Борисов Владимир

Глуша (Проза)

-…Ну и жарища. Печет словно в преисподней. Ягода на ветке сохнет. Эх, сейчас бы искупаться. А? Озеро-то вот оно, в двух шагах.
Молодая девица промокнула рукавом рубахи красное, потное лицо, морщась глотнула из крынки теплой воды и перешла к следующему кусту, тёмно-красному от переспелой вишни.
- Работай шибче, Глуша. Вечером окунемся. Не дай Бог барыня увидит, что прохлаждаемся, до смерти запорет.
Крупнотелая баба, сноровисто обирала соседний куст, изредка бросая в рот переспелую, почти чёрную ягоду.
- Ой, Варвара Степановна, напужали. Да барыня если и возвернется, так только завтра. Да и то к вечерней.
Молодуха сбросила с себя верхнюю рубаху и оставшись в нижней, темной от пота, устало потянулась.
Ее подруга, замужняя уже баба, завистливо глянула на крупную твердую грудь Глуши, оттягивающую тесноватую рубаху.
- Да Глушка, отрастила ты богатство. Гляди, как бы барыня тебя не приметила. Она страсть как хорошеньких да фигуристых девиц не любит.
- А что так?
Девушка пересыпала собранную ягоду из небольшого берестяного короба в большую корзину.
- Да кто ж ее барыню-то поймет!?
Варвара боязливо осмотрелась.
- Может быть из зависти. Ей-то уже пятьдесят с гаком. Да и неказиста она фигурой, если честно. Жопа в два обхвата, и сиськи как вата!
Женщина прыснула, но тут же угасла.
- А может быть и еще хуже…
- Да что же может быть еще хуже чем-зависть-то?
Глушка тоже опасливо прислушалась и перешла на шёпот.
- Ведь зависть и так грех большой, смертный можно сказать грех-то. А барыня наша женщина богобоязная, это всяк знает. Каждый престольный праздник на службу в Челябу ездит: пятьдесят верст туда, пятьдесят обратно. Знамо дело там церквей много, да и монастырь женский опять же.
Однако слова подруги на Варвару особого впечатления не произвели, и она приблизилась к Глуше и дыша ей в ухо прошептала.
- Говорят наша Пестелинья Лукинична, с Голицыными снюхалась, с теми что в Усолье. Говорят, что среди князей этих, кажный второй- масон.
- Масон!?- Глушка испуганно ахнула, прикрыв рот ладонью.
- А что это такое, масоны?
- Да кто бы знал…
Гордо проговорила Варвара, любившая козырнуть своей осведомленностью. Зря что ли свояк ее, туповатый огромный Евсей, был у барыни не просто дворовым мужиком, а чуть ли не держимордой?
- Одно верно, что масонам этим, девки православные, особливо если смазливые как ты, Глушка, ровно кость в горле.
- Ой, матушка заступница…
Прошептала девушка и закрестилась часто.
- А барыня наша…Как же она на исповедь-то подходить к попу-батюшке не боится?
- Боится, не боится…
Хмыкнула Варвара вновь принимаясь за вишню.
- Может и боится. Может для того она в Челябу и шастает, чтобы о проделках своих городским священникам каяться, а нашему ни гугу? Исповедь исповедью, но должно быть стыдно ей было бы опосля, попу нашему, отцу Владимиру в глаза-то смотреть. Сама знаешь, стыд не дым, а глаза жжет.
- Да от чего ж стыдно, Варвара? Я что-то ничего такого греховного за барыней нашей не замечала. То, что сурова иной раз, так это так и положено. Недаром в писании Божьем написано, «каждая власть от Бога». От Бога, поняла Степановна? С нами иначе и нельзя наверно. Кабы не барыня, как бы мы с тобой к примеру, жили? Кто бы нам говорил, чем сегодня заниматься, чем завтра? Кто бы мужика твоего, Ивана Захарова сына, на Крымской войне раненого, кормил-бы? Кто? Все она, барыня наша, Пестелинья Лукинична Мотовило Шевлягина!
- Дуреха ты Глушка, давно известно: Какова пава, такова и слава. Да кабы не твои четырнадцать лет, я б тебе много могла бы по рассказывать, чем твоя Пестелинья Лукинична с дворовыми мужиками на Шихане каждую ночь занимается. Да я бы…
Здесь баба осеклась и покраснев снова бухнулась на колени перед усыпанным вишней кустом.
- Да, когда ж этот б**дский вишенник закончится!?
Варвара Степановна шипя смахнула с колен надоедливых муравьев.
- За два дня уже пуда три на двоих насобирали. А вишни еще видимо-невидимо. Может быть это к войне? А, Глушка? Что молчишь-то?
Она приподнялась и взглянув на подругу, присевшую поодаль по малой нужде, снова поразилась насколько хороша и аппетитна стала она в свои неполные четырнадцать лет.
«Да…Похоже наши парни совсем ослепли, коли такую кралю вниманьем обделили…Ягодка, а не девка. Хотя опять же мужики нынче не те что раньше пошли, хитрожопые какие-то. Им, нынешним, красавица из сирот, бесприданница, даром не нужна».
Варвара глубоко вздохнула, глянула на высокое покамест солнце и вновь вернулась к опостылевшей вишне.
***
Первая морда оказалась пустая. Пустой оказалась и вторая, поставленная возле мостков и лишь в третьей, той что в камышах, ворочался и трепыхался большой как лопата линь. Глуша, уже на берегу, тесаком отхватила линю голову, и вместе с кишками выбросила в озеро: ракам на угощенье. Уложив выпотрошенную и промытую рыбу в выложенную папоротником корзину, девица прошла по мосткам ополоснуть руки. В темной воде Аракуля отражались первые звезды, они дрожали и двоились в легкой ряби. Дрожала и двоилась и красная звездочка – отражение костра на вершине Шихана.
«Никак и впрямь права Варвара Степановна, когда намекала мне о бесчинствах барыни на горе Шихан»?
Подумала девица и промокнув вымытые руки о юбку, прихватив корзину с рыбиной, поспешила домой.
Слегонца припорошив крупной солью, выложенного на доску линя, Глуша старательно перекрестившись на дешевую иконку в красном углу, обулась в новые, ни разу не одеванные лапотки и чистые онучи. Тропа на Шихан камениста и крута, тем более если бежать по ней ночью. А в том, что сегодня ночью, ну или на крайний случай завтра, она непременно сходит на гору, Глуша не сомневалась ещё там, за работой, в вишеннике, хотя напарнице своей, Варваре Степановне об этом и не сказала.
…На вершине Шихана, просторная ровная площадка почти правильной четырехугольной формы, освещенная большим костром. По краям, корявые сосенки, полынь да тонкие стебельки причудливо изогнутых цветущих саранок. В самом центре, большая, выдолбленное неизвестно кем, когда и зачем углубление: каменная чаша. Таких, или чуть поменьше на Шихане много. Отец Глушки, рассказывал ей как-то, что чаши эти, дескать вырубили в граните древние люди, те, кто жили здесь, на берегах Аракуля еще до Ермака Тимофеевича. И что в этих чашах, они быть может даже сжигали свои кровавые жертвы, побежденных врагов. А пепел ссыпали к ногам деревянных идолов, болванов, вырезанных из вековых лиственниц.
В тени одного такого полуистлевшего болвана, Глушка и спряталась. Несмотря на свой возраст, девица сразу же поняла, почувствовала, что к главным событиям, тем, ради которых она почти два часа плутала по еле заметной в ночи тропинке, среди гранитных валунов и заросших лесом утесов, она как это не прискорбно опоздала.
Хозяйка, Пестелинья Лукинична, опустив дряблые ноги в воду, расслабленно сидела на краю чаши, слегка прикрыв наготу темной расшитой шелком хламидой. Обвислые груди помещицы свисали почти до самого живота, округлого и также дряблого. На лице женщины обычно суровом и недовольном, блуждала счастливая сытая улыбка.
- Ну что ты за пентюх, Васенька? Кто же так струны рвет? Это ж тебе всё-таки не балалайка, а настоящий Иван Краснощеков! Да за одну эту гитару я троих таких как ты, красавцев могу выменять. Давай снова, мой мальчик.
Только тут Глуша заметила незнакомого молодого мужика, совсем еще паренька, сидевшего возле костра на низеньком табурете и нервно перебирающего струны красивой двухгрифной, одиннадцати струнной гитары. Васенька, невысокий, ладный красавчик с черными расчесанными на прямой пробор кудрями и тонким капризным ртом, был не только необычайно хорош собой, но и обладал прекрасным голосом. По крайней мере когда он запел, Глушка позабыв и о барыне неглиже, и о почти отвесной многометровой пропасти за ее спиной, нащупала ногой небольшой уступ и пройдя по нему несколько правее, оказалась почти напротив молодого человека. Лишь пламя костра да дебелая ПестелиньяЛукинична, отделяли девушку от больших и влажных, зеленоватых глаз молодого музыканта.

«На заре туманной юности
Всей душой любил я милую:
Был у ней в глазах небесный свет,
На лице горел любви огонь.

Что пред ней ты, утро майское?
Ты, дубрава-мать зеленая,
Степь-трава – парча шелковая,
Заря-вечер, ночь-волшебница» ?..

«Ох Господи, до чего же он хорош!» Думала Глуша осторожно раздвигая шуршащие стволики полыни. – Божественно хорош…Эта красная шелковая рубаха, этот золотой поясок, эти руки…А как он поет!
Но похоже пение юного Васеньки нравилось не только четырнадцатилетней девице. Помещица весьма благожелательно поглядывала на гитариста. Толстые пальцы ее, украшенные массивными перстнями словно, невзначай оглаживали колено Васёньки. Тот вздрагивал, словно лошадь перед слепнем, но петь не прекращал, делая вид что не замечает хозяйских ласк.
- Евсей, милый…
Пестелинья Лукинична неожиданно отвернулась от музыканта.
– Уснул никак!? Евсеюшка!
И тут произошло то, чего меньше всего ожидала увидеть Глуша. Огромный, чернявый мужик, дворовый мужик Евсей, тот самый, свояк Варвары Степановны, появился перед костром с большими кузнечными щипцами. Выхватив из огня большой раскаленный булыжник, он закатил его в воду каменной чаши. Следом за ним второй и третий. Над чащей поднялся плотный пар. Пахнуло стоялой водой, хвоей и еще чем-то незнакомым, постным. Хозяйка удовлетворенной улыбнулась и похлопала Евсея по заднице. Звук шлепка Глуше показался неожиданно звонким и бросив более внимательный взгляд на мужика, она с удивленьем увидела, что ниже белой, длинной рубахи, на нем ничего не было. Абсолютно ничего.
Девушка тихо ахнула и до крови закусив губу во все глаза уставилась на Евсея. А тот, словно догадываясь, бесстыдно приподнял рубашку и почесал крупные, заросшие темным волосом яйца.
- Комар сука…
Ни к кому особо не обращаясь проговорил он и присел на валун, покрытый толстой кошмой. Отблески костра периодически выхватывали из мрака мошонку Евсея, искажая и как казалось девушке увеличивая и без того внушительные ее размеры.
Глуша впервые видела мужской член так близко от себя. При желании, встав на цыпочки, она даже могла бы дотронуться до него рукой.
Огромный и влажный, не меньше чем в пять вершков, мелко подрагивая, с темными, выступающими словно дождевые черви венами под кожицей, завершался он большой и шершавой головкой. Тонкая слюдянистая нить, словно паутинка качалась при каждом движения Евсея.
- Ну и елда! – Прошептала Глуша с восторгом и ужасом одновременно. – Словно у жеребца, право слово…
К Евсею подошел хозяйский кузнец и прикурив самокрутку протянул ее ему.
- Куда хозяйку - то возил?
- Куда, куда…К Лазаревым в Пермь.
- Что, никак наша Пестелинья Лукинична опять пыталась серебряный рудник прикупить?
- А толку-то? – Евсей хохотнул и подавившись дымом закашлялся.
- Против этих армян, наша-то пожиже будет. Капитал не тот. Да и хватки нужной нет. Хотела рудник приобрести, ну а те ей, вон этого Васеньку впарили.
- Ну а так, вообще, что слышно?
- Да то и слышно, что мужику обещают свободу дать. Мол царь – батюшка, Александр Николаевич, собирается вольную подписать.
- Ишь-ты, вольную? – Уважительно протянул кузнец и приподнявшись громко испортил воздух.
- Ну ты и бздун! – Евсей вскочил, отгоняя вонь руками. - Аж глаза жжет!
- Природа у меня такая. - Со смехом оправдывался кузнец. – Как с вечера редьки с медом натрусь, так весь последующий день хоть портки не одевай. Жена из избы ухватом гонит!

Ноги затекли и Глуша как могла тихо, подтягиваясь за сосновые корни выбралась на площадку, старательно прячась в густую тень ближайшей сосенки.
Лежа на животе, девушка не чувствовала ни острых обломков, ни колючих листьев крапивы, ни ночной прохлады и несмотря на стыд, все более жадно впитывала происходящее на площадке. У костра, на небольшом столике, корзинка с яблоками и виноградом, блюдо с сотами, нарезанными крупными кусками, прямоугольный графинчик граненного хрусталя с черной наливкой и подсвечник с тремя толстыми витыми свечами. Пестелинья Лукинична приподнялась, кое-как запахнулась в свою хламиду и подошла к столику. Выбрав вилкой кусок сот, барыня положила мед в род и повернувшись к Евсею, тотчас же увидела вжавшуюся в землю Глушу.

- …Ты чьих будешь-то, любопытная?
Хозяйка подошла к распростертой на земле девушке и босой ногой, грубо и больно задрала ей голову.
- Степана Ходакова дочь, хозяйка.
Проговорила Глуша поднимаясь и отряхиваясь.
- Старшая что ли? Сколько тебе, голуба исполнилось-то?
- Единственная теперя. Малая вместе с отцом, о прошлом годе, по весне, под лед ушла, вместе с лошадью и санями.
Девушка троекратно перекрестилась.
- А годков мне уже четырнадцать.
- Сирота значит. Ну-ну…И сродственников нет?
- Нет. - Прошептала Глуша бледнея.
- Ну значит и плакать о тебе, деваха некому будет.
Елизавета Титовна выплюнула в огонь изжеванный воск и равнодушно отвернувшись от девушки, потянулась к наливке.
Дворовый мужик Евсей, огромный и понятливый, хмыкнул глухо и коротко глянув в глаза хозяйке, легким тычком локтя, столкнул Глушу с обрыва.

Шалава Люси (Проза)

В конце апреля она ему позвонила. Просто так. От нечего делать. По крайней мере она хотела, чтобы это было именно так.
Полковник казалось звонку не удивился и словно они были старыми знакомыми сказал просто.
-Будь дома. Через час я приеду.
- Но я же не говорила где я живу. – Людмила искренне удивилась.
- Это такая мелочь. -Коротко хохотнул полковник и положил трубку.
Люси протерла пол, отполировала пивом листья фикуса и сняла со стены их с Ваней свадебную фотографию
Через час в дверь постучали.
Вместе с Юрием Петровичем в комнату прошли еще два молчаливых лейтенанта, с пакетами забитыми продуктами.
Людмила в удивленье смотрела как на ее столе появлялись все новые и новые деликатесы в ярких цветастых баночках и коробочках. В центре стола сияли этикеткой две бутылки «Слынчев бряг».
Офицеры ушли, а полковник, закрыв дверь на цепочку, подошел к девушке.
- Ну вот я и приехал.
После чего схватил Люси в охапку и бросив девушку на диван, силой овладел ей. Потом еще раз и еще раз…
4.

Люси сидела на диване прикрывшись простыней и наблюдала как полковник, совершенно не стесняясь наготы, покуривая ходит по комнате подбирая свои разбросанные вещи.
- Я вас, Юрий Петрович посажу.
- Это за что ж, Людмила!?- Весело изумился он, застегивая рубашку.
- Вы меня изнасиловали.
-Я!?- Яркие зубы блеснули в полумраке комнаты. – Так это оказывается я кричал «Еще, еще, еще!» Ну ты даешь…Наверняка соседи у стенки уши грели…Стенки-то у вас похоже хлипкие. Сходить, что ли, полюбопытствовать?
- Это я потом кричала…А сначала вы меня изнасиловали!
Взвизгнула Людмила и ее передернуло как от прикосновения к чему-то мерзкому…- Я вас посажу.
- Сначала, потом…- Он присел рядом с ней и засунув руку под простыню, пальцами прошелся по ее влажным ляжкам.
– Это все разговоры…Ты знаешь сколько у меня настоящих насильников сейчас этапа дожидаются? Вагон с маленькой тележкой. И не таких как я, а настоящих, с отягощающими…
- У вас? – Пискнула Люси сжимая ноги.
- Да разве я тебе не говорил, что служу в пересыльной тюрьме? Значит забыл. Хочешь, я муженька твоего закрою, Ваньку?
- А его-то за что? - Люси оторопела
- Был бы Ваня, а за что всегда найдется.
Он встал и улыбнувшись посоветовал.
- Ты Людмила сходи прими душ, хорошенько вымойся, а потом мы с тобой обо всем поговорим спокойно и обстоятельно. А пока купаешься, прикинь сколько может стоить такой стол что я тебе приготовил? В гостинице Южный Урал, профессионалки, вдвое меньше запрашивают. Ну все, все, иди ополоснись.
Он почти силой отправил девушку в душ.
…Когда она вышла, Юрия Петровича в комнате не было. Его вообще не было в квартире, и лишь на диване, на скомканной простыне лежала мятая и невзрачная, серо-зелёная купюра…
«Так вот они какие, эти самые доллары?»- Девушка присела на диван машинально разглядывая десятидолларовую бумажку.
«Так вот они какие» ...
Всю ночь Люси просидела на балконе, прихлебывала из пузатой бутылки сладковатое пойло и курила.
Рядом с ее домом проезжали с грохотом локомотивы, мерзко скрипели ржавые колеса дрезины, матом ругался дежурный диспетчер. Дорога жила своей шумной обыденной жизнью, ну а Люси раз за разом мучила себя, безнадежно и больно.
- Как. Как я могла, как смела, кричать это гнусное: еще, еще, еще? Как…
А утром приехал Иван и вместо обыкновенных пряников, подал Людмиле большую картонку с пирожными.
- Что это?
- Как что? Годовщина свадьбы! – Иван притянул девушку к себе и поцеловал в макушку.
- Ты…Ты Ваня проходи. Отдохни…А я сейчас, я только за солью…- Зачастила она и прихватив со стола недопитую бутылку, ринулась из комнаты.
4.
У пролома в заборе копошилась старуха, с трудом протискиваясь вместе с покореженной алюминиевой панелью.
- Цветмет воруешь, бабуля? Бога не боишься? – Людмила глотнула из бутылки.
- Молчала бы, шалава малолетняя. Он, с утра зенки залила. Пробу ставить некуда, а туда же...
- Да, да…Именно шалава…- Девушка проводила взглядом старуху- воровку и юркнув в пролом оказалась на территории бывшей военной части, той самой, где когда-то служил ее Иван.
…Люси свесив ноги, сидела на шершавой, теплой от солнца верхней площадке парашютной вышки. С высоты она прекрасно видела заброшенную трехэтажную казарму, ту самую, откуда ее Ваня бегал ночами в самоволку к ней, Людмиле на свидания. Каким же он был тогда нежным. Теленок, прости Господи.
Под ближайшим тополем, валялась полевая кухня с большим мятым котлом и ящиком для угля.
Люси в два глотка допила теплый и бренди и швырнула округлую бутылку как могла дальше.
Стекло лопнуло с веселым звоном, оставив после себя белую отметину стеклянной пыли.
Девушка пододвинулась еще ближе к краю площадки и глянула вниз.
Высота манила и притягивала.
«Еще одно движенье и еще одной б**дью станет меньше» …
С пьяным равнодушием подумала девушка, прислушиваясь к своим мыслям.
Странно, но страха перед смертью она не ощущала вовсе. Было непонятное стойкое чувство déjà vu, словно уже не впервые она в точно такой же жаркий вечер торчит на парашютной вышке, пьет портвейн и точно также собирается покончить с собой.
От выпитого, вдруг разболелась голова, и захотелось писать. А вот кидаться вниз, напротив, расхотелось окончательно.
«Какого черта в конце -то концов!? Да может быть он сам, в своем долбанном роддоме гуляет направо и налево? Откуда мне знать? Там одни женщины среди персонала поди… Да и не измена это была вовсе, а так: небольшое приключение» …
- Вот и забудем! Выдохнула облегченно Люси и опрокинувшись на спину, а потом и перевернувшись на живот, поползла прочь от края площадки.
Людмила приподнялась, встала во весь рост и шагнула на ступень.
Старая прогнившая древесина с сухим треском преломилась на сучке, и девушка скорее всего так и не успевшая понять, что произошло, неуклюже рухнула вниз.

Полустанок 34 километр (Проза)

Зима затягивалась. По календарю  было начало  марта, а весной еще не пахло.
Рыхлый, тяжелый снег беспрестанно сыпал из  серого  низкого поднебесья. Мощные в руку толщиной  ветки кедров  и сосен под тяжестью снега прогибались, насколько это было возможно, а потом ломались с громким ружейным треском.  
Каждую ночь к полустанку подходили волки. Машка частенько слышала их тоскливый вой совсем рядом с домом. Коза, Наталья Сергеевна, единственная животинка  в их с отцом небольшом хозяйстве,  жалобно блеяла в своем сарайчике и дробно стучала копытцами по дощатому настилу. Отец, если он в это время был тверезый, выходил на крыльцо и наугад палил сразу же из обоих стволов своего старенького ружья по темно-серым теням, скользящим по лиловому в ночи  снегу. Стая уходила, чтобы на следующую ночь вновь вернуться к полустанку.
Когда же отец был пьян и либо спал на нерасправленной расшатанной металлической кровати с потускневшими шарами, либо вполголоса напевал тоскливые каторжанские песни, сидя за столом, Машка  обычно  лежала  в своей комнате без сна,  и бесконечно долго глядя на черное замороженное окно, вслушивалась в приближающиеся надрывы волчьего воя. Раньше еще четыре  года назад, когда была жива Машкина мать, отец столько не пил, а если и пил, то был все ж таки добрее и руки не распускал.
Иногда, по крупным праздникам,  он,  усадив Машку и мать на жесткое сиденье небольшой ручной дрезины, вывозил их в город, где они всей семьей сначала ходили в кино, а потом, ближе к вечеру, долго бродили по магазинам,  закупая продукты на месяц вперед. Машка страшно любила такие поездки. И не столько оттого, что ей в тот день перепадало что-нибудь из сладкого: огромный, в ладонь величиной карамельный  петушок или мохнатый клубок сахарной ваты на длинной палочке. Нет. Дело скорее  всего было в том, что отец в такие дни был по - трезвому добр к матери, смеялся и шутил, а Машку даже катал у себя на плечах и все прохожие, улыбаясь, оглядывались на них, завидуя их веселому и дружному семейному счастью.
Но четыре  года назад Машина мать пошла в тайгу за первым весенним медом и не вернулась. Местный егерь привез к ним на полустанок ее велосипед, обнаруженный им километрах в пяти от полустанка со следами крови на раме. Тотчас же по округе поползли слухи, что в тайге объявился не то тигр - людоед, не то рысь подранок. Одним словом группа охотников под руководством все того же егеря проплутав по тайге несколько суток пришли к Машкину отцу ни с чем.
Получив в поселковом совете справку о том, что супруга его, Екатерина Ивановна Давыдова пропала без вести, отец запил. Крепко и всерьез. И лишь иногда, в редкие минуты просветления, он, сквозь похмельные слезы, вглядываясь в лицо дочери,  шептал, повторяясь и путаясь в словах, словно в горячечном бреду.
- Господи, Машка....До чего же ты похожа на мать.... Даже страшно делается....Уж лучше б ты скорее вылетела замуж....Не доводила бы меня до греха...
Машка, а ей на днях уже исполнилось тринадцать, одновременно догадываясь и страшась понять истинную подоплеку его слов, испуганно глядя на отца, на его сильные, дрожащие руки,  молча  пятилась в свою комнату и старалась как можно реже попадаться ему на глаза. Ночами она, прежде чем раздеться и лечь спать, припирала дверь тяжелым ухватом с лоснящимся темным древком. Перед сном девчонка  вставала на коленки и, глядя на простенькую иконку, отштампованную на картонке, шептала наивную  молитву, придуманную ею самой.
-Господи. Боженька. Ты, наверное, все можешь? Ведь не зря же у тебя такие грустные и умные глаза. Сделай так, чтобы мама моя нашлась,  и чтобы отец снова стал  добрым и трезвым и чтобы снова мы, как и прежде ездили в город на дрезине. Спасибо тебе Боженька за то, что выслушал меня. И кстати, когда ты решишь мне помочь, не забудь, что меня зовут Машей. Маму мою Катей, а отца Сергеем. Давыдовы мы, Боженька. Давыдовы...
                                                   2.
...Отец рубил на дворе дрова, злой и трезвый. От его мокрого от пота старого свитера валил пар. Терпко пахло свежей березой и мужским потом. Машка подошла к нему и, наклонившись, подобрала с  истоптанного снега несколько полешек.
- Папа. Ты разрешишь мне на дрезине съездить в город? Сегодня в ДК концерт по случаю восьмого марта.  Мне в школе за хорошую учебу дали пригласительный билет. Говорят из самой Читы артисты приехали....Разреши, а?
Отец  резко вогнал топор в чурбан, и устало распрямившись, повернулся к дочери.
- Артисты,  говоришь?
Он присел на припорошенную снегом скамеечку, отломил у сигареты фильтр и, закурив, закашлялся громко и надсадно.
-Знаю я твоих артистов. Опять к Клепикову Ваське на свидание намылилась....Нет? Да не ври ты мне, Машка...Тебя  на Рождество бабы наши, поселковые,  с ним в клубе видели. Ладно бы с кем, а то с Клепиковым...
Он отбросил окурок и, харкнув на снег темной мокротой,  резко поднялся.
- Да его папаша,  сцепщик, коммуняка хренов (тебя тогда еще и в проекте не было), меня чуть под статью не подвел. Сука! Из зам. начальника вокзала меня сюда, на этот долбанный   34 километр скинули. Якобы я цистерну спирта на запасные пути отогнал....Ну, отогнал, так не загнал же...
Он пошел к дому тяжелый и грузный. И уже в дверях,  сбивая снег с  валенок ветхим веником,  усмехнулся, глядя на дочь.
- Ты Машка про Ваську своего, прыщавого забудь. К тебе егерь  из-под Каменок   сватается. Тот, чья супружница в прошлом  году от туберкулеза загнулась. Справный мужик. Всегда при деньгах. Да и дичь опять же...
Машка отпрянула и, прижавшись спиной к занозистой стене стайки,  прошептала, с ужасом глядя на отца.
- Да он же старый, папа! Он же, наверное, старше тебя будет? Как же тебе не совестно?
- Ничего....Небось, не старше....Вот в этом году восьмилетку закончишь и баста. Под венец. У него сам председатель горисполкома в знакомцах ходит....Какие нужно бумажки в легкую выправит....Кстати, егерь  сегодня заехать грозился....Так что жди. Невестушка...
Отец коротко хохотнул и шагнул в сени.
Машка бросила дрова и, обогнув дом, поднялась на железнодорожную насыпь.
Серебристые рельсы, уходящие резко вправо  и пропадающие за ближайшей сопкой,  мелко подрагивали. Судя по-всему,  приближался скорый поезд  Туманган - Москва. Девочка подтянула пальтишко и присела на скамеечку дрезины, стоящей на запасных путях.
- Господи. - Подумала она, приподнимая цигейковый потертый воротник пальто.
- Похоже эта зима никогда не закончится...Скорее бы уж лето...
Летом отец частенько на несколько дней уходит в тайгу на охоту и  тогда, в эти дни она остается полновластной хозяйкой полустанка. Сначала конечно приходится перемыть весь дом, проветрить комнаты от застарелого табачного дыма, перестирать и перегладить свое и отцовское белье. Но вся эта работа Машке не в тягость, напротив: что может быть лучше, когда все вокруг, и стекла, и занавески, и большое зеркало, прикрученное к трехстворчатому шкафу,  и любимая мамина скатерть сияют чистотой, а в доме пахнет свежее выскобленными полами, колодезной водой и сосновой веточкой? А главное, что нет в эти дни рядом с ней отца, пьяного, неухоженного, с извечно всклоченными волосами на крупной шишковатой голове и равнодушным взглядом пустых, блекло - линялых нетрезвых глаз.  
Еще давно, совсем маленькой, когда Машка ходила вдоль железнодорожного полотна подбирать яркие конфетные фантики, выброшенные в окна беззаботными пассажирами, ей на глаза попался пустой флакон от одеколона «Саша».
На этикетке, в обрамлении золотистых и бордовых узоров красовалось лицо молодого, до невероятности красивого человека, со светлыми слегка вьющимися волосами, добрым взглядом темных, карих глаз и свежевыбритым подбородком. Ах. Вот если б у нее отец был бы таким красивым. Или брат. Или жених, в конце-то концов....
Машка взяла флакон домой, отпарила картинку над кипящим чайником и теперь она хранится в небольшой картонной обувной коробке, вместе с остальными, дорогими для нее вещицами.  
...Мимо продрогшей Маши, в завихреньях снежной пыли, не сбавляя скорости, прошел поезд.
Если бы состав по странной прихоти машиниста вдруг  остановился  на их Богом забытом полустанке, Маша ни  на минуту не задумываясь, попыталась бы уехать на нем. Уехать куда угодно. Прочь от этого жуткого одиночества, прочь от вечно пьяного отца, прочь от старого жениха-егеря, прочь от этой бесконечной зимы.
Но поезд ушел.
Снег им поднятый успокоился,  и лишь сладковатый запах сгоревшего кокса еще долго витал над полустанком,  запутавшись промеж  редких, равнодушных и крупных снежинок,  в медленной полудреме опускавшихся на столь же равнодушную землю.
Девочка стряхнула  снег с волос и  спрыгнула с дрезины. Пора было идти домой. Готовить обед и наконец-то подоить Наталью Сергеевну: заждалась, небось, бедолага рогатая...
                                                    3.
...В доме гуляли.
На столе дымилась отварная картошка, щедро сдобренная маслом и посыпанная мелко порубанным репчатым луком. В глубокой алюминиевой тарелке, в прозрачном сопливом рассоле плавали соленые холодным способом грузди. На деревянной разделочной доске солидной горкой лежали толстые пласты отварной лосятины, егерев гостинец. В центре стола стояло три литровые  бутылки с самогоном, судя по цвету настоянном на кедровых орешках, прополисе и таежных травах. То отец, а то егерь разливали самогон по стаканам, чокались и громко обсуждали в какой бутылке он вкуснее и забористее. Под потолком, слоями плавал  сизый табачный дым. Желтым блеклым пятном сквозь дым мерцала засиженная мухами лампочка. Стойко пахло черемшой, сапожной ваксой, сивухой и табаком.
- А вот и дочка объявилась. Невеста так сказать...
Мокрые губы отца распахнулись в кривой пьяной усмешке, обнажая крепкие, темные от чаги и табака зубы.
- А ты прав, Сереженька...Машка твоя совсем уже взрослая. Вон уже и грудка обозначилась....Через год - два и о ребятенке подумать можно будет....А, Машка? Подумаем с тобой о ребятенке? Сама понимать должна, годы идуть, а мне на кордоне без наследника никак нельзя. Опять же хозяйство: телка, парочка быков, свинья с кабанчиком и прочие гуси - лебеди...
Егерь поднялся из-за стола. Огромный. Еще крупнее отца он, пошатываясь, подошел к девочке и протянул ей стакан.
- На Маша, махни сто грамм, чего уж там...
Его тяжелая, горячая  рука устало упала  на Машкино плечо.
- Я не пью, дядя Егор.
Вывернулась девочка и бочком - бочком к себе в комнату.
- Тьфу. Не пьет она...Делов - то....Научим...
Добродушно сплюнул егерь и вернулся к столу.
...Ближе к полночи, Машка тихонько вошла в комнату к отцу.
Егерь спал,  сидя за столом. Спал, мирно похрапывая, уронив на руки курчавую,  тяжелою голову. Оброненная им папироса давно погасла, проплавив в любимой маминой скатерти темно-коричневое овальное пятно.
Отец же уснул на своей кровати. Один сапог с всунутой в него пятнистой, несвежей портянкой валялся под кроватью. Другой  так и остался на отцовской ноге.
Маша на цыпочках подошла к печке и, приоткрыв топочную дверку,  заглянула в топливник.
Ее лицо обдало жаром и она, несколько отпрянув, опустившись  на колени, пригнулась еще ниже.
Над раскаленными углями, мерцающими в жаркой темноте красными всполохами,  то и дело поднимались ядовито-опасные, голубовато-синие язычки пламени.
Девочка поднялась с колен, бросила последний взгляд на спящего отца, егеря, окурком прожженную скатерть и решительно, со всей силой задвинула юшку, перекрыв дымоход...
Вернувшись в свою комнату, она плотно закрыла дверь и, смотав шарф в жгут, как смогла, заткнула щель между дверью и полом.
                                                3.
Мимо утонувшего в снегу полустанка, изредка,  не снижая хода, проносились поезда. Бегущие по заснеженной железнодорожной насыпи косые желтые пятна света, падающие из освещенных окон вагонов, казалось,  нимало не беспокоили волков,  все ближе и ближе подходивших к сонному полустанку.
А в маленькой комнатке, стоя на коленях и  с мольбой глядя на простенькую иконку, отштампованную на покоробившемся картоне,   молилась маленькая, хрупкая, тринадцатилетняя девочка.
-...Господи. Боженька. Ты, наверное, все можешь? Ведь не зря же у тебя такие грустные и умные глаза. Сделай так, что бы мой папа и мама моя наконец-то встретились,  и что  бы там, на небе, отец снова стал  добрым и трезвым, как  прежде, когда мы все вместе  ездили в город на дрезине. Спасибо тебе, Боженька за то, что выслушал меня. И кстати, когда ты решишь мне помочь, не забудь, что меня зовут Машей. Маму мою Катей, а отца Сергеем. Давыдовы мы, Боженька. Давыдовы...

Ленькин плёс. (Проза)

Гоша (Рассказ)

-Граждане пассажиры. Электропоезд, следующий по маршруту Рижский вокзал – станция Нахабино отправляется через пять минут. Прошу  пройти в вагоны и приготовить билеты на контроль.
Высокий, поджарый, в парадном белом кителе кондуктор облизнул верхнюю губу, оттененную тщательно подбритыми  тонкими усиками  и, развернув оранжевый флажок, укоризненным взглядом окинул перрон. Разношерстная публика: офицеры при параде, женщины в ярких платьях с высокими плечами, дачники в белых легких костюмах и дети, в матросских костюмчиках доселе преспокойно прохаживающиеся по перрону, тут же засуетились и поспешили в вагоны.
- А до войны вагоны были малиновыми…
Осуждающе  буркнул  вот уж ни в чем не повинному  кондуктору толстяк в светлой льняной паре,  и, промокнув короткую потную шею большим носовым платком,  вошел в тамбур.
- …Уж мне ли не знать…
Заметно расстроился кондуктор,  и резко махнув флажком, последовал за толстяком.
Несмотря на то, что вагоны за годы войны перекрасили в темно-зеленый цвет, внутри все осталось по-прежнему: та же лакированная вагонка  на стенах, те же матовые плафоны под потолком, те же сиденья из тонких светлого дерева реек. И лишь плакаты, развешанные в тамбурах и  в вагонах, возле деревянных со стеклом дверей, напоминали о прошедшей войне.
« Восстановим!» - Обещал с плаката  улыбающийся в  николаевские усы распоясанный столяр и в подтверждении сложил это слово из курчавых стружек. За его могучей спиной виднелись мелкие, словно муравьи строители, облепившие фасад недостроенного дома.
- Ага, ты восстановишь, как же…Фуганок и тот держит неправильно. Ну и художники…
фыркнул кондуктор, входя в вагон.
Пассажиры уже расселись по местам, Капроновые сетки над головами пузырились от узлов и  чемоданов, сумок и  коробок. Пока электричка еще не тронулась, до кондуктора доносилось каждое, даже негромко брошенное слово…
- Сейчас такие платья  вся Европа носит…
-Да видал я эту Европу. За день на ЗИС-5 можно проехать…
- Да, да! И не спорьте, пожалуйста.…Все парижанки…
- Да видал я этих парижанок.…Когда она в полосатой концлагерной  робе,  ее  разве что по носу можно отличить…
- Софочка. Не болтай ногами…Ты дяденьке военному все колени извозюкала…
- Мишенька, голубчик, прочти бабушке, что написано на плакате, я очки позабыла. Вы  знаете, он так бойко читает, а ему еще…
…- «Товарищи лесорубы! Сдержим слово данное товарищу Сталину»…
Все было как обычно, и контролер уже было повернулся к выходу, как вдруг до его слуха донесся тонкий и дрожащий, но необычайно чистый детский голос.
  
«У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно.
Как в самоваре, так кипит страсть наша.
Смеётся месяц весело в окно.
Маша чай мне наливает,
И взор её так много обещает.
У самовара я и моя Маша
Вприкуску чай пить будем до утра»

У противоположных дверей,  прижавшись спиной к волнистому стеклу, стоял худенький мальчишка лет семи-восьми в светлой рубашке и коротких штанишках. Тонкие пальчики мальчишки довольно бойко бегали по клавишам и кнопкам ярко разрисованной тальянки. Вагон тронулся и стоящий справа от маленького исполнителя  высокий, мордастый мужик в длиннополой шинели, зимней, расплющенной шапке и на костылях, вдруг  хлобыстнул по полу этой своей затрапезной ушанкой и громкой скороговоркой запричитал, поблескивая сизоватой  фиксой.
- Ой, люди добрые. Помогите, кто, сколько может и кажная ваша копеечка пойдет сынишке на уроки музыки, а какой он у меня талантище,  вы и сами видите.…А ну Гоша, поддай сынок!
Мальчик снова заиграл и запел тут же, но от кондуктора не укрылось, как при слове сынок, ребенок побледнел и автоматически втянул шею в плечи…

« Бледной зарей озарился
Тот старый кладбищенский двор,
А над сырою могилой
Плакал молоденький вор:
Бедная ты моя мама,
Зачем ты так рану ушла,
Жизни своей не видала,
Отца-подлеца ты нашла»…

Пассажиры из особо чувствительных, зашмыгали носами, зашевелились, вслушиваясь  в жалостливые слова популярной, полублатной песенки, прерываемой перестуком  вагонных колес.

«Я - сын трудового народа,
Отец мой родной - прокурор.
Он судит людей беззащитных,
Не зная, что сын его - вор!
И вот, на скамье подсудимых
Молоденький мальчик сидит
И голубыми глазами
На прокурора глядит»...

На первый  взгляд, мальчишка был ухоженный и создавал впечатление домашнего ребенка, но темные, отливающиеся зеленью синяки на его предплечьях, полуприкрытых  короткими рукавчиками  рубашки и  откровенно заметные круги высохшей мочи на шортах – вызывали определенные сомнения у уже не молодого и опытного кондуктора
А «папаша» на костылях ни мало не обращая внимания на  приближающего к нему кондуктора, между делом развил необычайную активность: ловко подбросив костылем, до сих пор валявшуюся  на полу ушанку, он, не переставая балагурить, протискивался даже к тем пассажирам, что сидели возле самых окон.
- Ах, мадам! Я вам премного благодарен.…Именно ради таких девочек как ваша сестра (Ах и еще раз ах! Я был уверен, что эта девочка ваша сестра), прошу пардону  дочь, я Прохор Васильевич  Воробушек, проливал свою благородную и горячую кровь на необъятных фронтовых полях второго Белорусского…
- Товарищ. Вы можете не сомневаться, ваш рубль целиком уйдет на благородные цели.…А как же!? Что может быть важней наших детей…
Спасибо дочка. Я обязательно передам Гоше, во сколько вы оцени ли его пение…Что, еще? Еще раз спасибо…

«Началась речь прокурора:
Преступника надо судить,
За крупные деньги и злато
Нельзя его больше щадить.
Окончилась речь прокурора,
Судья уж расстрел утвердил,
А прокурор после казни
Понял, что сына судил».
Песня закончилась, да и безногий фронтовик Воробушек заканчивал обход пассажиров, когда вагон неожиданно дернулся, костыль инвалида  отлетел под ноги  кондуктора .
- Ах, еб…- Воробушек  резко нагнулся, потянувшись  за упавшим костылем и перед лицом удивленного толстяка из-под длинной шинели попрошайки выпростался каблук  сапога,  якобы отсутствующей левой ноги инвалида.
- Товарищ кондуктор, инвалид, похоже, как липовый!- бдительный толстяк обхватил обеими руками  ногу «ветерана» Второго Белорусского Фронта и резко дернул ее в сторону.
Прохор Васильевич  Воробушек попытался вывернуться, но перед лицом его уже маячил вороненый ствол револьвера толстяка.
- Ты что, толстый, совсем охренел?
Мнимый инвалид, посерев лицом, попытался припугнуть пассажира широко растопыренными пальцами, указательным и мизинцем.
-  Убери волыну гад…Душу выну!
Тот рассмеялся,  и уже обращаясь к подоспевшему кондуктору,  продолжил:- Он бедолага полагал, что если толстяк, так значит фраер. А я  не фраер, я  капитан-железнодорожник. Я  всю войну  на бронедрезине прокатался. Револьвер наградной  лично из рук  Михаил Ивановича Калинина получил. Так-то вот, гражданин Воробушек. А то, что толстый, так это гормоны…
Он торжествующе похлопал по вспотевшей щеке связанного уже мужика и вновь вернулся на свое место.
- Ах, вы просто герой!
Всплеснула пухлыми ладонями ярко накрашенная соседка напротив.
- Будь я несколько моложе, и к тому же не связанная узами брака, вы бы товарищ железнодорожник. …Эх да что там!
Мгновенье  помедлив, женщина выудила  из корзинки стоящей на полу небольшой пирожок  и протянула его бывшему капитану.
-Кушайте, кушайте, товарищ капитан. Он с повидлом и еще совершенно свежий…
- Ну что тут поделаешь!?
Капитан-толстяк комично развел руками,  и уже более не обращая внимания на  изрыгающего проклятья Воробушка,   принялся уписывать угощенье.
Женщина, восхищенно разглядывая соседа,  уже готова была вновь нагнуться за угощеньем. Пассажиры в вагоне быстро успокоились, к тому же кондуктор уже  успел вывести горе - ветерана в тамбур.
Мальчик, сквозь щель в дверях с тоской смотрел на  мужчин.
- Неужто и в самом деле сын?- Без особого впрочем, интереса поинтересовался кондуктор, по-хозяйски выворачивая карманы Воробушка.
- Нет, конечно…
Лениво бросил тот позевывая.
- Приблудный пацан.…Под Симферополем подобрал…Немец, похоже, эшелон с беженцами накрыл…Я его, Гошку  то есть,  у берега  реки  Салгир нашел. В камышах. Я в начале войны  там по чужим сетям  да мордам промышлял…рыбка свежая она завсегда в цене…
Мужик осклабился и, сплюнув в угол, продолжил.
-  Он на доске какой-то болтался…весь в тине да в водорослях каких-то…я думаю он на доске этой несколько дней пролежал.…Ну, я его спас, отмыл, накормил как никак.…Ну, хватит  начальник, ты, что в натуре, словно мусор меня допрашиваешь? Я покамест не на кичи…Пригони - ка ты лучше мне браток папироску…Они у меня в шинели, справа в портсигаре лежат…
- Много чести будет, Воробушек…
Ухмыльнулся кондуктор и  пинком колена выбросил связанного жулика в вовремя распахнувшиеся  двери.
- Скажи спасибо «браток», что перрон деревянный …Везучий ты парень…В ином месте носом асфальт на прочность проверял бы…
Кондуктор проводил взглядом елозившего, пытавшегося подняться на ноги связанного мужика и, отвернувшись от захлопнувшихся дверей, распихал по карманам кителя деньги Воробушка.
Поманил пальцем мальчишку,  и когда за тем закрылась дверь, проговорил,  оглядывая его тонкую фигурку.
- Не грусти  пацан.…Сейчас после войны таких как ты, по стране пропасть как много.…Устроим мы тебя,  в лучшем виде устроим…Есть у меня женщина знакомая, в Шереметьево-Песочинском  детском  доме, что под Рязанью,  в завхозах состоит…Вот завтра и поедем…А пока снимай свою гармонику, тяжко небось весь день ее таскать, да если к тому же на голодный желудок…Так что кончай кукситься, пойдем пока парень ко мне в кабинет, перекусим, да передохнем малость…Конечная на подходе.…Пойдем Гоша.
Кондуктор взял за тонкое запястье заплаканного мальчишку и пошел с ним  в свой, отгороженный фанерой закуток…

                                                               3.
…Дети двигались вдоль ряда двухъярусных кроватей тихо словно волчата, молча и сосредоточенно. Их было много, человек десять разных и по возрасту и по росту. Лица плохо различимые в ночном мраке, разбавленном лишь светом луны, блеклой и ущербной.
- А может не надо, а Рыжий? – проговорил мальчишка лет десяти, шедший позади остальных.- Что он тебе сделал в конце – то концов?
- Не надо!?
Предводитель, надо думать тот самый Рыжий скрипуче рассмеялся…
- Так может быть тебя надо вместо него? Ты скажи, скажи. Чего заглох? Сышь сученок? Вот то-то.… Какого хера этому засанцу все привилегии? С какого перепугу? Он в интернате года еще не прожил, а ему все как на подносе. И в самодеятельности на гармошке, и в город увольнительная,  и каждый день простынка чистая.…А теперь еще и родители у него объявились…Я сам видел, как воспитаха на его имя запрос получила.…А чем он лучше меня к примеру? Чем,  мать его?
Мальчишки окружили кровать, на которой, раскинувшись, спал Гоша, и застыли, словно ожидая приказа предводителя.
Рыжий, молча и резко выдернул подушку из-под головы у спящего и бросив ее на Гошино лицо упал на нее животом. Ребята тут же начали избивать задергавшегося мальчишку кулаками и ножками табуретов. Били жестоко и больно, не разбирая, кто, куда и зачем…
Гошка, неожиданно извернулся, сбросил с головы Рыжего вместе с подушкой, и выхватив из-под матраца ложку с остро заточенной ручкой не глядя полоснул ею перед собой.
Рыжий  тонко и протяжно заверещал, словно раненый зверек и придерживая  руками расползающийся живот пополз под соседнюю кровать. Кто-то из ребят хватанул табуретом Гошку по голове,  и тот на мгновенье, выпрямившись, рухнул под кровать вслед за истекающим кровью Рыжим.
…Руководство Шереметьево – Песочинского детского дома, решило сор из избы не выносить…Рыжего, по бумагам Яшу Забродского,  похоронили на местном кладбище, а полностью потерявшего память Гошу Бессонова забрали родители.  
Виктор Андреевич,  мысленно презирая и себя самого, и директора приюта и местного участкового, старшего лейтенанта Приходько, Юрия Титовича оставил им в подарок по большому пакету дорогих шоколадных конфет…

«Гоп - стоп Зоя» или снежная весна пятьдесят второго года (Рассказ)

Пурга закончилась неожиданно, как-то вдруг. Еще минуту назад тугой упругий ветер, донельзя напитанный злым колючим снегом с воем кружил вокруг высоких, звенящих на морозе сосновых и кедровых стволов, раскачивая расхристанные, чуть выше пояса можжевеловые кусты, а вот теперь тайга утопает в необычайной морозной тишине, круто замешанной на хвойном аромате и редких, издалека слышимых звуках.
Поляков, высокий, неопределенного возраста мужик в телогрейке и ватных штанах, недоуменно осмотрелся, щуря посеченные снегом глаза, старательно прислушался, и утомленно качнув головой, глубоко проваливаясь в снег, направился навстречу усталому темно-багровому солнцу, повисшему над дальними кронами. Блекло сиреневые тени, ломаными зигзагами упавшие к самым ногам Полякова казались нереально контрастными и чуждыми в этом ярко-белом, холодном, заснеженном лесу.
Откуда-то сзади, оттуда, куда уходила еле заметная после метели цепочка следов, раздались чуть слышные, размазанные расстояньем звуки выстрелов карабина.
- Километров с пятнадцать будет.…С гаком…- Хмыкнул Поляков и, сбросив рукавицу, отправил горсть твердого, зернистого снега в рот.
- Теперь уж точно, хрен догонят…Сутки прошли, да и пурга следы замела.…А псов приличных в этом лагере отродясь не водилось, это вам не Дахау, господа-товарищи. …Это Россея…
Он пальцами, ломаными ногтями брезгливо отодрал от замусоленной телогрейки белую тряпицу с номером и, отбросив ее в сторону, шагнул вперед, но тут же, по пояс провалился в занесенную снегом вертепижину.
- Да что же вы, Николай Петрович за увалень, прости Господи? Не зэка, а так, одна большая, сплошная нелепость.…Еще удивительно, что доходягой не стали, или к уголовникам в Машки не подались…
Беззлобно посмеиваясь над собой, Поляков выполз из ямины и, выбрав снег из стоптанных ботинок, двинулся дальше, старательно вглядываясь себе под ноги. Идти становилось все тяжелее и тяжелее. Отчаянно хотелось есть. Усталость накопившаяся за долгие годя тяжелого труда сгибали долговязую фигуру беглеца чуть ли не вдвое.
- Дался вам этот побег, дорогой вы мой господин-товарищ Поляков? Зимой.…Без заначки.…Без плана.…Без карты.…Какой же вы все-таки кретин, прости Господи…Даром что профессор.…Ведь всем ясно же, что жить усатому вождю осталось совсем чуть-чуть, ну год, ну два от силы.…Недаром же мне еще в Москве, академик Виноградов об этом намекал. Так нет же: в бега…Бегун, мать его…Иноходец…
Он шел и шел сквозь разбавленный снежным сиянием пурпур раннего утра, падал и поднимался, вновь и вновь вспоминая свой глупый и откровенно говоря, совершенно ненужный ему побег.
1.
- …Бойся! Бойся!
Закричал невидимый сквозь пургу бригадир, и заключенные лесорубы испуганно всматриваясь в снежную круговерть и доверяясь лишь слуху, бросились врассыпную от стремительно приближающегося к земле спиленного кедра. Неожиданно яркая вспышка распорола снежные струи и тот час же все четыре прожектора, хоть как-то до этого боровшиеся с этой необычайно сильной для марта пургой погасли. Должно быть, кедр, падая, перебил кабель одной из электропил и вызвал общее замыкание.
Плотная, белая, слепящая пелена тотчас же размазала очертанья близстоящих деревьев и временных дощатых вышек установленных по краям вырубки.
Поляков размазал выцарапанные жестким снежным крошевом слезы, вогнал тяжелый топор с отполированным до блеска топорищем в ближайший пень и резко повернувшись, пошел прочь от вырубки, нутром чувствуя, что сейчас о нем, заключенном сучкорубе второй бригады, Полякове Николае Петровиче, не вспомнит ни одна собака: ни бригадир, ни уголовники, ни вечно полупьяные вертухаи.
…Неожиданно крупная пестрая сорока обиженно захаркала и нехотя поднявшись, взгромоздилась на крупный сук ближайшей сосны и распушив иссиня черный хвост, начала зыркать оттуда на приближающегося человека, расстроено и зло.
Присмотревшись, Поляков заметил причину откровенного сорочьего недовольства – полу растерзанную, окровавленную тушку зайца, в предсмертной агонии все еще дергающего задними лапами.
- Небось лисица зайчишку-то приговорила? - Радостно ухнул Николай Петрович и резко повернув к неожиданному подарку к завтраку, тут же замер в испуге: из-за дерева, низко, почти до самого снега опустив крупную голову, вышел волк. Вернее, если судить по отвисшим сосцам, волчица. Старая и скорее всего изгнанная из стаи волчица.
Взглянув на оцепеневшего мужика, волчица глухо зарычала и обнажила зубы.
Смрадное дыхание хищницы обдало Полякова и он, медленно опускаясь на колени в метрах трех от зверя, невольно бросил уже более внимательный взгляд на также застывшую волчицу. Если правые верхние клыки волчицы поражали размером и белизной, то с левыми у нее были явные застарелые проблемы. Десна набухла гноем, а зубы, зубы казались матовыми и безжизненно серовато-желтыми.
Яркие и необычайно прозрачные, словно только что снятый таежный мед глаза зверя, разглядывали человека внимательно и недоверчиво.
- Что ж за блядская сторона, летом мошка и гнус, а зимой - волки?
Как-то уж очень отрешенно подумал беглый зэка и, стараясь не рассердить волчицу резким движением, сторожко потянулся к карману ватников, где у него лежала ложка – единственное его оружие.
Старая сука слышно сглотнула слюну и, зарычав чуть громче, сделала короткий шаг вперед.
- Что зверюга, на арапа берешь?- скрипнув под коленями слежавшимся снегом проговорил чуть слышно Поляков, поглядывая то на волчицу, то на зайца…
- Меня, в свое время лучшего педиатра Ленинграда, выпускника Сорбонны и профессора ты, ничтожная сука из рода Canis Lupus пытаешься запугать своими гнилушками? Да я тебя на куски порву за этого зайца. Да я тебя сам сожру…Уголовники говорят, что мясо собак не хуже баранины.…А ты считай та же собака.
Профессор говорил и говорил, бессознательно в потоке пустословия пытаясь скрыть животный ужас перед стоявшим в двух шагах от него хищником, наперед зная, что если волчице вздумается напасть на него, то шанс остаться в живых, у него, у человека будет мизерный.…Хотя нет, и этого, мизерного шанса ему не даст даже эта старая, больная сука…
Волчица сглотнула, и широко зевнув, вдруг прилегла, положив голову на вытянутые вперед лапы, продолжая настороженно смотреть на беглого зэка. Сейчас она удивительным образом стала очень похожа на хотя и крупную, но самую обыкновенную домашнюю собаку, овчарку, отзывающуюся на самую обыкновенную кличку: Найда, Гелла, Дина или Берта…
Да, да…Берта.…Именно так звали собаку гауптштурмфюрера СС доктора Рашера, каждый вечер прогуливающегося по плацу концлагеря Дахау, где до с амого своего побега, чуть менее трех лет просидел Поляков.
Всегда идеально выбритый, в отутюженных брюках и белоснежной сорочке, он, вполне прилично изъясняющийся на русском языке, иногда от скуки ради травил любого из попавшихся ему на глаза заключенных, свою отлично выдрессированную и откормленную суку Берту.
- Поймите, доктор Поляков (гауптштурмфюрер иной раз любил пообщаться со своим русским коллегой, труды которого он читал еще до войны и высоко ценил их), Берте необходимо иногда подобные встряски. Иначе она из овчарки превратится в самую обыкновенную болонку…
Поляков молчал, изредка поглядывая на псину, важно вышагивающую рядом с ним. Разглагольствования доктора Рашера были русскому заключенному абсолютно неинтересны и скучны: собак же он вообще боялся патологически, с детства.
…Возле спецбарака, расположенного слегка на отшибе, где по распоряжению Гимлера был устроен своего рода бордель, гауптштурмфюрер СС замедлил шаг, по-свойски положил ладонь на плечо Полякова, и влажно дохнув ему в лицо, проговорил пошловато ухмыльнувшись.
- Не желаете ли дорогой вы мой Николай Петрович посетить данное заведение? Смею вас уверить, что там царит исключительная чистота и гигиена. Раз в неделю к нам в лагерь приезжает гинеколог из городской клиники и всех девочек внимательно осматривает. Венерологические заболевания сведены практически к нулю.…Особо рекомендую цыганок и гречанок…Горячие штучки, хотя и с «черным треугольником»…В городе таких не найдешь…Тем более всего за две рейхсмарки.…Быть может вам нравятся евреечки? Они, конечно, тоже есть, но лично мне еврейки не по вкусу: бедра широковаты, а ноги напротив - коротковаты. Если же вы девочкам предпочитаете мальчиков из розовых нашивок, из гомосексуалистов, то и такие тоже есть.…Хотите? Я вам устрою, несмотря на то, что советским пленным в наш публичный дом вход заказан.…Но для вас…Как знать, быть может придет время и ваши профессиональные знания медицины, Германии понадобятся больше чем нынешние ваши успехи землекопа… Тем более, что после посещения подобных заведений, эффективность труда возрастает необычайно.
Доктор Рашер спустил Берту с поводка, и та тот час же затрусила в сторону забора из колючей проволоки, где раз в час проходили охранники с огромными, натасканными псами.
Поляков проводив взглядом убегающую суку, и спрятав руки в карманы широких серых штанов, спросил, заинтересованно глядя в водянисто-голубые глаза немца.
Скажите, хер Рашер, вас в детстве часто били подростки? Нет? Странно…Вы знаете, господин, гауптштурмфюрер СС, есть в вас что-то нехорошее…Что-то мерзкое и гнусное, словно от ребенка, подглядывающего за собственной матерью и при этом мастурбирующего… Я прошу прощения, вы не могли бы отпустить меня в барак? Завтра рано вставать, а я устал…
- В барак говоришь!? Устал? - доктор Рашер поправил галстук и, поднося изящный серебряный свисток к дрожащим в ненависти бледным губам, коротко хохотнул:- Ну что ж, уважаемый профессор, бегите в свой барак.…Бегите, пока я не свистнул, Берта великолепно реагирует на свисток.…Бегите!
Немец свистнул и Поляков, неуклюже громыхая ботинками по плацу, попытался добежать до своего барака, спиной чувствуя, как к нему приближается холеный и безжалостно-грациозный зверь…

2.

