Ты понаставил всюду свои посты:
рек берега - застегнуты на мосты.
Сколько еще причудливых форм и драм
выплеснешь из ведра...
Омуты, мели, маятники... маяк.
Всякая жизнь - игрушечна и твоя.
Если по-настоящему, но не здесь...
все-таки смысл
есть.
По холодной глянцевой простыне
Тельцем полистоуновым скользя,
Он проникнет в сон, чтоб остаться в сне,
Несмотря на то, что нельзя! нельзя!
И луна мертвенных своих лучей
На просвет портьер наведет пучок,
Чтоб они увязли в моем плече,
Млечный след впечатав в мое плечо.
И в углу внезапная вспыхнет тень,
Всколыхнет безвольный подол плаща
И осядет призраком на тахте,
Несмотря на то, что нельзя! нельзя!
Мой ночной кошмар - то криклив, то нем -
Не смахнешь, умывшись святой водой.
-----------
Я могу быть смелой. Но только мне...
Все равно не нравится спать одной.
Да, еще чуть-чуть и снесет поток,
С гор летящий, хижины и хибарки
И крутые замки сожрёт песок,
Но оставит килек в консервных банках
Невреди-мы-ми, словно "до" и соль
Их морская врядли когда-то тронет.
Потому что кильки в жестянке - ноль.
А на ноль не тратит никто патроны.
Этот "+1" февраля - слезлив,
И настолько скучен, что нету веры
Ни в апрель, ни в март, ни в другие "ни",
Просто стой и пой у своей галеры.
Ни за чем, без всяких причин на то.
Просто стой и пой, не жалея связок,
Ты сто раз откладывал на потом
То, что было вовсе нельзя, ни разу.
Ты примерил столько чужих личин,
Что давно не видно границ притворства.
Только голос - истинно различим.
Просто стой и пой. Только стой и
просто....
Тетрадки - в стопках, на полках - джинсы.
Стихи и песни живут Вконтакте.
Я - просто птичка на небе жизни,
Я - только доля в неполном такте.
Мои семнадцать меняют мало:
Читаю ноты, парю над бездной.
И прячусь ночью под одеялом
От логарифмов и неизвестных.
Мне снятся шхуны, пираты, башни
И бесенята в глазах принцессы.
А дальше... я просыпаюсь дальше...
В квадрате комнаты, где мне тесно.
Без тапок - в ванну, босая - в кухню,
Несладкий кофе - вперед и с песней.
И даже если все башни рухнут,
Потонут шхуны, умрут принцессы,
Необходимо держать осанку.
ЕГЭ, ответственный выбор ВУЗа.
Круг безупречен, на шее замкнут,
Я - победитель, никак не лузер.
Довольна мама моим маршрутом,
И папа тоже доволен даже.
И это как бы, наверно, круто.
Но почему-то уже не важно...
Дзынькает всеми своими фибрами,
Режет пространство стальными рельсами,
И впереди сто ролей несыгранных -
Будет ещё и тепло и весело:
Будут гирлянды, подарки, ёлочки
И Дед Мороз, неумело прячущий
Глаз невозможно знакомых щёлочки,
И "Огонёк" в чёрно-белом "ящике"...
Всё ещё сбудется, что загадано,
Боем курантовым в сердце встроено.
И сверх того ничего не надо мне,
Сколько соблазнов меня ни троллило б...
Неужели и мне доведется глядеть
На суровые крепости, крови не чуя,
Неужели любовь - это больше, чем смерть,
Неужели мой дом - только там, где ночую?
Время выжженных нот на челе у иных,
И горячих ладоней от пошлых оваций.
Я не чувствую страха, тем паче - вины
За привычку непризнанными любоваться.
Я не чувствую холода, правда: жива ль?
Мой придуманный мир кто в ладони удержит?
На пороге - декабрь, ему - вышивать
На своих простынях элементы надежды,
Разливать сочной охрой кирпичных частиц
Силуэты грядущих счастливых событий,
Строить, рушить шаблоны, стучаться, частить,
Телефонных сигналов протягивать нити
К затаившимся в сердце моем адресам.
Мне же - дергать пустые листы из альбома
И снежинки из них не дыша вырезать,
Чтоб приклеить на окна и...
выйти из дома.
Крошатся гор измученные горбы:
не по-соседски топают небожители.
Колют иголки пальцы земных портных,
детство тетрадь подписывает в родительном,
взгляды теплеют, когда проплывает Грей,
на полсекунды мерещится, что отринуло.
Ложной надежде никак не спаси корней:
в пыль разбивая свое существо звериное,
море штормит. Не время. Не верь, не ври,
рви все канаты, бейся челом о палубу.
Только не возвращайся на материк,
там безотрадней будет вдвойне и пагубней.
Цвета мышиного рыбки в воде, ни зла
больше им не доведется хлебнуть, ни злато -
их плавников не коснется из-под весла.
Сказке конец. В ней не было виноватых.
Но, кроме шуток, вряд ли нас что-то сблизит,
Сколько бы я ни силилась отразиться
От твоего молчания, топких миссий,
Тонких перронов, тянущихся к столице.
Родина... ты, ошибочно принимая
За непреложность крайнюю степень веры,
Раз! Из кармана ножичек вынимаешь.
Два! С виртуозной точностью лицемеришь.
Месяц на небе - аки крючок в прихожей.
Дальше - на выбор: зонтик, пальто... удавка.
Выбор предназначения - много-сложен,
Ибо не предусматривается правка.
А к сентябрю опять намело пернатых
До переправы, со стороны лимана.
Если я возвращаюсь, куда не надо,
Значит, я не желательна, но желанна
То ли ветер веткой бьет прямо в форточку,
То ли черти в душу мне напролом-ятся
В общем, всё бы ничего, только лодочка
Потонула, не успела опомниться.
Не успела оглянуться я – холодно,
Октябристо фонари в спину зыркают.
Мне навстречу - исключительно молодость
По асфальту звонко парами чиркает.
Мне печалиться бы о… да кручиниться,
Мол, дорог не перечесть – сколько видано.
Мол, разбитое однажды – не чинится,
Но подмигивают мне хризолитами
Светофоры, я иду – раскрасавицей,
Аки дурочка, улыбкой отмечена.
Я живу. И это точно мне нравится.
И желать чего-то более –
нечего.
Проще говоря, в Волоколамском районе собираются строить мусороперерабатывающий комплекс производительностью 450 тыс. тонн в год. В Волоколамском районе проживает 50 670 человек, завод такой мощности району не нужен, да и действующий полигон ТБО «Ядрово» никто закрывать не собирается и после реконструкции, его ресурса хватит ещё на 50 лет. Так что мусор повезут минимум со всего Северо-запада, ну а максимум – из Москвы включительно.
Бесспорно, производимый обществом потребления мусор сам в пространстве не растворится, человек вынужден его вывозить в определенные места – в худшем случае и перерабатывать – в лучшем. Следовательно, существование этих самых «мест» неизбежно. Вопрос в другом: где они должны располагаться. Вы поставите в своей квартире посреди гостиной или спальни мусорное ведро? Не забывайте, что мусор мы пока не сортируем, так что в ведре будут не безобидные скомканные бумажки, а самый настоящий мусор: использованные памперсы, батарейки, внутренности рыбы, которую вы чистили, чтобы приготовить на ужин, стеклянные и пластиковые бутылки, ртутные лампы, просроченные лекарства… Конечно, нет! И причины тут, как минимум, две: гигиена (в общем масштабе – экология) и культурная уместность (даже при условии относительной герметичности «ведра»). Так вот с мусороперерабатывающим заводом - то же самое.
Чиновники решили расположить завод в абсолютно не подходящем для этого месте. Почему неподходящем? Давайте разбираться:
1. Волоколамский район – один из четырех самых экологически чистых районов области.
В 50-е годы генеральному конструктору космической техники Королеву предлагали в одном прекрасном месте Подмосковья участок для испытательного цеха. Он отказался. Сказал, что такую красоту надо беречь. Умный был человек!
2. В Яропольце располагается уникальный архитектурный ансамбль: усадьба Гончаровых, усадьба Чернышевых (входит в реестр объектов культурного наследия федерального значения!), церковь Казанской Иконы Божией Матери. Здесь бывала императрица Екатерина II, А. С. Пушкин приезжал в усадьбу Гончаровых. Эти места видели В. И. Ленина и М. И. Калинина. Здесь в 1921 году была построена первая сельская гидроэлектростанция.
Уместно вспомнить о заседании Президиума Правительства РФ, которое состоялось 28 июля 2011 года под председательством В.В Путина, где была утверждена федеральная целевая программа «Развитие внутреннего и въездного туризма в РФ (2011 — 2018 гг)». Природно-исторический комплекс "Ярополец" давно и уверено занимает одну из лидирующих позиций в списке посещаемых индивидуальными туристами мест, следовательно, является объектом исключительно привлекательным с экономической точки зрения для реализации "внутреннего и въездного" организованного туризма, о котором говорил В.В. Путин. Верх абсурда и пример вопиющей бесхозяйственности
превратить такой перспективный с точки зрения туризма и экологически уникальный район в техническую зону.
3. Участок, который собираются отдать под мусороперерабатывающий комплекс приходится на земли сельскохозяйственного назначения.
Нет никаких сомнений, что нашим чиновникам ничего не стоит поменять назначение этих земель...
И это при том, что существует муниципальная программа Волоколамского муниципального района «Развитие сельского хозяйства и расширение рынка сельскохозяйственной продукции на 2015-2020 годы», в рамках которой проводится работа по заключению Соглашения с Министерством сельского хозяйства и продовольствия Московской области о предоставлении средств из бюджета Московской области на проведение мероприятий в сфере агропромышленного комплекса. Возникает вопрос: как наши чудесные чиновники думают сочетать развитие сельского хозяйства и строительство такой мусороперерабатывающей громады (233га!) в одном районе? Кому нужна будет сельхоз продукция такого качества?
4. Обозначенный участок находится в непосредственной близости от реки Лама.
Требуемый уровень грунтовых вод не менее 2 м, а на данном участке он колеблется от 1м (!) до 3м. Степень природной защищенности грунтовых вод должна быть максимальной, а на данном участке они – не защищены. Вывод: Лама пострадает неизбежно. А между тем… Лама впадает в Шошу в юго-западной части Иваньковского водохранилища, чье хозяйственное значение просто преступно недооценивать. Весной, в большую воду, водохранилище разливается, затопляя низменную болотистую дельту Шоши, тогда Лама впадает непосредственно в Иваньковского водохранилище, где берет начало канал имени Москвы, поставляющий москвичам пресную воду.
5. На левом берегу р. Ламы, недалеко от села Ярополец, в 2009 году археологи раскопали Услукинское городище периода раннего железного века. На данный момент этот историко-культурный объект имеет статус археологического памятника.
В настоящее время действует Закон об охране и использовании памятников истории и культуры, принятый Верховным Советом СССР в 1976г. Главным требованием этого Закона является охрана памятника от уничтожения и порчи. Под порчей следует понимать любое повреждение или изменение его земляных слоев.
6. 46% общей территории Национального парка «Завидово» приходятся на Клинский, Лотошинский и Волоколамский районы Московской области. Согласно оценкам ЮНЕСКО, Завидово — одно из самых чистых в экологическом отношении мест на Земле.
В лесах между Шошинским плесом и реками Шошей и Ламой - идеальный ландшафт для обитания и размножения копытных животных. На территории Волоколамского района белые аисты гнездятся с 1968 года. В настоящее время известно 23 гнезда, в том числе одно гнездо именно под Яропольцом. (Белый аист - вид, включённый в областную Красную книгу, что уже само по себе определяет его охранный статус). Если построить здесь мусороперерабатывающий комплекс, о размножении копытных и гнездовьях аистов можно будет забыть. Ибо после сжигания мусора (а именно сжигание называют красивым словом «переработка») все яды освобождаются, включая ртуть и тяжелые металлы. Кроме этого, появляются новые виды вредных соединений - соединения хлора, сернистый газ, окислы азота - более 400 соединений. Защитники мусоросжигательных заводов уверяют, что при 1000 градусах горения, диоксиды сгорают, однако это не вся правда - при снижении температуры диоксиды возникают вновь, причем, чем выше температура сгорания, тем больше оксидов азота. Диоксиды - высокоактивные, плохо разлагаемые, канцерогенные вещества, которые не выводятся из организма человека. Даже в смертельных дозах не имеющие вкуса и запаха, они накапливаются в окружающей среде, в том числе, в грибах, ягодах, овощах. Фильтры же на данный момент вылавливают только самые безвредные вещества - пыль, пепел. Зола, остающаяся после сжигания – по степени опасности сопоставима с радиоактивным воздействием на живые организмы. Так что с размножением и гнездовьем проблемы возникнут не только у представителей фауны, но и у жителей района. Известно, что опасная зона в первые 3-4 года работы завода (гораздо меньшего масштаба, чем планируемый комплекс!) – 4-6 км, через 8-10 лет она расширится до 10-15 км, значит, «доля» вредных веществ достанется не только всем имеющимся населенным пунктам в окру'ге, но и Волоколамску.
Да, городу воинской славы не впервой закрывать собой Москву…
Но в мирное время странно осознавать, что рядовой житель Волоколамского района должен положить свое здоровье на алтарь экологического благополучия рядового москвича…
Потому что доверие - это черта',
Потому что доверчивость - это от че'рта.
Я иду, потому что могу прочитать
Тот отрывок, который - отрезан, зачеркнут
На этапе попытки - замаран, сведен
На истошное "нет", чтоб не знать продолжений.
Я стараюсь запомнить, что всякий поклон
Неизбежно приводит в движенье мишени.
Я стараюсь не кланяться и не стрелять,
Мне почти удается, и плата - померна.
Я вступаю в тот возраст, когда окрылять -
На порядок приятней, чем лично быть первой.
Тонкой лентой стекает прямо на пыль паркета.
Ни просвета мне чтоб, ни искорки не досталось,
Чтоб вопросов моих навязчивость без ответов,
Оттолкнувшись от пола, вовремя возвращалась.
Чтобы мне - никакой отрадой себя не тешить,
Только каяться, только каяться, только рваться
Глупой горлицей за пределы, где бьется нежить
За любую возможность видимой оставаться
В мире этом, таком придуманном и невзрачном.
Я смакую свою сомнительную свободу:
Если я для кого-то что-то еще и значу,
Хорошо бы остаться смелой при этих вводных.
Безобразный бора' привычно толкает в спину,
Я молчу много чаще, чем подпеваю хору.
Мне, конечно, известно, что волны с утра отринут.
Но мне так же известно, что солнце взойдет нескоро...
Значит, апрель, голубка, и это знак.
Не проворонь его, не затми хандрой!
На невесомость вальса смени хард-рок
В плеере, потому что кругом - весна.
Дышится потому что так глубоко,
Зелено, юно - просто проснись и пой!
Реки питают чувства к пространствам пойм,
Донно, дунайно на сердце. Спит огонь
Летний еще, не выжжена насмерть степь,
Жаждой земля пока не измождена,
Маяться не научена, ни стенать,
Ни хоронить, ни мучиться, ни терпеть...
Значит, голубка, время о пустяках
Всласть щебетать и думать о лабуде.
Это апрель, где истинен твой удел -
Выше быть и значительней прочих птах.
Первая ссора с мальчиком – не пустяк,
А катастрофа (боже, как дальше жить?!)
В сердце сто тысяч грустных лисят сидят,
Голос от них (предательски так) дрожит.
Сессия на «отлично», коса – долой,
Мастерски градуировано каре.
Боязно возвращаться другой домой.
В сумочке: тушь, конспекты, Морис Корем –
Ноша на самом деле не тяжела.
Мама надует губы, что не спросясь.
ГОСы. Диплом. И… Катя почти жена,
Не обвенчают: девка-то на сносях…
Комната. Кошка. Катя. В кроватке – сын.
Снова коса – каре поросло быльем.
Катя порой проваливается в сны,
Лоб уронив на глаженое белье.
Первое слово, первый шажок «без рук» –
Это такая радость, что впору петь!
Катя поет одна, а почти супруг
Не захотел «катать на своем хребте»
Комната. Кошка. Коля. Семнадцать лет.
Гости жуют, желают, опять жуют.
Скоро ЕГЭ, потом Университет.
В августе с пацанами махнут на юг…
Катя надует губы, что не спросясь.
Взрослый, но страшно сыночку отпускать:
В сердце сто тысяч маленьких страусят
Головы прячут, голос дрожит слегка.
Нынче такое время, что просто жуть:
Девкам делов-то парня захомутать!
ГОСы. Диплом. «Стой смирно, щас накажу!» -
Бабушка Катя внука ведёт гулять…
Я же у Дед Мороза исправно клянчил
Несколько лет подряд луноход и рыбок,
Но находил под ёлкой то шарф кусачий,
То крокодила Гену, то… мандарины.
