «полицейский»…
Ощущение – будто влепили пощечину.
Глаза распахнулись – в зеркале заднего вида стремительно сворачивалась обратная перспектива, но на краю ее, почти на излете, в последний миг присутствия – глаза впитали, вонзились в разлетевшиеся трассирующие окурки и силуэты с видными полосками, метнувшиеся к маячкам…
* * *
Это было легко и страшно.
Легко – ты четко, мгновенно соображаешь, тело реагирует на мозг, машина реагирует на тело, а главное, все решения приняты.
Страшно – чудится, будто ты на огромном ледяном поле, бежишь, пробуксовывая, но неуклонно набирая скорость, и нет предела этой скорости, и нет препятствий впереди, но только сзади беспощадный враг наводит тебе в спину большую пушку, он крутит колесики, прицеливаясь, и ты ощущаешь смертный холод из жерла ствола, и надо убежать подальше, подальше, быстрее, быстрее, потому что сейчас он точно попадет, а каждый шаг, каждый метр увеличивает твой шанс, но сейчас, пока, он слишком близко, слишком видно, и нет пощады, нет пощады…
* * *
Автомобиль страшно подбросило на ухабе. Полусмертельно.
Он сделал одновременно 3 вещи: глянул на спидометр (стрелка заползла под «140»), совершил не подотчетные мозгу движения руками и правой ногой (машина зацепилась за дорогу и стала замедляться), оценил окрестность (слева за рядом деревьев дачи, справа непролазный какой-то косогор, впереди как на ладони изгиб и длинный мост). Спинной мозг чуял сзади, за дугой, укрытой косогором, надрывный плач сирены. Уши были заложены.
Секунд десять на все про все…
Итак.
Направо без шансов. Даже на танке.
Дорога.
Тополя.
Канава.
Заборы.
Дачи – по удаляющейся…
Оп-па! Кустарник, затесавшийся в ряд тополей!
Почти остановившись, он свернул, всунулся меж двумя могучими стволами… Канавка на вид сухая, но буксануть – как два пальца… Плавно повернул руль, плавно добавил газу… Восстонав, выплевывая колесами дерн, машина заползла за кусты.
Свет. Зажигание. Кубарем наружу. Рывком в бурьян.
Сирена на полыхающем новогодней елкой патрульном автомобиле – мимо…
* * *
Он попытался встать. Не получилось. Руки не составлялись с ногами. Руки и ноги не составлялись друг с дружкой. Тело сотрясалось в ознобе. Никакой координации.
Он рухнул назад, в примятую нору-ложбинку. Глаза слипались от омерзительно холодного пота. Или, может, это так свежевала сырость крепнущего рассвета?..
Сколько прошло времени? Непонятно.
По ощущениям зяби и мокроты, уже давно должно было бы быть полное утро, но в голове сгустились тяжесть и чернота, взгляд работал стробоскопически – определишь тут…
…Нет, пить – бросить! Мне пить – противопоказано! Бычий кайф…
«К машине!» – рявкнул он сам себе и встал.
Фраза-команда не получилась – начало проскрежетало во рту, конец и вовсе не выговорился. Нога поехала, он шлепнулся и съехал на боку, ткнувшись в бампер. Пластик хрустнул.
Он скривил губы и снова поднялся. «Су-ука!» – выдохнул в пространство неизвестно кому и, цепляясь руками, оскальзываясь, добрался до открытой водительской двери. Еле втиснулся между рулем и сиденьем, обстучав головой все попутные ребра и выступы.
Тело было мертвое. Рука, кажется, не в состоянии поднять стакан. Пальцы ватные. Ключ зажигания еле провернулся. Машина вздрогнула и сердито заурчала.
Он посидел, глядя в пространство.
«17% ДТП происходит по вине пьяных водителей. Значит, 83% - по вине трезвых!»
Муть не рассеивалась.
Он, что-то вспомнив, начал старательно дышать – вдох на 3 счета, выдох на 4.
Кажется, помогает. Мир добавил резкости.
Он с размаху, с хрустом воткнул заднюю передачу, ухватился за руль, поднял голову к зеркалу…
Кроссовок, облепленный мокрядью, соскользнул с педали сцепления. Машина дернулась и заглохла.
Он улыбнулся. Возможно, это был оскал…
Выжал педаль, повернул ключ, уставился в зеркало…
Тронулись.
Заднюю ось сразу же потянуло к центру канавы.
Он вывернул руль и взревел газом – теперь неотвратимо поплыл нос. Он выровнял колеса – но авто всем корпусом уже съехал вниз, в расквашенный дерн, и стал методично закапываться левым колесом.
Первая передача. Машина колыхнулась, сдвинулась – и, будто уцепленная арканом, съехала назад.
Задняя передача. Машина взревела – и осталась на месте.
Первая…
Задняя…
Первая…
Задняя…
Первая-задняя-первая-задняя-первая-задняя-первая… Раскачать! Разболтать!
Он скрипел челюстями и терзал коробку передач. Мир медленно наклонялся – левая сторона садилась все глубже. Он сгибался под открытую дверь, мир переворачивался вверх тормашками, в голове плыло, в лицо брызгало черной грязью, размолоченной до консистенции киселя. Он подвывал в тон надсаживающемуся мотору. Он хрупал рычагом переключения передач…
А потом машина окончательно села на брюхо, протяжно хрустнув бампером и начав взлаивать практически по-собачьи. Он отпустил горячую рукоятку и погасил мотор.
* * *
Мир звенел тишиной. Или это в ушах?
Мир раскрашивался. Или это лопались сосудики в глазах?
Мир покачивался. Ну, с этим понятно…
Он выбрался на воздух, сглотнул и побрел вокруг машины.
Развороченная, растерзанная зелень травы. Уводящий к дороге след от колес, напоминающий кардиограмму.
Схватило желудок. Рот наполнился кислой слизью. Он осел под куст. Широко вздохнул. В черепной коробке горело.
…Ну, хорошо, – подумал он, уставившись на трещину в бампере. – В состоянии алкогольного опьянения я не могу мыслить критически… Так давай мыслить конструктивно! Выехать – без шансов… Как заехал только?.. Да и ехать – не смогу… Плющит на нет… Надо домой… Задернуть шторы… Кровать… Покой…
* * *
Утро выдалось прозрачное – как положено, по-августовски. Солнце, вроде, оптимистичное на вид, а по содержанию – пессимистическое. И звукоряд полуосенний, жидкий, и туманчик в низинах…
Вылетевший из-за дуги под косогором тонированный джип споткнулся, вильнул и, будто в недоумении, остановился. На дорогу почти вываливалась перекошенная фигура. Что-то в ней не сочеталось – будто к телу гориллы приставили голову шимпанзе. Стеклянный взгляд, вялая рука с оттопыренным большим пальцем.
Открылись сразу три двери.
– Чё, больной?!! Жить надоело?!
– Пацаны… – промямлила фигура. – Подбросьте до Минска… Погибну тут…
– Ты у меня счас погибнешь! – к фигуре шагнули. – Ты чё здесь?
– От ментов сваливал… – фигура махнула рукой и опустилась прямо на асфальт.
– Ёп-п-п… – трое серьезных ребят подошли и аккуратно поставили фигуру на ноги. – И чё?
– Свинтил… – пробормотала фигура. – Машину, правда, закопал в канаву… Парни, мне домой очень надо… Херово мне…
* * *
Усадили его с уважением, не забыв, правда, из пары пакетов соорудить подстилку на сиденье. Тихо тронулись.
Мокрые заляпанные штаны мучили. Шея ныла, силясь пристойно удерживать голову на неровностях дороги. Подкатывала тошнота.
… Как там у кого-то… «Похмельная тоска своей смутной неопределенностью напоминает чувство вины за происходящее в стране», – силился он думать, чтоб остаться в сознании и не набедокурить в гостеприимной машине. Руки сжимали спинку переднего сиденья. – Гениально… Мне надо что-то решать с алкоголем… То, что у меня с ним сейчас – как минимум бессмысленно… Излишне категорические у нас отношения, без полутонов. Я не умею пить наполовину – в таком виде это занятие не имеет смысла вообще… Но ведь что получается? Ты через силу, с отвращением вливаешь в себя первые рюмки, стремясь скорее достичь прихода – потом мимолетный, малоузнаваемый, незаметный приход – потом жуткое утро с безысходными страданьями… Живешь оглушенный… Как посреди тучи… И в памяти черная дыра… А сегодня ваще – с первой стадии сразу в третью… Овощ на сковородке мира… Ненавижу… Глупый и злой мир! Злая и глупая жизнь…
Он ткнулся лбом в подголовник и сглотнул.
– Эй, хреново, что ль? – тронули его за плечо. – Тормозни!
– Не надо… – выговорил он, выпрямляясь. – Доеду…
* * *
Победители в случайности не верят.
…Я понял! – он шаркал таблеткой по подъездной двери. – Я герой! Мне пить нельзя. Мне пить глупо. С годами все четче понимаешь свои границы… Но я пью – это вызов! Это протест против серости и рутины! Это удар по суете и злобе! Алкоголь – проявитель для подсознания! Я ныряю внутрь – и вижу звериный оскал мира…
Он потрясал кулаками и смеялся в лицо прозревающему дню.
* * *
Лифт ехал мучительно долго, а когда затормозил на этаже, его чудом не вытошнило. Это опять взбодрило, и ключ в замок попал всего со второго раза.
Он начал избавляться от изгаженной одежды прямо на пороге. Крайне неприятны оказались соприкосновения ледяных рук с горячим телом, и потому все проделалось быстро.
В спальне веяло сладкой истомой. Шторы были задернуты, широкой грудью защищая царство сна и покоя от напирающего снаружи дня. Приветливо откинутый угол одеяла, жена, свернувшаяся клубочком у стены…
Она шевельнулась и, с экономностью кошки, потянулась, зевнула и улыбнулась одновременно.
– Я – герой! – сказал он и стукнул себя кулаком в грудь.
Он сделал последний шаг, сладко причмокнул и с чистейшей, голубоглазейшей совестью рухнул на кровать. Бедро скользнуло по ребру матраца, рука подломилась, не сдержав толчок расслабленного тела – и со всего маху, мимо подушки, точно на угол кроватной спинки, прямо виском…
* * *
…Автомобиль заложил кормой широкую дугу, задние колеса почти вынесло над обрывом, в березняк, но передние, прижатые весом мотора, стопорнули, уткнулись в корявую обочину – машина, несомая центробежной силой, будто нехотя, вразвалку, кульнулась набок, встала вертикально, все еще будто раздумывая – и с нарастающей решимостью, разгоняя падение, будто жалом плети шарахнула с обрыва вниз, круша и сминая водительскую сторону.
Он был мертв. Под сплюснутой крышей через высыпавшееся стекло белела вдавленная в рулевое колесо голова с проломленным виском.
Черная в предутреннем свете клякса.
Мы все – богачи. У каждого из нас есть нетеряемая, неуничтожимая собственность – что-то вроде неразменного пятака. В нее входят наша память, наши привязанности, наша любовь. Из нее рождаются наши сны. Собственная наполненная бесконечность. Собственная живая вечность.
Но не только ночью мы погружаемся в нее. Она приходит, когда непонятно. Или когда плохо. Или когда пусто. А стоит нам что-то или кого-то потерять – она бросается нам на помощь.
И мы живем дальше.
Ледяной душ, гром среди ясного неба, обух по голове – эти, и прочие подобные, эпитеты имеют быть мной упомянуты. А что настроение – к чертовой бабушке, коту под хвост, к свиньям собачьим и так далее – и упоминать не стоит.
Часы потерялись.
Все.
Наконец-то они потерялись.
Елки-палки.
Блин-компот.
А все эта елка!.. И угораздило ж купить ее на Тракторном – возле дома базар! Замерз как суслик… Ой, ну как же это, а? Ну?! 12 лет. 12 лет и еще 2 месяца прожили со мной мои часики. Не просто прожили – они измеряли переход из мудрой юности во взрослое безумие… Это фантастика – всегда часы у меня держались максимум годок-другой, потом труба – терялись, ломались, разбивались, а чаще – надоедали, морально устаревали. Человеческий цикл: влюбленность – спокойствие – скука – насмешка – презрение – отвращение… А эти… О, это песня, а не часы были!.. Боже мой, помню, как я их покупал – в Варшаве, на центральном вокзале. Мы с Шурой ехали с заработков к родным студенческим пенатам, были билеты домой, куча денег и белый день на разграбление заграничной столицы. И надо ж – я вошел в салон на втором этаже и – пропал. Умер для мира на несколько часов. Погиб с потрохами. Там было столько!.. Я поначалу ощутил настоящую панику! Я бродил, как идиот, пускал слюни и мял в кармане доллары.
Надо пояснить. Полагаю, что красивый мужик должен иметь красивые вещи. (Ну, вообще, он, конечно, никому ничего не должен, а все-таки…) Я здесь не имею в виду одежду. К одежде я отношусь… потребительски. В философском смысле. То есть, исследовав самоощущения и поразмыслив, я пришел к выводу о том, что одежда должна:
а) быть;
б) быть удобной;
в) быть максимально чистой;
г) быть по возможности не мятой;
д) никакого красного цвета («Спартак» ненавижу!).
На этом мои к ней требования исчерпываются. Заботы же о стиле, красоте, моде я возлагаю на: обувь, часы, зажигалку, авторучку – по убывающей. Человека вообще мелочи обозначают. Так вот, ломовые шузы я себе уже в тот момент приобрел, да и ручку тоже. А зажигалка у меня давно была…
Конечно, некисло было бы еще черные как уголь атласные трусы с резвящимися белыми красноглазыми китами… Но, видно, не в этой жизни.
Итак, этот магазин. Попускал я слюни, пошумел кровью в висках и понял, что так мы нич-чего не выберем, корешок! Подумав (впервые с момента пересечения порога заведения), я пришел к выводу, что действовать надо методом исключения…
Ой, не могу, душу рвет!.. Ну как же это я, а? Проклятая елка! В транспорт не вбиться! Руки как ледышки… Ладно, без подробностей.
Я купил часы.
Да – не водкой единой пьян человек! Варшавы не помню. Все как в тумане. Желаний не осталось. Время я знал поминутно, с каждым разом без труда находя все новые аргументы в пользу моей покупки, и все косил глазом, и проверял – оценивают ли встречные девочки, какой я круто упакованный парень… Ликующая скромность. Состояние тяжелой эйфории. Воистину – игрушки управляют людьми.
Ну, чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не руками…
Это все, конечно, быстро прошло, но, сколько ни оттикивали мои часики время (исключительно точно, между прочим), столько и нравились, и прикалывали меня… Да я, вообще, всегда умел авторитетно объяснить себе, почему хорошо то, что мне нравится.
(Хотя, на самом деле, когда тебе что-то нравится или там не нравится – самого предмета, какой он есть, уже не видишь. Цветные очки с сильными диоптриями. Ну, и правильно. Важна не вещь, а мнение о ней.)
Катились годы, как перезрелые яблочки, мелькали пузырями в луже – стройотряды, футболы, походы, дискотеки, переезды – жизнь: они падали, врезались в стены и деревья, принимали на себя кулак, палку и кирпич, пыль, грязь и подводные процедуры, тряслись в суматошном отмахе бега и заляпывались в бетон и варенье, ошпаривались кипятком и уксусом, царапались стеклом и металлом, попадали в собачью пасть и банный пар – а я только знай, менял ремешки и батарейки. (Вот бы засечки делал о каждом погибшем ремешке – ощетинились бы зазубринами, как шестеренка.) Внешний вид оставался безупречен – так, легкая патина. Может, спасала оригинальная металлическая скоба, перехватывающая стекло, а может, просто на роду им написано было…
Эх, чего и говорить – задолжали мы Фортуне… Уворачивались, как бесхвостая лиса… Пришло время платить…
Время пришло – часы ушли.
Бляха – я сейчас расплачусь, честное слово! Внутри будто что-то оборвалось, с корнем… Такое щемящее ощущение, что жизнь – она продолжается, а вот биография – кончилась. Все позади. История остановилась. У меня с ними столько!..
Ах, описать все это – задача, прекрасная своей безнадежностью…
Вот Танька, например. Я, когда на часы смотрю… твою мать, Новый год этот!.. Я, когда на часы смотрел, часто Таньку вспоминал.
Да, а мы уже не виделись с полгода!.. Что делать – я, как холостяк со все возрастающим стажем, довольно мнителен… Чистый Гамлет.
Помню, она приехала ко мне как-то летом, вся в депрессии. Глаза серьезные, как у обезьяны. Накрашенная, хоть в гроб ложи. Мы ходили на водопад купаться голышом, играли в жмурки…
Тут, вообще, целая история.
Я давно… охмурял ее, что ли. Пару лет, не меньше. Не торопясь, не форсируя, методично. Зачем? Бог знает… Спорт… Она соседка Андрюхи, мы виделись периодически, участвовали в каких-то пьянках, ходили на концерт Земфиры, в картишки поигрывали, на дни рождения друг дружку приглашали, валютой менялись… Она была замужем, и несчастно, Сережа ее – законченный тип, пил, поколачивал ее, но двое детей, и все ж развелись, потом был у нее Игорь, и тут не сложилось… И ляпнула она мне как-то, будучи подшофе, заболтавшись до полной откровенности, что, глядя по телеку-видику, как девки орут во время секса, никогда их не понимала, ибо сама оргазма в жизни не испытывала, и было-то у нее всего два мужика – Сережа да Игорь… А мне тогда – ух, не могу! – так вдруг стало за державу, то бишь, за мужиков, обидно, и дал я себе страшную клятву (шутка – я ж не маленький) доказать ей, что могут девки орать без притворства, что – есть Кабальеро…
2 июля был у Андрюхи день рождения. Еще с утра я знал, как все будет – мы сядем пить, в 20:00 начнется финал чемпионата Европы, я, под предлогом шума-гама, уйду его смотреть к Таньке, и там останусь. Скрестим, так скть, в поединке наши пылающие либидо…
Так в целом и вышло.
Она пришла глубоко заполночь. Долго смотрела на меня, как смотрят на течение реки. Или на пламя костра. Я был изрядно пьян, хотя все помню. («Все помню, а изменить ничего не могу.») Под утро она сдалась… Вернее, правильно будет сказать – перестала противиться судьбе.
Все предсказуемо до зевоты…
Я начал бодро и изобретательно…
И вдруг сдулся! Перестал что-нибудь мочь!
Шок!
Я молча оделся, она молчала тоже, и уехал, ощущая себя полным идиотом и импотентом… В троллейбусе уснул… От шока…
Надо же, такое – и со мной!
Вот я дома, голову в подушку – и почти сразу суровый полдень, и куда-то надо идти, а голова чужая, и я включаю «Радио Рокс» на всю катушку, залажу в ванну – но делается хуже, вылажу, обзываю зеркало, расползаюсь в кресле, в полотенце, ноги на стол, а «Рокс» орет! – и нет сил сделать тише, сдуру закуриваю – вот уж чего совсем не стоило делать!! – и поплыл окончательно – а «Рокс» орет!!! – и невыразимо мучит муха, настойчиво пытающаяся пристроиться на влажной ноге, как бедного Иванушку на протяжении всего его трудного пути по арбатским переулкам невыразимо мучил тяжелый бас, певший о своей любви к Татьяне...
Поначалу травма была столь остра, что ни о чем другом и думать не мог всерьез… Не знал, куда деваться – как белка, которую из колеса вытряхнули… Даже с членом своим разговаривал, придурок! Хотя уж он-то тут при чем… Просто – слова от горя отвлекают… От горя, я замечал, многие становились такими красноречивыми… А еще в слезную жалость к себе кидаешься – тоже радость… Домино никогда в жизни не увлекался, но знаю, что есть такая костяшка – «пусто-пусто». Вот это – ровно про мое тогдашнее состояние…
Ох, даже память трусит… Не будем слишком забираться на эту тему.
Впал я, короче говоря, в смертный грех уныния без всякой осторожности. Надумал себе всего, нагрузил… Формулировки – наотмашь. Будущее – воспоминания… Через дня только три обнаружил, что часов-то на мне – нету! Я туда, сюда – не вспоминается!.. Но – на общем фоне это было… как-то естественно, что ли. Тут жизнь не задалась!
Хорошо бы научиться по желанию мозги отключать…
После притупилось, но – пару недель с устойчивым упрямством во мне жил дискомфорт. Такое слегка нарушенное ощущение реальности – вот как в метро «Первомайская», где перроны снаружи, а пути рядом. Тут уже в дверях путаешься, а если еще одновременно с твоим поездом на станцию приходит встречный, и начинает тормозить, а твой трогается, то – полное достоверное ощущение, что столбы между путями тоже едут, в твою сторону, только медленней… Ну, за компанию начинает ехать крыша; все куда-то едут…
Я себя, конечно, лечил разными методами – и интеллектуальными, и психологическими, и водкой, к примеру… Водка заключает в себе оба метода. Никто ж не отменял жестокой необходимости жить дальше… Получалось на троечку. Барахтался в потоке сознания. Про часы и не вспоминал почти.
И вот вдруг она позвонила, отругала меня за то, что я ни разу не объявился, приехала…
И случилась замечательная ночь! Мы взвивались, кружились и обрушивались друг на друга, как гепарды… У нас будто не стало кожи…
Во всяком случае, мне показалось, что я был, как минимум, неплох.
А наутро мы по рюмашке, и солнышко так в окно, птахи… И тут она из сумочки – часы мои! Меня аж чуть -надцатый оргазм не хватил! Ты так тогда, говорит, драпал, что странно – как голову не забыл! Ну, а я, говорит, эти дни, приду домой вечером – на часы – на телефон – на часы – на телефон… А ты не звонишь…
Е-мое, точно сейчас слезу пущу… На этой картинке до сих пор не высохли краски… Если уж быть честным перед собой, надо признать: сегодняшнее – это мне наказание за эти полгода… Я, конечно, дурак, но не настолько же, чтоб отказать себе в интуиции, рассудительности, воображении и сострадании… Хотя, может быть, у меня к ней сейчас такое хорошее отношение только лишь потому, что у нас, по сути, никаких отношений-то и не было.
Старый я уже: чуть что – слезы… Правда, и сохнут быстро. Точно – старый… Надо выпить чего – а то ощущение, будто мир перевернулся…
Странная вещь! Когда тебе хорошо – это почти всегда просто и конкретно. Например. У меня есть это! Я сделал то-то! А когда плохо – вот как у меня сейчас – это чаще всего смутно и безгранично, как бодун. У меня нет – о, как много у меня нету! Я не сделал – о, сколько я не сделал! Хорошее ощущение понятно, а плохое – может своей туманной неопределенностью напоминать чувство вины за происходящее в стране.
Ха!
Я сейчас вспомнил, какой аргумент я предъявил Тане, когда она, уже колеблясь, но еще осознанно не собираясь ко мне, спросила:
– А что, вот если б я на самом деле взяла, да и приехала сейчас?
– Я думаю, мир не перевернется и не остановится от этого – ответил я с беспощадным здравомыслием. (Откуда только взялось?)
И – приехала…
Что ж, мы чаще всего благодарны женщине, если она может настоять на своем.
Да…
Кстати. Помню как мир действительно перевернулся. И опять – ну что ты будешь делать! – часы мои в этом участвовали.
Это когда Цой погиб.
Мы в стройотряде тогда были.
День как день. В 12:30 часы остановились. Я это как раз к обеду заметил. Что такое, думаю – раствора ляпнул, или стукнул где? Ну, да недосуг особо было расстраиваться – впахивали мы тогда, надо сказать, аки пчелы, капусту косили на всю катушку, часов по 12-13 в день… А работа – египетская… У кого-то было – мозолистые от голода руки…
И вот – шабаш! Идем мы, счастливые окончанием трудового дня, со своего Мавзолея (здания, которое из кирпича выкладывали), смотрим на звезды, предвкушаем настающую ночь… Одеяла и подружки ждут ребят… Воображение, вдохновляемое комфортом здорового тела… Бодро лоснящиеся потом лица… Неподдельная такая поросячья радость. А в детском саду, где жили, сидят пацаны – длинные лица с большими глазами, и говорят – Цой, мол, погиб! – Как, что? – Разбился, вроде… Тогда мы с Олегом молча переодеваемся – никаких пока эмоций – и рысью к нашим девчонкам, у которых проводили ночи, и у которых телевизор. Приходим, а у них стол накрыт, глаза тоже большие и тишина. Мы к телеку – там новости, Миткова с ходу первой строкой – так и так, в 12:30… Внутри мелькнуло что-то… Не сговариваясь, одновременно, будто за одну нитку потянули – в прихожую, обуваться, девки – куда? – но мы их не удостоили даже ответом. Приходим к нашим, там все на ногах, везде свет и все ждут нас. Я молча лезу в свой рюкзак и достаю бутылку польской водки.
Необходимо лирическое отступление.
Полтора месяца в Карелии. Талонная система. Водка, которую везли с собой, кончилась частично еще в пути, окончательно – в первую же неделю. Пили в строяке практически ежедневно. Поэтому сохранность в течение такого времени в таких нечеловеческих условиях этой бутылки – просто чудо, некое провидение. Это заставило меня приложить столько усилий, проявить столько воли, будто водка сия была предназначена на экстраординарный, форс-мажорный случай… Ну, или – форс-минорный.
Что ж, на то и провидение, чтобы провидеть.
Да… Ну, вот.
Садимся за стол, наливаем граненый стакан, накрываем хлебом. Находим в кассетах его единственную из имеющихся в наличии песен – «Звезда по имени Солнце». (Мы тогда на «Depeche Mode» че-то западали.) Молча пьем. Настроение, уж прости, Витя, за каламбур, похоронное. Луна волком из облаков… А потом вдруг все разом начали говорить, говорить, говорить, и каждый слышит только себя – будто отгораживаясь этим, защищаясь… Ну, вот, допили, встали, я иду к своей кровати и начинаю снимать штаны. Напротив садится Олег и говорит – Ты чего? Пошли к девчонкам! – Какие, на фиг, девчонки?! – Пойдем, им сейчас плохо… И я иду за ним, чувствуя себя почему-то предателем толстокожим. Приходим, а наши Светка с Иркой уже прикончили одну бутылочку, сидят перед второй, тушь растеклась до подбородков и закуска не тронута… Бросаются к нам на шеи, ревут… Соски на грудях холодные, как собачьи носы.
Домой возвращаемся в 6 утра, над миром занимается заря и полное ощущение какой-то нереальности случившегося – ведь жизнь так прекрасна и удивительна, что ничего подобного вчерашнему в ней просто быть не могло…
Да ведь если где-то происходят автокатастрофы, рушатся небоскребы, гибнут в давке, а ты себе, предположим, кирпич на ногу роняешь – все равно же очень больно!
Короче, вдыхаю всей грудью рассвет, потягиваюсь, смотрю – а часы пошли.
Бессердечная мудрая молодость…
Эх, учили мудрецы – люби, но не привязывайся. Молодость это знает. Она вообще все знает – правда, не всегда догадывается об этом. А потом… Ну, про взрослое безумие я уже упоминал.
Я сейчас по-настоящему жалею об одном – я к часам своим привык. Привык, это значит – перестал, и уже давно, им радоваться, ими любоваться, ими восхищаться. Так бывает, увы, с вещами и даже – увы! – с людьми, особенно близкими. Все, что нас в жизни привлекает, мы тут же стремимся взять, завладеть, захапать – чтобы, привыкнув, перестать на них даже смотреть. Есть в этом что-то дьявольское…
Мистики с ними, вообще, хватало.
Вот, например, прикол.
Отдыхали как-то у Леньки в Веснянке – праздновали что-то, поди. И пацаны вроде все свои, проверенные да испытанные – а че-то злостно мы не поделили, здорово повздорили, до кровной обиды. Ну – напились до визгу, как зонтики… А по пьяне ж ничего не стоит правду рубануть… Слюна покончалась. Почти взаимооскорбление действием началось.
И тогда я чего-то высказал в искрометательном стиле, плюнул, глянул на часы – 2:22 – хлопнул дверью и пошел во тьму. Покинутый всеми, покинувший всех. Осердясь на блох, и шубу в печь. Иду, курю – чуб в золоте: то песни распеваю, то матом вслух ругаюсь. Гордое сознание собственной неправильности. Танк, гуляющий сам по себе. Ноги несут, весна цветет… Луна, как захватанный грязными пальцами золотой червонец – здоровенная такая, сочная…
Пришла мысль подумать. Подумал. Трагизма мало показалось. Стал Есенина с выражением читать, «Черного человека». Я эту поэму с категорической юности уважаю. Дохожу до апофегея:
«…Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…»
Глядь – Восток! 12-этажки с мозаикой, проспект с кудрявой зеленью… Рассвет набухает – чистый-пречистый! Мир вокруг громкий, как пустое ведро…
Ну занесло!
Часы на руке тикают – прямо неправдоподобно оглушительно! – и тиканье это терзает, как капли на темя в старинной китайской пытке… Я на них – 2:22! Я к ним лицом – что за чертовщина?! – и лбом о край ванны: тресь!!!
?!.
Сижу на полу в Ленькиной ванной.
Заперт изнутри.
Свет выключен.
2:22…
…Разве музычку поставить?.. А то сумеречно что-то, серо, тоскливо – хоть огонь зажигай… Фигурально выражаясь, мне сегодня обломилась бочка дегтя. Где же мне найти столько меду, чтобы уравновесить жизнь до необходимой нормальной пропорции?
Главное – я же себя не растравливаю, нет! Наоборот – стараюсь изо всех сил успокоиться, посмотреть философски, плюнуть-растереть…
Не получается! Как иногда трудно хозяйничать в себе…
Помню, в детстве, во времена мушкетерского захлеба, встретил у Дюма фразу, которая на юную мою пластичную душу произвела колоссальное впечатление! Вот она – «небо посылает нам испытания соразмерно величию нашей души»!
!!!
…
Ох, часики мои, часики… Часики-выручасики…
Это я к последнему моему «романтическому» приключению.
Вечер пятницы. Я только что сварил кофею, взгромоздил ноги на стол и предался расслабленным размышлениям под сигаретку. Вуаль сумерек затягивает окна и маскирует квартирный срач… Я раздумывал –
а) то ли мне убрать в дому,
б) то ли позвонить кому.
И, едва я принялся анализировать все эти 17 вариантов, звонок раздался сам. Вечер был сделан.
У нас с друзьями есть традиция. Но это не касается бани под Новый год – просто мы с Лешей, или с Серегой, после ужина у Дударевых, изрядно обычно пьяные, идем пить пиво в киоски на перекрестке Рокоссовского и Плеханова. (Сколько волка ни корми – он все равно ест.) Правда, с момента, как я переехал в Зеленый Луг, то есть почти на выселки, сие действо стало порой приобретать несколько нервозный характер – с поглядыванием на часы, исполненным надежд на трамвай, и полным из-за этого неосознанием красоты ночи и вкуса пива.
Вся наша жизнь – это взаимоотношения с временем. Хочется ж всегда и на елку залезть, и жопку не ободрать…
Вот и тогда, едва пригубив по первой (!) бутылке, мы ринулись на остановку. В итоге, конечно, уехали, и даже успели в метро, но – традиция получилась скомканной.
Из-под земли мы с Серегой выходили не спеша – надежды на продолжение бесплатного путешествия на колесах, конечно, умирают последними, однако – начало второго…
Вот тут-то и началось приключение.
Я такие приключения всегда жду. Я на них надеюсь, я их призываю, они мне иногда снятся…
Короче.
Она сделала к нам движение, выглядевшее как демонстрация беспомощности, просьба о защите.
– Мужики, вы куда едете?
(Я давно наблюдение одно любопытное сделал: только белорусские девочки называют нас – мужики; остальные своих как-то попроще – ребята…)
Она была оч-чень недурна. Глаза с робкой надеждой, шоколадные, поднятые тонкие плечи. Но у меня внутри пока ничего не шевельнулось.
– Кто куда… А вам куда?
– Уручье…
– О-о, Уручье… – я решил потрепать языком. – Девушка, зачем вам Уручье? Поехали на Карбышева, возьмем водочки…
– Или на Славинского! – встрял Серега.
Она только слабо улыбнулась.
– Я сегодня в 4 часа утра уезжаю с папой в Одессу…
– Замечательно! (Внутри: «Тьфу!») Мы звоним вашему папе с Карбышева, и он заезжает за вами – это практически по пути!
– Мне же вещи собрать, мы отдыхать едем… – она обхватила себя руками. – Ох, как я замерзла…
Серегин пиджак тут же оказался на ее стройных плечах, а я мимолетно пожалел, что сам всего в одной рубашке. Мимолетно потому, что что-то внутри мне сказало: Серега – не соперник.