… Кроны высоких сосен неожиданно задрожали, и снег крупными плоскими тяжелыми ошметками посыпался на головы волка и человека. Волчица вздрогнула и вновь ощерила зубы, а Поляков успокоительно проговорил ей, крепко сжимая ложку с заостренной ручкой.
- Не обращай внимания, сука. Это просто оттепель.…Это весна… Ты чувствуешь, что стало заметно теплее? Чувствуешь, несомненно, чувствуешь.…Эх, жаль, что я топор на делянке оставил, сейчас бы я с тобой, волчара противная совсем иначе разговаривал…Ты бы меня по стойке смирно слушала, а не так как сейчас : развалилась как на сносях…Ты не смотри, что я на вид совсем доходяга…Я жилистый. С детства таким был, худым, но крепким…
Мужик прилег на бок и поджав колени обхватил их длинными, сухими руками, словно в ознобе, после закашлялся и сплюнув мокротой продолжил уж как-то совсем невпопад, словно заговариваясь…
- Нам там, в Дахау пайки, пожалуй, что и меньше чем здесь полагались…Точно меньше…Хлеба триста граммов, да вечером горох или ячмень распаренный.…Но то Германия, фашисты.…Но здесь-то, в России, дома.…За что!? За какие такие проступки? За то, что из концлагеря сбежал и через всю Германию и Польшу на пузе к своим пробирался? За то, что успел у партизан с полгода в госпитале без сна и отдыха со скальпелем в госпитале простоять?
Поляков выудил из шапки окурок и чиркнув спичкой, прикурил. Дым потянуло к волчице и та, приподнявшись недовольно заворчав, фыркнула.
- Что? Не нравится? А каково мне эту гадость курить? Вот подожди немного, покурю, с силами соберусь и вот тогда-то я тобой и займусь…Ты подожди…Мне бы только ложку отыскать…Ты не уходи…Я сейчас…
Сучкоруб замолчал, рука с окурком откинулась и тот, зашипев зло и коротко, тот час же погас.
Волчица приподнялась, села, широко расставив ляжки и бросив взгляд на замолчавшего профессора завыла безутешно и горько, изгоняя из глотки вместе с паром тоску и бесконечное одиночество. После чего прихватив окоченевшее тельце зайца чуть ниже головы, беззвучно скрылась в тайге.

...Барханы. Раскаленные барханы белого, мельчайшего, словно пыль песка жгли спину. Поляков попытался сбросить с себя ненужную, жаркую, мокрую от пота одежду и тут заметил три странные фигуры в молчании склонившихся над ним. Несмотря на исходящие жаром пески люди зачем-то понавздевали на себя светлой кожи короткие полушубки и зимние же шапки.
- Никак живой, сукин сын? – Лениво растягивая гласные, поинтересовался один из них…
- Не окоченел еще? Сучара!
- Да, да…Я живой…- Подумал Николай Петрович, и хотел было приподняться, но чей-то сапог, жестко и больно припечатав его руку к песчаному пеклу, заставил задрожать, задергаться длинное, несуразно большое тело профессора.
- Ишь вражина, ложку-заточку приготовил…Эх товарищ лейтенант, жаль что кум приказал нам этого бегунка живым в лагерь доставить…Удавить бы его невзначай…Глядишь, одним шпионом бы меньше осталось…
- Все Гридин, заканчивай болтать…На санки его и в зону…Сам знаешь, у нач.лага сынишка болен.…Без Полякова вернемся, мало не покажется…
Зэка привязали ремнями к санкам и, влив ему в рот с полстакана водки, куда-то повезли.
…Всю дорогу пьяненький профессор вслушивался в шум тайги, пытаясь услышать далекий вой старой волчицы, но хрипловатый, совсем немузыкальный голос одного из вертухаев (похоже, Гридина), напевавшего один и тот же куплет лагерной песни мешал и раздражал.

«Гоп-стоп Зоя!! Кому давала стоя?
-А я давала стоя начальнику конвоя
за пачечку прибоя.
Гоп-стоп Зоя!! Кому давала лёжа?
-А я давала лёжа беззубому Сереже»…

Три горсти чернослива… (Рассказ)

…Яркое солнце взобралось на самую свою летнюю верхотуру и уже оттуда ухнуло жаром на крышу, крыльцо, завалинку, на еще не окрашенный подоконник новенького, недавно отстроенного дома Копытовых. В избе тот час же запахло свежей кедровой живицей и геранью, что исходила кроваво-красным кипеньем цветов над худосочным изогнутым стволиком с десятком махровых округлых листиков. С легких вышитых петухами зановесочек лениво вспорхнула крупная кокетливо разукрашенная бабочка и, сделав круг над геранью, вылетела из избы и тот час же,  подхваченная легким ветерком, дующим с озера,  умчалась высоко вверх под прозрачную синь июньского неба.
Елизавета, худощавая подвижная бабенка за сорок, глотнула степлившегося кваса настоянного на ржаной корочке да хреновом листочке, вздохнула и принялась повторно белить печку блекло-голубой жижей – смесью зубного порошка и синьки.
Широкая кисть свиной щетины в ловких смуглых руках Копытовой оставляла после себя быстро впитывающиеся темные  полосы. Под светлым потолком колыхался мятный дух зубного порошка и влажной глины. На вислом  рулончиком липучки, подвешенном за распахнутую форточку, сердито и обиженно гудела  прилипшая, отливающая в изумрудную зелень  муха. Ходики с гирьками в виде еловых шишек отсчитывали время громко и неравномерно. Где-то далеко разочарованно мычали коровы да чайки над озером кричали вздорно и бестолково…
В дверь громко, по-хозяйски постучали и тут же под скрип новеньких, не разношенных сапог,  в кухню прошел местный участковый, крупный рыхлый мужик с тяжелыми веснушчатыми кулаками.
- Здорово Лизавета. Никак печку красишь? – полюбопытствовал он и потянулся к кастрюльке с квасом.
- Я хлебну, малость…Ты как,  не против?- милиционер прильнул к посудине. Пил громко и жадно…
- Да пей на здоровье.…В сенцах еще есть…Холодный.
- Женщина подумала малость, осмотрела печку и в последний раз махнув кистью, присела напротив участкового.  
- Ты Васька чего хотел-то?
Лизавета, протирая руки тряпицей смоченной подсолнечным маслом, посмотрела на мужика спокойно и безбоязненно.
- Если по поводу радиоточки, так мы уже уплатили…Вона, тарелка ваша, в комнате над шкапчиком висит…Молчит правда покамест, но висит…Иван говорил, что проводов каких-то не хватает.…Ну да нам с сыном оно вроде бы пока и не очень-то и надобно. Радио это самое. Сын, сам знаешь,  дома редко бывает,  ну а мне и без радио скучать некогда…Дом новый, пока еще не обжитой…Работа в нем завсегда найдется…скотина опять же…
Участковый наконец-то оторвался от кастрюльки и, вытирая белой форменной фуражкой,  тот час же вспотевший лоб,  поднялся и прошелся по комнатам нового пятистенка.
- Хороший дом, Лизавета. Нечего сказать…Молодец твой Ванька. В свои двадцать пять, а уже на такую избу скопил…Молодец!
- Ну, так не на ворованные построил…
Горделиво проговорила женщина и, накинув на плечи легкий линялый платок начала, заправлять самовар тонкой щепой.
- Как ни крути, а лучший охотник в районе.…В иной сезон до пятисот белок государству сдавал.…А соболь, а куница, а рысь? Про волков я вообще молчу…Медведи опять же.…Так что, товарищ старший лейтенант здесь все чисто. Все по закону. На каждую шкурку - бумажка.…На каждый гвоздь -  накладная…Елизавета растопила самовар и, выставив в форточку длинную коленчатую трубу, вновь опустилась на табурет…
- Да я в сыне твоем и не сомневался.…Среди Копытовых жулья никогда не водилось.…Сейчас-то кстати где он шлындает, Ванька-то твой? Небось, в тайгу ушел: золотишко моет…
- Да ты что, Васька!? – Елизавета вскочила и потянулась к ухвату стоящему возле печки. – Я тебя сейчас этой загогулиной так хватану по голове твоей бестолковой, что ты враз забудешь сюда дорогу.…И не посмотрю что ты при исполнении.…Так звездану, что тебе уже будет все равно, что мне присудит наш советский суд.…Ни кто из нас с лотком никогда не стоял.…Ни я, ни Иван, ни Игнат Иванович, муж мой покойный, да и к тому же начальник твой непосредственный.…А сынок мой, что б ты, Василий Петрович не сумлевался – третьего дня как на море за омулем пошел.…Где-то в районе Листвянки.…Там у кузнеца, свояка нашего, лодка есть – вот Ванька иногда и ходит, рыбалит. Завтра должен возвернуться.…Приходи к вечеру, проверишь, ирод проклятый…Фома неверующий! А нет, так у дочери своей поспрошай – знает, поди.…Не зря как с год уже женихаются…
Елизавета обожгла взглядом опешившего участкового и ушла в комнату…
- Мало им, что мужа  уж как пять лет браконьеры порешили, так нет, все никак не успокоятся.…Сына им теперь подавай.…К золоту подтяни.…Да на кой ему золото ваше, когда он охотник?  Вона, вся стена в ружьях…
В комнате, на ковре, прибитом над металлической кроватью с большими сияющими шарами, и в самом деле висело четыре  ружья различных марок.
Василий Петрович, красный и потный, сквозь зубы, матеря себя за неуклюжесть,  подошел к плачущей женщине и, скрипнув пружиной, присел рядом с ней.
- Ты Лизавета прости меня.… Ты же знаешь, муж твой меня в свое время собой прикрыл, от картечи спас, браконьерской…Мать их так…Я ему за это по гроб жизни обязан буду. Я же про золото так брякнул.…Сдуру.…Не подумав, честное слово…Ты уж прости меня.…Слышь? Прости…
Участковый тяжело поднялся, заправил за ремень белую летнюю гимнастерку и на носочках вышел из дома.
…Елизавета шмыгнула покрасневшим носом, смахнула рукой подсыхающую слезу и, подойдя к распахнутому окну, крикнула в спину уходящему со двора милиционеру.
- Так ты, Василий, зачем приходил-то? Что-то я и не поняла…
Участковый недоуменно обернулся, посмотрел на Елизавету,  и вдруг громко хлобыстнув фуражкой о тропу, ведущую к Байкалу,  рассмеялся…
- Ох, дурной я стал совсем от этой парилки. Верно бабки говорят: никогда такого жаркого лета здесь не бывало…Ты Лиза, как только сын твой возвернется, пускай тот час же в Иркутск собирается.…Как придет, так прямиком в горисполком.…Ждут его там…
- Это зачем же? -  Испуганно побледнела женщина и,  закусив уголок платка, торопливо перекрестилась.
- Да посылают его в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Как лучшего охотника района посылают. Помнишь,  под новород, он рысь огромную завалил? Так вот с этой шкурой его и посылают.…Так что пеки мать пироги! Сынок твой Москву увидит, столицу.…А может быть даже  и товарища Сталина.
Участковый поднял фуражку, выбил ее о колено, и, посуровев лицом,  как-то очень торжественно направился вниз, к сияющему на солнце Байкалу.
- В Москву…- прошептала Елизавета и, утопив лицо в цветущую герань, расплакалась тихо и счастливо…
                                                        2.
…Провожали Ивана всем селом. А как иначе: не часто из их Байкальских краев в Москву уезжали. Чаще наоборот.
По причине жаркой погоды Елизавета решила вынести столы на улицу, во двор. На летней печке, наскоро сложенной во дворе возле зарослей серебристой полыни,  в двух больших, глубоких жаровнях  готовилось мясо  изюбра и глухаря. Над жаровнями «колдовала» смуглая бурятка: старуха с трудом говорящая по-русски. Ее темные, морщинистые,  в пигментных пятнах руки,  казалось совсем не боялись жару – так и летали над печкой. То в топку подбросят парочку кедровых полешек, то к бурлящим в собственном жиру кускам птицы  сыпанет свеже помолотого перца,  а то и  мелко покромсанной черемши.
На брошенных кверху задницей носилках, в тени колючего можжевельника, разминал на тальянке синие от татуировок пальцы,  бывший чердачный вор Колюня, на старости лет решивший бросить к чертям собачим рисковое свое ремесло и осевший здесь, на Байкале. Пустившая Колюню на постой немолодая уже якутка, с плоским лощеным лицом и черными смеющимися щелочками глаз, невзирая на возраст, пять лет назад  умудрилась родить ему двух сыновей, как две капли воды похожих на нее. Бывший вор, единожды взглянув на близнецов, решил, что она, «лярва узкоглазая», нагуляла ему наследничков и с тех пор запил, основательно и плотно – что не мешало однако быть не плохим добытчиком пушнины. В силках да капканах Колюне похоже равных не было…
Его супружница, гордо сверкающая синеватым (в пол лица) доказательством очередного приступа любви ревнивого рецидивиста, суетилась наравне с остальными бабами: составляла скамейки и табуреты вдоль столов и раскладывала вилки с ложками согласно количеству тарелок.
Приглашенные, а по большей мере и нет односельчане, с трудом дотерпевши до раннего вечера, спешно собирались на просторном дворе Копытовых. Мужики тайком выпивали, бабы судачили, сбившись в стайки. Ожидали виновника торжества Ивана, уже вернувшегося из Иркутска, а сейчас по сведениям вездесущих мальчишек зашедшего на пять минут к своей невесте Машке.
Устав от ожидания, Колюня растянул меха гармоники и запел громко и красиво, слегка картавя, по-еврейски.

«Красавица моя
Красива, как свинья,
И всё же мне она милее всех.
Танцует, как чурбан,
Поёт, как барабан,
Но обеспечен ей всегда успех.

Моя красавица
Мне очень нравится,
Походкой нежною, как у слона.
Когда она идёт,
Сопит, как бегемот,
И вечно в бочку с пивом влюблена»...
Мужики рассмеялись и, прикрыв собой музыканта, накатили ему полный стакан кедровой настойки.
Бывший вор занюхал подношение мехами тальянки и, притоптывая босой ногой обутой в пыльную калошу задумчиво прикрыв глаза, продолжил, изредка бросая взгляд на свою неверную половину.

«Не попадайся ей,
Беги от ней скорей,
Ведь ласкова она, как тот верблюд.
Обнимет лишь слегка,
Все кости, как труха
Рассыпятся, но я её люблю.

У ней походочка,
Как в море лодочка,
Такая ровная, как от вина.
А захохочет вдруг -
Запляшет всё вокруг,
Особенно когда она пьяна»…

Якутка, заметив приближающихся Ивана и Машку громко и радостно завизжала: - Идуть! – и незаметно, за спиной  показала чердачнику кулак. Тот счастливо ухмыльнулся и, поднявшись с продавленных ржавых носилок, еще громче завопил:

«А сердится когда,
То кажется, вода
Давно уже на противне шипит.
Глаза у ней горят,
Как те два фонаря,
Огонь в которых вечно не горит»...

Нет. Есть что-то прелестное в подобных русских застольях, когда без особой на то причины собираются за общим столом совершенно разные люди.  Иной раз  далеко и не приятели, а то и просто совершенно чужие друг другу, но.…Но  буквально через полчаса,  они уже закадычные друзья, тянутся через весь стол с переполненным стаканом и, проливая водку в соседнюю тарелку, громко переговариваются,  немало, не смущаясь, что новый знакомец постоянно путается в именах, да и не он это уже, а пес его знает кто, но по всему  мужик вроде бы и не плохой, да и пить умеет вполне.
Мясо закончилось, да и от дичи остались лишь тонкие, ломкие косточки и хозяйка достает из подвала заготовленные на зиму копчения и соления. Все едят много и столь же много пьют. Драк за такими столами обычно не случается, да и как драться когда  желудок переполнен, а настойка, налитая для образца в глубокую тарелку по среди стола горящая  жарким голубоватым пламенем подступает к горлу. Тесно ей,  настоянной на кедровых орешках, мороженой рябине или редком даже для Байкала женьшене. Тесно.
Иван сидит на торце стола, красивый и важный словно жених. А Машка, уже почуяв определенную власть над рукастым, удачливым мужиком шепчет ему, но шепчет так громко, что слышат многие …
- Ты Ваня там шибко-то деньги не транжирь…В Москве-то…Купи что-нибудь полезное, нужное…Патефон положим или отрез на костюм…А то я тебя знаю: опять все рублишки на ружье спустишь. А куда их ружей-то столько?  Если повстречаешь на выставке вдруг товарища Сталина или, к примеру, всероссийского старосту – здоровайся степенно не торопись…Мол так и так, я охотник Иван Игнатович Копытов, приехал к вам в столицу из хутора, что рядом с поселком Большие коты, и что…
…-Дура баба!- Громыхнул по столу татуированным кулаком Колюня.
- Можно подумать, что у Сталина делов больше нет, как с Ванькой твоим за охоту разговаривать? У него Ваня я думаю весь день по минуткам расписан. Полчаса на министров там всяких. Полчаса на чтение газет. Полчаса на прогулку…
Бывший рецидивист, шатаясь, поднялся и, булькнув себе с полстакана водки,  прокричал громко и торжественно.
- А я вам всем предлагаю выпить за нашего всеми любимого товарища Сталина. Ура! Мать вашу…
Он выпил, захлебываясь и громко глотая. Заплакал и неожиданно сполз под стол.
Все кто был еще в силах,  поднялись из-за стола и, гаркнув недружно, но с чувством – За товарища Сталина! - выпили…
- Хорошо сидим.- Подумала Елизавета и, любуясь на сыночка, запела…

«Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.

А поутру они проснулись,
Кругом помятая трава.
Ах, не одна трава помята,
Помята девичья краса»...

Песню любили, да и певуньей Лизавета всегда считалось славной. Куда там до городских фифочек, у которых ни голоса, ни слуха.…За столом зашмыгали носами, засморкались пьяненькие, сантиментальные бабенки…
- Хорошо поет, Лизка!  - выползая из-под стола пробормотал Колюня и примостившись на выскобленном ножами крыльце подтянул вслед за Ванькиной матерью.

«А если мама не поверит,
То приходи опять сюда».
А я пришла, его уж нету,
Его не будет никогда»...
                                                       3.
Откровенно говоря, павильон «Охота и звероводство» разочаровал Ивана. Чучела волков и бурых медведей, глухарей и селезней тут и там расставленных в неестественно-застывших позах на задрапированных пыльной ватой фанерных конструкциях,  у него, профессионального охотника, вызывали ощущения чего-то искусственно жестокого, ненужного.
В кабинете директора павильона, лысоватый мужичонка с детскими маленькими ручками долго перечитывал путевку выданную Копытову в Иркутском горисполкоме, а после чего так же долго что-то записывал в толстую тетрадь с твердой картонной обложкой и лишь потом, взглянув на охотника по верх круглых очков неожиданно густым басом проговорил важно и многозначительно.
- Сейчас товарищ Копытов погуляйте по территории ВСХВ , но к восемнадцати часам обязательно будьте в гостинице у северного выхода. Вам забронировано одно койко-место в четырехместном номере сроком на семь суток. То есть двадцать восьмого июня вы обязаны покинуть гостиницу. Билет на плацкарту вам выпишут у портье.  Кстати, в понедельник, ровно в одиннадцать часов я прошу вас быть здесь. Ваше имя внесут в Книгу Почета, а для этого, как вы сами понимаенте ваше присутствие просто необходимо… До свидания товарищ Копытов.  
- Как до свидания? – опешил Иван.- А что же мне с рысью делать? – И положил перед мужичонкой свернутую шкуру.- Может быть, ее можно подарить товарищу Сталину? Мне в Иркутске товарищ Селезнев говорил, что такую шкуру не стыдно даже лично в руки…
- Да мне не интересно, что вам говорил ваш Селезнев.- Отчеканил сердито директор, пришпиливая к рысьей  шкуре небольшую бумажку с криво выписанным на ней номером.
- Вы что ж полагаете, Копытов, преподнести подарок лично товарищу Сталину это просто так? Нет. Это не просто большая ответственность, но и огромное доверие к вам со стороны народа и партии. Вот вы, к примеру, член коммунистической партии?
- Нет.- Охотник понурился и сделался даже как будто ниже ростом.
- Вот видите! – пальчик директора павильона торжествующе поднялся вверх.
- вы даже и не член партии, а туда же: лично в руки…Ладно бы что-нибудь путное привезли - тигра допустим или белого медведя.…Все, все товарищ Копытов, идите и не отвлекайте меня от работы.…Отдыхайте.
Иван вышел из прохладного полумрака павильона и, купив билет, расположился на горячем от солнца обитом дерматином кресле автобусе, в  котором  не торопясь объехал всю  территорию выставки. Молодой человек в широких с кантом брюках и светлой рубашке, сидя на первом сиденье и полуобернувшись к пассажирам, громко рассказывал о тех местах, где проезжал автомобиль.
…- Всесоюзная сельскохозяйственная выставка расположилась на площади равной 140 гектаром. За последние годы на территории выставки было разбито несколько парков, построено 230 павильонов,  145 из них отданы для демонстрации достижений сельского хозяйства нашей Родины. Рекомендую посетить Мичуринский сад (он сейчас справа от нас), а также Зеленый театр и различные аттракционы. Особой популярностью у Москвичей и гостей столицы пользуются  парашютная вышка, колесо обозрения, комната смеха. А сейчас, мы проезжаем мимо площади Механизации. Высота статуи товарища Сталина без постамента, составляет 25метров.
- Ничего себе! - Иван задрал голову и, всматриваясь  в  доброе улыбающееся лицо вождя, думал о том,  какими же были наивными и его односельчане и даже товарищ  Селезнев из горисполкома, предполагая, что Ивану Копытову удастся лично преподнести этот их скромный забайкальский подарок - рысью шкуру.
- А сейчас,- закончил свою экскурсию молодой гид.- Всех  делегатов выставки, я приглашаю в чайхану слегка перекусить. Повторяю, только делегатов.
Несколько человек, и Иван вместе с ними направился вслед за молодым человеком к просторной беседке, где в накрахмаленной белой курточке их ожидал смуглый улыбающийся мужчина, похоже, туркмен.
- Как же обидно, что моей Маши сейчас нет рядом…- С сожалением подумал охотник, с трудом усаживаясь на ковер, постеленный по дощатому полу чайханы.
- Завтра обязательно куплю ей подарок…- пробуя отвратительный на вкус блекло-желтоватый, как ему впоследствии объяснили - зеленый чай.
…- И мамане, конечно, тоже что-нибудь прикуплю.…А как же иначе?- Щурился  от солнца, бьющего в глаза  и необыкновенного ощущения великой бесконечно-большой радости  без водки охмелевший Иван,  и  беспричинно мял светлую, желтой соломки шляпу, приобретенную  им еще на вокзале.
А на завтра случилась война…
Бестолково шныряя по дворам огромного незнакомого города в поисках ближайшего военкомата,  он с чувством жуткой досады, думал о том, что вот так,  бездарно и глупо, из-за какой-то там на весь свет обозленной Германии ему,  Ивану Копытову так и не придется до отдыхать  в Москве, оставшиеся шесть дней. Нет, не придется…
                                                4.
Город сотрясался от тяжелой многочасовой бомбардировки  и с воздуха, и от снарядов тяжелых орудий, установленных на восточном берегу реки Преголь.  Гранитные осколки древних крепостных стен Кенигсберга в лоскуты рвали свежую, ярко-зеленую листву старых сиреневых кустов. Над кафедральным собором рваными темными ошметками носились обрывки дыма и кирпичной пыли. Вековые каштаны трещали в кроваво - багровых завихрениях ненасытного пламени.
Вот уже третьи сутки как войска 3го Белорусского фронта методично(дом за домом) выбивали из старинного города-крепости остатки немецких войск и бендеровских прихвостней. Еще немного - буквально несколько дней и стратегически важный узел обороны фашистов на Балтийском море будет взят.
…Воспользовавшись относительным ночным затишьем, Иван, лучший снайпер восьмого отдельного стрелкового полка пробирался в ближайшую кордегардию относящуюся к Ростартенским воротам Кенигсберга. С трудом прикрыв за собой тяжелую, окованную железом дверь этого фортификационного сооружения,  снайпер в который раз поразился, как надежно все ж таки строили немцы свои крепости и замки.
Небольшие амбразуры, расположенные со всех сторон облегчали Копытову выбор  цели, а толщина стен не только защищала его от возможного ранения, но и облегчали стрельбу – как ни крути, а снайперская винтовка Мосина  вместе с прицелом весила более четырех килограммов, так что о качественной стрельбе без надежного упора можно и не думать.
- Вот же сука как холодно!- Иван постарался как можно быстрее снять сапоги и выжать портянки. Ров перед кордегардией оказался полон воды,  протухшей и отвратительно отдающей мертвечиной.
- Хорошо еще, что пол деревянный. На камне в миг бы простуду отхватил. Или еще чего похуже…
снайпер разложил по доскам пола тщательно отжатые штаны и гимнастерку и, оставшись в кальсонах,  несколько раз резко до хруста в коленях присел для согрева.
- Сейчас бы водки, или допустим в баню …- размечтался Копытов, вышагивающий босиком по периметру небольшого помещения караулки.
Он все шлепал и шлепал взад,  и вперед,  согреваясь и обсыхая, а мысли его непроизвольно уносились Бог весь куда: в далекую байкальскую глушь. Туда, где над обрывом примостился недавно отстроенный его с матерью дом,  с высоким крыльцом и извилистой тропинкой,  убегающей от ворот в строну тяжело вздыхающего, бесконечно огромного и столь же родного озера. А еще ему вспоминалась Маша Захребетникова, высокая и статная, с тяжелой короной светло-русых волос и слегка тяжеловатой, оттягивающей светлую праздничную кофточку, грудью. Копытов  даже приостановился на миг и, глядя в темные еще по причине раннего утра амбразуры,   отчетливо представил себе, как она, его Машенька, сбросив одежды, входит в духовитую,  жарко протопленную парную и сторожко ступая по раскаленным доскам полок, поднимается к нему, к Ивану на самый верх. На ее покатых плечах и руках в светлых, чуть заметных волосках,  выступает пот. Сначала чуть-чуть, отдельные капельки, но чем выше поднимается девушка, их  все больше и больше,  и вот уже тонкие, прозрачные змейки пота, извиваясь пробегают по ее груди и бедрам. Она улыбается странной совсем несвойственной ей улыбкой, блядской и слегка торжествующей,  и наклоняется, нависает  всем телом над ним. А он, Иван Копытов прижимается к ее телу, горячему и влажно-липкому и, задыхаясь, зарывается лицом в ее волосы и вдыхает незнакомый сладковатый запах.
…Иван с размаху бухнул кулаком по стальным полосам двери и вдруг и в самом деле почувствовал странный, слегка приторный запах.
- Да что же это такое, мать моя женщина?-  снайпер пригнулся, и широко расставив руки в плотной темноте кордегардии,  начал тщательно шаг за шагом обследовать помещение.
Наконец в дальнем углу он уткнулся в высокую плетеную корзину наполненную чем-то липким и пахучим.
- Чернослив!?- что-то детское давно позабытое закувыркалось в душе Ивана,  а руки его, подчиняясь странному инстинкту вечно голодного солдата,  уже кидали в рот эти жесткие и сладкие,  пропитанные  летним зноем ягоды.
- Чернослив…-  Копытов удовлетворенно потянулся и присев на шероховатые доски пола принялся ожидать рассвета.  
                                                 5.
  Капитану особого отдела Евгению Федоровичу Верещагину по жизни везло необычайно. Высокий и красивый, с темными, почти черными  кудрявыми волосами и  чеканным профилем древнеримского патриция,  он еще в военном училище прослыл дамским угодником,  способным в несколько минут покорить сердце не только молоденьких девиц  на выданье, но и солидных респектабельных, а порой и замужних женщин.                                                
Его волевой с ямочкой подбородок,  честный взгляд широко раскрытых, влажных,  карих глаз, от рождения стройная фигура,  вводили в заблуждение не только слабый пол, но и товарищей по службе. Казалось, что уж честнее и вернее человека чем Евгений и быть не может.…Казалось. Верещагин был прирожденным стукачом.  Хотя если сказать честно,  то и стучал он, красиво, как-то по особенному,  преданно глядя в глаза начальству,  и к месту цитируя высказывания этого самого начальства. Отцы – командиры Евгения Федоровича хотя и не уважали,  но несомненно любили. Как любили  бы в свое время собачонку своей собственной супруги : за экстерьер и породу…Почти всю войну прослужил он в крупных штабах,  далеко от линии фронта,  и лишь иногда сопровождая высокое начальство, выезжал в действующие части, где, однако старался находиться всегда за спинами высших офицеров,  и не из-за уставной,  твердо усвоенной субординации,  а лишь по той причине,  что за спинами своих командиров было все ж таки безопаснее.
Вот и сейчас, оказавшись в свите маршала Советского Союза Александра Василевского он, скрипя сердцем,  вынужден был находиться рядом с прославленным военноначальником, с важным видом выслушивать уставших,  задроченных бесконечной войной, в душе смертельно испуганных солдат и офицеров, иной раз для виду даже чиркая что-то в своем блокноте, и со снисходительным видом от лица командования раздовать поошрения и награды.  
…С выворачивающим душу скрежетом, подъемный мост опустился и по нему,  через ров,  в клубах сизого перегара поползли тяжелые самоходные орудия с сидевшими на броне красноармейцами. Бой в основном отходил все дальше и дальше и от   Ростартенских  ворот,  и от капитана особого отдела Евгения Верещагина, и от снайпера восьмого отдельного стрелкового полка, младшего сержанта Копытова, засевшего со своей винтовкой в удачно расположенной кордегардии.
Уходил вглубь города, оставляя после себя чьи-то бездарно оборванные стремления и мечтания,  недописанные  и недопрочтенные письма и  сотни,  сотни безжизненных человеческих тел исковерканных никчемной и неверной сукой -  войной.                                                                                     6.
…Ближе к полудню живот скрутило окончательно. Мечталось только об одном: свалиться  на пол, прижав колени к животу и обхватив ноги руками попытаться хоть как-то ослабить обмануть эту бесконечную боль.  Крупные капли пота заливали глаза. О нормальной прицельной охоте на противника можно было и не вспоминать…Иван, отложив  винтовку в сторону, поспешил к двери и как был в кальсонах,  выскочил наружу. Метрах в сорока от него, на крутом поросшем мать и мачехой склоне рва, в окружении офицеров стоял маршал Василевский и, не скупясь на выражения, что-то энергично выговаривал подчиненным. Один из офицеров, молодой и красивый мужик, стоящий за спиной командующего, прикрыв глаза от солнца, бьющего в лицо, ладонью, пристально смотрел на полу скрюченного болью снайпера.
- Да, сейчас еще для полноты картины,  не хватает только меня с голой жопой на крепостной стене…- протискиваясь в обжитую уже кордегардию подумал Копытов…-  и спешно, ногтями срывая пуговицу кальсон, примостился прямо возле порога.
- Небось, не задохнусь.…Как ни то перебедую до вечера, а там новое гнездо найду.…Лишь бы не дизентерия…Чернослив, твою мать.… Лишь бы не дизентерия…
Он облегченно вздохнул и подтеревшись первым попавшимся газетным обрывком направился к амбразуре…
- Ну что, господа фрицы, как вы там без меня?- устраиваясь поудобнее у амбразуры весело проговорил снайпер и прильнул к   прицелу…

                                                        7.
…- Товарищ капитан. За время вашего отсутствия мною уничтожено семь единиц в живой силе противника. Из них один офицер и один унтер офицер. Остальные пятеро - рядовой состав. Также был сожжен один мотоцикл с  пулеметом. Мотоциклистам удалось скрыться. Докладывает  снайпер восьмого отдельного стрелкового полка.  младший сержант Копытов. Снайпер отдал честь и, прищелкнув босыми ногами, вытянулся рядом с амбразурой.
Иван, стоя перед капитаном,  смотрел в его глаза  и прекрасно понимал,  насколько нелепо и глупо должна выглядеть вся эта картина со стороны.
Практически голый мужик в спадающих кальсонах и каске, а напротив него щеголеватый красавчик в отутюженном летнем обмундировании при капитанских погонах особого отдела, брезгливо  держащий двумя пальцами изгаженный  экскрементами газетный обрывок .
- Что это такое, сучонок?!
Яркие губы на побелевшем лице капитана,  казались чуждыми,  искусственно подкрашенными. В уголках рта  мелко пузырилась слюна. Газетный обрывок поднялся на уровень глаз Копытова и там замер,  мелко подрагивая.
- Это говно, товарищ капитан. - Обреченно выдохнул  снайпер и отстранился.
- Нет солдат. Это ты говно. Это на сапогах моих,  твое говно. А вот это,  это обрывок газеты «Во славу Родины» за пятое апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года, той самой, что в вашем  полку раздавали как раз перед самым штурмом Кенигсберга. Теперь вспомнил солдат?
- Так точно, вспомнил, товарищ капитан.- Копытов обреченно смотрел на офицера, прекрасно осознавая, что тот искусственно заводил самого себя.  
- Словно шаман, право слово…- подумал Иван и только тут заметил, что на обрывке газеты,  что до сих пор держал в руках особист,  отчетливо видна фигура товарища Сталина сфотографированного на фоне большого заводского цеха выпускающего танки.
Разглядел фотографию и капитан. Тонко очерченные ноздри офицера раздулись, желваки на тщательно выбритом лице картинно напряглись и он, пригнув голову к правому плечу,  зашипел страшно и громко.
- Да ты, бляди кусок похоже здесь неспроста окопался? Небось, хотел посмотреть, чем закончится штурм города? Зачем? К немцам переметнуться? Отвечай, сука, когда тебя спрашивает вышестоящий офицер. Мало того, что ты, Копытов потенциальный предатель Родины, так ты гад, к тому же  над самым святым решил по изгаляться? Над нашим дорогим товарищем Сталиным!? Да я тебе сейчас заставлю всю эту газету начисто вылизать. Ты. Ты…
Особист  резко отбросил газетный обрывок снайперу под ноги  и побелевшими пальцами с  розовыми,  аккуратно остриженными ногтями, зацарапал по кобуре.
- Я тебя сейчас, здесь положу.…Без суда и следствия…как суку последнюю, как бешеную собаку…Я тебя сейчас…
Иван прикрыл на миг воспаленные веки, удрученно мотнул коротко остриженной лобастой головой и, не дожидаясь продолжения сцены с кобурой  капитана Верещагина коротким, но тяжелым ударом сбил особиста с ног.
…Иван Копытов, лучший снайпер восьмого отдельного стрелкового полка, привалившись к прохладной,  шершавой,  кирпичной кладке этой проклятой кордегардии и со странным равнодушием наблюдал, как в углу караулки, в щеголеватой гимнастерке дорогого офицерского сукна барахтался, пытаясь подняться,   капитан особого отдела Евгений Федорович  Верещагин.
…Как темно-багровому, отретушированному дымом пожарищ  солнцу, медленно опускающемуся  к руинам ратуши, хотелось забыться в коротком ночном сне, так и Копытову, наверное, мечталось закрыть глаза и заспать весь этот ужас,  всю эту нелепицу, произошедшую с ним нынешним днем. Днем – жалкой песчинкой, одной из 1418 песчинок в песочных часах под названием война, волею случая переродившейся, выросшей в огромное и страшное слово: «СОЛИКАМЛАГ».  
                                                     8.
А в это же самое время, в большом и просторном доме, в двух шагах от озера Байкал, Елизавета Копытова, размазывая сопли и кровь по лицу разбитому пудовыми кулаками местного участкового Василия  Петровича  Захребетникова, на измятом листке в косую линейку под диктовку милиционера писала письмо в редакцию газеты «Правда».

« Я Копытова Елизавета Ильинична, мать предателя Родины Ивана Копытова, 1916 года рождения и осужденного Советским Судом  по статье УК №58.15 и №58.1. сроком на 12 лет, торжественно заявляю, что не хочу   иметь с подобными выродками,  порочащими почетное право именоваться гражданами СССР ничего общего,  и отрекаюсь от всяческого родства с вышеупомянутым Иваном Игнатьевичем Копытовым.
             Копытова Елизавета Ильинична. 02.июня1945года».

Капитан Мишка (Рассказ)

Небольшие розовато-коричневые котлеты с недовольным ворчаньем купались в раскаленном масле, исходили прозрачным соком. Рядом с плитой, на столе под пестрой клеенкой,  стояло глубокое блюдо с уже остывающими котлетами. Сквозь приоткрытое поддувало печки, на серых бугорках золы весело резвились отблески пламени, бушевавшем в топке.
- Мама, закрой поддувало. Котлеты горят. Ты что разве не чувствуешь?- закричал Мишка и проснулся.
Тяжелый махорочный дым сизыми слоями повис под потолком. Парнишка поморщился и нехотя выпростался из-под старого облезлого и необычайно тяжелого дедовского тулупа.  На соседней кровати заворочалась сестра,  и Мишка торопливо сбросив с Наташки стеганное ватное одеяло, поспешил посадить девушку на горшок. Тяжелая, горячая со сна, она обняла брата за шею и что-то залепетала ему прямо в ухо, на своем,  никому не понятном языке.
- Да ладно уж, тебе.…Разболталась. Все ухо мне обслюнявила.  Писай,  давай скорее. Чуешь, пол, какой студеный. Печка со вчерашнего дня, небось, не топлена. Опять родичи гужуют.…Наверняка дрова  соседям пропили…Алкашня. А в лесу еще снег кругом…Холодно ночами.…Как без дров-то теперь? Опять мне сучья пилить придется…
Сестра помочилась и вновь забралась на кровать. Ночная сорочка сбилась и сквозь обремканный  разрез стала видна вполне уже развитая грудь.
- Прикройся, Наташка. Похоже чужие в доме.…Пялиться еще начнут.
Мишка поправил сорочку на груди старшей сестры, с трудом, натянув тесноватые,  побитые молью носки на свои, скоро озябшие ступни, и пошел на кухню.
В доме опять пили, а значит, про завтрак впрочем, как про обед и ужин  можно забыть. Мать в окружении мужиков сидела за столом в телогрейке, стеганных ватных штанах  и ярко-розовых тапках на босу ногу. На столе,  начатая бутылка самогона, небрежно укупоренная бумажной пробкой, несколько мутных залапанных стаканов наполненных по зарубку,  да блеклый пучок соленой черемши…
- Приснились, значит, котлетки-то - …мелькнуло в голове парнишки,   и он даже зажмурился от огорчения.
- А вот и мой младшенький…- обрадовано проговорил отец и обессилено махнул рукой с потухшим окурком.
- Двенадцать на медовый Спас исполнится.
- Одиннадцать. – Коротко поправил отца Мишка и, почерпнув  кружкой из  оцинкового ведра тепловатой несвежей воды,  напился.
- Там еще дочь где-то. … Но она с рождения слегка не в себе… Идиотка  одним словом…
Мужик всхлипнул обиженно и торопливо глотая, выцедил стакан самогона.
- Бывает…- согласно закивали его товарищи и тоже потянулись к стаканам.
Мать промолчала. Впрочем, похоже, что она просто спала.
- А ты что Мишка не в школе? Прогуливаешь, мать твою за ногу?- решил покуражиться отец, обычно строгий на людях.
- А кто сапоги мои пропил?- огрызнулся мальчишка, набрасывая на худощавое тельце чью-то блестящую от мазута телогрейку.
- Сам пропил, а в чем мне до школы, эти самые шесть километров пройти не подумал.…В валенках по лужам особенно не походишь.
Мишка в серьез рассердился, натянул чьи-то кособокие пимы   и, хлобыстнув дверью, вышел во двор, до ветру.
…А на дворе,  вовсю уже хозяйничала весна. Слабая и робкая в тайге, где по оврагам и глубоким колдобинам все еще лежит тяжелый и мокрый снег, здесь, на солнышке, среди построек,  она расположилась основательно. Высокое крыльцо,  крашенное темным суриком, даже на взгляд казавшееся теплым, курилось сероватым хрупким парком.
Тяжелые, мохнатые лапы кедра, росшего прямо за стайкой, сарайчиком для скота, поднялись вверх, верный признак ранней весны. Пахло пряно и терпко.
Мишка поправил штаны и вернулся в дом.
Отец с приятелями куда-то исчезли и лишь мать, все также безучастно и тупо смотрела в залапанное стекло окна кухни.
Мишка пошарил в простывшей печке и в чугунке нашел с десяток влажных картофелин отваренных в шинелях.
- Да мы с тобой сегодня жируем, Наташка!- крикнул он радостно в душную темноту комнаты, и тут же  сестра, громко и протяжно мыча, появилась на пороге кухни. Пацан вздрогнул от неожиданности и, взглянув в большие, широко расставленные глаза сестры в очередной раз подумал, что, быть может, Наташка и не такая уж и полоумная, а скорее просто придуривается. Быть может, просто-напросто не хочет вступать с матерью и отцом в конфликты, без которых уже давно не обходится не один Божий день….
Мишка пересыпал картошку в большой, свернутый из старой газеты кулек, туда же щедро сыпанул крупной соли и, упрятав пакет под телогрейку,  поманил за собой сестру.
Наташка одеваться не любила. Вот и сегодня, она брыкалась, падала на пол, плакала и стягивала сапоги, с трудом натянутые Мишкой  на ее полные ноги . Наконец, терпение паренька закончилось и он, нарочито медленно  достав из-за пазухи  одну из картофелин, осмотрел ее со всех сторон, и  громко сглотнув слюну, откусил половину. Без соли,  вместе с кожурой.
Сестра (вот же странно: дура - дурой,  а все понимает), заметив с каким аппетитом, Мишка проглотил кусок картофелины,  обиженно замычала, замотала головой  и начала одеваться.
Когда Наташка выползла из дома, расхристанная, кое-как одетая, брат ее уже открывал ворота сарая, в котором в свое время отец хранил сети,  удочки, цепи для бакенов и толстые противно шуршащие пласты пенопласта.
Мишка присел на колоду возле сарая,  и, подставив весеннему солнцу, веснушчатое лицо задумался, как-то уж очень по-взрослому, изредка поглядывая на сестру, сторожко спускающуюся с крыльца.
- Как все-таки странно устроено все в этом мире. Еще лет пять назад,  река была судоходной, и по ней нет-нет, да и проходили баржи, тяжело нагруженные   глыбами цветного мрамора, нарубленными  где-то аж под самим Красноярском.  Небольшие пестро окрашенные пароходики,  два раза в неделю развозили   пассажиров с ярмарки по крупным и крепким селам,  раскинувшимся по берегу реки.  А катера, те  вообще без передыху сновали  туда и обратно по своим, наверное, очень важным речным делам.  В то время, отец, веселый и жизнерадостный мужик,  каждый вечер, перебросив через плечо весла,  уходил на работу. Уходил, что бы вернуться ранним утром, уставшим,  в мокрой от пота рубахе, но все таким же веселым и совершенно трезвым. Мишка иной раз даже самому себе и не верит, что было время, когда его отец  спиртного в рот даже и не брал.
- Да ты что паря? – говаривал он сыну, посадив его на свое крепкое жесткое колено.
- Да разве ж можно? У меня работа тверезая… Я сына, не кабы кто…Я – бакенщик! От меня иной раз зависит судьба не только груза корабля, но и жизни человеческие.…А ты как думал? Вот не зажгу я, к примеру, пару бакенов, и штурман проложит совсем неверный путь, а капитан поведет по этому пути корабль.…А это все: это пробоина, это мель, это смерть.… Про деньги я вообще молчу…
Ну а потом, где-то в верховье реки построили плотину и направили воду по спешно  вырытому каналу. Зачем, Мишка не знал, как впрочем, может быть,  не знал и его отец, но вот только река с тех пор сильно обмелела и лишь по ее центру еще оставались кое-где глубокие омуты и затоны.
Как-то под осень, уже уволенный по сокращению отец, шутя показал Мишке на буруны воды нет-нет, да и появляющиеся над ровной и ленивой теперь поверхностью реки.
- Смотри паря. Вот там возле острова живет пара налимов. Старые и громадные словно кабаны. Вот бы нам их с тобой сынок выловить. На всю зиму бы мяса хватило.…Эх…
Отец ушел, оставив после себя стойкий запах водки вперемешку с одеколоном.
Ну а потом он уже и скрываться перестал, запил по-черному. Вслед за ним и мать…
…Наташка, увидев брата, обрадовалась, поспешила к нему  и чуть не споткнулась о пробегающую мимо белую курицу.
- Садись, дуреха…- с показной суровостью проговорил он и усадил ее на свое место.
- Ходишь словно слон. Итак, курей почти не осталось, хорь, скотина, с десяток придушил, а тут ты еще…
Губы сестры обиженно задрожали, но Мишка  сунул ей в руки кулек с картошкой и Наташкино настроение  разом улучшилось…
- Как же тебе просто живется… – завистливо вздохнул парнишка и, распахнув вторую створку ворот, вошел в сарай.
На телеге лежала большая пузатая бочка, выкрашенная темно-коричневой половой краской. В центре ее чуть левее обруча зияло круглое отверстие, старательно выпиленное лобзиком. Два коротко отпиленных весла, торчали по обе стороны  бочки,  словно покоцанные крылья стрекозы.
Мишка обошел вокруг телеги несколько раз ткнул пальцем в окрашенные бока этого своего странного сооружения  и совершенно серьезно, словно сестра могла понять его,  проговорил, вытирая краску о штаны.
-  Эх, как чувствовал:  олифы переложил. Жди теперь, когда краска высохнет. Он приставил небольшую лестницу и с верхней полки достал темно-синий пыльный патефон.
Крутанув несколько раз блеснувшую в полумраке ручку,  мальчишка аккуратно опустил иглу на пластинку, нарезанную на мятом рентгеновском снимке.
Патефон зашипел сердито, но вскорости шипенье прекратилось, и мужской прокуренный голос  грустно и задушевно выдал:

«Он капитан, и родина его Марсель.
Он обожает споры, шумы, драки.
Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки»…

Дальше игла заела, и мужик монотонно и недовольно зачастил:-
Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки…
Мишка хлобыстнул кулаком по верстаку, на котором стоял патефон, игла соскочила  и песня продолжилась дальше…

«У ней следы проказы на руках,
У ней татуированные знаки,
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки»...