Я же мечтал, что вырасту космонавтом
Или пожарным (каска, сирена, подвиг),
Но совершенно вдруг наступило завтра,
Что-то менять в котором – смешно и поздно.
Я прихожу с работы, включаю телек,
Разогреваю в микроволновке ужин,
Вторник – в анфас и в профиль, как понедельник,
Ну же, услышь меня хоть сегодня, ну же!
Бывшая смылась с хахалем на Ривьеру–
Невелика потеря (не Круз, не Портман),
Только… я больше как бы… тебе не верю…
В общем, ты первый начал кидаться тортом.
Я соблюдала справно все договоры:
вечно теряла зонтики и перчатки,
голову и друзей на седьмой версте,
не поспешала и не плелась в хвосте,
просьбы всегда выравнивала по форме –
кратко.
Я научилась долго смотреть на воду,
стряпать, в оригинале читать Жюль Верна,
слушать дудук, гасить в коридоре свет,
рано вставать, потом заправлять постель,
не посягать на чью бы то ни... свободу
первой.
Ты – мой оплот, оплошность моя, отрыв
От чёрно-белой плоскости партитур.
Всё, что держало прежде – в тартарары!
Если решиться преодолеть черту…
Из-за тебя не спать, а лететь сквозь рой
Гулких стрекоз, из августа – к сентябрю.
Без немоты привала за той горой,
Где густотой молочной туман угрюм.
Сумрак глотать микстурой, не морща нос,
Изобретать сто пятый велосипед,
Чтобы задать всего лишь один вопрос:
«Я для тебя существенна или нет?».
И небо – размером с шапку (к лицу ли мне нынче синий?),
И снега почти не видно: расквасился, в лужи стёк.
Ты – всё, что мне было жалко отдать, когда попросили
Настойчиво и обидно (знай, деточка, свой шесток).
У города есть забава: впечатывать в сердце камни,
И свежеутяжелённых разбрасывать, чтоб ни-ни…
Налево пойду, направо - никто горевать не станет.
На фоне других, зелёных, растущих из-под земли,
Я – штрих, колосок, оттенок. Мной жертвовать – загляденье!
Смиренность мне – не по росту, но врезана крепко в плоть.
Ты – всё, чего я хотела (казалось бы), а на деле
Тебя от меня так просто и… вовремя отколоть.
Ordures dociles des jours
passés, abandonnés –
sans arriver vraiment
à «vivre tous ses jours»
(rentrer à la maison exactement
pour
mettre sur la table - le carnet).
Et le-voilà, taché
de quelque chose de sombre –
une sorte de cahier – sali et déchiré,
Personne – à y toucher,
Cette fondrière profonde,
N’importe qui recule
ému, effarouché.
Mais il n’y a rien dedans:
ni grave, ni important, ni
drôle, ni amusant pour qui que ce soit.
Tant pis !Mais je t’en prie:
ne l’ouvre pas, ne l’ouvre...
ça m’fait toujours du mal,
ça vit encore en moi.
оригинал:
Неочевидный, спрятанный в ответах
листвы, всей мордой лезущей в раствор
дверной, вопрос – простой, как воровство:
зачем все это?
Смиренный мусор позабытых дней,
«прожить все дни…» – уже не удалось же
(придешь домой – дневник на стол положишь
ко Мне!).
Вот тоненькая рваная тетрадь,
залитая какой-то темной дрянью.
Любой другой, дотронувшись, отпрянет,
не станет брать…
Там ничего такого, ничего,
что важно для других или прикольно.
Не открывай – мне снова будет больно
живой.
(Нядя Делаланд)
Эту реальность чертову, этот бред
Не удается утрамбовать в мозгу!
Все разговоры ладные о добре
Больше ни слова не получают с губ.
Тяжкая тишина не дает вздохнуть,
Пепельница отдраена до стекла.
Можешь мне не звонить, не писать, но – будь!
Просто ходи по этой земле – цела
И невредима. И невредима. И…
Кружится голова и звенит в ушах.
Льнут облака косматыми гривами
К форточке поднебесного этажа…
Сколько сердец откликнется на призыв,
Сколько за мной шагнёт за ударный слог,
Коли свобода людям идет не впрок,
Коли живут - не тужат на при-вя-зи?
Брешей в моей броне - Коктебель... вагон!
Взяться латать - эффектней создать с нуля.
Сны ничего отрадного не сулят...
Дышит в окно рассветом ручной дракон...
Говорили, что он – не то чтобы робеспьер,
Но достаточно убежденный и волевой,
Восхищались природой грубой его манер,
Предлагали ему опору наперебой.
Там, где солнечный свет ещё не явил луча,
И маячил слепой надеждой благой исход,
Он был вынужден просто – шествие вверх начать,
Ибо тьму просчитал на много ходов вперёд.
Кто он? Зернышко, родом прямо из рядовых,
Не замеченных раньше в тяге к холмам трибун.
Только сложно не защищаться, когда поддых
Угрожает заехать каждый второй крикун.
Так рождается слава, крепнет герой толпы,
Неминуемый выбор кожей в себя вобрав.
И ликует народ, целуя его следы.
И кленовые листья падают в пасть костра…
Не трепи мне нервы, зарой топор,
Будь хорошей девочкой, не кричи.
Ну, какой у нас с тобой разговор
Может быть, раз нет никаких причин...
Принимай меня безо всяких "но",
Я такая вот, что куда уж там...
Просто нет мотива шагать в окно,
И тем паче - ссориться по утрам.
Если ты - не бог, если я - не я,
Если нас придумали, чтобы петь,
Дай найти в тебе хоть один изъян,
Чтоб тобою более не болеть...
Купола? Красиво же… А то!
Двести новых храмов по столице –
Знать, у Николаев и Матрон
Нам теперь учиться и лечиться…
На судах банкует – де Вильфор,
Делают культуру бизнесмены.
Формой наступающих реформ
Человек приглажен современный.
Велено: смириться, корабли –
Перешвартовать иным манером.
Мы, определенно – не Шарли.
И, определенно, это – скверно
Наш мир нерУшим и нерушИм,
наш мир - на грифельной ли дощечке
такой воссозданный от души,
как валидол в бортовой аптечке.
Наш мир нерУшим, а ну-ка на,
попробуй нас распластать по весям!
Трухе да гнили - пришла хана,
отмавзолеем, примарсельезем.
Моя хорошая, верь-не верь,
а я скучаю по прежним ритмам:
и по Марату, и по Неве,
и по Драгобичу – беззащитным,
открытым настежь, без темных тем,
без страха ранить непредумышле…-
но попадаюсь в силки систем,
и, как всегда,
ощущаюсь лишней.
.
В пробке стою. Достало. Не продохнуть.
Новый градоначальник метёт по-новому.
Только с кольца по-прежнему не свернуть
Узникам заколдованного Садового...
В пробке стою. По радио - кто о чём:
+ 25, детишки сдают экзамены -
Мирная жизнь... и, врезываясь в неё,
Маленький Лисичанск полыхает пламенем.
Москва, июнь 2014.
Вот она жизнь! Ныряй в её глубину!
Колкой прохладой легкие обжигай!
Смелый, тебя же запросто обмануть…
Глупый, с тобой же запросто, хоть за край…
Где она, суть? Деревья – корнями вверх
К небу стремятся, превозмогая сон.
Голый ноябрь шлепает по воде,
Тянется трасса темною полосой,
Как далеко тебя завела М3…
Нет горизонта: топь да туманы, ишь.
Если со мной захочешь поговорить,
Даже на разных,
думай, что говоришь!
И опускать глаза и кривить душой,
И соглашаться с малостью – что уж там…
И принимать реальность, пускай «с душком»,
И поминать насущное – по углам…
Да, это проще, да это легче в сто,
В тысячу раз, но мне сё не одолеть!
Мне суждено челом упираться в столб!
Мне суждено о сделанном – не жалеть!
Больно, а то… Ты думаешь, не нежна?
Думаешь, я не плачу, когда печёт?
Плачу, как все, но – больше обнажена,
Больно и так…
а будет больней ещё…
Пустое дело: в ладоши хлопать, не испугаешь,
Давно границы преодолели своих пернатых.
Остались волны толкаться с долгими берегами.
И темнота затаивших день проходных парадных.
И стоны стен, кирпичами трущихся о рассветы,
И взгляд в упор, что похлеще выстрела, смертоносен.
И шлейфы улиц, упорно тянущиеся следом
За мной, за нами. Такой октябрь. Такая осень.
Насколько мимо – не представляешь себе ни капли,
Тугой пружинкой сжимаю ловко пространство ночи…
И отпускаю… и отпускаю… твори – что хочешь,
Мне все равно остаются тучи мои и траблы…
Мне все равно: у кого ты просишь себе пощады,
Мне наплевать на стихийность волн вплоть до тех утесов,
Я убываю под «Белла чао» не от вопросов,
А от возможности задавать их, когда не надо…
Я уплываю, такой вот шхуной рыболовецкой,
Такой вот вычерченной гондолой без гондольера…
Вальяжной, скользкой, необратимой сверх всякой меры.
И больно… Господи, как же больно-то
не по-детски…
Знаешь, а мне достанет вполне полтьмы,
Целая для меня – это перебор,
На, забирай свою половину… мысль –
Тенью по ней – певучий такой минор…
Тянется эта грусть за окном больни-
Ццц… не шумите громко – тут тихо спят…
Если придет февраль потушить огни,
Я буду рада, если ты будешь – рад.
Будет ли припорошен наш Коктебель
Северной, всечеремуховой пургой?
Буду ли я молчать одному тебе,
Если ты думать вздумаешь о другой?
Буду ли? Будешь? Сбудется ль? Да о чем
Я! Никаких гарантий на что бы то
Ни было… вот опора – мое плечо.
Здесь и сейчас. И пофигу «что потом»…
Ничуть не бойся: пристало солнцу – всегда светить.
А эти тучи – рой заходеровых медвежат,
Они, как пчелы, из разных мультиков пожужжат,
И отойдут непременно прочь с твоего пути.
Мы – дети, всё-таки… Дети всё-таки, сколько ни
Старайся взрослости принести компромиссных жертв,
Но мы – всё те же на рубиконовом рубеже,
И нам всё те же в ладони падают огоньки
То светлячков, то небесных звёздочек – экий микст,
Одно известно: сотрут любую тьму в порошок
Быстрей, чем ластиком koh-i-noor-овским лишний икс,
А дальше…
все будет обязательно –
хо-ро-шо!
Восемь двадцать. Скоро звонок,
Завтрак не случился, увы…
Лестница, улыбка, кивок –
К будням приведут трудовым…
Стол, журнал, садитесь, итак,
Кто пойдет сегодня к доске?
… Пряник эффективней кнута,
Даже если мысль в тупике!
Алгоритмы, синусы – стоп.
До конца урока чуток.
Справились процентов на сто,
Остальное – дома, звонок.
Круговерть… Не в этом ли жизнь?
Завтра всё сначала опять.
Чтобы вычесть, надо сложить.
Кто тут…
претендует на пять?
Господи, как случилось, как допустил?
Я не прошу отчета, но сердце стынет.
Как бы им передать хоть немного сил?
Ибо иначе – горче самой полыни –
Жизнь. Брат калечит брата – какая спесь…
Это ли апокалипсис? Ад ли это?
Ты ли не знаешь: счастье на свете – есть!
Так за какие тьмой закрываешь свет-то?
Господи, сделай что-нибудь… что-нибу/дь,
Останови, придумай другую кару!
Эдак ты щедро целой приго/ршней судьб
Вздумал приправить будущему отраву…
.
И гордость подавших лапу, готовых лизать носы
За якобую зарплату, за "вроде бы даже сыт"
Расслаивает пространство, приравнивает к нулю
Не всю тридевятость царства, а ту, что не отдают.
Но, деточка, утро близко, но, деточка, ровен час,
История сбросит числа и спросит со всех из нас
За каждый скулеж подпевный, впадающий в жесткий ритм.
Хозяин ответит первым. Но каждый из нас - вторым.
В сердце живет предчувствие, предвесна,
Это такое время, когда прекрасно
Спится и просыпается по утрам,
Пишется амфибрахием или маслом.
Лестница, дверь парадного. Ну, держись!
Я выхожу присутствовать повсеместно.
Я выхожу влюбляться в другую жизнь,
Прежней – меня удерживать бесполезно.
*
Она говорит на семи язы…
Семи же ветрам завязав глаза,
И все шестеренки - летят в пазы,
И все аргументы, конечно, «за».
Ей более тысячи тысяч зим,
Она и не те города брала…
Ей пофигу чахнущий посреди,
Она не охотница до добра
Купюрошуршащего, всё ей – пыль,
К чему силу тяжести приложить.
Она – поводырь для любой судьбы,
Она – это скальпель, она – зажим!
Она пробирается внутрь тебя,
Ей мало пространства вокруг и над.
Случится хоть раз её потерять,
И не оберёшься потом утрат…
Ну, взгляни на меня, не старайся вскользь,
Ранить ближнего малостью – да с лихвой!
Это время, которое вкривь да вкось…
Я туда – зарекалась же! – ни ногой!
Тушит солнце о горы свои лучи…
Ай, как чувствую вместе с тобой – печёт!
Я кричала бы, ты говоришь: молчи,
Только сколько же можно молчать ещё…
Рифобесие, волноразряд, ату
Всяких инакомыслящих – на алтарь…
Я аукаю в долгую пустоту,
Мне – никто не правитель, ни государь!
Я вне времени, вне равновесий, вне
Народившихся тучами куклово…
Нет! Хоть режь меня, я не из тех, кто нем!
Я – за мирное небо над головой!
Только ветер кружится в тополях: тополя и ветер…
Никого – в ответе, все – в бездну зрят, никого в ответе.
Только бьется голубем о стекло молодая птица,
Но случится, милая, только то, что должно случиться…
Не сумеет лед расколоть трава во степи раздольной,
Только в небе радуга-тетива выгнет спину – больно
Будет небу сверху глядеть на нас, да куда же деться…
И прольется дождиком вся вода, обеззимив сердце,
Отойдем от грубого не сейчас, не сейчас воспрянем…
Ты меня, далёкую, не встречай, шибко встреча ранит.
Ты меня за действие не ругай, ибо – не причастна,
Что могу я? Крепко перо держать или мыслить ясно?
Дорогая, помнишь ли тот вокзал? Разговор поспешный?
Где мои – родные твои глаза? Где ты, друг сердеШный?
Что могу я? Только держать перо, только ждать и помнить
Гулкогласый серый почти перрон, твой сковавший поезд…
Там не найти меня, где сладостней и проще,
Меня не обмануть и не приворожить.
Есть море смельчаков, попавших, как кур во щи,
Задумавших делить, що треба бы сложить…
Привет тебе, мой друг! Дрогобич, чем ты дышишь?
Ты – часть моей души, всех смыслов супротив.
Пусть не поймут меня ни сотни и ни тыщи,
Я – та из единиц, что не окоротить!
По улочке пройду, наверх, к Пантекопее,
Раскопанной на треть, извлекшейся из-под,
Я – та из единиц, что неотступно верит
В единство доброты на фоне тёмных вод.
В ладонях прятать «двушки», автомат
Из прошлого разыскивая тщетно?
Не нам ли это энство лет назад
В глаза бросало мира совершенство?
Не нам ли? Не о нас ли? Не для нас…
Не нами ль мир сегодня недоволен?
Из нас двоих – никто его не спас…
Никто из нас двоих – не выше боли
За пыльное Отечество в пылу
Не в меру разомлевшего пожара…
Мой добрый друг, нам - поминать в тылу
Кружение воинственного шара…
Скольжение, решение, круша…
Вальсировать (не это ли бестактность?)
На лезвии острейшего ножа –
Нам свойственно откладывать на завтра
Всё, что сегодня нам не по зубам,
Україна…
И с чем свыкнуться – едва ли…
Отсиживаясь в питерском подвале,
Мы все-таки крадёмся по стопам…
Не унять меня легкой песенкой,
Рассержусь, лишь возьмешь аккорд.
Мне самой от себя невесело,
И бежать бы – во весь опор…
Мне самой от себя так суетно,
Так студено, что не согреть
Ни прощальными поцелуями,
Ни бесснежностью в декабре.
Ни предмартовским предвкушением
Прочим проченного тепла.
Все победы и поражения
Я до тождества довела…
Намешала: кореньев, цветиков,
Настояла на сорока'…
Знать бы: всем ли добром ответила
Замирающая строка?
Из светёлочки всех ли вверенных
Посчастливилось увести?
Там ли я посадила дерево,
Где случится ему цвести?