Мы остановились в слабом отблеске фонаря, и тут во мне началось шевеление – стройными в этой девушке были не только плечи. И при этом сочность… Такая – сытая балерина. Я даже слегка взволновался и полез в карман закуривать. Серега последовал моему примеру и предложил сигарету ей. Она как-то горестно задумалась, потом встряхнула темными, чуть волнистыми волосами:
– Ох, я сегодня напилась! А никотин – скоро из ушей закапает! – но сигарету взяла.
– Вот девочка Лена, она не курит и не пьет… – машинально сказал я, разглядывая сжавшуюся под пиджаком фигурку в обрамлении тьмы.
– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивление в голосе было каким-то усталым и потому не очень удивленным. Видно было, что мысли о способе добраться до дому поглотили ее всю. Она выбросила недокуренную сигарету и неуверенно двинулась на дорогу. – Пойду, поголосую, а вдруг?..
Серега двинулся за ней, но я оттащил его – не мешай, мол, одной приятной девушке уехать куда легче.
Она вернулась через несколько минут, после того, как пара остановившихся машин продолжила свой праздный путь, и в глазах была уже настоящая безнадега:
– Никто без денег не поедет… Надо пешком…
Вот тут я уже ощутил в груди мощный толчок, кровь задвигалась под кожей – как же так! Погибает, можно сказать, девчонка, а я…
«…на протяжении жизненного пути каждого мужчины встречаются роковые мгновения, когда он безжалостно рвет со своим прошлым, и в то же время трепещущей рукой срывает таинственный покров будущего…»
Много мыслей мгновенно промелькнуло в голове – о деньгах, о бренности бытия, об одном шансе из миллиона, о смысле жизни… О душе на «Вы»… В конце концов, о деньгах моей фирмы, лежащих у меня дома.
– Лен, а телефончик мне свой не подскажешь? – опять как-то механически брякнул я, думая о другом.
– 69-25-06, – покорно ответила она, глядя в тротуарную плитку. Похоже, не спасал ее от озноба ни Серегин пиджак, ни наложивший руку на пиджак Серега.
– А куда тебе в Уручье? – спросил я, уже начав движение к припаркованному неподалеку жигуленку.
– 8-й километр, – с той же интонацией сказала она, не поднимая головы.
Со мной бывает – принимаешь решение импульсивно, на уровне увиденного-услышанного, когда мысль еще не есть результат мышления. Впрочем, такой способ известен всем, кто у нас интересуется политикой…
– Командир, Уручье, 8-й километр, а потом на Карбышева…
Слегка подумав, водила назвал цифру. Не сказать, чтоб даром – ну, дык гуляем же!
– Только вот проблема, – я виновато улыбнулся. – Деньги у меня дома. Я рассчитаюсь по приезде, поднимемся вместе, а?
Седой, в шрамах и морщинах человек за рулем медленно посмотрел на меня.
Не знаю, что увидел он в моем лице, но – слегка усмехнулся:
– Идет.
Грудь мою выкатило колесом, меня распирало от гордости, когда я обогнул машину и махнул ей:
– Поехали!
Она даже не сразу поняла.
– Как? Куда? Мы поедем в Уручье? А что, Карбышева – в Уручье?
– Нет, Карбышева – почти здесь, – я махнул рукой перпендикулярно проспекту. Надо отметить – не без внутреннего самолюбования. Чертовски приятно играть в Господа Бога!
Пожимая руку Сереге, я заметил в его глазах лукавые огоньки одобрения. А может, зависти.
Она прижалась ко мне на заднем сиденье, а я обхватил ее как только мог и сжал в руке ее холоднющие пальчики. Мы были близки и гармоничны, один в другом – как две ложки.
Говорили мало. Я выяснил только, что она военнослужащая, едет отдыхать в Одессу на 2 недели, а потом мне позвонит.
Я вытащил и надписал бумажку, смутно сожалея, что кончились мои «визитки для девочек» – прямоугольнички с изысканно-лаконичной печатной информацией:
«Республика Беларусь
Артур Петрушин
холост
Телефон …»
И тут мы приехали. Вышли. Посмотрели друг другу в глаза. Она сделала шаг, обняла меня за шею и поцеловала.
Коротко, но очень страстно.
За секунду, что длился поцелуй, она прильнула ко мне, прижалась всем телом, а губы передали емкое сообщение: «Спасибо. Ты меня выручил. Ты мне нравишься. Я бы хотела… Но нет времени. Увидимся. Пока.»
И она ушла во тьму, взмахнув ресницами, а я стоял в каком-то сладостном оцепенении. Хотела ли она внушить мне именно это?
Жигуленок уносил меня назад, в огни города, и в голове почему-то звучали строчки:
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она,
Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…»
И вдруг строчки оборвались. С таким предварительным подвывом, как бывает, когда тормозишь магнитофонную ленту рукой.
Денег-то у меня дома нету.
Я ж их сегодня отдал, болван стоеросовый! Выходные впереди без копейки, пиво на последние, в понедельник зарплата – ну кто меня за яйца тянул!
Блин, удар…
Всю жизнь страдаю оттого, что к людям хорошо отношусь.
Если разобраться – коль помогать всем, без разбору, то ведь баланс добра и зла в мире ни фига не изменится…
А мы уже почти на моей улице. Вот, у поворота, на горке, уютненькое кладбищице с веселенькими крестиками… А водила – явно, бывший зек – так задумчиво-уверенно-умиротворен… Ручищи синие… Аж – смешно сейчас вспомнить! – хмель весь куда-то из меня выветрился…
Закурить, говорю, можно? – автоматически почти, голос хриплый, а сам внутри лихорадочно соображаю. Он на меня покосился, помедлил, кивнул – и, после минуты долгих раздумий, я понимаю, что никакие байки травить не стоит.
Я, вообще, человек честный. Ну, не до идиотизма, конечно… Приукрасить чего, или так языком пошлэпать – бывает… Чего-нибудь нафантазировать, самому в это поверить, да и отстаивать потом с пеной – случается… Но вот изворачиваться, выгоду зарабатывать, иль от возмездия скрываться – стараюсь избегать.
Да врать вообще никто не любит! Вранье на свете происходит оттого, что нет ничего труднее, чем думать и говорить именно то, что хочешь.
Три дома остается. Надо начинать…
Крепче за шоферку держись, баран!
И – начинаю все-таки с байки.
– Старик, слушай – это любовь во всем виновата! Я ее, понимаешь, как увидел – так и влюбился… И забыл про все на свете…
Короче, оставил я ему в залог часы.
В понедельник получил денежку, специально поехал через Восток – мы пожали руки. Я даже нанял его до дому, в качестве признательности проигнорировав троллейбус. Он мне телефон оставил…
А вот мой телефон Леночка в Одессе, очевидно, потеряла.
Так и не позвонила.
Вот люди, поработавшие на мясокомбинате, не едят сосисок. Те, кто постоял за прилавком пивного ларька, не пьют разливного пива. Мы часто слышим женские обещания…
Когда ж мы перестанем им верить?
(Хм… Хорошее начало для рекламного ролика!)
Ну, ладно…
Я сейчас подумал – отчего это я так переживаю? А потому, что мои часы стали моим отражением. Жизнь нас колбасит – а нам хоть бы хны. Жизнь оставляет на нас шрамы – но мы лишь выглядим изысканней. Иногда мы отстаем, иногда спешим. Меняем квартиры, работы, любови, знакомства – как ремешки с батарейками. И так далее. И приходит – видимо, неизбежный – час, когда мы теряемся в жизни, и преподаем этим друг дружке уроки…
Потому и грустно. Ведь смысл отражения не в интересе к новой сединке-царапинке – во взгляде на себя извне. Смотришь – и читаешь свою жизнь. Отражение исчезает – начинаешь перечитывать жизнь в обратном направлении.
Но это ненадолго.
Ох, устал я что-то от всего – как во вторник… (Это – день критический, потому что у меня самоощущения очень завязаны на количество сна. В понедельник чувствую себя хорошо – выспался за выходные, со среды – уже привыкание… Вторник – переломный день, очень поэтому утомительный.)
Хочется лечь и погаснуть…
Но сегодня не вторник.
Удивительно, вот я себе мозги запудрил воспоминаниями, распотрошил уснувшее, воскресил умершее, от этого утомился – и как-то легче! Безразличней как-то! И безразличие такое… мелкое. Не опустошение преступника после вынесения сурового приговора, а… Даешь, скажем, таксисту купюру, а у него сдачи нет – ну, и хрен с ней… Вялость да муть в голове…
Значит, это не горе. Люди вообще не страдают по-настоящему. Некогда в суете, да и шкура дубленая. Но чувство собственной важности велит – и тогда гордыня начинает называть страданием обыкновенные эмоциональные перегрузки. Так редко удается распутаться, сбросить тяжеловесность и подняться до легкомыслия…
И не хочется. Оттуда, сверху, слишком многое становится видно.
Ладно. Если слишком долго смотреться в зеркало – увидишь там обезьяну. Не будем, как выражаются по телевизору, окошмаривать факты. Мудрый умеет терять. Часы погибли – так ведь и я когда-нибудь помру. И, между прочим, никому не будет интересно, сколько я плакал и сколько смеялся. Вы улыбайтесь, господа, говаривал Мюнхгаузен. Надо было думать головой. Не забывать дома перчатки. Елку на своем базаре покупать. Помнить, что ремешок чуть живой…
Не, не так. Из дому не выходить. Елку не покупать. Ремешок месяц назад заменить. Короче, соломки подстелить. Сказано ж у классика – идеальная пожарная команда приезжает за полчаса до пожара!
Пора смывать сопли и ехать к Ире – несмотря на всю эту насильственную философичность, черт побери, все-таки больно… Смешно: надрывное такое чувство – будто я сегодня попрощался с юностью. Не хочется себя оставлять одного среди себя… Мысли сожрут.
Звонок.
Мой друг Дима.
– Как дела?
– А… Расхворался чего-то, желудок жизни не дает… Телевизор барахлит… Часы потерял… Такие вот делишки!
– Ну, ясно. У меня тоже все нормально.
Я встал, пнул елку – отмерзла в тепле, зараза, распахлась на всю квартиру – и пошел в ванную, волоча за собой что-то неотвязное, как музыка за стеной в полтретьего ночи. О чем бы мы ни думали, мы думаем только о себе. На лице чувствовалось что-то лишнее. Тщательно намылил пунцовые до сих пор руки, засунул голову под струю, облепился полотенцем. Промокнул капли, помассировал уши. Прильнул к зеркалу, чтоб рассмотреть и запомнить в глазах свою грустную грусть…
Они лежали на полке. Между зубной щеткой и бритвенным станком. Слегка чумазые, но вполне боевые. Как всегда, отставали секунд на 15.
Я, когда домой ввалился, сразу ринулся мерзлые руки отмачивать…
Из дырочки ремешка торчала елочная иголка.
Я их сейчас не ношу. Висят на стене над столом. Я вообще часов на руке теперь не ношу. У меня есть мобильник. А в нем – и календарь, и калькулятор, и секундомер, и будильник.
И часы.
Значит – все впереди?
– Знаешь, мальчик… – она поиграла струйкой дыма, нарисовав ею в воздухе восьмерку. Он смотрел на нее, склонив голову к плечу, поэтому восьмерка показалась знаком бесконечности. Она стряхнула пепел. Он поднял бровь.
– …Как я впервые выпила? – филигранно обведенные губы сложились колечком и пыхнули. Нарисовался ноль. Он выпрямился.
– Жила я летом в деревне. Тусовка была у нас классная – озоровали с утра до ночи, коленки сбитые… Однажды свадьба была. Как водится, гуляли там все, от мала до велика. Ближе к ночи родилась у нас мысль попробовать этого волшебного напитка, от которого все взрослые становились как ненормальные или больные. Послали меня и одного мальчика. Улучили мы момент и, когда на дворе пляски разгорелись под гармошку, юркнули в хату. Бутылку стырить забоялись, а – быстренько насливали-насливали из рюмок-стаканов в банку… Огурцов еще прихватили соленых, хлеба... – она раздавила тонкий окурок в блюдце и усмехнулась. Он осторожно долил в ее бокал и закурил.
– Собрались мы в пчельнике, закрылись изнутри и давай, как большие – отхлебываем по очереди из банки, морщимся, хлеб нюхаем, огурец кусаем… И я помню, что пью, как воду, ничего такого особенного не происходит, только мир становится постепенно какой-то медленный, да еще цвета вокруг яркие, резкие… – она прищурила глаза. Он слушал с широко открытыми.
– А потом мы пошли в рощу на краю деревни. Там мы позалазили на деревья и начали громко, с наслаждением ругаться матом! Нас всех как будто распирало изнутри – и мы изливали наружу отборнейший, сокровеннейший, в глубине души таимый матище! Представляешь? – она сжала губы. Он шевельнулся и колбаска пепла отломилась от забытой меж пальцами сигареты.
– Мы орали до надрыва, нам хотелось, чтобы нас слышала вся деревня! Наизнанку выворачивались! Да… Мне 6 лет было… – она продолжала смотреть прямо ему в глаза. Он откинулся на спинку стула.
– Вот…– она медленно провела рукой по бедру, собирая юбку, поправила чулок, вытянула ногу, поиграла граненой шпилькой в искрящемся от дискотечных фонарей полумраке, – прошло много лет. Но с тех самых пор, каждый раз, когда я выпью, мне очень хочется послать всех на хуй! Понятно?
Он молча встал, забрал свою бутылку, повернулся и смешался с клубящейся толпой. Протолкавшись к выходу, заглотнул всей грудью ночной резкости. Быстро прошагал переливающиеся и глухо бухающие басами окна, свернул за угол, в заднюю часть мира. Плюхнулся на скамейку. Приложился к горлышку.
«Нет – это был первый и последний раз! В задницу… Не понимаю – и как одноклассники баб снимают?!.»
– Не-е, после такого прихода нужен аттракцион! – брат, весь багровый, дымящийся, облепленный березовыми листьями, полез наверх. Остановился на площадке у чердака, отдышался. Развел руки, втянул живот, сделал страшное лицо…
Все замерли.
…и с низким воем, как авиабомба, низринулся!
Маленький бассейн, показалось, разорвался вдребезги пополам. Водяной шквал, шарахнувший во все стороны, чуть не высадил окно бани, окатил свежее полотенце на заборе и осыпал полкуста смородины на краю огорода.
– А-а?! – лоснящаяся физиономия вынырнула в центре стихийного бедствия и пустила ртом китовую струю. – Каково?!!
– Круто! – он покачал головой, уцепившись за дверной косяк и оглядывая «разрушения». – Я тоже так хочу!.. Но пока боюсь! – и прыгнул в воду с бортика.
– Не сцы! Ща вмажем еще – и прыгнешь!
Солнце ослепительно сверкало в мокрой траве. Дым из трубы терялся в бездонности неба. Пахло смородиной… Нет, жить – хорошо!
Закусили свежевырванной редиской и прозрачным от жары салом. Хлеб на солнце подсох и приятно хрустел во рту.
Из парилки появилась она – вся томная, блестящая. Бросила беззлобно – все пьете, мол? – и плавно окунулась.
Через минуту три тела раскинулись у бассейна, свесив ноги в воду и сладко жмурясь. Он пускал дым колечками и прислушивался к самоощущениям. Самоощущения показывали два больших пальца.
В дверях бани возник мальчик.
– Ну как там печка? – встрепенулся брат.
– Подбросил…
– Слышь, покажи этим трусам аттракцион – лежат тут и сцут!
– Что, боятся? – усмехнулся сын.
– Ну! Ты им сальто покажи!
– Я сальто не умею, – сын быстро взобрался по лестнице. – Я только солдатиком.
– Ну, давай солдатиком… – брат взялся за бутылку. – Маханем еще?
На этот раз водяной взрыв был не так эффектен – соответственно массе тела, – но закуске досталось. Как и пострадавшему уже смородиновому кусту.
– Ну, что – твоя очередь! – подзудил брат.
– Не, я счас еще бока веничком пройду – что-то сильно отрастать начали! – и тогда прыгну…
– Пойдем, – согласился брат. – И я еще не прогрелся…
* * *
Он стоял на краешке «трамплина» и с недоумением смотрел вниз. Что за чертовщина – как они вообще в этот бассейн попадают! Сверху водяная чаша казалась такой крохотной, а главное – мелкой! А вокруг – бетон… Нагло блестящие на огороде подсолнухи выглядели не больше одуванчиков. Жара отнимала силу воли.
Ёпть – да что тут за высота! – матюкнулся он внутренне. – Трех метров не будет! И до края – метра полтора…
– Слышу, слышу, как желтая горячая струйка журчит по ноге! – в брате, несомненно, умер поэт. – А вот уже и вонь пошла по округе, весь огород перебивает… Сейчас мухи слетятся…
Она и сын прыснули. Он усмехнулся на них сверху. Немножко деревянно получилось.
– Да слазь уже! – лениво сказала она, как ущипнула. Сквозь влажные космы светилась неприкрытая насмешка.
В глазах мальчика читалось искреннее, истинно детское, наивное удивление.
– Да вот думаю, – откашлялся он, – тройное сальто, пожалуй, не доверну… Разве двойное с тремя винтами попробовать…
– Ой, да ты хоть бомбочкой рискни! – фыркнула она.
Он глянул с раздражением и, пока это спасительное раздражение не развеялось, вдруг – для самого себя! – прыгнул, нелепо растопырив руки.
Ба-бах!!!
У-фф…
А бассейн-то оказался куда как большой и вполне глубокий – он даже до дна не достал! Ноги, правда, были поджаты…
Счастливый, плюясь и фыркая, он подплыл к бортику и изобразил хватательное движение. Выглядел довольно смешно – на ухе повис лист смородины. Брат сунул в руку стакан.
– Это ты тут, на земле, такая деловая! – не преминул огрызнуться, сглотнув водки и отдышавшись. – Иди, залезь, попробуй!
– Больно надо! – дернула она плечом. – Это занятие для таких придурков, как вы!
– А ты, если такая умная, иди дровишек подбрось, да редисочки оторви! – проявил брат мужскую солидарность.
Его не удостоили даже ответом.
* * *
К вечеру небо стало еще бездонней – если так можно выразиться по-русски. Ну, тут судить трудно, зато из бани неслась настоящая русская речь – за это можно было поручиться.
– Блядь! Нахрен ты таз сюда поставил – я чуть не ебнулся!
– Иди в жопу! А лучше – иди, выпьем. А потом на аттракцион, я сальто покажу!
– Не еби мозги… Не надо сальто. Убьешься, на хуй!
– Не сцы в компот!
Парни, пошатываясь и оскальзываясь, взбирались по лестнице. Они, вообще, больше дурачились, чем были пьяны – чтобы поддразнить ее.
– Нет, ну взрослые люди, я не понимаю! – она стояла прямо под ними, уперев кулачки в бока. Взгляд был темен, ножка ритмично притопывала.
– Ты, глупое создание… Ты не врубаешься вааще! Это такой кайф! Не – ты попробуй!
– Слушайте, покалечитесь – я спасать не буду!
– Вот дура… – брат покачал головой и обнял его. – Я вот историю слышал – точно про мою сестричку! Короче, муж вечером в трусах телевизор чинит. Жена орет – жрать иди! Он – сейчас, мол – и дальше возится. Жена из кухни, с ложкой наперевес. А у мужика яйцо из семейников выкатилось. И она ему – хлоп ложкой по яйцу! – брат сделал страшные глаза. – Не поверишь! Разрыв сердца – мгновенная смерть!
Он хрюкнул и невольно посмотрел вниз. Брат хлопнул его по плечу:
– Когда зверь нападает на добычу, обижаться на него за это – глупо! А баба – тот же зверь!.. Давай вместе?
– Ух! – он набрал в грудь воздуху. – Давай!
– Три… четыре!
А вот это, наконец, получился взрыв!..
Эхо отдалось аж в домах через речку. Закуску размазало по забору. Смородиновый куст стал полностью нагим.
– Надо воду включить, а то мы полбассейна расплескали… – брат, сладко отдуваясь, долго выбирался, скользя и переваливаясь, после чего неуверенно отправился через огород к дому.
– Не, ну ты видала! – счастливо захлебываясь, он подплыл к краю. В каждом глазу было по восклицательному знаку. – Ну это ж пиздец!
Она молчала, взгляд темнел, нога притопывала.
– Попробуй, дуреха! Я тебе отвечаю! В натуре! Это как… Это, блин, круче, чем… – его захлестнуло лингвистическое удушье. – Ну прыгни, я т-тя умоляю!.. Дура!.. Ты чего, не веришь?
– Знаешь, что, пьянь! – ее вдруг всю как взорвало изнутри. – Нажрался – будь человеком! Что ты мне тут устраиваешь?!
– Что я тебе устраиваю? – искренне удивился он.
– Ты б посмотрел на себя со стороны! Мозгов и так нет, а тут последние отпил! – ее голос уже вскарабкался на целую октаву и балансировал на самом верхнем пределе, изредка срываясь в визг и прибрызгивая. – Мразь пьяная!! Аттракционы ему!! Блядь, все люди как люди – только ему будто кто шило в жопу вставил!!!
Ругань ей шла. Получалось органично, естественно – не вульгарно. Не отнять.
– Ты чего? – его глаза расширились, голос спустился на пол-октавы.
– А ничего!!! А… – теперь не хватило слов ей, она взмахнула руками. – Да хоть поубивайтесь тут, перекалечьтесь! Я здесь при чем?!
Мальчик неслышно прошмыгнул у нее за спиной, чудом увернувшись от размахавшейся руки, и затрусил вслед за отцом.
– Ты чего?! – повторил он. В голосе послышалось лязганье танковых гусениц.
– Ничего!!! – хлестнула она и скрылась в бане.
Он с силой оттолкнулся от бортика и погрузился в воду. Плевком выбросил из легких воздух и плавно опустился на дно. В виски изнутри страшно забили две кувалды – часто и оглушительно, – и не понятно было, что это – распухающее бешенство или стягивающее удушье… И ничего не делать! Не всплывать! Вот так здесь и остаться! Все бесполезно… Все бессмысленно… Нахрен мне все это нужно?!!!!!!....
Но все-таки он всплыл. Весь какой-то ослабевший, с трудом шевелящий руками-ногами. Голова была абсолютно трезвая и ужасно тяжелая… Нет, это была даже не голова, это было полголовы – половина чужой, ненавистной и злобной головы, в которой глухо и мощно, с жалящими острыми отголосками что-то билось. А второй половины просто не было. Абсолютная пустота… Он вспомнил мимолетно, что в последний раз так себя ощущал, когда воспалился зуб под коронкой…
Небо набирало синеву, но солнце светило так, что казалось, что оно никогда не зайдет, и било разрывными по глазам. Робкий ветерок бережно огладил несчастный смородиновый куст.
…Итак, мне становится очевидно ясно, что я талантлив. Как минимум. Во мне есть настоящее творческое чутье. Приходят сравнения с гениальными поэтами, могшими в 20 с небольшим поднимать и решать вселенские вопросы.
Ведь вот как иначе можно объяснить следующий факт – я с самого детства считал женщин существами другого порядка, уровня, чем мужчины. Я интуитивно, генетически, провидчески – как угодно! – полагал, не сталкиваясь с этим жизненно, ибо жизни-то еще не видал, я был уверен, я знал, что женщина – существо в целом низшее. И не стоит рассматривать редкостные случаи, когда сие есть нечто высшее – уж слишком большой эксклюзив… И вот я двигаюсь по жизни, я ее узнаю – и не перестаю получать подтверждения этой своей юношеской убежденности…
Ну, так как же это я так попал?!. А?.. Как «умудрился»?.. Ведь, если подумать, вся моя семейная жизнь – это… Это какая-то клоака! Я будто нырнул в омут, оторвался от всего привычного, барахтаюсь в какой-то засасывающей воронке, в водовороте… Я начал думать о будущем… И это я! Я!!! Умный, свободный! Это – я?!
Ведь я же видел ее маму!..
Внутри бани хлопнула дверь. В проеме мелькнуло. Раздражающе красный купальник. Появилась она, с тазиком, прошествовала к бассейну, присела, зачерпнула. Встала, повернулась. Лица уперлись друг в друга.
Нет – враг во врага.
У нее было не лицо – маска, безжалостный боевой шлем крестоносца, прорези глаз, без рта.
Статуя Лукиана.
Он почувствовал, что сжимается, как пружина, все туже, все меньше места в мире занимает… И только два исхода: треснет, искрошится, рассыплется – выдержит, и ка-ак разожмется, как выстрелит!
Сигарета сломалась в руке. Она ушла со своим тазиком. Пожалуй, быстрее, чем пришла.
…Блин, я помню, как все начиналось – ну просто как вчера помню… Я – взрослый, самостоятельный, мудрый и красивый мужчина, убежденный холостяк. Потом в моей жизни, в череде прочих, появляется она… Относилась, кстати, к категории «роскошная женщина» – под джинсами у ней всегда были целые колготки… Все идет хорошо – то есть приятно и без обязательств. Но, со временем, вдруг начал я ощущать, как опутываюсь, оплетаюсь какими-то прозрачными, невесомыми, тонкими нитями, при этом мне постоянно кажется, что я контролирую ситуацию, нити эластичны, движения свободны, но, задумавшись, взяв весь пройденный вместе отрезок, понимаю неотвратимо, что в начале этого отрезка был на порядок вольнее, двигался легче, степеней свободы было больше, чем сейчас…
Это не страшно – думал я. Скорее всего, это нормально. Может быть даже – так и надо. Маяк в ночи… Другое удивительно – эта стремительность, с которой ломались, рассыпались и летели в тартарары мои холостяцкие устои, мой жизненный каркас, который я выстроил вокруг себя – медленно, бережно, продуманно… Как снежный ком: когда его только слепили – из баловства, от скуки – он маленький, движется медленно, но набирает массу, скорость, мощь – и вот уже не остановить…
Помню, она взялась для начала за мою квартиру. Потратила день на кухню, день на спальню… Под простым предлогом – окна, говорит, тебе надо помыть на зиму… А в результате была высосана вся пыль, отмыты стены, потолки и двери, выбиты ковры, выстираны шторы!.. Все оказалось прибрано, уложено, расставлено. Все блестело и сияло как котиные, прости господи, яйца! И – поведение самое непринужденное: жалко тебя, говорит, у меня инстинкт материнский, запущенный ты, да и вообще хозяйка тебе нужна…
Ну, я, осознавая, что коготок увяз, и твердо не желая, чтобы пропала птичка, мужественно выпендривался. Ландыши, кричал, всегда растут одни – не выносят они никакого соседства… А она с другой стороны тогда – говорит, бывало, позевывая: и чего б, мол, семейной жизни не попробовать, надо все испытать, а если что, так ведь развестись можно…
И – рухнул колосс на глиняных ногах под каблук… Довела до белого колена… Полтора десятка лет осознанно (осознанно!) холостяцкой жизни, вся их могучая инерция – уклад, быт, способы кайфа, круг общения – все прахом… А ведь я всегда знал – на длительную страсть по отношению к одному объекту я не способен. Я всегда смотрел сквозь них, ища то-не знаю что… Да, при этом может быть нежность, привязанность, жалость – но меня интересует именно СТРАСТЬ. Я могу даже длительное время тосковать по ком-то – при условии, что связь была своевременно разорвана. Как, например… Пугаешься – вдруг это ОНО и было? Берешь тогда, набираешь номер, который наизусть не помнишь… Снова понимаешь – нет, не ОНО…
Я, пожалуй, и на любовь способен. Но, как мне кажется (казалось?), по отношению к женщине я могу испытывать любовь либо отеческую, либо сыновнюю – может, в чередовании, может, в комбинации… Но – вряд ли любовь равных по возрасту и положению существ…
Получается, все холостятство было поза, слова, а я, как все, искал Единственную, чтоб заменила всех, Принцессу…
Вот – нашел!
Он почувствовал острую потребность выпить. Острейшую. Водки оставалось мало. Он налил полрюмки. В голове жарко шумело. Где-то на полную катушку включили радио, и от этого стало еще жарче. Трава от солнца казалась жирной. В дверном проеме еще раз мелькнуло.
…И вот мы поселились вместе. Живем – и шипим друг на дружку. Процесс притирки? Ну, да – прожили двое самостоятельно по здоровому куску жизни, привычки, заморочки… Но ведь мне казалось, что за эти почти два года, что длились наши «романтические» отношения, я ее всю вдоль-поперек изучил, знаю все – что в какой ситуации она сделает, скажет, от чего рассмеется… И вдруг она не так говорит, не то делает! Я удивлялся, раздражался, был уверен, что это с ней чего-то не то, это она ошибается! А тут еще выясняется, что я должен регулировать ее эмоциональные перегрузки, лечить ее стрессы и хандру, стимулировать ее к жизни сексом, вести философско-душеспасительные беседы, мыть ноги, не курить, когда она ест (а в идеале – вообще не курить), вести себя прилично в состоянии алкогольного опьянения, быть всегда дома, под рукой, и в то же время зарабатывать деньги, таскаться с ней по рынкам и магазинам, выказывая кротость и терпение, руководить ее чтением, заниматься домом-хозяйством, терпеть ее телепросмотры… Ну, что я там еще забыл? Да много, много чего еще… Кудахтать над ней, в общем.
И что взамен? Телесный комфорт? Щи? Суп в тарелке – девочка в постелке?..
А главное: как бы я ни старался, ни потел, ни лишал себя – ничего ж не меняется! Все – на том же уровне! И понял – чтобы в семье что-то изменить, надо с женой или посраться насмерть, или – чтоб вообще душа в душу!
А у нас…
Вообще – всю жизнь так: пока строишь дом, научаешься чему-то, что надо было знать до начала стройки!
Вот…
Стало мне ясно – очень крепко нагрешил я в какой-то или в каких-то из своих жизней, ибо свела меня судьба с самой что ни на есть деловой колбасой, претендующей на полное равноправие и равнообязанность – а на каком, блядь, основании?!
Она ж никогда не утруждала себя мыслью – в жизни были только беспокойства и хлопоты…
Когда с ней говоришь, и вдруг получается, что она увлекается, и в ней что-то рождается, свое, как тут же срабатывает чисто женский феномен: слух отключается, что говорит собеседник – совершенно не важно, главное – выдать на-гора свое. Это делается увлеченно, почти самозабвенно – ну, еще бы, такая редкость!..
Ситуация паршивая. Чувствуешь себя полным идиотом. А рявкнешь – полное непонимание, обида, злость… Что, мол, случилось?
Выходит, наличие между ног члена – не такое уж и большое превосходство, раз приходится еще и кулаки показывать, и крик поднимать…
А на примирение первой она не пойдет никогда. Это такая позиция – я не могу быть виновата, я права (всегда!), я жертва…
Только изредка, в минуты взаимной нежности, да еще, желательно, под винцо, она может выразиться в том смысле, что вот, мол, я такая вздорная, а ты меня терпишь…
И ты внутренне расплываешься и чувствуешь себя – Мужчиной… Причем, молодым и сильным, потому что твой настоящий возраст – это возраст женщины, с которой ты живешь.
Она вышла из бани, ступая неслышно, даже показалось – на цыпочках. Так же неслышно погрузилась в бассейн. Принялась плавать кругами, посматривая на него. Украдкой.
Она находилась в секторе его взгляда, но взгляд был – СКВОЗЬ. И она была там, и даже как-то отпечатывалось, что это она-другая, не та фурия, что-то изменилось, и небо было – по-настоящему уже синее, с первой младенческой звездочкой где-то слева, и «аттракционная» площадка у чердака, и даже поникший безутешный смородиновый куст…
Он почувствовал, КАК она смотрит, тряхнул упрямо головой, налил, выпил. Дыши, дыши глубже, я спокоен, я совершенно спокоен – приказал себе на всякий случай, хотя и так – первость отхлынула, температура плавно пошла на спад…
Все это можно рассматривать – это нужно рассматривать! – как благо. Потрясающе у Мюнхгаузена было – женись непременно! Попадется хорошая – будешь счастливым, попадется плохая – станешь философом. Не знаю, что лучше…
Все равно я уже не тот, прежний. Это змеи меняют кожи, люди меняют души. Каждый – хозяин своей судьбы. Все наши несчастья – добровольны. Вот и получай жизни по самые помидоры! Уж слишком полный коктейль женской сучности достался на мой опыт: извращенная логика, отсутствие чуткости, нежелание не только слышать – слушать, злопамятность, озлобленность, эгоизм, тормознутость, зашоренность, лень, неприспособленность, повадка к ударам ниже пояса, истеричность…
И, ко всему, полное отсутствие понимания смысла и своей, и чужой жизни. То есть, иначе говоря, нет мысли.
И даже не знаю – не может, не хочет, не знает, как? Или боится?..
А еще золотой зуб… И зачатки целлюлита… Женщина же – пол декоративный, это ж важно!..