Наташка, услышав пение, привычно радостно замычала, покачивая головой и уминая картофелину за картофелиной.
- Ну, ты и мечешь!- усмехнулся Мишка, а в руках он уже держал округлый кусок толстого оргстекла.
- Сейчас Наташа. Погодь немного. Я вот только иллюминатор вмажу, и пойдем с той на реку, лед смотреть.…Сейчас…
Он говорил, а пальцы его ритмично разминали, разогревали кусок застывшей оконной замазки.
Песня закончилась,  суровый капитан  из Марселя, в очередной раз узнал о гибели любимой девушки из Нагасаки от безжалостного ножа, а парнишка все мял и мял неподатливую сероватую массу.
- Старая совсем замазка. Как камень твердая…
оправдываясь, пробурчал он, сердито,  вглядываясь в лицо сестры. Та уже съела картошку и теперь слизывала соль с мокрого пальца.
- Да что же ты, соль-то лижешь словно теленок? Потом пить захочешь, а напьешься – в штаны  напрудишь…
Он отобрал у сестры разорванные остатки кулька и вновь завел патефон. Все ту же единственную и бесконечную песенку…
- А что Наташка. Давай ты будешь девушкой из Нагасаки, а я естественно буду капитаном…Согласна?
Сестра сидела на колоде и  смеялась, раскачиваясь всем телом.
- Согласно значит!- рассмеялся и Мишка и начал старательно вмазывать стекло в дырку иллюминатора.
- Вот подожди немного, - убежденно пророчествовал паренек, тайно любуясь своей работой.
- Вот только лед сойдет, как я на своей подводной лодке за налимами к острову и пойду.…Вот тогда я вас всех рыбой от пуза накормлю.…Вот увидишь, сестренка. Так и будет…
А там глядишь,  и мамка за ум возьмется, пить бросит.…Или хотя бы закусывать начнет.…А то все водой водку запивает.…Вот ей и плохеется без закуски-то…
Мишка вытер пальцы тряпицей и, щурясь, вышел из сарая на свет.
- Ну ладно. Хорош рассиживаться,  пойдем к реке.
Он прикрыл ворота, взял сестру за обмусоленные пальцы и повел ее к длинной деревянной лестнице с хилыми перильцами, ведущей к реке.
- Пойдем Наташка, пойдем. На лед посмотрим.…Как бы нам с тобой, ледоход не пропустить…
По вдоль берега, лед уже подтаял,  и вода,  темная и студеная,  черными ломаными линиями вправо и влево уходила к лохматому таежному горизонту. Но вопреки Мишкиным ожиданиям, весь центр реки все еще покрывал лед, рыхлый и мокрый,  тревожно - голубого цвета.
Наташка тут же высвободила  у брата свою руку,  и тихо курлыча начала бродить вдоль воды,  выискивая обломки перламутровых беззубок и красивые пестрые камушки.
После каждой находки над берегом разносился ее громкий индейский крик.
Пестрые сороки от криков этих по первости  приходили в расстройство, взлетали над лохматыми  гнездами и тревожно галдя, кружили над рекой. Позже, правда они, надо полагать, несколько пообвыкли,  и лишь иногда  сверкнув чистым глазом, посматривали на блаженную сверху вниз.
Мишка же, сбросив телогрейку, растянулся на теплых, шершавых мостках, прислушивался к таежному шуму и смотрел на взлохмаченные какие-то совершенно несерьезные облака, застывшие в темно-синей смальте апрельского неба.
- Вот хорошо бы, залезть в мою подводную лодку, взять с собой патефон,  да картошки побольше,  и плыть, плыть, плыть.…Плыть неизвестно куда. А всплыть в таком месте, в такой стране, где все люди добрые и безобидные, как моя Наташка…. И что бы никто там водку не пил.…И что бы у каждого было хотя бы по две пары сапог.…И что бы…
…И так хорошо лежалось Мишке на солнышке, так хорошо мечталось, что не заметил он, как и уснул.
Что уж там снилось мальчишке неизвестно, но улыбка, широкая и добрая долго ох долго не сходила с его лица.
Проснулся парнишка от того что кто-то неуклюже заворочался рядом с ним.
- Того и гляди рухнешь в воду.
Мелькнуло в Мишкиной  голове, а руки его уже обхватили и крепко прижали к себе сестру, прикорнувшую рядышком с братом.
- Ох, и горюшко мне с тобой, Наташка…- посетовал он и, привстав на мостках, потянулся до хруста.
- Пойдем, что ли домой, сестренка. Пора.
Мишка растормошил спящую девушку и направился к лестнице, когда за его спиной вдруг что-то треснуло, словно молнией  поблизости шандарахнуло.
Наташка присев от страха,  зажала ладонями уши,  зажмурилась, а после и вообще разревелась: громко и горько.
- Началось! Ты слышишь сестренка? Началось!  Лед пошел!
Мальчишка попытался приподнять, что-то втолковать девушке, но поспешил, махнул рукой и побежал к реке.
Вдоль ледяного поля пробежала глубокая трещина. Лед зашевелился, задрожал крупной дрожью. Вода вдруг хлынула поверх льда и тут же пропала, с хлюпаньем просочившись сквозь многочисленные трещины.
Сороки и вороны с криками и карканьем заметались над рекой, поливая жидким калом ледяные глыбы.
- Ну, вот и все Наташа. - Мишка  успокаивающе погладил сестренку по волосам и, приподняв ее  за подмышки,  повел по ступенькам вверх.
- Вот и ледоход случился.…Через пару деньков и лодку мою на воду спустим. Ты- то как, рада, что ли, девушка из Нагасаки?
Наташа загугукала и неловко погладила брата по голове…  
                                          2.
…В субботу утром, на попутном тракторе к ним заехала Мишкина классная руководитель, Валентина Ивановна. Полная, добрая, подслеповатая женщина в годах, с красивой фамилией Лебедушкина.  Минут пятнадцать она что-то живо втолковывала Мишкиной матери, сидя перед ней на скрипучем табурете, пока не осознала, что та вовсе и не слушает ее, а по обыкновению просто-напросто спит с открытыми глазами. Отчаявшись, Валентина Ивановна вышла во двор и направилась к ученику.
- Что ж ты Мишка, уроки прогуливаешь? Ведь ты же неглупый парнишка. Неужели на второй год остаться хочешь. Сам знаешь, сейчас годовые контрольные, диктанты, а ты прогуливаешь…
Мальчик стоял перед ней, обутый в расплющенные, дырявые валенки, стоял навытяжку и отчаянно стеснялся и пьяную мать, и отца тупо и пьяно улыбающегося,  по-хозяйски рассевшегося на крыльце в линялой майке и проссаном трико, и  свою сестру, добрую, беззащитную дуру.
- Я. Я обязательно приду в школу, Валентина Ивановна. Честное слово приду.…Вот в понедельник и приду.
Он набычился. На глазах, обычно веселых и радостно голубых вскипели слезы…
- Я приду.
Учительница вздохнула, безнадежно прошлась взглядом по запущенному двору, потрепала мальчишку по голове и направилась к трактору.
- Приходи Миша. Если получится,  обязательно приходи…
                                     3.
…Телега с привязанной к ней подводной лодкой наконец-то оказалась прямо возле мостков. Раньше, когда еще река была полноводной,  уже на середине мостков глубина была больше двух метров. Теперь же вода плескалась лишь на самом его краю.
Усадив Наташку на мостик, Мишка вооружился тяжелой и прочной  лагой и, просовывая ее конец под задние колеса, он все дальше и дальше  загонял телегу  в воду.
- Ну, вот и все, кажись, хватит.
Решил он наконец, и отбросив лагу, перекатил бочку на доски мостка. После чего устало отдуваясь, побрел к берегу, тяжело хлюпая промокшими валенками.
…Полуденное солнце кувыркалось высоко в небе, прозрачном и чистом не обремененном даже облачком и лишь темная точка какой-то хищной птицы кружила и кружила в бесконечном бессмысленном полете.
Раздевшись до трусов Мишка как смог вымазался в солидоле захватывая его ладонью из высокой жестянки.
- Ты не думай Наташка, что я с ума двинулся, - дрожащим голосом убеждал он скорее себя, чем сестру.- Мне батя еще давно рассказывал что жир или сало в холодной воде лучшее дело. Но сама понимать должна, где я сейчас сала найду? Так что солидол очень даже неплохая ему замена…
Да не лезь ты к банке. Это солидол тебе, а не повидло. Не лезь, кому говорят!?
Мальчишка прихватил банку,  и зябко ступая по прохладному песку, отнес ее к прибрежным кустам, откуда вернулся с остро отточенными вилами, насаженными на короткий крепкий черенок.
Девушка, увидев вилы в руках брата, сжалась в комок, испуганно скукожилась. Глаза ее раскрылись шире обыкновенного,  наполняясь слезами.
- Ну-ну.- С показной веселостью улыбнулся Мишка, укладывая вилы вовнутрь бочки.
- Налимы это тебе не уклейка. Их моя родная голыми руками и не взять…Солидная рыба.
Мишка с трудом забрался в свою подводную лодку,  и прежде чем захлопнуть крышку (явно осознавая всю бесполезность своей просьбы), все ж таки попросил сестру,  старательно и неубедительно улыбаясь в сторону…
- Ты Наташка того, ты в случае чего мамке – то все расскажи.…Так, мол, и так.… Пусть она не шибко ругается.…И пусть не пьет.…Хватит уже, хватит.
Мальчишка подмигнул сестре, и присев на корячки закрыл за собой круглую крышку. Черные резиновые полосы, скроенные парнишкой из отцовских калош,  противно скрипнули, и люк подводной лодки плотно встал на свое место.
В бочке было тесно и душно. Стекло иллюминатора тот час же запотело, обрубки весел сдавливали бока, а отточенные пики вил тот час же оцарапали Мишкино плечо.
- А кто сказал, что у подводников судьба легкая?- Хмыкнул он и начал резко и методично раскачивать бочку.
Наташа, заметив, что подводную лодку что-то сотрясает и раскачивает, подошла к ней,  и мгновенье, подумав,  опрокинула бочку в воду.
                                                 4.
То, что бочка подтекает,  Мишка понял сразу же, как только ее вынесло на быстрину. Холодные злые  струйки воды со всех сторон словно осы жалили голое тело капитана – подводника. Особенно быстро вода просачивалась через иллюминатор и отверстия под весла.
Течение все быстрее и безжалостнее вертело полу затопленную бочку. Весла отказывались грести,  и Мишка напрасно упирался спиной в глухую перегородку, пытаясь выдавить люк.
Бочку вновь крутануло и мальчишку стошнило. Одно из весел треснуло, застряв меж сучьев тяжелого, словно камень,  черного бревна-топляка.
Подводную лодку, тут же притопило  и  потащило под ледяное поле, все еще  сохранившееся  возле острова. Вода, бесновавшаяся среди крупных валунов, лежащих на дне реки,  крутило и вертело бочку,  словно решая, куда ее забросить, в конце-то концов: под шершавые льдины полуметровой толщины,  с глухим гулом наползающие на каменистый берег острова,  или  чуть левее, туда, где на многие сотни метров спокойная и чистая река казалось, и думать забыло о своих холодных, ледяных  оковах…

…Кто-то наверху, там, где возле распахнутых ворот сарая стоит старая, стянутая металлическим обручем колода, завел темно-синий пыльный патефон и чей-то хрипловатый, словно прокуренный голос вновь завел свою бесконечно тоскливую песню.
    А внизу, возле обмелевшей реки, на деревянных мостках  покачивая головкой в такт песенке, сидела девушка и ожидала своего брата, капитана – Мишку.                    

Cладкий запах свежесрезанных ирисов... (Проза, содержащая ненормативную лексику)

…Небольшая  раскаленная  печка-буржуйка, слегка кособоко установленная на четырех силикатных кирпичах, привычно  светилась в углу томным, бордовым цветом. Ее тепла вполне хватало, что бы прогреть приземистый, какой-то уж очень несуразный домишко - сторожку,  наскоро сработанный из волнисто-гнутых листов фанеры и не ошкуренных, но зато окрашенных в черный цвет досок по углам,  и в зимний холод, и в осеннюю сырость, да и просто в прохладную летнюю ночь.
Плоская крыша, обитая   шершавым, обсыпным рубероидом стонала и кряхтела на ветру, но от дождя и снега спасала изрядно, чем, если честно несказанно удивляла сторожа  при дачном кооперативе   «Витязь», Наталью Сергеевну  Златовратскую, по паспорту Калиткину. Кем была, и какие должности в своей прошлой жизни занимала эта женщина, никто толком не знал. Однако же  среди пайщиков товарищества гуляли слухи что, дескать, были времена, когда занимала эта явно хорошо образованная женщина должности довольно высокие и в сторожах оказалась то ли по причине резкого неуживчивого характера, то ли из-за отсутствия партбилета, а может быть из-за того, что имела глупость подписью своей вступиться за очередного инакомыслящего. Темная, одним словом история. Председатель правления, если честно жучило еще тот, отлично разбираясь в людях, принял ее на работу даже не взглянув на трудовую. По паспорту, одним словом принял.
Наталья Сергеевна  от природы имела странный и щедрый дар удивляться всему на свете.
Засияет радуга над промокшими, изнасилованными ливнем деревьями, а  Златовратская удивляется, словно в свои семьдесят с небольшим лет,  это была ее первая в жизни радуга. Замерцают по заросшим папоротником, откосам ближайшего оврага, бледно-зеленые светлячки, а она уже вовсю готова поражаться и этому, казалось бы, самому рядовому событию. И ладно бы сама себе удивлялась, втихаря, так сказать, так нет же – чуть что, спешит в народ, поделиться своим открытием.
  Ратуйте, мол, люди честные, какой сегодня закат необыкновенный или  прислушайтесь господа хорошие, что за чудо  соловей в этом году в нашем лесу объявился…Робертино мол Лоретти, а не соловей…Дачники потешались над ней, кто по за глаза, а кто и в открытую, считая ее, по меньшей мере, женщиной со странностями, а кто и откровенно называл  Наталью Сергеевну выжившей из ума старухой.
А она, словно нарочно,  словно подыгрывая злословам, разрисовала глухие, железные, окрашенные скучной зеленой краской ворота при въезде на территорию дачного кооператива, игривыми цветочками, звездами да пестрыми, похожими на Жар птиц петухами.  За что  хитроумный  председатель  лишил ее премии за прошедший квартал. Рисунки, однако же, закрашивать не стал…
Впрочем, иной раз на нее находил абсолютно противоположный стих:   вместо общительной и говорливой, по детски восторженной старушки, превращалась она в неразговорчивую  и замкнутую особу.
Хотя  ни председателя, ни тем более  дачников,  настроение старухи-сторожа,  откровенно говоря, нимало не заботило.…У каждого своих забот хватало, а тут еще и сторожиха…
Круглый год,  ходила  Наталья Сергеевна в одной и той же одежонке, наброшенной на плечи серой, полинявшей телогрейке,  да расплющенном от времени лиловом берете,  и лишь обувь меняла в зависимости от погоды.  В снег ее можно было увидеть в высоких валенках, плотно вбитых в потрескавшиеся   от времени калоши, а в осеннюю мокрень,   хлюпала она по грязи в резиновых сапогах, с загнутыми голенищами. И хотя к себе, к облику своему Наталья Сергеевна относилась абы как, но клочок земли перед сторожкой, что безвозмездно выделило ей правление, поражал самых заядлых и грамотных садоводов.
На тщательно перекопанном участочке, начиная с ранней весны и практически до покрова, цвели и благоухали десятки, если не сотни самых разнообразных цветов, начиная от незатейливых первоцветов и заканчивая капризными и теплолюбивыми рододендронами.  Плетистые розы по тонким проволочным шпалерам забирались на самую крышу сторожки, превращая  огненно-красными и желтыми цветами эту лачугу,  в нечто сказочное, эфемерное.  В уютный домик из детских мечтаний.
Но особо любила она ирисы. В жаркий полдень, особливо перед грозой,  далеко вокруг разносился их тягучий, слегка приторный аромат, стойкий и необычайно волнующий.
Некоторым, по той или иной причине особенно симпатичным  ей дачникам,  старушка дарила небольшой букет   изысканных, причудливо изогнутых, словно редкие орхидеи, ирисов.  И те, постепенно увядая в душных и пыльных московских квартирах, еще  долго отдавали свой сладкий, ни с чем несравнимый аромат.
  
Один раз в месяц, обычно в субботу, когда наплыв дачников был наиболее большим, она с согласия председателя кооператива брала выходной и с первым автобусом уезжала в Москву.
В Печатниках, в сером и извечно пыльном и грязном пятиэтажном доме, была у Натальи Сергеевны комнатка в девять с половиной метров, да небольшая полочка  для посуды на общей кухне.
Старательно отчистив  содой с керосинчиком  темную эмаль ванны, она долго и с наслаждением купалась в рыжеватой от ржавчины воде, с удовольствием покуривая беломорину и стряхивая серый, рыхлый пепел прямо в воду. Курила Златовратская довольно редко, но здесь, во влажном и теплом воздухе тесной ванной комнатки, табачный дым казался ей не столь горьким, и  если соседи по коммунальной квартире  не поторапливали  женщину  нетерпеливыми стуками в дверь, она позволяла себе иной раз и две, а то и три папиросы подряд.
Дальнейшее поведение, а если быть более точным, то гардероб  Златовратской Натальи  Сергеевны,  напрямую зависело от   погоды.
Если на улице тепло, радостно и сухо, старушка довольно быстро переодевалась в светлую брючную пару и, пристроив на волглые еще седые волосы небольшую, откровенно кокетливую шляпку с потертыми от времени искусственными цветами и длинным фазаньим пером.
Если ж по оконному стеклу  неторопливо ползли                                                         блесткие и тягучие как из желе струйки дождя, тогда к выбору своего туалета, Златовратская  подходила более серьезно.
На ногах,  высокие ботинки со шнуровкой, необычайно похожие на обувь под фигурные коньки, чуть  выше, длинная черная, старательно отутюженная юбка в частую складку. Под распахнутым плащом,  черная блуза с высоким  воротом, скрепленным под горлом  крупной брошью, сияющей искусственным янтарем. Шляпка,  к подобному костюму, судя по всему,  не полагалась,  зато волосы   Натальи Сергеевны слегка подсиненные были уложены чрезвычайно тщательно и аккуратно.
…Были у Златовратской в первопрестольной,  свои любимые места, куда она старалась приходить всенепременно, невзирая на непогоду или неважное самочувствие. К местам таким относились Чистые пруды, одинокие скамейки Александровского сада и пустые, гулкие, пропитанные голубиными крылами дворы в районе старого Арбата.… Но чаще всего, выходной свой она встречала на небольшой площади перед библиотекой имени Ленина, возле монумента  все понимающему и все познавшему  Достоевскому, изваянию, тронутому  благородной зеленью лет…
Вынув из пакета заранее заготовленный батон белого хлеба, старуха  твердыми, темными пальцами начинала теребить хрусткую корочку, разбрасывая крошки себе под ноги. Тот час же сотни диких сизарей слетались к угощению,  и уже через мгновенье вокруг Натальи Сергеевны копошилась, нервно подергивая крыльями,  стая нахрапистых, беспородных птиц. Иные, более смелые взлетали чуть выше своих товарищей и  мгновенье, поколебавшись, опускались  прямиком на ее широко расставленные руки. Рассыпав кусочки хлеба, Наталья Сергеевна, высоко поднимая ноги, аккуратно выбиралась из копошащейся птичьей стаи и уже не оборачиваясь, направлялась к входу в  метро.
Однако были случаи, когда старуха,  плюнув на свои многолетние привычки, первым делом направлялась на улицу Серафимовича,  к кинотеатру «Ударник»,  что вписывается в архитектурный ансамбль  печально известного в свое время  дома правительства, или «допра», как чаще всего называли его москвичи. Неторопливо пройдя мимо фасада, обильно разукрашенного мемориальными досками, мимо полинялой надписи « Спец. буфет №7,  вход со двора» оттрафареченной  на покореженном от времени куске белого картона, она слегка семенящей походкой направлялась к убогой детской площадке, засаженной по периметру чахлыми кустиками волчьей ягоды.
Устало опустившись на низенькую, неудобную скамейку  во дворе дома, неловко подогнув ноги, сторожиха  прикрывала глаза,  по-старчески полупрозрачными веками  и казалось,  засыпала. Лишь  иногда, потревоженная хлопаньем подъездных дверей, высоких и тяжелых, Наталья Сергеевна приподнимала голову   и, оглядевшись по сторонам, вновь замирала, приводя своим непонятным поведением  консьержек  и охранников в состояние легкого недоумения …
Постепенно к появлению старухи привыкли,  и ее неуклюже согбенная фигура поблизости от детской площадки перестала, кого бы то ни было волновать. Напротив, казалось,  что именно  такая  старуха, как  Златовратская,  неуклюжая и  молчаливо-мрачная, просто   необходима   интерьеру  дома, выполненному в довольно мрачном  стиле,  как последний штрих,  как завершающий мазок  связывающий воедино и   неопределенно – серовато-розовые  стены «Допра», и длинные, застекленные кишки лифтов,  расположенных снаружи,  и  хилые, рахитичные клены,  чудом  выживающие в извечных дворовых сумерках,  и   скучные детские площадки с вытоптанной травой и полупустыми песочницами.  
К старухе иной раз подходили местные жители из пожилых,   и  некоторым даже удавалось переброситься с нею парой слов, а то и целой фразой.  Вскорости,  всем охранникам и консьержкам этого огромного дома, утопающего  по прихоти  неверной розы ветров, то в приторной сладости всех оттенков шоколада,  доносящихся  с  расположенной по соседству кондитерской фабрики, а то в болотно-пряных запахах  неспешных вод Москвы реки,   стало известно, что старуха эта разыскивает хоть кого-то, кто бы помнил  семью главного инженера Златовратского.  Но никто из нынешних обитателей этого дома о судьбе ни самого инженера, ни его домочадцев,   Наталье Сергеевне  ничего  более или менее достоверного сообщить не мог.
(В доме этом, теперь ничего не опасаясь,  проживали бизнесмены так называемой «средней руки», в независимости от национальности.…Для современных политических деятелей новой России, для их непомерно возросших  амбиций,  дом этот уже давно перестал  являться чем-то особенным).
Тем более,  что ни отчества, ни предприятия где служил инженером этот самый неведомый Златовратский, она сообщить не могла. Просто-напросто не знала.… А может быть и не помнила…
Хотя,  иногда  ей казалось, что вот еще чуть-чуть, еще совсем немного,  и кто-то там, несомненно, проживающий  в сверкающем наверху, высокий и справедливый, наконец-то положит свою чуткую,  и по-отечески   добрую длань на голову ее,   и в тот же миг вспомнит она все  то, что  память услужливо постаралась  вымарать  из ее души.

                                                 1.(скатерть).

…Сквозь желтый плюш скатерти, словно сквозь мелкую сетку Наташе отчетливо видны хрупкая  фигурка матери, устало облокотившейся на подоконник и   темный и страшный силуэт  человека  пришедшего в их дом
перед самым ужином, а теперь с хозяйским видом развалившегося в глубоком плетеном кресле. С этим темным и страшным, пришли еще двое, с ружьями на плечах. Но они, эти самые двое, громко переговариваясь,  мотались из комнаты в комнату, распарывая зачем-то подушки и перины,  хлестко превращая в осколки любимый мамин фарфор,  казались девочке  отчего-то  совсем нестрашными в сравнении с тем, безучастно покачивающимся в кресле.
-Стол обеденный, круглый. Инвентарный № 12/34…
Громко, зачем-то слишком громко прочитал  Борис, выпуклую надпись на  металлической бирке,  прикрученной к ножке стола, двигая вдоль слов пальцем. Наташа попыталась закрыть ему рот, но опоздала -   тот, темный и страшный,  приподняв скатерть, наклонился, внимательно вглядываясь в испуганные лица близнецов.  
- Кстати чуть не позабыл про твоих выблядков.…
Он обхватил лоб пальцами правой руки  и явно переигрывая, закачал устало головой.
- Вот еще морока для  страны – содержать и воспитывать,  детей врагов народа…Мало нам своих проблем…
- Ты не тронешь моих детей, сволочь!
В голос закричала мама и кинулась к нему, словно желая вцепиться ногтями в его сытое и самодовольное лицо, в его сухо поблескивающий голый череп с крупными глубокими морщинами на лбу…
Один из сопровождающих лысого, смеясь, подставил  подножку маме, и та, неловко, словно кукла упала на пол,  к ногам черного и страшного.                                                  
  А тот, прихватив  упавшую женщину  за волосы (Наташа съежилась, словно доподлинно ощущая боль своей матери), он приподнял  ее голову и с фальшивым участием поинтересовался:
- Вы не ушиблись, Надежда Павловна?
После чего легко, и даже как бы элегантно,  ярко начищенным сапогом,  отбросил маму к чугунной  батарее парового отопления.
- Что ж вы так, неловко Надежда Павловна? - хохотнул он коротко.
- Все падаете да падаете, словно пьяная…
- Василий, - Мама  попыталась вытереть кровь,  выступившую из рассеченной нижней губы, но лишь размазала ее по лицу, некрасиво и страшно.
- Ведь мы же с тобой одногодки.…Ведь мы же с тобой родились в одном и том же селе, играли вместе.…Неужели позабыл?…За что ж ты так – то ненавидишь меня, а? Скажи Вася…-
Она, тяжело цепляясь за раскаленную чугунину, за тяжелые  бордовые шторы,    все-таки  сумела подняться (видеть дрожащих от страха детей сгорбившихся под столом, было выше ее сил),  и, забившись в угол возле резной этажерки  с детскими книжками,  вновь выдавила из себя: - За что, Василий?
Он усмехнулся, шевельнул коротковатыми, заросшими черным волосом пальцами, словно пианист над клавиатурой, при этом бросил короткий, влюбленный  взгляд на свои розовые и холеные ногти и, вынув из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, расправил его и бросил на стол.
- Это вы, верно, заметили, Надежда Павловна,  или вернее гражданка Златовратская – выросли мы с вами в одном селе, играли вместе…Что было, то было.…Но только вы,  наверное,  запамятовали,  дорогая  моя  Надежда Павловна, по батюшке Орлова - Денисова, что ваш папаша,  впрочем, как и ваш дед и прадед, извечно в селе этом были господами. Благодетелями. Помещиками.…Ан как же иначе? Столбовые дворяне, надежа и оплот империи Российской.
Чекист закурил,  и нарочито стряхивая пепел на паркет,  продолжил.
- Ну а мои родители, а также и их папаня с маманей, одним словом вся фамилия Митькиных,  всю жизнь  в нищете пробедовали…Лошаденки какой-никакой и то не было…Конура для псины вашей, небось, поболее будет домишки того, в котором я родился и вырос…
Вот так-то, Надежда Павловна.…А вы удивляетесь, за что да почему? Или полагаете, что если снюхались с рукастым  и головастым мужиком из Соликамска,  ножки перед ним вовремя раздвинули, так уж и о происхождении вашем все позабыли? Хрен вам, гражданочка…Никто ничего не забыл. Кто знает, быть может, это именно вы сбили спанталыку,  муженька вашего, способного инженера, члена партии с 35 года,  происхождением из народа.…   Сбили своими манерами  блядскими,   да ностальгией,  по царю-батюшке?…Быть может это именно из-за вас он встал на путь измены Родине, стал так называемым врагом народа. Вредителем и шпионом. Кто знает?…
Он  бросил окурок на пол и, затоптав его, отбросил под стол,  к детям.
- Так что, гражданка  Златовратская,  Надежда Павловна, согласно приказу  товарища Ежова №00486 от 15 августа 1937 года, вы как супруга изменника Родины и врага народа,  гражданина  Златовратского Сергея Петровича  подлежите аресту. Подпишите и собирайтесь…
Мама, бросив тоскливый, полный застывшего крика взгляд на затаившихся  под столом близнецов Борьку и Наташу, с трудом оторвалась от стены и подошла к столу…
- А с ними что будет? С близнецами… Им же еще восьми нет.… Скажи ради Бога, не молчи… - Шепот матери сорвался на крик…
- С ними?
Василий Митькин помолчал, но позже надо полагать смилостивился…
- …Сначала конечно в Даниловку. В Даниловский значит монастырь.…Туда всех детей врагов народа поначалу свозят.…Ну а потом в детский дом. При Наркомпросе сейчас таких детских домов хватает.…Да ты не хнычь, бабонька…Чего уж теперь-то слезками умываться?
Чекист радостно и громко рассмеялся.
- Детям твоим по любому новые фамилии дадут…Чистые…Моли Бога, что бы хоть не разлучили.…И так тоже бывает.…Впрочем, меня это уже не касается. Вот если бы ты бестолочь, кровинушка дворянская,  вовремя нашим славным органам на своего муженька донесла, тогда конечно,  попала бы под пункт «Б»…То бишь и сама бы на свободе осталась и  опорос твой при тебе.…Ну, дак,  сейчас про это и говорить не след.…Поздно девонька, поздно.…А я, я  к детям отношения не имею.…Мы сейчас за собой, дверь заколотим, ну а за детьми попозже заедут. Те, кому положено заедут.…Не боись, я сообщу, куда следует.…С голоду не подохнут. Я ж не зверь, какой…
Он поднялся и тут к нему подбежал один из его сотрудников.
- Товарищ Митькин (зачастил он громким шепотом). Там на кухне цацки из золоченого серебра. Ложки там, вилки всякие… Цельный гарнитур.…Навскидку с пуд серебра получается.…Неужто оставить? Жалко, соседи растащат…Мародеры, мать их раз эдак…!
- Цацки говоришь?
Митькин хохотнул и направился прочь из комнаты.
- А и забирай. Зачем зря добру пропадать.…Забирай товарищ Савушкин…- Проговорил он уже на лестничной клетке.
Над головами детей громко и весело зазвенело столовое серебро,  и  тот которого назвали товарищем Савушкиным,  перебросив на плечо узел с серебром, наскоро скрученным из скатерти,  подталкивая мать, радостно поспешил начальнику вдогонку.
…Дверь загрохотала под тяжелыми ударами и несколько толстых, тронутых свежей ржавчиной гвоздей,  прошили толстое дверное полотно…
                                                      
                                               Он
…Над Парижем  неверным, косым клином пролетали журавли.
Шум автомашин и громкая музыка одинокого саксофониста, неожиданно талантливо играющего на потертом, мятом и тусклом инструменте,  расположившегося  возле корявого, ощетинившегося розовыми свечками соцветий,  каштана,   заглушали крики больших и  черных,  на фоне голубого неба, птиц.
Первые (по случаю раннего утра) посетители кафе, ради которых и старался музыкант, пили кофе, курили, неторопливо беседовали, грели в ладонях пузатые бокалы с  кроваво-красным вином и прозрачно-солнечным бренди, и не замечали  журавлей, все дальше и дальше улетающих куда-то на север. Мимо ажурной  громадины Эйфелевой башни, мимо пока еще безлюдного Люксембургского парка, мимо застывшей музыки  величественного Notre Dame de Paris .
Высокий, несколько старомодно, во все черное одетый пожилой человек, с небольшим букетиком бледно-чернильных ирисов,  сняв шляпу и провожая удаляющуюся стаю, тоскливым  взглядом выцветших, блекло-голубых глаз,   устало опустился в плетеное кресло, ближнее к замолчавшему саксофонисту. К старику, тот час же подошел низкорослый, носатый  официант  в короткой желтой курточке и темно-синем переднике, с коротко остриженной, абсолютно седой шишковатой головой.
-  Que souhaite m. ? Le caf; ? L'eau-de-vie?*– В руках официанта застыли в ожидании блокнот и карандаш.  На мизинце  тускло поблескивал перстень с крупным, округлым обсидианом.
-Месье желает издохнуть в России…
Бросив последний взгляд в небо, буркнул старик по-русски, нетерпеливо стягивая перчатки тонкой, темно-коричневой свиной кожи и бросая их на столик перед собой.
  - Je demande прощенья ; m., je vous ai compris pas tout ; fait ?** – официант склонился еще ниже перед странным клиентом.
- Ах да. Прошу прощения. – Переходя на французский язык, проговорил он.  - Будьте любезны  водки. Грамм сто пятьдесят.…Или лучше двести.…Но что бы непременно холодная и русская…
Человек в черном, внимательно осмотрел  несуразную фигуру официанта  и, улыбнувшись (при этом кажется даже странным образом слегка помолодев), продолжил:
-  И если можно, в стакане…Хорошо бы в граненом…
- …Smirnoff… Le meilleur que chez nous est.…***Официант поставил на стол тяжелый хрустальный стакан с водкой и маленькое пирожное с розоватым кремом на точно таком же маленькой бумажной салфеточке.
…- Господи…да что же вы за народ-то такой, французы? Где это видано, что бы водку пирожным закусывать?- удивился старик в черном поднимаясь,   и  неторопливо и обстоятельно, за один раз,  выпив водку, положил купюру по верх опустевшего стакана…
После чего, подошел к отдохнувшему музыканту и что-то напев ему, неторопливо направился в сторону Сорбонны.
Он шел, похлопывая перчатками по правому бедру, шел  мимо искрящихся фонтанов, мимо металлических скамеек слегка тронутых утренней жиденькой росой, а вслед ему порывы весеннего ветра доносили приторный запах забытых на столике ирисов, и  неверные, неуверенные звуки старенького саксофона, в которых все ж таки угадывался мотив давно уже позабытой, русской песни…

«Здесь под небом чужим, я  как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль
Сердце бьется сильней, вижу птиц караваны,
В дорогие края, провожаю их я»…
  
…Пройдя по переулку, круто спускающемуся вниз, старик остановился возле магазина «Русская книга», сквозь витринное стекло неспешно осмотрел выставленные на всеобщее обозрение книжные новинки и, не увидев для себя ничего интересного,  направился к арке, ведущей к жилым подъездам.
- Доброе утро, месье  Калиткин…
Открывая перед ним дверь, затараторила пожилая, смуглая лицом консьержка,  в растянутой от частых стирок вязаной кофте с крупными, похожими на леденцы пуговицами. Как прогулялись? Как  там, на улице, сухо? А то вроде бы обещали дождь к вечеру…Элиз, моя племянница в вашей квартире уже прибралась, так что можете отдыхать, никто вас не потревожит…
….- Да, да…Спасибо…- проговорил Калиткин,  протискиваясь мимо нее и направляясь к ажурной чугунной лестнице, ведущей на второй и третий этажи.
- Спасибо вам, мадам G,oje…Спасибо…
- Вы так любезны месье Калиткин, так любезны…- прокричала она в спину уходящему старику,  пряча в кармашек кофты небольшую купюру, почти чудом оказавшуюся в ее сморщенном кулачке…
Старик вошел в комнату и, не снимая ботинок, прошел на балкон…
- Ну что, Борис Сергеевич, - проворчал он, закуривая.– Вот  и снова весна…Весна…

                                2.(Даниловка).

…В городе уже вовсю царила весна, а здесь, в окружении высоких монастырских стен,  казалась она никогда и не объявится. Высокие сугробы грязно-серого снега, исписанные  понизу желтыми вензелями мочи,  достигали позеленевшие отливы на  стрельчатых, забранных толстыми решетками окнах церквей и часовенок, отданных под пересыльный пункт, под временный приют сотням и сотням детей врагов народа.
Студеный ветер, завывая, носился кругами по заснеженному монастырскому  двору,  часто пересекаемому вымощенными камнем дорожками, тщательно вычищенным от снега этими самыми детьми.
Возле главного храма, в тени его посеребренных куполов стоял гипсовый монумент Ленина, с далеко вперед отброшенной рукой.
Возле этого, обильно выкрашенного бронзовой краской монумента,  и собирались на ежеутреннюю и ежевечернюю  поверки,  дети врагов народа, предателей,  шпионов и кулаков. Или проще сказать выблядки, как их по-свойски называла тетя Люба, огромная, грудастая бабища, или если совсем уж точно: старший преподаватель приемника-распределителя, товарищ Терещенко,  Любовь Николаевна.
Раз в неделю (обычно по пятницам), на территорию монастыря въезжал длинный, черный автобус, с окнами, заделанными прочной, многослойной фанерой. Как только за ним закрывались высокие монастырские ворота,  и  появлялся вооруженный карабином  солдат, двери  автобуса открывались,  и во двор, опасливо озираясь, выходили дети, где их уже поджидала  лично товарищ  Терещенко. Поправив  кобуру, висящую на левом бедре и заправив под кожаный офицерский ремень складки новенькой  гимнастерки дорогого офицерского сукна, она принимала от сопровождающего офицера списки вновь прибывших,  и молча, в   сопровождении двух вооруженных милиционеров  и большой, черной и мохнатой псины, заводила их в ближайшую часовенку.
Построив детей в шеренгу по двое, старший преподаватель расплющив ляжки усаживалась на  стол, установленный  на небольшом возвышении, в бывшей ризнице и, разложив рядом с собой  пофамильные списки,  принималась за работу.
Собака  же ее с тяжелым выдохом пристраивалась рядом, и казалось тут же засыпала, но чутко подрагивающие уши говорили об обратном.

- Куприянов Александр.-  С трудом разбираясь в незнакомом почерке, громко проговорила женщина,  чиркнув что-то в своей тетрадке.
- Здесь я.- проговорил совсем еще крохотный пацан лет пяти,  в больших, раздолбанных сапогах, телогрейке  и замызганной кепке.
Любовь Николаевна внимательно осмотрела мальчика и  бросила ухмыляясь:
-  С этого дня ты будешь Ватников Саша.  Пятый отряд. Запоминай накрепко, иначе останешься без пайки…
- Яблонская Валерия….
- Я. – выступила вперед высокая девочка лет пятнадцати, с роскошной короной светлых волос на голове и в нарядном шелковом платье с бантами и кружевами, под которыми обозначилась небольшая, несформировавшаяся пока еще грудь.
Старший преподаватель  со странным интересом глянула на девушку и проговорила не спеша, звонко постукивая карандашом по своим крупным , белым зубам
- А ты у нас будешь,… Валерией Любимовой. Первый отряд.
- Хорошо.- Устало согласилась вновь испеченная Любимова  и, побледнев, встала на свое место.
Тетя Люба закурила и вновь продолжила.
- Борис Златовратский.
-Я.- Борис  привстал на цыпочки и замахал рукой.
- Златовратский!? (хмыкнула женщина и, выплюнув на пол окурок, выдохнула) – А быть тебе с сегодняшнего дня Калиткиным.…Пятый отряд…  
- Наталья Златовратская.
- Я.- Наташа вышла из строя, не выпуская из руки ладошку брата.
-О как! Никак близнецы!? – удивилась Терещенко и вновь потянулась к карандашу.
- Так уж и быть, добрая я сегодня.…Будешь с братаном своим,  носить одну и ту же фамилию,…Калиткина значит…
- Моя фамилия Златовратская, а никакая не Калиткина, с побелевшими губами старательно и четко проговорила девочка.
- Перечить сучка? Мне?- Женщина поднялась со стола и надвинулась на Наташу.
- Я Златовратская…- упрямо повторила испуганная девочка и отступила назад, наступая на ботиночки брата.
- Ну, тогда я товарищ Крупская!- всхрапнула Любовь Николаевна и шишковатым, словно обрубок бревна,  коленом, коротко и резко ударила Наташу под ребра.
Надвое сложившуюся фигурку девчушки отбросило к стене, словно легкую тряпичную куклу. Борис затравленно взглянул на женщину, стоявшую перед ним,  и вскинулся было к сестре, но короткое – Стоять Зорька! Шаг сделаешь, и тебя рядом с ней положу…- словно парализовало  мальчишку и он, шмыгнув покрасневшим носом и опустив глаза, остался стоять в мало-помалу восстановившейся шеренге, несмотря на доносившиеся за его спиной стоны сестры…
- Ну что, выблядки, продолжим? А то боюсь, мы так к ужину не поспеем.…Вернее сказать, вы не поспеете…
Огромная фигура женщины колыхнулась смехом, и она вновь направилась к своему столу,  по пути нагнулась и, взлохматив холку встрепенувшейся псине,  проговорила ласково. – Отдыхай. Отдыхай Мальчик…
…- Островская Светлана…
…В тот день, группа вновь прибывших детей к ужину не успела.

Больше месяца близнецы, с десятками разных   по возрасту детишек, провели в стенах Даниловского монастыря,  ожидая распределения в один из многочисленных детских домов особого режима.
Лопатами разбивали снежные отвалы и методично обсыпали сугробы темной золой и шлаком, что бы снег быстрее таял. Вскапывали газоны перед памятником Ленину,   и  грядки небольшого собственного огородика, устроенного Любовью  Николаевной,  на солнцепеке, позади собора (любила товарищ, старший преподаватель свежую зелень).  Копали могилы.
С могилами приходилось особенно тяжко: глинистая почва, пропитанная талой водой,  копалась необычайно трудно, прилипала к лопатам, чавкала под детскими ногами и скользила, словно разбухшее мыло…
Обычно товарищ Терещенко на рытье одной могилы ставила четверых детей в возрасте до десяти лет, но бывали случаи, когда в виде наказания за малейшую детскую шалость,  она оставляла  проштрафившегося  ребенка, один на один с ямой, где,  как правило, он  и оказывался первым и вечным ее «обитателем».
…Там, за высокими стенами монастыря, бурлила жизнь, шумели тополя, сигналили проезжающие мимо автомашины, взмывали в густую акварель летнего неба аэропланы с красными полотнищами и портретами Вождя  Всех Народов, пахло свежеиспеченными пирожками с повидлом,  а здесь прочно и надежно поселился страх, голод и детское горе.
Тягучий словно патока горячий воздух бесцветными волнами колебался над раскаленными крышами и церковными куполами.  Отчетливо пахло мочой, карболкой, давно нестиранной детской одеждой и смертью.
Лето 1939 года выдалось довольно жарким, но сквозь толстые кирпичные стены монастырских храмов, где располагались спальные корпуса, лазарет и столовая,  тепло не проникало и на расписанной фресками штукатурке явственно проглядывали пятна сырости и грибка…
…Лишь к концу июля Наташа пошла на поправку. Поломанные ребра срослись и тяжелый,  лающий кашель, ломающий надвое ее тщедушную фигурку,  мало-помалу прошел.   Девочка наконец-то начала выходить во двор, радуясь солнышку, коротким встречам с братишкой, и пораженно вслушиваясь в трескотню то ли кузнечика, то ли сверчка, раздающуюся откуда-то сверху. Оттуда, где почти у самой луковицы проржавевшего купола, на еле заметном бордюрчике,    каким-то чудом умудрилась вырасти, вцепиться корнями в трухлявый кирпич,  корявая березка.
  
«Пел сверчок про ручеек,
Пел про радугу, цветок,
Про кукушку, про весну,
И далекую страну.
Пел про солнце, и подсолнух,
Про кораблик, и про волны.
Летний дождик и грозу,
Мотылька и стрекозу,
Пел про звезды и луну,
И потом только уснул».

Процарапала Наташа  гвоздем  на стене свои первые беспомощные пока еще стихи и с гордостью вслух читала их больным, «лежачим» детям, лежавшим на соседних нарах крепко сбитых из широких церковных дверей.
Иногда, когда поблизости не было  ужас наводящей на всех без исключения детей,  старшего воспитателя, и особенно если музыка за стеной играла громче обычного, Борис приходил к лазарету и долго, долго упражнялся  в танцах с элементами чечетки, доводя некоторые, довольно сложные па до совершенства.
В такие минуты, Наташа, плотно зажмурив глаза, вспоминала отца. Он также как и Борис, частенько занимался степом.  

- …Ну что,  Калиткина, никак поправилась?- искренне удивилась товарищ Терещенко, встретив однажды Наташу возле столовой, под вечер, где девочка дожидалась брата с ужина.
- Ну, раз ходить можешь, значит поправилась. Ну а раз так, то не хера тебе задаром повышенную пайку получать. Завтра с подъемом, что бы как штык была в своем отряде на поверке.…С медиками я договорюсь,…Женщина отпустила на макушку девочки звонкий,  болезненный щелбан и фальшиво насвистывая, прошла в здание столовой, бывшую монастырскую трапезную.
Уже через минуту раздался мужеподобный  ее голос, усиленный сводчатыми потолками трапезной:
- Первая смена прием пищи закончить. Всем встать. Выходить строится на улицу. Попарно…

…Несколько в стороне от всех монастырских построек, в тени двух высоких, сросшихся стволами лип,  примостился небольшой, белого камня домик, с несуразно высоким каменным, крытым крыльцом перед ним.
Напротив окон этого домика, в виде пятиконечной звезды красовалась клумба, густо усаженная разноцветными ирисами.
В доме этом жил начальник Даниловского спецприемника. Ни звания этого человека, ни возраста, ни даже пола,  дети врагов народа не знали, но ежедневно, после утренней и вечерней поверок строем проходили вдоль домика и громко, во весь голос кричали:
- Здравия желаем товарищ начальник!
Никто на крыльцо не выходил.  Никто не смотрел во двор сквозь глухо зашторенные окна.  И лишь иногда (словно доказывая, что товарищ начальник и в самом деле обитает в этом доме), вслед уходящим детям,  с какой-то нездоровой издевкой, раздавалось громкое шипение граммофонной  пластинки,  и из черного, прибитого над крыльцом  жестяного рупора,   неслись сладостно – жалостливые слова песни, необычным способом выбивающие слезу у уставших и голодных  малолетних  арестантов.
  
« Мне сегодня так больно,
  Слезы взор мой туманят.
  Эти слезы невольно,
  Я роняю в тиши.
  Сердце вдруг встрепенулось,
  Так тревожно забилось.
  Все былое проснулось.
  Если можешь, прости!»

Женский голос, исполнявший этот романс, его тембр и задушевность,  проникали в обнаженные, распахнутые малейшим проявлением доброты и тепла души детей, страшным, необъяснимым образом лишенных детства, проникали словно тихие, нежные  слова их матерей. Чаще всего потерянных навсегда.  
  
  Мой нежный друг,
  Часто слезы роняю.
  И с тоской я вспоминаю,
  Дни прошедшей любви.
  Я жду тебя, как прежде.
  Ну не будь таким жестоким.
  Мой нежный друг,
  Если можешь, прости!»…
  
  
…Оттого-то, наверное,  побои, крики  и мат воспитателей, решетки на окнах и колючая проволока поверх монастырских стен,  в душах детей вызывали  меньшую боль и страдания, чем эта песня,  и этот жаркий, сладкий аромат отцветающих ирисов.

   «Я пишу тебе снова,
  Видишь, капли на строчках.
  Все вокруг так сурово,
  Без тебя, без любви.
  Твои письма читаю,
  Не могу оторваться.
  И листки их целую,
  Если можешь, прости!
  
  Мой нежный друг,
  Часто слезы роняю.
  И с тоской я вспоминаю,
  Дни прошедшей любви.
  Я жду тебя, как прежде.
  Ну не будь таким жестоким.
  Мой нежный друг,
  Если можешь, прости!»

…1 августа, 1939 года, Наташу и Бориса, вместе с еще двадцатью  пятью  воспитанниками, возрастом от пяти и до двенадцати лет, привезли на вокзал и, погрузив в вагоны, отправили в  Федоровский  детдом  Кустанайской области,  Казахской ССР…

                                            Она.
…Зима  выдалась какая-то до противности скромная и робкая. Даже если в  ночь,  она еще хоть как-то припорошит землю мелким невыразительным снежком, но  уже ближе к полудню: глянь – снова оттепель.  Все вокруг вновь мокрое и голое.
Дороги между дачными участками, разбитые машинами, превратились в скользкое рыжее месиво. В глубоких колеях исходят мелкой рябью продолговатые лужи, студеные и мутные.
С низких измученных небес беспрестанно сеет мелкая холодная изморось…
Тоскливо.  Сыро и зябко.
Темень на промокшее и продрогшее Подмосковье опускалась рано и скоро. Еще лишь семь часов пополудни, а уже темно. Луна на небе практически не видна.  Так, какой-то жалкий контур вырисовывается сквозь плотные тучи, одно название что луна…
Мужик при такой погоде, обычно уходит в глухой беспросветный запой…В пьяном бессилии, в мутных слезах и обиде на весь свет он еще может хоть как-то противостоять серой и казалось бесконечной безнадеги. Но то мужик…Что уж тут говорить про одинокую, никому не нужную старуху, сукой-судьбой заброшенной в вымерший по случаю непогоды дачный серый неуютный поселок?
Декабрь выдыхался,  но, похоже, что  и Златовратская выдохлась.
Все реже и реже, чавкая по глине и проваливаясь в глубокие лужи, обходила она по периметру общего забора вокруг поселка, все чаще и чаше старалась она присесть на скамеечку, врытую под окном сторожки, нахохлившись и устало вздыхая,  упакованная в несуразную свою телогреечку.

А  в ночь под новород, что-то совсем невмоготу стало старушке.  Тоска необъяснимая овладела ею, да и за грудиной что-то саднит: то ли ребра, еще в Даниловке поломанные заныли, то ли еще какая-то напасть приключилось. Одним словом плохо…  
Набросила  Наталья Сергеевна тяжелую, влажную цепь на ворота, замком тяжелым звенья замкнула да и плюнула на свой ежевечерний обход – в сторожку пошла.
Кое-как растопила буржуйку, приоткрыла дверцу, что бы с кровати на огонь посматривать да и прилегла…
А тишина вокруг необычайная. Это вам не Москва. Лес вокруг, да и тот притих…Ветки голые, мокрые, согнулись безвольно. Даром что дубы по большей мере  вокруг, а и то устали – покоя зимнего ожидаючи. Бедолаги.
Дрова в печке огнем облились, труба  в колене покраснела, гудом в сердцах исходит.…А тут еще электричка далекая, колесами чуть слышно перестукивает…Сука!
Вроде и тишина, а что-то вот напомнило старухе про поезд тот, арестантский, что в кустанайские степи ее с братом, с Бориской,   из Москвы, из детства увозил.…Про тот вагон страшный вспомнила, что солдаты НКВД отчего-то столыпинским  называли…  

                                           3. Вагонзак.
…Вагон, куда  поздним вечером, 1 августа 1939 года загнали детей врагов народа, на первый взгляд поражал своей ветхостью и убогостью. Грубо обработанные  доски, из которых были сработаны стены, и широкая отодвигающаяся на полозьях дверь, что с мерзким визгом  и скрежетом мгновенье назад, захлопнулась  за спинами детей, наверное, от времени усохли, по крайней мере, сквозь крупные щели хорошо виднелись ярко освещенные окна вокзала.
- Не киксуй, салабонье!- Из угла, где оранжевым мотыльком трепыхался огонек  свечки, кривовато установленной в металлическую кружку, раздался добродушный смешок, и ребята с удивлением увидели человек пять-шесть взрослых мужиков играющих в карты.
- Это даже хорошо, что щели здоровые – воздух, как ни крути, а чище будет…- продолжил все тот же смешливый и сбросил карты.
- Нет, ребята, коль фарт не прет, не стоит и за стиры браться. – Кинул он уже кому-то из взрослых,  и  протяжно зевнув,  неожиданно ловко запрыгнул на верхние нары.…На его предплечье синела татуировка: из колоды выпадали карты, на каждой из них по одной букве.
- Марат- прочитал Борис и оглянулся на стоящую за ним сестренку.
Неожиданно вагон дернул, и дети попадали на пол. Кто-то заплакал, кто-то напротив нервно рассмеялся.…Где-то глухо,  словно простужено прогудел паровоз и наконец-то состав, к которому был прицеплен вагонзак,  тронулся. Последний вагон по первости, трясло необычайно,  но стоило составу слегка подбавить ходу,  как тряска вроде бы даже прошла. По крайней мере, дети уже безбоязненно, словно воробьи на проводах,  расселись по нижним ярусам нар.
- …Ну, вот и все, господа мазурики. - Проговорил с тоской кто-то из взрослых заключенных, расшнуровывая тупоносые ботинки.- Прощай  Москва, прощевай родимая.
Он аккуратно поставил свою обувку под нары,  и лег на живот, рассеянно рассматривая притихших детей.
- Спой что ли, Сережа нам на сон грядущий. Меркую  я братцы, что до лагеря доберемся мы не раньше осени.… Состав я заметил, начальнички  замутили не только из столыпинских вагонов, но и из товарных.…А это верный знак, что без спешки поедем…
- Как доедем, так и доедем.…Чего уж тут гадать…
Сквозь полудрему,  пробурчал смешливый  Марат с верхних нар и, похоже, уснул основательно.
А самый молодой из заключенных воров, сбросив с себя какой-то несуразный пиджачок в масляных пятнах и зацепках,  на удивленье притихшим ребятам, смотревшим на него со странной смесью страха и восхищения,  оказался вдруг в белоснежной рубахе с роскошными кружевами на манжетах и воротнике.
Крупные перламутровые пуговицы (наперекор вагонному сумраку), впитывая в себя огонек свечи,  нервно вспыхивали голубовато-фиолетовым всполохами, когда молодой (как оказалось в последствии талантливый щипач) потянулся к гитаре.
Тонкие запястья, узкие длинные кисти и длинные, полупрозрачные  пальцы Сережи,  без малейшего намека на синеву татуировок, даже в пене кружев казались изысканными, лишними здесь, в этом арестантском вагоне. Впрочем, как и сам их обладатель.
Голос карманника, его манера исполнения этой незамысловатой песни, оказались  под стать и его внешнему виду, утонченными и необычайно приятными.
«А я милого узнаю по походке.          
Он носит, носит брюки галифэ.              
А шляпу он носит на панаму,                
Ботиночки он носит нариман.              
А шляпу он носит на панаму,                  
Ботиночки он носит нариман.                
                                                    
Зачем я вас мой родненький любила?      
Зачем, зачем я полюбила вас?              
А раньше я ведь этого не знала,        
Теперь же я страдаю каждый час.        
А раньше я ведь этого не знала,        
Теперь же я страдаю каждый час»...

Неожиданно для всех обитателей вагона, и в первую очередь для уголовников, на небольшой пятачок свободного от нар места в вагоне,  вышел Борька и, хлопнув в ладоши  над головой, начал  методично и искусно отбивать чечетку, ловко подчеркивая стуком подошв ботиночек,  куплеты песни. Ножки его казалось, жили совершенно отдельной, иной жизнью от всего остального тельца, худого и изможденного. Они,  то рассыпали мелкую, бесконечную дробь по доскам пола, а то наоборот вытягивали шуршащие звуки стареньких,  потертых подошв.
Пораженные уголовники, повскакивали со своих мест и окружив  танцующего мальчика,  в полной тишине,  подпорченной разве что стуком вагонных колес, заворожено, разглядывали Бориса. А тот, прикрыв глаза, ничего не замечая вокруг себя,  полностью отдался  даже для тех лет довольно редкому виду искусства - степу…

  «Вот мальчик мой уехал - не вернется.  
Уехал он как видно навсегда, навсегда.    
Домой он больше не вернется,                  
Оставил только карточку свою.              
Домой в Москву он больше не вернется,        
Оставил только карточку свою.          