Мне-то известно точно: не станет, нет,
легче. Жизнь – это подвиг, мотай на ус.
Если ты хочешь правды, иди на свет.
Я этой правды с некот'рых пор боюсь...
В этом году ни дудочки, ни смычка…
С каждой из четырех – набралось чертей.
Если вернуться хочешь, глаз не смыкай!
Стоит заснуть однажды и ты – ничей.
Мне приходилось. Знаю, что говорю.
Слушай, но близко к сердцу не принимай.
Время придет – я первая догорю,
Ты меня только лихом не поминай…
Чье-то. Твоё, моё ли? Каких других,
К нашему костерку на века примкнувших?
Больно у нашей встречи характер лих,
Больно у елей лапы теперь колючи…
Радуг не будет, март на улыбки скуп,
Плакать ему пристало, никак иначе.
Мы друг у друга клятвы срывая с губ,
Нынче о чем-то личном своем – не плачем.
Не потому, что знаем, куда идем,
Не потому, что выросли из пинеток.
Просто я понимаю, что там – мой дом,
Там, где тебя и ныне и присно – нету.
Просто ты понимаешь, что опоздал:
Вечность назад вершины брались без боя.
Кончились дебри. И впереди – вокзал,
Здесь оставаться на ночь тебе не стоит
Лисы да волки кругом,
лихи изгибы
рек извершинных, во льдах
взявших истоки.
Снились мне, меда полны,
ленные липы,
снились мне, гнева полны,
римские боги.
Рыба – к другим берегам
мчится на нерест,
тут ей среда – не среда,
даже не вторник.
Всё, во что верила я,
стало быть – ересь,
хоть и казалось вполне
истинным – в корне.
Всё, что меня привело
к данной кручине –
стоит не более, чем
счастья в квадрате.
Что-то сломалось во мне…
Кто же починит?
Кто расколдует меня…
кто расшарадит?...
Волга-волга, Урал мне не брат, чего ж
Тут скрывать, да туман наводить, – люблю…
Он – не юн, но настолько собой хорош,
Что я каждое слово его ловлю.
Только-только смирилась я с тем, что век
Мой – с тобой, Волга-волга, сплетён в одно,
Как меня подхватило теченьем – вверх!
Как меня, Маргаритой, да прочь – в окно!
Не жалею, не каюсь, пою, лечу,
Погоняю ветрами семью – сама.
Выше к солнцу – не страшно, совсем, ни чуть –
Ни замерзнуть в лучах, ни сгореть с ума.
Повествований о пустом,
Поскольку полно об изъянах!
В каких таинственных бурьянах
Свернулась истина клубком?
В какой далекой стороне
Меня не ждут, меня не любят
Вполне порядочные люди,
Спасенья ждущие из вне?
Я – вот такая, что уж там,
Меня менять – пустая трата…
Люблю сестру, жалею брата,
Пью растворимый по утрам.
Перехожу с трудом на «ты»,
Ныряю в толщи новых судеб,
Себя не вижу среди судей,
Не мечу в кормчие толпы…
Я – вот такая, хочешь будь
«Поводырем», пока я хнычу,
А хочешь, выйди из кавычек
И освети собой мой путь…
В чем ты права, пролетая над?
Ты, не познавшая личный ад,
Свой, персональный, когда челу –
Самый единственный поцелуй?
Кто ты, дитя двадцать пер-во-го?
Наглая, дерзкая, сил – о-го!
Нежности – мало, совсем чуток,
Сердце, натасканное на ОК…
Знаешь ли ты, как прохладна медь?
Как это так: умереть посметь?
Взять да и выйти, по собствен-ной
Воле, из жизни, из лубяной?
Девочка, двадцати семи от…
Знаешь ли ты, как живьем живет
Похоронивший не раз, не два
Горе-круги, очертивший, а?
Девочка, ждущая фейерверк
За поворотом. Ты кто – мне?
Нет! Не скучаю и ничего не помню,
Всё поросло полынью, таки дела…
Не было одуванчиков утро полным,
Не был скрипуч до колик в траве диван.
Не было, ничего со мной не бывало.
Сидя на подоконнике, глядя на
Рваные тучи, кутаюсь в одеяло,
Ужасом ностальгии обделена.
Вот ведь, какая радость, что разминулись!
Передавай приветы семи холмам.
Я теперь петербургством дворов и улиц,
Больше иных иллюзий окрылена…
Каждой минуты - в замкнутость циферблата,
Чтобы тебе не грезить иным простором.
Дай тебе Боже к сердцу – такие латы,
Чтобы их покорежить судьбе нескоро.
Что б ни сказал ты мне, отпуская руку,
Пусть тебе не вернется ни сном, ни эхом
Боль, тетивой натянутая, разлуки.
Дай тебе Боже в новой любви – успеха.
Чтобы ни отнял ты – я сумею, сдюжу
Лихом не поминать. Мне достанет силы.
Как бы ты несказанно мне ни был нужен,
Ты никогда мне не был необходимым…
Будь хорошим, удобным, понятным, добрым –
я смогу обойтись без твоих богатств.
Я уже не умею бывать покорной
и молится вместе твоим богам.
Это новая жизнь, новый вид искусства:
возрождаться из пепла, сгорев под ноль.
Это время, когда умирает чувство…
Чувство страха топать вперёд одной.
Полно, это конец, ни к чему упреки:
драм не будет, я выучилась без драм
больше не засыпать у тебя под боком
и не пить Арабику по утрам.
Люди-люди – вокруг, около…
Близко к сердцу – далекий ты.
Голосок до чего шелковый
У весны. Без меня – быть,
Быть тебе, отмечать праздники
Мятным чаем, да маятой!
Без тебя мне – прослыть разною,
Но ни разу – такой, той,
Для которой – звезду запросто,
Словно с клумбы сорвать тюльпан.
Для которой – ветрам западным
У восточных просить манн.
Люди-люди – вокруг, около …
Сотни тысяч равны нулю.
Рассекает лазурь соколом
Безусловное «лю-блю»!
Я – другая, не то чтобы лучше, всего лишь честней.
Вот казалось бы: милое дело – дополнить друг друга…
Плюс на минус – не плюс порождают, а замкнутость круга,
Пустоту, где разводят синиц и журят журавлей.
Пустоту, где искусственный свет распадается на
Миллионы порхающих бабочек цвета ванили,
Не дающихся в руки, поскольку их предков ловили.
Пустоту, где любая привязанность обречена.
Петь о тебе – идти поперек дороги.
Ты же не вне, ты в сердце, ты слишком личный.
Я провожу по струнам косноязычным,
Как поживаю? Ясно же, всё отлично!
Так офигенно мало кому везёт…
Прошлое – элементы большого пазла,
Всё подбираю в краешек, ан – не в тему,
Верю – не тем, делюсь маятой – не с теми,
Вьюжный февраль по-мартовски мягко стелет,
Спать будет жестко – ведаю наперед…
Фаза луны на небе почти погасла,
Лезут дурные мысли в замочность скважин,
Я просыпаюсь в ужасе от пропажи,
Где ты, мой рыцарь? Ты же был так отважен…
Где тебя носит, верный мой Ланцелот?
из души ковшом простого слова,
понимаю: сколько ни части,
океан утраты столь же солон
и глубок, что часть его - в горсти.
Вот ведь уродилось лето - злое…
В проводах застыли голоса.
Я молчу. И ты молчишь. И вдвое
уже, вроде, боли полоса…
Рухнули последние мосты,
А потом кора земная треснула.
Надо было вовремя простить,
А не дожидаться хода Крестного…
Надо было, надо было, на…
Что с того? Написана история.
Те, на ком вчерашняя вина,
Бороздят пространство акватории,
Стоя у штурвалов пышных яхт,
Затолкав народ поближе к берегу.
Слышу: «за буйки не заплывать»
И сама своим ушам не верю я…
Видятся запястья в бинтах, слышится врачей суета
По спине мурашки – не страх, ужас леденящий – по коже.
Шарфик ли на шее? петля? Комната зарей залита…
Послезавтра вспыхнет костер, если небо плакать не сможет.
Тем, кому швартовы рубить, долго добрых снов не видать,
На ковчеге всем не уплыть,- велико количество тварей…
Если у безумных людей спички не удастся отнять,
Послезавтра вспыхнет костер, и погибнут все при пожаре.
Сколько ещё монеток
Бросит в толпу царек?
Скольких марионеток
В ящики уберёт?
Сколько ещё разрушит,
Сколько ещё раздаст,
Смазав елеем (д)уши
Верных народных масс.
Рвать поводок короткий
Следовало вчера…
Девочки за решеткой,
Батюшки у костра…
Нет, не ужом я вижу тебя извилистым,
Помню тебя крылатым до исступления,
Как ухитрился сдаться судьбе на милость ты?
Как ты рискнул решиться на преступление
Этой черты не шибко воображаемой,
Четкой вполне, без приторных сделок с совестью.
Как ты живешь, неискренне обожаемый,
Без чистоты полета и невесомости?
Маленький мальчик, где ты, кого винить за то,
В чем ты к сорокалетию будешь каяться?
Нет ничего, что нам на роду написано,
Есть только то, с чем мы не сумели справиться…
если ты снова думаешь не о том.
Стань же такой, как прежде: родной и ласковой…
Хочешь, мы твой дурацкий достроим дом?
Хочешь, все закоулки подсветим лампами?
Ну, не смотри ты так на меня: сквозь сон,
сквозь пелену предчувствия затаённого.
Мы столько раз смеялись беде в лицо,
что нам беда положена – укрощённая!
Пальцы твои холодные – мне в ладонь.
Чувствую: мы прощаемся. Дальше – некуда.
Ладан. Так надо. Душный июль. Огонь.
Богу – тебя, мне – мороки человековы…
Что бы там ни задумалось, мы же выстоим,
мы же не то видали в пыли эпох.
Верные, уворачивались от выстрелов,
гордые, поднимались на эшафот.
Чудится: бутафория, сон непрошенный.
Чается: утро вечера мудреней.
Всё, что в нас было доброго и хорошего
чахнет, каких волшебных пилюль ни пей…
Боязно оглянуться, глядеть вперед ещё
боязней: спотыкаешься о курган
Славы и мордой тыкаешься в сугробище,
и восстаешь из мертвых, слегка румян.
И в кабаке чужом, наглотавшись солода
с хмелем, да понакушавшись впрок колбас,
думаешь: лучше бы было выть от голода
в той стороне, которую ты не спас…
К показательно старой и стойко скрипучей софе
Из того, недожитого детства, где нравится очень
Строить кукольный домик, а мультик о мудрой сове
В без пятнадцати девять является признаком ночи.
И в кармане ириски – не сдача, а дедушка дал,
И фонарик, чтоб под одеялом читать про пиратов.
И так много всего, что никак никому никогда
ни за что не отнять.
Но всего - никому и не надо…
Гаммы – вдогонку,
в мутные Дона
волны тугие.
Я не бывала
раньше ведома,
раньше – любили.
Нынче же тяжко
тянут секунды
часа повозку.
Знаешь, как больно,
видишь, как лунно,
слышишь, как взросло…
Нынче же ценно
невероятно
каждое слово.
Видишь, как лунна,
как безоглядна
песня ведомой…
***
Он говорит: дождь,
он говорит: врешь.
Врешь, говорит, слёз
тут и в помине…
Он говорит: брось,
всё, что не унесёшь.
Брошу, да на кого?
(он не подымет)
Я говорю: так –
разве тебя - кто
будет любить, а?
Что же творишь ты!
Он говорит: ключ
мне положи на стол,
и, говорит, ступай
дальше тернистым…
Я говорю: на,
третьего дня хлябь!
Всю мою жизнь, на!
Мне – не осилить.
Он говорит: врешь,
вот, говорит, петля,
буду носить цветы
справно к могиле.
Там не скучно совсем,
там семнадцатый май,
знает больше, чем всё
тридевятое царство,
там ползет к Белорусской
последний трамвай,
впереди целый мир:
и любовь и коварство.
Там в наушниках – рок,
чередой децибел
не дает задремать,
не дает отключиться.
Там присутствует счастье
само по себе,
и ни деготь его не берет,
ни горчица.
Там довольно найти
телефон-автомат,
чтобы голос родной
стал существенно ближе.
Связь доступней теперь,
но молчат номера
тех,
которых
уже
никогда
не увижу…
Да здравствует весна! Сквозь антрацит
Асфальта рвутся ясени и клёны,
Наташи, Леши, Федоры, Алёны
Выходят на проспекты и мосты.
Таким дорогу не переградить.
Достаточно вглядеться в эти лица
Людей, не пожелавших покориться,
Людей, ещё способных говорить…
Москва жива! Черемуховый цвет
Вплетает ветер в косы переулков,
Быть обещает длительной прогулка
И цель имеет четкий силуэт.
Всё, что манило, медлило, шло в разрез
здравому смыслу, выведено за скобки.
Жизнь замирает где-то на фа диез,
где-то на Новой Риге клаксонит в пробке,
где-то вне дома тычется мордой в стог
облака, притаившегося у кромки
неба, откуда выкарабкаться не смог
шепот смиренный самый, ни окрик громкий.
Осень накличет, только возьмет разгон,
вклинится журавлинством своим в объятья
дня, когда ты единственно был рожден
девочкой кареглазой в немодном платье.
Дня, когда вкривь и вкось, дня из ряда вон!
Чтобы счастливым быть, несмотря на горе.
Горы песка. Карьеры? Ты – часть того,
что ни замедлить силы нет, ни ускорить...
2.
Он проносится ураганно, метельно, затуманивая мозги.
Он - больше, чем жизнь, он предположительно вечен.
Тебе кричат что есть силы: «беги от него, беги!».
А ты давно поняла: паркуром любовь не лечат…
3.
Он подкрадывается, подкатывает, весен и весел,
к углу парикмахерской возле твоего дома.
Он невероятно крут на своей лажовой «пятерке»,
потому что тебе двадцать два.
Он говорит уверенно те слова, что весят
в вашей системе ценностей больше металлолома.
Дальше - парк Горького, американские горки,
и снова слова, слова…
4.
Когда ты качаешь сына в кроватке с подружкиного плеча,
когда у тебя в кошельке – на молоко и на ж(е)вачку,
вся жизнь превращается только в одно: «качать!».
И некогда плакать. И некого жалобить плачем.
5.
Он растет очень медленно первые года три,
а после - едва успеваешь менять ботинки.
И мама давно смирилась, и крепок лед,
который образовался на сердце пылком.
И две тыщи первый, похожий на мандарин,
оранжевый цвет из самой из сердцевинки
притихшего солнца вбирает в себя и льет
на пленки вчерашней свежести, на пластинки
из детства, которого не было, коли уж
психологом упиваться (пошла работать).
И коклюш с ветрянкой – не то чтобы вовсе чушь,
но явственно ограничивают свободу…
И вот оно - вот оно - вот оно, вот - оно:
Цинизм подстеливши, точно же мягче падать!
Твои двадцать восемь. Распахнутое окно
в ту самую осень, которой уже не надо…
Сколько ни мучайся, сколько ни бейся об сте-
Ну, разобьешь ты лоб – полегчает, думаешь?
Там, за стеной, на сорок седьмой версте
Некто играет Шуберта, то ли Шумана…
Там, за околицей, хнычет проснувшийся март,
Небо макушки сосен уже не трогает.
Ты проиграл, мой ласковый: шах и мат!
Кончена зимней жизни твоей трилогия.
Это касается только тебя и меня:
Просто одна из вёсен веснее чуточку,
Просто синицы ярче сейчас звенят,
Просто я больше близким тебя не чувствую…
ни мало тоже не надо даром,
одну тебя подавай и точка!
Гранитный камень, свечи огарок,
июль удушливый, два цветочка,
коньяк противный в карманной фляжке.
Глоток – и жаром саднит по горлу.
Скажи мне, мама, что делать дальше,
такой вот дуре до хрипа гордой,
до крика зимней, скажи, что делать?
Одной тебе я была понятна.
Гляди, как солнце осатанело:
чадит нещадно, чадит нещадно…
Гляди, как выцвели люди: седы
твои земные однополчане,
обессердечели сердцееды,
иссохли кактусы и герани
на подоконнике тесной кухни,
и поливала бы, да без толку…
И звезды тоже почти потухли,
и не вдевается нить в иголку…
Я приближаюсь к тебе по-годно:
ещё двенадцать и мы - ровесницы.
Откуда помню я так подробно
ступеньки в небо на узкой лестнице?...
Он был несказанно женатым. Но счастья ленточка,
ладонь обжигая, выскальзывает из рук.
Была в его жизни Марина, осталась – Леночка,
а значит, возможны внучка ещё и внук.
Он был уважаем и ценен пока НИИ-ствовал,
потом перестройка, безденежье и развод.