Да я ей изменял, чтоб отомстить ее маме! То есть – не по-настоящему… А к ней я все ж периодически, и довольно часто, испытываю нежные чувства…
А я иногда думаю, что, пожалуй, надо терпеть и трудиться – и из нее выйдет толк… Обязательно надо, ведь дольше всех живут женатые в счастливом браке, а меньше всех – женатые в несчастливом браке…
Но вообще, конечно – жизнь моя, со всей кажущейся стабильностью, стала куда менее комфортной, чем это было до нее…
Но ведь я не злопамятен?
Я умею терпеть?
Жить – не скучно?..
И вообще, я что – ангел?.. Я и сам такой. Иначе – разве я бы это все замечал?
Она подплыла к краю бассейна, положила на бортик одну руку, на нее положила вторую руку, сверху положила голову. Они в упор смотрели друг на друга. (Враг на врага? Враг на друга?)
– Знаешь, мы с тобой, как два ежика – порознь холодно, вместе колко! – весело сказала она. – Налей мне.
Он пошевелился, расправив плечи, подвинув на шее голову, надув грудь – бессознательно придавая себе вид стоящего во весь рост. И неподвижный медленный взгляд. Он понимал, что слаб, глуп, плох – просто не достоин того, чтобы сейчас вот просто взять, и улыбнуться, и обнять, и плюнуть на все… Хотя – хотелось. А значит, он начинает снова проигрывать. Катастрофически. Лицо все еще тщилось сохранить маску крестоносца, короля Стаха, идола с острова Пасхи, но ум, подлец, лягал ниже пояса – мол, сам же во всем виноват, ну знаешь же, какая она курица… Он продолжал отбиваться от ума, цепляться за это завораживающее состояние обиды и заброшенности в жестоком мире, так тешащее самолюбие – она не думает, нет элементарной чуткости, способности признать вину… Ум хладнокровно парировал – ну ты же знал это всегда, разве открытие? Она слабая – ты сильный…
Она не стала дожидаться окончания этой тяжелой борьбы тщеславия с гордостью. Рывком дотянулась до бутылки, вылила все содержимое в стакан и, забавно изогнувшись, лихо выпила. Озорно сверкнула глазками, выскочила из бассейна и бодро взлетела по лестнице к площадке у чердака.
Он мучительно замер, вдруг весь сразу накрытый непонятно откуда обрушившимся страхом. Лицо сморщилось, застыло в гримасе, уменьшилось в разы, остались глаза. Нет, нет, не надо!!! – хотелось, неслось, рвалось изнутри…
Но он не успел. А она бы не послушала.
Она решила сигануть весело, круто – взмахнула ногой вперед, пытаясь совершить комический воздушный шаг, танцевальное па, пародию на удар ножницами из арсенала восточных единоборств… Опорная нога скользнула, толчка не получилось, тело выбросилось горизонтально, нелепо распласталось, рука, отнесенная в сторону, шарахнула плетью о край площадки, все сорвалось в штопор… До воды не хватило чуть, полкорпуса, и поэтому звуки под синим-пресиним немым небом выстроились в жуткой очередности: мокрый глухой шлепок ломающейся кости – водяной всплеск, похожий на взрыв рыдания – странно-шелестящая вибрация уродливого смородинового куста…
* * *
Процессия имела довольно странный вид.
Впереди по тропинке, спотыкаясь, семенил мальчик с белым лицом, открывая калитки, отбрасывая ногой камушки и палки.
Сзади, с прижатым к груди комом одежды, неслышно ступал брат, багровое лицо которого поражало сочетанием чистого детского удивления и суровой усталости в посеревших мешках под глазами и резко обозначившихся морщинах.
А посередине он нес ее на руках и, несмотря на пляжный вид, больше всего это напоминало сцену выхода из ЗАГСа. Она доверчиво прижалась к нему, накрепко оплетя руками шею, спрятав в нем лицо, все было очень мило и изящно, кроме одной ноги – она нелепо торчала в сторону, обложенная двумя досками из забора и перебинтованная разодранным полотенцем. Голова мелко дрожала. Что касается его, он дрожал всей душой – но поступь была уверенна, руки тверды, лицо спокойно. Скажем больше – в уголках рта плавала неподавимая отстраненная улыбка, будто у именинника, а глаза были как-то особенно светлы. Уж куда светлей, во всяком случае, похожего на синяк неба с кирпично-красным солнцем-раной на краю.
А внутри его, несмотря на дрожь, была спокойная гармония – потому что он задал себе честный вопрос и получил на него предельно честный ответ: я люблю ее!
И гармонию эту не в силах был разрушить ни вездесущий одуряющий запах нагретой смородины, ни даже вспыхнувший из-за поворота и стремительно нарастающий вопль «скорой помощи»…
Небо было цвета застарелой побелки на банном потолке. Ну что ж, разогрев кончился – на сцену выходит группа «Суровый сентябрь». Он зябко передернул кожей куртки и прибавил шаг.
Кассирша «Галина Ивановна», как значилось на бэдже, хотя отзывалась на Иру, была, по обыкновению, под хмельком, поэтому он привычно провел у окошка лишнюю минуту, обводя привычный интерьер привычными глазами.
Вот безумное растение в центре холла – разросшееся, разбуянившее ветви так, что подвешенный на стену телевизор можно было смотреть, лишь подойдя вплотную. Посетители, остывающие после процедур в дерматиновых креслах по периметру, предпочитали поэтому слушать. Но из буфета лязгали и визжали переставляемые пивные кеги – так что и это было затруднительно.
Вот новая замечательная пластиковая дверь с прошлогоднего ремонта. Удобная ручка, прекрасно отрегулированный доводчик – и обрамление из выпершей, уже пожелтевшей монтажной пены. Да, это по-нашему: только начали хорошо жить, как деньги кончились.
Вот вечно распахнутый кабинет директора. А вот и он сам – в непонятном вечном ажиотаже мелькающий между входами в номера 1 и 2 разрядов и своим рабочим местом. И эти вечные непонятные мальчуковые сандалии с белыми носками под черным, почти приличным костюмом…
Он поморщился – и получил, наконец, чек.
Нет, не подумайте чего – морщился он без неудовольствия! Милая, привычная картина в приятном, уютном месте перед любимым еженедельным ритуалом омовения и выпаривания грехов и шлаков…
О, сколько счастливых мгновений ждет его в ближайшие пару часов, когда вместе с трусами снимаешь все претензии к миру! Обнимающий… нет – охватывающий, обертывающий со всех невозможных сторон жар финского отделения… Первые шпионские прикосновения веника в русской парной, от которых тело взрывается мурашками и очень хочется разразиться страстным мычанием, да перед мужчинами неудобно… Погружение в один из трех бассейнов с разной температурой – какую душа требует: набрать воздуху, принять позу эмбриона и зависнуть в Космосе Кайфа, когда, кажется, легче утонуть, чем включить мускулы и вынырнуть на воздух…
Вот, кстати, главная проблема – неудачность конструкции этих самых бассейнов. Ну никак, понимаешь, не пристроиться, чтоб и дышать – и при этом полный расслабон! Уж он и затылок на край укладывал, и руку через поручни влаза-вылаза перекидывал, и «на колени, голову в стену» примащивался…
Беда. Никак не придумать позицию, чтобы парить в невесомости, позабыв о теле…
Но сегодня… О, сегодня!..
Он ухмыльнулся и чуть не споткнулся о последнюю ступеньку, ведущую на второй этаж, к общим отделениям.
Да, время здесь определенно остановилось. Ведь чего нам не хватает в жизни, на данном, так скть, историческом этапе? Стабильности, конечно. Чтобы кефир и бензин завтра стоили столько же, сколько и вчера. Чтоб гаишник брал свою привычную двадцатку, поймав тебя на скорость, а не пыжил усы, вымогая полтинник под предлогом новорассчитанных штрафов. Чтобы вкус водки с государственного завода был одинаковый. Зимою чтоб снег выпадал… Чтобы, едрена корень, контролер приходил, когда ты пробил талончик – а то очень обидно!..
Короче, чтобы террористы не захватывали самолет.
Только тут, только тут…
Он не глядя протянул руку направо от входа – и получил три рукопожатия: братья наши меньшие – дежурные банных подразделений в форменных синих робах и скрипящих калошах как всегда чинно восседали на постовой лавочке, кивая лысинами, ведя бесконечную монотонную беседу. Глаза сонные, как у лягушек. Смешно – роб было два комплекта на троих, поэтому только Колюня был полностью обмундирован, Васильич же с Петей делили форму по братски: одному штаны, другому рубаха. Над головами их серел намертво приклеенный к венозному кафелю обрывок бумаги. Оставшийся текст гласил: «…ответственности не несут».
Повернул налево – «его» шкафчик номер 2 был, разумеется, свободен, а на лавке перед ним, естественно, лежал с раскинутыми руками Патриарх.
Вот забавный мужик! Дед уже, в сущности. Растрепанная, неравномерно окрашенная борода – где поседевшая, где прокуренная, охапки бровей, медный крест на веревочке, нереальное пузо... Словом, священник захиревшей церквушки – хотя в миру не то завгар, не то завхоз.
Имел он особенный ритуал в этой бане. Первым делом забирался на самую верхотуру сауны и вывешивал на трубах огромное косматое полотенце. С полчасика парился, плескался в бассейне, балагурил с завсегдатаями. Потом хорошенько прогревался на полке, оборачивался в это горячее плотное полотнище, растягивался на лавке в позе Христа – и засыпал! На час!
Спал глубоко и сладко, как продавший пшеницу младенец. Зрелище вызывало умиление и зависть.
Слева, там, где одежные шкафы образовывали каре, всегда разгуливал между ними, как Наполеон перед своей гвардией, мужчина интеллигентного рабочего вида. Облепленный листьями, весь в дыму телесных испарений, руки в боки – и всегда напевал, никого не стесняясь, некую неузнаваемую заунывную песню, похожую на песнь Саида из классического фильма.
А в другом углу собрались, по обыкновению, маршрутники-бомбилы с Восточного вокзала. Одинаковые, явно подкрашиваемые усы, шум-гам, «хлопцы, давайте поговорим о пизде и пряниках!», дорожные байки, критика всего и вся, направленная на подрыв государственных устоев, дешевое во всех отношениях отечественное пиво в пластиковых бутылях.
Ну, кто еще?
Ага, вон вынырнул из парилки и грянулся в бассейн наш качок – отлично развитый телом парень с заросшим волосами лбом. Вид не слишком уверенный, что бывает с высокорослыми людьми, а вдобавок еще суетливый, весь на шарнирах – парилка, бассейн, весы; парилка, бассейн, весы… После полудюжины заходов, хлопнув по весовым гирькам, стремительно движется к шкафчику, выхватывает жестяную банку энергетика, заглатывает на одном дыхании, отфыркивается – и по-новой: парилка, бассейн, весы; парилка, бассейн, весы…
Целеустремленный человек, что тут скажешь.
Из душевых слышится зычный голос. Гремит, как пушечная канонада на фоне ружейной перестрелки. Это, сто процентов, Деловой Колбас. Тип, знакомый каждому – объемистый, когда-то выстроенный телесный каркас, изрядно теперь заплывший сытой жизнью; длина волос ниже средней; физиономия, прошу заметить, глумливая. Как там было у классика: средний человек – от народа ушел, а до интеллигенции не дошел.
Колбас заполнял собою всю баню – вот он командует в парилке, как и сколько лить на камни; вот перетирает по шестисотовому телефону какие-то мутные вопросы, перемещаясь по всей раздевалке колбасной походкой; вот плещется в бассейне, и волны ухают через борта… До всего и до всех дело, Главный и Центровой – флюгер, указывающий, куда дуть ветру…
Он постоянно удивлялся – что такому здесь делать? Закрытая сауна с девочками-бухлом – это да, но общедоступное заведение без особенных претензий?.. Или аудитория подходящая? Молодец среди овец?..
Ну и, конечно, Ископаемое: невероятной древности существо, полумертвец-полудитя – дедушка с телом в форме виселицы и носом, напоминающим остров Мадагаскар. Весь обвисший, сморщенный, как груша из компота, изляпанный пигментными пятнами, неизменно уставившийся в пол розовыми бессмысленными глазами. Он передвигался со скоростью тяжелого водолаза и всегда всем мешал, но народ привычно снисходил – аккуратно огибал или философски топтался в кильватере, пока преодолевались ступени или дверные проемы.
Зато парильщиком старикан был непобедимым: каких-нибудь четверть часа на то, чтобы добраться до верхней лавки и там устроиться, и пошло яростное охаживание себя веником – не реже одного удара в минуту!
Самые стойкие, самые пузатые и самые усатые ломались и, спотыкаясь, рвались наружу, багровея и клубясь – а дед, глядя в одну точку, с хладнокровием египетской мумии поддавал жару. Будто корни пустил… Кое-кто успевал зайти по второму разу, а то и выйти – и тогда, наконец, веник опускался, руки-ноги нашаривали опору… Без суеты, не выказывая ни малейшего утомления-нетерпения, начиналось движение в обратном направлении…
Он иногда гадал, силясь разглядеть в ископаемом лице хотя бы след хотя бы какой-нибудь эмоции – это что: годы тренировок или полное одубение с потерей чувствительности?
В моечной над тазиками копошилось еще несколько всегдашних персонажей. В дальнем углу, под кровавой надписью «Места для инвалидов», как водится, два брата – пожилые, заурядные с виду мужики с неопрятными лысинами. Рядом с ними никто не садился, потому что они вечно переругивались ужасными, вызывающими чесотку голосами: говор одного походил на хруст гравия под босыми ступнями, второго – под коваными сапогами. И рядом с ними, демонстрируя равнодушие (мягко говоря) как к голосам, так и ко всем, у кого они вызывали чесотку, в традиционной позе лотоса Сибарито-Гедонист.
Единственный человек, к которому он испытывал нечто вроде симпатии. Уж интерес – во всяком случае.
Прическа а-ля светский лев, чувственный рот – явно, мужчина с прошлым и, без сомнений, с будущим. Эта черточка сама по себе располагает, верно? Изысканный крестик на изысканной же цепочке – ну, правда, немного чуть-чуть слишком изысканные. На ногах не сланцы, как у всех, а фирменные тапки для рафтинга – легкие, нетеряемые и не скользящие. В раздевалке кабальеро набрасывал махровый правильный халат – и серо-телесная картина враз приобретала правильное с точки зрения художественного вкуса завершающее и объединяющее цветовое пятно. В парилку всегда являлся с маленькой бутылочкой, колдовал над черпаком у камней – и помещение наполнял дурманящий и очищающий запах неведомых трав. (Он даже норовил подстроиться, поймать ритм, чтоб оказаться внутри в нужный момент).
И – главное: чувак травил байки. Невероятные. Немыслимые. Непридуманные – потому что разве ж такое придумаешь? Негромким голосом, скучающе глядя в какой-нибудь левый угол.
К примеру – идет парильная вакханалия, березово-дубово-можжевельная жатва. Бомбила, избив себя до полусмерти, плюхается на лавку и выдыхает:
– Хороша банька!..
– Да, – соглашается угнездившийся рядом в позе лотоса Сибарито-Гедонист, производя веником замысловатые пассы. – Но я вот был надысь в Шри-Ланке, опробовал местную… Заведение высоко в горах, подниматься долго… Садят тебя в нечто вроде бочки, дно в ней устлано листьями коки и снизу сквозь щели подается влажный пар. Сидишь, короче, в кокаиновом облаке. Через время тело теряешь – напрочь! Будто одеревенел или замерз… Тогда тебя двое достают из этой бочки, укладывают на лежак и начинают массировать. Ощущения – невероятные: словно тебе руками залазят под кожу, прямо к нервам и мышцам! В голове – туман наркотический… А когда прощупали в тебе каждую жилочку, переносят тебя в такую типа ванну с невысокими бортами, там водичка неглубокая с комфортной температурой – и оставляют отходить… Блаженство. Процедура длится 4 часа. 20 баксов… – на этих словах взгляд оживал, веник, продолжавший во время рассказа плавные движения, опускался, ноги распутывались из лотоса и неторопливо уносили хозяина. Оставалась тишина…
Такие вот истории регулярно выдавал парень. Их даже запомнить было нереально – какие-то они все были непересекающиеся с реальностью.
Ну вот, с большего…
Кто-то придирчиво замачивал веник, кто до красноты выскабливал подбородок бритвенным станком…
Короче говоря, народ весь свой, привычный. Закрытая тусовка, элитарный клуб.
Наверное, ничего в этом особенного нет – мало ли таких замкнутых систем, которые люди выстраивают вокруг себя, чтобы где-то в подсознании чувствовать: жизнь налажена. Если подумать, так вообще существование – это россыпь подобных мирков, между которыми мы передвигаемся, стараясь побыстрей перескочить из одного в другой, потому что расстояние между ними – это область неуверенности, неизвестности и, стало быть, дискомфорта.
Для него была здесь одна особенность. В эту баню он ходил не первый год, этих людей видел еженедельно, и – так и не почувствовал себя своим. Или, правильней сказать – не принял этот мир как свой.
Контингент был разношерстный, а по сути простой, бесхитростный – стало быть, невинный, как дитя. Некоторые завсегдатаи появились тут раньше, кто-то – позже, но, спустя короткое время, все уже подробно с каждым здоровались, обсуждали погоду, парили друг друга и сговаривались опосля сообразить на троих. Единочество это попыталось втянуть и его – но на приветствия он лишь сдержанно кивал, пивом не угощался, от услуг в парилке отказывался. Кроме того, никогда не пользовался казенными поджопными дощечками, а имел свой собственный полиуретановый туристский коврик вызывающе желтого цвета.
Добросердечный по природе, но ушибленный столкновениями с жизнью, а потому склочный наш народ сперва такое поведение не воспринял. Люди ведь вообще, как лягушки, стремятся принять температуру окружающей среды, и – на тебе… За спиной возникли перешептыванья, несколько раз подхихикивали над его банной шапочкой с вышитым цветком и аккуратной прической на лобке, а один раз он явственно услышал из маршрутного угла слово «пидор» и, потеряв внутреннее равновесие, уже сжал кулаки… Дело ничем не кончилось. Бомбилы дружно приложились к своим пэтам… Он их не простил – забыл… А через несколько недель на него окончательно плюнули, вычеркнули из сферы внимания, как нищего на оживленном углу.
Положение вполне устраивало.
Он вздохнул и сокрушительно потянулся, прислушиваясь к телу. Да, лопатка левая заныла, отдавая в шею – сегодня уделим специальное внимание. Пятку намедни ушиб, играя в футбол – пропарим ее нынче категорически…
Но это все не главное.
Все это так, цветочки.
А ягодки сегодня…
Последовательность движений была заучена и отрепетирована так, что, если б он, скажем, ослеп – никто бы ничего не заметил, приди даже кому-то мысль специально за ним следить: одежда повисла на «своих» крючках, сланцы шлепнулись точно у «своих» ног, аксессуары разложились-расставились по «своим» местам… Сегодня, правда, кое-что добавилось… Рассчитанным движением нахлобучив шапку и сдернув со шкафчика таз, он направился в моечную замачивать веник, не глядя обогнув свисающую в проход руку Патриарха.
Да, сегодня был особенный день. Он это знал, и потому почти не удивился, столкнувшись возле кранов со сто лет не виденным однокашником.
– Ёп-п… Сколько зим! – завопил однокашник, чуть ли не кидаясь обниматься. – Кого я вижу в моей бане!
– Фигассе! – он улыбнулся, хотя радости не ощутил – так, что-то шевельнулось внутри, моргнуло отблеском когдатошней, размытой в деталях, счастливой своей неправильностью, жизни. – А я думал, что это моя баня…
– Да я хрен знает сколько сюда хожу! – хохотнул однокашник. – Правда, по пятницам. У нас парильная бригада! Ты ж Валеру из 2-й группы помнишь? Но завтра не получается. Так что, решил сегодня, чтоб организм не пугать… Не, чес-слово, скока ж мы не виделись?!. Ты где вообще? Тут часто бываешь?
– Я тут каждый четверг, – он сунул таз с веником под горячую струю, – давно… Пару лет, наверное.
– Как живешь?
– С грехом пополам…
– Это как?
– Весь в трудах, не считая забот.
– А о чем заботы?
– О пропитании…
– Так а труды?
– А труды мои для души, пропитания не приносят…
– Ладно, пошли греться, расскажешь! – однокашник хлопнул его по плечу. – Я вот в конторе одной сижу, программим потиху для буржуев…
Они двинулись в сауну, однокашник оживленно жестикулировал и рассказывал исключительно сам. Он незаметно морщился – старинный кореш был мил, искренен и… лучше бы, пожалуй, он не встречался сегодня. Хотя… Может, так и надо.
Да – так даже лучше.
Первое посещение финского отделения – это отдельная песня.
Ты открываешь дверь с ощущением, что пред тобою трюм старого доброго пиратского корабля, набитый сокровищами… Людно – похоже, лето кончилось. Тут же на стене термометр, и красный столбик в нем гордо подпирает цифру «130»… Делаешь шаг, и жар мягко бросается на тебя со всех сторон… Усаживаешься, обстоятельно располагаешься, и жар начинает проницать тебя до костей, а потом сквозь них, вообще насквозь, навылет… Он свирепеет, он принимается жечь, невесомый – и невыносимый… Внутри все бродит, поднимается, как в закипающей кастрюле каши… Кожа натягивается как раскрытый зонт, почти звенит, ее уже слышно, вот, кажется, все, сейчас лопнет, дышишь в щелки между зубами… И вдруг – росинками выскакивают капельки пота – мелкие-мелкие, везде-везде – и сразу отпускает!.. Ты осторожно вздыхаешь, расправляя крылья носа, чувствуя, как пузырятся, подступая, первые сопли… Капли укрупняются, сливаются, вот появились первые струйки, потекли ручейками, закапало с кончиков пальцев… Жар снова
усиливается,
усиливается,
усиливается…
Все.
Предел.
На подгибающихся ногах кидаешься к выходу, рвешь-толкаешь непослушную дверь, а последние силы уходят на то, чтобы выглядеть пристойно, солидно, сильно… (Зачем?!) И – обрушиваешься в самый холодный бассейн! И – контрастный удар так силен, что мелькает в сознании тень генерала Карбышева, и застываешь, как суп на балконе, и вспыхивает в головной мути, что не хватит сил всплыть, вздохнуть, выбраться…
Но – выскакиваешь, чумной, ошпаренный, напрыгиваешь с размаху на бортик, переваливаешься – и плюхаешься в бассейн теплый!
О-о-о…
О-о-о!!!
Ты повисаешь между небом и землей, и ногами в Небо, и руками в Небо, ты замираешь… Ты слушаешь Тишину внутри себя… Из-под коленок рождаются мурашки, они бегут по икрам-бедрам, растекаются, охватывают, наползают… Это уже не мурашки, а стайка, табунок тонких острых игл… Они смыкаются, окутав ноги, прострелив позвоночник, останавливаются – и растворяются, оставив нежный холодок… Ты, вместе с копчиком, обвернут им, это настоящее волшебство, чертовски не хочется его потерять, лишиться… И есть четкое знание – стоит пошевелиться, даже подтянуться на руке, чтобы хлебнуть воздуху – и все пропало.
Но сегодня, в общем, пропадать было нечему. Или, по другому сказать, все пропало изначально. Однокашник тусовался рядом, до отвращения шумный, активный, он вторгался в личную зону, он ее разрушал – и эффект был притуплен, размыт, сведен до заурядности…
– Прикинь! – горлопанил однокашник, вспенивая воду. – Чё пишут на стенах, подлецы: «Пользоваться бассейном после помывки под душем». Ну чё за понт после парилки волочься в душ – весь кайф же пропадает, чес-слово! Лечебный эффект контрастной ванны!.. Я вот плавать по утрам хожу, в бассейн политеха, знаешь? Так там та же лажа на стенах: «Помывка перед плаванием 15 минут, после – 5 минут». Ну?! – однокашник выпустил китовую струю и скорчил рожу. – Все же делают ровно наоборот! Типичный пример противоречия интересов человека и государства!..
– А я захожу в душ. Не дай бог, еще какая сволочь замечание сделает… – он смачно выплюнул за борт. – Это как с ремнем безопасности… Ты вот пристегиваешься?
– У меня нет авто, – беззаботно махнул однокашник.
– Я ненавижу пристегиваться. Движенья скованы, да и по статистике ДТП… Решает только при лобовом… Да и кому какое дело, в конце концов! Я что – создаю помеху или угрозу другим участникам движения? Мое дело… Вот баб на шпильках я б за руль реально не пускал! А тут… – он выдохнул и понизил тон. – Но вот стал замечать за собой: как увижу продавца полосатых палочек – дергаюсь, суечусь, ремешок накидываю… Аж самому противно… Короче – стал пристегиваться. Чтоб клоуном не выглядеть. Зато теперь себя клоуном – чувствую.
Однокашник крякнул и погрузился в воду.
Он доволок себя до лавки, осел, с удивлением разглядывая потолок – сегодня на нем была видна лишь застарелая побелка. Сентябрь за окном качал провода. Овчарки гнали по небу овец.
Однокашник шлепнулся возле, протянул откупоренную бутылку отечественного пива.
– Загудим – погасим небо?
Он сделал рукой протестующий жест. Однокашник хмыкнул:
– Не пьешь пива?
Он вяло пожался:
– Отчего ж… Но – не сейчас… И не такое…
– Ну-те, ну-те… Забыл, видать, как чернило в три горла хлестал! – однокашник мощно всосал из бутылки, отрыгнул. – Да… Есть, что вспомнить, только детям рассказать нечего… Ты вообще, гляжу, молодо выглядишь, в 40-то. Небось, любишь себя, холишь, излишеств нехороших избегаешь…
– Главное – кайф от жизни получать…
– Это как же?
– Ну, ты же знаешь… должен знать, что 40 лет – трудный возраст… Сначала – очень долго – мир принадлежал ЕЩЕ не нам, а потом вдруг – бац! – мир принадлежит УЖЕ не нам…
Однокашник посерьезнел.
– Получается – надо искать счастье в себе.
– Да, да! – однокашник оживился. – И как же это нужно делать?
– Ну, как… Вот пойми – здоровый образ жизни, спорт, диета, что там еще… режим питания и сна сами по себе ничто! Напротив – курево-шмалево-пьянство, лежание на диване и обжорство по ночам, если только доставляют истинное наслаждение, а не привычка или болезнь, дают поразительно благоприятные результаты на лице и самочувствии! А у меня еще есть мои ритуалы… – он сладко потянулся. – Вот, скажем, я должен после обеда поспать – независимо от того, выспался я ночью или не вышло. И при этом, укладываясь, я разворачиваю свеженький «Прессбол»!.. О! – он причмокнул. – Это лучшие мгновения суток! Круче секса…
Однокашник поперхнулся пивом.
– Погоди-погоди, постой! Пойду срочно перережу себе вены от зависти!
– …Мой день считается удачным или нет в зависимости от того – спал ли после обеда, и правильно ли все было… А ожидание этого сна… О!.. Кстати, очень важно, – он понизил голос, заметив вдруг, что завсегдатаи прислушиваются, – дели жизнь на разумные отрезки. Если ты мечтаешь о миллионе долларов, доме в лесу у речки или Нобелевской премии – замечательно! Но, во-первых, нельзя становиться рабом своей мечты, а во-вторых, двигайся к ней степ-бай-степ – каждый день. Добивайся, побеждай – но, главное, радуйся этому! Даже если об этой победе знаешь ты один. Это самое главное и сложное – радоваться удаче, про которую больше никто не знает… Вообще, оценивай день, который удалось или не удалось прожить достойно. Сначала – удалось ли поспать после обеда…
Однокашник расхохотался.
– …А потом – что сделал на своем Пути. При этом – будь от него свободен! Нельзя оправдывать свою убогую жизнь сегодня тем, как охуительно-прекрасна будет твоя жизнь завтра… – он вздохнул. – В принципе, прописные вещи говорю… Если вчера ты набухался, а посему сегодня вертикальное положение не можешь принять, не говоря о каких-то действиях – пей пиво, валяйся у телевизора… Но НАСЛАЖДАЙСЯ! Вчерашним ли угаром, сегодняшним ли расслабоном… Найди – нет, НАЙДИ – кайф! Не от мифического будущего, не от счастливого прошлого… От НАСТОЯЩЕГО.
Он поднялся. Однокашник смотрел на него снизу вверх.
– Вот и весь секрет… – он помолчал, – молодости.
– Вона как… – философски заметил однокашник. – А я бы вот желал иметь такое анатомическое строение, чтобы ходить в длинном плаще и, делая вид, что прикуриваю, сосать свой член… Знаешь, чес-слово, у меня ощущение, что ты обкуренный… Или это так баня действует?
Он пожал плечами.
– Что не так?
– Да нормально, шучу я, – однокашник опять приложился к пиву. – Только людей не изменишь. Они уже взрослые. Вот как эта стенка: ее просто так не сдвинешь – ломать надо… А любое изменение после сорока – знак надвигающейся старости… Но ты – классно живешь! Скоро в нирвану? – он подмигнул.
– Да не тороплюсь особо… – он подмигнул в ответ. – Мне и тут пока… Хотя… – и посмотрел на потолок.
– Не – ну тя нафиг! – однокашник взмахнул на него руками. – Что ты куришь?!
– Знаешь, – он хмыкнул, – я думал как-то насчет травки… Ведь что такое легкие наркотики? Это способ изменить восприятие реальности – ненадолго, не очень сильно… Да и без особых последствий для здоровья. Я пробовал. Не раз. На меня – не действует. Ну, или почти. Так только – тяжесть в голове, да за рулем езжу медленно…
– Ну, – однокашник оживился, – значит, недокумариваешь! Или редко. Или как в том анекдоте про непьяную водку – знаешь? Пришли мужики в баню. Попарились, сели, выпили. Морщатся – чё-то водка непьяная! Давай еще! Выпили. Непьяная! Послали банщика. Он приносит. Выпили. И эта непьяная! Тут один говорит – пошли к Васе, он рядом живет, у него водка всегда пьяная! Пошли! Приходят, звонят в дверь. Вася открывает. «Здорово, Вася! У тебя водка пьяная есть?» – «А вы чё, из бани?» – «Как ты догадался?» – «Так вы же голые и с тазиками!»
Он от души рассмеялся. Однокашник ржал еще громче и заливистей.
– Нет, брат, – он промокнул слезинку, – не в этом дело. Я же говорю, думал серьезно над этим – и вдруг понял: моя реальность и так изменена по сравнению с… ну, скажем, обычным человеком, – он серьезно посмотрел на однокашника и продолжил медленно, почти раздельно. – Причем, получается, в ту именно сторону, в которую травка на народ и действует! Понимаешь?
Однокашник моргнул.
– Ну, то есть – я воспринимаю жизнь радостно в ее процессе. А ведь именно этого и добиваются люди – разжимают сладким дымком прутья решетки в своей клетке. Маленькой серой клетке… – он опустил плечи. – Получается, мне, чтобы выбраться из моей клетки, надо что-то посильней…
– Ну, все-все! – однокашник выставил ладони вперед. – Пристыдил!.. Хотя… – прижал голову к плечу и провел взглядом по вставшей на дыбы раздевалке. – Это какое-то рабство… Ты – раб своих представлений о жизни. Трудно, наверное...
– Если соблюдать мелкие правила – можно нарушать большие, – без паузы ответил он.
Голова однокашника выпрямилась:
– Не соизволите ли, сэр, милостиво соблаговолить позволить вас попарить?
– Спасибо, дружище… – он посмотрел на товарища медленными тяжелыми глазами, а потом провел рукой по лицу, будто стирая его. – Но… Лучше я сам.
Первое посещение русского отделения – это еще более отдельная песня.
Ты открываешь дверь, твердо зная, что этот пиратский трюм просто трещит от сокровищ… Сверхлюдно – лето кончилось однозначно. Термометр мутен, еле различим в клубящейся атмосфере, и красный столбик в нем суетный, хлопотливый, послушный. Глаза затуманиваются, какофония хлещущих веников, похожая на бурные аплодисменты за стеной, закладывает уши… «Кинуть?» – «Можно»… «Два по чуть-чуть»… Усаживаешься, обстоятельно располагаешься, поднимаешь веник к потолку… Пар окружает тебя, начинает ощупывать, осторожно, а потом все смелее мурашит кожу… Накрываешь веником лицо, доверчиво вдыхаешь… Нос прочищается, голова наполняется весенним березовым шумом… Каша в кастрюле томится… Ну, где там мои чешущиеся, почти уже зудящие бока, где ноющая лопатка?.. Раз… Раз… Раз… – первые хлопки веника мягки, неуверенны, но цепки, будто кошачьи лапы, нащупывающие дорогу. Сучки-коготки осваивают пространства кожи, смелеют, покрывают… И сжимаются конвульсивно зубы, дабы не тревожить плотские чувства соседних парильщиков, и прорываются наружу, сквозь щелки, лишь страстные взвывы-взмывы, будто отбивающие ритм… Пар
клубится,
клубится,
клубится…
Все.