Но я милого узнаю по походке.          
Он носит, носит брюки галифэ.
А шляпу он носит на панаму,            
Ботиночки он носит нариман.              
А шляпу он носит на панаму,            
Ботиночки он носит нариман».

…- Если кто мальчишечку обидит, утоплю в параше. Блядью буду! - Неожиданно проговорил смешливый и  в наступившей тишине слова его, прозвучали страшно и громко, словно приговор, безжалостный и равнодушный.
Тот час, в Борькины ладошки посыпались конфеты, куски пиленого сахара и потертое печенье – благодарность растроганных уголовников.
Мальчишка неловко, слегка заторможено повернулся к ребятам и взглядом пригласил их, голодных и напуганных, угоститься неожиданным  лакомством.
Мгновеньем позже, у него на ладошке осталась одна единственная,  оплавившаяся, шершавая от налипших табачных крошек,  карамелька-подушечка.
- Ну, вы даете! – пораженно воскликнул Борька, и тот час же всеобщий, громкий хохот заглушил все посторонние звуки:  и стук колес, и далекий гудок уставшего паровоза, и обиду, прозвучавшую в голосе мальчишки. Смеялись  все, и воры и дети.
Казалось, что смеялась  даже полная луна, желтая и ноздреватая, словно пропитанный топленым маслом оладышек…
- В большой семье едалом не щелкают…Так то вот, мальчик…- Посмеивались урки возвращаясь на свои шконки.
Столыпинский  вагон, дергаясь и подпрыгивая на стыках рельс,  несся неизвестно куда, увозя детей врагов народа,  наравне с закоренелыми преступниками,  сквозь первую ночь, первого в их жизнях  этапа…

                                               Он.
…Солнце лениво перекатилось через крышу соседнего дома и на балконе сразу же стало не по-весеннему ярко и жарко. Черное чугунное литье перильцев,  продолговатые горшочки  с влажной землей, по периметру притороченные к ним,  закурились чуть заметным парком. В горшках торчали небольшие, пока еще совсем слабые остроконечные ростки – всходы.
-Ирисы…- проговорил старик, сухими пальцами любовно пробегаясь по пикам просыпающихся растений.
- Жаль Наташа не видит. Она ирисы сызмальства любит.…Или любила?..
Борис Сергеевич нахмурился, ровно прислушиваясь к себе, тяжело, глубоко, очень по-русски затянулся табачным дымом и с силой раздавил папиросный окурок о дно тщательно вымытой мраморной тяжелой пепельницы, тут  же отрицательно махнул головой и как-то даже сердито продолжил:
- Нет, конечно же,  любит.…Иначе я бы давно уже почувствовал…
Он уже рассерженно посмотрел на всходы, словно в его дурном настроении они единственные были виноваты и, не прикрыв за собой балконную дверь, вошел в комнату.
В небольшой комнате  Бориса Сергеевича  из-за вечно полу прикрытых  филенчатых ставен, даже в яркий день царил прохладный полумрак, кое-где располосованный пыльными солнечными лучами, исподволь проникающими сквозь рассохшиеся планки,  и лишь в кухне, где на окнах ставен отродясь небывало, сегодня царил  яростно яркий день.
На небольшом прямоугольном столе, на веселой клетчатой скатерти, на плиточном полу - всюду  отчетливо виднелись  мелкие крошки круассана.
- Странная привычка у  племянницы нашей консьержки – завтракать чужими булочками. К тому же так неаккуратно…
Хмыкнул старик, и тут же забыв  и о  консьержке,  и о ее нерадивой племяннице,  устало упал в плетеное кресло, стоявшее возле окна. Неожиданно на старика накатился приступ жуткой тоски. Где-то за грудиной стало пусто и больно. Хотелось лечь на пол и, подогнув колени заплакать больно и горько,…как тогда, под Бугульмой.
- Господи(подумал он). Неужто кончаюсь?
  Калиткин сполз на прохладный пол и, поерзав слегка, обнаружил для себя удобное положение – на спине. Сердце почти не болело. Было покойно и прохладно.
Старик лежал на спине, смотрел на хоровод мельчайших пылинок хаотично мотавшихся в лучах весеннего солнца, думал о, конечно же, постаревшей сестре, той огромной, почти забытой  квартире в Москве, родном и до странности безликом человеке – матери. А еще отчего-то о том вагоне, в котором они с сестрой  впервые поняли кем и чем они стали для своей родной страны, для Родины…

                                   4.  Вагонзак (Бугульма).
Уже около двух недель железнодорожный состав, куда входил столыпинский вагон с детьми - врагов народа  худо-бедно, но пер и пер куда-то вглубь страны, частенько останавливаясь на безымянных полустанках и переездах, пропуская пассажирские и почтовые  поезда.
- Словно кобель у каждого столба…- пошутил как-то один из мужиков-охранников, на очередной стоянке  приоткрывая  дверь, от силы   на четверть ее ширины.
- Ничего, ничего,… пока так подышите, через щелку. Часа через четыре будет остановка подольше, так и гулять выведем…Начальник караула вчерась грозился.…А он у нас дядька справедливый…Лишь бы дождь не пошел…Что-то у меня с утра колени словно выворачивает…верный признак, к дождю.
Охранник, пожилой и явно деревенский мужик, осуждающе, внимательно  оглядывал детей, столпившихся возле  двери. На его пыльные, разбитые сапоги капала слюна рассевшейся рядом с ним  широкогрудой суки-овчарки.
Пятна-кляксы горели  словно мохнатые черные звезды.  
- Да и Пальме полезно будет  прогуляться подольше… Собака она не человек, ей без движения никак нельзя.…Захиреет сука…
- Отец.- Застегивая ширинку, отошел от параши Сергей – карманник. Он навис над головами детей и щурясь, всматривался куда-то вдаль, по ходу движения поезда.
- Отец. А что там за городишко маячит? Уж не Уфа ли?
Рубашка на молодом человеке давно уже утратила свою нарядную белизну, казалось мышино-серой  и тусклой.
- Не паря.- Отозвался говорливый вертухай.- То не Уфа. То Бугульма будет…
- Бугульма!? – карманник длинно сплюнул на серую пыльную насыпь вдоль полотна и пошел в свой угол.
- Что за дикость называть свой город Бугульмой…Бугульма…
…Вскоре поезд тронулся, и вновь в вагоне воцарилась тоскливая тишина, нарушаемая лишь монотонным стуком колес.
…В Бугульму состав прибыл под вечер.
Двери арестантских вагонов со скрежетом отъехали в сторону и на перроны оцепленные солдатами с собаками на коротких поводках начали выпрыгивать одуревшие от тягомотины безделья заключенные.
Состав поставили далеко от вокзала и его серая, гранитная коробка лишь угадывалась в ранних сумерках, умноженных  низко упавшим тучам.
Дети сбились в стайку и испуганно оглядывались по сторонам, вздрагивая от громких и злобных взлаиваний сторожевых псов.
Где-то в поднебесье лениво громыхнуло,  и крупные капли дождя ринулись на пыльный перрон. Дождь, сначала редкий,  с каждой минутой набирал силу и вот уже на головы детей, воров и облачившихся в плащи вертухаев обрушился ливень, плотной шуршащей стеной.
Дети ринулись было к вагону, но громкий окрик надзирателя заставил их остановиться, а молодой низкорослый  парнишка, солдат-первогодок, в плаще с капюшоном,  с трудом дотянувшись до двери,  задвинул ее.
Неожиданно, долговязый мальчишка лет двенадцати, обычно неразговорчивый и флегматичный,  коротко оглянувшись по сторонам, громко взвизгнув от собственного безрассудства, прыгнул под вагонные колеса вагона,  и уже через мгновенье его светлые штаны растворились среди куч наваленных  шпал.
- Ты не станешь в него стрелять, сука страшная! Он же еще ребенок!- Закричал  Марат, пытаясь схватить руку охраннику.
Однако тот ловко перехватил карабин и громко и страшно закричал.
- Лечь! Всем на землю, живо! Лечь я сказал!
Сапог вертухая, с хрустом утонул под ребрами смешливого.
- Это тебе за суку страшную…- проговорил служивый, отстегивая карабин от собачьего ошейника.
- Да и зачем мне стрелять? Бегать куда-то.…Стар я уже для этого.…Да и собачка,  Пальма  тогда на что?
Он пригнулся к напрягшейся собаке и неправдоподобно ласково проговорил суке:- Ну что стоишь родимая. Вперед! Фас.
Собачьи когти  пропороли полусгнившие, блестящие под  доски перрона,  и вот уже она, натасканная псина ринулась под вагон вслед за убегающим мальчиком.
Через несколько минут сквозь шум дождя донесся  отчаянный  детский крик, впрочем, вскоре прекратившийся.
- Ну, вот и ладушки. Кончено с пацаном…
Наматывая брезентовый поводок на кулак, бросил  лежащим на полу заключенным,  умудренный  надзиратель.
- Пальма, коли ее не остановить,  живых не оставляет.…Так уж она надрочена.
…Когда собака вернулась к хозяину,  промокших, замерзших и уничтоженных гибелью мальчишки заключенных,  загнали в вагон и больше, до самого Челябинска на прогулки не выводили.

                                           Она.
Зима прошла на удивление быстро. Казалось вот только вчера, Наталья Сергеевна  в одиночестве, под завывания вьюги,  встречала старый Новый год, а нынче уже глянь, совсем потеплело. На проталинках загорелись желтые кляксы мать и мачехи, да по южным склонам оврага расцвели блекло-лиловые цветочки на тонких, словно вязальные спицы стебельках.
И хотя по утрам, на осевших сугробах тонкой карамелью еще блистал наст,  лопающийся под ногами, словно пережаренные вафли, а ночами порывы студеного ветра швыряли в окна сторожки мелкий колючий снег, все равно вокруг явственно чувствовалась весна. Пусть робкая, пусть запоздалая, но весна.
За зиму Златовратская сдала основательно. С очевидным трудом, старушка обходила участки, частенько останавливаясь, что бы перевести дыхание. Все чаще смотрела она в бесконечно высокое небо, пытаясь в мельчайших силуэтах самолетов летевших на запад рассмотреть именно те, что летели во Францию. Все чаще и чаще мысли ее обращались к образу близнеца, с которым  она не виделась уже  непростительно долго.
С тех пор, когда он, Борис Калиткин, ее шестнадцатилетний родной брат и близнец, вместе со своей подругой, дочерью начальника Федоровского детского дома  на черной директорской Эмке, в сопровождении молчаливого шофера, уехал в Челябинск, торопясь успеть на поезд, следующий до Москвы. Уехал, не попрощавшись и не оглянувшись.

                               5.Детский дом, день первый (начало).

На крытой брезентом машине, раздолбанной и неухоженной,  не успевших отойти от вагонной, бесконечно-долгой тряски, детей долго везли от железнодорожной  станции Челябинск, до Федоровки, крупного села раскинувшегося в степи, недалеко от Кустаная.
Прежде чем отъехать от челябинского вокзала, водитель, молодой парнишка в залапанной и ветхой тельняшке  долго копался в сизых масляных кишочках двигателя  ЗиС-5, невнятно матерился, поминая поочередно,  то неведомого товарища Русских, то его маму.
Один их охранников, передав карабин товарищу,  сбегал куда-то,  и уже минут через десять они из промасленного газетного кулька,  поочередно угощались беляшами, исходящими умопомрачительным запахом горячего мяса и хрустко-прожаренного теста.
Бутылку водки, мужики, шутя, опустошили прямо из горлышка.
Молодому шоферу достался остывший уже беляш. Водки ему и не предлагали.
- Да ты что, паря (фыркнул  тот, что бегал за водкой), тебе пробку понюхать хватит, что бы неделю с похмелья болеть, а туда же: налейте ему, налейте…
Вертухаи рассмеялись и начали загонять детей в кузов грузовика.
Параллельно разбитой и пыльной дороге, проходила железнодорожная ветка, ведущая почти до самого места, но из разговоров  охранников, рассевшихся возле борта машины,  получалось, что поезда по ней ходят довольно редко: раз в два, три дня.
Темный,  непрозрачный словно чернила вечер обволакивал надсадно ревущий  ЗиС-5. Было удивительно, как это водителю  удается найти верную дорогу в этой темени – единственная фара грузовика болталась на грязных окислившихся проводках и как следствие не горела.
-… Не сыте ребятки…
Пожилой охранник устало повел плечами и сытно рыгнул беляшами.
- Васька вас с закрытыми глазами до детдома довезет. У него в Семиозерке молодая жена живет. Он  ее к каждому столбу ревнует и от того старается кровь из носу,  но что бы одну ее на ночь не оставлять…Оно конечно может быть и верно, но с другой стороны, кому она на хер нужна, на сносях-то?
Мужик разговаривал с детьми, словно с ровней, слов не выбирал и через слово грязно матерился…
Борис, сидевший рядом с ним,  внимательно слушал солдата и зачем-то почтительно кивал головой, словно соглашаясь с откровениями подвыпившего мужика.
Сестра, заметив подобное угодничество мальчишки, поморщилась и поскорей постаралась отвернуться.
Постепенно дети устали и кто как смог устроившись, уснули.  Охранники впрочем, похоже, тоже клевали носом, хотя иногда и с грозным видом всматривались в плотную темень под брезентом полога.
В Федоровский детский дом машина с детьми врагов народа пришла уже под утро. Плотный туман размазал очертания двухэтажного строения с толстыми решетками на окнах. Небольшие,  похоже подсобные строеньица, разбросанные по голому бедному на деревья саду,  казались уютными домиками, жилищем  добрых сказочных персонажей: гномиков и эльфов.
Большой и тучный мужчина в серой толстовке,  широких семейных трусах и растрескавшихся калошах на босу ногу, надо полагать завхоз,  открыв замкнутые на замок высокие ворота и в прискорбно - неодобрительном молчании распахнул их створки, запуская грузовик на широкий двор перед детдомом.
Над крыльцом висело влажное от росы, полиняло – бурое полотнище с надписью:
«Воспитанник помни, что Советская Власть не карает, а исправляет».
- Сколько привез-то?- наконец поинтересовался он у старшего по званию вохровца…
- Двадцать шесть…- протянул тот бумагу и, открыв задний борт ЗиС-5,  с кряхтеньем спрыгнул на хилую потертую траву двора, на спорыш.
- Куда ж мне их, столько-то? – безнадежно простонал завхоз, и присев на влажные от росы доски крыльца горько, словно баба на похоронах замотал головой.  
- У нас и так около двухсот воспитанников: бандит на бандите.…Хотя по всем бумагам полагалось бы  не более пятидесяти.…Коек не хватает. Один матрац на трех человек. В столовой всего двадцать тарелок и двенадцать ложек…Обед иной раз затягивается до вечера.…Дети едят руками.… А тут еще ваши, двадцать шесть…
- Ох, бля,  жопой чувствую, дебош  будет…
- Ну ладно мужик, что расклеился-то?… - прервал его причитания охранник со списком.
- Нам твои сопли до лампочки…Ты вон, какую харю себе наел. Небось, домой тащишь все что ни попадя.…А все туда же…Матрасов не хватает, ложек…Власть плохая…разговорился, мать твою через колено…
- Ты детей принимать будешь, или мне, куда надо об отказе сообщить? Ты же знаешь, я запросто. Одно слово, и ты уже рядом с их родителями кайлом махаешь.…В одной связке…
- Да что вы, товарищ красноармеец? Зачем власть плохая? Я ничего такого про власть не говорил…Что вы, что вы?
Завхоз вскинулся, засуетился, вытер о толстовку враз вспотевшие ладони  и подобострастно улыбнувшись суровому вертухаю,  засеменил к машине.
- Дети, дети…- часто заколотил он кулаком по днищу машины.- Просыпайтесь дети. Приехали…
Он отступил в сторону и, сверяясь со списком,  громко прочитал:
- Аникина Ирина…
…Минут через пятнадцать, обдав полусонных детей и завхоза сизым выхлопом, машина выехала со двора детского дома…
Малолетние арестанты уже продрогли от прохладного, волглого утреннего воздуха, когда дверь распахнулась, и на крыльцо вышел высокий, необычайно красивый и ухоженный мужчина лет сорока пяти, в идеально отглаженной полувоенной форме и  похоже с показным вниманием осмотрел вновь прибывших.
- Здравствуйте дети. Я директор  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, при Кустанайском отделении Наркомпроса. Меня зовут Русских Валерий Львович. Для вас с этого дня гражданин Русских, или просто гражданин  начальник. Надеюсь, что с этого дня наш детский дом станет и вашим родным домом.
Он повернулся,  и уже взявшись за витую бронзовую ручку двери, проговорил, обращаясь к завхозу.
- На помывку. Срочно. Не хватало нам еще вшей ко всему остальному…
И уже входя в дом,  раздраженно заметил:-
- И оденьте наконец-то брюки, товарищ Сидорин. Простату простудите…
Сидорин что-то буркнул в ответ, глуповато отдал честь вяло согнутой ладонью, и повел, на ногах засыпающих детей,  куда-то за угол.

                                                   Он.

Ранним утром, когда  Париж еще безлюден и тих, Борис  Сергеевич одетый как всегда элегантно, слегка по-старомодному,  вышел из дома.
Он довольно часто прогуливался по этому городу, веселому и помпезному, столь же для него, русского эмигранта дружелюбному,  сколь и чужому…Подсознательно минуя ультрасовременные постройки, с их витринами зеркального стекла и непонятными архитектурными изысками,  Калиткин углублялся в лабиринты узеньких  переулков и тупиков, мощенных булыжной мостовой и застроенных домами прошлых столетий.  Даже самому себе,  старик никогда бы не сознался в том,  что бродит по старому Парижу с единственной целью увидеть, повстречать, хоть что-то исконно русское, быть может, уголок старого  Замоскворечья…
Иной раз присев на скамейку в заросшем сиренью сквере,  покуривая и бесцельно наблюдая за снующими среди кустов столь русскими воробьями, ему казалось, что вот сейчас,  буквально через минуту,  где-то наверху,  на пятом этаже откроется форточка, и радостный голос матери нарушит тишину двора.
- Наташа. Бориска. Идите скорее домой. Папа пришел со службы. Скоро ужин…  
И они вместе с сестренкой, игнорируя кабину лифта, наперегонки помчатся вверх по лестнице к высокой и тяжелой двери, за которой их ждет самый дорогой пропахший табаком и заводским железом человек. Отец.
…Но форточка как всегда не открывалась и конечно никто никого никуда не звал.…Разве что из-за угла мусорного бочка задрав облезлый хвост, выйдет задрипанная кошка, самой мерзкой расцветки, да ранний уборщик начнет греметь большими и высокими ведрами для мусора.
Но этим утром старик вышел на прогулку не в поисках старой Москвы. Отнюдь.
Сам того не замечая с годами он стал если не суеверным то все ж таки и не таким убежденным материалистом,  как в молодости…Начал прислушиваться к голосу  доселе молчавшей души, верить в приметы, вяло, равнодушно подумывать о смерти…  
А  сегодня ночью,  сквозь сон,   кто-то, как показалось старику довольно громко и недружелюбно,  поинтересовался у Калиткина:
- А не пора ли тебе, сын мой, в церковь сходить, свечку поставить да и исповедаться,  коли решишься? А!? Пора мне кажется…Пора.
За всю свою жизнь, Борис  Сергеевич ни разу не был в церкви.
Даже как турист, он старался не посещать храмы,  будь то католические или православные.… Не верил в Бога Калиткин. Совсем не верил. Вообще.
Сначала, когда он всеми правдами и неправдами из детдомовца, сына врагов народа сумел выбиться в пионеры, а потом и в комсомольские вожаки – верить в Бога было нельзя. Это было, в конце концов, просто опасно. Ну а потом уже,  когда верить стало не только можно, но и, пожалуй, что модно, ему просто не хотелось… Трудно, ох как трудно перековать, перелицевать себя на старости лет…Трудно.…А тут вдруг такой сон…
Восьмой округ Парижа, всегда нравился старику. Нравился бесконечной  праздничностью и какой-то очень русской широтой и удалью. Калиткину казалось, что если когда-то в Париж и приезжали кутнуть бесшабашные русские купцы - миллионеры, то приезжали они непременно сюда, ибо, где, как ни здесь, в окружении роскошных отелей и дорогих женщин может показать себя настоящая, широкая, безоглядно - щедрая  русская натура!?
Правобережье Сены изобиловало и в самом деле красивейшими зданиями и парками, недаром здесь издавна селились люди состоятельные, с положением.
Триумфальная арка, Гран-Пале, Елисейский дворец, церковь Мадлен, парк Монсо, Елисейские поля…
Не спеша, обогнув железнодорожный вокзал Сен-Лазар,   Борис  Сергеевич купил в полуподвальном магазинчике длинный багет белого хлеба и, разбрасывая перед собой хлебные  крошки, направился по направлению улицы  Дарю.(rue Daru)
За его спиной, громко и взволнованно застонали голуби, слетевшие  на неожиданное угощенье с  окрестных крыш…...
- Combien d'entre vous ici! Envolez-vous! Allez vous en! Faites un don ; aller ...- громко закричала рассерженная молочница  с велосипедной тележкой, полной бутылками с молоком.
Голуби, распуганные женщиной, шумно взлетали и поднимали пыль и мусор позабытый дворниками вдоль бордюрных камней.
Старик не оборачиваясь, весело ухмыльнулся и, свернув ближайший переулок, закурил.
Свято - Александро - Невский Кафедральный Собор виднелся отсюда практически целиком во всей своей красоте. Высокий, вознесенной апсидой более чем на сорока пятиметровую высоту  центральный купол, в окружении четырех более низких и маленьких, сиял в лучах восходящего солнца настолько ослепительно ярко, что Борис  Сергеевич в первый момент даже зажмурился и, закурив вторую папиросу от недокуренной первой (чего не делал вот уже лет двадцать), в каком-то странном для себя приподнято-торжественном настроении направился прямо к храму.
«Благословляющий Спаситель на троне, любовно талантливо  выложенный мозаикой на фасаде, казалось, смотрел на приближающегося старика  с огромной любовью и сожалением. Чем ближе Калиткин подходил к храму, к его каменному крыльцу, тем казалось,  тяжелее и тяжелее  давался ему каждый шаг. Вот уже и широко распахнутые двери, сквозь которые виден колеблющейся свет восковых свечей и слышен чей-то шепот и шорох ног, а побледневшие губы старика уже искорежились в страшном, мучительном крике.
- Что!? Что ты все на меня так смотришь!? Что я тебе!?…Что ты можешь про меня знать!? Ты, умерший невесть, когда и невесть где.…Какое ты вообще имеешь право прощать или карать!? Кто? Кто я тебя спрашиваю, дал тебе такое право? Твоя долгая, мучительная  смерть на кресте? Так я видел смерти и пострашнее, чем твоя.…Видел…
Обессиленный и опустошенный старик, зажав голову руками,  присел на прохладный гранит крыльца и затравленно затих.

«-Отче наш, Иже еси на небесех!Да святится имя Твое,да приидет Царствие Твое,да будет воля Твоя,яко на небеси и на земли.Хлеб наш насущный даждь нам днесь;и остави нам долги наша,якоже и мы оставляем должником нашим;и не введи нас во искушение,но избави нас от лукаваго»...
Высоко в небо вознесся призыв церковного хора, вытесняя из души притихшего Калиткина тяжесть многолетних воспоминаний…
                             6.Детский дом, день первый (продолжение).
Детский дом расположился в бывшем небогатом дворянском поместье. Таких на дешевых кустанайских землях было довольно-таки много. Частенько, особенно в начале девятнадцатого века, обедневшие  дворянские фамилии снимались и уезжали из России сюда, где у казачьих казначейств, они за бесценок покупали  крупные наделы земли и продолжали свое существование уже в виде самых обыкновенных помещиков. Доплачивая  небольшую сумму ближайшему казачьему атаману, подобный помещик обзаводился дополнительной рабочей силой, да и охраной от кочевых до сих пор соседей, казахов и башкир.  
…Когда вновь прибывших детей, кое-как помытых и остриженных,  все тот же завхоз Сидорин привел наконец-то в главное здание детдома, близилось время обеда.   По дому разносился теплый дух подгорелой пшенной каши, вдоль стен аркообразных коридоров зашуганно пробирались грязные и оборванные тени.    
Завхоз завел новеньких в огромную комнату с высокими в вензелях лепнины потолками, и, усадив их на длинные, узкие  скамейки, укрепленные вдоль стен справа и слева от двери, торопливо, проглатывая звуки, предложил им дожидаться обеда,  а пока познакомиться со старожилами их замечательного детдома.
Махнув на прощанье ручкой,  он скрылся за дверью, и дробный топот его калош довольно быстро растаял в затхлой тишине спальни…
И только тут, дети врагов народа заметили, что в комнате они не одни. С грязных, неубранных кроватей и раскладушек, расставленных вдоль противоположной стены,  начали подниматься точно такие же, как и они, сами, дети и подростки, мальчики и девочки.
-Ну и какого вы, шпионские рожи,  сюда приперлись? Нашей кашей обжираться? - проговорил вдруг, вышедший вперед мальчик лет тринадцати. На лице его, богато испорченном назревающими фурункулами,   застыло  пренебрежительное выражение, рот, рассеченной заячьей губой посмеивался необычайно гадливой вертикальной ухмылкой.
Из руки в руку,  он довольно ловко перебрасывал ложку с обоюдоостро заточенной ручкой.
С пренебрежительным видом он прошелся вдоль неровной шеренги приподнявшихся новичков и удивленно остановился напротив Бориски, с самым непринужденным видом все еще восседавшим на скамейке.
- Ну,  а ты малек хули не встал?- искренне удивился парнишка с заячьей губой,  и словно ища поддержку, повернулся к товарищам. Те старательно рассмеялись, словно предвкушая  очередное зрелище.
Неожиданно Борис, указательным пальцем поманил к себе главаря местных ребят, и тот слегка растерявшись, наклонился над мальчиком.
- Слушай ты, падали кусок…- услышала вдруг Наташа,  по-блатному протяжный, с  придыханием голос своего брата, в переливах которого отчетливо слышалась интонации  их вагонного покровителя:  рецидивиста Марата.
-Если ты сейчас же не уберешься на свою шконку, я тебе волчара позорный, глотку зубами порву.…
У подростка,  морально уже раздавленного побелели щеки, кровь разом отхлынула от  дрожащего в  негодовании лица, отчего красные воспаленные прыщи стали еще более заметны.
Сначала Наташка, а вслед за ней  и все остальные ребята, приехавшие из Даниловки,   рассмеялись. Они больше не боялись ни заячьей губы, ни заточенной как бритва ложки, ни стоявших поодаль товарищей развенчанного короля. И как знать, чего было в этом смехе больше, настоящего веселья или истерики страха и отчаяния?
Не смеялся лишь Борис.  И хотя вся фигура его,  внешне расслабленная и по-детски беззащитная, казалась неготовой к сопротивлению, в продолговатых слегка прищуренных глазах брата Наташа заметила странный блеск, словно Борис именно хотел вспышки посрамленного лидера. Желал ее. Ждал ее…    
И он дождался.
- Ах ты, сука!- заорал было прыщавый, и ринулся к пацаненку, но тот, вместо того, чтобы сжаться в испуге,  или отскочить прочь, спасаясь от более сильного и взрослого противника,  резко и неожиданно выбросив  вперед кисть правой руки с широко расставленными, напряженными пальцами прошелся по его,  широко раскрытым глазам.  
Через мгновенье ничего не понимающий,  ослепший от боли парнишка катался по полу,  размазывая по рукам сопли и кровь, а Борис, привстав,  с интересом, наблюдал за его мучениями. После чего подошел к поверженному противнику,  секунду посомневался и после, с оттяжкой, что есть силы, пнул между ног.
Товарищи близнецов,  ревели от восторга, и лишь в душе у Наташи  шевельнулось что-то ею до конца  не понятое: то ли жалость к мальчишке и без того обиженного судьбой, то ли брезгливость к брату,  столь быстро впитавшегося в себя столько мерзкой уголовной премудрости…
…Как бы то ни было, но  с того дня, Заячья губа,   в одиночку никогда не нападал ни  на Бориса, ни на Наташу, но  в тоже время  и Борис,  никогда не поворачивался к подростку спиной.…  Впрочем, эта победа по большому счету новичкам не принесла никаких выгод. Они спали на полу или на скамейках, укрепленных к стенам. Но спать на них умудрялись лишь единицы: обычно только-только задремавший ребенок расслаблялся, как тут же оказывался на полу. Холодном и глинобитном. Паркет, если он когда-то и был в этом зале, дети-старожилы  наверняка его уже давно сожгли в печках…

                                     7.Детский дом (война).
Осень в Кустанае необычайна быстротечна. Казалось,   еще только вчера,  округлые холмы окружающие сад детского дома,  светились на солнце всеми оттенками зелени, а сегодня уже глянь:  сплошная желтизна,  угрюмая
равнодушная и безликая. Ветер вышибает из низких туч первые,  редкие и колючие снежинки. По степи с мертвым шорохом  неприкаянно мотаются  шары перекати поля. Холодно и тоскливо. В школу, расположенную на пологом берегу реки со странным именем Уй, ходили только строем, под наблюдением воспитателя, вооруженного пистолетом. И хотя иногда воспитателем оказывалась женщина,  о побеге никто из детей и не помышлял. Куда бежать? Степь ровная и пустая. По вдоль извилистых дорог метет пылью вперемежку со снегом. Холодно и тоскливо. Пешехода в степи, даже и ребенка видно за несколько верст. Нет. В зиму без документов бежать глупо. Глупо и смертельно опасно. Разве что рекой? Но опять же, как  без лодки - то? Никак…
… Год, проведенный  близнецами в этом детском доме, незаметно сменился точно таким же следующим годом, а после - третьим и четвертым.…Даже война практически никак не отразилась на образе жизни детей. Пайки оставались примерно такими же маленькими, как и в мирные годы.  Единственно, что уменьшился, так это   и без того скудный ассортимент продуктов поставляемых на кухню. В связи с тем, что детский дом,  более чем на пятьдесят процентов был укомплектован детьми врагов народа,  и относился не только и не столько к учебным  заведениям, а скорее к исправительным, то в различного толка ведомостях и прошениях, в графах напротив таких продуктов как:  мясо,  масло и практически все крупы, в эти военные годы  обычно ставился прочерк.
Частенько плиты на кухне даже не включались и вместо пусть и плохонькой, но  горячей пищи, воспитанники получали утром  хлеба 543 грамма.
На человека.…
На весь день…
Черного…
…Через год после начала войны, в детском доме осталось только трое взрослых мужчин.
Начальник  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, Русских Валерий Львович.
Сидорин Михаил Иванович, завхоз. Кстати, хороший, по-настоящему добрый,  но безвольный человек, за всю свою жизнь не укравший из общей кухни даже краюхи хлеба. Полнота же Сидорина,  как, оказалось, была вызвана каким-то серьезным заболеванием сердца, отчего его и не забрали на фронт.
Учитель физкультуры и военного дела,  Стручков Петр, тридцатилетний мужик, лейтенант,  чертовски красивый и спокойный, с двумя культями чуть выше колен…. Он ловко разъезжал по длинным коридорам детдома на своей самодельной каталке, громыхая подшипниками на мраморе ступеней.   На его груди весело бликуя,  красовался орден красного знамени. Петр постоянно балагурил и смеялся. По нему сохли не только все женщины педагоги, но и многие из старшеклассниц.
И лишь старая казашка-повариха, у которой он квартировался, знала, как по ночам, молодой калека матерился и плакал от боли, отмачивая присохшие бинты,  от незаживших, кровоточащих  пока еще культей.
…Как только всех военнообязанных мужчин, включая вохровцев,  призвали на фронт, в детском доме начался дебош.
Ежедневные драки с местными подростками, откровенно-наглые самоволки в село за самогоном, побеги.
Местные бабы, изредка ходившие к реке к далекому заливу, откуда они издавна приносили огромные вязанки тростника, служившим дешевым топливом в бедном на леса кустанайском крае, обнаружили двух замерзших девочек семи лет, детей репрессированных Кучина и Степанова. Девочки сбежали из детского дома от позора, будучи изнасилованными взрослыми воспитанниками. Сердобольные женщины, похоронили детей там же, у залива, в неглубокой песчаной выемке.
Близнецы тоже хотели податься в бега, но рано наступившие морозы заставили их отложить на время свою затею…
Ну а весной, о побеге они уже и не помышляли.
Им помешала любовь…

                                            Она.
…Соловей поселился в кустах ивняка, где-то совсем рядом со сторожкой,  и вот уже четвертую ночь подряд насиловал  хрупкую ночную тишину, неверную и эфемерно  - ранимую своими неумелыми, но до неприличия громкими трелями.  Его собратья, а может быть, и соперники в отдаленных перелесках у оврага, отвечали ему идеально отточенными трелями и сложными многоступенчатыми коленцами.
Наталья Сергеевна слушала соловья сидя на крылечке, занозистом и скрипучем и нет-нет, да и вскрикивала в темноту, разочарованно и громко.
- Что ж ты за бездарь такой? Бог тебе такой голос дал, райский голос-то, а ты лентяй учиться совсем не желаешь.…Вон у пруда маэстро заливается. До шести колен выдает. А ты? Бестолочь ты, а не соловей.
Старуха уходила в сторожку, разводила печку, смотрела на огненные языки и завихрения, но уснуть так и не могла. Сволочная птаха категорически отказывалась повышать свое мастерство, а лишь пела все громче и громче…
- Козловский ты, а не соловей!-  Рассердилась окончательно Златовратская и, включив свет,  принялась одеваться.
Неожиданно для себя решила она подъехать в Замоскворечье, в посольство Франции.  Что-то неясное,  труднообъяснимое  и тревожное,  мучило старуху.
- Только бы успеть.…Ох, только бы успеть. - Бормотала сторожиха,  торопливо пробираясь по проселочной дороге, светящейся белым под округлой ясной луной. Она подбежала к остановке и чудом, словно из ничего,  из белесого тумана материализовался первый автобус до Дмитрова.
…-Большая Якиманка, сорок пять…
пренебрежительно окинув взглядом старушечье одеяние,  лениво выдавил из себя совсем еще молодой но,  уже очень значительный милиционер,  и слегка неприлично покачивая бедрами, подался прочь от Златовратской.
-Большая Якиманка, сорок пять.
Повторила Златовратская,  и часто сверяясь с вывесками на домах,  углубилась в переулок.
-… Для оформления французской шенгенской визы необходимы следующие документы: Загранпаспорт (действительный три месяца после окончания поездки), плюс предыдущий (если есть). Две фотографии три с половиной на четыре с половиной, цветные, не матовые. Серый фон, не слишком бледный и не темный, контрастный, лицо – тридцать два - тридцать шесть миллиметров   от макушки до подбородка.  Копия российского паспорта…- зачастила, было, молоденькая девица за стеклом в посольстве, а Наталья Сергеевна уже бежала прочь, к высокой стеклянной двери.
-Какой на хрен загранпаспорт, когда я еще свой, старый, Советский, на новый так и не обменяла…
  Раздраженно бормотала старуха, мысленно жалея о даром потерянном времени. Впереди уже мерцала красная буква М, обозначающая спуск в метро, когда что-то до боли знакомое заставило Златовратскую приостановиться и прислушаться, по птичьи ворочая головой.  
- Эй, старая…- услышала она вдруг развязный, нетрезвый мужской голос. - Купи багульник.  Недорого прошу, купи.…Стольник всего.…Блядью буду не дорого…
Пьяненький мужичок, устало рассевшись на каменном парапете, протягивал ей пучок тонких веточек с редкими свернутыми в трубочку кожистыми листьями.
Она взяла прутики и, положив перед ним мятую пятидесяти рублевую купюру,  направилась к турникету.
- Эй, клюшка….- Заорал ей вслед обиженный выпивоха. – Что за дела? Блядью буду! А где еще полтинник!?
Вслед ей оборачивались, а Наталья Сергеевна уже ступила на уходящую в пыльное подземелье ленту эскалатора,  перебирая жиденькие прутики багульника тонкими сухими пальцами.
Багульник. Почти такой же, как и там, в Кустанае,  невесть каким чудом выросший  на прибрежных камнях Тобола,  куда они иногда забирались с Сережкой Давыдовым. Забирались просто так, ни для чего…. Молча,  сидели  на разогретом граните  и, прижавшись,  друг к другу,  смотрели как мутноватые по весеннему воды реки,  колыхали высокие стебли желтых, болотных  ирисов…

                            8.Детский дом (первая любовь).

В последнее воскресенье  мая сорок третьего года, ближе к обеду,  к парадному крыльцу детского дома подъехала директорская эмка.
Из нее выпорхнула высокая статная девушка в шелковом платье,  черном в крупный белый горох, пышном и таинственно шуршащем.
В это время Борис выдавал чечетку на  большой и плоской проржавелой цистерне валяющейся возле забора.
Вокруг цистерны как обычно собрались воспитанники, любители степа. Кто-то играл на расческе, кто-то хлопал в ладоши, кто-то просто мычал в такт «Брызгам шампанского», модному в те годы танго.
Девушка в роскошном платье нехотя и величественно повернула голову и сквозь прищур зеленоватых с блядинкой глаз,  лениво взглянула на танцора.
Тот случайно бросив взгляд, на незнакомку,  вдруг густо покраснев и сбившись с ритма,  под смех и улюлюканье мальчишек разве что чудом не упал с громыхающей «сцены».
- Подумаешь, степ…- презрительно хмыкнула  девочка и, взявши гражданина Русских за руку, проговорила, тем ни менее почти не моргая, разглядывая растерянного Бориса.
- Пойдем папа. Покажешь мою комнату. Надеюсь, что клопов там нет?
Они ушли, а восхищенные мальчишки, еще долго и молча, смотрели на дверь, с силой захлопнувшейся вслед за директором и его дочкой.

…Сергею Давыдову первый шаг к сближению  с Наташей  дался особенно трудно.  И то сказать -  правая рука Заячьей губы,  и вдруг влюбился в девчонку мало того что младше себя, дочь осужденного шпиона,  да к тому же еще и родную сестру Бориса Калиткина: того самого, что принародно унизил Клепикова Юрку, того самого прыщеватого заводилу…
Но все случилось само собой, просто и естественно.
Наташа, вместе со своими подругами сидела небольшой скамеечке врытой возле высокого просмоленного столба, на котором в течение всего дня исходил сводками с фронтов большой и черный громкоговоритель. Первое время воспитанники детдома внимательно слушали голос  Левитана,  громкий и  суровый,  и даже пытались предугадать, как скоро закончится эта война, но постепенно детьми овладела странная апатия,  и они научились не слышать репродуктор. Более того если от чего либо это черное   устройство умолкало хотя бы на час,  воспитанников  овладевали необъяснимые  тоска и беспокойство.
Так и в этот раз.
Девочки,  возвращаясь с соседнего поля (как только закончились занятия в школе, все воспитанники начали работать на полях, в  огородах и свинарнике,  принадлежащим детскому дому), нарвали полные охапки ярко-желтых одуванчиков с трубчато-длинными ножками.
Вот и сидели они, отдыхая, изредка переговариваясь,  и  плели тугие,  тяжелые венки.
Наташа, вдруг приподняв голову, заметила как высокий и красивый мальчишка,  нет-нет, да и, поглядывая в ее сторону,  ведет себя уж слишком неестественно: то на руках крутанется на турнике, исполняя солнышко, то вдруг громко и довольно фальшиво наиграет  на губной гармонике мелодию «Рио- Риты», а то просто усядется на островок спорыша и начнет подбрасывать тяжелый серебряный полтинник.
Златовратская невольно улыбнулась и тут же чуть не закричала от резкой и неожиданной боли.
Воспитательница,  схватив девочку за несколько отросшие волосы,  поволокла ее через весь двор в подвал при дворницкой, используемый как карцер.
- Я давно замечала,  падаль, шпионка проклятая,  как ты улыбаешься, когда слышишь про наши временные неудачи и поражения.…Я все замечаю.…И если товарищ Русских о тебе,  куда надо не заявит, я это сделаю самолично…
Она втолкнула Наташу в карцер и  с визгом захлопнула за ней тяжелые клепанные металлические двери.
Наташка расплакалась, а сквозь щель над дверью в подвал до позднего вечера доносился громкий  и радостно – торжествующий голос диктора.
«26 мая 1943 года шесть Як-7Б из 43-го ИАП, ведомых командиром части майором А.А. Дорошенко, атаковали аэродром Анапа. Было уничтожено девять вражеских самолетов и несколько цистерн с горючим. Слава советским военным летчикам!»
…Поздно ночью, когда Наташа уже готова была расплакаться от унижения голода и усталости, над головой, в щель  вдруг протиснулась мальчишечья рука с куском хлеба, густо посыпанным крупной солью.
- Наташка. Наташка.- Послышался тихий голос Сергея. - Ты кушай,  а я тебе минут через десять водички в бутылке принесу…
Девочка отщипывала  пальцами черный липкий  хлеб, скатывала кусочки в небольшие тугие шарики и уж потом, не торопясь отправляла катыши в рот.
Она блестящими, непонятно от чего полными слез  глазами,  смотрела поверх металла двери, где на фоне чуть заметного сереющего неба чернели тонкие пальцы мальчишки.
Вдруг подчиняясь порыву, Наташа вскочила, приподнялась на цыпочки и поцеловала прохладную ладонь Сергея. Потом в ужасе зажала себе ладонью рот и как можно дальше отодвинулась от  двери, практически прижавшись спиной к прохладному и влажному кирпичу.
Пальцы пропали,  и лишь порывистое дыхание мальчишки указывало на его присутствие…
- Ты знаешь Наташа…- прошептал Давыдов, прижимаясь телом к дверям. –  Мне кажется, что я тебя люблю…
- Знаешь что!?- громко выдохнула девушка и коленом, со всей силы пнула металлическую створку.
- Сссссс- зашипела она от боли и наслюнявив ушиб, прислушалась…
Где-то у залива, в желтых и сухих, словно табак тростниках шуршал весенний ветер, где-то поскрипывала на петлях рассохшаяся форточка, где-то обиженно пищала летучая мышь.
- А я тебя все равно люблю!
Наташка  услышала  легкий смешок мальчишки и его шаги, быстро затихающие в предрассветном сумраке. … Вторичное признание Давыдова неожиданно успокоило ее и она, весело хмыкнув, подумала:
- Еще бы ты меня не полюбил, всю такую хорошую и красивую…
После чего она забилась в угол карцера и быстро уснула.
Стоя. Прижавшись боком к стене…
И с тех пор они стали ходить вместе. Хотя о своих чувствах ни он, ни она не заговаривали. Зачем? Им и так было славно.…Обычно ребята просто молчали,  или говорили о чем угодно и одновременно  неизвестно о чем.
Правда, иногда Сережка читал стихи. Не свои. Чужие.…Но как он их читал? Как трогательно переживал каждую строчку, каждую поэтическую находку автора…
Вот и сейчас, они сидели на большой гранитной плите, козырьком нависшей над небольшим заливчиком  и, разувшись, опустив ноги вниз почти к самой воде,  отдыхали после ужина. Сергей несколько театрально отбросил правую руку в сторону и нараспев, прочитал, почти пропел, странные, вызывающие мурашки строчки:

«Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла - в башне замка - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа».

- …Красиво…- проговорила  девушка, булькнув в воде камешком, пытаясь попасть в крупную голосистую лягушку. Та на миг замолчала но вскоре выдала свое кваааа еще громче…

…»Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа».

Повторила Наташа и замолчала, словно вслушиваясь в самую себя…
…Между толстыми пучками камыша, словно мелкие плоские змеи проплывали пиявки.
- Смотри-ка, пиявки…- заметила их девушка и поежилась.- Терпеть их не могу. Боюсь если честно…
- Да ты что!?- искренне поразился Давыдов. – Это же   Hirudo medicinalis, медицинская пиявка. Гирудотерапия, слышала слово такое? Нет!? Ну, ты даешь! Так вот, Гирудотерапия это  – лечение   медицинской  пиявкой. Мой  отец  в Дмитрове, единственным специалистом в этой самой   гирудотерапия  был.…На весь город один, представляешь?  Богато мы жили…Чего уж там скрывать…
…А сейчас, сейчас,  где твой отец? – спросила, было, девочка и тут же осеклась…
- Да, наверное, там же где и твой…- обиделся Сергей и замолчал.
Закат расплескал над Тоболом  пурпурные чернила. Вода почернела, стала прозрачней и тише. В лиловом небе загорелась первая, блеклая пока еще звезда…
-Так вот,  - успокоившись, продолжил Давыдов. – В доме, где мы сейчас живем, до революции оказывается помещик один жил. Так он торговлю этими самыми пиявками наладил. Даже в Париж их отсылал.…Представляешь, какой размах?
- Врешь! – рассмеялась девчонка и, наклонившись, сорвала веточку багульника. Кожистые, продолговатые листочки уже развернулись, а блекло-фиолетовые цветы казались совсем темными…
- Что ж в Париже своих пиявок не водится?
- Да зачем же мне врать!?- Возмутился Сергей.- Я, между прочим, пораньше вас в этот детский дом попал. Мы, между прочим, с полгода поместье это в божеский вид приводили, а ты говоришь,  я вру.…Весь подвал был забит банками с пиявками.…Те уже издохли,  конечно, давно, вода аж как молоко белая…вот мы их, банки эти самые наверх и вытаскивали несколько дней.…Русских еще распорядился,  водой этой тухлой деревья в саду поливать, дескать, вместо удобрения.…Так вонь стояла такая, что даже птицы из сада, дрозды черные и те куда-то улетели…
А в кабинете, где сейчас  у нас столовая вся стена была дипломами увешана.…И все не на нашем языке написаны…
Наташа поежилась, поддаваясь вечерней свежести,  и Давыдов  неестественно быстро сообразил: на спину девушки, на ее выступающие лопатки и позвоночки набросил свой мятый старенький пиджачок.…
Мальчик  сидел, обняв колени и скосив глаза, не мигая, смотрел на девочку.
- Наташка.…А если я тебе скажу страшную-страшную тайну, ты меня поцелуешь?
- Вот еще выдумал…- фыркнула она и даже как будто слегка отодвинулась от Давыдова.
- Нужна мне твоя тайна.…Да и та, небось, так себе, сплетня какая-то, а не тайна.…Нет. Не буду я тебя целовать.…И не надейся…
Они помолчали, но парнишка первый не выдержал и, сглотнув слюну,  как можно более небрежно проговорил.
- А я Наташка, решил на фронт податься.…Надоело мне здесь в земле ковыряться да табуретки строгать.…Доеду до фронта, в какую-нибудь часть пристроюсь,  патроны подносить, или допустим сабли на наждаке точить.…А там  глядишь,  и в атаку пойду как всамомделешный солдат .…А нет, то в сыны полка…Я читал недавно про такого.…Ему,  даже шинель маленькую сшили, и сапоги.…А мне шить ничего не надо. Во мне и так метр, семьдесят пять чистого роста.…Ну, так как, поцелуешь защитника Родины на прощанье?- вроде бы в шутку поинтересовался Давыдов, но глаза его внимательно и настороженно смотрели на девушку…- Поцелуешь?
- Обязательно поцелую…- натянуто рассмеялась она, сбрасывая пиджак с плеч. – Вот вернешься с войны, весь такой герой, в медалях, вот тогда я тебя точно расцелую…
Наташка вскочила с камня и, не оборачиваясь, пошла прочь от реки…
- Еще раз про поцелуи заговоришь, псих несчастный, я с тобой окончательно разругаюсь…- услышал  Давыдов ее утихающий голос и, приподнявшись и натянув  на себя свой  пиджачок, отыскал в камышах заведомо припрятанный там  небольшой мешочек с хлебными огрызками  и поспешил через степь,  к железнодорожному полотну.
Нужно было спешить. Поезда до Челябинска  по этой ветке идут редко, а в эти военные годы вообще один раз в неделю…Нужно было спешить…

                                          Он.

Северный вокзал Gare du Nord, встретил Калиткина обыкновенной в это время года для вокзала сутолокой и толчеей. Сильный, почти грозовой дождь согнал  под его крыши и степенных командировочных с небольшими модными чемоданчиками,   и вечно спешащих  туристов,  чьи чемоданы и саквояжи пестрели наклейками с названиями отелей всех стран мира.  
Борис  Сергеевич уже давно, наверное, с полгода как выправил все нужные документы, но с билетами в Россию особо не спешил,  все сомневался,  чего-то все откладывал.…Всегда находилась куча важных дел, которая отодвигала вояж в Россию на задний план.
Но вчера. Совершенно случайно прогуливаясь по залам галереи  Grand Palais, старик увидал вдруг небольшое полотно в простенькой рамке, где был изображен небольшой букетик багульника. Все очень просто: бутылка темного стекла и несколько веток отцветающего багульника. Но даже этих нескольких веточек хватило для того,  что бы Борис  Сергеевич тяжко заболел прошлым, ни о чем ином не мог думать,  кроме как о поездке в Советы.…
До отправления поезда,  было еще более пяти часов,  и Калиткин решил съездить на кладбище, проститься с Александрой. Кто ж его знает, как, да и когда закончится этот его вояж в Россию,  а она,  жена его единственная,  по-своему, наверное, любила  Бориса  Сергеевича, хотя конечно сволочью была необыкновенной.
- cimeti;re communal de Sainte-Genevi;ve-des-Bois- Захлопнув за собой
дверцу такси проговорил старик и, откинувшись на кресло, устало прикрыл глаза. Таксист что – то согласно буркнул,  и  уверенно лавируя среди машин, покинул привокзальную площадь.
Кладбище для Александры Калиткин выбрал сам. Она в последние годы, словно предчувствуя скорую кончину, сделалась необычайно набожной. Посещала практически все православные храмы Парижа, пекла куличи и красила яйца на пасху.  По многу часов кряду,  в молитвах, простаивала на коленях перед старинной, темного лика  иконой Спаса Нерукотворного,  как оказалось подаренной ей отцом.
Яйца, выкрашенные Сашей в луковой шелухе и пышные, сдобные пасхальные куличи,  Борис  Сергеевич ел с удовольствием.  Но в остальном к «увлечению» супруги, относился безразлично и в комнатку, где под простенькой лампадкой стояла, поблескивая церковным маслом эта ее иконка, старался лишний раз не заходить.
Но в такой малости как похоронить Александру Валерьевну именно на православном кладбище, отказать (даже в мыслях) не решился.
*****- Cinq minutes plus tard, il nous reste, monsieur ...- прервал таксист его полудрему и, снизив скорость, направил машину к главным воротам кладбища.
Бросив взгляд на счетчик, старик положил на сиденье бумажку в десять евро  и поблагодарив  темнокожего водителя.
****** -Tous droits. Prenez-la. Gardez la monnaie направился к воротам.
Тишина на погосте царила необычайная. Лишь иногда порыв теплого ветра, нетерпеливо перепрыгнув кладбищенские стены, возбуждал молодые нежно-зеленые листья деревьев и тогда,  среди  крестов и гранитных стел, нагретых на солнце, воздух становился отчаянно духовитым и чистым. Как-то уж очень по-русски чистым. Наверное, именно так пахли перелески, и поля тех, кто сейчас лежат здесь,  так далеко от родины. От той Родины, которую они так по-настоящему любили.
Скосив глаза на голубую маковку небольшой часовенки,  расположившейся на старой территории кладбища и невольно,  неумело перекрестившись, Калиткин направился к новым захоронениям. Обогнул символическую могилу генерала Кутепова, возле которой небольшая группа туристов слушала как молоденькая, смуглая  девушка – гид, на память читала какие-то стихи. Читала хорошо, с душой  и   Борис  Сергеевич невольно приостановился, вслушиваясь в слова неведомого ему поэта…

«Малая церковка, свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие, бывшие.
Кладбище Сент-Женевьев-Де-Буа.
Здесь похоронены сны и молитвы,
Слезы и доблесть, прощай и ура.
Штабс-капитаны и гардемарины,
Хваты, полковники и юнкера.
Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость.
Влажные плиты травой зарастают
Русские буквы, французский погост.
Я прикасаюсь ладонью к истории,
Я прохожу по гражданской войне.
О! Как же хотелось им в первопрестольную
Въехать однажды на белом коне»…

Старик закурил и, не оборачиваясь, пошел прочь. Глаза щипал горячий папиросный дым. Хотелось плюнуть на все, на могилу Александры, на поезд до которого осталось не так уж много времени, присесть здесь на ближайшую скамеечку, курить и плакать, вслушиваясь в негромкий голос девушки и думать, думать обо всем и одновременно ни о чем важном. Хотелось просто курить и плакать…
…Высокий можжевеловый куст, чернеющий в изголовье Сашиной могилы,  Борис  Сергеевич увидел издалека и уже не торопясь направился к нему.
- Как странно, - думал старик, утомленно присев на врытую поодаль  черную, металлическую скамеечку.
– Который  раз прихожу сюда,  но отчего же я,  сука такая,  даже на миг не чувствую своей вины перед ней? Даже на капелюшечку? Да что там вины, жалость, жалость свою, для человека естественную,  я куда подрастерял? Когда!? Боже, да человек ли я на самом – то деле? А быть может я и  взаправду выблядок!?
Старый, отчаянно уставший человек, в черном, слегка чопорном костюме сидел на скамеечке, вдыхал смолянистый запах разомлевшего на солнце можжевельника, со странной отрешенностью разглядывая небольшой каменный крест,  с бесконечным упорством мазохиста вновь и вновь возвращаясь в свое детство, когда он впервые увидел Сашу. В туда,  где он наверняка еще был человеком…  

                       9. Детский дом (первая любовь, продолжение).