Не каждая женщина может любить неистово,
иные желают в Сочи летать раз в год…
А Леночке скоро семнадцать, она красавишна.
Заходит нечасто, щебечет о том, о сём.
Когда её пальцы порхают по бледным клавишам
рояля, отцу мерещится: «всё, спасён!»
Но пьеса кончается быстро (чай, не симфония).
И снова удушье, и снова помочь нельзя
И, как ни крути, жизнь - отборная дисгармония,
Но дорог чертовски каждый её изъян.
И бился стягом рассвет над башней,
Сгущались тучи, смелели грозы.
Что дальше, Дава? Скажи, что дальше?
Хлестнет по небу кровавой розгой?
Не сахар будет и не малина.
Горчить, как клюкве – досталось веку.
И левый берег, и правый – длинен.
И неприемлем для человека.
Что дальше, Дава, какие бури?
Какие тиши нам наметелит?
И закадычный - сто раз обует,
Пока заклятый окаменеет.
от холодящих пальцы февральских хлопьев
тонкого неба, сыплющихся в ладони.
Знаю, что не унять и не успокоить
это неодиночество, хоть ты лопни,
хоть поклянись улыбчивой быть до колик
всем тугодумам искренним на потеху,
хоть доберись до гулкого моря смеха ,
ты все равно почувствуешь цельный нолик
в самой своей трепещущей сердцевине,
где-то на перекрестке двух полушарий.
Сколько бы мёда в кубке ни намешали,
горечь вернется ровно на половине
прожитого, пропетого – так что, где там…
Роли чужие к сердцу не прирастают.
Это не одиночество, это стали
острая плоскость где-то меж рёбер
ранит.
Что с того, что ты болен, что нечем меня удивить?
Я любому тебе несказанно и сказочно рада,
ты желал меня видеть всегда, предпочтительно – рядом.
Я жалела тебя, но ни в чем не могла убедить.
Эта грустная трель из-за моря вернувшихся птах
нежит слух совершенством созвучий, беспамятство нежит.
Очень просто присутствовать там, где твой след неизбежен,
очень сложно быть там, где ты явственно чувствуешь страх.
Либэ мой, мой коханый, Лизандро, мой сон наяву,
летних дней ожидать ещё долго, и хватит ли сил нам?
Волшебство опочило на стеклах по южному зимних…
А реальность вот-вот прорастет в молодую траву.
Значит, всё хорошо, всё в порядке, своим чередом,
Значит, жить – не тужить, значит, мучиться, значит, гутарить
о смешных пустяках, вечерами играть на гитаре,
и гостей зазывать в окрылённый черешнями дом…
Нынче же что? Мудреть и смотреть вперед
прямо, бесстрашно, якобы, знаешь тему,
якобы знаешь, как проходить сквозь стены
(чур, кто не умер, тот уже не умрёт).
Чур, мирной жизни хватит на нас на всех,
чур, отступив от возраста и регалий,
мы будем ловко складывать оригами
из А-четыре, и выносить на свет
ломких фигурок беленькие тельца,
благословив на долгие лета (Амен!)
Что будет с тем, кто счастье ковать устанет,
Что будет с тем, кто перепоёт певца?
Что будет с тем, кто выйдет босым на лёд?
(йоги по стёклам ходят, а тут – всего-то!)
Кроме того, что лёд превратится в воду,
с ним никаких чудес не произойдёт…
Депресуха, проникновенна, пробирающа до костей,
охмурила мой город энный, окурила мою постель.
И ментол мне теперь не мятен, не кофеен мне кофеин.
Жизнь с какой-то нелепой стати – раз и… вышла из колеи.
И не съездить ей по затылку, и не сунуть ей пряник в рот.
Остается тянуть волынку, остро чувствуя фальшь нутром,
И носочки вязать исправно из распущенных тёплых кофт,
И глядеть, как в бою неравном, побеждает клубочки кот.
Заслоняясь от звездной пыли
Занавесками РЖД,
Вспоминает, как жили-были,
Мой сосед по купе, шатен
(бывший), будущее отринув.
Подливая в стакан коньяк,
Он спевает мне про рябину,
Про березы и тополя…
Длиться-длиться дорожной песне!
(любо-дорого – хороша)
Нет попутчика интересней,
Чем кочующая душа!
Пермь, Москва, Петербург, Анапа.
Кама, Яуза, Дон, Нева.
Глянь, страна моя: как богата
Голь на музыку и слова…
Той, что с утра злодействует за окном,
Той, что остервенело дождит по клёнам.
Чашка с отбитой ручкой… В ней – молоко
С мёдом. А почерк влево грешит наклоном.
Я вам пишу (чего же…) Пишу и всё.
Это такая данность, куда ж деваться!
Долог мой слог, наивный герой спасён,
Значит, пора настала самой спасаться.
Значит, настало время лечиться всласть
Брамсом и Берном (любите ли, кстати?)
Рано решать насколько жизнь удалась,
Время понять – на что мне её потратить…
Необычно на вкус наречие, несезонно.
Неприсутствие, разобщенность – вот шутовство-то!
Одиночество просыпается по субботам
и уверенно выбривает цветы с газонов:
маргаритки да одуванчики – всё едино,
всё – в расход, бесполезно истины вслед глаголить!
Не лелеют сегодня просьбы, мольбы не холят
и не лепят нелепых кукол из пластилина…
Я – такая же, я вот-вот проглочу наживку,
прогоревшая головешка – к зиме истлею,
переломанное сознание – разве склеить…
Я гляжу сквозь апрель проточный и по загривку
глажу кошку, она всё знает, святая что ли?
Явный рай у неё: накормлена и любима.
Пахнет в комнате корваллолом и нафталином.
выдох
зеркало
ключ
записка
журнальный столик
Как грустно наблюдать бессловно,
но словом не иссечь ажурный
узор поблекших паутин,
их – пруд пруди. Паук голодный,
герой вполне литературный,
непобедим… непобедим…
Всех других похожих не равноценных
Всех отличных от него вероятных.
Если бросить чашку кофе о стену,
Мне – по кайфу, а стене – неприятно…
Да и чашке – комильфово навряд ли.
В общем, я опять одна в шоколаде…
Мне не нравятся ни салки, ни прятки.
Но мне нравятся Куинджи и Фадин.
Но мне нравится быть той, что я смею
Этой осенью, слетевшей c катушек.
Я имею только то, что умею:
Достучаться, докурить и дослушать.
Доверяю не тем, выбираю опять не то,
Говорю не о том, не с теми – театр абсурда.
Все тропинки уводят от дома, а мне бы – в дом,
Потому что бездомной быть далеко не мудро
И весьма безответственно, если уж положа
Руку на сердце говорить, ну на кой мне воля?
По гвоздям босиком дефилировать, по ножам?
Так и дома вполне достаточно разной боли…
Все тропинки уводят от дома: вокзал, паром,
Море-море, качай меня на волнах, дурную.
Я парю над водой, облака щекочу пером
И пернатых к полету временно не ревную.
Только море и небо и птицы, потом – паром
И вокзал. И плацкарт. Домой и опять и снова
Не о том и не с теми. Ну, здравствуй, дверной проём!
Я вернулась домой, я как его… это… дома.
Увековечь, запомни каждый штрих,
И вкус вина, и музыку, и шепоты
Лови момент, пока «их либе дих»,
Пока я не рискну сказать «да шёл бы ты
Дремучим лесом», да пока я не
Привязана к тебе сильнее сильного.
Пока нас двое, мы – наедине:
Беспечные, смешные, бесфамильные.
Лови момент, тут каждый ход хорош:
Задуманный гамбит уместен, в принципе.
Пока в судьбу мою ты слишком вхож,
Меня с пути не сбить другими принцами…
А я его жила так наобум!
Как будто можно многое исправить:
И осень нарисованную в раме,
И две морщинки новые на лбу,
И колкость слов, которых бы не сметь
Произносить ни при каких…(ан смела!)
Как часто наша смелость неумела
И не хватает сил перетерпеть…
Молчание – вот меньшее из бед
(привет тебе, о внепрограммный Тютчев!)
Молчание иное – крика чутче.
И значимей, чем самый яркий свет…
Я вырываю малость из цепких лап
Приторных мудрецов и хмельных гадалок.
Мне обещаний и приворотов – мало
(что-то же есть за гранью добра и зла!).
У ноября концовочка – хороша:
Вроде бы и зима, да никак не снежит!
Мне же так надо снега, подбросьте мне же
Холода, льда – пущай отдохнет душа
От напускных пожарищ и верениц
Лиц надоевших, осточертевших линий…
Я на одной струне (sorry, Паганини)
Вылеплю несговорчивое «вернись!»
Господи, вороти мне его, отдай!
Позже сочтёмся (коли слабо бесплатно)
Мне без него и будущее – неладно,
Мне без него и нынешнее – не в кайф…
Человечкам надо мало: их накормят желтой прессой,
их напоят бесконечной сериаловой бурдой,
их психологи научат убегать рысцой от стресса,
жить легко и вдохновенно заниматься ерундой.
Им кредит откроют в банке, раздадут по иномарке,
чтобы каждый человечек был невероятно крут.
Ничего, что под застройки вырубают лесопарки,
ничего, что в кабинетах взятки тоннами гребут,
ничего, что в переходах продают дипломы ВУЗов:
можно стать почти юристом или якобы врачом,
и лечить больших баранов и баранов-карапузов,
разобравшись в самом главном: кто-кому и чё-почём.
Пастухи баранов любят, потому что неизбежно
при отсутствии баранов исчезают пастухи.
Но однажды в поголовье возродится дух мятежный
и равнину полорогих отряхнет от шелухи…
Пятится солнце, за волнами прячется.
Ноги немеют - ноябрь завершен.
Тикают часики: так - хорошо!
Тик - упоительно ждется и плачется...
К лету стачает мне новое платьице
мама... (под красный пойдет ремешок)
Буду красивая в ситце небесного
цвета да в туфельках на каблуках.
Мамочка, слышишь, как тают в руках
капли замерзшие - первые снежности -
юность зимы всем подряд соболезнует...
Холоду явственно видится страх
в каждом прощании, в мерности поступи
всяк уходящего - с юности что
взять-то? Ей - черпать из моря ковшом
Малой Медведицы звёздные россыпи.
Мне - ворошить эти звёзды над пропастью
остро заточенным
карандашом...
Так мы попали в Кабинет Школьника. Учебный сезон у нас начинается и заканчивается конференциями. На сентябрьской дети расказывают, кто что интересного узнал за лето, а на весенней - отчитываются о проделанной работе за год. Выступают и взрослые и маленькие. Моя дебютировала в кружке "Как жили люди в древности", рассчитаным на самых юных слушателей, под руководством Елены Евгеньевны - потрясающего преподавателя, которому мы обязаны во многом тем, что имеем сейчас. Мы проучились у нее два года - это был единственный раз, когда Е.Е. вела курс два сезона. А затем пришлось выбирать другой кружок, и моя дочь решительно записалась на "Тайны нумизматики". И опять повезло с преподавателем. Хотя, правильнее будет сказать - с научным руководителем. Игорь Владимирович - исключительно талантливый человек. Мое дитё занимается у него уже шестой год. И все идет к тому, что поступать она будет на исторический факультет... По крайней мере, именно "исторические" книжки она берет с собой в поездки и жадно выискивает новые в киосках разных городов и весей. Именно исторические данности продолжают её "мам, а ты знаешь, что..."
Мне хочется отдельно сказать об атмосфере Кабинета Школьника. Это что-то нереальное. Вернее, такого я нигде не встречала уже много-много лет. На первой же конференции, когда мы входили в зал под песню "Милая моя, солнышко лесное", было понятно, что мы не ошиблись адресом и нам сюда НАДО. Люди, которые здесь работают - не просто педагоги, не просто мастера своей профессии, это люди, на которых держится земля. Наши преподаватели, абсолютно состоявшиеся в науке, получают за занятия с детьми весьма скромные деньги. Я имею смелость утверждать, что тут не зарабатывают, даже не подрабатывают. Здесь растят смену. В общем-то, деньги - это та тема, касаться которой я не люблю. Наверное, за это деньги не любят меня:-) Но каснуться придется, ибо, собственно, они родимые и послужили поводом написать сколько букв.
Итак, с этого сезона вход в музей для кружковцев - платный. Ну и что, спросите? А вы перечитайте: ВХОД в музей для кружковцев платный. Это распоряжение директора. До сотрудников КШ приказ дошел в конце августа... То есть, когда уже дана была реклама в газетах-журналах-школах, понимаете? То есть приходят детки с родителями записаться в бесплатные кружки, а им доворят:"Пардон, 2500р, пожалуйста, в кассу уплатите". Многие разворачиваются и уходят. Не все, кто ходил раньше, смогут ходить сейчас... Хотя, казалось бы, что такое 2500р в год? Это 25 занятий. Раз в неделю. То есть 100р в неделю. Может, если бы начальство не заставило сразу платить за год, а позволило бы оплачивать еженедельный вход, больше бы детей осталось... Вы, наверное, думаете, что я сегодня приобрела абонемент на год? Вы ошибаетесь, мне выдали 25 билетиков. И чек с бумажкой. А раньше у нас был настоящий пропуск. С фотографией, "как у взрослых". Ребенок гордо предъявлял его в развернутом виде на проходной. Это как бы означало "я свой". Раньше ребенок был "одной крови" с сотрудниками музея, теперь же - он "по билету", он посетитель. Можете закидать меня камнями, но это психологически неправильный ход! Если, конечно, думать о будущем...
Вам все ещё кажется, что 2500р - это смешная сумма для семейного бюджета? А если семья - это мать одиночка с ребенком? И ей к сентябрю надо ребенка в школу собрать? Кстати, на первом году учебы в "Нумизматике" мою дочь как самую младшую в группе взяла под опеку чудесная девочка, которая потеряла родителей. Думаю, никому не надо объяснять, что если бы ей пришлось платить за ВХОД, она бы в кружке не смогла заниматься... Более того, если детеныш маленький и его надо водить в кружок, сопровождающему тоже придется купить 25 билетиков разом... Или мерзнуть зимой на улице. Ну, в холл, наверное, пустят. Там скамеек нет, если что... А ну-ка бабушкам постоять полтора часа! Даже в музыкалках руководство гуманней... Я ещё могу понять, если сопровождающий посещает занатия вместе с ребенком... А если сидит на банкетке перед кабинетом? С этого года, я думаю, моя дочь будет ходить в кружок сама. Но раньше меня иногда подменяла свекровь. И у меня язык бы не повернулся просить её померзнуть зимой или постоять в холле (у неё больные вены!) - в такой ситуации сейчас больше половины родителей: покупать два по 2500р или пропускать занятия время от времени. Потому что 5000р для сентября - это реально много для большинства.
Богатейший музей России берет деньги за ВХОД с кучки школьников. Больно!
Я теряю надежду, я все переправы крушу,
Мне не жаль ничего, что могло бы на чёрный сгодиться.
Угораздило ж душу мою в этом веке родиться!
Довелось же довериться кисти
и карандашу...
Шустрый шум проникает в подкорку, корёжит покой.
Лики улиц меняет услужливый градоначальник.
Нет, наверное, в городе М человека печальней,
Чем к асфальту прикованный - бронзовый
всадник Тверской...
Мир неоновых бурь, мир клаксонных музЫк - невесом.
Мир подмены понятий разит чистотой капиталов.
Сколько раз начиналось сначала, светлело, светало...
Ровно столько же списано было
в утиль и на слом.
На двенадцатом до Белорусской - троллейбус пустой.
Эх, извозчик, гони что есть силы из этого рая!
Аль не чувствуешь ты: город М на ходу умирает,
Аль не чуешь, как веет мертвячиной
над мостовой...
нет, не сломить, не вымотать, не убить
этой её немереной маятой.
Я, всесезонно намереваюсь – быть!
Той ли, что полагается, иль не той –
разница на поверку не велика.
Капли дождя к ладони, как кошки льнут.
Новые ветры дуют издалека,
новые люди с новой сноровкой лгут…
Старые песни – льдинки на языке,
действуют отрезвляющее, ворошат
прошлое, без которого, налегке
было бы легче в будущее шагать…
Да, постарался Боженька, намутил:
жизнь и горчит, и колется, и пылит.
В общем, какое чудное ассорти:
В каждой из нас – и Ева есть и Лилит…
Кто-то в серой штормовке руки моей вскользь коснулся,
Протянул мне прозрачный стаканчик: «помянем Стаса»
Помянули. От расставания нету спаса.
Как спасения нет на кладбище от ворон…
Глупый август: ни чуточкой меда не сдобрил воздух,
А пора бы… осталось дней девять до полных сотов.
Ночи – зябки, и каждый миг немотой измотан.
Серебрится туман со всех четырех сторон.