Веник сух, звенит, как денежное дерево на поле чудес.
На прямых ногах двигаешься к выходу, медленно растворяешь дверь, стараясь не растерять, не задеть об угол, не спугнуть резким движением эту покалывающую паровую шубу… И – дергаешь веревку водомета! И – обрушивается на тебя хороших два ведра ледяной воды, из широкой трубы, под напором! И – ошеломленный, оцепеневший, нешевелящийся, мелко семенишь и сваливаешься в средний бассейн… И слушаешь Тишину внутри себя…
А дальше было самое сложное – неотработанное.
По пути от водомета к бассейну он захватил со своей лавки – трубку. Дыхательную изогнутую трубку с резиновым загубником, с которой плавают в маске и ластах, изучая глубины.
В бассейне он пристроился в свой угол, за перилами, оперся спиной о кафель, расправил ноги, уложил губы в гуттаперчевые складки, проверил рукой границу вода-воздух, сильно выдохнул – и замер…
Однокашник попарился в мокром отделении, тут ему показалось, что все же он еще недостаточно прогрелся, сбегал в сауну, попрыгал, фыркая и брызгаясь как морж, в холодном бассейне, еще раз хорошенько отхлестал себя веником, допил пиво, долго болтал по мобильному, завернувшись в простыню, потом вдруг вспомнил о нем и пустился по бане искать.
Но его не было.
Нигде.
Одежда висела в шкафчике, на лавке в моечной стоял еще не остывший таз с веником, прикрытый ярко-желтым полиуретановым поджопником с увенчанной цветком войлочной шапочкой.
А по поверхности бассейна, покачиваясь в водоворотах волн и дрейфуя меж лоснящихся, не обращающих ни на что внимания тел, плавала дыхательная трубка с резиновым загубником. Разверстый этот загубник забавно и трогательно смотрел вверх, на банный потолок, застарелая побелка которого была цвета ненастного заоконного неба.
Она была прекрасна. Нет, не так – она была сексуальна… Хм… Нет… Нет, не то, чтобы «нет» – конечно же, она была очень сексуальна, но… Как бы это… Не главное это!.. Вот, блин, вербальное удушье! Она была… какая-то такая уютная и милая – и внешностью, и ужимками. Со свойственной женщинам проницательностью, она моментально вычислила мое специальное к ней внимание, и со свойственной юным женщинам повадкой тут же принялась выпендриваться – присняла курточку, томно потянулась, показав стройные, несколько неожиданные для ее изящной конституции полненькие грудки в обтягивающем – еще бы! – джемпере, активно заулыбалась ровными зубками сидящей напротив подружке, театрально подперла розовую щечку тонкой длинной кистью, стрельнула туда-сюда профессионально (потому что незаметно) подведенными глазками, потормошила в пальчиках длинный густо-русый (похоже, натуральный) локон, и, наконец, приняла задумчиво-одухотворенное выражение личика. Ножка в модном шузе как бы устало вытянулась в вагонный проход, демонстрируя свою неординарную длину и стройность.
Я несколько суетливо вскрыл пиво – странная своей стремительностью жажда высушила губы, будто мощным феном, воспламенив заодно бикфордов шнур воображения… Вот идет она по пляжу, а купальник играет на ней в прятки, и пристыженные ивы склоняются, и газели в отчаянье разбегаются… (Откуда на пляже газели?)
Э-эх, где мои бесшабашные 17 лет, с буйным пламенем в душе, я бы сейчас подкатил к ней, сел рядом, да как вывалил бы лапши на уши… Впрочем, я думаю, будь мне 17, я бы для нее не представил ни малейшего интереса – самой-то уж явно 20, а может, и нет, но где-то в этом районе, она студентка, живет в общежитии, мальчуганов-ровесников с потными ладошками при ее-то данных пруд пруди, огород городи… Нет, вот я-теперешний, в возрасте Христа, Муромца и Бендера – вот это ей по теме…
Чуя, что таю, как мороженое под горячим вертким язычком, я незаметно-придирчиво оглядел себя, оправил складку на свитере (и думал же другой, постильней, надеть!), демонстративно вытащил латунную «Zippo» и, по-матросски покачиваясь в такт вагону, проследовал мимо нее курить. В туалете внимательно рассмотрел себя в зеркало, старательно придал живописную небрежность чубчику, оглядел ногти… Что сказать – «барышни образованные глупели, когда он им подмигивал»…
Вот, фантазировал, глубоко затягиваясь, буду идти сейчас назад, поравняюсь, а она вдруг повернется ко мне и спросит, говнючка, лукаво: «Молодой человек, вы мне хотите что-то сказать?» Ну, я, естественно, не растеряюсь, замру картинно с поднятой в шаге ногой, типа задумаюсь поэтически и ответствую бархатным голосом: «Конечно! Я хочу спросить – давно ли вам говорили, что вы очень красивая девушка?» (Интересно – какой у нее голос? Тонкий, должно быть, нежный, как (придумать). У Сэллинджера, кажется, было что-то вроде – у нее приятный голосок, такой хорошо по телефону звучит, ей бы телефончик с собой возить…) Ну, тут она сладко закраснеется, медленно хлопнет ресничками, и, трагически вздохнув, риторически обратится к подружке: «И почему у нас в Орше таких классных парней нету?!.» На что я, изящным тигриным движением присаживаясь, отмахнув при этом фалды воображаемого фрака (я еще раз с сомнением оглядел свой свитер), говорю небрежно: «А я как раз в Оршу. У меня там мама…»
Я с раздражением тюкнул окурок в унитаз, обрывая буйно ткущееся полотно последующего развития событий, и торопливо направился в вагон. Нельзя женщину надолго бросать – от рук отобьется.
Приложился к полупустой «Балтике», встряхнул газетку на коленях и осторожно уставился сквозь пространство в ее сторону. Рука жила своей жизнью – она опустила бутылку на сиденье, рядом с моим стройным бедром (джинсы стирать надо чаще, придурок!), а пальчик шаловливо побежал наматывать круги вокруг горлышка – отзовись, девчонка, думал, наверное, пальчик, подтверди интерес – покрути колечко на своем пальчике…
Тут я сфокусировал взгляд – в тумане пространства ее хрупкая кисть легла на столик…
О, Ужас! Этого не может быть!!.
На безымянном белом пальчике, изящное, как (придумать), горело жгучим золотом обручальное кольцо!!!
Наши глаза встретились. В моих наверняка было нечто вопиющее, ибо в ее плеснулось недоумение, они спрятались, убежали от моих, шарахнулись по столику и – остановились на руке… Бесконечная пауза, длиной не меньше секунды… И вдруг дрогнул уголок рта, и тряхнулись весело кудряшки над антилопьими бровями, и спряталась ручка под столик… А потом появилась, и легла на прежнее место, и стрекотнула ноготками короткую барабанную дробь, будто сигнал к атаке, и колечко было на пальчике…
Но – обыкновенное! С рубиновым граненым камушком, обрамленным золотым лепестком – обычная дамская безделица, банальное украшение того, что не нуждается в украшении!
Кольцо было просто перевернуто!!
Мои глаза опять, небось, что-то выразили, потому что она убрала вдруг улыбку, и откинулась на сиденье, расправив плечи, и поглядела серьезно сквозь меня, и нарочито ушла взглядом в окно…
По позвоночнику моему, как пузырьки в газировке, взбежала стайка мурашек, между пальцами повысилась влажность, нога вдруг онемела на ноге…
Ну, вот – все для тебя! Все прозрачно, как открытое окно! Действуй, дружище, не дрейфь – ты ей нравишься, ты интересен, в тебе тоже, несмотря на золотой зуб в углу рта, есть что-то сексуальное…
Вагон вяло проживал свою морскую жизнь, приглушенной суетой разбавляя тяготу путешествия. За окном быстро и безнадежно темнело, растворяя все, кроме бесчисленных километров, стенала в динамике поп-звезда, не попадая в 3 аккорда, бродила подержанная проводница, неприкаянно позвякивая подстаканниками – а мне было хорошо! Я начал самую увлекательную игру из существующих на свете (ну, после футбола и преферанса, конечно) – извечную борьбу полов за право сдаться на милость и ласку противника. Я чуял сладкое сосание под ложечкой и мурашки по икрам, я отключился от течения времени и даже от свежего «Спортэкспресса»…
Игра сия хороша бесконечным разнообразием тактик и стратегий, неисчислимым количеством ходов и приемов, а главное – правила устанавливаешь сам. Ну, я, во всяком случае. И – результат не так уж важен, вся суть – в процессе…
Вот над процессом-то я и задумался. Нет, слово неточное – сформулированных каких-то дум не было, а просто существо мое сфокусировалось на объекте, бессознательно отметя все постороннее и осознанно получая от ситуации кайф. Я упруго тикал заведенной пружиной, генерируя эротические импульсы, и ждал.
Моя визави была согласна поиграть – персиковые щечки, углубившиеся глазки и беспокойные ручки, то снимающие невидимую пылинку, то порхающие на грудь, то плавно укладывающиеся на стол, демонстрируя безупречный маникюр. Она напрочь перестала воспринимать расщебетавшуюся напротив подружку, нерегулярно отвечая, невовремя кивая и громко невпопад смеясь, так что та, в конце концов, с беспокойством оглянулась (я мгновенно выключил мощность) и, не определив источник радиации, в замешательстве закашлялась.
«А смех приятный, - отметил я, всегда пристрастно реагирующий на аудиосоставляющую женского естества, – пушистый такой, щекотный, несмотря на простительную в присутствии такого достойного кабальеро нервность»… Перед глазами нарисовалась почему-то моя Алиса, абрикосовый перс, сладко выгибающая спинку возле электрокамина…
М-да… Ну, пора!
Я дождался взгляда, стремительно встал, громко отложив газету, и ринулся на нее, глядя прямо в лицо.
Она просто одеревенела! Даже вдох застрял в приоткрытом ротике!
Три шага, два… Обжигающая волна, полыхнув из позвоночника, сдавила затылок, сердце лопнуло на всю грудную клетку… и я проследовал в тамбур – покурить.
Ручонки слегка подрагивали – сигарету чуть не уронил – а восторг распирал до звона в ушах! Вот это экзерсис!!! Сам чуть не кончил, а ей-то, бедняжке, каково! Атас!..
Как бы перебора не было…
Одной сигареты было явно мало, но, приканчивая вторую, почувствовал горечь во рту – отхлынуло, нормализовалось, голова заработала.
Ну – так не слишком ли?.. Да нет же – все нормально… Все по правилам! Да что я, в самом деле, что за самозашнуровывание?! Так дойдешь, чего доброго, и до спасения души… Тэк-с! А теперь…
Недостойное замешательство ушло, словно дым сквозь марлю. Я уже чувствовал себя как студент, выходящий из пункта приема стеклотары – весь мир в кармане!
В бой, в бой!
В притуалетном предбаннике столкнулся с проводницей. «К Орше подъезжаем», - вяло бросила она, запирая туалет.
Как?!
Уже?!!
Ой, блин…
Сороконожка потеряла опору.
Я полетел к своему месту, еще издали напряженно высматривая свою партнершу по азартным играм. Ну, молился я, ты должна одеваться, собираться, ты же в Орше выходишь, ну!.. Нет, опускало меня сознание, нет – не может быть, не может такая девчонка оказаться из Орши… А вдруг?!.
Она сидела – ровненькая спинка, ручки как у первоклассницы – и темными, как вода в осеннее ненастье, глазами смотрела прямо в стол. У меня аж защемило внутри. Ну, еще бы – я сам не сразу в себя пришел… Но, главное – никуда не собиралась!.. Да… А что ж я хотел, мудила!
За окном уже мелькала чумазая пристанционная Орша, суетливо копошился в вагоне народ…
Я боялся больше и взглянуть на нее. Черные слова в собственный адрес (ведь почти 3 часа у тебя было!) мешались с пробуждающимся, будто трезвеющим внутренним цензором, бормотавшим, мол, чего, придурок, в жизни чего-то не хватает? Да и процесс, процесс важен, а не результат…
Добравшись до места, как был, не поворачиваясь, потянулся за курткой, долго вдевал рукава, тщательнейшим образом затянул все замки, заплющил все кнопки, залепил все липучки, ощущая себя просто-таки корабельной крысой… И, выдохнув, повернулся.
Она в упор смотрела на меня. Нет – она в упор смотрела сквозь меня. Она в упор смотрела в НИКУДА, а между никуда и ней находился я.
Глаза ее были совершенно бесстрастны. Глаза ее были совершенно туманны. Глаза ее были – совершенны…
Нет, нет, ну нельзя же так!.. Ведь я ж хотел, как лучше, помыслы мои, чистые, как детские слезы…
Вагон дернулся, засвистели колодки, еще рывок – стоп, приехали.
Потянувшись за сумкой, я периферийным зрением засек быстрое движение в поле моего интереса. Руки. Они спрятались под стол… Ну, чего – под коленкой зачесалось, например…
Но вот и сумку я накинул – надо идти. В груди сосало, будто к грозе. Все – тлен. Наслаждения обманчивы. Все проходит, не сдержав обещаний. Нас уже незримо разделяют километры на дороге времени…
Еще мощный выдох – и я повернулся к ней. Попрощаться.
Она меня не простила. Она сидела каменная. Она сидела железобетонная. Она сидела алмазо-титано-победитовая.
Вот так – пили, ели, кудрявчиком звали; попили, поели – прощай, шелудяк!..
Она сидела как школьница, получившая незаслуженную двойку, губы – как сургучная печать, и ручки перед собой – аккуратненько, одна на другой, и на правой перламутровой рученьке вызывающе, будто в пику окружающей грубой жизни, отблескивало в неверном вагонном освещении «обручальное» кольцо.
А на перроне – вот сюрприз! – меня встречала любимая жена. (Понимаю, словосочетание непривычное, но – против правды не попрешь!)
– И че эт те, старушка, дома не лежится! На ночь глядя, к черту на кулички… – заласкался я, когда прошла (быстро, впрочем) понятная оторопь.
– Да я тут по хозяйству, – остудила она любовный мой пыл. – Ну, а ты, баловник? Как ехалось?
– А… – махнул я рукой. – Без приключений…
Я – писатель.
Уютный тихий вечер. На столе – идеальный порядок: манящая белизна бумаги, красивая удобная ручка (это очень важно!), мерцающая свеча. Ничего лишнего. Это – показатель сложности моей внутренней организации (пусть хоть внешне все будет просто и понятно!). В плейере – еле слышный Моцарт, создающий настроение необъятности и грандиозности лежащих передо мной свершений. Но – они лежат где-то впереди, в приятной перспективе – а в настоящем голова у меня пуста. Как барабан. Я грызу и слюнявлю свою замечательную ручку, тупо пялюсь в кривляющийся без звука телевизор, немотивированно резко прогоняю размурлыкавшуюся на коленях кошку…
Не идет. Не пишется.
Я всей душой пытаюсь вызвать в себе сильные эмоции, пребывая телом в спокойствии и комфорте – ведь кто-то из тех, кого цитируют, назвал подобное состояние самым лучшим для создания хорошего произведения.
И – ничего.
Впрочем, я знаю, что делать. Меня Хэмингуэй научил. Он заканчивал дневную работу, зная, что будет дальше – и тогда назавтра бодро начинал: писал абзац, который продумал еще вчера, мысль цеплялась за мысль – пошло-поехало! (На какие только уловки ни пойдешь, чтоб уменьшить трудности, связанные с процессом мышления!)
Итак, главное – начать.
Я отхлебываю остывший кофе, закуриваю, подхожу к окну.
Темно.
Я провожу бесцельным пальцем по корешкам своих книг, папок, тетрадей…
Дневник. Вот что мне нужно.
Мой давний нерегулярный дневник… Я про него часто напрочь забываю, но иногда вспоминаю – и опять добросовестно некоторое время веду. Ведь у каждого писателя есть дневник. А я же – писатель.
(Кстати сказать, все мы, писатели, подлецы и бесстыдники – мы бессовестно эксплуатируем свое прошлое.)
Так, что там у нас?.. Ага, ага – размышления о природе творчества…
«…Я уважаю творцов. В конечном счете все держится на них. Человеческого материала для воплощения или потребления создаваемых ими идей всегда будет достаточно…»
Так… так… Интересно!
И, кстати, вот мысль!
Я сажусь, удобно устраиваю попу и – для разминки – записываю:
«Творчество, помимо всего прочего – способ максимально комфортно жить. Посуди сам.
В жизни есть хорошее и плохое. И то, и другое – материал для творчества. Причем плохое – в первую очередь, ибо хорошее, в общем, самодостаточно. А когда тебе плохо, ты берешь – и превращаешь это в слова (цвета, ноты etc.). И – тебе становится хорошо, ведь процесс создания – самое замечательное, что есть на свете.»
Я утомленно откидываюсь и задумываюсь.
Что такое хорошо и что такое плохо…
Вот жизнь моя, к примеру.
Потеплело на дворе, и у меня, как обычно, схватило желудок (или что там у меня внутри болит). Грешным делом, даже подумывал – может, к врачам все ж сходить, или таблетку какую сожрать?.. Месяца два просидел совсем без работы – я имею в виду занятия, приносящего заработок, в противоположность творчеству, которое, по сути своей, игра и – у меня так складывается – заработка не приносит… Я, наверное, плохой писатель. Или очень хороший.
Ну, вот… Сбережений не нажил – пришлось почти положить зубы на полку. Рыскал по городу, аки бедный мушкетер по Парижу в поисках приглашения на обед, сдавал накопившиеся бутылки, курил «Приму» без фильтра и даже потихоньку таскал картошку из соседского мешка, что неосмотрительно хранится в нашем общем коридорчике... Жил, словом, очень осмысленно и ответственно – боролся за существование, в самом прямом смысле. Каждый прожитый день – победа, а засыпая, главное – не морочить себе голову завтрашними проблемами. На то будет именно завтрашний день – каждому дню довольно своей заботы… Романтика!
К сожалению, романтика и деньги совместимы либо в прекрасном прошлом, либо в туманном будущем…
Сейчас, правда, полегче – здоровье, тьфу-тьфу, нормализовалось, обломился тут кой-какой заработок… Не бог весть, но, во всяком случае, расплатился за телефон, в холодильнике есть кусок сала и получается покупать почти каждый номер «Прессбола»… Вообще, очень вовремя мне Андрюха позвонил, а то на вечер встречи с выпускниками хоть ты не ходи – надо ж было хоть бутылку водки…
Да, вечер встречи очередной отшумел в прошлую субботу… Летит времечко!..
Тут я морщусь, бросаю ручку, встаю и выключаю Моцарта – отчего-то раздражение пошло непонятное, эти скрипки назойливые – как комариное жужжание…
Приканчиваю ледяной кофе, закуриваю без аппетита… Что не так?
Вечер встречи…
Вечер как вечер – собрались в школе, куча народу, по жизни как-то не общаемся, но все равно интересно – костяк у нас классный сложился, каждый год приходим. Даже ритуал выработался – перебрасываемся дежурным «как дела», определяем, у кого сегодня пировать будем, собираем бабки, кто – на магазин, кто – на базу, картошку чистить… Все пошло по плану – накрыли стол, пили, ели, танцевали… А под утро, ко всему, я поимел та-акую раскованную, продвинутую, необычную, волнующую – творческую! – сексуальную связь…
Нет, ну, конечно, трахаться с одноклассницами – это настоящий инцест! У меня это когда впервые произошло лет пять или шесть назад, напились все вдрызг – долго в себя прийти не мог…
Вот все философы (и я в том числе) говорят – наслаждения опустошают, выхолащивают. А я долго после ощущал себя настолько сильно, таким именно наоборот – наполненным, окрыленным… И всего-то нужно подмешать сознание греха, запретности – как у серийного убийцы…
Ну, а потом как-то… Табу исчезло. Границу отменили. Цензурой дозволено. Человек – существо, ко всему привыкающее… И вот уже – идешь на вечер с Целью!
Да…
Так вот, этот вечер… Проблема – если употребить столь грозное слово – в том, что на меня претендовало сразу 3 девчонки! Все, кстати, Ирки. Уж не знаю, почему так – то ли я у них со школьных времен какой-то романтический герой, то ли «потому что на десять девчонок по статистике девять ребят», то ли Ира – некое харизматическое для меня имя…
Ай, не знаю, не думал, и – честно – думать не хочу!
Я ставлю чайник, выключаю бессмысленный телевизор, опять включаю Моцарта, дергаю за хвост кошку, тусующуюся под ногами… С тоской смотрю на бескрайнюю пустоту бумажного листа…
Что за чертовщина в голову лезет?..
Итак, 3 Иры.
Пришлось, бляха-муха, делать выбор. Мучиться то бишь, думать, прислушиваться к нутру. И выбор оказался непрост. И он оказался – думаю я теперь – неправилен.
Вот что. Вот оно в чем дело.
А дело в следующем.
Добрый я. Жадный я. И слабохарактерный. И не всегда способный правильно оценить ситуацию.
Была Ира Б. Ее я как-то не очень хотел, да у меня на нее никогда эротических поползновений и не было. Ну, в школе разве – была она тогда такая пухленькая, соблазнительненькая – юношеские ночные поллюции – ничего серьезного. Тут я рассудил легко – и она отсеялась.
Была Ира А. Замечательная девчонка, настоящая подруга! Как я сейчас думаю – лучшая в нашем бывшем классе. А ведь сидела, помнится, этакой серой мышкой… Ха, обидно сейчас с высоты лет – не за теми мы девочками волочились, э-эх, не тех выбирали в дамы сердца… Вообще, удивительная в нас способность – совершать открытия в прошлом… С нее у меня ВСЕ и началось на вечерах встречи, и было у нас 3 разных ночи, причем – шли они по-возрастающей… И – во мне сформировалось устойчивое ощущение, что эта тенденция – выше! выше!! выше!!! – будет сохраняться. Мы что-то будили друг в друге… Я очень нежно к ней отношусь, вот аж сейчас что-то в груди… В общем, в начале вечера у меня сомнений практически не было.
Была Ира М. Отличница наша. Сейчас на комбинате мастером. Долго на горизонте не появлялась. Ворвавшись же в наш круг завсегдатаев ностальгических пирушек 2 года назад, уже в прошлый раз буквально увела, отбила меня у Иры А.! Нет, ну, я, конечно, и с себя вины целиком не снимаю – выпив первые полграфина и растанцевавшись, вздумалось мне выпендрнуться новыми шикарными трусами в крупный экзотический цветок, кои сшила мне мама по выкройке «Бурды» из раритетной, еще бабушкиной ткани… У нас была фан-та-стическая ночь! Ощущения… Весьма нетривиальные. Мягко говоря.
Но – есть в ней некая холодная блядскость. Некая режущая истеричность. Некая экзальтированная неискренность… И – невостребованность, недолюбленность, что ли… Странная, словом, смесь, неоднозначная. Не знаю.
Обе последние Ирки (как, впрочем, и первая) – с неустроенной личной жизнью. Ира А. одна, Ира М. – с нелюбимым нелюбящим мужем. Но – как же по-разному каждая из них переносит свои ситуации! А. – достойно, спокойно, без метаний, с полным ощущением своей правоты в существующем положении. М. – в раздрае, суете, случайных суматошных связях, с чувством постоянной вины и неуверенности в том, как надо жить.
?!.
И – я оказался с Ирой М.
Послушай, дружище.
Ты же в курсе – самокопания вредны. Ты ищешь ответы-определения, а любое определение неизбежно все упрощает для понятности – и таким образом искажает суть, отдаляя от понимания того, что произошло на самом деле.
Подумай логически. Ты – свободный человек! Ты – никому ничего не обещал! Ты – знаешь: слово «случайность» придумали те, кто не понимают закономерностей…
Но ты – зараза такая! – каждой имел неосторожность подать надежду…
Я оказался с М…
Она была заряжена. Она сочилась. Она схватила инициативу в свои руки. В ней была гремучая смесь робкой покорности и надрывной страсти. Она утащила меня на кухню, якобы курить, мягко завалила на диван, расстегнула штаны…
А это время Ира А. сидела у стола и ждала (может быть – целый год!), когда я, наконец, поцелую ее в ушко, возьму за руку, и мы исчезнем – тихо и незаметно. Она светилась ожиданием.
А я раскис, я поплыл, я появился из кухни растрепанный и томный, и глаза наши встретились, и в моих было почти тоскливое извинение, и я потупился…
Она усмехнулась грустно, поднялась тяжело, а в дверях сказала тихо – пока, мол, увидимся через год…
Ну, могу привести в оправдание какие-то мелькавшие тогда мысли – почти 8 утра, у нее, наверное, дочка дома, а если не дома, то у родителей по-соседству, и вот-вот проснется, и придет, а все надо начинать с ней издалека, постепенно и красиво, а времени совсем уж нет, и я прилично пьян… Да что – какие тут оправдания, глупости все… Ничего нельзя объяснить – можно только описать…
И – пусто во мне стало. Пусто и устало. Голова тяжелая да ноги ватные. И дальнейшая постельная эквилибристика с М. была интересна лишь столько, сколько продолжалась… Да и то… Ей-богу, правда, что ощущения удовольствия и неудовольствия – следствие работы мозгов…
А потом раздался телефонный звонок – ее искал муж, и она засуетилась, занервничала, будто он в соседней комнате, а не на другом конце города…
И все сразу кончилось. Мы оделись, молча и отчужденно, собрали манатки, шли по бесконечным ступенькам, у подъезда чмокнулись и разбежались…
У меня было очень плохое настроение. Я был весь серый – и снаружи, и изнутри. Мне было даже противно. Я испытывал настоящее чувство вины.
Я – старался победить свое настроение. Я – не мог этого сделать. Что ж, настроение – лишь составная часть желания. Или нежелания.
Жгло солнце, гремел транспорт, кишели люди, мутило. Я брел по городу и казалось, будто меня, после долгих пыток, ведут, наконец, на казнь – облегчение, конечно, относительное, но хоть суеты поменьше. Я прокрутил в голове все, от начала до конца – и серьезно захотел умереть. Полностью осознанно, абсолютно уверенно, совершенно убежденно. С ясным умом, в трезвой памяти, с открытыми глазами.
Я до сих пор никак не уравновешусь.
Правильно ли это?
Не знаю. Нельзя объять необъятное, хоть и хочется разорваться на две части. Глупо разрываться на части, как бы ни хотелось объять все. Ведь существует случай – штука внешняя, непостоянная, а есть судьба – нечто, составляющее твою основу, как бы ни соблазняла гордыня это отрицать. И очень трудно, почти невозможно, понять, где кончается одно и начинается другое. По крайней мере, в реальном времени.
Теперь-то знаю точно: дай мне вторую попытку – я сделал бы все по-другому. Но – так не бывает.
Плохо.
Плохо.
Ох-хо-хо… Я встаю и выключаю почти выкипевший чайник.
В конце концов, каждый получает то, чего хочет – осознает он это, или не осознает. Когда осознает – счастлив, а нет – мучается, дурень… О собственных чувствах мы знаем все, кроме их искренности.
Набоков, кажется, говорил, что писатель – это человек, волнующийся по пустякам. А от жизни нужно получать кайф, и единственный способ для этого – забывать подробности, которые – увы! – не всегда прекрасны…
Ну, что ж… Зато – я вдруг вспоминаю дневниковую мысль – какой материал для творчества! Надо будет как-нибудь, когда появится время, собраться и посвятить этому несколько вдохновенных страниц…
Ладно. Это – в перспективе. А сегодня бы – отместь всю хрень и суету и приступить к главному!..
Да вот – что-то никак.
Не идет.
Не пишется.
Был месяц весны и час заката.
На столе лежал хот-дог, взмыленный от долгой и напрасной погони за кошкой, которая в конце концов его обманула – зацепилась двумя крючьями за ветку дерева и повисла себе, слегка колыхаясь под ветром и выписывая концом веревки издевательские узоры в пыли. Дог, вспомнив это, коротко скульнул и от охватившей обиды моментально зачерствел. Из-за стоящего рядом компьютера осторожно выглянула мышь, оценила обстановку, медленно приблизилась и принялась вгрызаться в хрустящую румяную корочку.
Заходящее солнышко, напившись из лужи, нежно золотило пылинки, танцующие у раскрытого окна; с соседской кухни плыл густой, как звук колокола, запах жарящейся рыбы, заставляя нервничать скалярий в аквариуме; над трубой крематория вилось ожерелье птиц, которым на лапки кто-то нацепил часы, чтобы видеть, как летит время; во дворе то ли играли, то ли кричали от боли дети – словом, ничто не нарушало идиллию, даже радио, хлопотливо бормочущее об очередных созидательных и подрывных работах, о надвигающемся землетрясении в 8 баллов по шкале Рихтера, концерт которого состоялся вчера в районном клубе (исполнялись произведения Берлиоза в честь очередной годовщины его трагической гибели под трамваем на Патриарших прудах).
Похоже, мышь оказалась уж слишком голодна, ибо лишь в самый последний момент обжигающей вспышкой сверкнули в сознании летящие на нее огромные кошачьи пчелы-глаза, после чего раздался плотный, как лист жести, визг, и звенящие от вожделения когти сомкнулись на серой спинке. В следующее мгновение визг, казавшийся сумасшедшим, был легко перекрыт мощным душераздирающим мявом – коготь заклинило между клавишами, а пушистый кончик хвоста закатался под шарик… И тут страшный рык просто поглотил все предыдущие звуки – дог мертво вцепился в загривок кошки. Стол взорвался кроваво-пестрым брызжущим клубком, и в этот момент в комнату вошел я.
Только миг я созерцал это. Потом громадные тени пылинок, пританцовывавших на страже у окна, камнями кинулись, врезались мне в ноги, и я полетел навзничь, и ударился об пол, и от этого удара время сорвалось со своих координат.
Ночь пахла звездами. Звездами было набито окно. Я осторожно поднялся, всем телом ощущая, как замедляется вращение мира. Дом напротив зажмурился, будто испугался, что звезды посыплются ему на голову. За дверью в глубине гостиной протяжно вздохнула страдающая ревматизмом лестница.
Я шагнул к столу. Мыслей в голове не было. Щелкнул кнопкой настольной лампы. Уютный свет привычно озарил уютный рабочий кабинет. Я уселся в уютное свое кресло, потянулся за сигаретой. Все привычно, все размеренно – книги, папки, календарь с командой «Динамо», фотографии, пюпитр с какими-то набросками, дремлющий лик компьютерного монитора. Я провел пальцем по экрану – так и есть, пыльный! Сыграл на клавиатуре воображаемый «Собачий вальс», аккуратно передвинул коврик с мышью…
В том месте, где был коврик, на полировке стола темнело пятнышко – небольшое, подсохшее. Я машинально поковырял его, понюхал, лизнул… Хм… Похоже на кетчуп… Или на кровь?!.
Тут я почувствовал, что с лицом у меня что-то не так. Рывком встал, подошел к зеркалу.
Глаза напротив делали стойку.
«Ах, ты, блин-компот!» - почти рассердился я, снял зеркало со стены и вылил его за окно.
Пора спать.
Завтра будет новый день, и бытие снова широко раскроет свои голубые глазки.
Давай попроще…
Выпил водки
Из-за того, что нет весны –
Слепая слякоть за окошком,
В кармане денег ни гроша…
Весна окажется короткой –
О ней останутся лишь сны…
И я укорочусь немножко –
Как грифель у карандаша.
Шарахнет лето, словно пуля,
Оставив длинный томный вздох,
И осень пустится в дорогу –
Пора любви.
Пора потерь.
Потом зима покажет дулю
(Всегда внезапно – paradox!),
Но день пройдет – и слава богу!
А что осталось мне теперь?
А остается, знаешь, память –
Не так уж мало!
С ней одной
Возможно жить и жить без скуки,
Без сожалений, без хлопот…
Дела спешат меня поправить –
К концу подходит выходной…
Сегодня умываю руки,
А завтра – будет новый год.
Эх, март - загадочное время...
Уж снег безжизненно сереет...
Моя жена, слегка дурея,
Купить желает лапсердак.
И покупает... ярко-красный!!
Мутнеет взгляд мой, прежде ясный...
А он блестит, такой атласный,
И сердце режет, как наждак.
Весна! Как много в этом звуке...
Как пережить мне эти муки?! -
Вздохнуть, хлебнуть, раскинуть руки
И отказаться от борьбы.
Восьмое марта напирает,
Меня за слабости карает
И даже, сволочь, задирает
Знак "бесконечность" на дыбы...
Но я же помню - "Все проходит..."
И мы, на белом пароходе
(Моя жена в некрасном боди,
Гламурна, как кинозвезда)
Помчимся, рассекая дали,
Под молодое цинандали...
Повесят нам на грудь медали...
И будет лето. Навсегда.
Дождя слезинки на стекле,
Размывы потных рук на мгле –
Какая точная картина
Моей рутины на Земле.