Валерий Львович Русских пришел в столовую перед самой раздачей пищи и, встав возле окна, за которым маячила одутловатая физиономия поварихи Клавки, громко постучал ложкой по окованному сталью подоконнику.
- Дети.- Проговорил он негромко, нимало не интересуясь, услышат ли его воспитанники детского дома,  либо слова его понапрасну растворятся в монотонном шуме столовой.
- Дети. Вчера ко мне, на все лето  приехала моя дочь, Александра. Предупреждаю всех воспитанников мужского пола в первый и в последний раз. Если хоть кто-то из вас,  выродков и детей врагов народа,  посмеет приставать к ней,  или не дай Бог изнасилует ее, я  обещаю лично расстрелять поганца. Уверен, что в связи с военным положением в стране,  и учитывая, кем вы в действительности являетесь,  особо крупные неприятности мне не грозят. Надеюсь, я ясно изложил свою мысль? Повторять я думаю, не стоит…  
Он оглядел столы с притихшими воспитанниками, и, не услышав ни слова в ответ,  покинул столовую.
Сама же Александра, вела себя так, словно и не замечала  никого вокруг себя. То словно невзначай нарисуется в  распахнутом настежь окне, в полупрозрачной майке,  как раз в то время когда воспитанники строем идут на полевые работы или допустим на построение.  А то надумает купаться на Тоболе, да все больше голышом, зная, наверное, что заливчик этот песчаный прекрасно виден из окон спальни, что на втором этаже дома.  
Как-то под осень, когда на детдомовской бахче уже поспели местные сорта арбузов и дынь, Александра приоткрыв дверь своей комнаты и заприметив    бегущего по  коридору Бориса, опаздывающего на ужин, пальчиком поманила к себе запыхавшегося мальчишку.
- Мальчик.- Проговорила она, высокомерно поглядывая на него сверху вниз. Саша и в самом деле была девицей более рослой, чем Борис,  да и держалась самоуверенно.
- Хочешь заработать три рубля?- с интересом разглядывая Калиткина, слегка растягивая гласные,  поинтересовалась  дочка   директора  Федоровского детского дома номер тридцать четыре,  и помахала зеленовато-серой купюрой перед Борькиным носом. Тот, до сих пор не то, что не имел, но даже и не видел таких больших денег,  тут же согласно закивал головой. Он  не знал, о чем попросит его эта рослая девчонка,  да и не хотел знать -   перед его глазами  все еще стоял солдат – красноармеец, в каске и с винтовкой, тщательно прорисованный на новенькой, хрусткой купюре.
- Принесешь мне сегодня ночью штуки три дыньки? А? По рублю за штуку…Я думаю это нормально? Принесешь?
Она подошла к Борису практически вплотную, и тот вдруг краснея, почувствовал ее запах. Терпкий и одновременно слегка сладковатый запах молодого девичьего тела.  Он, молча, кивнул ей, что-то попытался ответить осипшим, невесть от чего севшим голосом, но  смутившись окончательно,  выбежал прочь.
…Саша его ждала.
Лишь прозвучала легкая дробь его пальцев по жестяному отливу, как окно  распахнулась и белая в свете полной луны ее рука,  поманила мальчика в теплое душное лоно Сашиной комнаты.
Они сидели на податливой перине и ели дыньки, на крупные куски располосованные Борискиной заточкой.
Вкус этих, кустанайских дынек был неважнецкий, схожий с переваренным подмороженным картофелем.  Но в эту ночь, круто замешанную на обоюдном обмане, страхе  и странной вседозволенности, и обыкновенный, черный, черствый хлеб наверняка казался бы им нечто особенным и необычайно вкусным.
Александра вспорхнула с кровати и шепотом подозвала Бориса .
- Мальчик. Иди ко мне.
Он, с трудом ориентируясь в плотной темноте, пошел на звук ее голоса и уткнулся в громко загремевший рукомойник, стоявший возле запертой двери.
- Ну, ты и медведь!- Фыркнула девушка,  и, взяв его ладони в свои,  нажала пипочку умывальника.
…Они стояли возле рукомойника,  подставив ладони,  перепачканные липкой дынной мякотью,  под  струйку воды  и неумело целовались,  и лишь громкие всплески капель по жести,   нарушали тишину  этой их первой ночи.
Борис сторожко шел по пустынному гулкому коридору,  ощущая внизу живота неприятную, тягостную  пустоту,  отчетливо осознавая,  что как это не прискорбно, но к этой,  столь легко доступной девчонке он не испытывает сейчас ничего кроме  отвращения и брезгливой жалости.
На пороге спальни, мальчишку стошнило.
Вытирая ладонью испачканные желчью губы, Борис для себя решил совершенно точно: больше он  к  дочке   директора  не ходок.
- Блядь, она и есть блядь.- буркнул он, забираясь под одеяло.  
…В отличие от Бориса, в душе  Александры,  похоже, родилось нечто настоящее, быть может, даже первая любовь.
По крайней мере, Борис довольно быстро заметил перемену, произошедшую  по отношению к нему всех без исключения педагогов и воспитателей детского дома. Надо полагать, подобная метаморфоза произошла не без помощи всесильного директора, Сашкиного отца.
А когда его, сына врагов народа в 1945году,  практически перед самой победой чуть ли не силком приняли в комсомол, он понял, что от судьбы не уйти и стал, чуть ли не открыто оставаться на ночь в комнате Александры Русских.
Как-то, после обязательной вечерней поверке, когда перед строем, завхоз зачитал  разнарядку на завтрашний день, к Борису подошел  Валерий Львович,   и неодобрительно осмотрев мальчишку,  проговорил с равнодушной усталостью - Зайдите ко мне в кабинет, юноша. Сейчас же.
В кабинете, на черном кожаном диване, забравшись с ногами, сидела Саша, зареванная и подурневшая.
Борис, остановился в дверях и, прижавшись спиной к прохладному дерматину,  со страхом переводил взгляд то на Сашку, то на  ее отца. …-  Твое счастье, Калиткин, что Саша старше тебя на два года. Не то чалиться бы тебе, выблядок лет семь, а то и все десять…Ебаришка вшивый…
Валерий Львович вскочил с кресла и навис над мальчишкой.
Девушка с ревом кинулась к отцу и повисла у него на руках.
- Нет, папа. Не надо! Не трогай его…Я, я люблю его! Ты понимаешь, люблю…
Она сползла на пол и обняла отца за колени. Плечи ее содрогались в рыданиях…
Русских еще раз злобно зыркнул на побелевшего от страха паренька,   и болезненно сморщившись, погладил дочь по голове…
- Ладно, Саша. Успокойся. Не трону я твоего,…мужа…Хрен бы с ним…
Завтра же уедите в Москву. Я вам дам письмо кое-кому из моих товарищей.…С квартирой вам помогут.…И оболтуса твоего трудоустроят. Будет где-нибудь в кабаке чечетку бить…Ничего другого по уму  он, кажется делать так и  не научился… Бездарь.
Он оторвал от себя дочь и подошел к окну, по - вечернему  темному.
- Документы я уже приготовил.…Так что вот так…
Валерий Львович замолчал и Борис, жалко улыбаясь, посмотрел на Сашу, и аккуратно приоткрыв дверь, просочился в коридор.
- До свидания, товарищ Русских.- Выдавил он из себя и, смахнув с лица пот, стремглав бросился прочь.
                                                     Она.

Под дощатым настилом хлюпали мазутные волны Москвы – реки. Тревожно пахло водорослями, стоялой водой и резиной.
Наталья Сергеевна  удивленно огляделась, словно не понимая,  как она очутилась здесь.  Широкие гранитные ступени, ведущие  к причалу, высокая гранитная набережная и торчащие корпуса дома  Иофана. Недоуменно пожав плечиками, старушка присела на теплый гранит и только сейчас заметила невысокого паренька с удочкой, сидевшего на досках настила.
-Как странно, подумала Златовратская и   уже более внимательно присмотрелась к юноше. Со спины он очень походил на ее дружка детства, Сережу  Давыдова. Те же выступающие ключицы тот же завиток волос на шее…Ей  даже показалось, что и у этого мальчишке на кончике правого уха темнела небольшая родинка.…Как у Сергея…
- Да какая впрочем, разница на каком ухе у этого рыбачка родинка…- осадила разыгравшуюся фантазию старуха и робко кашлянув вдруг выдала совсем уж необычное.
- Послушай мальчик. Ты случаем не знаешь, куда подевались  фонтаны, что в мое время были во дворах этого дома?
Она даже как-то уж очень несерьезно помаячила пальцем у себя за спиной, указывая на дом своего детства.
Парнишка  обернулся, окинул взглядом старуху,  хмыкнул но скорее презрительно чем  удивленно, но все ж таки  ответил, ломающимся юношеским баском.
- Да. Были фонтаны, были.  Отец говорил, что их сразу же после войны демонтировали. Якобы из соображений гигиены… Комары мол размножаются мухи…
В это время яркий поплавок отвесно ушел в воду и мальчишка, замолчав , выдернул на свет божий небольшую большеголовую рыбешку.
- Это что ж за такое? – ужаснулась Наталья Сергеевна,  с удивлением разглядывая  рыбу, бойка скачущую по доскам.
- Неужели мутант?
- Да какой там мутант!?- прыснул мальчишка и сразу же из серьезного, явно начитанного интеллигентного подростка, превратился в самого простого пацана, какие сотнями носились, носятся,  и наверняка еще будут долго носиться  по пыльным тесным российским дворикам.
- И никакой это не мутант.…Начитаются в газетах всякой ерунды и начинают потом.…Это,  бабуля, самый обыкновенный ротан…Бычок одним словом…
- А ты мне не дашь эту рыбку рассмотреть,  мальчик? Просто очень давно, еще до войны мы с Борькой (это мой брат, ты его не знаешь), на этом самом месте тоже ловили рыбу.…Но таких здесь, по-моему, не было,…точно не было…
У рыбачка тут же загорелись глаза и он, выцарапав из кармана пакет, прозрачный и мятый, черпанул из ведерка воды и, бросив в него рыбку, протянул Златовратской.
- Ну и что же здесь ловилось, бабуля?- в голосе его слышалось откровенное недоверие…
- Да много чего ловили...- рассеянно бросила Наталья Сергеевна, с интересом вглядываясь в головастую,  отчаянно-уродливую головастую рыбешку.
- Судачков ловили,  окуньков…Борька один раз сазана поймал – вдвоем еле на пирс вытащили.…Мама после взвесила, так  он очищенный и без головы на два кило вытянул.…Мы,  тогда еще совсем маленькие были,  но я хорошо помню как мы его, продев палку через жабры,  сквозь дворы домой шли.
Так нам идти было минут пять ну семь от силы, а в тот день мы до дому больше часа добирались,…Борька нарочно кругами бродил, что бы его сазана как можно больше соседей увидели. Но такой рыбы мы точно не ловили. Я бы запомнила…
Рыбачок выудил из ведерка самого крупного ротана,  с сомнением взвесил его на ладошке и неожиданно осердившись, выплеснул  с водой весь улов.
- Да ты что!? Поразилась старуха, тяжко, с трудом поднимаясь.
- Это ты совсем напрасно.…В те годы рыба мне кажется, в каждой луже возилась, а уж здесь-то.…В Москве – реке…
Она вновь присела на ступень и расстегнув верхнюю пуговицу кофточки часто и трудно задышала.
- Ты что бабуля, – испугался вдруг мальчишечка и, отбросив удочку, придвинулся к Златовратской.
-Ты кончай здесь задыхаться.…Может тебе неотложку вызвать? А? Ты смотри, не скромничай, как бы поздно потом не было.… Ласты склеишь и что…
- Нет, мальчишечка,  не бойся, не склею я ласты.…По крайней мере, сегодня уж точно…Я еще с Борисом повидаться хочу.…Очень хочу,…Ты вот что…Ты мне не дашь удочку хотя бы минут на пятнадцать?…Ты знаешь, вот увидела  тебя с удочкой,  и так что-то защемило в душе, хоть плачь.…Да не бойся, не украду я  твою удочку. Ну, хочешь (Наталья Сергеевна полезла в кармашек), вот паспорт мой возьми под залог.…Ну, решайся…
- Да ладно. Чего уж там.- Смилостивился мальчишка и, пододвинув к ногам старухи жестянку с бледными вялыми червями,  направился к лестнице.
- Я через пару часов подойду,…договорились?
  - Да, да…- Махнула рукой старуха, досадливо и нетерпеливо. Шаги мальчишки зашаркали за спиной, а старуха,  прищурив  правый глаз и высунув от усердия кончик языка,  уже старательно насаживала инфантильного червяка на червленый крючок.
- Ну, с Богом!-   прошептала Златовратская и, забросив удочку, вдруг вспомнила, что именно так говаривал ее сердечный дружок  Сережка Давыдов, когда на их заветном камне он закидывал свои самодельные неуклюжие снасти…          
- С Богом…- повторила старуха, а перед ее глазами уже плескались совсем иные воды. Воды далекого Тобола. Воды ее молодости…

                          10.Кустанай (ночь первая, ночь последняя)

Наташка не торопясь  шла по степи в сторону темного с редким вкраплением светящихся окон здания детского дома. Вечерняя роса уже выпала на траву и тишина окружающая девушку  колыхалась в густом настоянном на полыни и богородской траве воздухе. Вдоль тропы  частыми мазками бледно-зеленого свечения виднелись светлячки.…Наташке вдруг нестерпимо сильно захотелось упасть на эту росную траву,  всей грудью вдыхая  пьянящий запах степи и смотреть, смотреть, не моргая на   это слепое,  беззвездное небо, далекое и равнодушное…Она уже было сошла с тропы,  и вступила на тяжелую от росы траву, как вдруг что-то тревожное  и непоправимо-страшное показалось ей в чуждых этой чудной степной ночи звуках, размазано слышимых со стороны железнодорожного полотна.
В двух верстах, при въезде на железнодорожный мост девчонка четко услышала злые мужские крики, оборвавшиеся на взлете а после и короткая автоматная очередь,  полоснула поперек плотной кустанайской тишины. После чего, с сухим треском громыхнули резко остановившиеся вагоны,  и вновь тишина расплющилась по степи, только вот тишина эта самым необъяснимым образом пугала, раздражала Наташу.  
Она, подчиняясь бесконечно древнему женскому инстинкту, вдруг встрепенулась и, сбросив старенькие сандалии, босиком побежала по прохладной пыли, по холодной и мокрой траве наперерез застывшему составу. Побежала, как только могла быстро, что бы уже возле последнего вагона, открытой пустой платформы, остановиться, словно расстрелянная влет горлица и с собачьим тоскливым воем упасть на располосованное бесконечно тяжелой чугуниной колеса тело мальчика.  Её  мальчика. Её Сережи Давыдова.
Чьи-то мужские руки безжалостно отрывали ее от него, кто-то всхлипывая жалко оправдывался, кто-то громко свистел в свисток и лишь Сергею с лежащей на его груди девушкой было уже все совершенно безразлично и страшно ненужно. Его скользкое от крови лицо и тонкая,  по мальчишески слабенькая шейка, уже остывали,  как впрочем, умирая, остывали в душе Наташи все те мало-мальски - человеческие  чувства,  случаем разбуженные этим робким мальчиком. Разбуженные совсем недавно, несколько недель назад, наперекор всему тому, что ей пришлось пережить с первого дня ее с братом  ареста.
Состав ушел, увозя на платформе носилки с исковерканным телом мальчика, а Наташка безвольно и бесцельно возвращаясь,  в одночасье ставший совершенно чужой для нее детский дом, отчетливо осознавала, что больше никто и никогда во всем белом свете не сможет заменить для нее ее Сережу. Её Сережу Давыдова.
                                      11.Москва – Париж (ночь последняя)

…Судя по всему, Валерий Львович был не совсем уж просто директором  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, при Кустанайском отделении Наркомпроса.   По крайней мере, его товарищи практически в течение трех-четырех дней решили все проблемы молодой четы Калиткиных, включая трудоустройство Бориса в и зачисление его в одну из творческих групп, относящихся к москонцерту,   и ордер на  небольшую, но отдельную квартирку на третьем этаже в доме на Новослободке.
- Владейте, молодолжены.- хмыкнул невысокий мужиченка с невыразительным лицом и положил ключ от квартиры в Сашину ладонь.
- Самый еврейский этаж: третий...
  Вымученно рассмеялся Борис и ревниво глянул на ладонь супруги. То, что вся его последующая жизнь будет зависеть от настроения обладательницы этой широковатой для девушки, короткопалой ладони он понял сразу по приезду в Москву.                                                                                                                                                                                
Александра довольно быстро обросла самыми разнообразными но как понимал Борис практически жизненно-необходимыми связями. С утра до вечера в их квартире ошивались какие-то странные личности: актеры кино и театров, музыканты и начинающие поэты, побитые жизнью и старческой перхотью режиссеры и сценаристы, директоры кафе и магазинов. Все чаще и чаще супруга возвращалась домой поздно вечером, а то и за полночь,  обычно в подпитии, расхристанная, с распухшими губами. В Москве  после победы активно действовал черный рынок, где можно было купить практически все, начиная от черной икры и заканчивая модными парижскими туалетами. Ей уже катастрофически не хватало денег, что зарабатывал Борис в Москонцерте,  и ему частенько приходилось подрабатывать в ресторанах, где его выступления почти всегда проходили на «ура».  
Все чаще и чаще, Борис стал замечать, что он уже не с тем радостным как раньше настроением выходит на сцену, что стук метронома в часы дневных репетиций вызывает в нем глухую волну отчуждения, а на свои лаковые туфли с двойными профессиональными теп - набойками смотрит как на врагов.
А  назидательные фразы супруги, в которых все чаще и чаще стали звучать мудреные словечки типа: step-ball,Scuffle или Ball change, значение которых, как  он догадывался, она и не предполагала, бесили его все отчетливее и откровеннее. Но больше всего его бесило то, что Александра каким-то хитроумным образом  в эту квартиру, умудрилась прописать  только себя. Он же был прописан временно, без права наследования. Так что в случае развода (о котором он все чаще и чаще задумывался), Борис бы остался тем, кем был и раньше: сыном врагов народа, без прав и жилплощади…Год протекал за годом удивительно медленно и убийственно однообразно.  Танцор,  внешне оставаясь все таким же аккуратным и лощеным, внутренне опускался все ниже и ниже. Он затаился, по-настоящему возненавидел супругу, считая ее единственным виноватым в его однообразном и убогом существовании.
Постепенно Борис смерился со своей пусть и не слишком достойной настоящего мужчины ролью неумного и недалекого человека. Мужчинка, как иной раз презрительно обзывала его супруга, в очередной раз, вернувшись пьяной и под утро.
- Что ж ты, блядь, за мужик-то такой, Калиткин!?- иной раз искренне поражалась его спокойствию Александра, уже особенно не скрывая темно багровых следов от засосов,  в последнее время все чаще и чаще украшающих ее шею и полные груди.
- А вдруг я, ты меня слышишь, мужчинка(?), вдруг я, Русских Александра Валерьевна  тебе изменяю? А, Калиткин?...Ты как тогда поступишь? Убьешь меня, или простишь? Ну, правда, интересно.…Ну и  хули ты, молчишь, Боренька?
Борис молчал, терпеливо раздевал пьяную супругу и, уложив ее в кровать тихонько, на цыпочках уходил на кухню, где приложившись к крану, долго пил холодную отдающую хлором и металлом воду, заливая острую  ненависть к Александре.
Мысленно он давно уже приговорил свою супругу, но однажды подслушанный им ее телефонный разговор,  вынудил Калиткина  продолжать терпеть выходки пьяной и блядовитой Александры.  Уж кого и как сумела эта оборотистая женщина обработать, но его записали в запасной состав труппы советского цирка готовившегося к большим гастролям по странам Европы. Она получила странную, ни к чему не обязывающую должность второго администратора.
Весь последующий, 1956 год  пролетел с головокружительной скоростью. Гастроли в Бельгии, Англии, Франции.
Унизительное ожидание в приемной  консульства Франции. Прошение политического убежища как для сына врагов народа. Выступление по радио и статьи в газетах. Гневная нота  правительства СССР. Официальное презрение всего советского народа…Бесконечные проверки, репетиции и выступления в блистающих «Мулен Руж» и « Парадиз Латин».  Неожиданная и полная импотенция, когда даже срамные открытки, задорого купленные у консьержки, не помогали ему, в постели изображать страсть по обрюзгшему, рыхлому  телу Александры.
Удивительно, но Борис со своей русской техникой степа неожиданно пришелся по вкусу избалованным парижанам. Публика приходила в кабаре иной раз только  полюбоваться на его выступления, а полное отсутствие у русского танцора интереса к дамам, служило только на руку Борису. О нем пошли сплетни, его записали в гомосексуалисты. Вскоре о талантливом танцоре  заговорила пресса.
Находясь постоянно в гуще людей, Калиткин довольно быстро освоил французский  язык, в отличие от Александры: та даже в ближайший магазин выходила только с разговорником.
…Борис довольно скоро понял, что век танцора в кабаре не долог, по совету импресарио втайне от  супруги открыл счет в банке и еженедельно пополнял его.
- Медленно, но верно, дорогуша…- Мысленно посмеивался он над своей супругой, довольно скоро спустившей все свои драгоценности тайком вывезенные из России.
Александра уже откровенно спивалась. Не имея за душой ни профессии, ни образования, она необыкновенно быстро поняла, что Париж это не Москва, а Франция не Советская Россия, и надеяться на помощь знакомых и родственников из всесильной конторы уже не приходится.
Саша попыталась изобразить из себя любящую жену и домовитую хозяйку, но Бориса, подобная ее метаморфоза  лишь позабавила. Он, столько лет постоянно и прочно унижаемый там, на Родине, во внезапно вспыхнувшую Сашину любовь не поверил. Более того, он словно нарочно после каждого своего выступления приносил домой бутылку алкоголя, а поутру находил лишь пустую посудину. Первое время, Александра, словно догадываясь о замыслах своего благоверного, пыталась с головой погрузиться в Православие, но с каждым днем ей, спивающейся,  все труднее и труднее давались долгие стояния в храмах,  а из всего мало-мальски относящегося к религии,  у нее в душе осталось разве что внешнее проявление набожности: куличи да крашенные к пасхе яйца…
Уже через пару лет, по квартире в ожидании мужа и естественно алкоголя, на дрожащих ногах с трудом передвигалась опустившая, отвратительно быстро состарившаяся Александра. Иногда она словно пробудившись от алкогольного забытья, старалась привести себя в порядок и встретить супруга  во всеоружии,  подкрашивала губы и глаза, но дрожащие руки алкоголички могли создать лишь грубую маску,  жалкую пародию на ту Александру,  что совсем еще недавно блистала в Москве среди жен высших офицеров…
…Борис, уже многие месяцы спавший от жены отдельно, однажды под утро проснулся от громких  булькающих звуков. Супруга, слепо ерзающая по сбитым, не свежим  простыням, сотрясалась от бурных приступов тошноты.
Еле сдерживая брезгливость, Борис бросил Александру на спину,  и крепко зажал  ладонью  широко разверзнутый рот единственной дочери директора  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, досадливо морщась при каждом рвотном ее позыве.
Минут через десять, чистоплотный Борис Калиткин, ополоснул руки и, придав лицу скорбное, подобающее случаю лицо, спустился  вниз, через консьержку вызвал неотложку.
-  ... Votre ;pouse, M. Kalitkin ;touff; vomir. Dans un r;ve ... Il arrive assez souvent ... S'il vous pla;t accepter mes condol;ances.*******- Проговорил аккуратный  старичок- врач, сидя за столом и выписывая  бумаги неизбежные в подобных случаях.
- Да, да. Конечно. – Проговорил расстроенным лицом Борис и, вложив в кармашек врача несколько хрустких  купюр,  закрыл за ним дверь.
– Я знаю, что подобное случается сплошь и рядом…я знаю…
…Когда труповозка уехала, вдовец  застелил кровать свежим, накрахмаленным бельем и  аккуратно раздевшись, вытянулся на постели.
- Bonne nuit, Monsieur Kalitkin.-********Улыбнулся он в еле прозрачный утренний сумрак и тот час же уснул.

                                                   Он.
…Расстелив на скамейке аккуратно, до твердой складки выглаженный носовой платок, Борис Сергеевич  вынул из небольшого бумажного пакета пару бутербродов с курицей, нарезку сыра в крупную дырку и небольшую плоскую бутылочку с бренди.
- Да Александра, бренди…. – Буркнул старик, равнодушно посмотрел  на крест и плеснул чуток  в одноразовый молочно-белый стаканчик.
- Наверное, в таких случаях полагается пить водку, но ты уж прости меня, старика, дражайшая ты моя Сашенька. Никогда водку особо не любил, даже по молодости, так что не обессудь, переучиваться не буду…
Калиткин выпил, не торопясь закусил и  с удовольствием закурил.
Небольшая тонконогая синичка безбоязненно подлетела к ногам старого танцора и завертела головкой.
- Ишь – ты, смелая какая!- поразился Борис Сергеевич  и,  наклоняясь,   аккуратно положил оставшийся бутерброд на песок.
- Ну, теперь тебе  на весь вечер хватит что поклевать - усмехнулся старик, распрямляясь,  и вдруг резкая, нестерпимая боль вспыхнула где-то в груди, глубоко под  ребрами.
- Ах е…- Выдохнул  Калиткин и грубо, кульком свалившись со скамьи  засеменил ногами, часто и резко, выворачивая каблуками блеклые пучки травы…
- Больно. Больно – то как, Господи…Больно.
Старик громко закашлялся  и, забившись под скамейку,  затих.
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…-многократно отражаясь от стен Sainte-Genevi;ve-des-Bois заметался дребезжащий колокольный звон небольшой часовенки  возведенной на старой территории…
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…- небольшая синичка нервно тряхнула головкой и косясь бусинкой глаза на неподвижное тело старика в три прыжочка достигла бутерброда, исковерканного и расплющенного коленями упавшего старика.
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…- прохладный вечерний ветер высвободил  умирающее колокольное эхо и швырнул его высоко в небо, туда, где оно вскоре полностью растворилось среди холодных и равнодушных звезд…
                                                 Она.
…Уже давно остывшее тело Златовратской, скрюченное и окоченевшее над удочкой,  совершенно случайно,  ранним утром обнаружил темноволосый,  практически не знающий русского языка дворник-таджик,  в пестрой безрукавке с крупными буквами на спине.
…- Ох, алла…- шептал дворник,  опасливо оглядываясь по сторонам,  а пальцы его, смуглые и жесткие уже отдирали руки старухи от простенькой удочки…
…Дрожащие, по-утреннему блеклые  фонари все еще колыхались  в черной воде  Москвы – реки,  когда за спиной Златовратской прозвучали шаркающие шаги уставшего, вымотанного за ночь врача  скорой помощи, все ж таки вызванной дворником-таджиком,  практически не знающего  русского языка.

Выражения на французском языке встречающиеся в рассказе и их перевод:

* Que souhaite m. ? Le caf; ? L'eau-de-vie - Что желает месье? Кофе? Бренди?

** - Je demande прощенья ; m., je vous ai compris pas tout ; fait ? - Прошу прощенья месье, я вас не совсем понял?

*** Le meilleur que chez nous est.-  Лучшее, что у нас есть…

****...- Combien d'entre vous ici! Envolez-vous! Allez vous en! Faites un don ; aller ...- ...- Сколько  вас здесь! Улетайте! Пошли прочь! Дайте пройти...

***** Cinq minutes plus tard, il nous reste, monsieur ...- Через пять минут будем на месте, господин.

****** Tous droits. Prenez-la. Gardez la monnaie ...- Хорошо. Возьмите. Сдачи  не надо.

******* ... Votre ;pouse, M. Kalitkin ;touff; vomir. Dans un r;ve ... Il arrive assez souvent ... S'il vous pla;t accepter mes condol;ances. - Ваша  жена, господин Калиткин, захлебнулась рвотными массами. Во сне…Такое бывает довольно часто.…Примите мои соболезнования.

******** Bonne nuit, Monsieur Kalitkin.- Спокойной ночи, господин Калиткин.
                          24.01.2012г.

вы

Послушница (Проза)

15 июля 1918 года от рождества Христова, в небольшом женском монастыре, расположенном в урочище реки Исеть, что в нескольких верстах от   Екатеринбурга, случился пожар.
В тот день, с раннего утра до самой обедни над куполами обители громыхали глухие раскаты грома и мертвенно - голубоватые молнии, зародившиеся где-то в поднебесье, среди нагромождений угольно-черных туч,  с сухим треском и шелестом  падали на пыльные, золоченые, увенчанные ажурными крестами луковицы храмов. Высоченные  липы, высаженные еще основательницей обители Марфой Золотниковой более двухсот лет назад, с тяжким кряхтеньем раскачивались взад и вперед, разбрасывая вокруг себя желтый, до одури пахучий цвет и ломкие ветви с рваными темно-зелеными липкими листьями.
Неожиданно сухая гроза окончилась, и на измученную летним зноем землю обрушился ливень, громкий и плотный. За час с небольшим, обычно мелководная речушка, вышла из поросших богородской травой и облепихой берегов,  и грязным мутным потоком ринулась на монастырский двор,  замощенный торчком – небольшими деревянными колодами установленными спилом кверху.
Монашки истово крестились, и, ссутулившись под тяжелыми мокрыми  темными одеяниями, спотыкаясь, по колено в воде, с тачками и носилками в руках,   спешили в сторону приземистого каменного строения, лабаза, где хранились мешки с мукой, сахарные головы, соль  и прочие продукты. Уровень воды поднимался все выше и выше. Того и гляди перехлестнет высокие пороги лабаза и тогда все: прощай запасы на всю обитель, да на многие годы.
Неожиданно ливень закончился и лишь отдельные его капли, вбирая в себя свет темно-багрового солнца, с громким чмоканьем шлепались на отполированную дождем  землю.
Высокая, двойная радуга радостно и торжественно обозначилась прямо над монастырем, над его главным и самым высоким храмом, многократно отражаясь в чистых, умытых стеклах стрельчатых окон.
Ну,  а  через четверть часа, когда  все страхи и волнения по поводу разбушевавшейся стихии уже мало по малу утихли,  и даже кое-где                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                               послышался смешки и шутки молодых монахинь, где-то на вершине ближайшего Шихана, где все еще сохранились вырубленные из столетних лиственниц безглазые, пузатые бабы, установленные в местах древних, языческих капищ, из ничего, из пропитанного озоном грозового воздуха,  возник небольшой, яркосветящийся шар. Поплутав среди острых скальных обломков, шаровая молния поплыла влекомая ветром в сторону женского монастыря.
…Старая утомленная игуменья Феодора (вот уж лет как сорок свечница), сняла  с себя  мокрую рясу и  принялась расчесывать седые блеклые и ломкие волосы, благожелательно поглядывая в сторону небольшой, аккуратно заправленной лежанки, предполагая немного вздремнуть после волнений, вызванных грозой. Как вдруг, стекло в узком оконце  неожиданно, с громким звоном лопнуло, и в просторную полуподвальную келью,  служащую также складом воска, готовых свечей и мотков влетел этот самый, рожденный в прибежище древних тюркских богов шар. Неторопливо пролетев над головой в изумлении застывшей  монашки, молния вдруг зашипела и, юркнув в угол у двери, заставленный  двухпудовыми бочонками с воском, с грохотом взорвалась. Тот час же полыхнуло и  в неправдоподобной тишине  волна запылавшего, расплавленного воска ринулась к с криком, забившейся  в угол Феодоре.
… За час с небольшим, кедровые балки потолка, под напором в спираль уходящего пламени рухнули, и огонь переметнулся выше: на первый этаж, где в главном пределе церкви красовался высоченный и торжественно - благолепный,  сработанный еще в семнадцатом веке иконостас.  Древние, заботливо протираемые лампадным маслицем иконы,  враз полыхнули, а следом в голодном пламени утонули и  резные, золоченые Царские врата.
Особо чтимая монашками и прихожанами древняя  икона Спаса нерукотворного, лишь в крупные праздники выносимая из алтаря также сгорела…
                                           1.
Рано утром, когда  в блеклой  акварели уральских небес, только-только  растаял унылый звон большого монастырского колокола,  и за высокими обитыми железом воротами утих скрип  колес двух пожарных конок,  присланных с ближайшего Верх Исетского завода,  в келью к настоятельнице,  робко постучав в дверь, вошла невысокая молодая послушница.
- Чего тебе, Екатерина?- Старая игуменья тяжело приподнялась с колен – молилась за упокой погибшей свечницы Феодоры.  
Послушница подошла к окну и присела на небольшой низенький табурет с коротко спиленными ножками. Дрожащий свет нежаркого пока солнца упал на лицо девушки, и тот час стало заметна ее необычайная красота, которую не смогли погубить даже темные монашеские одежды.
-…В Сергиевом Посаде (проговорила она живо) живет мой дядюшка, Лев Александрович  Крючков, двоюродный брат матушки моей. В свое время, когда мы с семьей навещали его, он как-то обмолвился, что в Лавре живет и трудится иконописец из иноков. И, дескать, талантлив  и трудолюбив он необычайно, да  и в дереве толк понимает: уже не один иконостас сработал.… А вот  до денег наоборот, совершенно  не жадный. Ради искусства и любви к Богу,  за стол работает.  Я вот подумала, хорошо бы его к нам, в обитель пригласить.…Все ж таки московская иконописная школа, да и практически задаром…  
Игуменья присела на краешек большой железной кровати застеленной серой верблюжьей кошмой и не весело рассмеялась.
– Да Бог с тобой, Катенька.…Каким бы он не был бессребреником, но такую большую работу,  как целый иконостас  заново соорудить, да  к тому же и практически бесплатно.…  В  нашем, сгоревшем - то,  почитай около сотни икон стояло.…А Царские врата? Да и как знать, быть может, последние денечки обитель наша доживает.…Сама видишь, времена какие пошли.…Царя-батюшку, не то в Тобольске, не то у нас, в Екатеринбурге, в заточении держат, ироды. А   после январского декрета обитель наша совсем обнищала.  Большевики даже посеребренную утварь вывезли. Про золото я вообще молчу.…Чем расплачиваться  станем? Нет. Не поедет он к нам…Фантазии все это Катюша…
-А вы матушка благословите на подвиг.  Я пешком до Сергиева Посада  доберусь, а по пути на восстановление храма подаяния собирать буду.…Сначала в Екатеринбург загляну. Хоть родители и уже с год как оттуда уехали, а все ж родной город, все богатые фамилии мне ведомы.…Я даже попробую подписной лист организовать.…Я слышала, что раньше в нашу обитель частенько крепкие купцы наведывались, с женами да детьми.…Якобы уж очень славно пел наш церковный хор.…Милиощики и те,  в слезах всю службу отстаивали.…Так что уж я к ним, по старой памяти - глядишь, и не прогонят…
Ну а если с подписным листком ничего не получится, тогда уж по сибирскому тракту, через Челябу, да на юг.…До Чебаркуля почитай сплошь крепкие казачьи хутора да старообрядческие торговые фамилии проживают – они на пожертвования щедрые. За Каменным поясом крещеные татары да башкиры – тоже что-нибудь на восстановление иконостаса подадут.…А там уже  Волга-матушка, Рязань ну и наконец, Златоглавая.…
Благословите матушка.…Благословите, Елизавета Петровна.…Глядишь, с  Божьей помощью я в обитель художника привезу... Чем плохо?
…- Ох, девочка…-   прошептала игуменья, оглаживая послушницу по тонкой, прохладной ладони.
- Какой же ты, в сущности, еще ребенок.…Не ведаешь, о чем просишь.…К тому же была бы ты девушка из крестьянок или допустим из мещанок, отпустила бы,  не задумываясь – они за жизнь покрепче держатся.…А  ты из дворянского племени, еще год назад за тобой горничные ухаживали, гувернеры.…Где уж тебе до белокаменной  пешком дойти, одной…
Она не успела договорить, как в келью вбежала высокая, широкая в кости женщина.
- Беда матушка, беда!
с порога заголосила она.
- На пожарище чин какой-то большой из  Екатеринбурга прибыл. С мандатом и портфелем. При нем два солдатика со штыками и ленточками на бОшках. Вас матушка кличут…
- Вот видишь, Катенька…
вдохнула настоятельница и направилась вслед за монахиней…
- А ты говоришь, благословите.… А впрочем,  вправе ли я отказать тебе в этом? Наверное, нет.…Ступай Катерина. И да хранит тебя Господь. Хотя чувствую я,  не окрепла ты еще душой для подобного подвига. Нет. Не окрепла…
Игуменья приостановилась в дверях, перекрестила девушку широким крестом и мгновенье, поколебавшись, но так и ничего более не сказав взволнованной послушнице, вышла.
… В самом центре пожарища, под высоким и пегим от жара и копоти  барабаном, увенчанным переплетеньем металлических  полос (все, что осталось от сгоревшего купола), стоял невысокий мужичок в куцем пальто и с сомненьем разглядывал цепь,  темной, просмоленной змеей уползающую вверх, к перекресту двух металлических ригелей.
- Елизавета Петровна Вырубская?- поинтересовался он вполне впрочем, равнодушным голосом.
– Я заместитель председателя комиссии по особым мероприятиям,  Копытов Иван Савельевич.
- Что же вы гражданка, нарушаете подписанный, и  давно уже вступивший в силу Декрет СНК РСФСР от 23 января 1918 года «Об отделении церкви от государства и школы от церкви»?
- Вы совсем еще недавно, на прошлой выездной комиссии клялись и божились, что все, что есть в монастыре мало-мальски ценное,  добровольно  отдаете в наше ведомство на хранение. А что на деле!? Обман!
- И в чем же  вы меня, милостивый государь пытаетесь обвинить? В какой лжи!?
Игуменья распрямилась и оказалась почти наголову выше ответственного товарища из Екатеринбурга.
- В обители не осталось ничего из золота или серебра, ни одного оклада от святых икон, ни одного мало-мальски стоящего подсвечника,  а слой сусального золота на куполах слишком мал и тонок, даже для того чтобы попытаться снять его к примеру  химическим способом…Гальваникой…Овчинка выделки не стоит…
- Отрадно видеть в настоятельнице монастыря женщину с университетским, европейским образованием.
Хмыкнул в прокуренные куцые усишки товарищ из комиссии,  и  как-то уж очень театрально топнул по полу, заваленному головешками и пеплом коротенькой своей ногой, обутой в невысокий, мягкой кожи коричневый ботинок. Под его ногой вдруг звякнул довольно массивный серебряный слиток, этакая лужица округлой формы из чистого серебра.
- Узнаете канделябр, висевший под куполом, гражданка Вырубская? – поинтересовался товарищ Копытов,   ухмыльнувшись…
- Отдайте вы его нам вовремя, глядишь и цела бы осталось цацка ваша…
Презрительно ощеряясь, проговорил, нагибаясь стоящий рядом с монахиней красноармеец,  и с трудом прихватив  тяжелый слиток, направился к выходу.
- Отдать бы вас под суд, гражданка Вырубская,…- мечтательно щурясь, проговорил Копытов.
– Но, к сожалению, на ваш счет покамест распоряжений не поступало.…А жаль.…Очень жаль. Ну да еще не вечер…Дай срок и все вы, работнички культа отправитесь куда подальше кайлом махать…Ей-ей так и будет.
Он направился прочь из погорелого храма,  даже не оглянувшись на отставшего, второго  солдатика. Тот, метнувшись, было к сухонькой руке игуменьи для поцелуя, вдруг остановился, скоро и неаккуратно перекрестился и кинулся догонять своего начальника.

…К  Екатеринбургу, Катерина подошла  под вечер, когда багровое солнце, запутавшись в разлапистых кронах корабельных сосен, уже не мучило, не слепило  глаза, а напротив,  ласкало взгляд, окрашивая белые стволы берез и  длинные лужи, протянувшиеся по вдоль обочин тракта во все оттенки благородного пурпура. Под вечер, когда  даже высокие,  загаженные грязью и жидким навозом придорожные заросли полыни и татарника, лишь для блезиру сбрызнутые первой росой с растворенной в ней солнцем, выглядели  благородно и таинственно.
…Полосатая дощатая будка, стоявшая в свое время возле шлагбаума, преграждавшего свободный проезд в город,  куда-то исчезла,  да и сам шлагбаум с висящими на нем (надо полагать для проветривания) грязно-серыми солдатскими обмотками, выглядел бесхозным и заброшенным. Вместо обычного солдата, приставленного к шлагбауму, еще пару лет назад днем и ночью щеголявшего  в парадном, белом мундире, сейчас на булыге, торчащем среди липучего чистотела,  сидел в тоске и небритом подпитии мужик,  в мышиного цвета шинели,  с какой-то красной тряпицей,  привязанной к штыку трехлинейки.
Бессмысленным взглядом слезящихся глаз он проводил молоденькую послушницу и вновь погрузился в тупую прострацию. Рядом с ним, на куцем куске кошмы раскинув руки, лежала в усмерть пьяная, молодая, совершенно  голая,  дебелая баба. При каждом ее выдохе из носа у нее выползала мутная, полупрозрачная сопля, при вздохе – нехотя  уползающая обратно.
По вялым растрескавшимся губам безбоязненно ползала большая,  отливающая смарагдом муха.
Некогда большой и богатый на разносолы постоялый двор при почтовой станции, да и сама станция выглядели заброшенными и нежилыми. Сорванные с петель кедровые двери валялись тут же, рядом с дверными проемами, а окна смотрели на проезжающих,  слепыми черными провалами с острыми сабельными кривыми осколками стекла по краям…  
…Возле почтовой станции, Катеньку окликнул пожилой возница, с трудом взбиравшийся в высокую телегу.
- Тебе куда, дочка? Коли в город, то прыгай ко мне. Мне один ляд в комиссариат, бывшую женскую гимназию по насчет фуража, овса значит, для моей кобылки надоть слетать.…А вдвоем оно, как ни крути, а все веселее.
-Да нет у меня денег, дедушка.
Рассмеялась девушка.
– Совсем нет. Я с Иссети, с пожарища иду, как раз насчет денег.
Катенька щелкнула ногтем по пустой, звонко звякнувшей жестянке, висевшей у нее на шее, немного подумав, легко запрыгнула в телегу  и снова рассмеялась беззаботно и весело, по-детски.
- А. - догадался старик.
- Так ты значит,  из монастыря будешь? Небось, на ремонт храма собрать надеешься? Напрасно…Напрасно говорю,  тебя матушка одну отпустила. Такую молоденькую,  да в такое-то время,  неспокойное.… Да и меркую я, что денег сейчас в городе  ты ни у кого не найдешь.…У кого были – те сбежали, а кто не успел, тех прости Господи,  забрали…Революция, мать ее…Я сам еще недавно был ямщиком при почте.…Худо-бедно, но всегда сыт, обут и одет. Двух дочерей замуж отдал.…Одну в Златоуст, другую  аж из-под Рязани сосватали.…Да.…Теперь вот  при наркоме ихнем подъедаюсь.…Третий месяц обещаниями живу.…Хоть бы копейку заплатили, ироды…Скоро лошадка ноги таскать перестанет…Она же не человек, ей их обещания до фонаря. Ей кажный день питаться требуется.…Овес там, или, к примеру, клевер.…Да ты уснула  никак, доченька? Заболтал я тебя, старый хрен? Ну, спи, спи…
Старик накрыл спящую девушку линялой попоной,  и слегка шевельнув  потрепанными вожжами,  причмокнул:
- Ладно старая, хватит подслушивать.…Трогай милая.…Трогай…
Лошадь подумала чуток и,  согласно махнув крупной,  умной головой,  не торопясь поплелась в город, сквозь  на глазах сгущающийся сумрак…
                                            
                                               2.