Я, похоже, вхожу в чрезвычайно паршивый возраст:
Тут рождаются люди не чаще, чем умирают,
Тут, куда ни свернешь – всё так же идёшь по краю,
Тут для каждого Бог припас
боевой патрон…
9.08.11.
Я виновата сама… Конечно же, надо было что-то придумать, но я не придумала, конечно же надо было лучше следить, но я не уследила. Как мне потом объяснили,
не помогли бы и анти москитные сетки. Если кошка сидит-сидит на подоконнике, а потом случайно оступится – тогда удержат. А мой с разбегу… Бывали случаи, когда кошки вместе с сетками «вылетали», а при таких обстоятельствах на лапы приземлиться почти невозможно.
С дочкой везем кота в «свою» ветеринарку – ремонт. Позвонить не догадались. Едем во вторую – они говорят, что перелом очевиден, но у них нет рентгена, знают, что есть на Цветном, 11, в «Центре». За цирком Никулина. Ловим машину. Влетаем в клинику. Полно народу. Подхожу в регистратуру: « Здравствуйте, у нас кот упал с пятого этажа, нам куда?» Девушка: «В общую очередь, пожалуйста». Я: «Нам сказали, что перелом. Девушка, может, нас можно посмотреть без очереди?» Ответ: «Нет, у нас все в порядке очереди». Я: « Но ему же больно!» Она: «Нет, у кошек другой порог чувствительности». Я: «А Вам из-за стойки видно, что с ним? Вы можете мне гарантировать, что он дождется очереди?» Девушка не обращает на меня внимание. Дочка «промаргивает» слезы. Я ухожу курить, ибо плакать прилюдно пока не готова. Прохожу через холл: кругом дипломы… фотографии… вот и благодарность Никулина с автографом… Курю, пытаюсь понять. Я – частый «клиент» Склифа: то головой в торговую палатку «въеду» перед экзаменом, то ногу вывихну, играя на каблуках в бадминтон на лесной полянке, то руку разрежу стеклом форточки… Я понимаю, когда мы стоим в одной очереди: я с рукой пораненной за миллиметр от вены, парень с пробитой головой на стройке, дедушка со сломанным бедром… Нам всем больно. Мы все терпим. Без очереди вызовут самого «тяжелого». Но тут! Животные «сидят» на стрижку, на прививку. Кое-кто на плановый осмотр, другие – посерьезней, но угрозы жизни нет! Я ничего не понимаю. Я не понимаю, как эта чудная кудрявая девушка посылает меня спокойным голосом «в очередь»? Что случилось с её сердцем? Я понимаю, что я не первая со слезами на глазах и, что мой «летающий» кот не первый в её практике… Я все понимаю. Но разве определенные специальности не предполагают особенную этику поведения? После двух сигарет я возвращаюсь в клинику полная решимости. Прошу направить меня к главврачу. Мне, конечно же, отвечают, что он - в отпуске, что «главных» нет. Короче, «в очередь, сукины дети, в очередь!». Мне нечего делать: или подчиниться и ждать или ехать куда-то ещё, где может быть то же самое… Выбираю – первое. Опускаю руки. Бурчу себе под нос: « Я этого так не оставлю…» - не знаю для кого больше: для себя ли, для кота, для дочери? Проходит минут пять и кудрявая обращается ко мне: «Может, вы пока на рентген пройдёте?» Я, мало что соображая, позволяю себя отвести в кабинет. В кабинете новая милая барышня мне говорит: «Доставайте кота». Дочка начинает открывать «переноску». Вдруг барышня меняет направление мысли: « А у вас есть квитанция?» Я: « Квитанция? Я не знаю… У меня ничего нет, меня сюда из регистратуры привели». Она: «Тогда не доставайте кота» и направилась в регистратуру. И тут Остапа понесло, я при открытой двери, на всю честную очередь громко и внятно: « Ну да, понимаю... а вдруг «клиент» неплатежеспособен?». Наверное, это уже называется хамством… Спасибо барышне-рентгенологу за то, что она эти мои слова не «перенесла» на моего кота, когда мило с ним «сюсюкала», вручив мне какую-то бумажку… Спасибо ей за то, что она сохраняла спокойствие, когда расшифровывала рентген. Спасибо (я не знаю, кому!), что я сумела совладать с собой и подстроиться под её тон, когда я поддакивала и задавала, наверное, дурацкие вопросы по поводу затемнения в легких и, как утверждала рентгенолог, вывихнутой, - лапы… Люди! Лю-ди!!! Неужели сразу нельзя было послать на рентген, чтобы кот не мучился, чтобы дочка не «передумала-всё-на-свете», чтобы определиться: «плакать или погодить»? А потом бы мы встали в эту очередь! Мы, конечно же, подчинились бы…
Доктор, которая нас принимала, мне понравилась уже потому, что не попросила у меня никаких «бумажек», но окончательно она сразила меня вопросом: «А почему вас сразу ко мне не отправили?», на который я «стальным» голосом ответила: «А уж это спросите у своей администрации…». Коту прописали капельницу, даже две: итого около четырёх часов, остальное лечение отложили на завтра. Мне нужно было ехать на работу. Дочка осталась с котом на всё время, что потребовалось.
Кот уже дома. Мы верим, что всё будет хорошо.
А во что верит Кудрявая?
P.S
На следующий день в «Центр» мы, естественно, не поехали… Обратились в другую клинику. Кстати, рентген показал, что все пальцы одной лапы сломаны.
P.P.S
На сайте клиники «Центр» есть статья из блога её директора, Сергея Середы. Она называется «Им больно!» Там есть такие слова: «Животные чувствуют боль, и ни чуть не меньше, чем люди»…
интересно, С. Середа знает, как относится к боли животных его администратор?
Синтез малейшеств мизерных и глубин,
Снеготворящих млечность тягучих дней.
Больно... (но прежде было ещё больней),
Нежности только, нежности пригуби…
Прибереги до лучших времен сарказм,
Нынче такие грубости – не к лицу,
Пальцы мои бескольцые, на, целуй,
Тридцать четвертый год, аки в первый раз.
На же, моя душевная, осязай
Всю мою недосказанность, всю тоску,
Трогай румянцем бледную кожу скул,
Прошлое с настоящим в одно связав,
Выудив все секреты мои и сны
Расшифровав по Миллеру, что в столе
Думствовал пропылиться ещё сто лет,
А вот, гляди ж ты, стали ему тесны
Рамки дубовых ящиков. Чай остыл,
Пластиковый стаканчик тепло отдал…
В этом кафе не курят. Кругом – вокзал.
Четверо суток с хвостиком до Читы.
И жизнь из ряда рвётся вон,
Но замирает на пределе:
В ушко игольное продели
Нить памяти - пошить хитон
Из дорогого полотна
Всем псевдосмыслам на потребу,
Звонки вымаливать у неба
И посылать звонящих на…
Пить горький кофе, черный чай,
Курить на кухне тонкий Данхилл,
И узнавать любовь с изнанки
И просыпаться по ночам,
Чтоб слушать шторм и не пенять
На ту судьбу, что на ладони
Вчера гадалка похоронит,
Когда придумает меня…
Ты мне дорог был так, что молчать - нет сил.
Ты меня у Всевышнего вы-про-сил,
А как выпросил, так закричал: "спаси,
Безразличие вы-ле-чи!"
Я ловила губами твои слова,
Я во имя любви небесам лгала.
Ты - пил кофе прегорький, глядел в палас
молью еденый и курил.
Я в глаза тебе звезды бросала: "на,
Погляди, как вселенная соз-да-на!
Погляди: в ней всего и для всех - сполна!",
Ты ответил мне: "не дури!"
Я летала на крыльях - к тебе и от,
Я ждала тебя там, где никто не ждет,
Где живет только ветер морской и тот -
Переменчив и нелюдим.
А когда ты с любовью пришел ко мне,
Мне б в тебя не кидать никаких камней,
Улыбнуться бы да задышать ровней,
Но сказала я: "уходи".
И качнулась тогда подо мной земля.
И стал каменным - ты, одинокой - я,
И Кентавры, бубенчиками звеня,
Опустились на голь степи.
Время тянется медленно, как карамель во рту,
прилипает к зубам, верховенствует «в» и «вне»...
То колечко, что ты подарил, возлежит на дне
питьевого колодца, которого нет древней,
бирюзовость бижу притомила меня, мой друг.
Перламутрами я избалована да рыжьём.
Так случается, не принимайся судить-рядить...
Время тянется медленно - хочешь остановить?
Ан не выйдет, никак не удастся повременить...
На стене беспатронно охотничье ждёт ружье,
но не выстрелит, сколько к прицелу не припадай,-
Я живая останусь! Мне сказочки – не указ!
Как бы ты ни старался из сердца прогнать и с глаз,
я во сне к тебе буду являться ещё сто раз:
невозможно красива и дьявольски молода...
По-айвазовски look изумлённо at:
эдак вода солёная истерит.
Кубики жизни в целое – собери,
чтобы картинка склеилась, или свет
выключи: с неба звезды в карман сгреби –
хлестче иллюзий может быть только шторм.
Преданный мой, ты любишь меня за что? –
я же давно не стою твоей любви...
Он женат на волшебной прелестнице, но не счастлив.
Случается и такое, бывает ещё не то.
По утрам он прилежно завозит малУю в ясли,
а старшую – в школу, ясно же: если не он, то кто?
Быт его устаканен, до блеска отполирован,
жена каждый божий вечер склоняется над плитой.
Ей не нравится не отходить далеко от дома,
но роли распредилились, and so: не она, то - кто?
Их собака салонной породы собой пригожа,
она подает надежды, но не подает пальто...
Только тапки. И только хозяину. Это сложно,
но надо стараться, так как: когда б не она, то кто?
Вот такой вот судьба многогранник из нас слепила –
Малевичу и не снилось подобное полотно:
авангардно да супрематично...
я оценила...
Такая вот квинтэссенция:
если не мы, то кто?
Моя весна, как дышится апрельно…
Не удержаться в клеточках тетрадных,
когда на волю рвется почерк тела
и смыслы множит.
А ты иди, мой май тебя не тронет,
я накажу ему не задираться,
я накажу ему не простираться
в твои объятья.
А ты садись на трон и там, на троне
окоролевишный по «рад стараться»
победствуй хоть в одной из номинаций:
копи на платья.
Моя весна тебе – не то чтоб мимо,
ты просто над моей весной не властен.
Друг друга по касательной чуток мы
в сердцах задели.
Пожалуйста, моё не трогай имя.
Родится дочка, назовите – Настей.
И пусть ей никогда не будут колки
и злы
апрели…
Напролом, сквозь лекарственный запах и едкий дым
Жженых пятниц и сред, разгоняя руками ос.
Чумовая реальность врёт. И грызут кроты
В черноземье тугие корни цветущих роз.
И я вроде как здесь жила уже и была,
Но не те занавески на окнах не тех домов
Улиц тех же… Как больно близкое забывать,
Если ты на такие подвиги не готов…
Я не знаю, который час, но почти бегу
(мне опаздывать доводилось, теперь – ни-ни!)
Из машины грохочут «Яблоки на снегу»,
Променявшие так легко на цифрУ – винил…
Жду трамвая (ну вот же рельсы!) – мне до Лесной.
Ан не ходит трамвай, откушайте сэляви!
Рельсы – есть, а трамвай не ходит, такой-сякой,
Так что коли есть бабки – действуй, такси лови,
И поймаю – мне очень нужно туда успеть,
Где я рада тому, кто мне обоюдно – рад.
Так как лучше всю жизнь о сделанном сожалеть,
Чем жалеть о несделанном тысячу лет подряд.
сплясана справно, сыграны дивно все паранойи,
чаем жасминным пахнет влюблённость, пальцы – ментолом…
Где-то в квартире спрятались скрипки: ноют и ноют,
воздух смычками лютых иллюзий насмерть исколот.
Верить – не больно, брат Иннокентий, падать – не страшно,
страшно – не верить, больно – упавши, не рассмеяться.
Брат Иннокентий, будь милосерден: след карандашный
дай проложить под слой акварели, дай задержаться
на nota bene нотной тетради. Мудрости дай мне
не ошибиться роскошью звука, точностью меры,
чтобы спасаться ежеминорно – Йозефом Гайдном,
ежемажорно горло балуя крымской мадерой.
посеменю за несомненность сна,
всем сердцем ощущая жесткость слова
«вперед». И будет небо – бирюзово,
и золотиста – солнца желтизна.
Ну, а покамест, милый, славный, Лель,
вчерашним смыслом я не надышалась,
мне не забавна ни игра, ни шалость.
Мне ни к селу, ни к марту – твой апрель!
Я – там ещё, я – с ним ещё, я – в той
минуте на Березовой аллее,
когда он мог бы быть чуть-чуть смелее,
и жизнь моя
могла бы быть
другой…
Что-то сломалось и выпутаться - никак,
не допустить вероятности выйти из
всех этих «я-люблю-тебя-детка», из-
мотанных нервов и виртуальных драк
на мониторе вечности, и «гуд лак» -
в сердце тебе, а мне – за тряпьём кулис
биться, кричать, понаплакаться наизнос
и, наконец, примириться, умерить пыл
так, чтобы я остыла, и ты остыл.
Так, чтобы не поддаться на твой гипноз,
так, чтобы ты ни разу в меня не врос
больше.
Ни полсекундой
своей судьбы!
всяческих, переполненных волшебством.
Нынче же чудеса меня – не берут.
Всё по-другому стало: и дом – не дом,
ждут меня больше там, где меня не ждут…
Всё изменилось: милости божьей нет
с той стороны, где жажда по ней сильна.
Как же мне ясно снится ночами дед!
Как же я мало им наяву жила…
Холодно, мама, холодно, хо-лод-но…
Зябко-то как, согреться бы, осмелеть,
страшно-то как бороться со мглой одной,
и заблудиться – страшно и заболеть,
и оступиться… мыслимо ли: след в след
долго идти – не выйдет: хоть стой, хоть плачь.
С той стороны, где милости божьей нет,
каждый себе – и плакальщик
и палач.
ветхооконных, - тот, что моим губам
ты посылаешь (на, мол, лови, лови!),
неотвратимый, резвый, как сход лавин
где-то в горах… и дело моё – труба!
Я вовлекаюсь в пылкость твою и страсть,
я подчиняюсь: должно любить – любим
будешь пренепременно, а там – труби
всем обо мне и каждому. Обреклась
я на тебя, блаженного. Отреклась
от приземлёнства и напускных причуд.
В сущности, как немногого я хочу:
в собственной жизни без вести не пропасть…
Дурацкий декабрь, наколдуй мне другую погоду,
какого ты лешего трусишь, колдуй же, мерзавец!
Гренландиям разным, норвегиям всяким на зависть,
будь яростен и вдохновенен и неутомим.
По венам закованных рек пробираясь к громаде
безбрежного чувства, бездонной тоски нахлебавшись,
черпни у высокого солнца карминной гуаши –
контрастные краски расставят все точки над i…
По венам заснеженных улочек в алой помаде,
в «Поэм» от Ланком-а пойду я, горячая, злая
навстречу тому, чьего имени больше не знаю,
навстречу тому, кто ни разу не будет моим.
Нереально противно, когда очевидный смысл
Ускользает сопливой чехонью из лап рассудка,
Виноватый покой не снится восьмые сутки,
И нет денег свалить на солнышко, в Дагомыс…
И нет совести у забегавших проведать фиф:
Весь сервиз перебили, дурные, на счастье как бы…
А в светлице моей ни веника нет, ни швабры,
То есть нет никаких достойных альтернатив…
Вот и шлепаю эдакой йожицей без прикрас
По стекляшкам экс-чашек, экс-чайника и экс-блюдец
И вокруг – ни души, лишь старенький Кэрролл Льюис
Барабанит по амальгаме который час.
Страхом, он просто есть, он всё ближе, он…
Жалит глаза, пронизывает насквозь.
По двое тут не ходят (ты это брось!)
И на пути никто не стоит чужом…
Мой ненаглядный, тут хорошо без «но»,
Просто легко и радужно изнутри,
Эдакое вальсовое «раз, два, три»
Правит вселенной, словно ладьёй – весло.
Милый мой, ты без шапки – январь ядрён,
Топай уже домой (минус двадцать, чай…)
В общем, я всё простила, и ты – прощай,
Каждый из нас – бессмертен, пока влюблён…
Времени нет… Нет! Времени, правда, нет!
Вовсе. Его придумали дураки.
Семьдесят два чистейших часа тоски
ты погляди, как тянутся… Парапет
неразводного мостика – невысок…
Эн, мне бы так хотелось с тобой, а я…
Тут. А ты – там, такая не-зри-ма-я,
мне до тебя… прыжок ли? глоток? итог?