Она прильнула, прислонилась, прилегла.
Она б смогла сейчас все то, что не могла…
И я подумал – эх!..
Но завтра, в свете дня,
Очнется – а хотела не меня.
Руки за спину. Что-то чудится.
Нож.
Что не сладится, то не сбудется –
Бьешь.
Повстречаешься. Улыбаешься.
Брошь.
Ночь распахана. Одеваешься.
Врешь.
Все запутано. Все размазано.
Ложь.
Лишь себе еще все не сказано
Все ж.
И каждый день подобен Богу –
Один во всем.
Но я страдаю понемногу
О том, о сем.
Но я безумствую о прошлом,
Устав искать.
Я умный, я такой хороший –
А всем плевать!
Жить – просто. Принципов – немного:
Люби врага.
Обледенелая дорога.
Метет пурга.
А утро – неизбежней смерти,
Острей пера…
Кричу: возьмите меня, черти –
Давно пора!
Я жду, но знаю – злее, звонче
Зимы печать.
И не могу никак закончить.
Или начать.
Она лимон сдавила кистью…
Бродил в деревьях вешний сок,
И клейко распускались листья,
И бомж мочился под шумок…
Ведь я ж пока еще не пьяный!
Глазам не верю! Ну, дела –
Она добралась до банана,
Скользнула пальчиком, взяла…
Пощекотала нежно кончик,
С улыбкой обнажила ствол…
И вдруг куснула – будто пончик.
Я вздрогнул. Плюнул. И ушел.
ДЕКЛАРАЦИЯ
О СОЖИТЕЛЬСТВЕ ЧЕЛОВЕКА И ЗАЙЧУГАНА
Жена обязана повиноваться мужу своему как главе семейства, пребывать к нему в любви, почтении, в неограниченном послушании, оказывать ему всяческое уважение и привязанность
«Свод законов Российской империи», ст.107
1. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
Человек – свободный Человек.
Зайчуган – единственный Зайчуган.
Человек – главный.
2. ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ МОМЕНТЫ
Человек не имеет отношения к государству, а посему – за невмешательство государства в сожительство Человека и Зайчугана. Если же потребуется государственное оформление сожительства, упомянутое оформление должно быть тайным (минимальная информация для третьих лиц) и траурным (в темном, при свечах и соответствующей музыке). В дальнейшем Человек и Зайчуган обязуются не афишировать акт сожительства без крайней необходимости.
3. ПРАВА СТОРОН
Человек и Зайчуган имеют все права, изложенные во Всеобщей Декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 года. Кроме того, Человек имеет право, в ответ на действия Зайчугана, направленные на лишение его личного покоя, физического и/или психического здоровья, а также жизни, предпринимать адекватные ответные действия (ремень, «вертолет», хмурое лицо, истерический крик, оставление в одиночестве на различные периоды времени etc.).
4. ОБЯЗАННОСТИ СТОРОН
Человек и Зайчуган имеют обязанности, вытекающие из нежного отношения друг к другу. Кроме того, Зайчуган обязуется заботиться о еде, стирке и уборке занимаемых совместно помещений.
5. ПРИНЯТИЕ РЕШЕНИЙ
Все решения, связанные с сожительством Человека и Зайчугана, Стороны принимают путем голосования простым большинством на основании переговоров. При голосовании Зайчуган имеет совещательный голос, Человек – решающий.
6.ФОРС-МИНОРНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
В случае войны, революции, пожара, наводнения, иных бедствий, а также ослабления или прекращения нежного отношения Сторон, Человек и Зайчуган приостанавливают действие настоящей Декларации до наступления лучших времен.
7. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ СТОРОН
В случае нарушения или ненадлежащего исполнения положений настоящей Декларации, Человек и Зайчуган несут ответственность путем частичного лишения прав и наложения дополнительных обязанностей, в соответствии с п.5 настоящей Декларации.
– Складно написано… – сказала Безграмотный Фригидный Зайчуган, прочитав документ и рассматривая Луноликого Петрушина, будто козявку под лупой. – Умеешь… А еще ты на гитаре неплохо поешь… И попа у тебя красивая… С чувством юмора порядок… Машину паркуешь профессионально… Подвиги периодически совершаешь… Но, при всех твоих достоинствах и самомнении, Петрушин, у тебя есть один огромный недостаток… – Безграмотный Фригидный Зайчуган выдержала паузу, от которой Луноликий Петрушин вспотел. – Ты – мой!
И Луноликий Петрушин сразу вспомнил, что Горького унизительно отравили, подумал, что у жизни, несмотря ни на что, цели все-таки нет, и даже услышал, как стукнули в дверь пресловутые грабли. И понял он, что на сей раз влип кре-епко…
– Мы живем с Петрушиным отвратительно! – жаловалась Безграмотный Фригидный Зайчуган подружкам. – У нас абсолютно разные взгляды на все… Ну, например, порядок. Я на него зря время не трачу. Я живу удобно. У меня должно все быть в пределах досягаемости. Нет у меня времени, чтобы каждый раз складывать-раскладывать гладильную доску! И к тому же, это удобное место для всяких мелочей, которые в любой момент могут понадобиться… Я люблю, чтоб усесться, устроиться – и все можно было, не вставая, достать… Ну, а когда это накапливается, превышает какой-то допустимый разумный предел – я тогда делаю уборку. А Петрушин? Он такая зануда – тронешь его карандашик на столе или книжку на полке – пыль чтоб протереть! – чуть ли не бьется в истерике! Если мне нужна газетка на выкройку – ну неужели ж я буду тужиться, вытягивая из-под стопки самую нижнюю? Беру сверху, свежую… Так он на меня за это мало-мало ногами не топает! А сам! Носки у него всегда на трубе пылесоса висят, трусы – на ручке шифоньера. Для каждой куртки у него – свои специальные плечики. Не дай бог, я их куда засуну или что-нибудь свое повешу!.. Грязную посуду он каждый раз аккуратненько в раковину складывает, так что потом под кран чашку не просунешь воды набрать… А с кухонного стола как порассует все по разным щелям – только и бегай потом, решивши чаю попить, в холодильник за маслом, в кладовку за вареньем, лезь в шкафчик за сахаром, в хлебницу – за хлебом… Короче – никакого комфорта!
Друзья и подружки, встречаясь, вздыхали, чокались и завистливо говорили:
– Повезло же Зайчугану и Петрушину! У них такая гармония!..
…А помню – скромный профиль юный,
Девчачий лифчик, тихий взгляд,
Молчанье (вдруг воспримут умной?)…
Да, много, много дней назад…
Или такие:
…Когда я созидаю миры,
Ты полна сексуальной игры.
Когда требую я тишины,
Ты ко мне залезаешь в штаны.
А когда я тебя прогоню,
Обрываешь контакт на корню.
А когда я приду к тебе спать,
Снова узкою будет кровать.
А когда я обедать приду,
То, бывает, еды не найду.
А когда я без денег опять,
Ты по курточке будешь стонать.
А когда я лежу с бодуна,
Не лелеют меня ни хрена!
Я терплю, но не выдержу все ж –
Ты капризным меня обзовешь…
А вот еще:
…О Зайчуган! Коль будешь изгаляться,
Сживать со свету, в общем – мозг сверлить…
Короче, если страсти накалятся,
То мне тебя придется застрелить...
И прочее в том же духе.
Периодически Безграмотный Фригидный Зайчуган и Луноликий Петрушин обсуждали свою жизнь, незлобиво переругиваясь, перетирая обиды и строя лучезарные планы…
– Слушай, – сказала однажды Безграмотный Фригидный Зайчуган. – Вот я тебе на день рождения кроссовки подарила. И открытку! А ты? Ты мне что?! Стишок написал…
– Стихотворение, сочиненное лично, да еще мной, бесценно! – поджал губы Луноликий Петрушин. – Его в магазине не купишь!
– Дело в том, – вздохнула Безграмотный Фригидный Зайчуган, – что его и не продашь…
Однажды студенты Инакенций и Волосатов проснулись после вчерашнего.
За окном каркнула птаха, возвещая, что там, в бренном мире, началась третья пара. Общежитие булькало и переливалось обычной бессмысленной радостью, как бы сообщая этому самому миру – плевать я хотело.
Первым долгом студенты направились в столовую – благодаря вчерашней победе в преферансе они располагали средствами даже после бурной ночи. С угрюмой жадностью съели много пищи, богатой холестерином, сахаром, двуокисью углерода и кефирными грибками – всё что нужно истощенному развлеченьями юному организму. Вкусно после этого закурили и задумались.
Если внимательно разобраться: учиться поздно – решать про вечер рано; можно бы поехать бутылки сдать – дык ведь еще карточные деньги не кончились...
– А чо это ты вчера девкам про свой шахматный гений втирал? – спросил Инакенций, жмурясь на солнышко.
– Да ну? – удивился Волосатов.
– Ну да!
– Хм... – Волосатов поперекатывал сигарету из угла в угол рта. – Ах, да... И ничего я не втирал! Просто со свойственным мне богатством мышления и яркой метафоричностью объяснял Наташке, что у нее этот... цуц... гугц...
– Цугцванг? – участливо подсказал Инакенций.
– О. Точно! Внушал, понимаешь, этой телке неразумной, что партия проиграна, я прессингую по всему полю и пора, короче, капитулировать – тем более у нее в комнате никого...
– И как? – подмигнул Инакенций.
– Мат! – весело, но как-то неопределенно ответил Волосатов. – Но вообще, я владею этим древним искусством. У меня склад ума шахматный. Кто-то из великих (кажется, я) сказал: в игре, как на экзамене, главное – психология...
– Интересная мысль! – Инакенций стрельнул окурком по урне. – Пошли, сыграем?
* * *
Василий Иванович Чапаев учил: договаривайтесь на берегу.
Так вот, по дороге к общежитию в товарищах обнаружилось разногласие.
Нет, сперва они сошлись в том, что играть на деньги глупо – делить там почти нечего, да и тратить придется все равно сообща. После же зашли в тупик: Инакенций предлагал наказывать проигравшего ремнем по жопе – чтобы знал, сука; Волосатов настаивал на более гуманных подсрачниках, пробиваемых ногой с разбега. «Как пенальти! – горячился Волосатов. – Добавим интеллигентской забаве благородного футбольного атлетизма!» В конце порешили, что победитель выберет из этих двух призов – на свой вкус.
(Мысль просто сыграть – без интереса – даже не пришла, за своей очевидной абсурдностью.)
Второй препоной к состязанию – хоть и не такой важной – оказалось отсутствие в общежитии собственно шахмат. Пацаны на заданный вопрос фыркали, девчонки крутили наманикюренным пальчиком у виска.
Сие поразительное обстоятельство деморализовало Волосатова.
– И это авангард советской молодежи! – причитал он, взмахивая руками. – А еще боремся за звание общежития высокой культуры быта... Поехали на пиво?
Инакенций сохранял бодрость.
– Но-но – не соскакивай! – поблескивал он глазами, обходя комнату за комнатой. – В конце концов, страна наша – тюряга, сидим за железным занавесом – так что, в крайняк, клетку расчертим, фигуры слепим!
Волосатов, потерявший кураж, плелся сзади, пересыпая монеты из кулака в ладонь. «Шесть бокалов, по два яйца...» И вдруг остановился.
– Бля!!! – взревел он. – Вспомнил! У Мироныча – вахтера нашего! На тумбочке возле дивана! Он на них чайник ставит...
* * *
Устроились на верхнем ярусе кровати, потому что на нижнем кто-то спал – несмотря на магнитофон, звучавший на индустриальной громкости. Постель была растерзана, как после милицейского обыска – Инакенций сгреб всё в кучу и свалил на спящего. Волосатов приглушил музыку. Студенты уселись на голом матрасе, скрестили ноги.
Расставили фигуры, разыграли цвета.
– Эх, устал я после карлсбадского турнира... – Волосатов с хрустом потянулся и двинул королевскую пешку.
– Гроссмейстер сыграл е2 - е4! – ахнул Инакенций и схватился за голову. – Шахматный мир в беспокойстве!
– Главное – плодотворная дебютная идея! –Волосатов важно закурил. – К тому же я где-то слышал, что этот ход мне ничем не грозит...
Спящий внизу промычал неразборчивое и заворочался в груде белья.
– Вам мат, товарищ гроссмейстер, – сказал Инакенций через некоторое непродолжительное время. Потер руки и спрыгнул с кровати.
Волосатов с недоумением смотрел на доску и с возмущением на недокуренную сигарету. Инакенций копошился в шкафу.
– Сымай штаны, – кротко сказал он, поигрывая ремнем с увесистой бляхой.
– А чо по голому-то?! – вскинулся Волосатов. Фигуры на доске подпрыгнули и раскатились аки бильярдные шары. – Мы так не договаривались!
– Мы по жопе договаривались, а не по штанам, – Инакенций плотоядно щелкнул ремнем. – Эх, какой красивый блицкриг ты рассыпал! Я полагаю, шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность его напечатать... Сымай!!!
* * *
– ...Ох, вы мускулы стальные, пальцы цепкие мои... – напевал Инакенций, небрежно двигая фигуры. Волосатов установил локти на колени и крепко прижимал ладонями уши к черепу.
– Мат! – объявлял Инакенций. Волосатов со спущенными штанами ложился на матрас, вдавливая уши в голову еще крепче. Раздавался неприятный звук – точно колобашку теста с размаху шлепали на стол. Волосатов с напряженным выражением лица натягивал штаны и бережно усаживался на место.
– Еще! – хрипло говорил он.
– ...Ох, вы сильные ладони, мышцы крепкие спины... – подвывал Инакенций, делая ход. Волосатов держался за уши и мерно раскачивался, поочередно отрывая от матраса ягодицы – будто проветривая.
– Мат, – устало говорил Инакенций. Волосатов, глядя сквозь пространство, ложился в позицию. Сочный шлепок отдавался в ушах. Шуршала материя, осторожно скрипела кровать.
– Еще! – шипел Волосатов.
* * *
За окном потускнело. Каркнула птаха, возвещая приближение вечера, шепчущего и манящего, не имеющего отношения к интеллекту или психологии. Спящий проснулся и ушел, подарив диким взглядом сидящие враг напротив врага фигуры.
Магнитофон давно заткнулся и смотрел с недоумением, непривычный к подобному обращению. Воздух в комнате сгустился.
– ...Королей я путаю с тузами и с дебютом путаю дуплет... – бормотал Инакенций, почти не глядя на доску. – Слышь – хорош, может?
Волосатов, не снисходя до дискуссии, спускал штаны.
Заходили пацаны. Шутили. В душной атмосфере шутки умирали. Перестали заходить. Заглядывали в дверь, озабоченно шушукаясь. Собрались в коридоре, задумчиво курили.
– Еще! – прохрипел Волосатов.
– Да паш-шол ты! – вдруг всхлипнул Инакенций и выскочил из комнаты, громыхнув дверью.
* * *
Общежитие булькало и переливалось нарастающей вечерней радостью. Пацаны, курившие в коридоре, забыли про шахматистов и соображали на вечер.
Скрипнула дверь.
Вышел Волосатов. Был он несколько излишне румян, держался очень прямо. Пацаны замолчали.
Волосатов прикурил у ближайшего и аккуратно, перебирая пальцами по стене, опустился на корточки. Выдохнул и замер, как игрушка с разрядившейся батарейкой.
– И чо? – спросили пацаны. – Как Инакенций?
– Слабак, – Волосатов зажмурился и сплюнул. – Сдался.
Однажды наступило лето. Студенты Инакенций и Волосатов закончили учиться (если на мгновенье допустить, что начинали) и собрались ехать в стройотряд.
Приходят к пацанам. Давайте, говорят, скинемся и пошьем всем цветастые трусы – как у Волка из «Ну, погоди!». Будем самые чоткие на фестивале студенческих отрядов и вообще.
Пацаны скинулись.
Инакенций и Волосатов поехали за тканью.
* * *
Выехали из общежития пораньше – дело ответственное. Опять же, общественные деньги. Для подкрепления сил завернули в близлежащее легендарное многофункциональное заведение под неизвестного происхождения названием «Сугроб» – выпить по кружечке пива.
Выпили по три. Решили, что пиво здесь говно и надо ехать в «Старое Русло».
Сие название было понятно – до эпохи исторического материализма на месте пивной протекала речка. В философском смысле ничего тут с тех пор не поменялось – место популярное, регулярные рейсы с пивзавода, а туалет небольшой.
В «Русле» оказалось хорошо – народ приветливый, пиво вкусное. Кстати, и до Комаровского рынка недалеко, где ткань продается.
Взяли по четыре. И по яйцу – чтобы, значит, не захмелеть пуще необходимого.
Потом еще по два.
По одному напоследок.
Ну и для закрепления – контрольный...
– Как ты думаешь...
– Я сложно думаю...
– Тогда, значит, пора...
Как оказались и почему рынок называется Комаровкой, помнилось смутно. Вроде бы было на этом месте болото – когда, значит, речка вместо пивнухи текла. В подтверждение такой версии асфальт зыбился, фонари покачивало. Хмурилась погода, и на челах товарищей лежали отчетливые тени – потому что не уследили и залезли, сука, в общественные деньги...
Впрочем, ограниченность в средствах предохраняет от дилетантства. Задачи рождают способности, необходимые для их решения. Диктат обстоятельств активизирует волю. Могучим ее усилием удалось отыскать самую дешевую ткань в самый крупный к тому же цветок – и денег хватило.
Когда прижмет, резервы ума неисчерпаемы. А если честно, повезло – сторговали у веселой тетки на краю ряда остатки рулона.
Денег хватило, и еще осталось – поэтому распили в скверике по два бутылочного под плавленый сырок...
Смеркалось, почему-то быстро. Автобус встряхнуло на яме, Инакенций с Волосатовым разлепили глаза. Разогнали, сколько могли, в глазах этих муть и обнаружили, что подъезжают к «Сугробу». Очень хотелось пить.
Обшарили карманы, набрали 20 копеек. Зайдем в гастроном, выпьем сока, решили утомленные, честно – несмотря на подножки судьбы – исполнившие долг труженики.
В бакалейном закутке никого не было – по очевидной в поздний час причине отсутствия пива. Естественно, продавщицы и след простыл. Тишина стояла такая, что лампа дневного света на потолке гудела оглушительно.
Парни облокотились о стойку и постучали монеткой.
Никто не появился.
Ноги гудели (или это лампа?), во рту запеклось...
Никто не появлялся.
...
Инакенций перегнулся через барьер и вытащил трехлитровик березового сок. Вручил Волосатову:
– Держи. Пойдем.
Волосатов обнял банку, оглянулся. Глаза вопросительно округлились.
– Сейчас быстро прибегут, – авторитетно сказал Инакенций.
Соумышленники шагнули к двери.
Никого.
Дошли до двери.
Никого вообще.
Вышли за дверь. Волосатов вдруг подумал: «Оп! Теперь мы уже совершили преступление. Сейчас выбегут...»
Никто не выбегал.
Инакенций переложил из руки в руку сверток с тканью, Волосатов удобней перехватил банку... Переглянулись и принялись спускаться по ступеням.
И тут выбежали.
«Конец», – сказал Инакенций матом.
Похитители рванули вбок, свернули за угол. На пути, как часовой, стояла телефонная будка. Не сговаривались: Волосатов сунул внутрь банку, Инакенций плюхнул сверху ткань – и облегченно брызнули в разные стороны.
Волосатов сиганул в кусты, обогнул детскую площадку и присел за мусорный бак. Судорожно выдохнул.
В голове стукнуло: «Узнают! Надо замаскироваться!» Стянул мастерку, вывернул наизнанку и напялил обратно. Секунду подумав, джинсы выворачивать не стал.
«Сойдет!» – решил хитрец, прислушался и дал стрекача к железной дороге.
Инакенций некоторое время петлял по дворам. Сердце колотило в ушах, поэтому определить, где погоня и гонятся ли вообще, было нельзя.
Ход мыслей – точнее, их взбрык – у подельников совпадал. От греха, завернув за очередной угол, Инакенций сорвал куртку, скомкал и запулил в середину густой клумбы.
«Потом заберу, – мелькнуло по обочине сознания. – На остановку нельзя, надо полем...»
* * *
Общага мирно ночевала. На двенадцатом бухала дискотека, с черной лестницы трассерами стреляли окурки. Порой ахались об асфальт бутылки – нечасто, потому что
сдача
стеклотары
составляла
существенную
статью
студенческого благо-
состояния.
Волосатов явился через стадион, со стороны железнодорожной станции. Был оживлен, с расцарапанным лбом; колени и, почему-то, ухо в каком-то дёгте. На смешки и вопросы беспорядочно размахивал обтрепанными изнанками рукавов. Выпил полчайника воды и уснул поверх кровати, трогательно обняв себя за подкладку мастерки.
Инакенций прибыл под утро, когда силуэт общежития проявился в небе. Он вынырнул на него из кукурузного поля, как на маяк. Был по пояс мокрый, с зубовной дробью и стеклянным взором; к майке пристал репей. Заспанного вахтера ответом не удостоил. Закаменев лицом, бесконечно маршировал по бесконечным ступеням на бесконечный свой этаж, инстинктивно попал в свою комнату – и тут последние силы оставили. Попытался еще взобраться на второй ярус кровати, но нога соскользнула, и он кулем повалился на Волосатова.
* * *
Инакенций и Волосатов проснулись лицом к лицу.
Полдень щебетал через раскрытое окно. Друзья смотрели друг другу в глаза.
Разом сели. С не меньшим удивлением оглядели себя. Послушали что-то внутри, встряхнулись. По очереди припали к чайнику. Волосатову не хватило.
– Так, – сказал Инакенций. – Мы без трусов в стройотряд ехать не можем.
– Гхм, – кашлянул Волосатов и облизнул губы с бумажным шорохом.
– Пошли бабло с пацанов собирать, – Инакенций чихнул, поискал глазами куртку. – Надо за тканью ехать...
такой вот древний чудный мотивчик угнездился в моей голове с самого сегодняшнего утра. Прекрасного, надо сказать, утра. Во всех отношениях.
Белые ночи пошли, наконец, на убыль – солнце уже на пару часов прячется, и это здорово, потому что дикое какое-то ощущение, когда идешь с подругой, глухая, вроде, полночь, а на дворе как днем, и кажется, что из каждого окна за тобой подсматривают… Вчера мы с Олежкой окончательно договорились с Ирой и Светой – продавщицами местного продмага. У Ирки хата свободная… На объекте за полдня успели переставить леса... Сейчас пообедаем (Галя обещала порадовать!), вздремнем – а вечером баня… Ух, класс! Выпарить из себя всю пыль, грязь, ломоту в пояснице, отскрести въевшийся цемент с ладоней, траурные каемки под ногтями, отмыть проволочные волосы – короче, отслоить всю недельную строительную шелуху, и…
– Й-е! – Олежка издал индейско-каратистский клич и отработанным ударом распахнул дверь нашей штаб-квартиры. Я сиганул первым – и замер. Олежка врезался в меня сзади.
Весь детский сад, отданный нам под жилье, кишел и клубился, как подожженный муравейник. Гремел «Depeche Mode», шастали соратники, все сшибались у дверей столовой – одни с горящими глазами стремились вовнутрь, другие, с розовой испариной на челах, вываливались наружу… И над всем этим витал Дух!..
Перепутать невозможно… Блины!!!
– Это просто праздник какой-то! – переглянувшись, хором провыли мы.
За длинным столом происходило бесчинство плоти. Полуодетые, полуумытые бойцы студенческого строительного отряда, все поголовно комсомольцы, жирными пальцами ухватывали блины из стопок на широких блюдах, загребали горстями нарезанное розовое сало, кровавые помидоры, макали все это в масло и сметану и плотоядно набивали рты. Над лоснящимися физиономиями плыл чад от раскочегаренной плиты в углу. Там, изможденно расставив ноги на ширину плеч, адски шкворча четырьмя сковородками сразу, возвышалась наша повариха Галя. Горка свежих блинов рядом достигала ее плеча.
Босх отдыхает…
Мы с Олежкой не торопились. Оценив блинные запасы, развернулись, переоделись, вымыли с мылом руки… Служенье пуз не терпит суеты! Когда мы чинно вошли в столовую, она была практически пуста. Галя перегружала свежую полуметровую стопу блинов на стол. Альбом «Depeche Mode» кончился…
Я порезал сало правильными параллелепипедами, Олежка тонко настругал помидоров…
* * *
Мы выбрались из-за стола одновременно. Галя, с лицом проститутки на рассвете, курила, навалившись на подоконник. Сигарета подрагивала в пальцах. Мы подошли к ней с двух сторон и молча бухнулись на колени. Галя хмыкнула. Мы с трудом поднялись и, покачиваясь, двинулись к выходу.
Ахнула входная дверь. Удар ногой был очень хорошо отработан. Ворвался Батон – колоритнейший детина с хорошо развитым животом и шустрыми глазками, игрок во всё и сексуальный агрессор. Он нынче разгружал кирпич, и теперь всем видом выражал крайнее возмущение медленным шофером, ленивым крановщиком и вообще – мироустройством в целом.
– Ну?! – выдохнул он нам в лицо.
– Жизнь – удалась! – сказал Олежка и икнул.
Я икнул и сказал:
– 47!
Зачем? А черт его знает…
Батон ревниво нас оглядел и ринулся в столовую.
* * *
Мы сладко покурили, растекшись по лавочке, пожмурились на солнышко, послушали пташек… Обсудили вечер, чье приближение чувствовалось по удлинившимся теням и посвежевшему ветерку… Через час баня, пора дремануть…
Я тщательно взбил подушку, встряхнул покрывало, скользнул под него, вздохнул…
Тресь! Дверь нашей комнаты взвыла и шарахнулась ручкой о стену. На пороге стоял Батон. Точнее, привалился к косяку, для надежности уцепившись за него обеими руками. Вид его был страшен – багровая, чуть не дымящаяся кожа, выпученные в каком-то изумленном недоумении глаза…
– Арчи, братан... – хрипанул он чужим голосом и судорожно сглотнул. Я приподнялся.
– Как ты… Нифигасе… Ахринеть... – он надсадно кашлянул, голос налился обидой. – Я только 42 осилил!
…Я бился в конвульсиях возле своей кровати. Я уже не мог смеяться – челюсти возле ушей сводило. Хохот гремел по всей нашей спальне, дребезжа стеклами. В дверях замерла с поднятыми бровями Галя, а под ней, как мешок муки, распластался сползший на пол Батон с обвисшими руками и вопиющим взглядом.
* * *
Вечер прошел великолепно. Ночь обещала. Славно попарившись, мы с Олежкой выпили для тонусу с соратниками, прихватили с собой бутылочку и отправились к нашим девочкам. В столовой назревали танцы…
Батон, бедолага, в баню не попал. И даже водка ему не покатила. Весь серо-буро-малиновый, он передвигался между туалетом и кроватью, далеко обходя столовую и оглашая сей скорбный путь леденящими душу вздохами. А его верные товарищи, все поголовно комсомольцы, только отворачивались и сдавленно прыскали…
Мой отец не такой дурак был – сына в университет отдавать, чтоб из себя в городе барина корчил, по борделям ходил да чеки подписывал
Борис Пастернак
«Доктор Живаго»
Имя «Маша» с юных чудесных времен отзывается в моей душе торжественным аккордом – эдакая ладогармоническая система расширенного мажора и минора, в которой мелодизация фактуры приводит к возникновению нетрадиционных функциональных связей между многозвучиями всех ступеней лада…
Впрочем, не будем зацикливаться на технических подробностях.
Встречаются в жизни и более юмористические, на мой взгляд, имена. «Я фея. Зовут меня Галлюцинация. Можно просто Галя». «Слепая Ира не видит сыра». «Броня крепка, и Таньки наши быстры». Или – Наташа… Когда-то я коллекционировал анекдоты, заканчивающиеся фразой: «Я – Наташа»…
Но Маша… Сейчас, когда я уже взрослый кабальеро, так случилось, что у меня много знакомых Маш, да каких!.. Но расскажу я вам об одной. С которой не виделся лет 20. И не знаю – жива ль еще… И вообще – она тут с боку припеку…
Я, как обычно, виноват во всем сам.
Итак, жила-была-работала на факультете РФЭ БГУ такая преподша – Машка. Фамилию имела – Хомич, а отчество… Ну, как-то, чтоб не соврать – Ивановна, что ли…
Женщина она была пожилая, жизнью траченная, и потому молодые и цветущие радиофизики ее, скорее, раздражали. Как следствие, предмет ее – оптика – был полновесным камнем, о который фатально споткнулись на Дороге Знаний столь многие достойные…
А тут я, мальчишка двадцатисосколькитотамлетний, год назад вернувшийся из армии…
Да, было тогда у нашей Родины такое трудное время, так ополчились и наседали со всех сторон злые враги, что даже студенты, даже из ВУЗов с военной кафедрой бросали все и шли Отчизну защищать.
Ну, защитил я, значит, вернулся на второй курс и бросился привыкать к гражданской жизни. Так год и просвистел, а курс запомнился как «курс реабилитации»…
Налетел май. Как там было у поэта: первые грозы, последние звонки… дни длиннее, юбки короче…
Обрушился май. Раскричался в Роще соловей. «Моё! Моё!» – орал он из куста возле автобусной остановки. Не знаю уж, как у других, но когда я проходил мимо с футбольным мячом, сумкой пива или девичьей талией в руке, эти песни прекрасно очищали голову от мыслей о надвигающейся сессии.
Тем более что начал я ее ошеломляюще! Сейчас уж не помню как и что, но – мне удалось сдать первый зачет с первого раза!
Это заметный случай в моей практике.
Ох и ах, качаю я сейчас головой – мне бы прислушаться, воспринять как знак… Хотя, конечно, в оправдание юному и бестолковому мне, стоит признать – судьба отлично маскировала свои коварные планы… И вообще, если Махмуды поджигают – значит, это кому-нибудь нужно?
Все шло по маслу. Оранжевая моя зачетка уверенно тяжелела, предмет сдавался не более чем с третьего раза, так что мне, комэску, Герою Со… заслуженному в университетском спорте человеку, даже не приходилось излишне напрягать кафедру физвоспитания…
Оставалась Машка.
Я, всеми мыслями и одной ногой, уже был в стройотряде. Боевой рюкзак скрупулезно снаряжался. Накануне оптики, например, удалось по счастливой случайности приобрести почти без очереди 100 пачек гродненской «Примы» в полосочку… Топи, бездорожье и гнус Архангельской области тянули, манили и жужжали…
§ Второй
Даже интересная и изящно оформленная мысль убаюкивает не поспавшего из-за срочной пьянки студента
интернет
Итак, вечер накануне Ивана Ку… Машки прошел правильно.
Я отринул несколько соблазнительных предложений с биологических этажей, раздобыл список вопросов к экзамену и – подумать только! – вполне вменяемый конспект. Я посвятил этому увлекательному чтиву почти 3 часа – пока организовывался в комнате преферанс с водкой…
Играли недолго. Только солнышко заглянуло в окошко – сразу спать. В нужное время был разбужен (обошлось без поливания водой), надел свой лучший галстук цвета масляного пятна на асфальте, пришел на факультет, улыбаясь встречным девчонкам, и получил «два».
Без вариантов.
Несильно озадачился – заглянул на кафедру физвоспитания, при их любезном посредничестве разжился направлением на пересдачу – с другой группой, на следующий день, – с аппетитом пообедал и отправился играть в футбол.
Вечером снова удалось выдержать характер. Предложения были хоть куда, да настойчивые, да и воздержание, надо признать… Но я не позволил себе срыва. Кроме того, обломился мне почти полный комплект бомб…
Читал я их не без удовольствия – приятно было встречать знакомые буквы, слова, а иногда и целые словосочетания! – пока мой сожитель-соратник Дима организовывал преферанс с водкой.
С этим, правда, не сложилось. Преферансисты разошлись в загулы. Пришлось рубиться с Димой в деберц с пивом…
Утро, галстук, девушки на пути к факультету…
Машка, мягко говоря, удивилась. Долго вертела в руках направление и даже сбегала в деканат. Это позволило паре-тройке разгильдяев спокойно воспользоваться арсеналом шпор-бомб, мне – выставить их за это на пиво, а еще подумать – ну, она ж не дура, поймет, что к чему… И я уже сладко размечтался о белокурых архангелогородках…
Но – то ли она оказалась таки дурой, то ли мудрость народная про гоп и прыжки…
Явилась злая. Посадила меня за отдельный стол, к себе спиной. Выдала для ответа специальную бумагу, чуть ли не с печатью. Да и вообще – залютовала…
Все разгильдяи, воспользовавшиеся с моей помощью арсеналами, завалились – и, конечно, выставили меня за это на пиво.