…Рано утром, мокрая от росы, старая кобыла, по привычке,  без понуканий добрела до высоких, запертых на навесной замок, ворот Гостиного Двора. Остановилась. От души  напилась  из бочки, установленной под водосточной трубой ближайшего магазинчика и пару раз тихо заржав, уснула так же крепко и спокойно, как спали, сейчас укрывшись одной попоной,  молоденькая послушница и старик-возница…

…Екатеринбург, некогда оживленный и богатый  уральский город, некоторые улицы которого по изяществу архитектурных ансамблей и богатству магазинов не уступали Санкт-Петербургу или первопрестольной, летом 1918 года выглядел довольно жалко. На прилавках Гостиного Двора вместо обычного, дореволюционного,  богатого выбора колбас и разного вида мяса, включая таежную дичь, сейчас  лежали сизые от сухожилий конские мосолыги и скукоженные  тушки Бог весть, когда освежеванных то ли зайцев, то ли сусликов. В роскошном в свое время  магазине «ВИНА и НАЛИВКИ. КОРОБКОВЪ и к0», над входом в который сейчас болталась жестяная вывеска « Красный винокур», в ассортименте значились: «Первач из брюквы» и «Одеколон питьевой», последний впрочем, продавался только согласно мандату, и далеко не всем.…И всюду лозунги, воззвания, плакаты, агитационные телеги с листовками и бесплатными газетами.…И всюду красное, красное, красное, красное…
…Катя проснулась от надоедливого удушливого дыма - возница, скрутив довольно внушительных размеров пахитоску,  курил, ловко сплевывая желтой тягучей слюной куда-то под кобылий хвост.
- Доброе утро, дедушка. – Катерина потянулась, осмотрелась  и спрыгнула с телеги.
- Спаси вас Бог, что подвезли…
- Да чего уж тут, голуба.…Жаль, что бросить нечего в жестянку-то твою…Пустой я нынче совсем.…Как есть пустой.…А монастырь ваш славный.…Был.… Я там свою бабу отпевал.…Третьего года как.…Да…Хорошая была баба…добрая, услужливая….
Возница помолчал, наматывая вожжи на сухонький кулак.
- А сама-то куда теперь? К солдатикам не советую – и денег не дадут и обидеть могут. Уставший ноне солдатик пошел.…С германской еще уставший…- снова заговорил старик несколько успокоившись.
Катерина задумалась, оправляя черный платок, покрывающий ее головку.
- Да мне, пожалуй, к аптеке нужно.…Той, что к горному ведомству относится.… Там в провизорах наш родственник.… По маминой линии.
Старик закашлялся, поперхнувшись дымом и ненатурально долго вытирая выступившие слезы,  все ж таки поинтересовался:- Это какая ж такая аптека?  Случаем не та, что напротив усадьбы Харитонова-Расторгуева?
Девушка кивнула, а возница вновь закашлял…
- Не стоит Катюша тебе туда ходить... Не стоит. Уже недели две, как  ее подпалили.… Аптеку спалили, а хозяина бают,  не то изувечили, не то в распыл пустили…Жиденек вроде…
- Да не еврей он, а француз, да и то наполовину…
Расплакалась послушница и, склонив голову,  пошла через площадь, туда, где среди тополей в белом праздничном великолепии возвышался Богоявленский собор.
…Старик – возница оказался прав: денег в Екатеринбурге Катерина не достала. В людей городе из так называемых «бывших» почти не осталось, а купчишек лояльных новой власти уже настолько «обескровили» нынешние градоначальники, что к ним послушница и подойти-то постеснялась…

Несмотря на свои молодые годы, девушка сразу почувствовала, что в ее родном Екатеринбурге что-то происходит.…Из обрывков разговоров услышанных случайно, чаще всего речь шла о «Царе-батюшке», и о чехословацких частях, находящихся уже где-то под Челябинском и якобы направляющихся сюда… Хмурые, не выспавшиеся  и озлобленные солдаты с красными тряпицами на груди,  из мешков с песком спешно сооружали баррикады поперек центральных улиц и скверов. Красноармейские патрули все с большим сомнением и подозрением поглядывали на юную девчушку в монашеской одежде,   невесть для чего снующую по центральным улицам города, с жестянкой для подаяний…
…С тяжелым сердцем, Катенька бросила последний взгляд на небольшой особнячок, стоящий среди фруктового сада почти на самом берегу реки Исеть…Особнячок, где она родилась, прожила почти шестнадцать лет и откуда добровольно, повинуясь необъяснимому порыву, ушла в монастырскую обитель…
Впрочем, никто девушку в особнячке этом не ждал: родители выехали из России еще в прошлом году, а сейчас в доме этом расположилась какая-то хитрая контора, с мудреным длинным, трудночитаемым названием:
« Революционный комитет при Екатеринбургском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов»…

Легко перекрестившись и поклонившись родительскому дому, Катерина направилась вон из города по пыльному, истоптанному тысячами каторжанских ног, печально известному Сибирскому тракту.
                                                   3.
С южной стороны города, природа казалось, сама позаботилась об обороне:  столетние сосны и ели, поваленные прошлогодним, осенним ураганом, падая, превратили некогда чистый и светлый лес в непроходимую чащу, ну а сам тракт преграждала высокая стена из мешков с песком.
Рядом с баррикадой, сияя стеклами и черными полированными боками,  стоял «Панар-левассер», автомобиль старшего сына купца Харитонова. Но сейчас в нем, на его обитых бархатом подушках, вместо бесшабашного молодого человека, любимца всех Екатеринбургских дам за тридцать, сидело четверо мужиков в черных кожаных одежах.
Не дожидаясь лишних расспросов со стороны красноармейцев, послушница сошла с тракта и по чуть заметной тропке углубилась в лес.
…Господи, до чего же хорош был лес в это летнее утро!
Лучи не жаркого пока еще солнца, увязнув в блеклом, прохладном  тумане,  слоями плавающим  над резной, ажурной зеленью  папоротников,  создавали необычайно странную иллюзию всеобщего, чуть заметного беззвучного движения. Катерине казалось, что и стройные, шершавые стволы корабельных сосен, и гладкие, пестрые в своем черно-белом одеянии березы и мягкая, измятая ливнями зелень подлеска, все, абсолютно все кружится в чуть слышных ритмах старинного вальса. Да, да именно вальса…Девушка вспомнила как она в роскошном платье, с высоким декольте и в ажурных белых перчатках, впервые с молодым человеком, вальсировала в зале Екатеринбургского горного института на Рождественском балу 1916 года. Ее кавалер, будущий горный инженер, необычайно конфузился и густо краснел, когда его рука случайно дотрагивалась до Катиной спины или плеча…Милый мальчик.…Как же его звали? Вроде бы Мишель.…Ну да, именно, Мишенька Яблонский.…Именно так он ей представился…Смешно…  Интересно, где ты сейчас Мишенька Яблонский? А музыка!? Что же тогда звучало?  Да, да,…Несомненно.…Именно «Вальс – фантазия» Глинки.…Именно вальс.
Катерина не удержалась и,  сделав реверанс несуществующему кавалеру, закружилась в танце, подчиняясь мелодии ясно звучащей в ее памяти.…И пусть ее ладошка покоилась лишь на  воображаемом плече воображаемого молодого человека, и ее монашеское облачение меньше всего  подходило для такого танца как вальс, но все равно в эти короткие мгновения эта девочка была по-настоящему счастлива. Как бывают, счастливы только дети или блаженные…
Остановившись на перекрестке двух тропинок, Катя рассмеялась, покраснела,  и быстро оглядевшись  по сторонам,  старательно перекрестилась…
-Да что же это со мной происходит, прости Господи? – прошептала озабоченно девушка, но вдруг фыркнула, и весело рассмеявшись,  вновь закружилась в танце…
…С заросшей кедром и сосной невысокой, но крутой горы, перед пораженной послушницей открылся необычайно красивый и величественный  вид. Внизу, утопая в зелени тайги, крупными слюдянистыми чешуйками поблескивали озера. Тонкими извилистыми нитями желтели проселочные дороги, уползающие куда-то к подножию голубовато-прозрачных Уральских гор. Утреннее, выспавшееся солнце на пару с теплым ветром, дующим с постоянным упорством, скоро разметали остатки утреннего тумана. Дышалось отрадно и свободно.
-Господи!- Вскричала удивленно девушка, сорвав с головы черный платок.  
- Да неужели всей этой красоты мало людям!? Что же им не хватает!? Денег? Власти? Счастья? Да вот же оно, счастье, прямо под ногами.…Берите! Все берите! Здесь на всех хватит!
Катерина как была простоволосая, так и ринулась вниз по извилистой тропке, быстро перебирая сильными ногами.… Туда, вниз, круто вниз и в лево, где ей показалось присутствие большого села, по крайней мере, церквушку с голубой луковкой купола она видела совершенно отчетливо.
…Катя ошиблась.
До села она в этот день так и не добралась.
И что помешало ей в этом? Да кто ж его знает.…То ли городское воспитание, когда все очевидное и простое для сельского жителя, кажется совсем иным для горожанина. То ли удивительная прозрачность воздуха над Каменным поясом, когда далекое кажется близким. То ли  восторженное, возбужденное состояние души, навеянное той большой, благородной целью ради которой она, совсем еще юная послушница покинула обитель…. Одному Богу известно, отчего так произошло,  но было уже далеко за полдень, даже скорее ближе к вечеру, когда девушка, уставшая и проголодавшая осознала, что она окончательно заблудилась. И ей уже не отыскать сегодня не только села увиденного с горы, но и даже тропинка по которой она так весело бежала в первое время куда-то исчезла, потерялась, уступив место упруго-мягкому мху пересохшего болота.
Растерянно покружив  среди чахлых, тонких и горбатеньких берез и невесть когда высохших на корню елей, с голыми кронами и ошметками побелевшей, пересушенной тины на нижних ветках, Катя наткнулась на большой  и плоский гранитный валун, слегка возвышающийся над  зарослями  клюквы и брусники.
Разложив на теплой шероховатой поверхности валуна чистый платок, девушка пообедала яйцами, сваренными вкрутую, свежим зеленым, увядшим луком и картошкой отваренной в шинелях.…Посетовав, что нет чая, превозмогая брезгливость, девушка напилась  через сложенную вдвое  марлицу студеной, желтоватой, отдающей болотом воды, обнаруженной неподалеку, в небольшой лужице.
Перекрестившись, девушка стряхнула с платка хлебные крошки, разулась и, подложив под голову небольшую свою котомку, закрыла глаза.
Сквозь прикрытые веки, мешая послушнице отдыхать,  просвечивало солнышко, по - вечернему снисходительное и теплое, да и надоедливое комарье своим плаксивым писком также отгоняло сон,   но усталость брала свое,  и Катерина мало-помалу все ж таки уснула, свернувшись калачиком и подложив под щеку ладошку.
Пустая жестянка с маленьким замочком и прорезью на верхней крышке, так и не отягощенная ни единой копеечкой,  стояла рядом, отражая свет угасающего светила…
Над Уралом тихо и беззвучно опускалась ночь…

                                         4.  
  …Всю ночь снился послушнице молодой студент Михаил  Яблонский. Его неловкие, но жадные руки, его длинные пальцы все настойчивее и настойчивее блуждали по телу Катеньки, неумело и грубо расстегивая перламутр многочисленных пуговиц  и разрывая   шелк девичьих подвязок. Уже ослабевшая от сопротивления Катенька, безнадежно хватаясь за обитые голубым, холодным шелком стены, безвольно и неправдоподобно долго падала на грубую шерсть офицерской шинели, отчего-то брошенную на пол, как в будуар, в клубах пара и снега вошла старая игуменья  Елизавета Петровна, с дамским седлом в руках, и почему-то у именно у Катеньки, почти распятой под телом студента,  поинтересовалась простуженным, грубым голосом.
- Товарищ Юровский. Там в машине, еще две черепушки с японской кислотой  остались. Их-то куда?
…И плоский камень, и монашеские одежды послушницы потемнели от обильной росы. Было отчаянно прохладно. Катя, вскинула уж было руку, помолиться за-ради спасения от снов подобных, мерзопакостных, как вдруг, совершенно отчетливо услышала невдалеке  шум мотора автомобиля и недовольный  голос невидимого в плотном тумане мужчины, должно быть того самого, неведомого Юровского.
- Куда? Куда.…Да все туда же…в яму. Тебе сказано было: - « Во исполнение постановления Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов…», что бы от них значит, от этих кровопивцев трудового народа и следа не осталось.…Уяснил?  
- Уяснил то я, уяснил…-
Пробурчал другой, более низкий, чем у Юровского голос и закашлялся занудным, глубоким  кашлем курильщика.
- …Ну, Николашка с немкой своей допустим и впрямь кровопийцы…Хрен бы с ними.…Но пацаненок или положим девчонки, сестры евоные…Они - то в чем виноватые? Или вот доктор тот же самый…Он,  каким боком в кровопийцы попал?
- Боткину кстати предлагали  покинуть дом до  исполнения приговора. Я лично предлагал.…Так что  чего уж теперь.…Да и не твое это дело, товарищ Ваганов. Не твое.… Иди уж, поторопи лучше своих людей.…Светает уже…Пора  закругляться…
…Прикусив губу, девушка, чуть слышно ступая по мшистой подушке, подошла совсем близко разлапистой, наклонной ели, рядом с которой чуть слышно урчал  автомобиль, в кузове которого виднелись брошенные лопаты и кирки.  Приподнявшись на цыпочки,  Катя уцепилась за толстую еловую ветвь, подтянулась  и,  пригнувшись, умостилась на ней.  
И машина и перемазанные землею солдаты, устало курившие возле свежее закопанных ям, все, все это отчего-то вызывало в душе девушки необъяснимое чувство страха, животного ужаса…Ей хотелось разжать пальцы, спрыгнуть с ели и бежать куда угодно, но только бежать. Прочь от этих людей, объединенных чем-то ужасным и непоправимым.…И она бы побежала, но чувство жуткой уверенности  в том, что бег ее будет совсем недолог, и прервется он,  надо полагать от равнодушного выстрела в спину удержал Катю…
…Машина вместе с людьми уже давно уехала вверх по Старой Коптяковской дороге, уже давно растаял шум ее мотора, растворившись в лесных шорохах и щебетаниях утренних птах, а Катя все продолжала сидеть на ветке, крепко обняв руками прохладный, липкий от смолы ствол этой ели…
…Впрочем,  полюбопытствуй, кто от нечего делать, поинтересуйся у девицы: мол, зачем ты Катерина залезла сюда, отчего не убежала прочь, как только заслышала мужские голоса? Так и не ответит послушница на вопросы эти простые, нет, не ответит.… Разве что плечиком девичьим шевельнет недоуменно, да покраснеет не вовремя…  

                                   5.
Часа через три, когда солнце уже достаточно прогрело и лес,  и пыль на извилистой дороге, не оставив от утренних рос даже и воспоминания, Катя наконец-то вышла к селу. Вернее не к селу, а к довольно большому поселению старообрядцев, к староверческому хутору. Брошенному. Оставленному людьми.
Обойдя несколько пустых, крепких пятистенков и заглядывая в окна и распахнутые калитки, у послушницы сложилось странное впечатление о некой театральности, показушности,   ухода жителей из этого хутора. Уж больно чистые избы показались любопытной девушке, уж слишком аккуратно лежали и висели вдоль оштукатуренных саманом стен коровников и стаек нехитрые мужицкие инструменты: вилы, деревянные грабли, лопаты и косы.  Вырвав в одном из огородов несколько крутобоких, желто-белесых реп, девчушка подзакусила,  сидя  в прохладной тени добротного колодезного сруба.
Она бы и ополоснулась там же, у колодца, благо вода в ведре, старательно окованном толстыми металлическими полосами,  согрелось на солнце, но странное ощущение смущало Катеньку. Она не знала, отчего и почему, но ей определенно казалось, что кто-то наблюдает за ней из плотного сумеречного леса, обступившего хутор. И чувство это пугало и раздражало  послушницу. Хотя если быть до конца откровенной, не только и не столько брошенное селу пугало девушку, как те невесть, зачем вырытые, а после чего наспех зарытые ямы у насыпи  заброшенной Старой Коптяковской дороги. Необъяснимый страх гнал девушку все дальше и дальше от этого гиблого места, но в мыслях своих она постоянно возвращалась туда. Что-то паскудно-стыдное, чувствовалось в действиях этих красноармейцах, что-то невозможно-неправильное, но вот что именно и отчего так муторно было на душе у Катеньки все последующее время после того памятного утра, после той старой, наклонной, замшелой ели…
…Чем ближе подходила Катерина к Челябинску, тем отчетливее менялся лес окружающий ее. Уже почти не встречались ей высокие кедры с ровными, как мачты стволами и горделиво распахнутыми   кронами, все реже и реже темнели треугольные ели, молчаливые и равнодушные.
Леса Южного Урала отличаются светом и чистотой. Иной раз глянешь на сосновый лес, рядами взбирающийся на невысокие хребты и шиханы,  и не верится что к его посадке и планировки непричастен человек, толковый и умный лесничий.
…Уже стало вечереть и Катю все чаще и чаще стали посещать тревожные мысли о тщетности и безнадежности  ее путешествия. Возле высокого муравейника, на мшистом осколке красного гранита торчащего из мягкой хвойной подстилки гигантским зубом давно вымершего чудовища девушка решила передохнуть и собраться с мыслями.
Оседлав глыбу, послушница сняла с головы черный платок, широкий кожаный ремень с талии  и сбросила с усталых ног пыльные ботинки «Нариман» на высокой шнуровке.
Уставшие ступни тотчас  же заныли  сладостной  и  глубоко уходящей в икры болью. Золотистые лучи вечернего солнца  искоса падали на муравьиную кучу, вызывая в мурашином  царстве веселый переполох. Катенька облокотилась на камень и с улыбкой долго  наблюдала, как крупные лесные муравьи  без устали что-то подправляют и ремонтируют в своем жилище. Девушка почти было задремала,  как странное ощущение чего-то излишнего в этой окружающей ее лесной, умиротворенной  действительности,  возбудило в ее сердце непонятную тревогу, и даже  страх. Послушница внимательно осмотрелась, спрыгнула с камня, и колко поджав пальчики, прошлась округ полянки. И уже обуваясь, она поняла, что так потревожило ее. Запах дорогого табака отчетливо чувствовался среди  иных, мирных и столь естественных для соснового  бора.
Послушница заметалась,  спешно натягивая на себя монашескую рясу,  и как была расхристана и неубрана, зажав в руках платок и кожаный пояс, ринулась прочь с гостеприимной полянки.
…- И куда ж ты так спешишь, роднуля?- нараспев проговорил вышедший из-за кустов  лесной вишни, высокий чернявый мужик в фуражке с надтреснутым лакированным козырьком. Его черные свалявшиеся волосы из-под козырька пузырились неприбранным казачьим вихром, а тусклая желтая фикса среди ощерявшихся верхних зубов  завораживали глаз девушки не хуже  нагана, рифленая рукоятка которого виднелась из растянутого кармана  мятого офицерского френча.
На левой руке его, согнутой калачиком болталась шинель, лохматая и грязная.
Катя, в ужасе  широко раскрыв глаза, отступила назад и тут же почувствовала, как на ее плечо легла тяжелая мужская рука.
- А вот и не слиняешь, сестренка! – услышала она за спиной злорадный хохоток, и тяжелое  дыхание  второго человека парализовало всю ее натуру. Тот, который был в фуражке,  легко подхватил  безвольно опускающуюся в траву девушку и отнес ее на камень, тот самый, на котором   она совсем еще недавно столь безмятежно  отдыхала.
- Ну и как мы поступим с нашей дамой?- проговорил подошедший мужчина, много ниже ростом, чем первый, но  гораздо плотнее его, да и, пожалуй, постарше. Его влажные полные губы, казалось бы, улыбались, но Катеньке казалось, что шевельнись она невольно и кинется он на нее голодным оборотнем, отрывая куски живой еще плоти.
-В орлянку разыграем или на спичках?- Он прошелся по ее волосам короткополой, пропахшей табаком ладонью,  и снизу вверх зло и настырно посмотрел на своего товарища. Юную послушницу трясло от страха и она, прикрыв глаза, запричитала первую пришедшую ей на ум молитву:
« Отче наш, иже еси на небесях, да светится имя твое, да…»
Мужчины, казалось, не обращая больше внимания на молящуюся девушку, присели рядом с валуном и закурили, неспешно выбирая длинные папиросы из цветастой пачки с золотистой надписью «Дюшесъ №30».
Сладкий запах табака казалось разбудил послушницу и она привстав на колени взмолилась сквозь слезы разглядывая мужиков.
- Дядечки, миленькие. Отпустите вы меня пожалуйста. Нет у меня ничего с собой. Ей Богу даже грошика за душой нет. Ничего еще не успела вымолить.…Отпустите.…А я за вас в Лавре свечи поставлю,  и всю жизнь за вас молится, буду…
…- Эх, милая.- Проговорил весело высокий, и щелчком далеко от себя отбросил  недокуренную папиросу.
- Да на кой ляд нам твои молитвы, когда товарищ Ленин на каком-то там съезде всенародно объявил,  что Бога то и нет вовсе…Фантазия, дескать, и поповские байки…
Они  рассмеялись, а коренастый из наплечного мешка прямо на траву начал выкладывать продукты. Дружки явно собирались перекусить…
- Ты милая лучше не переживай особливо, покушай с нами, а уж потом, не обессудь, решай, под кого первого ляжешь. Под меня (кстати  матка меня Гришкой прозвала), или вот под товарища Охлобыстина? Ты не смотри, что он маленький такой, он, коренастый. В корень, стало быть, пошел, товарищ наш Охлобыстин…
Они снова расхохотались, но смех Охлобыстина звучал зло и наигранно. Шутки Григория ему явно пришлись не по вкусу…
…- Я. Я не хочу кушать…Я не буду с вами кушать…- пролепетала Катя, съежившись на камне.
- А и ладно…- легко согласился  длинный.
- Какая любовь на полный желудок? Так, отрыжка одна.Да и нам больше достанется.
Он налил остро пахнувшего самогона  из литровой бутыли в граненые стаканы (предварительно выдохнув из них невидимые соринки), себе и товарищу, и острым ножом раскромсал пару больших огурцов - переростков.
- Дрянь огурцы!- выдохнул он,  отбросив огуречную жопку в траву и захрустел наскоро очищенной луковицей.
- Нормальные огурцы, даже и не горькие…
Возразил Охлобыстин  и снова потянулся к самогону.
- Эх, паря, что ты можешь в этом понимать…
Протянул Григорий.
- Видел бы ты, какие огурцы были у моего бати,…Что б он был здоров, прохиндей.…В самый Париж подводами возил. Да и не раз, не два, а раз пять за сезон оборачивался…
- Он у меня в управляющих  в поместье у барина числился…
Обращаясь отчего-то к послушнице, проговорил он понизив голос.
- В какой Париж? – зло ощерился коренастый вытирая слезу выступившую от самогона. – Да они бы у него повяли…Гадом буду, повяли бы…
- Нет... – Долговязый  лег на живот, поправив мешающий  наган в кармане.
- Он кажный огурчик иголками натыкал, а после – в бочку с родниковой водой укладывал.…Так и перевозил.…И огурцы свежие оставались и вес мало-мало прибавлялся…
- А где ж твой папаша? Никак товарищи  расстреляли?- У Охлобыстина покраснели глаза, и язык заметно начался  заплетаться.
- Отчего ж непременно расстреляли?- возразил нехотя Григорий, оценивающе поглядывая на девушку…
- Он сука, как почувствовал,  чем дело пахнет, так с последним обозом там и остался.…И меня и мать мою здесь бросил. Гад. И барина своего тоже кинул.…Хотя вот уж кому тогда не до папаши моего дело было, так это барину нашему…Его уже через месяц после переворота взяли…Шлепнули должно быть…Я так думаю…Впрочем я этого точно знать не могу. Я из имения еще раньше убрался.…Береженого Бог бережет, а не береженного конвой стережет…
Он хохотнул и потянулся к папиросам.
…Они снова выпили и закурили. В стремительно надвигающимся вечере,  в пряном, настоянном на разнотравье,  и дикой мяте,  воздухе, отчетливо пахло табаком,  и плохо прикрытой  мужицкой враждой…
- Ладно, Гришаня. – Пробурчал  Охлобыстин, упаковывая в мешок остатки водки и закуски.
- Перекусили, пора и за основное блюдо приниматься.…И так уже скоро роса выпадет. Страсть как не люблю по сырой траве елозить…
Он приподнялся,  и двинулся было к Кате. Та, вдруг, с неожиданной силой оттолкнулась от пьяненького мужика ногами и, слетев с валуна, помчалась к темнеющему рядом лесу.
- Ох, блядина!- хрюкнул опрокинувшийся на спину Охлобыстин, а  девушка не разбирая дороги, мчалась уже по зарослям папоротника и черники, зайцем петляя среди чернеющих стволов.
- Держи, держи суку!- услышала она чей-то крик позади себя,  и тут заметив с корнем вывороченную поваленную сосну, юркнула в темную, остро пахнувшую муравьиным уксусом и сырым песком нору.
Мимо нее, вжавшуюся в землю всем телом,  прошуршали чьи-то осторожные  шаги,  и вдруг совсем рядом с собой она услышала два громких, страшно громких выстрела…
- Ох, и гад же ты Гришаня…
Отчаянно больно, на предсмертном надо полагать выдохе  выдавил из себя невидимый Катериной коренастый,  и  над лесом повисла звенящая тишина.
Послушница в ужасе потопила собственный крик, судорожно забив   рот монашеским, грубой ткани платком и словно в детстве крепко, крепко  зажмурилась. Казалось, тресни поблизости ветка, шевельнись былинка какая под тяжестью холодной росинки, и она не выдержит, закричит, изойдет на вопль и визг, столь велик был страх перед этими незнакомыми ей людьми,  страх, до последней  клеточки пропитавший все ее девичье естество…
…Сколько просидела в этой прохладной воронке с влажными податливо - песчаными стенками, пять минут или целую вечность  Катерина не знала? Но то, что Бог по той или иной причине отчего-то отвернулся, забыл про грешную и недостойную дочь свою,  она поняла сразу, как только попыталась приподняться и оглядеться вокруг....
- Ну, наконец-то…- услышала она рядом с собой язвительный смешок Григория и только сейчас заметила его, сидящего на поваленном дереве.
- Я уж думал,  ты там уснула.…Ан  нет…
Он снова рассмеялся, схватил послушницу за руку и с силой вытащил, выдернул  ее из норы.
Потом закурил и  словно нехотя, до обидного небрежно и спокойно овладел девушкой.
Катерина, впервые почувствовав в себе мужчину, дернулась было, но тот, выдохнув ей в лицо табачным дымом,  проговорил, не выплевывая даже папиросу.
- Не трепыхайся, милая…Больнее будет.…Я знаю…

                                                   6.
В лиловом, утреннем небе еще болталась круглая, полупрозрачная луна, когда  Григорий, разбудил истерзанную,  раздавленную,  уничтоженную Катерину.
- Вставай  мамзель, вставай.
Хитрым узлом связанная, тонкая и прочная веревка  стреножила  толком еще не очнувшуюся девушку.
- Пора уходить отсюда.…Слышь, стреляют недалече. Верст пять будет, не больше…Мне, если честно ни с красными, ни с белыми, ни с еще какими встречаться что-то уж больно не хочется.…Не по пути мне ни с теми, ни с другими.…К херам собачьим эту политику…»Паны дерутся - чубы летят»…Так что хорош спать, вставай, как там тебя?
- Катя. – Девушка поднялась, как смогла, причесалась, оправилась,  и с трудом передвигая спутанными ногами, двинулась вслед за мужиком.
- …А тот, который  Охлобыстин…вы его что, убили?
- Да пес с ним. – Проговорил насильник не оборачиваясь.
-…Было и нет,…Он если честно, то и слова доброго не стоил…Гнида. Я давно уже подумывал с ним разбежаться, да все предлог приличный не находился.…А тут ты подвернулась…
Он  закурил,  и уже казалось, не обращая  больше внимания на послушницу, направился по тропинке, ведущей к  небольшой речке, с севера огибающей поляну.
… «За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали».
Сквозь равнодушный шорох высокого осота,  потревоженного широким шагом Григория,   услышалось Катерине.
Тучи комаров, из помятой травы облепили девушку и та, на миг, забыв и про ночное надругательство над собой,  и про убийство Охлобыстина,  отчаянно отмахиваясь ольховой веткой от нудных насекомых, поспешила вслед за мужиком.
- Ты не грусти Катюха,- Долговязый обернулся и, оглядев искусанную  комарьем девушку снисходительно улыбнулся.
- Недельку, от силы две  я тобой еще попользуюсь, а потом глядишь и отпущу.…По натуре  я мужик не злобливый. Можно сказать что и добрый…
-Правда отпустишь?- усомнилась послушница приостонавливаясь.
- А то.…Вот  за Златоустье  добредем, а там у меня в казачьей станице, что возле самого Таганая, сродственники… Братовья  да свояки…Хорошие мужики.…А вот с бабами в селе, напротив полный  напряг…все какие-то кочерыжки коротконогие.…Я так полагаю что в основном татарки – полукровки.… А ты другая. Ты красивая.…Из благородных, небось?
- Из них… Mademoiselle Voropaeva. Генерал-губернатора дочь. – Уронила Катя и расплакалась…
- Хотя какая я теперь mademoiselle? Так…Подстилка не поймешь чья.…Без имени и фамилии.
- Как  чья?
Григорий приостановился и, дождавшись,  когда Катерина подойдет к нему,   осклабился,  запустил руку ей под одежды. Между ног.
- Моя ты подстилка, моя покамест…
Григорий выудил ладонь  у нее из-под рясы, понюхал,   и небрежно выдав девушке пощечину,  вновь зашагал по извилистой тропке, чуть заметной среди нагромождений разнокалиберных  валунов и широких сбрызнутых росой лопухов.
«…Пробиралися там день и ночь казаки,
Одолели и горы и степи.
Вдруг вдали, у реки,
Засверкали штыки,
Это были японские цепи»...
                                          7.
…Уже больше двух недель пробирались  Катерина и Григорий по лишь ему известным тропам, шли в неведомое доселе девушке Златоустье. Иногда,   на их пути вырисовывались деревенька или небольшое сельцо, но  Григорий обычно только завидев ближайшие избы, тут же круто забирал в лес. В такие дни, он становился необычайно хмур,  и неразговорчив, и лишь бесконечная песня о геройствах казаков на японской войне хоть как-то разряжала гнетущую тишину.
«… И без страха отряд поскакал на врага,
На кровавую страшную битву,
И урядник из рук
Пику выронил вдруг:
Удалецкое сердце пробито»….
Котомка с припасами Григория уже давно опустела и лишь благодаря тому, что зверье вокруг было непуганым,  а стрелком он был хорошим, голод путешественникам не грозил, хотя первое время Катерину и мучило отсутствие хлеба в ее рационе.
На каждом привале, Григорий во все той же странной, с ленцой манере насиловал девушку, молча и отрешенно, иногда и по несколько раз. Обычно послушница сносила близость, молча, закрыв глаза и закусив губу, в  молитвах и  мыслях своих,  желая мужику всяческих напастей – по опыту зная, что за любое даже пусть и незначительное оскорбление, сказанное вслух,  будет бита. Бита больно, обидно, по лицу.…Но с каждым днем, с каждой их близостью, молитвы ее становились все короче, а напасти рождаемые в ее голове, все безобиднее.…  К самому же  мужику, к Григорию,  Катерина (хоть это и казалось для нее самой и необъяснимым),  начала относиться если и не хорошо, то хотя бы со странной смесью уважения и благожелательности, иной раз, принимая эти свои чувства за истинное христианское всепрощение…
И вот, как-то под вечер, почти у самого подступа к Таганаю, когда ее, чистую и уставшую  после купания в холодной родниковой речке, коих здесь встречалось в превеликом множестве, Григорий вновь рывком подложил под себя, она  неожиданно для себя самой,   сладостно  и протяжно застонав, обхватила его сильное тело руками и ногами,  и впервые отдалась ему. Отдалась ему  вся, целиком и без остатка,  без оглядки на прошлое и без радужных фантазий о будущем…
- Ну, вот и славно. Ну, вот и ладушки.- Смеясь, проговорил Григорий, целуя ее в шею и искусанные, кровоточащие губы.
- Наконец-то в тебе, Катенька баба  проснулась…
Он разрезал веревки все еще привязанные к ее лодыжкам и сбросил обрывки в студеные струи. Минутой позже туда же полетела и порожняя жестянка для подаяний.…В эту ночь они впервые спали, обнявшись, под одной шинелью.
…- Смотри Катенька! Вот мы и пришли! – Радостно закричал Григорий, шутливо подталкивая к самому краю отвесного обрыва испуганную девушку.
- Вон они, Каменки! Я же тебе говорил, почти у самого Таганая.…Только с другой стороны.…А вон и хата братовьев моих.…Вон, под красной крышей…Большой дом, пятистенок…
Катерина переборов страх, все ж таки глянула вниз, во много сот метровую бездну, туда, куда указывал Григорий. Там, внизу, где огромные сосны казались искусно сделанными игрушками, а река- случаем позабытая темно-серая лента,  и в самом деле раскинулось большое, явно зажиточное село…
- Григорий,- проговорила отступив от края обрыва Катерина. – А нельзя просто обойти Таганай кругом? Уж больно страшно…
- Обойти? Обойти оно  конечно можно. Но это  несколько  суток лишних, да и река в этих местах уж больно глубока.…Да ты милая не боись. Знаю я несколько тропинок заветных: и не крутые и пряменькие…Ровно в парке, ей Богу не вру.…Вот сейчас перекусим, отдохнем и пойдем…Славно, что сегодня суббота (продолжил он, помолчав с минуту). В станице бани топят. Хорошо!  Откровенно говоря, страсть как соскучился по нормальной бане, с горячей водой, с паром да щелоком.…Эх, девочка, ваши городские общественные бани ни в какое сравнение с деревенскими нейдут. В них даже пар по иному пахнет…Ито сказать: сама понимать должна…
Он окинул послушницу взглядом  и начал готовить нехитрый обед, а та, смотрела на него, на его черные как смоль казацкие волосы, на его ловкие и сильные руки, на  усы, радостно ощеренные, и тщетно пыталась разобраться в собственных чувствах…
-Странно. Как все странно… - думала она, подбрасывая до звона сухие сосновые ветки, в жаркое, почти незаметное на солнце пламя.
- Еще месяц не прошел, как я покинула обитель, матушку-игуменью,   а как неожиданно поменялось все в моей жизни, да и не только в ней, но и в сознании, да и в самой моей природе. Кем я была в той, в прошлой своей жизни? Mademoiselle Voropaeva, из упрямства решившая вместо эмиграции со своими родителями, папенькой и маменькой, пойти в монастырь…Готовилась к постригу, учила молитвы и выстаивала бесконечные заутренние и вечерние службы…А кто я такая сейчас? Зрелая женщина или баба, как назвал меня Григорий…
…- Странно. Как странно.… Еще совсем недавно я желала ему страшной смерти, гиены огненной и вечной, без надежды на спасение, а сегодня, сейчас я уже называю его по имени, обнимаю его добровольно. Да что врать-то самой себе? Добровольно, всего лишь? Врешь девица! Врешь.…Да я хочу, я желаю этого.…И мне нравится с ним быть! Нравится…
…Григорий,…а ведь я страшно сказать ничего о нем не знаю: Кто он такой? Сколько ему лет? От чего он прячется по лесам? Как его фамилия, наконец?
Катерина прилегла  на теплый, шершавый от шуршащих лепешек лишайника гранит,  и счастливо поглядывая в высокое, бесконечно голубое небо, куда рвался прозрачный, дрожащий дымок костра, легко покусывая горечь  травинки, подумала о себе самой -  лениво и незлобиво:-  А может быть все гораздо проще, чем я сама для себя на воображала? И ничего особенного в судьбе моей не происходило? И не было пожара в монастыре, не было никакого насилия, и убийства Охлобыстина тоже не было? А есть только лето, тайга, гора Таганай, мужик Григорий и я, Екатерина Воропаева, его баба…
Катя сонно улыбнулась и, положив ладошки под щеку (словно в детстве, ей Богу) уснула, так и не дождавшись обещанного Григорием «сейчас перекусим», подумав напоследок, впрочем, легко и необидно:- Уж не блядь ли вы, дражайшая mademoiselle Voropaeva?    
… «Он упал под копыта в атаке лихой,
      Кровью снег заливая горячей,
   -Ты, конёк вороной,
   Передай, дорогой,
  Пусть не ждет понапрасну казачка
За рекой Ляохэ угасали огни,
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега назад
Возвратился отряд
Только в нём казаков было мало»...
                                      8.
Григорий не обманул. В станице у него и в самом деле оказалось много родственников. По крайней мере, в том доме, куда он привел Катерину, весь день хлопала входная дверь - входили и выходили бесконечные сродственники: братовья, кумовья, сватовья. Деверя, снохи.…И все с семьями, и все с подношением.…С Григорием лобызались, да за ручку здоровкались, а на Катерину поглядывали с любопытством и недоумением -  надо полагать монашеский наряд ее, смущал казаков.…Недолюбливало свободолюбивое и дерзкое на язык яицкое казачество духовенство, ох и недолюбливало, хотя как ни крути, а все церковные праздничные службы от начала до конца выстаивало…
Часа в четыре пополудни, Григория и Катерину, а вместе с ними и всех основных родственников пригласили к столу. Давно, ох как давно не видела девушка столь щедрого на угощенья стола. И чего только не было в тот день на тарелках да широких блюдах, тесно расставленных на трех вплотную сдвинутых столах. Одних только водок да настоек восемь видов, разлитых по высоким, четырех угольным, двухлитровым штофам. В самом центре стола хитрый графин для наливок, из шести секций, с шестью стеклянными краниками и шестью притертыми пробками – на зависть всем соседям переливается радугой. Да что графин? Обыкновенная стекляшка, да и все, но вот разносолы на столе, это да. Это как ни крути - лицо хозяев дома, а при нынешних – то, неверных временах, когда по городам говорят людишки вообще с голоду пухнут,  не только лицо, но и статус, и положение, и увертливость, и умение жить, да и мало ли чего еще и…
…Время оно конечно летнее (а кто ж летом скотину режет?), ну да ничего, слава Богу,  лес рядом, зверья  в тайге немерено. Оттого на столах и медвежатина, и сохатина, свинина и дичь всякая: глухари да перепела – всего вдоволь. Зайчатины нет, правда, так с другой стороны рано еще зайца бить, худой он покамест, мяса не нагулял…
Да и с рыбой хозяйка дома,  расстаралась от души. Тут тебе и форель речная, в огромных сковородах под сметаной зажаренная, и плоские словно доски, запеченные в листьях хрена  толстогубые лини, и длинноносый осетр, рыбьей мелочью и чесноком нашпигованный на длинной резной доске красуется. Про грибы, грузди да рыжики, холодным способом соленые и говорить не к чему – какой же Урал без грибов!?
Под вечер, когда гости уже изрядно откушали, а мужики ремни свои (чтоб отдыхать да вкушать не мешали), на скамейки рядышком повесили, внесли сдобу на берестяных тисненых блюдах, пироги да расстегаи горками, разве что не трещат от жару.… Ну и под самые проводы – обязательно кисель.…Это уж конечно для уважения гостям, что бы завтра им до ветру хорошо ходилось…Молочный, ягодный, на вине красном сваренный.…Дрожит словно желе, какое…Вкусно!
Но это все позже. А сейчас большой просторный дом пятистенок полон гостей. Звон посуды, бульканье водки, табачный дым пластами над головами…Кто смеется, кто за здравие тост говорит, кто плачет под песню тоскливую. Хорошо здесь сегодня Катерине. Несмотря на шум и дым, хорошо и покойно. Девушка приняла из рук Григория высокую, хрустальной гранью играющую, рюмку (да и не первую) полную водки, темно-янтарной, на кедровых орешках настоянной. Выпила, грохнула  об пол и расплакалась: счастливая и пьяная.
Но все нормально. Ни хозяин, Фрол Фомич Копейкин, ни супружница его Матрена Ильинична, ровно ничего не замечают – баба она баба и есть. Пусть поплачет, коли неймется…пусть. Это не возбраняется. Для женщины это не стыд.… Да и не слезы это в конце – то концов, а водка.…Все ж вокруг люди, все всё понимают.… Да и не до слез сейчас, не до бабьих. Фрол Фомич с Матреной Ильиничной песню зачали, да так красиво и слаженно, что мало-помалу утихли гости за столами, сидят, слушают, кто послабее носом хлюпают…

«Как за черный берег, как за черный берег
Ехали казАки,40 тысяч лошадей
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей

Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить
Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить

А первАя пуля, а первАя пуля
А первАя пуля, братцы, ранила коня
А вторая пуля, а вторая пуля
А вторая пуля в сердце ранила меня

Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить
Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить

А жена поплачет, выйдет за другого
За маго товарища, забудет про меня
Жалко только волюшку да в широком полюшко
Жалко мать-старушку да буланого коня

Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить
Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить

Кудри мои русые, очи мои светлые
Травами,бурьяном да полынью заростут
Кости мои белые,сердце моё смелое
Коршуны да вороны по степи разнесут

Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить
Любо, братцы,любо
Любо, братцы жить
С нашим атаманом
Не приходится тужить»…

Окончилась песня. Опять за столом оживление, разговоры и табачный дым.
Катерина, держась за стены, по-городскому оклеенным обоями, прошла за спинами гостей и вышла на воздух, на высокое резное крыльцо с точеными балясинами и дверью с тяжелым кованым кольцом. Сплохело с непривычки. Еле-еле успела за дом, за какой-то приземистый сарайчик забежать, как приступ тяжелой рвоты,  казалось, все ее существо вывернул наизнанку, располовинил. Не помог хозяйский киселек, не спас…
…Очнулась девушка в полной темноте, на полу. Где-то под половой доской скреблась мышь и глухо, словно  издалека, раздавались звуки все еще продолжающегося застолья.
Темнота пахла пылью, сухой травой, кислой овчиной и мышами. Но сильнее всего пахло медом. Казалось что все вокруг насквозь, на долгие времена  пропахло им – и стены, и полы и невидимые брусья перекрытий крыши…Девушка с трудом приподнялась и неловко уперевшись рукой на что-то неверное, чуть было не опрокинулась . Вдоль стен стояли какие-то ящики, от них-то и исходил этот приторно-тягучий запах меда.
- Похоже что это ульи…- Решила послушница и на ощупь двинулась к двери. Она не ошиблась, это и в самом деле были поставленные один на другой улья – рачительный  Фрол Фомич летом составлял сюда ульи, требующие починки. Кстати сказать, на зиму ульи вместе с пчелиными семьями выставлялись сюда же. Только к другой, более теплой  стене. Оттого этот сарай и назывался зимником или омшаником, как иной раз говаривали старики.
Выйдя из омшаника, девушка обессилено опустилась на шершавую, влажную росою доску низкой завалинки, идущей по периметру зимника. Закат уже, по-видимому, давно выдохся, и по небу шарахались лишь дрожащие отблески далеких,  неслышных здесь гроз – зарницы.
На ближайшем лопухе, Катя с удивленьем, обнаружила маленькое светящееся чудо – светлячка. Червячок лежал на шероховатой поверхности и светился ровным, необычайно красивым в ночи зеленоватым светом.
- Ох, ты! – только и смогла произнести пораженная девушка и тут же, ноготком скатила светлячка себе на ладошку. Он и на ладони светился все также ровно и прохладно, освещая неведомые послушнице линии жизни и венерины бугры.
-Чудо! Ты просто прелесть! Шарман! – шептала в восторге Катерина, и  разве что не целовала светлячка от того  сразу и не заметила двух человек, стоящих возле черного на фоне неба штакетника. Правда людей этих, Григория и Фрола  Копейкина, по голосу, по своеобразному плавному говору, Катерина  распознала  сразу и от того стала прислушиваться еще более тщательно.
                                                    
                                            9.
-…Ну что, Фрол, твой-то старший, все еще у большевиков, в Златоусте  отирается?
- Ох, Гришка, стыдоба-то, какая,- как-то жалко, по-бабьи запричитал Копейкин.
- Станишникам в глаза смотреть больно. Совестно. Старший сын есаула и вдруг чекист…
- Дурак ты Фрол. Всегда дураком был! – жестко проговорил Григорий и закурил, судя по сладковатому дыму, закурил свои любимые папиросы «Дюшесъ».
- Это же просто бешеная удача, что им потребовался инструктор-проводник. Пойми ты, дурья твоя голова, что они пришли навсегда. Да-да, именно навсегда. Слышал, в Екатеринбурге Николашку с семьей грохнули? Чехи к ним переметнулись.…Почти весь Южный Урал под себя подмяли…Я Фрол, пока к тебе пробирался,  почти в каждой деревне флаги красные видел, у сельсоветов развешанные. Оттого-то и вынужден был по лесам идти, в круговую.…Так-то вот.…Скажи спасибо, что до твоих Каменок дорога-черт ногу сломит, а то бы комиссары уже давно сюда заявились.…Хотя, что толку радоваться, не сегодня, так завтра все равно придут.…А ты совестно, совестно…Сынок твой, теперь для тебя почитай как охранная грамота.…Всех брать будут, а тебя в последнюю очередь…
Мужики помолчали, и Катерина уже было собралась к ним подойти, как Григорий вновь заговорил.
- Ты Фрол девицу, что со мной пришла, заметил?
- Хороша девка, хоть и монашка.… Да кажись она не из деревенских будет?
- Эх ты, братку, куда хватил -  из деревенских.…Эта монашка, между прочим, единственное чадо Генерал-губернатора Воропаева Владимира Александровича.…Сам-то он с супругой своей, небось, давно уже где-нибудь в Констанце отдыхает, а она из принципу или еще, почему,  решила не эмигрировать, пошла в монастырь, в послушницы…
Я как увидел ее. Так и решил за племеша своего, сына значит твоего старшего отдать…Красные красными, да в жизни все приключиться может. Вдруг, да и вернется все вспять, вот тогда-то сынок твой перед господами Воропаевыми и замолвит за нас словечко…Он как, сын-то твой, не оженился пока еще?
- Нет покамест…- буркнул Фрол  Копейкин и, помедлив, спросил:-
- А ты как, Гриша, спишь, что ли с монашкой, али как?
- Да кабы я с нею не спал, Фрол, с какого  хрена она в эту глушь бы добровольно пошла? Пришлось…
Он рассмеялся и уже в более веселых красках рассказал брату как ради того, что бы девчонка эта к мужику вкус почувствовала, был вынужден иной раз дважды на одну сопку забираться, время растягивать…
- Да не переживай, Фролушка,- приобнял Григорий своего брата за плечи.
- На всех хватит, не изотрется, поди. Хватит и мне, и племяшу моему, да и тебе, коли захочешь…Она, я видел, сегодня перебрала чуток.…Поищи, твоя будет…
- …Нет, Григорий, благодарствую.…Да ведь венчанный я.…А вот для сына мово, девчонка и в самом деле подойдет. Хороша. В бедрах  правда худовата, рожать будет трудно, ан ничего, образуется.…Только вот я тебя знаю, ты никогда ничего за так не делал. Даже в детстве.…Признавайся, на что Катьку сменять надумал?
- Мне Фрол, бумаги нужны. Чистые бумаги,…что бы ни одна сука ничего не заподозрила.… Слинять я хочу из Россеи. Ох, как хочу.…Отца своего мне отыскать ох как надобно…Я ему в свое время золотого песка чуть ли не с пуд отдал на хранение.…А когда я узнал, что он не вернулся, то  сразу скумекал: пристроил он мое золотишко. Я братишка тоже хочу по Парижам погулять, во фраках да с тросточкой.…А в России в сторонке отсидеться не получится. Тут либо с красными дружбу води, либо Колчаку присягу давай.…А мне это надо? Хватит, навоевался.…Я в  японскую у Ляохэ, сотню свою полностью положил, сам еле выжил, а мне за это два креста на грудь прикрутили и сотенную на пропой отсуропили.…Надо полагать рублишко за человечка.…За казака, ты слышишь Фрол? Рубль…Сотню-то я честно пропил, а вот воевать что-то охота совсем прошла.… Так что милый, без бумаг мне никуда.…   Вот тут-то сын твой мне и пригодится.…А если мало девки будет, я ему золото приличное покажу.… Прямо наружу просится.…И отсюда недалече…
Они снова закурили  и не спеша направились к дому…
                                        
                                        10.
…Летом на Урале светает рано.…Еще три часа пополуночи не отбили большие напольные часы в доме Фрола  Копейкина, а на дворе уже хоть газету читай. Небо и не голубое, и не синее, а какое-то блекло-серое, ровно войлок полинялый. Над проплешинами тайги, полянами, словно дымы заводские туман поднимается, а горы кажутся хмурыми и неприветливыми. Росы выпадают такие обильные, что травы к земле, словно во время дождя клонятся.…А тихо - то как! Где-то на озере, верст за пять чайка голодная проскрипит, а кажется что вот она, прямо над тобой…Урал…
Словно побитая, с трудом и стоном поднялась Катерина с завалинки и на тяжелых ногах направилась к дому. Светлячок забытый, на землю упал да тут же под каблуком девушки и лопнул. Только слизь зеленоватая брызнула.  
В горнице гостей уже не было, лишь утомленная хозяйка гремела посудой где-то на кухне, да два брата, Григорий да Фрол сидели на углу стола, под образами и пили водку, устало и бесцельно.
- А вот и Катенька наша появилась…- Протянул Григорий и попытался подняться навстречу девушке.
- Сиди уж.- Проговорила она и, прихватив с блюда большой серебряной вилкой сопливый, уже почерневший на вольном воздухе груздь, налила себе стопку горькой.
- Вот молодец! Настоящая казачка! – С трудом выговаривая слова, похвалил ее Фрол и упал головой на стол.
- Что Гришенька, надоела тебе Воропаева дочь? В Париж захотел? А ты не подумал, казачок ты мой разлюбезный, что дочь Генерал-губернатора тебе в заграницах может быть даже более полезной, чем твой пуд золота? А?
- Ты! – вскричал разом протрезвевший казак. – Ты что, подслушивала сука!?
- Да пошел ты, хам…- девушка бросила пустую рюмку на стол и, развернувшись, направилась к двери.
- А ну стоять, мать твою!- закричал Григорий и, опрокинув стол, бросился вслед за ней, безуспешно пытаясь вырвать из кармана наган.
Катерина не дожидаясь выстрела, выскочила из избы и огородами побежала в сторону леса.
- Постой девка! Я кому говорю постой! – за ее спиной раздался треск кустов и злобный мужицкий мат.
Катя не разбирая дороги, забирала все дальше и глубже в лес, петляя среди сосен и кедров. И не только страх, но и непередаваемая обида, страшное омерзение несли  ее все быстрее к приближающим горам.
- Ну, блядь, ты за это поплачешься.…Кровавыми слезами умоешься, как только спымаю! – раздался крик Григория совсем близко, как вдруг странный треск сухих веток и одновременно мужской громкий стон прервал его страшные угрозы.
Ничего не понимая, Катерина затравленно обернулась, но ничего и никого не увидела, лишь метрах в пяти от себя чернела большая яма с остатками сухостоя, разбросанного над ней.
Девушка, недоверчиво вытягивая шею, подошла к яме. На дне ее, лежал, странно раскорячившись с белым, как магнезия лицом Григорий. Из штанов, как раз там, где была ширинка, ужасающий в своей неправдоподобности торчал остро заточенный, окровавленный деревянный кол. Второй, точно такой же прошил правую грудь казака. Еще несколько кольев торчало чуть в стороне.
-Волчья яма.- Догадалась Катя и осторожно, придерживаясь за осыпающиеся стенки западни спустилась вниз.
Григорий плакал, молча и больно. Некогда красивые его губы жалобно дрожали, выдувая редкие кровавые пузыри.
- Спаси меня Катенька! Христом Богом молю, спаси…- прошептал Григорий, увидев склонившуюся над ним девушку.
- Поздно милый…- проговорила она и, заправив под задницу обремкавшуюся свою рясу присела рядом с умирающим.
- У тебя, похоже, артерия прорвана, да и легкое наверняка задето.
Я в обители своей курсы сестер милосердия закончила, так что знаю наверняка, что если  тебя снять с кольев, тот час же кровью изойдешь.…Да и не под силу мне это одной сделать…Тяжелый ты мужик. Я это на себе частенько испытывала…  
- Забудем старое, Катенька. Вместе уедем. На Евангелие присягну, вместе уедем.
- Никуда я с тобой не поеду, Гришенька. Неверный ты мужик. Сволочь.
Послушница переложила вилку с  которой оказывается так и бежала в левую руку и оправила черные, мокрые от пота волосы на горячем лбу мужчины.
- Ведь я ж тебя полюбила. По-настоящему полюбила. Ведь ты мой первый и единственный мужчина был.…Да ты и сам знаешь что первый.…А ты меня продал. Под брата, под кузена - чекиста какие-то жалкие бумажки, за паспорт подложить собирался…Падаль.
Она вздохнула и обессилено откинулась спиной на стенку ямы.
- Вот дождусь, как подохнешь, так и уйду.
Григорий сглотнул и попросил, слезно, с дрожью.
- Девонька моя.…Пить. Пить очень хочется. Господом заклинаю, дай воды… Ведь ты же послушница. Почти монашка,…Что же ты такая,…злая? Дай воды, сволочь!
- Была монашка, да вся вышла.…А вот ты, каким был, таким и остался.…Теперь меня за глоток воды сволочью называешь.…Нет у меня воды, да если б и была, все равно не дала бы.…После твоих губ, даже святая вода и та поганой станет…
Она замолчала, прикрыла глаза и расслабилась. Сквозь веки, розовым, просвечивали первые солнечные лучи. Где-то над головой призывно посвистывали поползни. Голова кружилось от запаха грибов, сырой земли и крови…
- Нет. Только не спать…- приказала себе Воропаева и с трудом открыла уставшие глаза. Левой рукой, дрожащей и скользкой от крови,  Григорий держал пистолет, старательно целясь ей в грудь.
- Дурак! – выдохнула Катя,  и не задумываясь, с силой воткнула вилку в отчетливо хрустнувший кадык Григория. Тот выронил оружие и обхватил свое исковерканное горло. Минуту спустя, его, все еще красивое лицо посерело и застыло в болезненной гримасе.
- Ну, вот и все, Гриша…Конец.- Девушка небрежно перекрестилась и брезгливо морщась, полезла в карманы френча покойного.
- Это не мародерство, мой дорогой…Ты не думай.…Просто ты уже отмучился, а мне еще со всем этим оставаться здесь…Мне еще жить…
Она еще что-то говорила полушепотом, а руки ее сновали по карманам.
Папиросы и пачку керенских, она оставила в его карманах, а в свой разложенный платок увязала почти коробок спичек, кое-как обтертый наган и с десяток золотых, николаевских червонцев…
- Прощай Григорий. – Она, не оглядываясь, пошла прочь от волчьей ямы…
- Прощай. У нас с тобой, наверное, были бы очень красивые дети…
Наверняка были бы…
Катерина поправила сбившиеся волосы и мгновенье помешкав направилась вверх, на гору, по заваленной валунами просеке, по еле заметной тропе.
                                     11.
…Катерина развесила песком простиранное, обветшалую свою одежду и вошла в воду. Озеро с необычайно прозрачной и мягкой водой наверняка подпитывалась ключами, было студеным. Но девушка, словно не замечая этого, радостно и громко фыркая, плавала вдоль заросшего тростником заливчика, на берегу которого все еще дымился ею разложенный костерок. Август подходил к концу,  и без костра ночами было пронзительно холодно…
- Посмотрите Серж, какие прелестные русалки обитают в этом Богом забытом краю! - услышала она веселый мужской голос, когда уже почти подошла к берегу. С визгом, совсем как обыкновенная баба, она плюхнулась в воду стараясь спрятать от посторонних глаз обнаженное тело.
- Вы испугали ее, господин Грушевский. Ответил неведомый Серж, и Катерина наконец-то увидела, как из тростника к костру подошли два молодых офицера, в походном, защитного цвета обмундировании и при походных же погонах.
- Не бойтесь нас, прекрасная незнакомка. Ни я, ни тем более господин Вырубский вас не обидит.…И я, и господин штабс-капитан, по большому счету люди мирные, хотя и считаемся боевыми офицерами. Но человек предполагает, а Бог располагает и мы здесь, в боевой части.…Служим-с за веру и отчизну.…Но повторяюсь, мирное население не трогаем принципиально.…К тому же, судя по вашей фигурке, очертания которой прекрасно видно сквозь прозрачную воду (а на Кисегаче и в самом деле очень прозрачная вода, не так ли мадемуазель?), вы относитесь к высшему сословию.…Или я неправ?  
- Вы правы, господин поручик. К высшему… – мельком глянув на погоны молодого офицера, проговорила Катя и встав во весь рост, не прикрываясь даже, пошла к ним навстречу.
Штабс-капитан Вырубский хмыкнул, пораженно хлестнул веткой ольхи по сияющему голенищу сапога и повернулся к купальщице спиной.
Поручик, мгновенье, задержав взгляд на ее лице, последовал за своим товарищем.
- Прошу прощенья, - со странным смущением в голосе проговорил поручик Грушевский, вслушиваясь, как Екатерина натягивает на влажное тело свою одежду.
- Вы случаем не mademoiselle Voropaeva?
- Как это ни странно, она самая…
Девушка подошла к костру и с сомненье посмотрела на обуглившиеся грибы, дымившиеся на березовом прутике.
- Ваше неожиданное появление, господа офицеры не только вогнали меня в краску, но и лишило горячего ужина. Кстати, господин Грушевский, а откуда вы меня знаете?- Она присела на выброшенный на берег топляк и попыталась хоть как-то уложить сырые волосы.
- Ну как же! – Вскричал, оборачиваясь, поручик.
- Вспомните: бал в Екатеринбургском горном  институте на Рождество.  1916 год. Вспомните…Вы тогда, правда совсем еще юной девочкой были и господами офицерами совсем еще не интересовались.…Вы свой  ангажемент помнится, отдавали совсем еще молодому юноше, кудрявому и постоянно краснеющему словно девица.…Неужели  забыли? А я вот вас сразу признал.…Разрешите в честь такой неожиданной встречи поцеловать вашу ручку.
Грушевский наклонился и почтительно поцеловал Кате руку, после чего выпрямился, прищелкнул каблуками и представился.
- Поручик Грушевский, Александр Петрович. К вашим услугам.
-   Александр Петрович. – Нарушил молчанье штабс-капитан, в сомнении разглядывая облаченье девушки.
- Быть может вы нас, все-таки представите друг другу?
- Ах, да. Конечно…
спохватился поручик и снова прищелкнул сапогами.
  - Mademoiselle Voropaeva? Екатерина Владимировна. Единственная дочь и наследница бывшего Генерал-губернатора Воропаева, Владимира Александровича.
Штабс-капитан Вырубский, Сергей Николаевич. Прошу любить и жаловать…
Штабс-капитан Вырубский также наклонился, и слегка прикасаясь губами к руке девушки, поинтересовался, несколько фривольно:-
-А отчего ж, эксьюзми  бывшего Генерал-губернатора? Никак отец ваш счастливо и вовремя эмигрировал, не в пример нам, болванам.
- Да. Счастливо и вовремя.- Катя разозлилась и сделала попытку покинуть общество разбитных офицеров.
Вырубский встал перед ней на одно колено, и со странной смесью наглости и почтительности,  театрально отведя руку в сторону, проговорил:
- Куда же вы, mademoiselle Voropaeva? Как офицер не могу отпустить вас в таком виде. Тем более что вы по нашей вине остались без ужина. Прошу вас, Екатерина Владимировна пройти с нами, вы переоденетесь и покушаете.…Здесь совсем близко. Наш полк расквартирован  в ближайшем городишке. Дыра конечно, но, однако ж, на вокзале наличествует даже ресторация. Впрочем, мой денщик готовит так же отменно.…Пойдемте.
- Хорошо. Я пойду с вами.
Она направилась к тропе, ведущей из камышей, но вдруг, словно что-то вспомнив, повернулась к капитану.
- Скажите мой друг,  Елизавета Петровна Вырубская, игуменья и настоятельница женского монастыря «Утоли моя печали», случаем не ваша родственница?
- Это моя бабушка. – Кивнул он и отчего-то сконфузился…- А вы что, с ней знакомы?
- Я была послушницей в ее обители.…Давно. В прошлой моей жизни…
…- Как тесен мир, господа. Как тесен мир…- Фальшиво удивился штабс-капитан и вдруг решительно преградил дорогу Катерине.
- Mademoiselle Катя. К чему лукавить? Совершенно очевидно, что вы понравились и мне и моему единственному другу, Александру Петровичу. Сашеньке…Мне отчаянно не хотелось бы, в вашем лице обрести камень раздора между нами, тем более, если говорить откровенно, дела Белого движения на Южном Урале сегодня отчаянно плохи,  и я,  и он, в любой момент можем предстать перед Всевышним,… Проще говоря, каждый бой для нас может стать последним. Даю вам слово офицера и дворянина, что никто и никогда не узнает о вас ничего предосудительного. Клянусь, что даже в горячечном бреду, ваше имя никогда не прозвучит из моих губ. За благородство и  благорассудство моего друга, поручика и дворянина Грушевского,  я могу положить голову…
- К чему вся эта напыщенность господа? Можно проще?
Катерина посмотрела в глаза  Вырубского,  и тот не отводя взгляда, проговорил, словно бросился в прорубь.
- Катенька. Я прошу вас быть нашей военной подругой, если позволите маркитанткой.
Кровь прилила к щекам девушки,  широко распахнутые зеленые, словно крыжовник глаза  сузились, и казалось, позеленели еще больше.…Одним словом  в этот миг она, несмотря на неприглядную местами изодранную  свою одежду выглядела просто великолепно…
…- Еще несколько месяцев назад, услышав подобное, я бы ответила вам пощечиной, господин Вырубский. – Медленно, словно подбирая слова, проговорила девушка.
- Ну а сейчас я отвечу вам согласием. Да, я буду вашей маркитанткой, господин штабс-капитан. И вашей, господин поручик. Но при одном условии: с кем я буду спать в тот или иной момент, решать буду я сама. Пусть я буду вашей небольшой наградой за вашу отвагу и храбрость.…Обещаю, что мои личные симпатии или антипатии на выбор одного из вас на меня не повлияют. Все целиком зависит только от вас.…И еще господа, прошу вас без сцен ревности.…Если я почувствую хотя бы намек на подобные глупости, то прошу вас monsieur, не обессудьте, я тут же покидаю полк. Кстати, если вы господа полагаете, что я собираюсь проводить свои дни в обозе, рядом с кухней и разжиревшими фельдфебелями, то вы жестоко заблуждаетесь. Только на передовой. Только вместе с вами. А иначе как я узнаю, в чью палатку мне идти?
Катерина звонко рассмеялась и пошла к лошадям, стоявшим на привязи поблизости.
                                               12.
Первый снег, а вслед за ним и настоящая, устоявшая зима заявились на Каменный пояс много раньше всех календарных сроков. Уже в середине ноября, глубокий, рыхлый снег покрыл уральские волости, и лишь незамерзшие озера, темно-серой, снежной кашей выделялись из общего, слепяще-белого холода.
Часть, в которой служили  штабс-капитан Вырубский, Сергей Николаевич и поручик Грушевский, Александр Петрович, а теперь и Екатерина Воропаева, с боями покидала Южный Урал.
Златоуст, Чебаркуль, Челябинск перешли к красным, и в них прочно установилась советская власть…
Теоретики белого движения переоценили влияния на местное население крепкого купечества из староверов, столь сильного до семнадцатого года. Купечество не решилось на открытое сопротивление молодой власти и лишь иногда, под большим нажимом снабжало белогвардейские части продовольствием и фуражом для лошадей, да и то низкого качества. Купечество выжидало, тайком переводя наличные деньги за бугор. Большевики в своих целях активно использовали агитбригады, которые на небольших подвижных санях, разъезжали по селам и казачьим станицам и бесплатно раздавали всем желающим красочно выполненные листовки и буклеты. Подобное сопровождалось обычно веселыми разливами гармоник и громким пением красивых и румяных девиц, разодетых в национальные русские наряды. Популярность белой гвардии стремительно падала не только среди зажиточных слоев уральского населения и безземельной голытьбы, но и среди исконно преданного монархии Яицкого казачества.
Разрозненные, оголодавшие и уставшие части Белой гвардии медленно, но верно откатывались к северу…
Все реже и реже, Екатерина исполняла свои, если можно так выразится обязанности маркитантки, все чаще и чаще она действовала и вела себя с молодыми офицерами как настоящий друг и боевой соратник, участвуя практически в каждом сражении.
Февраль 1919 года выдался необычайно морозным и малоснежным. Деревья в лесах с треском лопались от мороза, а уставшие заиндевелые лошади резали себе брюхо обломками острого наста, лежащего на заснеженных полях и полянах, если не дай Бог, кавалерия вынуждены была двигаться по бездорожью. Жизнь, да и военные действия, как со стороны белых, так и со стороны красных казалось временно приостановились. Мороз и плохое продовольственное снабжение, сковал всяческое желание, как нападать, так и обороняться…В белогвардейских частях воцарили пьянство, дезертирство и апатия. Белая идея выдыхалась…

- В нашей старой каминной,
Где от жара трещит не натертый паркет, ты лежишь на диване.
Аксельбанты в пыли и казенный пакет,
Где двуглавый орел сургучовыми плачет слезами...