Чем ты живешь, моя дорогая Эн,
двести шестнадцать скоро уже часов?
Я для тебя на что только ни готов
в плоскости самой лучшей из Ойкумен…
Эн, время лечит, я к тебе – на пять сек…
Ждут меня дома… да и январь ядрён.
Эн, понимаешь, все мы потом… умрём,
Так уж устроен, милая,
человек…
Он уже всепростился и всепростил,
Всенатерпевшись, вздернулся к облакам.
А на земле хотели его спасти,
Жаждали распластать его по слогам,
На величины ясности разложить:
Чем был силен, чем слаб – а не пофиг ли!
Коли ему не шибко хотелось жить,
Значит, мы удержать его не смогли…
Значит, и я не стою его похвал,
Значит мы все – ничтожество, тени, пшик.
Значит, он нас напрасно друзьями звал,
И неспроста в штыки принимая стык
Правды и лжи, он морщился, он страдал,
Противо-стоя… стоил ста тысяч нас.
Я посадила в зимнем саду сандал,
Зря что покой ещё никого не спас…
А хочется ворваться, разомкнув
все самые запутанные смыслы,
и утопиться в небе коромыслом
одной из радуг, спину изогнув…
Как боязно дышать через платок
чужбинной, злоумышленной жарищей,
как страшно мне, что ты меня не ищешь,
что ты не ближе ни на волосок…
А вот бы ты решился изменить
приевшийся мотивчик траекторий
движения…
Какая бы love-story
могла бы нас во времени продлить!
Буду врать тебе, как синоптики, что к утру
солнце вылезет из-за туч приумыто-свежим,
что я буду всегда с тобой и что не умру
никогда-никогда, какой бы февраль ни снежил.
Буду гладить тебя по спутанным волосам,
целовать тебя в бестолковые две макушки,
убеждать, что, по сути, алые паруса –
это просто литературные безделушки.
А в реальности – полотняней всё и грубей,
но устойчивей и прочнее, чем в детских сказках.
Ты поверь мне, я – о-очень стреляный воробей,
Несмеяна моя влюблённая, Златовласка…
Мальчики на крутых дорогих авто,
девочки, лет за сорок, купи-продай…
Ай, как стремятся стрелки за самый край
жизни, а суть – не в ключике золотом…
Суть – в чём-то большем, сдвинутым «на потом»,
большем, чем райский ад или адский рай…
Суть – в чём-то большем… господи, уж помог б
ты! – этим, заблудившимся в дебрях схем,
ищущим всеспасение в красоте,
вспарывая плоть времени (или лоб),
бьющимся, аки рыбы, об лёд и об
прочие псевдоплоскости на земле…
Экспеленальный – письменный – тот же стол,
господи, как же хочется просто спать…
Автопилот отказывает летать
самым дешёвым паркером по тетрадЬ-
ным, по листочкам беленьким… в общем, «ать –
два» - завтра утром будет и right и all!
Письменный снова – бантики, первый кла…
Клавиши в гамме – строгий порядок нот,
символов музыкальных – удар в живот.
Первый, второй, четвёртый (такой компот!)
Как ни крути – не можно наоборот…
В общем, учитесь, маменька, при-вы-кать!
Письменный… икс-ы, физика, Лев Толстой.
Осенью – ей четырнадцать, - мне тогда …
Только вчера был вторник – уже среда,
только вчера – Боб Марли и Далида,
вера в категоричное «пусть всегда
буду – я»… сногсшибательно молодой.
И, похоже, что людям не свойственно счастье вовсе,
недовольные лица всплывают то тут, то там.
Недовольство особенно явственно по утрам
понедельников, первый рабочий – 7.30, 8,
кофе выпит, накрашены губы, бегом по ле-стни-
це, дежурное «здрасьте» соседу, соседке,- да,
непогодится,- да, холодает,- да, как всегда.
Эх, подбросить бы в самое солнце ещё поленце!
Бабье-летовость рамкой багетовой одурачить,
вскользь посетовать на безалаберность высших сил,
разменять на сюжеты все дни, что ты не сносил,
чтоб судьбе доказать,
что ты в ней ничего не значил.
Нельзя попросить взаймы у них, ни совета,
нельзя позвонить им, не пригласить в кино их.
Их крестики затмевают мой шаткий нолик,
молчанию разве мыслимо возражать?
От них никуда не денешься… всюду-всюду
безумство несовместимости. Разномирность,
по вкусу напоминающая имбирный,
депрессию побеждающий, острый чай…
Являясь фантасмагорией (или чудом?),
реальность мою от нечего де… шатая,
они из меня неверие вычитают
решительностью внештатного палача…
И я (поглядите ж!) падаю на колени,
я – как бы готова, как его там… – молиться!
за их упокой, за здравие чьё-то, в лицах,
задействовав и таланты свои и дурь.
Но знать бы, что это что-нибудь, да – изменит!
За искру (какую?) истины стоит – в пламень
разбиться, никчемным камнем упав на камень
прохладного неба, вспенив его лазурь…
На пыльной фрамуге спелый закат повиснет,
какая смешная осень: все листья сдуло…
Она закрывает книгу, встает со стула
берёт со стола мобильник, бишь, телефон.
Она набирает номер: четыре, девять…
По циферке, как по шагу, к нему крадётся.
И сердце почти не бъётся, и остаётся
лишь выдох до, обожаемого, него…
До счастья назвать по имени, совладея
всего лишь минутой, дальше - ожить, окститься,
за тридевять лет найти его, чтоб проститься
и вспыхнуть неясной звездочкой
над Невой…
в природе не существует… не петь, не петь!
поскольку не существует, поскольку звуком
нельзя, просто невозможно струну задеть,
которую ты тихонечко убаюкал,
которую ты намеренно усыпил,
чтоб враз оборвать без лишней анестезии,
и ласково так на ушко шептал «терпи»,
и в этом «терпи» такие ветра сквозили!
Холодные, злые, прямо со дна небес
всю звездную муть до самой земли вздымая.
И время летело смерти наперерез…
И до смерти было радостно, что жива я!
Куда угодно, куда угодно,
куда подальше, на все четыре.
Непринуждённо, бесповоротно,
пока границы не начертили
мелком на небе дурные люди,
пока я помню, что счастье зримо,
пока не щелкнул капкан иллюзий,
пока мы живы и невредимы.
Хохочет город, смакуя гибель
непревзойдённых, то тех, то этих…
Моё запястье болит на сгибе.
Давай уедем, давай уедем…
Роман назывался «Звездная бабочка»
Поначалу я пыталась перечитывать фразы, предложения, абзацы. Я даже думала списать этот бред на недоразумение, возникшее между переводчиком и моим слегка (честное слово слегка!) замутненным кубанским вином сознанием. Но факт оставался фактом: перевод был из рук вон плох.
Прежде чем перейти к иллюстрациям непрофессионализма переводчика, несколько строк о сюжете: «Их 144 тыс. человек. Солнечный парусник «Звездная бабочка» унес их с гибнущей земли. И только через несколько сотен лет они найдут новый дом. За это время в летящем сквозь космос «городе» сменятся поколения и мировоззрения, произойдут революции и войны»
Итак, читаю:
«из картонной упаковки, попискивая, выкатился пушистый шарик, покрытый черными и белыми волосками». Мне представляется нечто опасное, как в «ужастиках». Читаю дальше: «На кончике(!) мордашки(!!) мелькал(!) маленький шершавый язычок идеально розового цвета. Это был (кто бы вы думали?) двухмесячный котенок (вот те раз!)
К сожалению, мне не удалось раздобыть оригинал «Звездной бабочки», но сути это не меняет:
«Из картонной упаковки» - я очень сомневаюсь, что котенка завернули в картон. Согласитесь, фактура не располагает… Картон достаточно тверд, чтобы держать форму. Тогда чем же не подошло переводчику слово «коробка»? «Из картонной коробки» - вот так следовало сказать по-русски!
«выкатился попискивая» - это как? Надо осторожнее обращаться с деепричастиями…
Лично у меня «шарик» бывает воздушным, для пинг-понга или, на худой конец, Шарик может быть кличкой собаки. Но с котёнком «шарик» у меня не ассоциируется, увы и ах! Может, «комочек», а?
«Покрытый черно-белыми волосками» - жуть какая! Даже если в оригинале были-таки какие-нибудь «волоски» или «шерсть», мне уже сложно поверить, что переводчик в состоянии уловить намерение автора сгустить краски. Как же ему верить, коли он не может в родном языке найти точное слово?
«на кончике мордашки» - ну, «кончик хвоста» я себе хорошо представляю, а вот где находится «кончик» мордашки? Вряд ли переводчик этот «кончик» выдумал… Калька? Но ведь то, что приемлемо в одном языке, может оказаться совершенно чуждо другому!
Я, конечно, не художник, но скажите мне на милость, что такое «идеально» розовый цвет? Могу представить себе ярко розовый или нежно розовый – но они, вероятно, недостаточно идеальны для переводчика.
«Из картонной коробки выкатился (а может, просто «вылез»?) пищащий черно-белый комочек» - так же лучше!
А как вам диалог героев:
« - Ты ведёшь бортовой журнал? – спросила мореплавательница
- Так и есть, правда, это кое-что другое»
По-моему, переводчик просто издевается над читателем! Что значит «так и есть», когда это «кое-что другое»?
Надо было ответить, например, «Да, то есть не совсем»
Ещё перл: «Насекомые тащили опавшие листья к куполу муравейника, и их ноша непрерывно сотрясалась от прикосновения маленьких ножек».
Вот тут позвольте поаплодировать переводчику, вот это блеск! «Опавшие листья»! Ура, все-таки «опавшие»! А ведь в оригинале, скорее всего, были «feuilles mortes» (мертвые листья), на худой конец «feuilles seches» (сухие листья). Ай да переводчик, ай да… молодец!
Но общий смысл предложения от меня предательски ускользает: я никак не могу понять, к чему прикасались «маленькие ножки». Если к ноше, то кто же носит ножками! Носят «ручками»!:-) А муравьи – лапками.
Буквально на следующей странице:
«Ив сорвал подсолнечник и вдохнул его аромат. Цветы этого вида (!) подсказали людям правильное решение задолго до начала проекта: «Повернуться к свету»»
Итак, «цветы этого вида» - почему не просто «эти цветы»?
«подсказали» - мне не нравится совершенный вид глагола. Если «подсказали», то получается, люди задолго до начала проекта ЗНАЛИ. А если люди не знали или не слышали подсказку, то вернее сказать «подсказывали» или «пытались подсказать».
А вот связь подсолнуха с «повернуться к свету», если он по-русски «под-солнух» (под солнцем), может быть очевидна либо агроному (подсолнух действительно всегда поворачивается «лицом» к солнцу), либо франкофону (по-французски этот цветок называется «tournesol» – «поворачивай к солнцу», или даже «soleil» – «солнце») Переводчик должен был дать сноску - комментарий.
Кстати, разговорное «подсолнух» здесь смотрится гораздо уместней, чем «подсолнечник» - всё-таки не о технических культурах говорим (о цветах!) и не атлас растений листаем…
Далее: «Элизабет Малори, продолжая(!) целовать ребёнка, как будто стремилась(!) зарядить его любовью, повернулась(!) к собеседникам»
Переводчик явно запутался в глаголах и глагольных формах…
Было бы лучше: «Продолжая (или «не прекращая») целовать ребенка, как будто стремясь (или «желая») зарядить его любовью, Э.М повернулась к собеседникам.
Это лишь малая толика всех несуразностей. Читать было тяжело. Глаз то и дело «спотыкался» о булыжники безответственности, несостоятельности (нищеты!) переводчика. А ведь были и редакторы и корректор. В чем заключалась их работа – для меня загадка по сей день.
Мне жаль, что моя дочь прочитала книгу, которая написана таким «нищим» языком. Мне безумно жаль, что целое поколение читает такие книги.
Нора Галь, гениальный переводчик, говорила: «Родной язык – это ведь и духовный мир человека и народа, его честь и совесть»
Надо заметить, что Вербер довольно хорошо продается в России. Неужели у издателя нет денег на достойный перевод? А может, нет… совести?
Мы не умрём, конечно, ни ты, ни я.
Смерть – это так безответственно, в самом де…
Лево руля! Ты – счастливейший из людей…
Действие продолжается, апогей
Смысла хранит разбитая колея.
Много дорог непыльных из-под дождя
К свету растущих уверенно, как грибы.
Много тропинок, утоптанных до прямых.
Сложно упомнить все, на которых был,
Сложно понять, которая из – твоя.
Время не вышло к завтраку – спит, поди...
Кофе с корицей готов – поскорее пей.
Всё, что ты прожил – твоё навсегда, владей!
Лево руля, счастливейший из людей…
Будущий путь – опять
неисповедим.
Горько: по горкам гуляя (семи холмам?)
Не ощущать сопричастности, разложить
Прежних любовей божеНственность на «дыши-
те – не дышите» и стать равнодушной в хлам!
Пресно: и песни не лечат и в три ручья –
Ливень, вот-вот обессилит, и в море луж
Мы непременно утонем (пора бы уж…)
Рук у прохожих не хватит нас выручать…
Горько: от корки до корки тебя прочесть,
Знать на зубок, но до сути – не изучить.
Где-то в тебе бьются солнечные лучи…
Мой лучезарный, как здорово, что ты есть…
Деревце плодоносное не обидь,
Пусть себе фрукт красуется, пусть себе…
Декоративный, аки сама сирень.
Твёрдым шагая слогом – слабей? сильней
Станешь, когда задумаешь разлюбить
Всё, что любили трепетно до тебя
Разного рода странные кто-то там…
Небо зовет, не бойся же! От винта!
Преображенка, Рижская, Теплый Стан…
Только бы смысл из виду не потерять,
Только бы, от земли отрываясь, высь
Не расцарапать в кровь острием крыла…
Только бы смелость сердца не подвела,
Только бы не погибнуть от выс-тре-ла
Очередного слова
«остановись»!
Вот ведь как… мне сюда приезжать – больно долог путь,
Да и не к кому более, разве что к полю этому,
К речке, к лесу по осени в пёстрое разодетому,
Вот ведь как… ничего,
что отнято – не вернуть…
Погляди, я бегу по холодной росе к ручью,
Мне лет восемь, растрепаны волосы, платье длинное…
Я как будто бы знаю: годков через дцать с повинною
Я сюда не вернусь,
как будто вся жизнь вничью
Будет сыграна точно. Желанных побед баркас
Иллюзорен. Но мы поддаёмся соблазну - выдумать!
Поражения – тоже фантазии наши, видимо…
Кроме жизни самой
и нет ничего у нас.
Обо мне ты забудешь думать, – вопрос решён
Раньше, загодя, наспех и… на беду – не нами.
А стихи… я не прикоснусь к тебе и стихами.
Завтра выпадет снег, я стану дышать снегами,
Позволяя снежинкам падать за капюшон…
Позволяя себе поверить, что от ангин,
Пневмоний и коварных прочих других бронхитов
Можно скрыться за безразличием нарочитым.
Завтра выпадет снег. Ты мною почти дочитан.
Завтра выпадет снег.
- И ты себя береги…
после чего навек перепутал кто
другом ему является, кто – врагом.
Он, на воде обжегшись, на молоко
дует и все – не те ему, всё – не то:
дождь – невпопад, и ветер в лицо – не мил,
илисто дно реки и в стакане – муть.
Думаешь, можно прошлое обмануть,
думаешь, есть лекарство от нелюбви?
Вильнусы, праги, риги – куда бежать?
Некуда, никуда – оставайся тут.
И умереть не выйдет, – тебя спасут,
чтобы ещё сто лет им одним дышать!
***
Никакой уникальности
в трех последних закатах,
никакой безысходности
в трех последних ночах.
Не ищу ничего глобального
в мелочах,
Не тоскую, не плачу,
жду своего палача,
он придёт и заявит:
«сама во всём виновата».
***
Складываются снежинки в снежный ком…
Холод ловить в ладони – забава та ещё!
И восхищаться, как дурочка, снегом тающим –
И называть любимого «дурачком».
***
Мне забавно тебя обнимать, отнимать
у твоих размышлений, работ, сыновей и дочек…
Мы с тобою наставили впрок
миллионы точек,
но, назло всем чертям, наш союз
нерушим и прочен.
Может, хватит на большее
претендовать?
***
Я пишу тебе редко, притом пропускаю даты,
(знаю, как ты относишься к ним) я – неисправима…
Не заметь меня тоже, пройди равнодушно мимо
именин, юбилея! Ты приторно идеален,
как Делон, и талантлив, как Вуди (опять же) Ален.
Совершенный мой, эталонный, я буду рада
стать хотя бы эпизодически
нелюбимой…
Ничего не случится, я рядом, не бойся, поспи –
Я сумею твой сон уберечь от влияний извнешних.