Ну, и я…
Без вариантов…
Дежурный визит мой на кафедру физвоспитания заставил всех заинтересованных лиц поднапрячься. Пришлось побегать, постоять, вытянув руки по швам с написанной скорбью на лице, потомиться ожиданием…
Когда столовая уже закрылась, получил я вожделенное направление на пересдачу – послезавтра, с последней группой, в последний день сессии. Не пообедав, отправился с разгильдяями на пиво. Вечером не поступило никаких предложений. Пришлось суетиться самому…
День накануне последней попытки я провел просто образцово! Сейчас, даже зажмурившись и наморщив кожу лба, с чистой душой не припомню за все свое студенчество такого длинного, муторного, полного самоотречения и умерщвления плоти дня.
Хотя – время поэтизирует даже поле битвы…
Встал рано, в 11, разогнал всех из комнаты, разложил бумаги – 2 конспекта, пара комплектов бомб, миниатюрные девичьи шпаргалки, список вопросов по билетам… Полюбовался. Быстренько выиграл в нарды у Кости-соседа денег, сходил в столовку и съел очень много пищи – полной холестерина, с высоким содержанием жира… Одно пиво. Часок послеобеденной дремы…
И, как говорил Владимир Ильич – на ошибках, на ошибках и еще раз на ошибках!..
Шло время, смеркалось, друзья и женщины робко заглядывали в дверь – но я их строго прогонял. В полночь вышел из кельи, вызвав любопытные и полные надежд взгляды – но только чтобы раздобыть утюг. Нагладил брюки, поскреб ногтем лучший галстук и с тяжелым, но ясным сердцем – уснул.
Машка, увидев меня, сошла с лица и продолжительно закашлялась. Все разгильдяи, находившиеся в аудитории, насторожились.
Я же был философичен. «Ты успоко-о-о-йся! – это я так зомбировал себя с самого пробуждения. – Ты сделал все, что мог! Теперь делай, что должно – и будь, что будет!»
Получилось. Я был насквозь философичен. Эротически-грустная полуулыбка блуждала в уголках рта…
Я был категорически философичен.
Или дубов.
Машка быстренько оправилась.
Меня быстренько усадили за «мой» стол, задом к миру. Я на удивление быстренько накалякал что-то более-менее наукообразное. Меня быстренько опросили по билету. Увидев, что сопротивляюсь, быстренько – раз: под дых! два: по яйцам! – угомонили дополнительными вопросами. Быстренько нарисовали в бумагах: «неудовлетворительно».
Высокий класс.
Ни одного шанса.
«Да, брат… – поцокали языками на кафедре физвоспитания. – Ну теперь-то что – сессия кончилась… Однако вас, разгильдяев, много, посему через два дня Марья Ивановна назначила официальную пересдачу, с комиссией, для тех, кто до осени тянуть не хочет. Готовься…»
Мимолетно удивившись, что меня причислили к каким-то разгильдяям, я задумался о жизни.
Через 3 дня у меня билет на самолет с серебристым крылом, в рюкзаке целых 100 пачек сигарет – значит, все весьма себе на сегодня неплохо.
С другой стороны, Машка меня уже видеть не может, я определенно вызываю у нее аллергическую реакцию. Удивительно даже – я-то злобы не таил, кукиша в кармане не держал, глаза ей на лекциях и лабах не мозолил, был приветлив и не брюзглив… За что?
А с третьей стороны, я, кабальеро и герой – и с хвостом на осень? Вот стыдоба-то…
Чтобы завуалировать противоречия, раздирающие меня на части, я пустился в прощальное передлетнее турне по биологическому факультету…
Пришлось трудно, тратил себя честно – все-таки не на уик-энд к мамке уезжаю, память о себе хотелось оставить весомую, аж до сентября. Девичья память-то, она, того…
Да вы в курсе.
Поэтому два дня пролетели, как Bugatti Veyron по Троицкому предместью…
По утрам вспоминались строки из «Декамерона» – «…он похудел, и высох, и мерз на солнце…» Для подкрепления сил я вытаскивал из-под матраса список вопросов к билетам и пробегал любовными глазами…
И – настал час битвы роковой!
§ Третий
Вообще на курсе к тому времени осталось 22 студента. Один из них был исключен – и впоследствии казнен – за неудачную попытку убийства студента-старшекурсника, второго убили на тренировках, а третий умер от естественных причин – ибо что может быть естественнее смерти от кинжала в сердце?
Рафаэлло Сальваторе
О, Архангельщина – край непуганых болот и нецелованых девок!.. Косяки семги в Северной Двине, «Ласковый май» в сельских клубах, кукурузник как единственное средство коммуникации, узкоколейка, которую мы строили от поселка и до заката…
Размахивая молотом для забивания костылей в шпалы, коий я нежно именовал «альпеншток имени Троцкого», ощущая себя настоящим Павкой Корчагиным, я с грустным содроганием ворочал в памяти свою последнюю встречу с Машкой…
…Комиссия была солидняк. Кроме Машки, присутствовали в полный рост Бовбель с Воротницким – цельных два замдекана. Нашу робкую стайку – десяток разгильдяев и меня – рассадили всех разом в помещении для лабораторных работ. То есть, наши беззащитные бока с карманами, набитыми шпаргалками, и наши беспомощные задницы с бомбами, заткнутыми за брючные ремни, оказались под пристальным всеобщим обозрением…
Впрочем, для меня это оказалось фиолетово – я, аки принц и главный подозреваемый, был сразу препровожден пред светлые очи – к ответу в форме свободной беседы за оптическую жизнь.
Мы обменялись для начала несколькими вескими основополагающими замечаниями. Я был довольно боек и порывался принимать участие в беседе на равных. Высокому собранию сие не понравилось, и мне принялись сбивать дыхалку и прессинговать по всему полю. Я по возможности придерживался принципа «fair play», но ложные финты, замахи и тактика мелкого фола прижали меня к воротам. Судейская бригада, ко всему, оказалась явно коррумпирована, так что все кончилось высосанным из пальца пенальти и красной карточкой.
Плэй – офф…
…При этих воспоминаниях альпеншток имени Троцкого в моих руках наливался яростной силой – и костыль вколачивался в шпалу с одного удара!
Высокий класс, между прочим.
Лето, как любая радость, склонно подходить к концу. Заведя узкоколейку в непроходимые топи, а также перевернув другие горы и достав с неба остальные звезды, мы ехали домой, оставляя на местах героических подвигов заплаканные девичьи глаза. Бабла было немеряно, теплые края изнывали от предвкушения нашей встречи… Словом – весь мир был в кармане.
Почти.
Потому что на моем сияющем небосводе громоздилась темная туча по имени Машка.
Она выглядела свежо и подрумяненно. Улыбнулась, осведомилась – как жизнь молодая?
Мы – я и два разгильдяя, Малыш и Шайба – насторожились. Однако, уютный милый кабинет физпрактикума, набитый железными ящиками с загадочными тумблерами и стрелками, с лампами, линзами и проводами, а также прочей множественной неописуемой хренотенью, включая битую в боях мебель – вся эта картина, гарантирующая счастливую будущность человеческой цивилизации, мигом привела нас в знакомое нужное состояние «Жажда Победы Любой Ценой», отягощенное адреналиновым вбросом.
Ну, не мужчинам рассказывать…
Я, в целом, чувствовал себя неплохо.
Общага была еще пуста – редкие силуэты тревожили по вечерам гулкие коридоры. А уж чтоб этот силуэт оказался женским…
Нормально я себя чувствовал. Нешуточно. Того и гляди, выгонят, нахрен, блин…
Полтора дня просматривал свои измятые бумаги, которые какого-то непонятного рожна свозил в путешествие по Советскому Союзу. С теплотой перечитал список вопросов к билетам. Он уже казался знакомым, почти родным, а в минуты просветления перед моим мысленным взором вставала за этими лаконичными строчками вся могучая наука ОПТИКА – необъятная, целокупная и непостижимая…
В общем, если смотреть правде в глаза, сел я за Великую и Ужасную оптику, как за Библию. Ибо, если мне удастся… Уйди! Уйди, окаянная! Не искушай шрамированную душу…
Я просто взял – и запретил себе мечтать об этой вожделе-е-енной троечке…
Нет, ну разумеется, я, с моей таки мечтательной натурой, просто не мог мысленно десятки раз не провоображать грядущую встречу на ринге. Скажу вам по секрету – какой я каждый раз оказывался молодец!.. А когда сгущался ночной сумрак и полночные нетопыри принимались шастать над Рощей, меня обуивало меланхолическое настроение, и тогда я писал героические стихи. Типа –
Завтра в бой – роковой, чумовой и, наверно, последний!
Тишина, словно пробка, заткнула во мне мой Содом,
Но забыла про сон. И остался он где-то в передней.
Мне осталось дышать. И забыть о себе – молодом…
Ладно, лирика это. Вернемся к делу.
Машку было трудно узнать. Рассадив нас по простреливаемым местам, она порхала между столами, копалась в объемистой своей сумке, напоминающей хозяйственную авоську, отделанную бархатом, щебетала с кураторшей моей группы и отрешенным, как обычно, Бовбелем (это такая нынче была комиссия), и, в качестве апофегея, подмигнув, предложила нам тащить билеты прямо из черных сумчатых глубин!
Фокусница, [непереводимое идиоматическое выражение]!
Томно мне стало при этом, и даже как-то потливо. Ишь, змея – ей и билеты по столу разложить влом, побыструхе решила расставить точки над нашими «ё»…
Я, как положено, закрыл глаза, повернулся левым боком, поджал правую ногу, засунул правую руку в задний карман брюк и левой рукой, отсчитав в уме до 13-и, потянул билет.
«Номер 7», – сообщил я экзекуторам, а внутри будто разорвалась нагретая бутылка пива. Аж в голову ударило!
Первая дюжина билетов – мечта поэта!..
Я уселся на место, чуть не промахнувшись мимо стула, выхватил ручку, как шпагу…
Теплое, ласковое, благодатно разлившееся посреди меня пиво вдруг разом заледенело.
Что за черт…
«Макроскопические системы»… «Переходы»… «Неравновесные процессы»…
Чё за бред?!!
Нет.
Неправда.
Где я?
Кто здесь?
Где родные линзы, имеющие силу, с их сферическими аберрациями? Где милый сердцу спектр, подверженный анализу? Дисперсия, сидящая верхом на дифракции и погоняющая интерференцией?
Где это все, уже снящееся мне по ночам?!
Ну я же – здоровый, умный – я же список вопросов к билетам знаю НАИЗУСТЬ…
А-а-а!!!
Ладно…
Ладно…
Это Машка, тварь…
Ну – бли-ин… Ну – залет…
Ладно.
Я, сцуко, не сдамся.
Прощай, универ…
…Тяжелые удары пульса в висках заглушали звуки мира. Я в рвано-лихорадочном темпе дописывал третий лист формата А4, когда кто-то тронул меня за плечо. Я испуганно оглянулся.
За моей спиной стояла Машка с красным трясущимся лицом. Подрагивающим пальцем она тыкала в мои бумаги, вторая рука вцепилась в бюст, как будто ей было или очень плохо, или очень хорошо. В аудитории царило некое неподобающее возбуждение.
Нештатное какое-то.
Оскорбительное.
– Вы, Петрушин… – несправляющимся голосом выговорила Машка. – Вы какой предмет сдаете?
– Где я… – просипел я.
– Ой, мама... – пробулькала Машка. – Не могу…Это же билет по термодинамике… Четвертый курс… В сумке, видимо, перепутались…
Все ржали. Взахлеб. Включая Шайбу с Малышом. Один я сидел и слушал, как все еще замерзшие внутри пласты метафизического пива крошатся и налазят друг на друга, будто при ледоходе…
– И ведь, черт меня побери, на тройку написал! – утирая слезы, сказала Машка. – Ну, Петрушин… Настоящий студент!
…Малыш с Шайбой получили по двойке и вылетели из университета. Я в этот вечер напоил пивом всех посетителей «Шынка у Лявона». А потом уехал в Гурзуф, где уже расслаблялись мои соратники. В первую же ночь мы чуть не угнали баркас, чтоб отпраздновать мой триумф не иначе, как в Турции. И вообще, удивляюсь – как это я не обрушил Аюдаг на Адалары… Наверное, друзья отговорили.
И правда, где им понять настоящий душевный полет?..
P.S. Когда, не прошло и нескольких годков, я добрался до четвертого курса и, соответственно, термодинамики, то пришел на экзамен с весомейшим аргументом…
Но мне – ахринеть! – поставили «два».
Впрочем, это уже совсем другая история…
Понятия о чести и честности – чувства, от которых ежедневно погибает так много молодых людей
периодическая печать
Итак, жил-был-работал на факультете РФЭ БГУ такой препод – Шишкин. Фигура эпохальная, воспетая словами и написанная красками.
Кабальеро уже изрядно пожил, а посему очевидно скучал. Еще бы – из года в год одно и то же… Имея незаурядное чувство юмора и ценя его в других, натурально, развлекался.
Например, входил с утреца в аудиторию, брал мел и рисовал на доске идеальную окружность, диаметром метра в полтора. (Рекомендую желающим попробовать). Отходил на шаг-другой, задумчиво ее созерцал, подходил и писал в круге цифру. Ну, скажем, 5. Группа обреченно съеживалась – сегодня будет пять двоек.
Впереди планеты всей, как обычно, сдавать шли секаторы – умники, то бишь. Шишкин быстренько валил самых умных, и после выставления пятой двойки камни и танки – то бишь, нормальные пацаны-девчонки – вздыхали свободно.
Все остальные прорывались.
А иногда ничего он не рисовал. Поступал по-другому: ты получаешь билет, все дополнительные к нему вопросы, 3 часа времени и полную свободу действий – можешь идти домой, в библиотеку, ехать на консультацию к знакомому профессору…
Результат – 7-8 двоек в группе.
Впрочем, развлекухи у нашего героя менялись, так что никогда нельзя было быть ни в чем уверенным. Одно оставалось стабильным: ты должен был писать свой ответ на экзамене без единого русского слова – только формулы, цифры, графики…
Был у меня кореш с погоняловом Бибар. Пришла ему пора сдавать Шишкина. Вот бродит он, бедолага, под дверью, аки метроном, мнет и треплет в ручонках зачетную книжку… Колбасит его, и не из-за вчерашнего… И вдруг зачетка вырывается из рук и – юркает под дверь, в аудиторию, где идет экзамен!..
С другой стороны двери по классу задумчиво бродит Шишкин и думает свою философскую думу, рассматривая короткоюбых студенток… Хлоп! – под ноги ему выезжает столь ответственный документ! Кабальеро, ничтоже сумняшеся, берет книжечку, идет к столу, ставит «отлично» и – выбрасывает ее наружу аналогичным образом!
С Бибаром все обошлось. Порвав от счастья галстук, он ушел в серьезный запой. Улетальный исход. Кстати, я уверен, что эта пятерка была у него единственной за весь универ…
Говорят, нашелся у него последователь, товарищ его. Он вбросил зачетку следом. Получил ее обратно, с оценкой «удовлетворительно» и записочкой – «Не оригинально!» В общем, тоже повезло.
Жил со мной в комнате один прикольный тип, с прикольной фамилией Тырсиков. Был он мастер спорта СССР по классической борьбе и росту имел метра полтора. Тырс был парень серьезный и к экзамену подошел со всей ответственностью: приволок на экзамен свою объемистую спортивную сумку, до отказа набитую книжками и конспектами, перед входом опростал ее на пол, сложил все в стопку, сверху пристроил зачетку, все это с натугой взвалил на грудь и попросил открыть ему дверь. Шишкин снял очки и встал. В самом деле, это было потрясающее зрелище – на тебя двигается гора литературы на коротких кривоватых ножках! Шишкин проявил высочайшую почесть, какую может оказать коронованная особа – сделал 3 шага навстречу этому чуду природы и заглянул сверху. Его немаленького росту еле на это хватило. Где-то из недр, глубоко и чисто на него засияли честные голубые глаза… Шишкин снял с горы зачетку, поставил «отлично», бережно развернул Тырсикова и отеческим шлепком под зад отправил того заслуженно отдыхать…
Ну, много чего еще можно рассказать…
Кто-то, например, имел знакомство в типографии, лекции по квантам были набраны и аккуратно переплетены в кожу и сафьян, золотым тиснением сияло на обложке «БГУ им.В.И.Ленина. Факультет радиофизики и электроники. Конспект лекций по квантовой радиофизике. Лектор – [перечисление всех степеней и регалий]…» Оставалось лишь продемонстрировать сие издание в единственном и неповторимом экземпляре…
Шишкин оценил.
А на Дни Радиофизиков группа авторов написала картину. Вы же помните классическое произведение русского художника Шишкина «Утро в сосновом бору»? Ну, с мишками на поваленных деревьях? Так вот новодел полностью повторял интерьер, только вместо мишек на стволах валялись пьяные студенты вокруг останков незатейливого студенческого праздника – бутылки, консерва, бычки… Шедевр именовался «Утро в сосновой Роще». Инициалы художника в подписи были изменены на правильные. Холст был торжественно преподнесен.
Все ребята по весне Шишкина сдали…
§ Второй
Не кладбище красит человека, а человек – кладбище
поговорка
Итак, шли годы, смеркалось. Жил я, мальчишка двадцатисосколькитотамлетний, как голь перекатная.
И настала однажды прекрасная весна.
А вместе с нею пришла и мне пора сдавать Шишкина.
Это обстоятельство мешало в полной мере наслаждаться взбалмошным карканьем ворон в родной Роще, низвержением и, не побоюсь этого слова, уничижением особей мужского пола с соседствующего биологического факультета на футбольном поле, по сравнению с коими (низвержениями и уничижениями) эпохальная победа «Ливерпуля» над «Бешикташем» в Лиге Чемпионов (8:0) выглядит заурядным событием… Да я, дорогие друзья, скажу вам еще больше – даже студентки этого самого биофака, про которых забытый ныне поэт сказал –
В далекой Щомыслице
Хорошо мыслится,
Потому что тут
Биобабы цветут –
даже они… Не знаю, как выразиться – не то, чтобы отошли в тень или отодвинулись на второй план – а не смог я им отныне уделять 24 часа в сутки.
Потому что приближался Шишкин.
Старшие товарищи, неглупые и чуткие, говорили мне – да не ссы ты! Но я-то знал! Кроме того, как поэту, мне было прекрасно известно, что время поэтизирует даже поле битвы…
По делу же получалось следующее.
На факе было три камня – Машка, Манак и Шишкин. Сдаешь – считай, одной ногой в мо дипломе.
Машка со своей оптикой подарила мне в свое время чудеснейшее душераздирающее приключение на грани отчисления… Впрочем, как говорила Якобина фон Мюнхгаузен – я об этом еще напишу.
Манак… О!.. Я говорю, и повторяю это – глыба, а не человечище! Писать о нем я и сейчас не готов – ниасиливаю, недостало пока опыта и мудрости…
И Шишкин.
И вот он на носу.
Итак, я теряю сон и аппетит, я до одури слушаю рощинских ворон, самозабвенно рублюсь в футбол, растрачиваю себя на биологических этажах в общаге – и думаю, думаю, думаю…
Вы, может быть, скажете – а учить?
С возмущением отвергну сей прямолинейный и лапидарный фокус. Ибо:
а) Шурик, это же не наш метод;
б) все равно нереально.
Я занимаюсь кровопотливым сбором разведданных: у людей, посещавших лекции, выпытываю, как ныне выглядит, здоров ли, расположен ли к шутке; у неглупых и чутких старших товарищей и женщин по крупицам собираю конспекты, книжки и прочие артефакты; пью много пива для стимуляции мозговой деятельности.
И однажды мне приходит – это должен быть зеленый фрак. Накрайняк, лиловый.
И я успокоился. Расслабился. Выкинул из головы. Чего еще – задача решена…
Сессия, между тем, наступала. Дни летели груженым товарняком. Наступило Накануне.
Я хорошо выспался, пообедал без пива (почти), начистил ботинки, распушил усы и отправился в город за фраком. В первом же театре мне попалась совершенно очаровательная заведующая костюмерным цехом. Фрак был волшебно-салатовый, к нему прилагались такие же ботинки, цилиндр и бабочка, а также манишка с манжетами. Обошлись без денег – тем более, их у меня не было. Я явился в общагу поздно, весь загадочный, с большим пакетом, отказался от преферанса с водкой и сладко почил.
Утром я шел к факультету, неотразимый, как вампир, и от улыбок девичьих вся улица была светла. Знакомые пацаны здороваться не решались.
Перед аудиторией все, как водится, ругались за очередь, но, увидав меня, онемели и расступились. Кто-то испуганно нажал на ручку и распахнул дверь.
Я уверенно шагнул вперед, держа перед собой, как флаг, свою единственную на факультете (ну, уж на курсе – точно), цвета апельсина, или даже солнца самого, зачетную книжку…
§ Третий
Невместно нагишом гулять на маскараде
поэзия
Итак, я вошел.
Зачетка развевалась, как знамя на ветру.
Шишкин снял очки и встал. В аудитории, и так не шумной, повисла гробовая тишина.
Я бы даже сказал, торжественная.
Государственная.
Шишкин оказал высшую честь, какую может оказать монаршая особа – он сделал 3 шага мне навстречу.
Мы сошлись в центре, прямо у доски, на которой была нарисована идеальная окружность радиусом в полтора метра. В центре стоял ноль. Или буква «О».
Шишкин взял мою зачетку, четко повернулся кругом через, естественно, левое плечо и понес ее к столу. Это вызвало у меня устойчивую ассоциацию с Мавзолеем. Росчерк пера – и моя оранжевая книжечка снова у меня в руках.
Мы кивнули друг другу, словно вдавили себе в кадык по гвоздю, я повернулся через, почему-то, правое плечо и вышел.
За дверью я открыл зачетную книжку.
Там стояло «шесть».
ШЕСТЬ?!! – взревел я и сел на кровати. Мирно выпивающие за столом сокомнатники вздрогнули.
9 вечера. Общага. Завтра Шишкин. Я 3 часа назад должен был поехать за фраком.
Оделся я ураганно. Пуговицы застегивал налету. Ботинки остались не чищены, усы не распушены. Повезло хоть – 47-й автобус ждал на остановке…
В пути я лихорадочно анализировал ситуацию. Впрочем, анализа было мало. Просто – дикий поток сознания.
…Как это я проспал? Ну, элементарно – вчера с Викой из 3-й группы… Они Шишкина сдали… Жгли до утра… Она еще мне бомбы свои дала… Потом, не ложась, на консультацию… Потом с ландеровскими в футбол… С ними же на пиво в «Сугроб»… Потом думал дремануть часок – с ног уже валился… Дреману-у-ул…
Ладно. Скоро 10… Театры – кирдык… Чё делать?!.
В театре Горького было темно и пусто. В Оперном мне сказали, что костюмерный закрыт, все ушли, да и фраков таких экзотических у них отродясь не бывало.
Куда?
Чего?
Вот в кукольном мне б сто пудов помогли – да туда с утра надо было… Нефиг даже время терять… Что еще?
Купаловский!
Блин, поздно уже!!! Но – попытка, как говорил товарищ Сталин…
Спектакль уже закончился, но внутри теплилась жизнь. Я ворвался, я источал страдание и надежду… И мне сказали – направо по коридору, они, кажется, еще там…
Заведующая костюмерным цехом была очаровательна. Если и старше меня, то ненамного. Тесный круг употреблял шампанское – «Советское полусладкое». Бр-р-р…
– Не, зеленого нету. Есть лиловый. Все дела – как тебе нужно. Только я его отдала укоротить – артист мелкий. Завтра подгребай часикам к двум. 5 рублей сутки… – она подмигнула.
…Домой я ехал в туманной философичности. Хотелось горько жалобиться – да некому… В комнате организовался преферанс с водкой…
Если мышеловка захлопнулась, надо хотя бы доесть сыр.
…Утром я начистил ботинки, распушил усы, надел свой лучший галстук цвета масляного пятна на асфальте, с трудом разыскал среди белья под столом Викины… бомбы и пошел сдаваться. Накрапывал дождик, все было серо и тускло. Девчонок знакомых не встретилось, пацаны сочувственно здоровались за руку.
У аудитории встретил свою боевую подругу Люду. Мы с ней были главными танками в группе и всегда шли последними – это не обсуждалось. Конкуренты смирились. Она, надо сказать, беззастенчиво пользовалась своим половым преимуществом – мне всегда приходилось пропускать девушку назад. На тет-а-тет с преподом. И – мы всегда с ней получали «пять». На двоих. Но тут уж – как кому везло…
Люда была собранна – вырисованные глазки, чулочки, все дела. Мы молча кивнули друг другу – говорить было не о чем.
Шишкин был сегодня человеком. С маленькой буквы. Кругов не рисовал, рожи не корчил, сдержанно позевывал и ставил двойки через раз.
Я вытащил билет №13. Никак на это не отреагировал. Спокойно вынул бомбу, спокойно переписал своей рукой, на второй вопрос, увидев объем греко-латино-китайщины, решил вообще забить и попросился выйти. Побрел по темному коридору, разминая в пальцах сигаретку – и встретил Вику.
Мы улыбнулись. Она – искренно, я – спокойно.
– Как оно?
– Билет №13… – развел я руками.
– Да ну! – она аж подпрыгнула. – И у меня был! С собой?
Вот так бывает в учебе, делаю я сейчас философический вывод – как в преферансе: интеллект бессилен против прухи…
Честно скажу – следующие 5 минут я плохо помню. Сейчас то мироощущение представляется мне пейзажем, наблюдаемым с несущейся карусели.
Шишкин, я говорил уже, запрещал «постить каменты» в ответах на вопросы – только формулы, цифры, графики. Ни одного русского слова. Вика же толково и быстро объясняла – чё это, чё то, и какого хрена вдруг из всего получается вот это.
Я прикуривал третью сигарету от второй, когда она вздохнула:
– Ну, вроде так. Запомнил? А – главное: когда все расскажешь, он спросит – откуда вот здесь появляется ноль. Он появляется…
…В те времена я пил много пива, в основном – «Ячменный колос». Хорошее пиво, живое – не то, что нынешние. Это я к тому, что мозги работали нормально. Запомнить кусок информации на полчасика было по силам…
Шишкин не нашел, к чему придраться в моем ответе на первый вопрос.
– А второй? – весело спросил он, посверкивая очками.
– Не выучил! – весело ответил я.
– Ну, что ж – по крайней мере, честно… Но больше тройки я вам поставить не могу…
От счастья я порвал свой лучший галстук цвета масляного пятна на асфальте и ушел в серьезный запой. А когда вышел из комы и вернул способность соображения – понял: не фраки решают в этом мире.
ЖЕНЩИНЫ.
P.S. А с Людой мы опять получили «пять». На двоих. Сейчас уж не помню, как она все-таки поборола Шишкина.
Впрочем, об этом, я думаю, еще будет написано…
Ребята любили животных. Речь сейчас идет не о девушках с биологического факультета. В этом конкретном случае имеются в виду обычные домашние любимцы – собаки, ужи и прочие там хомячки.
Конечно, морские свинки – вот высший писк! Иметь этакого уникального зверя… Он же ни к морю, ни к свиньям никакого отношения не имеет!
Да…
Человеческие потребности, вообще, бывают трех видов: естественно-необходимые – еда, одежда; естественно-обходимые – секс и рок-н-ролл, к примеру; ни естественные, ни необходимые – это когда с первыми двумя все, с большего, в порядке. Поэтому в комнате постоянно кто-то жил. На двери даже имелась затейливо исполненная матричным принтером табличка – «Церковь Фрола и Лавра». А однажды случилось так, что здесь поселились одновременно кот, крыса и попугай.
* * *
Началось с того, что как-то под утро заявился Гриб, весь дымчатый от алкоголя и со здоровенной клеткой. Внутри метался и заполошно кричал волнистый попугайчик. Ломоносова не было, а Игорь подозрительно высунул нос из-за покрывала, заткнутого под матрац верхней кровати. Такой театральный занавес – со сценой внутри.
– Ну? – угрюмо спросил Игорь. За спиной у него тревожным любопытством мелькнули чьи-то бусинки и мелькнула мелированная прядь.
– Вот! – Гриб с грохотом ляпнул клетку на стол. – В карты выиграл… Сначала предложили игуану… – он зевнул, – да я решил: не прокормим…
Наутро, ближе к полудню, клетку установили на холодильник, помещающийся между двумя двухъярусными кроватями. Попугай оказался жовто-блакитным и выглядел уже вполне смиренно – не буянил, изредка только что-то сипло каркал и смешно воротил клюв от шныряющих повсюду табачных флюидов.
Бусинки-с-мелированной-прядью принесла стакан пшенной крупы и 3-литровую банку пива.
Игорь неспешно прихлебывал, затягивался сигаретой и с интересом наблюдал, как подозрительно попугай косится на пшенку. Гриб приканчивал второй бокал, вздыхая всем телом, причем горло его издавало клокочуще-лязгающие звуки.
– Кстати! – Игорь вдруг поднял палец. – Мне тут девчонки с 9-го крысу предлагали. После опытов. У них девать некуда…
Попугай решительно крякнул и клюнул пшенное зернышко.
* * *
Крыса была белая с розовой отделкой – глазки, носик, хвостик, коготки. Как впоследствии выяснилось, в мозгу ей удалили что-то, отвечающее за чувство страха, посему повела себя энергично и независимо – пущенная на одну из верхних кроватей, тут же засеменила к клетке, просунула нос меж прутьев и тонко пискнула. Попугай вскрикнул и, уронив из хвоста перо, закачался на дальней жердочке.
– О – поздоровались! – удовлетворенно сказал Игорь. – Пойду, молочка у соседей стрельну…
К вечеру обустроили и крысу. В трехлитровую банку из-под пива напихали магнитофонной ленты, для чего была пожертвована 525-метровая бобина со свежим альбомом «Ласкового мая». (Не подумайте дурного – ее тоже в карты выиграли.) Гриб достал последнюю сигарету и добавил внутрь скомканную пачку из-под «Космоса».
– Знаешь, чего-то она какая-то спартаковская… – поморщился Игорь, наблюдая деловито шныряющую по полу крысу.
– Хм… Счас! – отозвался Гриб.
Он сцапал крысу с пола, а свободной рукой закопошился в тумбочке.
Крыса, ошарашенная внезапным пленением, замерла, но когда Гриб извлек с полки синий фломастер и сдернул зубами колпачок, вдруг по-хозяйски впилась ему в палец!
Вы, уважаемые, видели когда-нибудь крысиный ротик? Вот эти вот спаренные остренькие изогнутые клычки, захлопывающиеся наподобие этакого капканчика, причем угол захлопа ну совершенно исключает вероятность уйти. Во всяком случае – без потерь…
Бедный Гриб…
Отдадим, впрочем, должное мужеству наших друзей. Отпрыгав, отголосив, отупражнявшись в метании мелких и других предметов, они остепенились и снова поймали крысу. Игорь надежно, вытянутыми руками через полотенце, прижал ее к столу, а Гриб, истекая кровью, твердой тем не менее рукой начертал на белой спине стилизованное «Д» и обвел ромбиком. Крысу бросили в банку и выдохнули.
Гриб отправился промывать раны, а Игорь с чувством пропел:
«Дина-а-амо – девушка моей мечты.
Дина-а-а-а-амо – королева красоты…»
Может, это и не имеет отношения к нашей истории, но все ж отметим: Игорь знал только одного Шевченко – и был уверен, что этого достаточно.
Крыса, обиженно попискивая, принялась копошиться среди магнитофонных джунглей, свивая себе гнездышко.
А совсем вечером, когда Игорь с Грибом лениво шлепали в деберц, прислушиваясь, не начинается ли дискотека на 12-м этаже, явился из дому Ломоносов.
Он был с тяжелой, аппетитного вида сумкой и с котом.
* * *
Кот был молодой и голодный. Последнее выразилось в том, что он с порога, опущенный Ломоносовым на пол, взахлеб вылакал остатки крысиного молока в полиэтиленовой крышке с той самой 3-литровой банки и кинулся ласкаться с ногами хозяев. Ни шуршащая в банке крыса, ни тревожно заклекотавший попугай не привлекли его внимания.
– Возле остановки подобрал, – уютно трепался Ломоносов, распаковывая сумку. – Он ко мне из кустов – шасть! – и ну мурлыкать, подлец… Колбасу, видать, учуял, паразит…
– Домашний, – коротко определил Гриб, следя за руками Ломоносова.
– Хвост какой пушистый… – без выражения добавил Игорь, впившись глазами в ломоносовскую сумку.
Сумка-самобранка, между тем, метала на стол свертки, кульки и сосуды, обернутые в серые официальные газеты, но, несмотря на эту отвратительную форму, наполненные самым восхитительным содержанием. Интуитивно угадывались под покровами и домашняя, с чесночком, колбаска, пиханная пальцем, и хороший шмат сала, и квашеная капустка – хрустящая такая, знаете?.. Вот это, явно, варенье, тут, наверное, соленье – или наоборот…
Ломоносов добродушно балагурил, щелкал кота по уху…
А вот бережно полезла на свет трехлитровая банка, закрытая хорошей, чистой полиэтиленовой крышкой, и внутри ея что-то бултыхается – прозрачное, с нежной, впрочем, молочной мутностью…
– А-а-а! – взревели сожители.