Позументы померкли, в желчной рвоте камзол,
В затхлом воздухе пахнет сивухой.
И старинный дворецкий, куда-то без спроса ушел,
В окна бьется навозная муха…

Господи, Сашенька, что вы поете!? Сколько можно? Бросайте свою гитару, давайте лучше выпьем. Я достал вполне сносный самогон. Променял бинокль на двухлитровую бутыль у одного жуликоватого аборигена. Не знаю как на вкус, но горит очень даже…
Сергей Вырубский в одних кальсонах и сапогах сидел за столом и, прищурившись, смотрел на голубоватые язычки пламени. Лужица самогона, сужаясь на глазах, пылала прямо на досках обеденного стола.
…- Я не хочу пить, господин штабс-капитан. Я, похоже, уже ничего не хочу. Я даже Катьку, если честно уже давно не хочу…Я устал... Да я устал! Устал.
- Александр Грушевский отбросил гитару, поднялся с нерасправленной кровати, где лежал в кителе и сапогах,  подошел к столу и рывком наполнил два граненых стакана.
- Вы милостивый государь приглашали меня выпить? Извольте.
Они выпили и зажевали кусками холодной отварной конины.
- Мы, дорогой вы мой Сергей Николаевич здесь, в этой глуши скоро подохнем. Вы меня слышите!? Не погибнем в неравной схватке, как нам когда-то мечталось в юнкерах, а сдохнем.… От безделья и тупого ничегонеделанья,…Что мы здесь!? Зачем мы здесь!? Где обещанное вооружение? Где обещанное снабжение? Где даурское и сибирское казачество.…  И вообще, зачем и с кем мы воюем? Со своим же мужиком? Сватом? Братом.…Зачем…
Царя давно нет. Веры как таковой тоже…Что остается – Отечество?
Так с кем мы воюем за наше отечество.…С кем?
Мне вчера ефрейтор забыл отдать честь, а я, вы меня слышите Серж, я даже не дал ему по зубам…Господи! Спаси нас грешных…
Мы здесь пропадем в этих снегах…Я сейчас лежал и думал: а может быть плюнуть и на Колчака, и на Дутова.…Плюнуть и уехать за границу, благо Крым еще наш,…а с другой сторону, ну кому мы там нужны? Что мы там с вами,  Сергей Николаевич будем делать? Что мы можем делать? Воевать? Так они не воюют…Им это не интересно…Господи! Вразуми…
- Оставь причитанья, Сашенька.- Поморщился Вырубский.
Что ты как институтка при задержке менструации - «Что делать? Что делать?» Не знаю.…Пока воюй, Саша. А как дальше карта ляжет, только одному Богу ведомо… Может быть и в Харбин…
- в Харбин!?- завелся, было, поручик, но тут, в клубах пара в избу, где столовались товарищи, вошла Екатерина.
Румяная и свежая с мороза, в коротком венгерском полушубочке расшитом позументами и в папахе светлого каракуля была она необычайно хороша.
- Ох, господа офицеры, ну вы и накурили…- она присела на скамью рядом с капитаном и поморщившись понюхала ополовиненный стакан.
- Что за мерзость вы пьете, ваше высокородие?  
- Напрасно та так, Катя - обиделся Вырубский и, отобрав у девушки стакан, допил вонючую жидкость мелкими глотками, по «благородному» отставив мизинчик.
- Очень хорошо…- выдохнул он и закашлялся…
Поручик  Грушевский откинулся к стене и расхохотался…
- Божественный нектар, а не самогон. Слеза монаха - бенедиктинца…- Он тоже выпил и полез в карман за папиросами…
- Кстати о монахах. Вернее о монашках…- вспомнила Екатерина и взяв у подпоручика зажженную папиросу жадно затянулась…
- Господин Вырубский. Не желаете посетить обитель своей бабушки…Монастырь всего в двух верстах…
- Нет, не желаю. Быстро, не задумываясь, ответил штабс-капитан и тоже закурил.
- В нашей семье все кроме нее атеисты. Даже ныне покойный дед, бывший муж Елизаветы Петровны из всех церковных праздников, воспринимал только Пасху, да и то только из-за куличей…Любил сдобу грешным делом…Оттого и лишним весом страдал…К тому же под Исетью насколько мне известно красные…Зачем лишний раз Божье терпенье искушать? Никогда не имел желания с судьбой в Русскую рулетку играть…Ты мне, Катерина еще наследника не родила.…Так что не обессудь, не поеду…Я слышал, ты ей в свое время обещала достать денег? Деньги дам. А сам не поеду…Экскьюзми…
Вырубский смял недокуренную папиросу в блюдце и недобро уставился в образа, висящие в красном углу.
- Я провожу тебя, Катенька. – Поручик с трудом поднялся из-за стола и направился к двери, где на гвоздях, вбитых в стену, висели его шашка и шинель…
- Прекрасно. - Проговорила маркитантка, выходя из избы.
- Я прикажу подготовить лошадей…
                                           13.
  
-Доброе утро, Матушка. Вот вам деньги на ремонт храма. Возьмите…
Екатерина, не сходя с заиндевелой лошади слегка пригнувшись, протянула небольшой фаянсовый мешочек с золотыми червонцами старой игуменье, вышедшей на заснеженную церковную площадь в своей старенькой рясе и войлочной душегрейке, накинутой на плечи.
Старая игуменья близоруко сощурилась, разглядывая наездницу. После, не торопясь достала  очки с круглыми стеклами в черепаховой оправе и вновь уже более внимательно оглядела бывшую послушницу.
- Да ты, Катенька никак вновь в мир решила вернуться?
Наверное, ты поступила правильно: быть монахиней это тяжкий труд.…И он под силу далеко не каждой.…И лучше всего и для церкви и для человека, если он поймет это как можно раньше.…
Горестно пожевав нижнюю губу, проговорила, наконец,  игуменья.
- И судя по всему, ты примкнула к белым.… Но сюда ты приехала напрасно. Вокруг монастыря много красноармейских отрядов.…Не далее как вчера мимо наших стен их обоз проходил.…Сама видела.…Так что лучше тебе уехать, от греха подальше…мне будет очень больно, если с тобой, Катенька приключится неладное…
Прощай голубушка.…С Богом.
Cтаруха перекрестила девушку, и резко отвернувшись от бывшей послушницы, направилась к группе монашек, сбрасывающих заснеженные поленья с саней.
- Постойте, матушка. – Катерина спрыгнула с лошади и подбежала к игуменье.- Вот деньги. Большие деньги. Возьмите на реконструкцию. Возьмите.
Игуменья обернулась, устала, посмотрела на девушку и, покачав головой,  отказалась…
- Нет, Катенька. Не возьму я твои деньги.…Не те это деньги, что мы так долго ждали.…Ох, не те…
Катерина смерила взглядом уходящую старуху, швырнула ей под ноги золото  и злобно, на весь двор закричала:
- ... Eh bien allé en enfer, vous vieux fou, je suis pour cette merde elle s'est tournée vers la merde …*
После чего ловко и зло вскочила в седло и на всем скаку покинула обитель.
- Бог отпускает человеку ровно столько испытаний, сколько он может выдержать, но не больше…
Скорбно проговорила настоятельница женской обители, глядя в спину уезжающей Екатерины. Прощай.
Она перекрестилась и вновь направилась к сестрам…
- Поехали обратно Саша!- громко, с странно веселым надрывом крикнула она на скаку поручику, ожидающему ее возле распахнутых ворот.
- Я выполнила что обещала! Теперь поехали пить, мой хороший…Я имею желание напиться…
Грушевский хмыкнул, выплюнул на снег папиросный окурок и погнал лошадь вслед за девушкой…
…Недавно поступившему к красным на службу,  снайперу Емельяну Саломасову,  повезло, не в пример остальным бойцам, замерзающим на пронизывающем февральским ветру.
Гнездо, оборудованное им на ветряной мельнице, стоящей в версте от монастырских стен было сухо и тихо. А скупое на тепло зимнее солнце, своими лучами казалось даже слегка прогрело комнатуху с небольшим оконцем, расположенную под самой крышей мельницы.
Он уже давно заметил двух приближающихся всадников и только оттого медлил с выстрелом, что еще не решил, кого из них положить своей пулей.…И вдруг, в оптическом приборе своего карабина, Саломасов увидел, как один из них, зачем-то снял с головы светло-серую папаху и прижал мех к лицу…Длинные, светло-русые волосы, вырвавшись на свободу, тотчас же затрепыхали за спиной у белогвардейского кавалериста.
- Да это баба!- пораженно воскликнул снайпер, жадно разглядывая Екатерину…Красивая чертовка.…Была…
Емельян Саломасов прижался щекой к отполированному дереву приклада и плавно нажал курок.

*  ...Ну и пошла к черту, старая дура! Я ради этого дерьма сама в дерьмо превратилась...

                                            20.09.2011г. Москва. Дмитров.

… И плакала волчица или « Миленький ты мой»… (Проза)

Снег с тихим однообразным шорохом падал на все еще не протрезвевшую после новогодних праздников  Москву, полупустые дороги, молчаливые мрачноватые дворы дореволюционных застроек, горбатые переулки с разбитым асфальтовым покрытием, жестяные, в ржавых проплешинах крыши домов.
Голковский Сергей, торопливо пробежал по хлипкому дощатому мостку, переброшенному через невесть, когда прорытую канаву, наполовину заполненную  глинисто-рыжей, студеной водой, мокро прошлепал сквозь гулкую арку с крошечной дверкой – бывшей дворницкой и оказался перед высокими воротами – черным входом в зоопарк.  Поднатужившись и оттянув на себя одну из створок чугунных этих ворот, Сергей пригнулся под натянутой ржавой цепью и  протиснулся на территорию зоопарка.
Конечно, можно было, как все «нормальные» люди пройтись вдоль забора, благо, что  еще в прошлом году там были проложены вполне пристойные мостовые, а ля брусчатка,  но Голковский, с детства полюбивший зимний зоопарк с его заснеженными вольерами и пустынными дорожками,  при каждом возможном случае заходил на его территорию. Тем более что таким способом он сокращал свой путь до метро почти в трое, а это как ни крути при его-то  нынешней службе совсем нелишне.  Проходя мимо вольера с волками, обнесенного толстыми частыми прутьями, Сергей краем глаза заметил слева от себя какое-то движение. Инстинктивно остановившись, молодой человек взглянул за решетку. Невысокая в холке, необычайно похожая на самую обыкновенную дворнягу, старая волчица сидела на заднице и смотрела на него янтарно-желтыми, серьезными глазами. Голковский резко повернул назад и вновь уже не торопясь прошелся вдоль вольера. Волчица двинулась следом за ним, бесшумно ступая по бетонному полу.
…Еще несколько раз Сергей неспешно пофланировал взад и вперед и каждый раз волчица,  не сводя с него глаз и по-собачьи улыбаясь во весь рот, сопровождала и повторяла каждое его движение.
– Да тебе никак скучно, бедолага? -  проговорил Голковский, останавливаясь и рассматривая волчицу более внимательно. Та, вновь расселась перед ним, вольготно раскинув ляжки и обнажив живот с обвислыми сосцами. Длинный, шершавый и розовый ее язык, вывалился из улыбающийся пасти,  и ритмично двигался между изогнутыми желтоватыми клыками. Неожиданно пошел довольно крупный дождь,  и сука, подняв к низким и серым небесам тяжелую голову, недовольно сморщила морду.
- А как ты думаешь, - засмеялся Сергей.- Что за новый год без дождя? Нет. Без дождя никак…
Он прощально махнул рукой внимательно прислушивавшейся к его голосу хищнице и направился по дорожке вниз, к  пустующему сейчас дельфинарию.
– Прощай, сука…
проговорил Голковский, на миг, оглянувшись,  и свернул за нелепо сооруженную, искусственную скалу.
Неожиданно, сзади,  со стороны вольеров для хищников раздался сначала чуть слышный, но с каждым мгновением все более и более громкий и тоскливый волчий вой. Его необъяснимая боль и тоска поднималась все выше и выше к серому московскому небу,  постепенно умирая и смешиваясь с шумом просыпающего многомиллионного города.    
                                              1.
Тяжелая металлическая калитка крашеная серебрянкой наконец-то раскрылась, и молодой сержант внутренних войск провел Голковского в небольшую бетонную коробку КПП.
- Голковский  Сергей Васильевич. Иерей тюремного храма Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России.
Медленно и значительно вчитываясь в каждую строчку новенького пропуска,  дежурный офицер по КПП, полный, седоволосый татарин,  умудрялся одновременно с чтением разглядывать молодого человека. При этом лицо дежурного искажалось самым невероятным образом.
– Это вы у нас теперь будете вместо Глеба Каледы работать?- поинтересовался он, возвращая Сергею пропуск.
- От чего же непременно вместо?- удивился молодой священник.     -Просто отец Глеб человек уже немолодой и не очень здоровый и помощник ему не помешает. По крайней мере, так решили в Московской епархии.
- Да понял я, понял.  
Равнодушно  махнул рукой офицер и, поднявшись из-за стола, подошел к зарешетчатому окну.
– Вот сейчас как выйдите из двери, так сразу же налево. Там мимо женского корпуса идите по дорожке,  а за углом на площади, прямо напротив Пугачевской башни   и ваша церковь. Впрочем, заблудиться у нас трудно…Удачи вам, отец Сергий.
-Спасибо, товарищ капитан. Спасибо.
Пробормотал иерей и не без робости, впервые вступил на тюремный двор.

… «Миленький ты мой,
       Возьми меня с собой,
       Там в краю далеком,
       Назовешь ты меня женой»…

Довольно приятный женский голос бился и плутал среди тюремных корпусов плотно окружающих заасфальтированный плац, на дальнем конце которого молодой священник увидел небольшую группу одинаково одетых женщин, идущих строем, из рядов которых и раздавалось пение.  
  …- Ох, мамочки,
раздался вдруг громкий женский голос откуда-то сверху.
- С каких это пор у нас под окнами бродят такие мальчоночки!? Красивые, да без охраны…
Голковский невольно замедлил шаг и повернул голову на голос.
…- А волосики, волосики-то какие красивые.…И бородка…
Раздался смешок уже из другого окна…
- Ты парнишечка случаем не из обиженных будешь?
Последний вопрос потонул в откровенном и громком хохоте звучащем практически из каждого окна массивного, оранжевого с белым корпуса.
Священник остановился, вынул из кармана очки в тонкой золоченой оправе, одел их  и только после этого  попытался взглядом отыскать веселых насмешниц. Но как внимательно не всматривался Голковский в черные провалы окон, в толстые и частые решетки, вмурованные в стены поверх стекол,  все равно ничего кроме  серого бисера  дождя,  да полуразмытых светлых пятен лиц заключенных женщин разглядеть ему не удалось.
- Эй, вы марухи безпамятливые,
Неожиданно, но  уже мужским голосом отозвался корпус напротив.
- Какого шум подняли словно на байданге, канитель во весь двор устроили? Мы же вам, еще перед Новородом коня с малявой засылали, что новый буквоед пожалует.…Вот он и нарисовался…
- Да!?Так это и есть наш новый священник?
Искусственно - жалостливо прокричала бойкая заключенная.
– Да он же совсем еще молоденький.…Как я к такому на исповедь-то пойду!? Исповедоваться буду в одном, а думать - совсем о другом.…О…
громкий женский смех помешал отцу Сергию дослушать говорливую заключенную и он, улыбнувшись, поспешил завернуть за угол мужского корпуса, откуда уже хорошо были видны и Пугачевская башня, и сама церковь.
                                             2.
…Всего  несколько месяцев прошло с того дня, когда Голковский впервые перешагнул порог древнего Бутырского замка, всего несколько месяцев, но иногда, особенно под вечер, когда у молодого священника ноги подкашивались от усталости, а  голове и сердце казалось ничего уже не осталось от того тепла и бесконечного человеколюбия полученного в духовной семинарии, он, наскоро переодевшись в гражданское, запирал храм и бежал прочь из страшной этой пропасти, из тюрьмы.  Тюрьмы, где в свое время прикованным к стене башни, ожидал казни смутьян Емельян Пугачев. Где под стражей содержались  Варлам Шаламов, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Королев, Евгения Гинзбург.… Где в невыносимых условиях при большевиках пропадали за веру митрополит Петроградский Серафим Чичагов, архиепископ Можайский Дмитрий Доброседов, епископ Дмитровский Серафим Звездинский, протоиерей Владимир Амбарцумов и многие многие другие сыны Русской Православной церкви. Ну  а ныне отбывают наказание десятки и сотни убийц, насильников, грабителей и воров…Он бежал прочь из этого страшного места, где казалось, даже сама атмосфера была напрочь отравлена злобой, похотью, ненавистью и страхом. Где  даже русский язык  по чьей-то страшной прихоти вдруг оказался подменен некой отвратительной помесью мата и воровского жаргона, блатной жестикуляцией и уголовной татуировкой.
Прибежав домой,  и наскоро проглотив холодный, безвкусный ужин Сергей обессилено падал на не разобранную постель с твердой убежденностью в том, что на следующее утро он ни за что не вернется назад, в храм Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России.  Но, но  наступало  утро, он просыпался,  вставал и, помолившись вновь возвращался туда, откуда  только вчера столь малодушно бежал.
…Настоятель храма, уже довольно не молодой и не отличавшийся крепким здоровьем священник, частенько болел, и молодому иерею приходилось одному исполнять только несведущему и постороннему наблюдателю кажущиеся несложными многочисленные обязанности тюремного священника. Частенько, обычно под вечер, когда из каждого окна обступающих церковь тюремных корпусов падал блеклый желтоватый свет, поднявшись по деревянной лестнице на невысокую колоколенку, отец Сергий присаживался на табурет и в толстую (заведенную еще в школе) тетрадку,  в крупную клетку,  записывал предстоящие дела, некоторые мысли пришедшие в голову за день, короткие рассказы, первые неумелые стихи.

      3. «Посещение камер женского корпуса». ( С разрешения начальника следственного изолятора  №2 УФСИН).
                                   Нинель (начало).
… «Тяжелая, обитая железом дверь с холодным, равнодушным звуком захлопнулась за моею спиной, и я впервые оказался в тюремной камере. До сих пор я сталкивался с заключенными женщинами постольку – поскольку. Некоторые из них,  под присмотром вооруженных надсмотрщиков,  приходили  в храм на исповедь, да парочка пожилых уголовниц ожидающих этап и более или менее знакомые с церковными обрядами, помогали мне в бытовых вопросах: помыть полы после службы, собрать свечные огарки в картонную коробку, да отчистить восковые пятна с обшарпанных мраморных полов.
А здесь, в этой камере пропитанной запахом потных женских тел, табачного дыма, пузырящейся хлорки просыпанной поверх мочи  и еще чего-то неопределенного, но до крайности отталкивающего, меня окружил мир ни одного, ни двух и даже не трех десятков заключенных женщин. Их было много, необычайно много для такой, в общем-то, и не слишком большой камеры. Мне даже показалось, что я чувствую, как их потные полуобнаженные по случаю необычайной духоты и жары тела, липнут друг к другу, липнут холодным, клейким потом.
За большим столом, стоящим возле окна, шла игра в карты. Играющие,  как впрочем и зрители,  казалось, не обратили на меня никакого внимания, хотя я чувствовал, что мой приход взволновал их,  да и к тому же они явно меня ожидали: чистота на полу, аккуратно заправленные постели и даже небольшой букетик повядшей мать и мачехи в эмалированной кружке на столе – все говорило за это красноречивее любых слов.
- Все девочки, бура.
Бросила карты на стол одна из заключенных лет двадцати и, выйдя из-за стола, встала передо мной. Она была очень хороша собой. В чертах  лица девушки, чувствовалось капелька восточной крови, но именно эта капелька и придавала особое очарование и ее продолговатым глазам, и высоким скулам, и темным слегка вьющимся волосам. Серое свободное трико скрывало стройность ее ног, но выше…Тонкая майка без рукавов и широким вырезом казалось, специально акцентировала мое внимание и на небольшой груди с твердыми выпирающими сосками, и на высокой тонкой шее, с чуть заметной голубой жилкой бьющейся под скулами.…Но вся ее женственность, вся ее кричаще-трагическая красота, густо замешанная на кажущейся девичьей невинности,  мгновенно разбивались о крупную темную татуировку на левом предплечье в виде плачущей Божьей матери, густо оплетенной колючей проволокой. На правом запястье сияло синее солнце с бегущим оленем на его фоне и именем Нинель затерявшимся среди солнечных лучей.
-Нравятся?- перехватив мой взгляд, проговорила она и пошловато хохотнула.
– У меня еще и на заднице наколка есть.…Засветить?
Все засмеялись, но как-то несмело и неуверенно. Чувствовалось, что, несмотря на определенный вес, который красавица Нинель имела в камере, последнее слово всегда остается за кем-то другим. И этот другой, вернее сказать другая, не преминула лишний раз показать кто в «доме хозяин».
… Пожилая женщина далеко за пятьдесят с сожженными перекисью жиденькими волосами и по-старчески дряблой  кожей на короткой шее с кряхтеньем поднялась с кровати стоящей несколько особняком и застеленной явно более новым одеялом, чем у своих сокамерниц,  присела к столу и только после чего взглянула на меня, скорее насмешливо, чем участливо.
– …Хорош Нинель перед священником агальцами махать, да наколками щеголять…Ты же видишь, он совсем еще молоденький да анофлексный, странный если по-нашему.…Но молодец. Не побоялся к нам в коморку заглянуть, с бабами за жизть потолковать…Мало, кто из священников по камерам ходить отваживается... Я  лично что-то такого не припомню.…Разве что к подрастрельным раньше заглядывали, так и то может быть враки.…У жмуриков не спытаешь…
Женщина глазами предложила мне  присесть за стол, но я отказался, все еще находясь под впечатлением необычайной красоты этой, скорее всего страшно порочной  девушки.
- А может чайку отец святой?
поинтересовалась старуха, закуривая папиросу.
- Так это у нас мигом.
- Не знаю, как к вам обращаться, сестра, но все равно спасибо. Да и чай уж вы слишком крепкий пьете, боюсь, что мне с непривычки плохо будет.…Да и для сердца вредно…
Мои последние слова утонули в булькающем хохоте старой уголовницы, перешедшем впрочем, в короткий лающий кашель.
- Зовут меня милый, тетка Аглая, хотя мама нарекала Светланою.…А что до чифирю, то вот уж как пятую ходку его потребляю и ничего…
Она вновь закашлялась, пуговица на темно-зеленой рубахе расстегнулась и моему взору открылась неприглядная картина высохшей женской, обвислой груди с грубо выколотой татуировкой: молодая девица в платочке и телогреечке, в центре звезды из колючей проволоки  указывала пальцем на крупную надпись – Слава КПСС! При этом локтем она упиралась на лозунг выполненный вязью: «Мне коммунисты нужны, как моей п…е будильник». Отчего-то при взгляде на эту старческую грудь мне сразу вспомнилась воющая волчица взад и вперед бегающая по вольеру.
Я с трудом отвел взгляд от этой омерзительной старческой наготы, прошелся по тесной камере, и что бы хоть как-то заполнить паузу представился, все обитателям камеры сразу:
- Зовут меня отцом Сергием, или если хотите Сергеем  Васильевичем. Я с недавних пор ваш иерей при церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Так что если у кого-то возникнет желание помолиться, исповедаться или причаститься Святых Христовых Тайн - милости прошу. Составьте список, я с ним схожу к начальнику следственного изолятора  №2 УФСИН и буду ждать вас в нашем храме. Я не думаю, что после моего визита вы все ринетесь в храм Божий (хотя это было бы просто здорово), но все-таки еще раз повторюсь: и я, и наш храм всегда ожидает вас.  И вот еще…Завтра светлый праздник Пасхи и я принес вам несколько гостинцев от верующих и сердобольных москвичей.
Я поднял корзинку, что при входе в камеру оставил возле двери, подошел к столу и при общем молчании выложил с десяток крашенных блестящих от втертого в их скорлупу подсолнечного масла и два средней величины кулича.
- Крашенки…
протянула с выдохом тетка Аглая и, взяв в руку одно из яиц,  приложила его к дряблой щеке…
- Крашенки…
повторила она более тихо и отвернулась к темнеющему легким вечером окну.
Тот час же в камере поднялся шум и крик. Всем захотелось не только посмотреть на яйца, но и потрогать их, пройтись по бордово-коричневой скорлупе хотя бы кончиками пальцев.
Было так шумно, что я скорее догадался, чем услышал вопрос  заданный неугомонной Нинель:
- А вы женаты, отец Сергий? Попадья-то у вас имеется, или как?
…- Моя невеста сбежала от меня  за одиннадцать дней до свадьбы…- ответил я и постучал в железную дверь.
- Ну и дура! – убежденно прокомментировала она.
- Я бы ни за что не сбежала…
Я шел по гулкому коридору в сопровождении караульного и у меня перед глазами стоял облик красивой и жутко одинокой девушки с дурацким именем Нинель. Я шел, обгоняя ленивое гулкое эхо в странной уверенности, что наше знакомство с ней на этом недолгом посещении камеры в предпраздничный вечер не оборвется.…Нет, не оборвется»…

                               4.

…Сознание к отцу Сергию возвращалось медленно, через боль и страх. Именно страх ожидания жуткой боли, и какой-то, несомненно, гадливой правды, раз за разом отбрасывали,  откладывали на потом пробуждение раненого священника и лишь в коротких отрывистых, схожих с горячечным кошмаром сновидениях, видел он последние мгновения своего пребывания в камере. А еще иерей  видел человека решившего, что он имеет на жизнь Голковского определенное право. Он видел человека, вернее его руку с пальцами синими от многочисленных наколотых на них перстней,  сжимающую длинную, сияющую при тусклом свете лампы заточку. Он раз за разом ощущал, как ее холодная слегка зазубренная сталь разрывает мышцы и ткани, безжалостно проникая вглубь молодого всей душой нежелающего умирать тела.
…С трудом приоткрыв глаза, Голковский сразу же осознал, что находится он не в обычной городской больнице, а в тюремном лазарете. Даже  стойкие больничные запахи, запахи пенициллина и присохших пропитанных гноем бинтов не смогли перебить извечные тюремные «ароматы», ароматы параши, несвободы и страха людского.
   Рядом с ним на сиротском, некрашеном  табурете, сидела и клевала носом  старая усталая заключенная в линяло-серой  тюремной робе  и такого же цвета косынке. Темные усы на  верхней губе выдавали в  ней либо татарку , либо грузинку, но в ее возрасте точно сказать о ее национальности было сложно.  Кто-то за столом, стоящим, по-видимому, в двух шагах от кровати Голковского, отгороженной от остальной палаты высокой ширмой с брезентовыми полотнищами упорно преподавал первые уроки начинающему карточному катале.
- Пойми, паря. Играть в карты может всякий, тут большого ума не нужно, но вот стасовать колоду как необходимо только тебе и именно в этой партии может только настоящий мастер. Хорошо если на передергивании ты попадешься на воле. Там тебе либо  по шее дадут, либо  выигрыш отберут, при любом раскладе пустяки, – делов то на копейку.  Но вот если тебя схватят за руку здесь, либо в лагерях, берегись.…Иной раз и Машкой, сделать смогут: смотря какая на кону, ставка лежать будет. Так что пойми, сына…Настоящий игрок попадаться не должен. Уж лучше карточку отпустить, дурочку свалять.…И еще: когда сдаешь карты, всегда смотри в глаза человеку. Он под твоим взглядом на колоду пялиться не будет…
- Пить.… Пить…Тяжелый шершавый стон, непроизвольно вырвавшийся из груди иерея, разбудил сиделку.
- Ну что касатик, очнулся? Слава тебе Боже!
зачастила старуха наскоро, по-блатному бросив на себя крест и приподнявшись, напоила Сергея чем-то горьковато-приторным.
-Давно я здесь, бабушка?
Выдавил из себя через силу Сергей и закашлялся, отрывисто и больно.
- Да почитай с месяц, как без памяти провалялся. Все про какую-то руку бредил, да Нинель звал. Плакал даже.…А начальник зоны решил тебя в городскую больницу не увозить: якобы и у нас здесь врачи есть не хуже чем у Склифосовского…    
- Это, пожалуй, правильно, что здесь оставили.
Согласился отец Сергий, через силу отворачиваясь от сиделки.  
-Вопросов меньше, да и вообще…
- Вот, вот, вот…- закивала усатая.
- Кум решил сам следствие провести, когда ты очнешься.…Клялся, что тому, кто тебя на перо поставил своей властью «райскую жизнь» устроит… «Черным дельфином» стращал.…А он у нас мужик суровый: раз сказал, то выполнит обязательно. Сукой буду, выполнит…
- Не надо никаких следствий.…И наказывать никого не надо…
Прошептал Сергей  и тут заметил, что на кособокой больничной тумбочке, на небольшом, белоснежном платочке лежит огромное, необычайно  оранжевое чудо – апельсин. Тотчас же, для Голковского весь это больничный закуток огороженный ширмой, тумбочка, панцирная кровать, застеленная вытертым байковым одеялом и даже усатая сиделка, весь этот маленький мир  словно озарился точно таким же чистым, оранжевым светом.
- Скажите, а ко мне случаем никто не заходил, пока я без памяти лежал? – как можно более равнодушно поинтересовался Сергей, чувствуя, что краснеет.
- Да заходит одна девочка из шестого отряда. Через день да каждый день заходит. Придет, сядет у тебя в ногах и плачет дуреха.… Кстати она мне тебя помогала подмывать. Ты уж батюшка извини, меня, но одной мне тяжко…
- Ничего бабушка, ничего. Вы идите, отдыхайте, а я посплю…
Сергей повернулся на бок и начал минуту за минутой вспоминать тот злополучный для него день, когда он решил посетить мужской корпус Бутырского замка.

…Надзиратель мужского корпуса оказался более бдительным, чем женского. Впрочем, наверное, и его можно понять – женщины меньше склонны к побегам, чем мужчины. До сих пор лишь двоим из женского корпуса,  побег удался, да и то совершенно случайно. Уже немолодой старшина, полнеющий,  с просвечивающей сквозь светлые редкие волосы розоватой кожей на шишковатой голове,  тонкой иглой старательно и методично истыкал один за другим все пять пасхальных куличей, заготовленных Голковским
перед посещением мужского корпуса.
- Конечно, и с яйцами  по инструкции я должен провести определенную процедуру, да уж ладно. Надеюсь, что обойдется без эксцессов…
-Господи.  Да что же можно в яйцах то пронести!?
откровенно поразился священник, глядя на его полные руки, неспешно и проворно  упаковывавшие истыканные куличи. – Неужто кому-то  удалось впихнуть в скорлупку веревочную лестницу или рашпиль?
Старшина снисходительно глянул на Сергея поверх круглых, старушечьих очков, хмыкнул и взял одно из яиц, с небольшой трещинкой на темном боку.
– Ну что ж, отец Сергий, смотрите.…Только для вас…
Аккуратно очистив яйцо, он поддел ногтем тонкую, полупрозрачную пленку едва заметную на обратной стороне обломков скорлупы и, расправив ее, приложил к темно-фиолетовой печати на  временном пропуске священника. Прогладив подушечкой безымянного пальца эту пленку,  он перенес ее на чистый лист писчей бумаги и вновь прогладил. Когда же, наконец, пленочка была соскоблена с бумаги ушлым надзирателем, иерей  с удивлением увидел на перед собой пусть не столь яркую как на оригинале, но все равно совершенно нормальную печать…
- …До чего же Господи могут дойти  человеческая хитрость изворотливость?
Подумал Голковский и поспешил вслед за уходящим старшиной.
- Камера номер семнадцать…
проговорил он негромко,  вставляя ключ в замочную камеру. – Здесь в основном люди сидят уважаемые, в законе: булыжничники, берданочники-воздушники, форточники, каталы, бановая шпана.…Даже один медвежатник есть, а вот  мокрушников или скажем клюквенников, церковных воров  нет. Но как говорится: «Береженного Бог бережет», так что я на всякий случай  буду неподалеку…Мало ли что? Тем более что-то у них сегодня ночью что-то шумно уж было.…Галдели чего-то…

Дверь распахнулась, и Голковский вошел в камеру. Она оказалось почти полной копией женской, с той лишь разницей, что за столом играли не в карты, а в шахматы. Одного взгляда на доску хватило, что бы понять, что белые откровенно проигрывали. Белыми играл пожилой еврей с обвислыми щеками и пухлыми, поросшими черным волосом ушами. Перед ним лежал огрызок простого карандаша и листок исписанный мелким убористым почерком.
Противник его напротив,  был совсем еще молодой парнишка, блондинистый и розовощекий,  наверняка ни разу не бравший в руки бритву. Тонкие длинные пальцы блондина, с розовыми, ухоженными ногтями жили, казалось отдельно от своего хозяина: двигались и шевелились беспрестанно, словно молодой человек играл на невидимом пианино.
- Вот видите, отец Сергий,
еврей повернулся к подошедшему иерею  и горестно пожаловался.  - Катала и в шахматах катала.…А ведь у меня в свое время второй разряд по шахматам был…Юношеский, правда.
Камера грохнула смехом, и Сергею подумалось этот смех, был лучше всяческого приветствия, казалось, как только утихнет этот хохот и все: любая беседа пойдет уже по проторенной, единственно верной дороге. Впрочем, несмотря на кажущуюся всеобщую добродушность, в камере витало ощущение чего-то грязного, подлого и недостойного…
- Ладно, Саня, хорош над Михалычем издеваться. И так понятно, что против его второго юношеского ты еще жидковат…
Все снова рассмеялись, причем проигравший Михалыч смеялся, пожалуй, громче всех. Сбросив с доски последние свои фигуры, он потянулся, не вставая с места, и с верхних нар достал гитару сверкнувшую черным лаком и перламутром.
– Подарок моего бывшего клиента. Из цыган…
Заметив  недоуменный взгляд отца Сергия, проговорил он.
- Я в свое время в довольно успешных адвокатах числился, да вот судьба какой кульбит выкинула: я и на нарах.…Бывает же!?
Он ласково пробежался по струнам коротковатыми пальцами и, откашлявшись, проговорил на манер плохеньких конферансье.
- А сейчас для достопочтенной публики волею УК России и, особенно для отца Сергия, посетившего наше временное прибежище,  камеру номер семнадцать, бывший член лиги адвокатов Яков Михайлович Бык, а ныне подследственный,  исполнит песню иеромонаха Романа.
Он откашлялся, слегка подправил колки и заиграл, совсем негромко, чуть слышно, но именно так, что бы пронзительные стихи зазвучали еще удачнее и утонченнее…

«Если тебя неудача постигла,
Если не в силах развеять тоску,
Осенью мягкой, осенью тихой
Выйди скорей к моему роднику.

За родником - белый храм,
Кладбище старое.
Это забытый край
Русь нам оставила.

Если глаза затуманились влагой,
Из родника поплещи на глаза.
Можешь поплакать, спокойно поплакать,
Кто разберет, где вода, где слеза?

Видишь, вон там журавли пролетели,
У горизонта растаял их крик.
А если ты болен, прикован к постели,
Пусть тебе снится целебный родник».

В последний раз дрогнули струны под пальцами Якова Михайловича,  и в  камере повисла необычайно плотная тишина, такая, что слышно было, как с легким невесомым треском, сгорал табак в папиросе молодого каталы.
- Не плачь Михалыч.
проговорил вдруг худощавый старик с чахоточным, вытянутым лицом, до сих пор молча лежавший на койке возле окна.
- Мне на днях шепнули, что тот, кто тебе в стол меченые деньги подбросил,  уже колется, показания дает.…Все образуется.…Вот увидишь.
- Да что толку, Василий Петрович, что он колется?
Адвокат вытер лицо и убрал свою гитару на верхние нары.
-  Карьера один черт накрылась. Ну, кто пойдет к адвокату за помощью, когда тот сам в Бутырках почти полгода кувыркался…разве что сявка какая.…Да и то врятли…
Он вновь вытер выступившие слезы и потянулся к лежащим на столе папиросам.
…- Хорошо поете, Яков Михайлович.
Проговорил иерей и поставил на стол свою небольшую корзинку.
- Я вам тут принес гостинцы к светлому празднику…Яйца, куличи, чай.…Угощайтесь.
Все тут же засуетились, повскакивали со своих мест, сгрудились возле стола.
- А что, и мне можно?
Немолодой, высокий и сутуловатый мужик в замызганной робе боязливо протянул к подаркам руку.
- Ну конечно. Возьмите. Голковский подал заключенному пару темно-коричневых яиц.
- Нет. Отец Сергий.
Негромким, но очень веским голосом проговорил Василий Петрович.
-Ему не можно.  Он у нас крысой оказался.…У своих ворует, падаль…
- Воровство конечно смертный грех…
Священник говорил негромко, старательно подбирая слова…
- Но по большому счету вы здесь почти все воры, так что…
- Нет, батенька, не так что…
Василий Петрович приподнялся со своей кровати и, прикурив от почтительно поданной зажигалки, вновь откинулся на подушку,  продолжая нравоучать молодого священника.
- Мы воры по понятием и у своих, не воруем.…Пока я здесь смотрящий, эта сволочь за стол вместе со всеми не сядет. И уже утром он даст Бог, присоединится вон к тем, к обиженным. Уголовник указал на кучку мужиков с подкрашенными губами и глазами, в страхе забившихся в самый дальний угол камеры.

До Голковского,  в недавнем прошлом самого обыкновенного парня, не чуравшегося  в свое время ни драк, ни портвейна в чужом парадном, ни крепкого матерного словца, начал доходить смысл слов этого человека, Василия Петровича. И невольно, мало-помалу в иерее отце Сергии, начал просыпаться зрелый и сильный мужчина, нормальный мужик, способный помочь человеку не только словом Божьим, но и делом. И мужик этот начал явно преобладать над священником, тихим и смирным.
- Слушайте, вы, Василий Петрович. Вы хотя бы уж имя Господа нашего своим языком пакостным не марали. Грех это.…  Уж не знаю, как вас величают в вашем уголовном мире, но для меня весь ваш хваленый авторитет: тьфу и размазать! Но одно я знаю точно, что ни вы лично, ни ваши служки до человека этого не дотронутся.…Иначе я вам обещаю, что обо всех ваших мерзостях станет известно начальнику зоны.
Разгоряченный священник умолк, заметив, как худощавый Василий Петрович в голос смеется над Сергеем, постепенно превращаясь из мирного старика в злобное животное, в ощетинившегося хоря.
- Господа сокамерники. Прошу вас, сделать нашему дорогому попику ручкой. Мне думается, что он уже загостился в нашем гостеприимном коллективе. Не знаю как вам, но лично мне эта фигура в рясе порядком надоела.…А то ишь, с крашенками своими подкатить решил…Фраерок дешевый. Здесь тебе не у баб в корпусе.…Здесь тебе воры, уважаемые люди отдыхают…
Василий Петрович искусственно и широко зевнул, заложил руки за голову  и уже не ерничая, бросил в спину уходящему священнику, отрывисто и зло.
- Делай ноги, Иисусик. А то смотри, как бы мы тебя, вместо крысы нашей, раком не поставили.…Всегда страсть как хотелось узнать, что там у вас, у попов под рясой, штаны или кальсоны?
Свет в камере и без того мрачный, поблек и задрожал в глазах Сергея. Как-то само собой, рука Голковского, прихватив стоящий у двери тяжелый табурет и швырнула его в сволочного старика, и лишь после этого, в голове иерея шевельнулось запоздало:
- Господи. Да что же я делаю? Что же вдруг со мной сделалось?
…Старик не вздрогнул, не дернулся, не попытался увернуться, он  даже не изменился в лице, словно был уверен, что кто-то в последний момент, но встанет на пути летящего табурета и примет эту боль и бессилие отца Сергия на себя…
…Впрочем, так и случилось.
Огромный человек со странно большими, словно надутыми  щеками, начинающими где-то сразу под ушами, встав перед кроватью смотрящего, перехватил на лету табурет и тут же, с размаху,  грохнул им по груди молодого священника. Тяжелый наперсный крест, приняв на себя всю силу удара щекастого, согнулся. Довольно легкого молодого человека – Сергея,  отбросило в сторону, на чью-то незаправленную кровать и тут же вокруг с трудом поднимающегося Голковского,  слепо шарящего руками в поисках хоть какого-то оружия, зачем-то столпились гомонящие жестикулирующие  люди. Бестолково толкаясь и громко матерясь, они тем ни менее даже и не попытались помочь подняться поверженному священнику. Напротив он чувствовал, что толпа эта вокруг него, собралась отнюдь не случайно и  что у этой мешанины однообразных рук и ног  определенная, четко поставленная задача. И тут, совершенно неожиданно священник увидел, как неприметный, ничем не примечательный мужик, выронив из рукава робы в кулак тонкое и острое жало заточки, и вот уже пика направленная ловкой, исписанной перстнями рукой, неожиданно легко пропорола тонкую черную рясу, а потом и саму плоть отца Сергия,  где-то чуть ниже живота.  Сергей, провожая взглядом полным слез,   никчемного этого человечишка с заточкой, испуганно – дрожащими  пальцами,  пытался попридержать, соединить распоротый живот,   отрешенно удивляясь, отчего это кровь в человеке такая густая и горячая, медленно и обреченно падал. Сначала на колени и лишь через мгновенье,  лицом вниз,  на грязный,  истоптанный, забрызганный кровью  бетонный пол камеры…Сознание его еще пыталось сопротивляться все возрастающей боли, но свет уже померк и лишь в голове неожиданно ясной  неизвестно, как и отчего забился и заметался тоскливый, медленно но верно затихающий вой старой волчицы.
                                  
                                  5.
           «Нинель (продолжение)

…Нина пришла через два дня, когда надобность в сиделке уже отпала и я хотя и с трудом, но уже самостоятельно передвигался по пустой палате. Картежник с учеником (мне так и не довелось с ними познакомиться), уже вновь вернулись в свои отряды, и мне никто не мешал вновь и вновь так и эдак прокручивать историю, произошедшую со мной в мужском корпусе. Я понимал, что как священник я поступил не лучшим способом, забыв про всепрощение и великодушие, внушаемое каждому православному великим примером Иисуса Христа, но как человек самый обыкновенной, хоть и честный, но, несомненно, многогрешный, наверное, иначе поступить,  просто не мог. Не имел права. Покинуть в тот вечер мужскую камеру № 17, отделавшись лишь небольшой проповедью о добре и зле, зная наперед практически наверняка, что слова мои утонут в трясине пресловутых воровских законов и понятий, или вообще сделать вид, что ничего особенного не произошло – выход наверняка наиболее разумный, но уж больно подленький. Поступить так, это словно смириться  с презрительной харкотиной на лице, полученной в подворотне от пьяного быдла: утереться-то можно, и даже очень просто, но вот позабыть ощущение мерзости и пакости врятли, когда получится…
…Итак, я стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, смотрел как на колючей проволоке, пропущенной над «пугачевской башней», покачивалась в тоскливой задумчивости серая, худосочная ворона, промокшая и бесконечно одинокая,  и прислушиваясь к дождливому шороху за стеклом ожидал прихода Нины.
… Нина пришла уже ближе к обеду и первым делом спросила:- А что, бабушка Софико уже ушла?
- Да она уже два дня как освободилась.- Ответил я, догадываясь, что бабушка Софико это не иначе, как моя усатая сиделка.
Нина кивнула и присела на краешек кровати. Я присел рядом с ней и тоже замолчал.
- Нина…- проговорил я, наконец-то справившись с внезапно посетившей меня робостью.- Позвольте вас называть Ниной. Отчего-то имя Нинель мне не нравится…
Она, снова молча, кивнула, перебирая пальцами складки серой, грубой материи юбки.
- Бабушка Софико рассказывала мне, что вы помогали ей ухаживать за мной, когда я был без сознания. Спасибо вам.…Наверное, это не очень приятно менять бинты, перевязывать, подмывать совершенно чужого для вас человека, тем более мужчину?
- Да что вы, Сережа. ...Вернее отец Сергий. Разве ж вы для меня, для всех наших девочек чужой? Вот уж нет. Когда вы пришли к нам в камеру, принесли гостинцы и поговорили с нами как с нормальными людьми, все как-то вдруг у нас переменилось…Верите или нет, но даже детоубийцы( а у нас и такие есть) и те стали совсем другими. И мата в камере теперь почти не слышно, так, иногда разве что.…А тетка Аглая по утрам, даже молиться стала.…Говорит, что ей так легче суда ожидать. Как думаете, врет старая?
Я слушал Нину,  и на сердце у меня становилось много легче и радостней, чем даже в большой церковный праздник. Чем, например в Рождество.…Не знаю от чего, но вот так уж случилось…
Скажите, Нина,- решился я наконец-то спросить у нее то, что мучило меня довольно в последние дни…- А вы, вы как здесь оказались?
Девушка опустила голову и вдруг расплакалась…
- Это все отчим, сука! Это все он…Он маму мою бил, если ему выпить было не на что.… А она у меня болезненная была, слабенькая.…На двух работах работала, лишь бы ему угодить.…А отчиму все мало, мало было.…Вот я и подворовывала в соседнем магазине самообслуживания.…Вот и попалось.…Первый раз на малолетке три года просидела, ну а теперь-то уж точно, по полной накрутят…Рецидивистка…
- Скажите Нина. А куда вы вернетесь, ну…- я начал подыскивать слова наименее обидные для девушки.
- После звонка, что ли?- Она набычилась, опустила головку и разве что не расплакалась.
- …Не знаю. Отчим в нашей с мамой квартире давно уже прописался, а про раздел и говорить не желает: мол однушку не разобьешь… А общежитие мне не дают, так как я москвичка, и официально жильем я обеспеченна…Так что не знаю…Может быть где-нибудь  на Севере останусь…Что я, разве совсем безрукая!? Проживу.
Она помолчала немного и вдруг фыркнула от смеха:- А наколки на заднице у меня нет. Честно-честно…Я бы и эти свела, что мне там, в Ухте, на малолетке накололи, да говорят больно это. Боюсь.… Я боли с детства боюсь, не то, что вы…Вы смелый.…У нас про ваш подвиг разве что легенды не рассказывают.…Это ж надо ж, с самим Тихушей повздорить! Если честно, то его даже многие из надзирателей побаиваются.
- Да я….- начал, было, я оправдываться, но Нина вдруг порывисто прижалась ко мне, поцеловала твердыми, совсем неумелыми губами и неожиданно вскочив с кровати бросилась к двери.
- Нина. – Крикнул я ей.
– Да постойте ж!
- Нет, нет. Миленький мой Сереженька…- проговорила она уже у распахнутой двери.
– Мне и в самом деле некогда…Завтра суд. И что, куда? Я и сама ничего не знаю.…Как карта ляжет, так и будет. А то, что я вас поцеловала, так это еще ничего и не значит.…Я, если хотите знать, вас много раз целовала, только вы без памяти были, и ничего не чувствовали.…Вот так-то!
Она вдруг показала мне язык, рассмеялась и захлопнула дверь.
Я как мог, поспешил к окну и успел увидеть, как по тюремному двору подставив хрупкие плечики под струи дождя, в промокшей тюремной робе, с руками за спиной  идет необычайно родная и точно также необычайно недосягаемая мне девушка. Нина. За ней, не торопясь следовал пожилой, грузный казах, надзиратель.
Они еще только-только скрылись за углом, а я уже совершенно очевидно для себя решил, как и что я сделаю в первую очередь, по выходу из лазарета»…
                                                    6.

… « И тогда, любой, мало-мальски грамотный человек сможет  легко и просто освоить грамоту игры на гитаре»…- В который раз прочитал с сомнением Сергей  Голковский и, отбросив самоучитель, вновь принялся терзать непослушные гитарные струны.