Лунный свет же тебе не мешает? Ты любишь, конечно,
Цвет лимонный, но морщишься как-то по-детски потешно…
И по-взрослому намереваешься переступить
Ту черту, за которой всё можно, но больно цена
Высока… Что твои пятьдесят? – это возраст крылатый.
Ты умеешь летать, ты летал виртуозно когда-то…
(в двадцать два…) Ты прости, что я помню, - я так виновата…
Ты прости, что я целую вечность в тебя влюблена…
- Фрау, я уж такая, какая есть,
Целых полжизни я провела в погоне.
Счастье не все умеют найти в покое, -
вечный покой способен и надоесть…
- Герда, ему живётся без Вас вполне
славненько: быт налажен, жена – красотка,
бизнес цветёт: по два миллиона сотка –
лёд (продается сказочно по весне!).
- Фрау, причем тут бизнес, причем жена?
Я на семью и бизнес не посягаю.
Просто никто не нужен мне, кроме Кая,
Может, и я – ему…
хоть чуть-чуть
нужна?...
Вот бы проснуться, южных ветров хлебнуть,
недореальность преодолеть прыжком,
и улететь, уехать куда-нибудь,
раз уж нельзя уйти от любви пешком –
(пробовала) – ты злился, но догонял,
клялся, что всё сначала, что знаешь, как
вычеркнуть то, что прожито до меня,
знаешь на сто процентов, наверняка…
Я возвращалась, здравому вопреки, -
бес, видно, смыслы путать – большой мастак!
Только наутро солнце не с той ноги
Снова вставало с той стороны моста
неразводного, - мелко под ним, а то…
Это я так, не слушай меня, не верь.
Буду молчать. Молчание – зо-ло-то,
Золота много будет у нас теперь…
Их различить теперь – не любой рискнет,
мы-то простые смертные – нам простится
(каяться если). Времени – тьма, по тридцать
нам – это юность, стало быть – не черёд
мудростью перед старшими щеголять,
слету вносить поправочки в постулаты.
Мудрость – эпизодически слеповата,-
на, говорит, синицу, а журавля –
в небе не трогай, и никаких «да, но…»
С мудростью спорить – выйдет себе дороже…
Всё же рискнем! Мы – глупые, значит, можем
Требовать то, что умникам – не дано.
Я бросаю вам вызов, я бросила - ну же! уже
трепещите, пока меня эта игра забавляет.
Торопитесь, покуда моей сухопутной душе
не желается вас навсегда посвятить в негодяи,
не желается вас наотрез от себя отчеркнуть
красной линией (очень прямой и донельзя красивой)
Трепещите, пока не измерила всю глубину
ваших помыслов, ваших намерений, ваших бессилий.
Торопитесь, пока мне не скучно, пока мне впервой
лицезреть шутовские замашки придуманной драмы.
Я бросаю вам вызов... Куда вам тягаться со мной, -
мне всего тридцать три.
Мне так много ещё - слишком рано.
Сверчок царапал
застывший воздух, -
простите, Моцарт
пардон, Сальери.
Ночь пахла дивно:
не то мимозой,
не то шалфеем,
не то мадерой…
Она смотрела
поверх иллюзий
на мир капризный
и беспризорный.
Ночь пахла дивно:
не то июлем,
не то лимоном,
не то озоном…
В далеком доме
плясали вальсы,
кричали «горько»,
бокалы били.
Она смотрела
на мир сквозь пальцы:
её забыли,
её убили.
***
Господи, ты хотел
нас отделить от тел?
На, отделяй, бери,
что там у нас внутри:
соколы? снегири?
пчелок, снежинок рой?
всякий из нас – герой?
ой ли… увы и ах…
Солнце на куполах
чертит кресты лучом,
я – не герой, причем
я-то тут! Я слаба –
мне не поднять слова,
те, что он обронил, -
мне не пробить брони.
всё же…
повремени
с пыльных песков пицунд
имя моё стирать!
Видишь, мне не к лицу
заживо умирать…
***
Ты меня извини
за мои бессонницы
Тесной ячейкой общества
Не пытай меня
Видишь, насколько искренняя
бездомница –
я! – то есть – недостойная
почитания.
Ну, снизойди с небес
до великодушия
С пыльных небес, любимых
тобой до одури…
Видишь, я понимаю тебя,
не слушая…
Я ж тебя пониманием
изуродую…
***
Не было их до нас
и не будет после –
поздних не будет осеней,
припозднившись,
пьяный закат не сможет
догнать мой поезд,
в неправоте признается
дважды, трижды,
с неба сползет
размывшейся акварелью,
впарит бразды правления
ночке южной.
Водятся в сказках щуки,
по их веленью,
сделайся мне ненадобным
и ненужным…
обижать никого, кто ни в чем перед нами не мелок,
кто ни разу в слепой безрассудности не был замечен.
Как мне жить без тебя в этой вечности окаменелой,
как дышать без тебя, окольцованный мой, околечен-
ный, мой сокол… неясный, и мой ли? – по правде, по сути? –
нет ответов. Отведав однажды иных безразличий,
я почти понимаю, что неба другого не будет,
я почти убедилась, что каждый полет алогичен.
В птичьем пении утро промозглое топит досаду,
достается тем больше досады, чем просишь смелее…
Солнце снова восходит и светит весь день до упаду,
до заката, до самого
« я ни о чем не жалею»…
***
Много снега. Какая до одури снежная нежность.
Фонареющий свет на снежинки фривольные льётся.
Я люблю тебя сильно, а что мне ещё остаётся
Этой глупой зимой напридумовать? – самую глупость.
До чего же холодные (разве?) …холодные - губы
Не узнаю – твои. И мои – никогда не узнаешь.
Я люблю тебя сильно! Запомни… Ты запоминаешь?
Помни,
помни меня,
неродная моя
неизбежность…
***
Почему ты снимаешь кольцо, я же знаю, что ты
Его носишь… Придумал щадить мои светлые чувства? –
Не щади. За пощадой не спрятать такое кощунство,
Как нельзя обналичить наличие общей вины.
Почему мы не ходим в кино, ты боишься, что там
Нас увидят?- Ты веришь, что мы – безусловно заметны?
Интересно, любовь выживает под грифом «секретно»?
Интересно,
как скоро придётся платить
по счетам?
вечный раздражитель, удавка смысла,
гений беспорядка, ничуть не злобный.
Дождик, после дождика – коромысло
радуги умышленно бесподобно…
Соглашусь умышленно, не случайно
с Вами, дорогой мой, одной дорогой
топать до бескрайности океа(й)на
берегом Оки, не крутым – пологим…
Соглашусь на все, что мне непретимо,
что мне близко малостью хоть мельчайшей.
Юги машут крыльями – мимо, мимо,
мимо прошлых подвигов, настоящих…
Мимо всех иллюзий моих доверчи-
вых и сверхболезненных, будто вывих.
Из моих дурацких «ариведерчи»
Взял бы ты меня за рукав, да вывел…
Боже мой, боже… знал бы ты, что я стою,
знал бы ты, как мне сложно смотреть сквозь пальцы
на немоту отчаянья… всё – пустое,
глупое, неродное… о боже, сжалься
ты надо мной, не мучай меня, не трогай,
мысленно не тянись ко мне через леты,
долгие, как прибрежности Таганрога,
темные, как нарушенные обеты…
Сжалься, земные сны мои обойди же
зорким своим вниманием, стань воздушней
облака, затонувшего над Парижем,
призрачней стань, прозрачнее,
равнодушней…
Тридцать один час скорым до Чёрного,
Можно на бис петь тысячу раз,
Из-под колес – пыль, из-под пера –
Жалобы на неустроенность, на «вчера»,
на вечера, на «пора бы» стать
порабощённою…
***
Если с неба глядеть на мост,
Он - парабола, вросшая в землю,
Если верить, что я приемлю
Все твои недостатки в целом,
И не лезть от тоски на стену,
И освоить анабиоз
Можно жить без привычных схем,
Без мотивов первостепенных,
По утрам выходить из пены,
Аки самая Афродита,
И любить тебя, паразита,
Обленившегося совсем…
***
Живи, наслаждайся
хвоинственным видом елей,
Ступая по телу
лужайки лунообразной.
Ты знаешь, любовь – это,
в сущности, верх маразма.
Мы впали в маразм:
друг за другом недоглядели.
На впалых щеках облаков
не осталось грима.
Крадучись, осенняя серость
проникла всюду.
Я буду тебя обожать,
непременно буду…
На всём промежутке
безвременья
обозримом.
***
В декабре, двадцатого дня
сотвори, придумай меня
заново: из снега и льда,
чтоб ни сердца мне, ни стыда,
чтоб ни крыльев мне, ни души –
вот такой меня напиши:
ветреной, неверной, чужой
(красен долг… ага, платежом!)
Вот такой придумай и брось!
Все равно разлюбишь, небось…
Ты знаешь, мне не страшно быть ничьей.
Ничейственность – почти что превосходство.
В ней нет соблазна плакать на плече
Чужого дорогого благородства,
В ней нет соблазна ближнего винить
В нехватке сил и времени послушать.
Ничейственность – бездомности сродни,
Но быть бездомной несравнимо лучше,
Чем наспех жить, чем чувствовать бегом,
Чем ворожить над очагом чадящим.
Бездонность неба – это ли не дом
Для всех ничьих, ничейных, настоящих?
Раскрывали клювы, галдели:
Мол, не та я, мол, не такая,
Вспоминали общие цели,
Целовали, в пропасть толкая.
Говорили: что тебе эта
Правда! - правды людям не близки.
Было бы талантливо спето,
А высоким голосом – низким –
Наплевать. Не стоит бороться,
Согласись – делов-то! – покайся,
Оставайся в нашем болотце –
Раз и навсегда оставайся.
Я на них глядела, глядела…
До чего же чёрные птицы!
Не сроднится чёрное с белым,
Как бы ни старалось сродниться…
замками полуправду, полуложь, -
теперь не разберешься: что есть что и
какую цену за свободу стоит
платить, когда любовь коварна сплошь
и рядом: погляди же, погляди ж!
На этих тех, на тех, потом – на этих:
наприручали… кто за нас в ответе? –
Экзюпери? (прости меня, Париж…)
Эх, Антуан Мари Роже де Сент,
создав однажды узы, не порвать их.
Всех лисов и всех принцев виноватей
я в том, что создала семь лет назад…
День не более чем скучен, ночь не более чем пытка
в бессеребряном плацкарте, посреди фиктивных драм.
Разбиваю льдины будней о приятельство улыбки,
и сама себе не верю ни на йоту, ни на грамм.
Люди-люди, что нам будет за нелепую неверность,
за смешную откровенность, за разбившийся стакан?
В жизни есть закономерность? жизнь? сама? закономерность?
Поднимите Вию веки – ублажите старика!
Гоголь снова просит слова. Дайте слово, дайте славы,-
человек, служивший верой, то есть, правдой - заслужил!
Судьбоносные моменты жизни созданы из сплава
Полноцветности стремлений и прозрачности души.
август 2009 Москва-Крым
Я не чувствую шума дождя и прохлады перил
На завинченной лестнице типа садовой улитки,
(если снизу смотреть, если видеть её изнутри),
Я не чувствую времени, даже с четвёртой попытки.
Там меня не дождутся, где ждать – это верх глубины,
Верх искусства, верхушка бетонного айсберга веры.
Лонг-листы ожидающих чуда настолько длинны,
Что хвостами касаются плотных слоёв атмосферы.
Я не чувствую жара, увольте врачей, мне не-бо…,
Мне не больно. Решительность – очень крутой анестетик.
Надо жить, потому что не прожито целых две третьих
Этой жизни прилипчиво-светлой и тускло-земной…
Мы перешли рубеж, -
обратно не возьмут.
На кой мы им сдались,
хлебнувшие отрады?
Винительный падеж –
привычный атрибут
любителей вина,
лисиц и винограда.
Пора? Да, непора!
Из топора варить
что каши, что супы –
бессмысленно едино.
Алхимя – хитра,
но, что ни говори,
но, как ни посмотри, -
всегда стреляет мимо.
На два, на три, на шесть, -
на восемь голосов
затягивает ночь
куплеты колыбельной,
а мы с тобой не спим,
мы крутим колесо
фортуны ли? суТь-бы? –
не суть. Еженедельно
выходим из игры,
из поезда метро,
из сумеречных зон
зонтов – под ливни молний.
Мы счастливы вполне,
мы чувствуем нутром,
что правильно живём,
но для чего –
не помним.
руки над пламенем перегоревшей свечи, -
лампочки? чувства? - нет повода остепениться,
рвать отношения с шумообильной столицей
и отправляться на поиски первопричин
разных несвязных друг с другом «на кой» и «доколь»,
кольца Сатурна для вескости к ним приплетая.
Хочется быть, а не слыть – вот такая простая,
вроде бы мысль, а поди-ка её соизволь
в жизнь воплотить, в обессмысленность будней вживить…
Раз – и она извернётся змеёй подколодной,
брякнется в лужу, налижется капель холодных
и ни за что не позволит себя изловить
раньше, чем следует, - следующей проливной,
рыжехарактерной, ветреной в хлам душегубки,-
осени. Осень. И нету ни толики шутки
в правде,
ни доли…
ни зонтика – над головой.
Струшу – не струшу? «как-нибудь созвонимся» -
глупая фраза с губ сорвалась, повисла
в воздухе. Мы – прохожие, проходимцы,
просто чужие люди. На грани смысла
мы очутились, чувствуешь всю нелепость,
всю бесполезность – не позвоню же, точно!
Я от тебя укроюсь, построю крепость
недалеко от замков твоих песочных,
чтобы нет-нет, да глянуть с дозорной вышки:
как тебе там зимуется в минус двадцать,
сорокалетний грустный седой мальчишка,
чтоб по тебе до жути истосковаться…
И будут осени осинами
Шуршать над пропастью земной.
И мы останемся красивыми
На фотокарточке цветной.
Ни на минуту не состаримся,
Не разминёмся ни на шаг.
Гляди, мы накрепко срастаемся
Уже теперь. К душе – душа.
Дышать поврозь совсем немыслимо,
Бессмысленно, смешно, - мой друг,
Ты мне дороже всякой истины
На тысячу веков вокруг.
Ошибаюсь всё чаще и чаще,
в дебрях смысла бросаю вызов
отстранённым, осатаневшим,
обезумевшим от похвал.
Я едва не сыграла в ящик,
балансируя на карнизе
неприступной тюремной башни
королевства кривых зеркал.
Эти глупые, глупые звёзды
разгораются ярче и ярче,
потому что фантазия может
даже больше, чем сам Господь...
Так что, рыбка, пока не поздно,
пока все мы не шибко «старче»,
не обламывай фантазёров
и моралью чудес не порть…
На фальшивых цветах, гляди ж ты: какая хрупкость!
Совершенство, уравновешенное страданьем…
В недра города залетевшее, в мясорубку
Бед, в бетоножелезные жадные лапы зданий…
Так и мы… совершенные, нежные, молодые,
На разбитых дорогах невежливых «девяностых»
Вместо точек из принципа ставили запятые,
Доводя до безумия опытных, умных, взрослых…
А теперь повреждённые временем лечим крылья,
Словно бабочка эта, на пыльной понурой шторе,
Солнцем выжжены окна, - ставни забыть закрыли…
На ладони размыты линии… ливнем, что ли?
направлял тебя, ограждал, баюкал,
чтобы ни бессонниц не знать, ни бед,
чтобы нить пути довела до юга,
потому что северу – веры нет,
потому что север-ы неуютны,
безнадежны, снежны и не нежны…
Чтоб одним желанием, обоюдным,
мы друг другу были возвращены,
чтоб не предавать, не жалеть, не мучить,
колких треугольников не творить.
Чтоб за нашу встречу счастливый случай,
Не таясь, открыто благодарить…
Не пиши за меня алгоритмов,
задач не решай –
из тебя математик получится
больно паршивый:
камертон сострадания
из состраданья фальшивит,
и в любовных делах
ты не смыслишь давно ни шиша.
Не скрывай от меня этих жалких,
оплавленных правд,
им меня не убить
и намереньем не покалечить.
Раздобудь для бессонницы злобной
побольше овечек,
Чтоб хватило их тел шерстяных
досчитать до утра…
Можно жить без привычных схем,
Без мотивов первостепенных,
По утрам выходить из пены,
Аки самая Афродита,
И любить тебя, паразита,
Обленившегося совсем…
От любви до непонимания – ровно шаг,
От тебя бы мне отстраниться и ширешагом
В ночь уйти, и не возвращаться, и не прощать,
И медаль получить за мужество и отвагу.
В лужах тают снежинки – сходит зима на нет,
Мягкий свет фонарей сочится земле под кожу.