Кот был бесцеремонно шваркнут в сторону. Гриб сгребал со стола карты, пепел и банку с крысой. Игорь гремел из ванной водяной струей, отмывая стаканы. Ломоносов хлопал дверцей холодильника, доводя попугая до конвульсий. Крыса, задвинутая на подоконник, неподвижно наблюдала бедлам спартаковскими глазами.
* * *
И вот, как выразился один хороший писатель, жизнь защеголяла перед ними по-будничному. С точки зрения нити жизни, дни нанизываются как бусы, отяжеляя; с точки зрения отрывного календаря – бесследно исчезают, облегчая. Но это – потом, когда-нибудь… Пока же – все здесь и сейчас, все заботы-хлопоты – сиюминутные, тактические, надежды – не дальше завтрашнего дня… Вот близилась, между прочим, сессия, так что ребята периодически отвлекались на занятия. А безмятежную (не побоюсь этого слова, хотя – стоило бы выдумать и получше) жизнь заселившей комнату фауны вообще не омрачало ничто.
Или почти.
Типичное утро здесь начиналось так.
Кот просыпался среди прекрасно обустроенного своего лежбища в среднем шкафу. Там на дне было складировано туристское оборудование – палатки, спальные мешки, тент, одеяло с живописной обугленной дырой посередине и прочие предметы первейшей необходимости. Дверца этого шкафа не закрывалась полностью – из-за с корнем вырванной нижней петли, – что также оказалось кстати.
Итак, кот просыпался, с хрустом потягивался и выпрыгивал на сильных своих молодых лапах в середину комнаты. Пару раз лизнув себя для порядку, он поднимал кверху плутовскую морду.
Ага! Попугай, мирно затянув пленкой глаза, дремлет на правой жердочке!
Бесшумным грациозным движением кот взлетал на правую верхнюю кровать. Случалось, что на ней в это время кто-то спал из людей или женщин, но сие обстоятельство коту не мешало. Он пробирался к клетке, виртуозно огибая препятствия, он горел глазами и дрожал шикарным хвостом, он – шел на Дело!..
А дело – оно того стоило: вот, за решеткой, на вытянутую всего лапу, не подозревая и не остерегаясь, под блестящими перьями и нежным пушком – он, теплый мягкий бочок, с быстрыми пульсами, аппетитный… р-р-р…
Кот, едва сдерживая себя, подбирался вплотную к клетке, просовывал боевую левую лапу…
Цап!!!
Трах! Бах! Ку-ка-ре-ку! Дзынь! Бррынь! Уа-у!..
Когда рассеивался метафорический дым сражения, глазам пораженных зрителей, буде таковые были, представала следующая картина.
Средь кружащих и опадающих тополиным пухом синих и желтых перьев со зловещим скрипом раскачивается правая жердочка… Она пуста… Крыша холодильника усеяна пшеном, сквозь крупу пробирается робкий ручеек воды из перевернутой поилки… Попугай, сжавшись в неопрятный комок, с торчащим, как флаг на тонущем корабле, пером сидит на левой жердочке и монотонно орет благим матом… Кот с приятностью расположился на краю кровати, лапки в беленьких носочках под подбородком, глазки прижмурены… Дремлет милейший котенок, всем видом демонстрируя – я ни при чем!..
Время лечит.
Мало-помалу попугай успокаивался, испуганный ор сменялся обиженным клекотом, потом отрывистые чирик-чирики… И вот уже выглянула матовая пленочка, а вот она осмелела, затянула глазки… Глазки глянули еще напоследок, полусонно обкосили комнату… Закрылись…
Хлоп!
Помните, как в фильмах ужасов распахиваются вдруг перед самым носом ничего не подозревающего героя чьи-то ужасные очи?
Кот не спит. Глаза его, полные желтого бесовского огня, быстро оценивают обстановку. Задком, задком, на цыпочках, безошибочно ориентируясь, он возвращается на дальний край кровати, планирует на пол, перебегает комнату, вспархивает на левую верхнюю кровать…
Теперь он крадется еще осторожней, хвост дрожит еще мельче. Малейшее движение-звук попугая превращают его в сфинкса…
Да… Нечасто встретишь живое существо, ЦЕЛИКОМ поглощенное достижением своей цели… Увлекательное и поучительное зрелище!
Бах! Трах! Ку-ка-ре-ку! Брынь! Хлоп! У-аааа-у!..
Бедный, бедный попугай… На этот раз, добавив новый смертельный перепуг на расшатанные нервы, он не попал на дальнюю от кота жердочку, хлопнулся в прутья решетки, звякнув клювом, по инерции ринулся назад – только чудо спасло: кот, по молодости, оказался не готов к тому, что судьба изредка предоставляет повторный шанс…
Обычно к этому времени кому-нибудь из хомо сапиенсов надоедало. В кота летели тапок или подушка, сопровождаемые крепким словцом. Но кот и сам с усам – понимал, мерзавец, что после бани вениками не машут. ЭТО произойдет не сегодня. Твердо зная, что ЭТО все равно произойдет, он зевал, потягивал по очереди перед и зад, громко спрыгивал на пол и с чувством исполненного долга шествовал к блюдечку с молоком.
И тут из-под тумбочки выбегала крыса!
Да, крысу выпускали на променад раньше всех – способом простого укладывания трехлитровой банки на бок. Впрочем, иногда ее с вечера и ловить забывали, увлекшись алкогольным или эротическим (чаще – совмещенным) времяпрепровождением.
Итак, по утрам крыса шастала под тумбочками и кроватями, занимаясь своим обычным из-за поврежденного мозга дуракавалянием – чем-то шебуршала, что-то грызла, временами попискивала и выныривала на свет похлебать молочка. Игорь, считающий благородно, что он в ответе за это неприручаемое создание, молоко где-то периодически добывал.
Крыса кота, в целом, игнорировала, но молоко свое ревновала. Так что, когда вальяжный кот на расслабоне подгребал к полиэтиленовой крышке, так с первых пор и служащей блюдцем, крыса, кровенея глазами, выскакивала невесть откуда и цапала кота за лапу!
Истошный мяв потрясал комнату!
Кота взметывало через стул, по рукавам курток, с торца сломанной шкафной двери – на антресоль, где он и замирал, вопия глазами.
Попугай из своей клетки разражался мстительной тирадой.
* * *
Все проходит, как справедливо было написано на кольце Соломона. Только начинаешь привыкать к хорошему, как жизнь становится еще лучше.
Зимовка зверей была недолгой. Хотя… Еще как посмотреть в этой стремительной, бурлящей, насыщенной общажной жизни.
Кончили все плохо.
* * *
Попугай хирел на глазах. И то – атмосфера в комнате здоровьем не отличалась: никотиновый топор, висящий под потолком, алкоголики-джинны в пустых бутылках… Да и пшенная диета, похоже, не обеспечивала организм комплексом витаминов и минералов. Нервы – вообще ни к черту…
Перед сном попугаю полагался моцион, вдобавок к утренней зарядке, которую настойчиво продолжал устраивать ему кот. Клетку открывали, орущую и отбивающуюся птицу вытаскивали и усаживали на карниз.
Попугай умолкал, расправлял свои изрядно ободранные котом перья, глубоко вздыхал – и летел! Суматошно махая крыльями, едва не задевая оголенную лампочку под потолком, приоткрыв от напряжения клюв – и плюхался на дверцу антресоли. Неловко разворачивался, некоторое время оглядывал диким глазом комнату, унимая ходящее ходуном сердчишко… Снова сильно вздыхал, срывался, чудом не таранил лампочку – и на последнем практически издыхании цеплялся за карниз. Теперь его, тихого и обмякшего, можно было безбоязненно брать и водворять в клетку, где он долго отпаивался водой и забывался на одной из жердочек.
Надо ли говорить, что на время этой процедуры кот бросал все дела? Скажу на всякий случай. Он с любого места и от любого занятия ломился на телевизор – самую высокую точку в комнате, – где застывал сжатой пружиной, а глаза… О, глаза! Цвета молодой травы под майским солнцем…
Стихи писать.
* * *
Зима поворачивала на исход. Шли на спад крещенские морозы. По этому поводу в комнате иногда открывали для проветривания окно. Процедура благотворно воздействовала на животный мир – кот отважно заигрывал с крысой, та носилась и мелькала динамовским логотипом в самых неожиданных местах, а попугай все это оживленно комментировал со своей жердочки.
– Эх, хотел бы я родиться коровой в Индии... – вздохнул как-то Ломоносов, наблюдая животное царство.
Соратники фыркнули.
– Ну как же – им там рай… Там даже коровью мочу пьют для укрепления духа и тела!
– Ты – плебей! – заявил Гриб.
– Чё это?
– Есть две точки зрения. Одни считают, что человек совершенствуется по мере того, как приближается к природе, другие – когда он от нее отдаляется. Первые – плебеи, вторые – аристократы…
Одним синим вечером – таким вечером, когда кажется, что жизнь окончательно удалась, – человеческие обитатели комнаты праздновали спих очередного экзамена. Чуть приоткрытая фрамуга волновала штору, и попугай, сидя на карнизе, дольше обычного вздыхал и оправлялся. Наконец, он полетел и даже не без лихости заложил вираж возле лампочки. Потом довольно уверенно вернулся на исходную.
Гриб, захлебываясь, рассказывал внизу, как четко удалось ему вытащить «бомбу» под самым носом препода. Люди одобрительно хихикали, соглашаясь – чем больше в нас обмана и притворства, тем выше мы стоим в иерархии животного мира. Кот застыл на стреме. Попугай сидел на карнизе, среди легкого ветерка, дышал и блестел глазками.
И вдруг, встрепенувшись, стартовал на второй круг.
Люди не оценили подвига. Они его не заметили.
А зря.
До лампочки попугай долетел уверенно, но дальше, что называется, кончился бензин. Будто споткнувшись в воздухе, остановив занемевшие крылья, он неловко спланировал и тюкнулся клювом в дверцу шкафа у самого пола.
Теперь летел кот.
Гриб подавился словом, когда над его головой мелькнула безжалостная тень с хвостом под 45 градусов. Тень накрыла копошащийся комок перьев и юркнула с ним под кровать.
Миг оцепенения…
Охнул стол, дребезнула посуда – ломая стулья, путаясь друг в друге, люди кинулись к кровати!
Кулем полетела в угол постель, заклинил углом оказавшийся под матрацем ломоносовский чемодан, в секунду его выдрали, сплющив угол…
У стены смирно сидел кот и доброжелательно глядел на публику. Желто-голубая тушка была бережно прижата лапой к груди, из пасти на неестественно длинной шее свешивалась головка с приоткрытым клювом.
* * *
Судьба кота решилась в этот же вечер.
В библейской тишине, лишь подчеркиваемой шуршанием невозмутимой крысы, ребята пили водку. Почему-то не чокаясь.
– Я вот читал в «Науке и жизни», – медленно сказал Гриб, глядя перед собой, – как в Лондоне с 40-этажной высотки сорвалась кошка… Нашли ее в 7-и километрах. Жива. Только переломы задних лап…
– В Лондоне нет небоскребов… – неуверенно отреагировал Ломоносов.
– У нее хвост пушистый был, – сомнамбулически продолжал Гриб. – Вот она на нем и летела…
Все дружно посмотрели в угол, где кот сладострастно вылизывался между когтями.
– Алё, кончайте… – проговорил Ломоносов и посмотрел на Игоря. Тот тщательно прикуривал.
* * *
Они бродили по крыше общежития, ощупывая ноздрями воздух, примериваясь к ветру. Тапки скользили и уже начинали неприятно липнуть к носкам. Кот, угнездившийся на груди Ломоносова, с любопытством выглядывал из нутра куртки. Город мерцал внизу чахлыми огнями, задуваемыми разгуливавшейся вьюгой. Город смешивал свой обычный крепкий коктейль из дымов и шумов, но метель его нейтрализовывала. Только близко, за рощей, вдруг наждачно взвыла электричка.
Гриб, возглавлявший экспедицию, в конце концов остановился, сунул в рот палец и поднял его вверх.
– Ну – здесь!
Ломоносова будто прострелило насквозь сверху донизу. Он обеими руками прижал кота к груди. Товарищи стояли напротив и смотрели в глаза. Игорь протягивал вскрытую бутылку водки.
Ломоносов сделал три затяжных глотка. В горло шибануло, а мозг сразу загустел, будто под анестезией. Он потянул кота из-за пазухи , а тот, подлец, вдруг взял – и спрятал голову Ломоносову подмышку.
* * *
Коту не повезло. Ушел он четко и красиво, растопырив лапы и хвост, как звезда. Планировал стремительно, но правильно – на ровную мягкую пелену приобщажной лужайки. Вот только турбулентно-вихревые потоки, дифракция с интерференцией вдоль и вокруг всей громады 13-этажного здания, перепады температур по 40-метровой высоте – да вообще, весь паскудный старческий характер зимы…
Словом, ближе к земле его вдруг стремительно понесло на стену, норовя завернуть на бок, а он почти устоял, почти опять выправился, да оказался тут некстати метровый карниз, идущий вдоль второго этажа, и зацепило его, и вроде совсем чуть, но скорость набралась приличная, и мелькнуло, свернуло тельце в вертушку, и глухой хлопок, и всё.
Всё.
* * *
В комнате Игорь отработанным движением поймал крысу. Долго стоял, истекая тапками на пол, и смотрел ей в глаза. Крыса побрыкалась, пискнула и умолкла.
– Все-таки некрасивая у нее морда... – медленно сказал Гриб из-за плеча. – Дурнушка наша крыса…
– Но зато какая фигура! – ответствовал Игорь и опустил крысу в банку.
Гриб рукою крепкою, мышцею высокою начислял водку по стаканам. Ломоносов, двигаясь, как во сне, прибрел к зеркалу. Секунду смотрел в него – и отвернулся. Открыл холодильник, достал бутылку пива и откупорил ее о спинку стула. Получилось сочно.
Постоял, глядя на хлопотливо прущие-пенящие пузырьки… И вдруг, со всем своим костяным лицом, сделал шаг и перевернул бутылку над крысиной банкой.
Пиво захлестало внутрь, как Ниагара – с шумом, бурлением, хлопьями пены. Крыса подскочила из магнитофонного сплетения сантиметров на 15 и заметалась, сотрясая стеклянные стены.
– Ты чё? – выдохнул Игорь.
– Пусть помянет товарищей, – сказал Ломоносов и опрокинул в рот оставшийся в бутылке глоток.
Они уселись и, не глядя друг на друга, потянули к себе стаканы.
Ломоносов похожим движением дослал вслед пиву порцию водки, сглотнул – и вдруг поперхнулся, закашлялся, затрясся почти конвульсивно, показывая непослушной рукой на подоконник. Все обернулись.
Пива в банке было на два пальца. Магнитофонные заросли дыбились над поверхностью, как затопленный паводком кустарник. Посередине айсбергом торчала скомканная пачка из-под «Космоса» – и на ней стояла крыса.
Она стояла, вся в коричневых потеках, крепко вцепившись коготками в картон, передние лапы – шире плеч – в стекло, и – совершенно невозможная морда!
– Обыскать... – пискнул Гриб и начал сползать со стула.
Какофонический хохот обуял комнату. Игорь колотил себя кулаками по коленям. Гриб равномерно тюкался лбом в стол. Ломоносов икал и размазывал по лицу слезы.
* * *
Как известно, цель отдыха – добиться состояния, когда ничего уже не хочется. С этой точки зрения, дискотека – и вообще ночь – удались. Шкалики сменялись стопками, стопки – чарками… День долго просачивался через закрытые глаза. Сожители собрались и осознали друг друга не раньше полудня.
Игорь, явившийся снизу, с биофака, выглядел чувствительно посвежей, поэтому заметил неладное первым.
– А крыса где? – вопросил он пространство.
Гриб только махнул головой, как лошадь, сгоняющая слепня. Ломоносов коротко промычал и зарылся в подушку малиновым лицом. Ему одновременно хотелось пить и писать – состояние, достойное искреннего сочувствия.
* * *
Расследование ни к чему не привело. Банка стояла на своем месте, из нее кисло попахивало. Космический айсберг разлезся и скрылся под пивом.
Крыса сама из банки вылезть не могла. Но это, с другой стороны, в мирное время… И второй вопрос – в комнате ее тоже не было!
– Но где-то же она есть? – бормотал Игорь, ползая на коленях вдоль мебели.
Ладно, впрочем – не бином, мать его за ногу, Ньютона: отчаяние помогло ей выбраться из банки, а ночью народ шастал туда-сюда, дверь не закрывалась, вот и свалила!
– Обиделась... – с горечью заключил Игорь и посмотрел на Ломоносова. Тут же, правда, взгляд отвел.
* * *
Прошло два дня. Мирный вечер застал всех оставшихся жильцов вместе. Расположившись по комнате в самых живописных позициях, они – учились!
Да-да, а что делать – надвинулся очередной экзамен…
Приоткрылась дверь, просунулась голова Олежки – соседа напротив.
– О-го! Не пьют… И без баб! Болеете? – дверь широко распахнулась.
– Проветриваем мысли, – буркнул Гриб, страдальчески глядя в конспект.
Ломоносов вяло поднял голову – и дернулся, как удочка.
Олежка держал подмышкой кота.
Такого отвратительного помойника свет не видел! Грязный, драный, весь клоками, ухо пополам… Видывал виды…
– На остановке подобрал, – кивнул Олежка и опустил кота на пол. – У вас пожрать ему чё-нить не найдется?
Кот, коснувшись пола четырьмя лапами, тут же сделал два шага в сторону и теранулся мордой о приоткрытую дверцу шкафа. Потом он двинулся дальше, к ножке кровати…
И замер.
И вздыбил на загривке шерсть.
И метнулся через комнату, по диагонали, в угол!
Там, у подоконника, стояло самодельное трюмо – две сколоченные боками тумбочки с навешенным сверху зеркалом. Кот прыгнул под низ, скрылся – и тут же началась какая-то возня, шорохи…
– Бля-а! – взревел Игорь. – Как же я не подумал?!.
* * *
Крыса, оказывается, никуда не делась. Между внутренними, пробитыми гвоздями стенками тумбочек оставалось небольшое пространство, узкая такая щель… Заглянуть туда можно было, лишь выдвинув конструкцию из угла…
Да, этот кот видывал виды. И повадки имел далеко не домашние…
Крыса погибла в секунды. Никто и сдвинуться не успел. Кот выскользнул между ножек и бодро засеменил к выходу. Тело в слипшихся бурых потеках, с размазанным динамовским логотипом, крепко зажатое в зубах, волочило по полу розовый хвост. Олежка испуганно распахнул дверь.
* * *
Синим следующим вечером ребята праздновали еще один удачный спих. Ломоносов наливал в граненые стаканы, Гриб корежил тупым ножом колбасу и разливался словесным поносом: вот, мол, краковская колбаса витебского мясокомбината – интересно, а краковский мясокомбинат выпускает витебскую колбасу?
Игорь бродил по комнате, философски свесив из угла рта сигарету. Он остановился у холодильника, поперекатывался с носка на пятку, просунул палец в открытую клетку и подпихнул жердочку. Чуть слышно скрипнув, она закачалась… Игорь подбрел к подоконнику и нюхнул банку. Там, знаменуя грядущую несмотря ни что весну, уже что-то зацветало. Он поморщился – похоже, весна еще не очень скоро… Бесцельные ноги принесли Игоря к шкафу. Он скрипнул надломленной дверью и заглянул внутрь.
Потом обернулся.
– Слышьте, а игуаны вообще что жрут?
Ломоносов поднял брови.
– Ну-у, думаю, колбасной шкуркой не побрезгуют! – Гриб скрежетнул ножом и скорчил рожу Ломоносову. – Только… Ей же террариум нужен!
Игорь подмигнул и коротко потер руки.
– Это я беру на себя!
Утром я сажусь на горшок с книжкой.
Первая парочка абзацев входит легко и ясно, а потом…
Открывается невидимый шлюз – и из подсознания широким потоком вырывается и заполоняет внутренний моно…
диа…
Многолог.
Здесь черт лысый: отголоски снов, эхо вчерашнего, планы на день, творческие взбрыки…
Спусковым крючком может послужить что угодно: слово в тексте, звук телевизора за дверью, шорох кота, скрип унитаза или хруст солей в шее…
Постепенно читаемое тонет.
Через минуту или три я ловлю себя на том, что глаза скользят по строчкам, как корова на льду. Поток сознания вытесняет смысл напечатанного по ту сторону бумаги. Типографская краска букв остается неразгаданным орнаментом, процесс чтения становится ритуалом чуждого племени…
Я протестую.
Я прикладываю усилие – почти физическое – чтобы отогнать мысли и сконцентрироваться на книге.
Начинается борьба.
Я созерцаю сражение на границе мозга.
Текст-оккупант штурмует, осажденные рецепторы жалят стрелами и окатывают кипящей смолой.
Буквы выстроены, организованны, идут на приступ ряд за рядом, четко реагируя на команды глаз.
Мысли разрозненны, разнородны, они толкаются, мешают друг дружке, да и бог (я, то есть) не на их стороне – но родина одна, отступать некуда…
Бой заканчивается торжеством агрессора. Я-бог решаю исход.
Партизаны загнаны в леса и болота. Они побеждены, но не сломлены. Они живы и зализывают раны…
Я им сочувствую.
Да что скрывать – ощущаю себя предателем. Ведь они свои, родные…
Я захлопываю книжку, встаю с горшка и бросаюсь осуществлять гуманитарную операцию.
В виде транспортных самолетов задействуются авторучка и клавиатура – потрепанные защитники моего суверенитета эвакуируются на Большую Землю, где надежно расквартировываются на безопасных территориях.
Изо всех виноватых сил я обеспечиваю лечение, питание, уход, заботу о будущем, скорблю о павших, клянусь сохранить образ в веках…
Они уходят, одна за одной, с памятью и бесследно, они расселяются по миру, многие умирают, но часть цепляется за существование, чтобы в идеале стать завоевателями чужих мозгов.
Так проходит хлопотный день.
Я засыпаю утомленный, но полный Мужества и Верности.
И ночью, в тишине разума, в дебрях и топях мозга зарождаются, вылупляются и начинают помаленьку кишеть, как опарыши – новые, молодые, глупые, разнородные и бестолковые – живые мысли.
…Что из того,
что мы не победили,
что из того,
что не вернулись мы?..
он же
Сегодня после захода солнца начнется Ночь На Ивана Купалу.
Праздник языческий и – для меня – чудесный. Потому что с юности приносил романтические приключения в разных прибрежьях моей Необъятной Родины.
Начнем с того, что в ночь на седьмого июля я потерял мальчишественность. Это случилось в приднепровских лесах у костра, перед тем, как хорошенько в него наблевать. Нет-нет, девушка была, сколько я помню, хорошая. Просто… Мы заедали горячую водку неправильно, по молодости, приготовленными макаронами. Когда я вернулся из похода, мать подозрительно меня оглядела и пробормотала что-то, вроде того, мол, ты, сынок, выглядишь, дескать, неотдохнувшим. Блестевшие свои глаза мне удалось от нее скрыть…
Так с тех пор и повелось.
Шли годы. И вот гуляем мы по принеманским лесам с другой девушкой – папараць-кветку ищем, значит. А девушка проникновенно при этом рассказывает, что жить невесело, потому что муж в тюрьме второй год… Ну, я, натурально, сочувствую – сам только из армии – и через это мы как-то неловко поскальзываемся на косогорчике, и катимся в ложбинку, и запутываемся друг в дружке среди папоротниковых листьев… Замечу, что полтора следующих месяца – до окончания стройотряда – девушке этой жилось не так грустно. У меня, если что, и фотография есть, где я усталый, а она улыбается.
Стройотряды – это, вообще…
До смешного доходило. Иду я с какойтотампосчету девушкой по берегу Северной Двины. Ужас! Ни леса с папоротником, ни ваще условий – белая ночь. С одной стороны кусты заболоченные, с другой – поселок. На улице ни живой души, и от этого полное достоверное ощущение, что души енти по домам у окошек сидят и подглядывают, мерзавцы. А солнце в небе щурится укоризненно – два часа ночи, шел бы спать, как человек, с утра строить… Хорошо – на отшибе, в тупике вагончик плацкартный стоял, жизнью траченный. Стекла в нем не все были, бутылки под ногами встречались, пыль – плоть времени… Но спасительный полумрак, и гладкие лежбища, и надежные металлические ручки со всех сторон, удобные необычайно для разнузданной акробатики… Вот Гребенщиков Борис Борисович по железнодорожной воде скучает, а я признаюсь вам, как на духу: полжизни прошло, а войду в плацкартный вагон – и шибает в нос моей памяти смесь дерматина с гормонами, и сладко мне становится, и щемяще на душе…
В Карелии речка была узкая. Летняя называлась. Факт удивительный – местные говорили, что зимой она тоже благополучно подо льдом функционирует. Я спрашиваю у них в полночь на седьмое, сжимая талию энной девушки: папоротник где? А они – поехали, говорят. Сели мы в лодку. Хозяин мотора был самый пьяный, потому к рулю никого не допустил. Под мостиком мы проскочили чудом, а потом, конечно, чудо кончилось – крейсерская до плешки скорость вынесла нас на мель, нос вильнул, ткнулся… Во время кульбита талию я мужественно не отпустил и, раз такое дело, поплыл прямо с нею. Было непросто – в другой руке была бутылка водки. За мыском оказался нагретый круглосуточным солнцем песочек… С неделю после я его из трусов вытряхивал…
Так что, скажу я вам, Купалле мне больше нравится в темноте.
Как, например…
Но я заговорился. Простите.
И так многабукв.
Темнеет.
Пора в присвислочские леса…
Это чистая форма физического отвращения, причиной коего является моя собственная увядающая энергетика.
Они любознательны – и назойливы.
Они непосредственны – и бесцеремонны.
Они забывчивы – и невежливы.
Они радостны – и бестактны…
Они, в конце концов, счастливы здесь и сейчас – и этим просто отвратительны.
Я через наблюдение за детской открытостью миру понял важную вещь из взрослой жизни.
Вот такую.
Надо жить так, как это делают они – любить, радоваться, не помнить зла, не кривить душой, жадно узнавать…
И – никому этого не демонстрировать.
Ибо раздражает.
Наоборот – вздохни, нахмурься, посетуй на судьбу, вспомни упущенное, помечтай о несбыточном…
И люди примут тебя. И подарят участие. И проявят дружелюбие…
Будешь, короче, за своего.
Или по-другому.
Совсем.
Снова стань ребенком.
По-настоящему.
Доверяй миру. Не думай про завтра. Отдавайся тому, чем занят, полностью…
И ты настолько отделишь себя от людей, что их зависть и злоба просто не смогут тебя достать.
Но вообще – все это ерунда.
Чепуха и банальщина.
К тому еще высокопарная…
Есть одна-единственная в жизни ценность.
Абсолютная.
Время.
Ценишь его, используешь – значит, живешь правильно.
Прошу вспомнить исконное значение слова «использовать» – употребить, то есть, с пользой.
И тогда…
Не имеет значения, как ты выглядишь и воспринимаешься. Нет дела до любви и ненависти. Плевать на социализацию и политкорректность.
А дети…
Они бессмертны – ибо понятие времени неведомо им.
Всё на свете знают – кроме главного.
И за это я их не люблю.
Я – понимаю геев.
Это – люди. Только иные. Базовая система ценностей отличается от «нормальной» – но это именно система. Выстроенная, логичная, лишь базирующаяся на другом фундаменте.
Почему я вдруг «прозрел»?
Отношения с окружающими.
Некоторая часть родственников, знакомых и соседей считают меня неудачником. Придурком. Раздолбаем. Потерянным или падшим человеком, не способным к.
Потому что я живу не так, как они. Потому что ценности, воспринимаемые ими за абсолют, для меня второстепенны.
У них – деньги, у меня – время.
У них – будущее, у меня – здесь и сейчас.
У них – успех в глазах общества, у меня – радость внутри…
И я понял, как они ко мне относятся – точно, как я отношусь к, например, геям.
Мне не то, чтобы больно…
Мне не так уж и обидно…
Я – недоумеваю.
Я удивляюсь – ну как можно тратить жизнь на завоевание медалей, облепляющих шею, мешающих вздохнуть и тянущих, как камень пловца?
Но – вовремя вспоминаю! – они обустраивают мир. Они растят хлеб и повышают комфортность подлокотника в автомобильном сиденье. Они – необходимы. Так гей, поглощенный своими ценностями, все же любит маму с папой, родивших его естественным способом…
Так что – увы! – я понимаю людей.
Они, как ни унизительно это признавать – условие моего существования.
И что же? – возразил я. – Ведь это – как еще одна любовь…
Важно жить не долго, а полно. Не путать с суетливой загруженностью. Полноту определяет сердце…
У тебя появляется 38 дней в году. Дополнительные тридцать восемь дней, когда жизнь наливается особым смыслом. У мира открывается лишнее измерение. Быт и физиология становятся фоном. Скуки нет. Диапазон эмоций максимален. Вовлеченность в нечто, не связанное непосредственно с тобой – предельна…
Страсть, как квинтэссенция любви. Как усилитель жизни. Она УВЕЛИЧИВАЕТСЯ на 38 дней.
А в остальное время ты скромен и прост. Можешь себе позволить взирать на суету и скуку со стороны. Потому что ты – избран и посвящен.
Только я не футбольнозависимый. Я – Ливерпулезависимый.
У настоящей любви должен быть конкретный объект.
Прошлый раз на потолок изливался психоделический триллер с участием соседа-алкаша, поцарапавшего мою машину – я даже наутро попытался записать, да где там… В голове лишь отблески да сполохи пронесшейся грозы…
А нынче взялся я бичевать наших литературных классиков.
По всем прошелся.
Всем досталось.
Пушкина, к примеру, клеймил позором за вздорный нрав, подведший его под пистолет и не давший дописать «Евгения Онегина». Лишил, подлец, мир шедевра – ведь, как известно, написана десятая часть от задуманного…
И Лермонтова туда же. Никакой он не поэт – полдюжины гениальных стихов ничего по сравнению с «Героем нашего времени». А ругал его по схожему поводу – коли на дуэль не нарвался бы, «Княгиню Лиговскую» до ума мог довести…
А Бунин! Импрессионист хренов! Пытается во фразу Вселенную впихнуть… Читая его, буквально продираешься сквозь цветистость да развесистость…
И так далее, как сказал бы Довлатов.
Кстати – и по святому прошелся: Довлатов тот же с Чеховым. Они у меня парой ходят. Этих за язык боготворю – а все ж таки бессюжетность. Концовочки, как грится, не хватает…
А Толстой, который Лев – прародитель телесериалов!
Я понимаю пипл XIX столетия – делать-то и нечего: ни телека, ни радио, ни музыкального агрегата. Страшно – нет интернета! В городе еще ладно – театр, в деревне же нет альтернативы книжке. Вот берешь тогда условную «Войну и мир» – и понеслось, вечер за вечером… Вживаешься, привыкаешь, сродняешься с персонажами. Потребовался век, дабы бизнесмены от шоу-бизнеса сию потребность человеческую прорюхали…
Это, конечно, не Толстой виноват, что сериал содержанием наполнить не могут – конвейер, да и гении где? – а все же форму он, негодяй, дал…
И Гоголь с душами своими.
В общем, короче говоря, все слабаки.
Булгаков писал небрежно, наскоро – повторы, тавтология, неуклюжесть – некогда ему было из-за нужды отделывать…
Достоевский, лузер, проиграется – и туда же: чтоб долги разгрести, «Идиота» в месяц пишет…
Ну, словом – злюсь.
А другим словом – радуюсь.
Ибо нет идеала.
А значит – место на пьедестале свободно.
Хотим всегда.
Памяти нет, но ум/мудрость нарастают – так и появляются гении.
То есть: кажется, что тебе 20, а на деле – 200 или 500…
Вот и появляются великие произведения, переворачивающие мир открытия etc.
Качество человечества растет (правда, увы, для большинства в сослагательном наклонении – ибо лень и излишества нехорошие).
В могилах лежат пустые сменные оболочки.
Если дать себе труд скрупулезно проанализировать себя.
Если отринуть всяческие честолюбивые и меркантильные соображения.
То я просыпаюсь по утрам со страхом.
Я боюсь, что сегодня мне никто не позвонит.
Что у меня не запланировано никаких суетных хлопот.
Что мне на сегодня дарован Покой.
И, таким образом – мне нужно писать.
Оскар Уайльд
Знал я одного мальчика семнадцати лет.
Он говорил: «Я живу плотно: колешься, сразу пару колес на грудь, водкой запил, забил косяк, а потом чтоб какая добрая душа на голову пакетик с бензином положила – нанемножко…»
Давно это было.
И мальчика этого нет давно.
А я живу.
И живу сейчас очень интересно.
21 декабря – конец света.
Или – Конец Света, так точнее.
Я знаю и постоянно помню о том, что осталось столько-то дней, часов, минут…
Потом – кирдык.
Всему.
Самое время подумать о себе.
Одна из глобальных человеческих ошибок – мы не даем себе труда подумать о себе.
Спокойно.
Честно.
Доводя умозаключения и логические построения до вывода.
Нет времени.
Не те поводы.
Да и в жизни мы располагаемся так, будто станем жить вечно…
А тут – цельный Конец Света!
Уфф…
Философическая составляющая этого понятия огромна.
Во-первых, тягота жизни.
Она, жизнь моя, несовершенна. Из-за этого я подвержен смертным грехам скуки и уныния. Проще говоря – устал я.
И вот – на близком горизонте маячит избавление…
Словно бы заканчивается тюремный срок. Или чуть-чуть осталось до армейского дембеля.
Состояние-настроение, естественно, приподнятое. Даже некоторым образом праздничное.
«Перемен требуют наши сердца…»
Любых.
Потому что это будет новое приключение – и неважно, какое.
Во-вторых, паутина жизни.
Мы запутаны в делах. Мы волочем за собой шлейф из неоконченного, и при этом цепляем новое – как ежики на сеновале. Все это накапливается, отяжеляет, делает неповоротливыми, отбирает гибкость и резвость. Опасность в том, что происходит сие постепенно, исподволь – и в один грустный момент ты обнаруживаешь себя в смирительной рубашке с крепко завязанными узлами. Дни проходят впустую – но заполнены до отказа…
И вот – в ближайшей перспективе никаких дел. Ничего не нужно начинать…
Какой фантастический момент для того, чтобы остановиться, повернуться к себе, произвести инвентаризацию налипшего хлама из долгов, обещаний, обязательств, необходимостей, ответственности!.. И начать развязывать узлы. Отдирать колючки. Рубить закостеневшие хвосты…
Это сложное занятие. Порой мучительное. Но все искупается – с отшелушиванием очередного слоя кокона усиливается ощущение свободы.
Уходить нужно, как барон Мюнхгаузен – налегке.
В-третьих, итог жизни.
Час за часом, из года в год мы ведем тактические бои местного значения. И забываем в этом угаре о стратегических целях. О смысле.
Они, цели-смыслы эти, могут быть разные. Но способ достижения один – радость. Наслаждение процессом бытия. Жизнь – здесь и сейчас…
(Хотя, конечно, наслаждение настоящим – лукавство. Все равно ведь настоящее это разбито на частички, каждую из которых сперва ждешь, а потом вспоминаешь…
Ладно. Это было раньше).
И вот – в зрительной доступности финишная черта…
Мифического будущего, ради которого мы ломали копья и обдирали ногти – нет. Путь – позади. Как его писать – с маленькой буквы, или с большой? Зряче ты его прошел, или с завязанными глазами? А то, может быть, специально зажмурившись?
Вопросы интересные. И, главное – им самое место и лучшее время. Потому что если ответы отрицательные, уходить не жалко. А если положительные – спокойно и с достоинством.
Эх…
Прекрасная штука – Конец Света!
После него можно начинать Новую Жизнь.
Красивую и счастливую…
Не дал бог необходимой степени таланта и достаточной толики везения.
И моя работа по изготовлению текстов – это тоже Путь, но – другой.
А именно – возясь со Словом, я стал Профессиональным Читателем.
Я – Вижу чужое.
Я – Понимаю кухню.
Мне понятен уровень, приоритеты, степень добросовестности и чистоплотности автора книги, которую я читаю. Состояние его духа, чувство юмора и собственное отношение к написанному.
(Вспоминается легенда про Валентина Катаева, который, будучи редактором журнала, распорядился печатать рукопись неизвестного автора, прочтя лишь одно первое предложение: «Вода в пруду напоминала пыльную крышку рояля»).
Это, конечно, круто.
Это приподнимает над толпой.
Это наполняет щекочущим чувством превосходства…
Ну, хорошо.
Я горжусь.
Как положено – когда чем-то гордятся по-настоящему, гордятся тайно.
(Мысль не моя – это Юлиан Семенов).
И – возникает во мне чувство острой обиды на жизнь.
Не этого я хочу.
Не с этим я сплю и бодрствую.
Я готов променять это и еще многое-многое-многое на одно – быть Писателем.
Это интересно.
Видимо, мне так нужно, мне комфортно с ним – иначе зачем я прикладываю это состояние на большинство сфер моей деятельности (или бездеятельности)?
Я не пишу – виноват.
Я безденежен – виноват.
Я пишу, вместо того, чтобы зарабатывать – виноват.
Я зарабатываю, вместо того, чтобы писать – ох, как виноват…
Смешно получается!
Кажется, у меня подсознательное стремление жить именно так.
Когда я рад, счастлив, увлечен без угрызений совести – тут же являются угрызения совести и принимаются грызть: ты живешь неправильно! Ты делаешь не то! Ты не делаешь это!..
Я безответственен – жалка жизнь без ответственности.
Я взваливаю на себя ответственность – ну нахрена она мне сдалась, разве жизнь дана для гнета?
Я сплю после обеда – на что я трачу время?!
Я не сплю после обеда – какой херней я занимаюсь, вместо того, чтобы отдохнуть и освежиться для плодотворной деятельности?!
И так далее.
Примеры бесконечны…
Итак.
Ощущение вины – естественное для меня состояние.
Ну, что же – правильно!
Жизнь – несовершенна.
Кто делает мою жизнь? – Я сам.
Следовательно, если ты мыслишь – ты виноват.
Комплексы вин мыслящих людей беспокоят мир, подобно зуду на коже.
Мир морщится, кряхтит, чешется – и предпринимает усилия для исцеления…
В доказательство предлагаю обзор завершившегося конкурса.
Страничка здесь
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/242992.lim10-lst30/
Конкурс не оставил равнодушным. Авторы проволокли меня, визжащего и упирающегося, от мрачных низин до сияющих высот, и теперь, отдышавшись и утерев кровавый пот, я вынужден признать: не жалею о потраченных двух десятках часов своей жизни! Помню каждого из 26-и авторов! Правда, по-разному… )))
Свой Отчет о проделанной работе я разделил на четыре части: Низины, Равнины, Холмы и Вершины.
Пойдем по-возрастающей…
НИЗИНЫ
26 место
1. Владимир Кулаев
В городе С.
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/240960/
Заметка семиклассника в школьную стенгазету для рубрики «Они живут среди нас». Герой заметки при этом должен быть известен читающей аудитории – скажем, местный дворник, чемпион революции по бомбометанию – а то последний смысл потеряется.
25 место
26. Сергей Лузан
Русский дизелист
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/90905/
Эти полтора десятка предложений не дали мне ни информации, ни эмоций.
Подозреваю, что текст написан лишь для того, чтобы блеснуть сочетанием – «несравненный Бесподобников».
Пушка по воробьям.
Холостыми.
24 место
15. Андреев Чайк
Со временем и без
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/144281/
Я тоже вижу сны.
И в эти моменты переживаю величайшие эмоциональные пертурбации, вызываемые трансформациями мира.
Я изнемогаю от желания передать это другим…
Не берусь.
Не готов…
По поводу работы могу сказать лишь следующее.
Любые сюрреалистические, психоделические или наркоманские видения во всем блеске их гениальности портят засоренность текста, косноязычие, безграмотное оформление диалогов и, главное – неясность мысли.
Указанные «мелочи» превращают их, как эту работу – в обыкновенный бред.
23 место
16. Георгий Сапсан (Жора Волжанин)
А 5 марта наступит?
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/243879/
Я долго мучился с этой работой.
Раскручивал ее, как вопрос в телевикторине «Что? Где? Когда?».
Не помогли ни дополнительная минута, ни помощь клуба…
Я задействовал даже народную мудрость – утро вечера мудренее.
Бесполезно…
И – странное дело! – во мне все время вертелся клинический диагноз, когда-то поставленный президенту моей страны: мозаичная психопатия.
К чему бы?
Определенно могу сказать: текст не несет художественного впечатления.
А Сталин умер.
Ответ: нет.
22 место
14. Алексей Ирреальный
Брачный контракт
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/244496/
Это, очевидно, либо злая, либо глупая шутка автора.
Как невозможно высечь из мрамора тонкую черту лица или идентифицировать мимику Чарли Чаплина, так из этого текста невозможно извлечь смысл.
21 место
11. Илья Долматов
Чудо Божие
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/243369/
Работа породила сплошные вопросы.
В чем Чудо?
Что хотел сказать автор?
Но самая главная загадка для меня в том, что «ель пленяла и пугала героя, потому что в округе не было ни единой сосны» )))
Думаю, автору стоило бы накрыть поляну под елью и рассказать местным жителям это свое детское воспоминание. Им было бы интересно.
Но при чем здесь читатели?
20 место
7. Людмила Денисова
Велосипед
http://www.grafomanam.net/poems//view_poem/243240/
Удивительно – взять и с большими подробностями начать рассказывать историю, имеющую предысторию, которой тоже уделить внимание, явно стремясь куда-то вывести сюжетную линию, кажущуюся скучной, ну да ничего, авось автор вознаградит в финале…
…Чтобы хлопнуть по башке пыльным мешком: всё, точка.
Автор! Зачем всё?
К чему?!
Что я должен был получить взамен моего времени, потраченного на прочтение?..
А, ну вот, разве, посмеяться над тем, как в Сибири готовят подрастающее поколение ко взрослой жизни. Там, оказывается, проводят олимпиады по «химии» (так в тексте). То есть, я так понимаю, тестируют школьников на способности к принудительным работам в условиях ограничения свободы )))
Пустая работа. Ни о чем.
19 место
25. Валерий Носуленко
Улыбка
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/245781/
Определю эту работу как записку на манжете.
Вот сидишь ты, условно, в кабаке, в дыму пищеваренья и страстей, и приходит в голову идея. Кажется интересной. Набрасываешь ее на первом попавшемся клочке – и дальше себе пируешь.
Проходит время, попадается в кармане смятый клочок, смотришь на него, стрекоча пальцами по столу… То ли съел с утра чего, то ли так себе идейка?
Ай! – и отпускаешь ее в мир, во всеядную паутину.
Как есть – сырую, невыстроенную, непрописанную, орфографически/пунктуационно безграмотную…
С глаз долой – из сердца вон.
18 место
13. Пелагея (Руднева Т)
Случай из личной жизни
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/243518/
Я могу хоть как-либо всерьез воспринять этот текст, если он – один из полусотни, где каждый «случай», как мазок кистью, складывается в некую картину, имеющую драматургию, сюжет, смысл.
Вырванный же из контекста мемуар тетки не несет мне, как читателю, ничего. Выставление его на конкурс самостоятельным произведением вызывает искреннее недоумение.
РАВНИНЫ
17 место
10. Торопыжка
История старого парка
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/229641/
Я подробно рецензировал эту работу в Анатомическом Театре Прозы.
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/231784/
Краткий вывод: утопия на грани примитива.
16 место
21. Тас-Аксу
Катька Третья
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/244816/
Работа проассоциировалась у меня с фотографией.
Снимок был сделан в нужное время в нужном месте, но, увы, дешевой мыльницей и несильным фотографом.
Потом за него взялись и средствами фотошопа подсветили, подрегулировали контрастность, поработали с цветами, скадрировали и обрезали в размер.
Что-то получилось.
Невыстроенное композиционно из-за неясности или недоказанности причинно-следственных связей, с застывшими выражениями лиц, за которыми не разгадать характеров…
Можно повесить на стену – закрыть дырку в обоях.
15 место
2. Анна Лившиц (Галанина)
Поход
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/243052/
Автор попытался написать юмореску – эту задумку выдает последняя фраза.
Получилось же начало путевого дневника, со всеми полагающимися заманухами: читатель заварил чайку погорячее, укутался пледом и сладко приготовился читать о тяготах и лишениях, о холоде и мраке, о шашлыке и сексе…
Но работа, только начавшая расправлять крылья, была оборвана – бессмысленно и беспощадно.
Осталось недоумение.
В то числе и по названию. Если в таком виде, почему «Поход»? – Надо «Уксус»!
14 место
19. Инна Васильева (inaya)
Зазеркалье
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/244849/
Текст хорошо написан и в процессе чтения производит самое благоприятное впечатление. Ты доверчиво следуешь за автором…
И утыкаешься в конец.
Получилась такая детская акварель – с настроением, но без смысла.
Работа не состоялась.
13 место
4. Татьяна Челединова-Акулова
Про очки, склероз и обо всем помаленьку
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/240356/
Очень милая работа… могла бы быть.
Но дикая, не помещающаяся в мое понимание безграмотность – как будто текст набирался в нетрезвом виде прямо в окно отправки…
Но отсутствие внятной композиции – как будто на пепелище нашли три несгоревших листика из середины повести…
Жаль.
Из этого можно было бы сделать конфетку.
12 место
6. Михаил Козловский
Куда ты уехала, Сьюзен?
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/116486/
Мемуарная проза – штука особенная.
Осознанно читаешь ее в двух случаях: имя автора, о котором тебе хочется больше узнать; времена/события, которые тебе интересны.
Если же эти два условия не соблюдены – ищешь в работе литературу в чистом виде.
Здесь мне ее не хватило.
Автор передал «шальную весеннюю атмосферу» молодости.
Хорошо – но мало.
Автор насытил работу подробностями и лицами, играющими роль декораций или шрамов.
Хорошо – но много…
Биография автора мне не интересна.
Приметы времени известны по собственному опыту.
Примечательной событийности в работе нет.
А литература – есть?..
11 место
17. Черный Куб
Тесто
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/194196/
Я изредка пробую писать в состоянии… ну, выразимся – расширенного сознания.
Поразительные куски иногда получаются!
Сопоставимые по пронзительности с вот этим –
«Ну кто бы мог подумать?! Все могли подумать. Так почему же никто не подумал?!! Какие подлые люди».
Сказано великолепно.
И вообще, в работе много вкусного.
Вот только, к сожалению, самой работы не получилось. Прекрасные куски, полученные все равно как, еще необходимо объединить, нанизать на мысль, идею, сюжет – и тогда получится пирог.
А так – автор прав – тесто…
10 место
12. Травкина Елена
Их тайна
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/217606/
Слегка сумбурное, не до конца выстроенное, переполненное мозаикой подробностей философическое эссе, в котором акценты или не расставлены, или размазаны.
Мертвые знают ответ…
И кот, судя по всему…
Так что теперь, пока живы – на Багамы к телкам, или в кладбищенские сторожа?
Сырая работа.
9 место
24. Джейн Терен
Холодно. Спокойно. Белоснежно
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/245619/
Красиво.
Листок, вырванный из девичьего дневника – тонкий, нежный, точный, глубокий…
Я с удовольствием прочел бы весь дневник – но, увы, у меня в руках лишь страничка.
Без прошлого, без будущего.
Автор – дайте почитать остальное!
ХОЛМЫ
8 место
20. Минь де Линь
Без паники
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/244812/
Поэзия осмысленного опохмеления.
Попытка поверить алгеброй гармонию.
Демонстрация торжества духа над плотью – ну, правда, с использованием внешних инструментов…
Приятная работа.
Свежая.
Возможно, недостаточно эмоциональная для юморески и недостаточно психологичная для драмы.
7 место
8. Лариса Морозова-Цырлина
Про кота
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/112335/
Я старый котовод и мне больно читать такие тексты.
Сердце не на месте.
Но – беру себя в руки…
Короткий бесхитростный рассказ со сложным финалом – вроде, хэппи-энд, а если вдуматься…
Простой естественный язык. Автор сознательно открещивается от лишней литературности. Вот такой был случай в моей жизни – говорит автор, – и я не знаю, как к нему относиться.
И я, читатель, тоже не знаю.
И думаю – неспокойно.
Хорошая работа.
6 место
9. Олег Велесов
Душа поэта
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/190554/
В тексте чувствуется рука мастера.
Точными штрихами рисуется картина погибающей души. Души широкой и зоркой – но хитрой и ленивой. И, как водится, изобретательной в оправдании собственной слабости…
Картинка, кажется, исчерпывающая.
Всё сказано.
Почему же у меня свербящее ощущение оборванности, недосказанности? Отчего впечатление сплошного многоточия – как в финале работы?
Ответ видится только один – автор так задумал.
С этого автора станется…
5 место
23. Татьяна Смирновская
Вдохновение
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/205045/
…где и написала это произведение.
Замечательно.
Мало сказать, знакомо – близко каждому из нас.
Не правда ли, братья и сестры во литературе?
Вот так – коротко, емко, точно и юмористично – описана трагическая наша жизнь.
Мир ждет вестей из кухни, автор!
(Только не называйте больше работ «Вдохновение». Оно – удел графоманов).
4 место
3. Галина Золотаина
Горбун
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/234385/
Еще в середине текста я почуял подвох.
Сухая манера, отобранные детали – всё будто нашептывало мне, что счастья не будет.
Но это не есть плохо.
Работа хороша.
Можно поискать метафоры, пофилософствовать об авторской идее, поудивляться слову «ждя» – а лучше просто подумать о жизни.
О своей.
ВЕРШИНЫ
Три следующие работы – лучшие.
Они – победители.
Сила их – одинакова.
Но – это спорт, детка…
Исходя из глубокого убеждения, что единственной абсолютной ценностью на свете обладает время, расставляю равные работы на пьедестале по принципу: чем короче – тем выше.
3 место (7 198 знаков)
22. Юлия Мигита
Нужное слово
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/191422/
Очень мощный текст.
До дрожи.
Жанр трудноопределим – философский очерк-эссе…
Но это не важно.
Главное – понимаешь: даже Экклезиаст может быть жизнеутверждающим.
Спасибо.
2 место (6 491 знак)
5. Харуко Oda
Лиззи
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/215321/
Ах, ах…
Это было прекрасно.
Я читал и наслаждался – образами, деталями, нюансами, атмосферой… Я был внутри…
Ну почему – почему автор оборвал всё на самом взлете?!
Ненавижу открытые финалы.
И восхищаюсь мастерством авторов, способных создавать настоящие открытые финалы.
После которых выкуриваешь две сигареты подряд, глядя в никуда и вспоминая своё…
1 место (5 690 знаков)
18. Консуэло
Письмо Небесному Святейшеству
http://www.grafomanam.net/poems/view_poem/244418/
Замечательная работа.
Я, прям, окунулся в классику – сразу вспомнился, например, чеховский дьякон Вратоадов…
Все компоненты столь виртуозного жанра, как рассказ, на месте – материал, композиция, язык, идея.
Ни прибавить, ни, главное, отнять.
Браво.
Вот видите, граждане поэты – какой накал страстей, каков диапазон эмоций!
Вы берите пример с Михал Юрьича.
Да, написал человек дюжину-полторы гениальных стихов.
Помним.
Любим.
Но ведь и прозу уважал!
Его прозаический корпус – истинный брильянт русской литературы.
Чем вы хуже?
Итак, кроме средства прорыва в собственное подсознание, алкоголь исполняет функцию… Назовем это так – формулировщик простого счастья.
Вот, значитца, решил ты отморозиться, сесть на кочергу. Заела тебя, понимаешь, текучка. Ты, кажется, все делаешь правильно: живешь не распыляясь, делаешь дело, идешь по Пути – а накапливается утомление, неуверенность, пессимизм…
Бац! – напился. Похоронил вечер, затопил мозг, эмоционально взорвался…
Как хреново на следующий день! Дело даже не в отходняке-бодуне – ты ничего не можешь делать. Ты – овощ. Лежать у телевизора – твой энергетический максимум… День похоронен.
Но!
Приходит следующее утро. Организм стабилизируется. Сознание возвращается. Открываются глаза…
Глаза – открываются!
Ты понимаешь, кристалльнейшим образом осознаешь: какое великое счастье – просто жить!
Просто быть здоровым, просто быть способным, просто иметь силы на обыкновенную, повседневную, незаметную – но выбранную один раз, проверенную много раз – деятельность.
Какое это великое счастье…
Вот подходящая метафора: у тебя было две руки, ты ими, не задумываясь, пользовался, а потом одну потерял – и понял, как это ужасно. Но – вдруг! – дав тебе осознать всю степень несчастья, руку вернули!
Ничего не изменилось. Все, как прежде. Но ты перезаряжен. Ты снова каплей точишь камень. И – наслаждаешься процессом…
Алкоголь – великое изобретение человечества!
Берегите его.
Ощущения двоякие.
1. Интересно. Стараются люди. И искры божии проскакивают.
2. Трудная работа. Рецензируя, тратишь столько же ментально-физически-временных ресурсов, сколько и на собственное творчество. А выходы разные… Критикуя, учишь чему-то автора и горстку приконкурсных читателей. Творя самостоятельное – учишь чему-то мир.
Но это я для диспозиции.
А позиция…
Известно (или, точнее – регулярно утверждаемо), что писатель начинается там, где он впервые написал не о себе.
(Спорность сего отставим пока, с примерами Довлатова etc.).
И вот начинающие/непризнанные/непечатаемые лезут в сеть с опусами. И в них создают миры.
И ты видишь – писатель или нет.
То есть, любой человек с навыками слова может внятно, а то и увлекательно рассказать о себе. Когда же пытается взяться за непережитое, непрочувствованное, непонятое – тут-то и становится ясно, на что он годится.
Миры недоношены. Или уродливы до состояния невозможности существования. Или плоски до полной безынтересности. Или так изуверски вычурны, что имеют смысл для одного лишь собственного создателя…
Выводы.
1. Мне не жалко ранимых душ плохих авторов. Текстов на свете производится больше, чем нужно. Как человечество, в своем т.н. гуманизме, остановилось в развитии, принявшись выхаживать больных да уродливых, попирая тем самым естественный отбор – так и литература потеряла темп, затопталась на месте с появлением доступных возможностей опубликоваться любому дураку.
2. Писатель – это профессия. Как любой род человеческой деятельности, писательство поддается обучению, освоению, овладению, мастерству. Сначала научись держать в руках напильник – и уж потом проектируй адронный коллайдер.
Пиши о себе. Если ты можешь видеть и хочешь думать – это уже цельный мир с неисчерпаемыми возможностями.
Не веришь? Почитай Довлатова.
И вот я после этого арт-хауса очень увлекательно и утомительно сплю. Всю ночь, и особенно под утро, смотрю дичайшие фантасмагорические сны.
Я написал – «смотрю»…
Неправильно.
Я в них живу – полной, насыщенной, трагидраматической жизнью. Я просыпаюсь, переполненный креативом – сюжеты, идеи, мысли, фразы…
Но проходят буквально минуты – и все бледнеет, теряет контуры, рассасывается…
Это моя неизбывная беда – незапоминание снов…
Сейчас не об этом.
А о чем – я, если честно, не могу до конца сформулировать.
О величии Китано с Тарантино? Но в чем оно? Как ухватить суть?
Это некие тонкие вибрации, которые вызывает во мне определенное длительное аудиовизуальное воздействие.
Происходит нечто, созвучное моему внутреннему.
Что-то, запрятанное в моем подсознании, очень родственно фильмам этих пацанов…
Они, черт возьми, дают мне шанс разобраться в себе!
И это, очевидно – самое главное предназначение искусства.
Человеки одиноки. И неспособны понять себя.
Пока некий гений не расскажет тебе – про тебя.
И мир проясняется. И жить легче.
Потому что ты не только начинаешь что-то понимать, а еще получаешь ощущение сопричастности.
Ты в команде. Это здорово. Это комфортно.
Муки выбора пути – с седыми волосами и надорванным сердцем – достаются тренеру.
И правда – рукописи не горят, нагромождение бесполезных текстов засоряет мир… Ведь энергия, выделенная на это производство, не исчезает – закон, сцуко, сохранения…
Но я – видишь – продолжаю писать.
Наверное, этот чистый лист был предназначен для этой чепухи.
Надо остановиться.
Надо!
Останавливаюсь.
Хорошо сидели, посёрбывали напиток и рассуждали о том, хорошо или плохо иметь испорченный вкус.
Вот мы пьем дешевую смесь спирта, ароматов, красителей и может даже чего-то коньячного (хотя, скорее, речь о бренди) – и радуемся жизни! Нам вкусно. Нас вставляет.
А будь мы, предположим на миг – гурманы?
Задница…
То же и в других областях животного потребления. Курил я, скажем, «Беломор» 10 лет. Ничего не скажу плохого – чистый табак, воздушный фильтр… Рецепторы во рту – огрубели! Я ни по чем не отличу теперь «Parliament extra light» от «Parliament ultra light»…
Да и хорошо, если подумать.
Вот…
Но коли плавно перебросить мостик в духовную сферу…
Пипл с испорченными рецепторами хавает всяческую бурду низкого качества и соответствующей же стоимости. А ты тут, великан духа, производишь высокоинтеллектуальный продукт, тратя мегаватты ментальной работы на шлифовку-полировку, доведение блюда до исполинских стандартов уникальности…
Ну и, естественно – сидишь с голодным животом!
Пипл такое не хавает – сложно…
Налицо конфликт.
Выхода из него – нет.
Низы не могут подняться, верхи не хотят опуститься.
И художник с большой буквы «Х» вынужден влачить неустроенное существование, бесповоротно губя свои животные рецепторы, ибо на «Gordon’s» со «Schweppes»’ом у него денег нет и не предвидится.
Есть, конечно, утешение: вот помрет он – и все сразу опомнятся, возрыдают, издадут большими тиражами и наградят так называемым бессмертием…
Ну, а чё?
Классная перспектива!
Правда, коллеги?
Намотал на ус – раз до сих пор помню.
Согласился – а как же! Концентрация информации, обусловленная сжатостью формы; изобретательность в языковых средствах, диктуемая ритмом и рифмой…
Но вот идет время, я, само собой, мудрею – и начинает закрадываться сомнение…
В самом деле, смотрите.
Любой Пушкин-Лермонтов переполняет стих эпитетами. Взгляд у него красноречивый, дума – горькая, рассвет – прекрасный etc.
Лучшие пацаны Чехов-Довлатов на эпитеты скупы. Они пишут существительными и глаголами, выражая смысловую окрашенность фразы интонацией, штрихом, контекстом. Они не скажут о взгляде «красноречивый» – это лапидарно. Это для подмастерьев. Существует миллион и один способ дать читателю понять красноречивость взгляда – сузившиеся глаза, изменившаяся атмосфера в комнате, длинное молчание, эволюция ощущений визави…
И так далее – как коротко и точно написал бы Довлатов.
Ну, пусть их, стихоплетов – у них задача другая. Поэзия, в первую голову – эмоция…
Нам-то, серьезным людям, как жить?
Иными словами – к чему эти умствования?
Вопрос и сложный и простой одновременно…
Что такое литература – и культура вообще?
Открытие новых смыслов.
Обучение человека восприятию неисчерпаемого богатства жизни.
Вот возьмем, к примеру, такой известнейший культурный феномен – «Черный квадрат» Казимира Малевича.
Ребенок берет черную краску и замазывает лист.
Художник берет кисть и закрашивает холст.
В первом случае в нас – недоумение и снисходительность, граничащая с жалостью.
Во втором – разрыв шаблона, нарастающий ступор, а потом включение мозга: «Что это? Для чего? Что он хотел сказать?»
Так и в изящной словесности.
Если я напишу «красноречивый взгляд», читатель или пропустит мимо глаз, или удивится, или возмутится – чего ты мне, мол, тут диктуешь? Я вижу по-другому – взгляд, исходя из моих представлений о жизни, должен быть обыкновенный, или, предположим, свирепый…
А если я двумя-тремя отобранными штрихами нарисую картинку, добавлю чуть иронии, или там напряжения в интонацию, а в уголке чуть подсвечу – у читателя все встанет перед глазами сообразно с его опытом и умом. Главное – у него не будет оснований обвинить автора ни в фальши, ни в диктате. А еще главней – он задумается над сценой, пропустит ее сквозь себя – и поразмыслит попутно о жизни…
И – вдруг?! – поймет о ней что-то такое, чего раньше не понимал.
М-да…
Когда не пишется – пишешь о том, как надо писать…
Эти заметки писались в конце 2007 года, когда сборная Англии не попала в финал чемпионата Европы по футболу.
Сюжет был закручен триллерски – сначала мы дуем России, потом Израиль россиян наказывает, и вдруг, откуда ни возьмись – Хорватия оставляет Англию с носом…
Как говорит Первый Президент Республики Беларусь – жэстачайшэ…
Я знаю, что родился не там. Моё сердце принадлежит Туманному Альбиону. И сегодня, когда мои пацаны потерпели фиаско на чемпионате мира, ему нанесена новая кровоточащая рана…
Рана такова, что писать я об этом пока не могу.
Но хочу отдать честь англичанам – и вспомнить…
* * *
Неделя началась насыщенно.
Был в Лужниках.
Англия проиграла.
80-тысячный стадион – страшная сила…
И вот я пустой-препустой, как в тумане, добрался до вокзала, набрал пива, потом залез на полку и уснул.
Снилось что-то фантасмагорическое, типа голого президента Российского Футбольного Союза, бегающего по стадиону.
Потом я приехал домой – с каким-то осенним настроением. Потом лег спать. Потом проснулся и поехал в баню. Как обычно. Вырулил на кольцевую, вдавил тапку в пол…
И понял.
Мне все безразлично. Я убит. Я сейчас лечу 130 в трафике – и мне все равно. Вокруг фуры, гонщики на БМВ, мокрый асфальт – и мне на это наплевать. Сейчас вот чуть-чуть что-то не так, резкий чей-нибудь маневр – и я даже понять ничего не успею. Но это – НЕВАЖНО.
Мне пофиг.
Жить не хочется.
По барабану.
Такие вот дела.
Такой вот футбол.
* * *
Уик-энд начался бодро – мы, наконец, выиграли тендер. Поэтому ли, а может просто так сложились магнитные бури с антициклонами, но шел я в «Овертайм» с улыбкой.
Все будет хорошо! – пело внутри и отражалось на лице.
Да, я ничего не боялся. Снова в самой гуще вражеских болельщиков, а ведь младенцу известно, что поклонник противной команды – это кретин, дебил, олигофрен и вообще существо, недостойное человеческого звания. Его, в сущности, даже жалко, если он не агрессивный…
Я не боялся. Орал, улюлюкал и пел «Хава Нагилу», впервые в жизни чувствуя себя евреем и приплясывая чуть ли не на столе. В одиночку ходил в туалет, спокойно сжав кулаки, готовый, если чё, дорого продать свое здоровье…
Было много звонков. Все поздравляли. И мне бы, по уму, отвечать – мол, рано, подождем до среды – но не было сил, да и желания, да и ночь была волшебной – какие могут быть сомнения в такую ночь!..
Даже жена в этот уик-энд мозг не сверлила на предмет моего недостаточного участия в ее духовном развитии. С глупостями не приставала – мусор вынеси, или еще чего…
Короче, это называется – скажи наркотикам: «Нет!»
* * *
Вечер начался буднично. Коньяк из горла на углу; воспоминания двенадцатисполовинойлетней давности, как вот здесь, на этом месте, размазывая счастливые сопли, обнимались и начинали торжественный запой в честь победы над голландцами; удачный пронос спиртного на стадион; выигрыш белорусов, никому не интересный…
Буднично и почти рутинно.
А потом – уютный подвальчик в кафешке, нефильтрованный «Бивер», фрикасе с трюфелями и проектор, показывавший футбол. Эта бесовская машина иногда гасла – перегревалась, что ли? – и в эти минуты хорваты забивали нам голы. Было полное достоверное ощущение, что сей электрический агрегат переживает и стыдится того, что происходило в этот вечер на «Wembley»…
О, английские женщины…
Потом я поехал домой. Таксист опасливо на меня косился и был, кажется, рад, когда я вышел из машины.
Автоматически, без участия мозга, добавил в организм яду и лег спать. Потом проснулся и поехал в баню. Как обычно…
Билл Шенкли, тренер легендарного «Ливерпуля» 70-х, говорил: «Некоторые считают, что футбол – дело жизни и смерти. Это, конечно, не так. Футбол гораздо важнее».
А я живу дальше. Хожу в баню, сплю после обеда и звоню маме… И – отказываюсь помнить, запрещаю себе думать о том, что в жизненном картридже вдруг закончилась целая яркая краска… У поставщиков проблемы, в наличии нету, под заказ не берутся…
Сколько ждать?
Стоит ли ждать?
Впрочем, печатаю ведь. Оставляю след…
Жить – это весело, это интересно, это НЕОБЯЗАТЕЛЬНО. Почему бы этим не заняться?..