Ценность жизни – в сопротивлении долгих лет
Сумме длин обходных путей и прямых дорожек…
А любовь – это что: смелость тела? забава ума?
Это что-то химически-нервное, слишком химерно…
Очень хрупкое, тонкое, как самолётик фанерный,
Цвета мокрой сирени и вкуса сухого вина…
Как забавно: я стала тобой, я в тебе прижилась,
Я привыкла тебя понимать всепогодно, всечасно!
Только это не счастье… Какое же это несчастье! –
Ничего для себя не просить, ничего не желать…
Тающих снегов и закатов –
На любую жизнь… на! любуйся!
Только без тебя мне не надо
Ни красот природного буйства,
Ни других далёких галактик,
Что мне без тебя эта бездна?
Милый оловянный солдатик,
Стойкость иногда бесполезна…
Что мне без тебя эти маи-
Маята безмерная, мнимость…
Слышишь: тишина неживая
В глубине души поселилась…
Такое вот решение простое,
А трудно принимать. Непостижимо –
Крушение, падение с вершины
Что с нами было? что это? – скажи мне,
Будь добр ко мне, как я к тебе добра…
Пора, часы давно пробили полночь,
А хэппи-энд ещё не обозначен…
Несчастный Шарль сломал перо и плачет…
Виват король, но сказочник – виваче,
Сильнее и богаче королей!
Он бросит круг спасательный на волны:
Пошлёт кусочек сыра, дождь, торнадо…
И не оставит нас, и будет рядом.
Он знает, что нам в самом деле надо.
Мы – тоже знаем…
Только он – умней.
Едут туда и обратно за нашими спинами, -
Грустные ангелы, смелых надежд созерцатели,
Между авосек с бананами и апельсинами,
Душехранители – ангелы… телоспасатели…
В белых материях… то по Тверской, то по Мневникам,
Слишком картинные, слишком, пожалуй, изящные,
Топают ангелы – городовые кочевники,
Жители непредсказуемого предстоящего.
Не по-английски они говорят, а - по-ангельски!
Этот язык не похож на земные наречия.
Ангельство не приживается в обществе ханжеском,
Обществу нравится ангелов
очеловечивать…
Громче, сударь, гремите,
Громыхайте, зовите!
Вам салатик из мидий
Принесёт офиЦАнт.
Аист, твист, макарена…
Преклоните колено,
Я же, сударь, царевна, -
Не жалейте кольца…
Долго, сударь, как долго…
Правда? шпилька? заколка?
Нафига Вам иголка
В стоге сена сдалась?
Шуры-муры, не боле…
Хлеба, сударь Вам? соли?
=========
Оставайтесь на воле.
Не пойду я за Вас.
Всю боль вселенной…
не нарыдаться,
ни впрок, ни вволю.
Мир совершенен???
- ей было сорок
- ей было двадцать.
Мы все – под Богом.
Мы все – мишени…
Они уходят
беспрекословно,
врезаясь в память
ярчайшей вспышкой.
Как страшно падать
на месте ровном.
- совсем девчонка…
- совсем мальчишка…
Как страшно падать,
как страшно п-ада…
рАя-тся мысли,
жестоко жалят…
Я - перед вами.
Я - в неоплатном.
- не провожайте.
- не провожаю…
И мармеладом закусывать винные ягоды,
Чтоб не пьянеть раньше времени, чтоб не раскваситься,
Чтобы в платочек молчать, положа руку на сердце, -
Мерить истерики меткими взглядами надо бы…
Ассоциации – в ряд. Мысли – строем. Стратегия…
Ладога – радуга – патока - па-па-патетика.
Глушат поэтки коньяк за здоровье поэтиков…
Топчутся в «Стойле Пегаса» гнедые да пегие…
Силы небесные! Горы Кавказские рушатся,
Слушаться поздно родителей, - девочка взрослая…
Мой променад увенчается маленьким островом,
Необитаемым
и не по-летнему
вьюжистым…
Барабанная дробь подзадорит нормальный пульс –
Тонкость слуха ослабят безумные килогерцы.
Нет, занятия музыкой – это, конечно «плюс»,
Ну, а если бы на ухо слаб оказался Герцен?
Декабристам пришлось бы пинками его будить…
И с каким настроением вышел бы Герцен к массам?
Так что… всякая мелочь важна на большом пути,
Чем бы путь ни закончился,
чем бы ни начинался…
А ты говоришь: ничего не выйдет,
Дуры все бабы, вы, де…
Смени, говоришь, пластинку,
В тумбочку спрячь ножи.
А я говорю: не всегда же прав ты!
Бывают другие правды,
А ты - на своей лет десять,
Думаешь простоять?
А ты говоришь: у Азора травма
(лапа, мол, неисправна),
Измучилась псина, дескать,
Надо её спасать.
А я говорю: ты меня спасал бы,
Достали хореи, ямбы,
Спаси меня прозаично,
Мачо ты или что!?
А ты говоришь: за камином – тайна,
Требует тайна тайм-а...
И я говорю тактично:
Милый,
подай пальто…
Давидзеня, майн либэ, останься под куполом пить
Или петь, за компанию то и другое – вполне себе.
Никогда не умела тебя больше жизни любить,-
И учиться не стану, мне жить и без этого – весело!
Я пойду… за меня не волнуйся: с пути не собьюсь.
И без компаса можно легко угадать направление.
А препятствия встретятся – я им в лицо рассмеюсь,
Не вникая в мотивы внезапности
их появления.
Распахнуты души, а всё-таки душно…
Сжимаю колечко в ладони горячей.
Скрывать очевидное больше не нужно,
Но я по инерции прошлое прячу…
В присутствии судей не следует плакать:
Они поклоняются букве закона,
Они под прикрытием высшего блага
Цветение в клетку газона загонят.
Затёрты пароли, провалены явки.
Не надо таиться, нет смысла скрываться…
«Процесс» подчиняется новому Кафке.
А мы
никому
не должны
подчиняться.
Ползут пауки по остывшей стене,
Грызут потолок озверевшие тени.
Сегодняшний день на полтона темней
Вчерашнего, значит, вдвойне драгоценен.
Мой мир разбивается, тонет в чаю,
Как горестно-сладко от каждой детали:
Мне север намного роднее, чем юг,
Но мы друг от друга безумно устали.
Ползут поезда по железным путям,
Грызут облака озверевшие тучи.
Я с вами прощаюсь, как будто шутя,
Авось, шутовство расставаться отучит.
Мой мир разбивается… На посошок –
За новые силы на старом маршруте …
За то, что когда-нибудь всё хорошо
Наверное, будет…
Наверное, будет…
Ах, какая нынче мода:
Что ни пешка – сразу в дамки.
Трепещите, асы ФМИДа:
Я сейчас пойду конём!
Уж простите хулиганке
Дерзость данного похода.
Развяжи глаза, Фемида,–
(да, гори оно огнём!)
До чего же вечер душен:
Сколько пыли налетело…
Вот бы дождик сердобольный
На столицу снизошел.
Зацвело бы и запело
Тело высушенной суши.
И была бы я довольна…
(не кривя ничуть душой!)
Слишком горький вкус театральных драм
Стал привычней чая с тремя слонами.
Я нашла любовь, понимаешь, мам,
А потом убила её
словами…
Я дороги помню к чужим домам,
Имена родные в костер бросаю,
А они опять оживают, мам,
Восстают из прошлого,
воскресают…
Я не верю больше своим глазам:
Как перчатки, мысли меняют формы.
Я умею жить по-другому, мам,
Но живу по-старому,
рефлекторно…
-
Я привыкаю отвыкать, я здесь…
Латаю память пульсом нитевидным.
Ты - там, на расстоянии зенитном,
За тридевять прощаний - точно есть!
Я здесь… дышу душистой белизной
Цветущих яблонь и отцветших вишен.
Ты – есть. Ты просто поселилась выше
Непроизвольной тщетности земной…
Испытываю терпение
На прочность и основательность,
Отвязываю привязанность
От колышка – пусть летит!
Играю на поле зрения
В лапту и в самостоятельность,
Предчувствуя безнаказанность
На данном куске пути.
Обманываю желающих,
В глаза не гляжу просящему.
Развенчиваю условности,
Предателей бью под дых.
Я, кажется, не жила ещё
На свете по-настоящему,
Раз так – не имею склонности
Стремиться в разряд святых…
Спину ласкают скользкие сквозняки,
Цепкими пальцами волосы мне ерошат.
Знаешь, играть с разлукой вперегонки
Глупо до жути, впрочем, и в прятки – тоже…
Я научилась видеть тебя насквозь,
Лучше рентгенов и докторов науки.
Знаешь, я замечала: когда мы врозь,
Мы до изнеможения близоруки.
Ночь накрывает город полой плаща
За борт бросает звезды небесный кормчий.
Знаешь, я научилась тебя прощать –
Залпом, как
цитрамоны,
почти не морщась.
Я – осколок остывшего солнца в пустом стакане,
Отголосок, ослабленный временем, еле слышный.
Я – в ловушке недавнего прошлого, я в – капкане…
Ты бы спас меня, только спаситель ты никудышный…
Ничего, и в такой ипостаси есть много плюсов:
Можно быть совершенством и наперекор прогнозам
Сочетать совпадение мыслей и разность вкусов,
Наслаждаясь плодами случайного симбиоза.
Ничего, осознание слабости – тоже сила.
Настоящая сила умеет сказаться слабой…
Если б я хоть немножечко меньше тебя любила,
Я тебя непременно сама от себя спасла бы…
Милая Герда, «вечность» в кусочках льда
Так серебрится! – долго глядеть опасно.
Милая Герда, разве тебе не ясно:
Сердце растает – душу зальёт вода!
Ну, разверни оленя, назад, назад,
Ты же своей любовью погубишь Кая,
Что ему, в самом деле, любовь людская? -
Он Королеве Снежной смотрел в глаза!
Ну, не глупи, придумай другой финал-
Бабушке корвалола накапай в чашку.
Кая забудь, он – прожитый день, вчерашний.
Он о тебе
ни разу
не вспоминал…
Прилежно изучаю суть вещей,
Прикидываю: чем же обернется
Блестящий диск ошпаренного солнца,
Парящий над полоской гаражей.
Феею всё смелее и смелей
В предпраздничной весенней суматохе
На выдохе колдую и на вдохе –
Достойное занятие для фей…
Гадаю на кофейной: долго ли
Продлится в государстве кризис жанра,
Одариваю чашку взглядом жадным
И достаю надежду из петли…
Угощаю разнослОвами
Почитателей вербальности.
Рукавицами ежовыми
Глажу шею фигуральности.
Сентябриное приветствие
Отдаю за грошик ломаный.
Мне не надо, я не бедствую,
Я достаточно целована.
Не прошу на память многого,
Роскошь быстро приедается.
Возвращаю Богу – богово,
А моё –
со мной останется.
Чем может присниться, чем может казаться,
Я больше живая, чем требует место.
В истоптанном зале районного ЗАГСа
Я больше живая, чем просто невеста…
Слепящие вспышки всевидящих камер,
Улыбка – налево, улыбка – направо.
Семейное счастье своими руками
На стену повесили в яркой оправе.
Вполне подходящий фрагмент интерьера -
Семейное счастье…вполне подходящий…
Тогда объясните: какого ампера
Разводятся люди всё чаще и чаще…
Небо сердится опять, небо хмурится.
Люди путают проспектов названия,
Тени мрачные плутают по улицам
В городах большой страны без хозяина.
Листья ветер разбросал тополиные,
С юга тянет холодком, север – ёжится.
А у нынешних господ – руки длинные,
И довольные холёные рожицы…
Были силы, были мы – неделимое,
А теперь в чести одна обособленность.
Да, у нынешних господ – руки длинные,
Так удобнее держаться за собственность.
Но однажды отойдёт время страшное…
И стряхнет с могучих плеч пыль история.
Все недобрые дела дня вчерашнего
Васильками порастут и цикорием.
Я поеду отдыхать в Евпаторию
Без таможенных контролей сомнительных…
Небо цвета васильков и цикория,
Как давно тебя таким я не видела…
Мы копошимся в узости темных улиц,
От площадей подальше и монументов.
Ходим, сидим, стоим и живём сутулясь
И никому не верим на сто процентов.
Даже самим себе, потому что страшно
Вдруг самому себе оказаться волком
И ожидать от жизни полнометражной
Выстрела из украсившей кадр двустволки.
Мы, подчиняясь новым законам своры,
Воем на солнце, в краску вгоняем осень.
Лоси и лохи лопают мухоморы…
Это не наше дело,
ведь мы – не лоси…
Седой февраль на выцветших обоях.
Давай проверим: может, станет лучше...
А если осторожничать не стоит,
А если исцеленье - в безрассудстве...
Давай, не будем сдерживать задора,
Давай, отбросим шарфики и шали!
В тональности звенящего мажора
Как долго мы с тобой не танцевали...
Город случайностей, город возможностей
Не поддаётся чужому влиянию:
Вечные трудности, вечные сложности,
Мания вечного непонимания!
В бусах неоновых улица-модница.
Я опоздала, а ты - улыбаешься,
Сердце сжимается от безысходности:
Я тебя мучаю - ты меня балуешь...
Город случайностей, город возможностей
В небо впивается острыми шпилями.
Я непослушная, я несерьёзная,
Ну отпусти меня! Ну разлюби меня!
Ранним утром на спину походный рюкзак нацепил
И отправился, что называется, в дальние дали.
В общем, был человек… но случайно сорвался с цепи
И теперь колесит по дорогам, терзая педали.
У неё было много забавных и смелых идей
О хвостатых кометах, о черных озоновых дырах.
Но, как часто случается: очень хороших людей
Удивительно мало волнуют реалии мира.
И осталась ей чашка матэ на дубовом столе
И остался ей томик ни в чем не повинного Блока.
Ей осталось немного, но этого хватит вполне,
Чтоб себя не считать одураченной и одинокой…
Бывают дни -
и посреди зимы
цветут такие хрупкие
фиалки,
и жечь мосты до ужаса…
не жалко,
хоть новых не построить до весны…
Бывают дни,
когда не по душе
приходится изящное
искусство,
и кофе – возмутительно
невкусный,
и раю места мало в шалаше…
В такие дни
летают у окна
донельзя несмышленые
снежинки,
и музыка Вивальди или
Глинки
откуда-то из прошлого слышна…
Просто рядом побудь,
Никаким холодам не сдавайся.
Я готова на скрипке играть изумленной Луне.
Твой задуманный путь,
Как песок, утекает сквозь пальцы,
И колышется время на трепетной тонкой струне.
Не жалей ни о чём.
Всё, что жизнь предлагает в рассрочку
Тоже стоит беречь: есть особая сласть в мелочах.
Подставляет плечо
Каждый росчерк и каждая строчка,
И катается жизнь на таких вот, некрепких, плечах.
Не беги за весной,
Есть у осени некая роскошь,
Что-то среднее между тоской и весельем навзрыд.
Пусть ведет за собой
Золотого рассвета полоска
И бросает к ногам ночь обветренных листьев ковры…
В спину летят насмешки – и поделом…
Круг посвящённых делается всё уже.
В пыльные окна бьётся весна крылом,
Я не открою, вместе нам только хуже…
Кем я ему была и не перечесть
Кем он мне был, теперь и неважно даже.
Боже, позволь мне спать на его плече
Пусть не всегда, ну всё-таки… хоть однажды…
Руки на шее крепко тоска сожмёт
Сложно дышать, но будет ещё сложнее.
Если он через время меня найдёт,
Боже, пусть я об этом не пожалею.
Годы смешались, сбились со счету дни.
Чем я живу? По-совести если – тем же…
Выбраться не удастся из западни:
Я изменилась, только осталась прежней.
К музыке я, конечно,
неравнодушна
Просто нечасто слушаю
«хэви металл».
Мне бы такое что-нибудь
повоздушней,
Что-нибудь повальсовей…
ага, вот это…
Милое «раз, два, три»
ностальгией бравой
Острым клинком пронзит
временную бездну:
Штраус, Вы, как всегда,
оказались правы:
Жить – это очень больно,
но интересно.
Первое января
приведёт второе,
Третье, потом четвёртое,
как по нотам.
Каждой эпохе памяти –
по герою.
Каждой жене Артура –
По Ланцелоту…
Хочешь заставить меня поверить
В животворительность марта, мая?
А не открою тебе америк,
Если скажу, что не понимаю
В этом ни чёрта, ни малой капли,
Мне – что весна, что зима – до фени.
Я – всесезонно - на те же грабли,
Я же упряма, как птица феникс…
Утро лучом раскаленной стали
Лижет подушку, злословит, злится.
Если будильник к виску приставить,
Может, получится застрелиться? ...