«…Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком,
Назовешь ты меня женой»…

К сожалению, приятный голос Сергея, в свое время хорошо поставленный в Духовной Семинарии и полное отсутствие склонности к игре на гитаре никак не могли ужиться между собой, и молодой человек откровенно обрадовался, услышав дребезжание звонка над дверью.
- Там не заперто. Входите! – громко крикнул он, приподнимаясь с дивана и откладывая непослушный инструмент в сторону.
На пороге, слегка приоткрыв дверь, стояла Нина. Простенький чемодан, перевязанный бельевой веревкой и небольшой пакет с торчащим из него большим, пятнистым рыбьим хвостом стояли чуть поодаль, в пыльном подъездном полумраке. Но и чемодан с пакетом, и рыбий хвост и любопытную физиономию соседки из квартиры напротив, якобы случайно вышедшей на площадку - все это увидел и осознал Сергей много позже. Сейчас же он видел только ее, Нину. Его Нину…Его любимую Нину.

- Ты!? – Выдохнул он, неуклюже и сильно, всем телом прижал ее к дверной коробке и, зарывшись лицом в пропахшие тайгой и дешевым мылом  волосы, заплакал, радостно и горько одновременно.

Она, слегка отстранившись от Сергея, тонкими, подрагивающими пальцами прошлась по его лицу,  и чуть сощурив глаза, спросила:- А вам,  Сергей Васильевич еще нужна попадья или уже нет?
- Попадья нет, а вот жена - очень…- проговорил необычайно серьезно Голковский, и, приподняв Нину, внес ее в квартиру, ногой захлопнув дверь прямо перед лицом неугомонной старушки-соседки.
Она пила сладкий и горячий чай из тонкостенного стакана, утопленного в тяжелый, старинный подстаканник, с тревогой поглядывая на Сергея, а он медленно перебирая ее тонкие пальчики своими, не вдаваясь в подробности, рассказал ей, что после того, как его прошение об отмене   целибата для него было отклонено и Синод не удовлетворил его просьбу о возможности венчания иерея отца Сергия  с осужденной женщиной, он, не имея более морального права оставаться в рядах православного священства расстригся, и вот уже скоро три года как преподает в школе Русский язык и литературу…
…- Так что Нина,- устало, закончил Голковский.- Не бывать тебе матушкой. Не бывать…
- А мамой? – улыбнулась она и наклонилась к Сергею.

                                         7.
А через месяц после их свадьбы, на адрес  тюремного храма Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России пришло короткое письмо(ох уж эта наша, Российская почта) откуда-то из-под Читы.

- Здравствуйте отец Сергий. Спасибо вам за посылку с теплыми вещами и курагой. Если б вы только могли знать какой вы хороший. И как же я вас все-таки люблю. Одно горько, что слишком поздно я вас увидала. Повстречай я вас чуточку раньше и кто знает, как бы сложились наши судьбы…
А на ваш адрес, что написан был на ящике, я писать не стала. Мало ли что.
До свидания. Нина.
  

Перчатки. (Юмореска)

Гроза или «По тундре, по железной дороге»… (Проза)

                                                         1.
…Гроза  выдыхалась. Все реже и реже всполохи молний освещали мертвым светом серые набухшие дождем буденовки вековых елей и гранитные утесы, подступающие почти к самой железнодорожной ветки. Все реже и реже, все слабее и глуше в темном низком небе слышались раскаты грома, да и холодный, безжалостно полирующий шпалы ливень,  сошел на нет, уступив место нудному, бесконечному осеннему  дождю.
Возле  горбатых, чернеющих конструкций моста, переброшенного через безымянную северную реку, в небольшой дощатой будочке маялся непогодой и отсутствием курева часовой.
- Стоять, мать твою так…- Ленивый окрик служивого и сухой металлический звук передернутого затвора карабина остановил странную насквозь промокшую фигуру заросшего бородатого мужика.
- Кто таков? Документы. – Часовой  нехотя выпростался из спасительной будки и, накинув  глубокий капюшон брезентухи на голову,  направился к неизвестному.
Тот безбоязненно смахнув широкой ладонью капли с лица и широкой бороды,   приподнял черную линялую, тяжелую от дождя  рясу и покопавшись  в кармане штанов протянув  солдату сложенную вчетверо замызганную бумажонку.
Часовой вернулся в будку и, подсвечивая себе  электрическим фонарем с бледно-желтым неверным светом,  медленно по слогам прочитал предоставленную странным прохожим  справку об освобождении.
- Значит, говоришь, Остапов Василий Иванович, статья пятьдесят восьмая, дробь десять…- бросил пренебрежительно часовой, презрительно рассматривая мужика в промокшей рясе. – Враг народа? Поп никак?
- Да. Сто шестнадцать пополам.- Глухо и устало подтвердил тот. – Вот возвращаюсь домой.…В Чебаркуль.…Да, пожалуй, что и поп. Только из бывших.…
- А что ж пешком?- лениво поинтересовался часовой, возвращая священнику бумажку. – Согласно этой справке ты имеешь права на проезд до станции Челябинск - товарная…
- Право то имею гражданин начальник,  здесь вы правы, одно плохо, с поездами  напряг. Там на станции сейчас такое столпотворение, что ни дай Бог. Так что я уж как-нибудь пешком, по шпалам.…Думаю, скорее получится. Да и воздухом хочется вдоволь надышаться.
- Неужто в Соликамске не надышался? Там почитай такая же тайга. – Постовому разговор со священником явно наскучил, и он спрашивал   просто уже от нечего делать, по инерции…
- Там другой воздух, совсем другой. -  Остапов вдохнул волглый, прохладный воздух, настоянный на дожде, лиственнице и мазуте. – Там несвободой пахнет, гражданин начальник…
- Ладно, иди, хрен с тобой. Там, на другом берегу тоже часовой стоит, но ты не боись, я ему сейчас звякну. Пропустит.
- Спасибо вам, гражданин начальник. Пойду я…- священник слегка поклонился и вновь засеменил по блестящим шпалам…Его широкая в кости фигура уже давно растворилась в ночном мраке, а часовой в своей будке все смотрел и смотрел ему во след, напряженно размышляя сколько же теперь, после смерти товарища Сталина,  вернется домой врагов народа, шпионов и диверсантов.
А Остапов уже позабыв про часовых на мосту,  все шел и шел на запад, на встречу чуть заметному дрожанию рассвета.
Вдруг, черную мокротУ предрассветного мрака,  распорол  луч света  железнодорожного прожектора,  и мимо  отошедшего в сторону священника, попердывая горячим паром на подъеме,  прошел паровоз, из последних сил тащивший состав  груженных гравием открытых платформ,  и нескольких столыпинских вагонов с решетками на окнах.
Пахнуло мочой, карболкой  и неволей. Из последнего вагона, под ноги Василия  Ивановича упал небольшой треугольник – письмо. Священник нагнулся, и привычно оглядевшись по сторонам, подобрал бумажку.…Не читая (да и как ее прочтешь-то в такой темноте) сунул в карман…- Странно, пробормотал Остапов, провожая взглядом уходящий состав. – Сталин умер, а эшелоны все идут и идут.…Хотя может быть это и  просто уголовники.…Уже  даже рельсы перестали подрагивать под далеко ушедшим поездом, а Остаповну все слышался, а быть может и казался  негромкий надтреснутый удаляющийся голос неизвестного заключенного певца.
                          … «По тундре по холодной Сибири
                                              За правду Божью  наших братьев  ведут
                                           А когда на свободе, мы их снова увидим
                                      Будем радостно Бога, мы опять прославлять»…

Хотя нет, вряд ли уголовники, скорее баптисты. Бывший зэка улыбнулся наивным словам песни и вновь пошел по шпалам. Неожиданно небо с сухим фанерным треском словно раскололось надвое и ярко – белая молния с шипеньем  и шелестом проползла по соседнему гранитному утесу. – Наверное, рудой богат, утес-то…, железом…- подумалось священнику, а память его уже бросила далеко назад, за высокий дощатый забор с колючкой поверх, в барак для политических.
                                                          2.
…Дверь, обитая заиндевелым войлоком, распахнулась пренебрежительно-хозяйским пинком молодого,  чисто одетого уголовника и в барак с клубами плотного белого пара проник пронизывающий зимний холод. Уголовник, длинный и худой словно глист, на расслабленных ногах, прошелся по только что вымытым полам барака и, заметив стоящего на коленях с тряпкой в руках Остапова, дурковато улыбнулся, всплеснув руками:
- Так вот вы где отец родной прячешься!? Бросайте вы свою тряпку, заканчивайте шнырять и срочно со мной в воровской барак. Ждут вас батюшка.…Долгонько уже ждут…
Шнырь приподнялся, с сомненьем осмотрел барак и качнул головой.
- Боюсь сейчас никак не получится…Мне еще часа полтора по полам с тряпкой ползать.…Как-нибудь в другой раз.
- Да ты что, падла, хреново понял!? Тебя Ваня Мрачный самолично зовет. Исповедаться желает. Иди, говорит Мотыль (меня между прочим Мотылем  кличут) и без попа не возвращайся.
«Глист» пренебрежительно медленно опрокинул ведро с грязной водой и присев на ближайшие нары закурил беломорину с витиевато согнутым мундштуком и, выпустив сквозь ноздри сизоватый дым,  продолжил. – Ты что ж думаешь, фраер, тебя твоя профессия убережет если что? Нет, милый, для ножа все равны, будь ты поп или положим директор склада.…За директора, пожалуй, даже больше дадут, чем за тебя, точно больше…
- Но поймите же, наконец?- священник присел рядом с уголовником. – У меня же ничего нет, кроме рясы…все остальное еще четыре года назад изъяли, при первом шмоне. Ни аналоя, ни евангелия, ни даже креста.…Какая там исповедь!?
- Не канючь отец святой. Крест ребята для тебя уже выплавили. Свинцовый. Надевай скорее свою шкурку и почапали. Ваня Мрачный шутить не любит…
Остапов в сомнении посмотрел на недомытые еще полы, на опрокинутое ведро и расплесканную воду, уже побелевшую от холода и, махнув устало рукой, направился к своим нарам. Сдернув в изголовье потертое байковое одеяло, священник стянул с расплющенного в проссанных кругах матраса, темную простенькую повседневную рясу и аккуратно свернув ее, направился вслед за выходящим из барака уголовником.
- Под утро выпавший снег, словно кокетничая,  прикрыл желтые вензеля мочи на высоких отвалах, и под ногами скрипел противно и озлобленно.
-Что за странная фамилия у вашего Ивана? Мрачный. Я бы даже сказал зловещая фамилия…
Протоиерей едва поспевал за ходко идущим уголовником. Тот обернулся пораженно, словно удивляясь человеческому скудоумию, но все ж таки ответил:- То не фамилия, фраерок. То - погоняло.  Ну а то, что мрачный, так я думаю, коли тебе отец святой, когда доведется, корешком своим подзакусить, то у тебя обязательно характер попортится, гадом буду, попортится….
- Так он, что – людоед!?- священник остановился и даже оглянулся назад в сторону своего недомытого барака.
- Ага. Вроде того.- Хохотнул мужик и, прихватив пальцами священника за пуговицу бушлата,  поторопил. – Ты керя, копытами-то пошевеливай. Мне из-за тебя отвечать в падлу… Ты мне никто, ты мне даже и не родственник.…Так что давай скоренько….  
Воровской барак встретил вошедших плотным, влажным теплом. Возле раскаленной до малиновой искры буржуйки аккуратной стопочкой лежали, подсыхая березовые полешки. На коленчатой ржаво-черной трубе вперемежку с поджаренными сухарями сохли носки и добротные портянки.  Промороженные оконные стекла исходили крупной слезой. Пахло подгоревшей корочкой и потными ногами.  Несмотря на самый разгар рабочей смены, большинство нар в бараке было занято отдыхающими мужиками. Кто-то спал кто-то играл в секу,  кто-то маленькими звучными глотками пил чифирь…
Хорошо тут у вас, тепло…- с легкой завистью пробурчал  Василий Иванович,  снимая с головы ушанку и осматриваясь. – Хорошо.
- Тебе туда, поп.- Мотыль подтолкнул священника в спину в сторону дальнего угла барака, где за деревянным столом сидели самые авторитетные люди,  а сам, растопырив покрасневшие пальцы,  разве что не прилип к буржуйке.
Уже на подходе к столу, Василий Иванович заметил лежавший на нем крест. Да и трудно, честно говоря, его было не заметить: большой и толстый он поблескивал свежим не закислившимся покамест свинцом, с искусно вырезанным лицом Спасителя.
- Крест. Настоящий крест.- Умилился священник и на миг с болью зажмурил глаза, словно боясь, что случайно увиденный им символ православной веры вдруг пропадет, растворится в горячем спертом воздухе барака…
- Крест. – Выдохнул Остапов коротко и, отбросив последние сомнения, двинулся вперед, к сидевшим за столом мужикам.
                                         3.
…Дождь прекратился, тучи унесло куда-то в сторону, и утреннее багровое солнце нехотя выползало из-за утеса, поросшего корявой сосной. Промокшие шпалы закурились еле заметным, прозрачным паром, а капли дождя засверкали на рельсах ртутными шариками.
- До чего же хорошо!- прошептал бывший зека и присев на скрученный в узел корень поваленной сосны блаженно застонав, вытянул уставшие ноги.
…Железнодорожная ветка в этом месте бежала почти по самой кромке высокого каменистого обрыва, на почти отвесных скалах, которого лишь кое-где виднелись чахлые и кривые сосенки, умудрившиеся своими корнями зацепиться за мельчайшие трещины в красном заросшим лишайником граните. Глубоко внизу, где скалы переходили в каменистые осыпи,  тайга вновь раскидывала свои богатые нечесаные, темно-зеленые волосы лишь кое-где приукрашенные серебристыми лентами полноводных сибирских рек, да легкой рыжеватостью тронутых осенью берез.
Чуть впереди, километрах в трех, возле извилистой речки, притулилось древнее, судя по старинной церквушке сельцо. Отсюда, с высоты, сельцо это казалось до того чистеньким и ухоженным что хотелось поставить его на ладонь, целиком, вместе с домами, палисадниками, церковью и озерком и любоваться ровно маленькой изящно выполненной безделицей-игрушкой. Василий Иванович, разулся и, подставив лучам осеннего солнышка, красные усталые ступни откинулся и прижался костлявой своей спиной к подсыхающему шершавому стволу дерева. Забытое Богом глубоко в Сибири село, постепенно просыпалось: чуть слышно разносился картавый петушиный крик,  из печных труб кое-где заструились жидкие дымки, да крошечные черные фигурки мужиков-непосед засуетились возле столь же крохотных лошадей и телег. Село не торопясь просыпалось, а Остапов же напротив столь же неуклонно и верно засыпал, улыбаясь и зябко подергивая натруженными ногами…
…-  Ну что улыбишься отец святой?- тяжело и словно с трудом проговорил один из сидевших за столом мужиков. – Нравится крестик? Бери. Твой. Две ночи Абраша его резал. Вон, сейчас законно отсыпается. Мужик неопределенно дернул тяжелой кудлатой головой куда-то в сторону и вновь вперил на шныря – священника смурной взгляд полинялых светлых глаз. НА столе, кроме креста стояло большое алюминиевое блюдо почти тазик доверху полное отварного рубца. Над шершавой бледной поверхностью переваренного желудка кучерявой неряшливостью клубился пар горячий и необычайно вкусный. Вечно голодному священнику с трудом удалось отвести взгляд от этого невесть, какими путями попавшим за лагерную колючку лакомства.
- Есть хочешь? Бери, не стесняйся…- один из сидевших за столом уголовников придвинул блюдо к Остапову. Тот отрицательно мотнул лобастой головой. – Спасибо большое за приглашенье. Не могу к сожалению. Среда. Великий пост.
- Ну, как хочешь святоша. Наше дело предложить твое- отказаться….- усмехнулся вор и выхватив из блюда большой кусок отварного рубца урча словно крупная кошка впился в него зубами темными от чифиря.
- Брезгуешь или, в самом деле, нельзя?- вяло поинтересовался до сих пор молчавший мужик в чистом бушлате. Лицо уголовника неподвижное, словно маска вечной скорби составляло необычайно резкий контраст с его руками, длинные узловатые пальцы которых двигались поразительно быстро и живо. Длинная заточка сверкающей змейкой все быстрее и быстрее вращалась среди этих чутких и ловких пальцев,  завораживая взгляд  Василия Ивановича и вдруг, словно вырвалась на свободу,  и стремительно взлетев под самый потолок барака, ринулась вниз, вонзившись  в толстую доску стола,  в миллиметрах от креста. Не только священник, но и товарищи Ивана Мрачного (а то, что именно он вызвал протоиерея в воровской барак,  у Остапова не было ни малейшего сомнения) со страхом смотрели на эту все еще тонко вибрирующую заточку.
- В самом деле, нельзя. Среда сегодня. Пост.
- Ну, да и хрен с тобой, не ешь.- Легко согласился Мрачный, лениво рассматривая  Остапова. – А исповедать меня сегодня  сможешь или тоже скажешь нельзя? Садись поп,  в ногах правды нет. – Иван кивнул священнику на табурет стоящий возле ближайших нар.
  Василий Иванович поблагодарил его взглядом и присел напротив людоеда.  
…- Смогу.…У меня нет евангелия. Впрочем, нет и епитрахили, но ее можно заменить чистым полотенцем. У вас Иван,  найдется чистое полотенце? И пожалуйста, уберите со стола мясо.
…Через несколько минут за чисто протертым столом сидели лоб в лоб два человека настолько противоположных друг - другу, что казалось, только невозможно странный случай мог бы свести их в одном месте. Они сидели, смотрели друг другу в глаза и казались со стороны старинными приятелями и даже как бы чем-то схожими меж собой и лишь циничные, горькие, глубокие складки на лице Ивана Мрачного, его многочисленные татуировки на руках да слезы ужаса и отвращения застывшие на ресницах и в спутанной бороде заключенного священника вопияли громче всяческих слов: кто из них был кем. Кто убийцей вором и насильником, а кто священником по большому счету невинной жертвой страшного того времени…
-Ты пойми меня поп,- Уголовник громким шепотом, горячим и несвежим дыханием, словно огнем обжигал плачущую душу протоиерея.- Пойми, да если бы не глаза его, сучьи.…Если бы он, падаль дешевая, каждую ночь ко мне не являлся, да на хрен я бы тебя к себе позвал? Нужно больно.…Всегда вас, бездельников Божьих недолюбливал.…Ну а тут, тут  что-то словно сломалось во мне. Спать не могу, блядью буду, не вру.…Кажную ночь со страхом ожидаю: наперед знаю, что вот только глаза закрою, а он уже тут как тут,…улыбается гнида, плачет,  на коленях ползает - сучара! …Э милый, да ты никак спишь?
- Нет, Иван, не сплю я…, я плачу.- Прошептал горько священник и проснулся.
                                                         4.
Рядом с ним, на высохших уже и теплых рельсах, сидела, удивленно разглядывая его большими, в пол лица зелеными глазищами девчонка лет десяти, в застиранном голубоватом платьице и длинной, с чужого плеча вязаной кофточке.
-Ты кто, девочка?- Закашлялся священник. - Откуда ты здесь…?
- Я? Я Катя из Каменок. Тех, что снизу, а вот  ты кто  такой!?- поинтересовалась девчонка, сбросила с ноги разбитый коричневый ботинок и несколько раз хлестко саданула каблуком по рельсам.
- Камушек попался, пока сюда забиралась…
Сообщила она доверительно и, обувшись, старательно завязала на двойной узел обрывок шнурка. При этом она непроизвольно вытащила кончик розового острого язычка и даже кажется, покусывала его голубовато-белыми зубами.
-…Ну  что, дяденька, так и будем продолжать в молчанку играть? – старательно проговаривая каждое слово в явно где-то услышанной фразе, поглядывая на мужика, выдала девчонка неожиданно, да настолько неожиданно, что Остапов хрюкнув, зашелся хохотом, и невольно соскользнув с корня, чуть было не ухнул вниз под обрыв…  
- Ну, ты Катя и фрукт…- вытирая слезы, признался он девчонке, отдышавшись.- Еще чуть-чуть, и поминай, как звали.…С такой высоты упасть – костей не соберешь.
- Это уж точно.- Согласилась та, не глядя в пропасть. - Здесь в прошлую зиму дрезина с рельс сошла, так дед говорил, что даже колеса в трещину пошли. Даааа. А обходчика, который на ней ехал, так и не нашли…
- Ну а здесь-то ты что делаешь?- Остапова все более и более забавляла беседа с этой говорливой девчонкой, словно общение с ней отогревало его давно и накрепко замерзшую в сибирских лагерях душу.
- Да мамка меня в Царево послала. За священником. Деда моего, когда он в тайге шишковал, рысь знатно порвала. Помирает. Мамка говорит, иди в Царево (это село такое от нас километров в десяти будет), пошукай священника. Мол, дедушке неохота помирать без …, этого, как его…
- Без покаяния наверно? - подсказал Василий Иванович, любуясь девчушкой, мысленно сожалея, что ему, нестарому еще мужику так, наверное, и не придется хоть раз, хоть кого-то назвать своим сыном или дочерью. Матушка, то бишь супруга его венчанная, Евгения Петровна, уже на сносях была, когда ее вместе с ним прихватили.  Он то, отец Василий, хоть и крепкий был мужик, да и то на рудниках этих соляных чуть не загнулся, а Женя слабенькая была совсем. Худенькая.…И разрешиться толком не сумела, да и сама меньше чем за полгода сгорела.…Даже до лагеря говорят, не добралась. Где-то в тюремных подвалах и умерла.  Ему тогда оказией малява пришла, записка, то есть с воли, мол, скоротечная чахотка Женечку его прибрала.…Мол, дескать, почти и не мучилась.…За пару недель ушла. Хорошо кабы так, а если врут? Если насмерть и ее и чадо в утробе забили? А что? Очень даже и просто. Матушка хоть и слабенькая внешне была, но вот чего-чего, а веры Христовой в ней иной раз поболее, чем в нем, протоиерее главного в Чебаркуле храма Господня наблюдалось. Иной раз в спорах богословских они с матушкой до утра проводили.…Да. Было…
Остапов очнулся, выбрался из крепких пут воспоминаний и вдруг с удивлением обнаружил, что девчонка эта, все говорит и говорит, не переставая, и что он сам, ей невесть что отвечает.…Бывает же!?
…- Так вот я тебе и говорю, дядя Вася. Ну что тебе куда-то идти, в какой-то там Чебаркуль? И кто там тебя ждет? А у нас с мамкой, дом большой, хороший, под железной крышей…Коровка есть, Милкой кличут. Опять же поросята…Их мама называть именами  запрещает, говорит, что бы ни привыкала к ним.…Их скоро резать будут.…А уж курей-то Бог знает сколько.…Словно воробьев. Заодно и над дедушкой помолишься…Жалко деда - он добрый и меня никогда не обижал.…Ну что, пойдем к нам. А в Царево, когда я еще приду? Да и ботинки промокли, тяжелые ужас как.
Катя смотрела на бывшего зэка зеленью своих глаз с такой надеждой, а от описания ее с мамкой дома веяло таким теплом и уютом, что Василий Иванович неожиданно даже для себя самого поднялся, подошел к девочке и, взяв ее за руку, проговорил неуверенно, словно все еще в чем-то сомневаясь…
- Ну что ж пойдем, помолимся за твоего дедушку, хотя если честно, я уже и не думал, что когда-нибудь снова.…А…Чего - там.…Пошли Катя, пошли…
Он поднялся и, оперившись о ствол корявой этой сосенки, почувствовал вдруг странный необычайный прилив сил,  какой он испытывал разве что после крещенских купаний в прорубе, на озере Чебаркуль. Он шел за девчонкой в полинялом платьице, вязаной кофточке и старых раздолбанных ботинках, непрестанно и оживленно что-то ему рассказывающей, умиленно смотрел на ее тонкие загорелые ножки и веточки рук, шел по черным просмоленным шпалам навстречу осеннему солнцу, навстречу новой своей судьбе.
                                               5.
-…Ты что отец святой расплакался? Я ж тебе ничего еще и не рассказал: как, что, почем?
- Разве? - Вытер слезы Остапов и внимательно всмотрелся в безжизненную пустоту черных глаз уголовника. – Скажите, Иван. А это правда, что вы человека съели? Неужто, правда!? Да неужели подобное возможно!?
- А ты что думаешь, поп, каково это по весне с зоны ноги делать? Это только, кажется, что тайга проснулась, и в ней всякой живности как в гастрономии на прилавках. Хрен тебе! Без ствола, с одной заточкой уже через неделю копыта отбросишь.…На брусничных листочках особо не побегаешь, вот и приходится фраерка какого с собой прихватывать, в качестве телка на веревочке. Как сухари закончатся, так и дни его, телка значит, тоже закончились.…Иначе нельзя. Человеку кушать надобно.…Кушать.
- Ну а тот, кого вы телком называете, он как, он с вами добровольно в бега уходит? Неужто об участи своей совсем не догадывается?
Мрачный взглянул на протоиерея презрительно, хотел похоже грязно выругаться, но передумал и лишь дернул твердыми буграми желваков на скулах.
- А кто ж его спрашивать станет, фраерка этого: хочет он со мной бежать или не хочет? Обычно телка начинают еще загодя, с зимы подкармливать, хлебца ему побольше, иной раз и масла со сгущенкой,…Что б значит, к весне помягчее да пожирнее мясцо нагулял.   Если он не полная дрянь и сука последняя, то конечно все поймет, от доп. пайка откажется, и к весне попытается, куда-либо заныкаться: в лазарет, к примеру, или допустим в БУР за злостное нарушение режима. Ну а если мужичонка хлипкий попадется, на желудок слабенький (ну вроде мово), то все на «Авось» спустит - и жрать будет и потом как-нибудь, попытается с пера соскочить.…Но ты-то знаешь, отец Василий, что Бог не фраер, его на арапа не проведешь, он правду завсегда увидит.
Остапов вскочил. Пальцы правой руки, сжимающие свинцовый крест побелели и задрожали. Ты! Ты. Ты хотя бы сейчас имя господа не полощи. Не тебе, нехристю о боге то разглагольствовать. Не тебе…
- Да ты что, шпионская твоя морда раскричался?- Уголовник хмыкнул, криво ухмыляясь сочными, необычно красными губами. – А ну- ка, сядь, прижми хвост. Братву не нервируй, а то не ровен час сам на перо как миленький напорешься.  Тебя позвали грехи мои отпускать, а не морали читать.…Тоже, мать ее так, МакарЕнко выискался.…Сядь на место, кому говорю!? А то, что я нехристь, так это вообще враки. Вор завсегда при кресте ходит…Зырь сучара!
Он в рывок распахнул чистенькую рабочую куртку и Остапов увидел, что по центру безволосой, странно вогнутой груди Ивана струилась старательно выколотая цепочка с небольшим крестом. По правую и левую стороны от креста, друг на друга внимательно смотрели два профиля: Сталин и девица, с пухлыми, капризно оттопыренными губами…
Священник несколько успокоился, вновь сел за стол и проговорил, разглядывая искусно вырезанное в свинце лицо Иисуса.
– Нет, Иван, Макаренко вам уже не поможет.…Поздно. А что до отпущения грехов, то нет, нет, к сожалению, брат мой. Поймите, не тот исповедует грех свой, кто сказал: «согрешил я», и потом остается во грехе, но тот, кто обрел грех свой и возненавидел.
Василий Иванович вздохнул, поцеловал крест, перекрестился и продолжил, устало прикрыв глаза дрожащими веками.
- Постарайтесь осознать Иван, что во время исповеди, сам Христос стоит между священником и грешником и именно он, Спаситель наш, а не служитель церкви решает, отпустить человеку те или иные прегрешения или нет. И именно Христос сейчас через меня, его жалкого раба, говорит вам: что нет, нет тебе сын мой пока отпущения грехов твоих.…А кошмары твои, что являются к тебе  во сне, это еще не повод для отпущения грехов. Это быть может только начало твоего выздоровления.…Подождем еще.…Посмотрим, что дальше будет.…А там, кто знает.…Бог милостив.…Подождем.
- А ты не боишься, отец Василий, что я сейчас глазом моргну, и тебя на ремешки такие же, как и я, грешники располосуют? Не боишься?- Иван Мрачный приподнялся на локтях и в упор с каким-то страшным нездоровым интересом уставился на побледневшего священника.
- Зачем лгать?- проговорил, поднимаясь из-за стола протоиерей.- Конечно, боюсь. Но уж лучше я совсем брошу свою службу во славу Божию, чем отпущу грехи такому человеку, каким вы являетесь сегодня. Прощайте Иван. Прощайте.
Остапов перекрестился и направился к двери, спиной чувствуя взгляды десятков глаз…
Словно крахмал в щепотке скрипел снег под ногами необычайно уставшего священника, с громким шуршанием вырывался белый плотный пар из его рта,  но Василий Иванович, как это ни странно совсем не чувствовал холода, как впрочем и того, что  к  его бессильно согбенной спине, прилипла насквозь промокшая ряса.

                                                     6.  

                    «…В неволи вы не падайте духом
                        Мы вместе с вами позовем в божий дом
                      Хоть тяжка ваша доля и хоть слезы польются
                    Но христова свобода ждет борцов впереди»…

…- Слушай, Катя, а ты откуда песню эту знаешь?- пораженный священник даже приостановился, заслышав ее в исполнении девчонки.
- Аааа- протянула Катька и не оборачиваясь махнула рукой. – Это все дедушка…Он как кедровой настойки нанюхается (и зачем он ее нюхает?), так эту песню и поет…Правда не всю, а только вот этот куплет…- Девчонка фыркнула и, перешагнув рельсы, направилась к еле заметной тропе тонкой рыжей змейкой уползающей вниз.
- Ты дядя Вася не бойся разбиться. Здесь камень кончается, глина идет…Она после грозы совсем мягкая. Главное пятками сильнее бей и не упадешь.
- Хорошо. - Покорно произнес отец Василий и тут же, буквально только вступив на тропу, поскользнулся и, сбив по пути свою малолетнюю проводницу, понесся вниз, широкой спиной и задницей ощущая каждый камушек и бугорок склизкой как мыло глины.  
Девчонка бесстрашно, словно на салазках развалившись на впалом животе скользящего вниз мужика, радостно смеялась, от избытка счастья даже крепко и часто пиналась каблуками своих ботинок по коленям Остапова.
- Господи, что будет с рясой!?- успел подумать избитый падением  отец Василий, как тут же, с разгону, разбрасывая комья глины и грязные мутные брызги дождевой воды влетел в небольшую но довольно глубокую лужу пересекающую тропу. Катя по инерции отлетела на несколько шагов вперед и довольно удачно приземлилась в широкие рваные заросли татарника, а вот  Василию  Ивановичу повезло много меньше. Лишь через несколько минут перед посиневшей от хохота девчонке,  появился грязный, избитый, основательно промокший Остапов, в клочья распоротой рясой.
- Хорош священник, ничего не скажешь.- Горько проговорил он и морщась от боли и стыда попытался хоть кое-как отодрать прилипшее к телу безвозвратно испорченное облачение.
- Ну и как я теперь, по-твоему, буду исповедовать твоего деда? Как!?
- Делов - то!- махнула пренебрежительно успокоившаяся Катя. – У меня знаешь мама, какая рукодельница? Она тебе враз рясу заштопает, постирает и выгладит…
- Это уж точно…- с сомнением пробурчал бывший зека, разглядывая унылые и кособокие домишки, по большей частью крытые дранкой и соломой, бессистемно, вразнобой притулившиеся  на  единственной похоже в селе улице,  петляющей  вдоль берега таежной, довольно бурной реки.  Он шел, прихрамывая, взяв девочку за руку, кожей чувствуя, что из каждого дома, из каждого окна на них смотрят десятки любопытных глаз.
- А что ты хочешь!? – понимающе проговорил священник самому себе, тихо улыбаясь в нечесаную, неухоженную бороду. – Деревня есть деревня.…Все на виду…
Девчонка, вдруг отчаянно покраснела и, вырвав ладошку из руки Василия Ивановича, проговорила, резко сворачивая к ближайшей избе.
-Ну вот, дядя Вася, мы и пришли…
Калитка скрипнула и из дома, пройдя через палисадник, вышла совсем еще молодая, худенькая женщина в легкой татарской душегрейке без рукавов…
- А вот и мама!- обреченно прошептала Катя,  и грустно взглянув на священника, незаметно подтолкнула его к женщине.
- Мама. А это дядя Вася. Он поп и хочет у нас жить…- после чего самым невероятным образом словно растворилась в воздухе, но уже через мгновенье, приоткрыв окно, она  вновь уверенно и радостно кричала на всю улицу:- Мама. Зови дядю Васю пить чай. Чайник я уже поставила.
- Ну что ж дядя Вася.- Вздохнула женщина, без стеснения разглядывая протоиерея такими же, как и у дочери, большими зелеными глазами. – Пойдемте в дом, чай пить…
                                    7.
Начальник ЛО № 9, Георгий Степанович Благов, грузный и рано полысевший мужчина, молча, не без интереса рассматривал понурую фигуру Остапова.
- Гражданин начальник, заключенный № 198/6, Остапов Василий Иванович, статья пятьдесят восемь дробь десять, по вашему приказанию прибыл.- Проговорил, наконец, священник и устало привалился к дверной коробке.
-Скажите, Василий Иванович, это вы исповедовали заключенного Ивана Коробейникова? Исповедовали, игнорируя мой приказ о запрещении исполнения, каких бы то ни было церковных обрядов.
- …Да гражданин начальник. Я собирался  исповедать Ивана Коробейникова, правда фамилию его я слышу впервые и только от вас. В бараке его знают как Ивана Мрачного…- заключенный протоиерей смотрел на равнодушное лицо начальника лагеря и с удивленьем понимал, что кто-то из дружков этого самого Ивана Мрачного самый обыкновенный стукач…
- Знали. – Поправил Благов осужденного. – Знали. Так как сегодня ночью, этот самый Иван Мрачный удавился.
- Не может быть!- Искренне удивился Остапов и даже подался вперед.
- Может…- Благов закурил и вновь зашуршал лежащей на столе газетой. – Судя по документам, ваш срок заканчивается через восемнадцать дней, но боюсь, что уголовники не простят вам самоубийство людоеда. Насколько мне известно, вас, гражданин Остапов – приговорили. Я решил на эти восемнадцать дней посадить вас в карцер. Благо, нарушение моего приказа присутствует…. Можете меня не благодарить. Идите. И я желаю вам выйти из лагеря живым.
- Все в руках Божьих…- проговорил устало отец-Василий, и шагнул к двери.
-Нет!- неожиданно взорвался начальник лагеря, вскакивая. – Ни хера сейчас от Бога вашего не зависит.…Все, вы слышите,  заключенный № 198/6,   все сейчас в моих руках, вот именно в этих (он приподнял свои полные,  холеные ладони на уровень глаз и внимательно рассмотрев,  вновь аккуратно опустил их на сукно стола) самых руках. Отправь я вас сейчас в барак и в первую же ночь вы получите шилом в ухо…И все. И нет больше заключенного № 198/6, Остапова Василия Ивановича. Нет! И Бог ваш поутру лишь ручками будет разводить.…Не уберег мол…
Благов успокоился, вернулся на место и  барским движением головы отпустил заключенного в коридор, где его уже поджидал конвой.
                                                               8.
…Они пили морковный чай с малиновым вареньем, пили не торопясь и степенно и лишь Катя, отказавшись,  куда-то пропала.
- Скажите, быть может, есть смысл уже приступить к таинству?- проговорил, наконец, Остапов, отодвигая опустевшую чашку. – Где ваш дедушка?
- Дедушка!? - воскликнула удивленно хозяйка,  и вновь священник поразился ее невероятно большим зеленым глазам. – А что вам наш дедушка? Он уж лет как десять на погосте покоится…Вы что, его знали?
- Как на погосте? А рысь? А страх уйти без покаяния? А эта песенка про поезд, наконец? Как же все это понимать!?
В наступившей тишине где-то сзади, послышались легкие девчоночьи шаги, скрипнула дверь и под окном чуть слышно прошуршала трава.
Клавдия Ильинична, а именно так звали Катину маму,  вдруг покраснела и, сдерживая смех, поинтересовалась у обескураженного мужика.
- Скажите, а про крышу под железом или допустим кур как воробьев, дочка моя вам ничего не говорила?
- Да.…И еще про поросят безымянных… - священник, глядя на смеющую женщину, тоже расхохотался легко и освобождено.
- Ох…- обреченно проговорила, отсмеявшись, Клавдия. – Это же она где только может для меня муженька сватает. Отец – то ее, еще в финскую погиб, вот и старается. Вы,  уже третий за этот год будете.…А песню она от нашего запойного счетовода слышала. Тот когда выпьет,  завсегда только ее и поет…
- Ну и где же те, первые?- почувствовав странный укол необоснованной ревности, поинтересовался Василий Иванович.
-Да как где!? - вновь расхохоталась смешливая женщина. – Как увидели избушку мою железом крытую, так и сбежали…
Клавдия вытерла тонкой ладошкой выступившие слезы и, поднимаясь, проговорила:- Пойдемте, отец Василий. Пойдемте я вам короткую дорогу на железку покажу.
- А зачем? Я бежать не собираюсь. Мне ваше село определенно нравится…Вы лучше, если это возможно, к церкви меня проводите.… Десять лет как в храме не был…- Десять!?- ахнула Клавдия и, опустившись на табурет, расплакалась вдруг горько и безутешно….- Десять лет…- она плакала, ее хрупкие не по-деревенски плечики содрогались от рыданий,  а он, Остапов,  стоял над ней и робко и чутко гладил ее непокорные волнистые волосы…
А за окном, сквозь надтреснутое стекло, приподнявшись на носочки, на них смотрела необычайно повзрослевшая девочка…

«Спас в силах» или да что с тобой, Вовка? (Проза)

Все большое семейство послушно грохнулось на колени, четко во всю грудь, накладывая крест двумя перстами.
Помолившись, семья вкусно и сытно отобедала и лишь после того, как все напились сбитня с крупно нарезанным, почти белым, засахарившимся медом, Яков Борисов, Лепехин сын приподнялся и, оглядев домочадцев,  пробурчал:- Кого спымаю за нарушением поста - запорю вожжами.…Вы меня знаете…
…Мастер, сработавший доску под икону, был явно высокого толка. Это Якунька заметил сразу, еще вчера, а сегодня, рассматривая при утреннем свете заготовку, только радостно покрякивал, да напевал вполголоса что-то воинственное, казачье. Несмотря на то, что доска была вырублена топором (ножовок в ту пору в России еще не видывали), аккуратность, и точность в размерах поражали. Две широки липовые доски-делянки, из которых была собранна заготовка, подходили друг к другу идеально, казалось, что даже годовые кольца на их шелковистых поверхностях совпадали, а шпонки на обратной стороне иконы были настолько аккуратно врезаны в основное тело досок, что казались единым телом.
« Господи Иисусе Христе, Боже наш, Сый неописан по естеству Божества, и ради спасения человека в последние дни от Девы Богородицы Марии неизреченно воплотивыйся, и благоволивый тако во плоти описуем быти, иже святый образ пречистаго лика Твоего на святом убрусе напечатлел еси»
…Неспешно и обстоятельно прочитал мастер святую молитву ко Господу перед началом иконописания и лишь потом перекрестившись принялся за изготовление левкаса.  На то, что бы паволока, тонкая льняная ткань, приклеенная к лицевой части иконы идеально просохла, ушло двое суток, но мастер, настроенный на долгую и кропотливую работу не унывал. Скорее даже он посветлел лицом, впрочем, как и вся его семья. И то сказать, на деньги оставленные десятником   Федором Коромысло, старшему сыну атамана,  Ереме, куплена была знатная лошадь-трехлетка и сбруя, сплошь кожа да мельчайшая серебрёная зернь. Пять целковых по тем временам - деньги серьезные.   Сам же мастер, эти дни тяжелым пестиком в бронзовой ступке размалывал в мельчайшую пыль белый мел, главная составная будущего левкаса, грунта, что накладывается на доску поверх паволоки. Уже к субботе, ярко-белая, словно мраморная доска, сияя свежим, чуть попахивающим олифой и медом левкасом, сохла вблизи чуть теплой, по этому поводу реже, чем обычно протапливаемой печки…
Домочадцы, зная тяжелую руку отца и мужа, все последующие дни, бесшумными тенями передвигались по дому. А как иначе? Художник сам, по собственному разумению и чутью выбирает сюжет будущей иконы, коли ни Тобольский князь Федор Телятевский, ни стрелецкий воевода Семен Жеребцов в заказе своем твердость не проявили…
И лишь в воскресенье, ближе к вечеру, художник  в последний раз промерил пальцами высоту и ширину доски, и любовно проведя щекой по «слоновой кости» левкаса прошептал, глядя сквозь слюду оконца на темно-фиолетовые языки метели: - А напишу ка я с Божьей помощью,  «Спаса в силах»…Ей, ей, так я и сделаю.…Как пить дать: «Спаса в силах»…
                                               5.
Яркий свет настольной лампы осветил икону, лежащую на столе. В полутемной комнате, в круге этого желтоватого, жаркого света казались одушевленными только нервные пальцы художника, ощупывающие и оглаживающие изогнутую доску, словно впервые познающие незнакомое и податливое тело будущей любовницы,  и сама икона. Володя сразу же почувствовал странную дисгармонию между старательно, и умело вырубленной доской и неаккуратно, вульгарно, а скорее просто бездарно выполненной росписью. Вместо благородного золота по нимбу растеклось нечто сходное с дешевой бронзовой краской, а складки одеяния Иисуса, не парили в небесной, лишь ангелами посещаемой выси, а лежали тяжелыми, словно промокшими буклями… - Быть не может, что бы такую доску отдали под растерзание подобному маляру,…Несомненно, надпись поверху. – Володарский отошел от стола и, закурив, направился на балкон. Москва копошилась под ним, уставшая от летней жары и бесконечной никчемной сутолоки.…За стеклом соседского окна в комнате бывшего диктора мелькали тени. – Пальцы ходуном ходят, пойти, что ли к ним, спросить водки, поправиться?…- подумалось художнику. – У них наверняка найдется.…А нет, так в магазин нужно спуститься.…Да и перекусить было бы не вредно, или чаю хотя бы…Володя отбросил окурок далеко в фиолетовые сумерки и с усмешкой поймал себя на том, что он всеми правдами и неправдами оттягивает начало работы над иконой.- Да что с тобой, Вовка?- крикнул он в равнодушную темноту и хлобыстнув балконной дверью,  направился к соседям.
…Верхний слой краски, вместе с покрывающей его олифой, разопрев под тряпицей, смоченной в скипидаре, набух и сморщился, словно кожа старухи. – Ну и что ты мне сейчас покажешь, милая? – поинтересовался у иконы Володя, аккуратными движениями скальпеля снимая лоскутки краски. После выпитой водки к нему вернулись уверенность в движениях и расположение духа. - Да не боись, родная, я аккуратненько тебя раздену.…Не боись.
Живопись, представшая перед глазами художника,  вновь его разочаровала своей безвкусицей и обыденностью.…Даже протертая льняным маслом, икона не заиграла, как подобает настоящему произведению искусства семнадцатого века, а то, что доска принадлежит явно допетровской эпохи, Володарский понял уже давно.
…Олифа, которой покрывались иконы на Руси, обычно темнеет лет через сто, ну а коли  доске больше трехсот лет, значит и слоев краски может быть не меньше трех. Все это было очевидно, хотя риск испортить первый, родной живописный слой теперь, увеличивался многократно, но оставлять эту, лубочную улыбку Спасителя, эту неестественно изогнутую его руку, эти плакатные, грубые линии, очеркивающие одежды? Нет. Никак невозможно! Даже в те времена, когда руки Владимира по молодости и неопытности еще не поимели той легкости движений, а в душе и голове его не было тех знаний, того необъяснимого чутья присущих только выдающимся мастерам своего дела, даже и в те годы, он бы не пошел на подобное, а уж теперь…  
…Уже рассвело, и свет лампы померк и поблек, а Володарский все еще сидел за столом, в полном отупении и смертельной усталости. За стенкой заработало радио, кто-то вышел в коридор,  на кухне зашипел газ, и громкий жестяной звук мусоропровода  в подъезде, возвестил всему дому о новом рабочем дне, и лишь в комнате художника тишина пропитанная запахами растворителя, льняного масла и перегара  медленно переливалась из угла в угол.
На письменном столе, словно издеваясь над самоуверенным реставратором, вобрав в себя весь свет настольной лампы, светилась старинной слоновой костью отполированного левкаса древняя икона, вернее сказать: древняя заготовка под икону. Третьего, столь ожидаемого Володарским художественного слоя,  на иконе не оказалось. И даже внутри ковчежца живопись отсутствовала, лишь  мельчайшие трещинки, кракелюры, подтверждающие возраст иконной доски разбегались по выгнутой поверхности.
Владимир поднялся, закурил, и равнодушно стряхивая пепел на паркет, широким шпателем сгреб со стола в полупрозрачный пакет инструменты реставратора, склянки с растворителем и маслом, кисти жесткой щетины и мягкие обрезки фланели и.… По большому счету, сейчас он мог бы выбросить и икону, но что-то, какой-то чуть слышный укор совести остановил его и мгновенье, подумав он, шагнул на балкон и резко без размаха выбросил пакет в серые от пыли кусты сирени.
А уже через час, вливая в себя теплую, отчаянно отдающую резиной водку из плоской бутылки, он сидел во дворе дома, на бортике детской песочницы, плакал, бессмысленно и горько, размазывая пьяные слезы по рябоватому лицу, под недоуменно-презрительные переглядывания отдыхающих в тени старушек…
                                               6.
…По всему Яику и бескрайним Даурским просторам с гиканьем и разбойничьим пересвистом неслась хмельная и бесшабашная, Широкая Масленица. Тюменские стрельцы и беломестные, освобожденные от подати казаки вместе со своими бабами и казачками, гулеванили с утра и до утра, прерывая веселье лишь на часы дозорной службы, зная твердо, что за малейшие нарушения воинского уставу их ожидает жестокие наказания, среди которых розги - отнюдь не самое страшное.…И то сказать, в тайге, вокруг бревенчатых стен крепостишки, бродило довольно разбойного люда: татар, башкир да ногайцев. Веселится Тюмень - пиво и крепкие меда бочками выкатывают дальновидные купцы и воеводы. Скоро весна и как только сойдут снега и метровый лед с шумом и пищальным грохотом двинется по рекам, двинутся в Рассею и торговые караваны, груженные икрой, белорыбицей, золотом и мехами. И вот тут-то и пригодится взаимообразное кумовство между купцами и военным людом…Масленица!
И лишь в атаманском доме Богобоязная тишина и  глубокий пост.
На полупрозрачном листке дорогой рисовой бумаги, Яков уже давно нарисовал торжествующего Спаса, Христа, в хитоне и гиматии восседающего на престоле с книгой в руках. И вот теперь, наложив бумагу на доску, день за днем, терпеливо и аккуратно, тончайшим шильцем художник наносит графью- чуть заметные проколы…Карандаш по левкасу, Борисов не признавал…Постепенно контуры Иисуса Христа, с книгой в левой руке, и правой благословляющей,  в виде сотен и сотен мельчайших отверстий, видных только при боковом освещении, а также овалы и вытянутые по углам квадраты, в центре которых на престоле и восседал Спаситель с изображения на бумаге переместились на застывший отполированный левкас. Иконник за последние недели похудел необычайно, еще бы, с репы особо не зажиреешь, но оставался веселым и довольным. Работа явно продвигалась успешно. Отослав жену с младшими дочерями на пару дней, к куме, живущей одиноко в соседнем селе, расположившимся  по-над берегом реки Юрмыч,  Яков приступил к изготовлению красок - процессу довольно вредному, иной раз и ядовитому. Золотую сережку с крупным черным турмалином, вынутую из мочки собственного уха, художник безжалостно растворил в Царской водке, и, задыхаясь ядовитыми, кислотными  испарениями, изготовил изумительного оттенка драгоценный пурпурный  колер. Подобный говорят, изготовляли древние финикийцы из морских ракушек, да где ж их взять ракушек этих самых, когда до ближайшего моря и за месяц на лошадях не дойдешь, а если и дойдешь, то море увидишь студеное, северное. Круглый год во льдах да торосах.… С остальными красками, охрой да белилами, суриком да кадмием, дело много проще было, а когда старшенький, сынок значит, всего лишь за день золотой перстенек в лист тончайшего сусального золота перетянул – расковал, вообще в голос запел иконник - старообрядец, добрым и заботливым сделался.  – Ты чегой-то сынок, в четырех стенах киснешь, ровно девка сосватанная? Сходил бы на площадь, разгулялся б с легонца… Масленица, как-никак…
- Ну, ты тятя даешь!?- изумился тот. – Сначала вожжами грозишься, а потом на масленицу погулять спроваживаешь…Тебя и не поймешь…
- Ладно, Ванька, не журись.… Иди, коль отпускаю.…Только пивом не увлекайся.…Не люблю я этого, зело не люблю…
                                                  7.
Ближе к осени, Владимир вдруг осознал себя сидящим на своем диване, умытым и отдохнувшим,  и что самое главное кто-то его словно маленького ребенка кормит с ложечки.
- А! Что? Кто здесь?- проговорил он, устало отмахиваясь от ложки, с трудом узнавая соседа, сидящего у него в ногах с глубокой эмалированной посудинкой полной горячего супа. Чуть поодаль, на пресловутом венском стуле,  стоял наполненный мыльной водой таз, с утонувшей в ней вафельным полотенцем. – Да ведь это он меня из этого самого тазика ополаскивал, пока я спал, как последняя сука?- догадался Володарский и покраснел.
– Это я Володенька, сосед ваш,   Самуил Михайлович Бык. Вот решил зайти, подкормить вас малость. Наташа вчера сумела купить несколько штук кижучьих голов, и видите, какой прекрасный суп получился…Интересно, куда уплыла остальная, теперь уже безголовая рыба? Диктор хохотнул, рассмеялся и Володарский, бесцеремонно отбирая миску у соседа и через край, всосал в себя горячий рыбный бульон. – Ну, так что, господин Бык, будем колоться или как? Зачем вы со своей ухой (кстати, спасибо, очень вкусно) пытаетесь втереться  мне в доверие? Что, какие такие военные тайны вы хотите выпытать у своего бедного, спивающегося соседа, художника?
Бык прокашлялся,  забрал у художника пустую посудину и, позвякивая ложкой, ответил.
- Понимаете Володя. Вы мне не безразличны, и как сосед, и как просто человек и самое главное как единственный сын моих хороших знакомых, можно сказать что друзей.…Жаль, что так рано покинувших нас…-
Старик вдруг вскочил и, довольно метко швырнув миску на диван, в волнении забегал по комнате.- Я, вы слышите, Володя!? Я всегда ожидал, что их увлечение скалолазанием может закончится чем-то печальным, но что бы так, что бы оба и сразу.…Хотя, - старый еврей остановился напротив письменного стола и внимательно осмотрел погубленную доску.- Хотя они любили друг друга,  и кто знает, быть может, это самое лучшее, что может предложить природа человеку, уйти вдвоем с любимым, уйти в один день, уйти в один час.… Но даже в память о твоих родителях, а если еще вернее, то именно в память о твоих родителях и моих товарищах,  я не хочу, ты слышишь меня, мальчишка, я просто не желаю видеть как молодой и способный мужик спивается на корню, превращаясь в какую-то жалкую амебу, в гнусную падаль, способную на все ради своего гнусного пойла.      
Они помолчали, замкнувшись, и уже перед уходом, почти перед самой дверью,  Самуил Михайлович как бы промежду прочим бросил, не глядя на мрачную физию своего соседа.- Да, кстати, Володенька. А с чего это ты милок, вдруг, да и  ушел в запой, к тому же  еще столь длительный? Без малого две недели колобродил…
- Две недели!? – Володарский пораженно вскочил,  и отчаянно жестикулируя, глотая слова и звуки,  зачастил, словно осознавая, что если он сейчас, именно и всенепременно сейчас не убедит в черт знает чем своего тихого и престарелого соседа, то все кончено и  вся его беспутная, тридцатипятилетняя жизнь прошла, просочилась сквозь пальцы совершенно напрасно. И что кто знает, быть может, ему было бы лучше, в свое время пойти в горы вместе с родителями и там, на холодных и равнодушных ледниках Эльбруса в одночасье погибнуть под снежной лавиной.
– Понимаете, Самуил Михайлович, я бездарь и недоучка погубил икону…Вы меня слышите? Я погубил икону семнадцатого века. Я был абсолютно уверен, что там, под вторым слоем записи, откроется настоящий, родной, авторский живописный слой…Я был уверен…
-И что, третьего слоя не оказалось?- понятливый сосед подошел к иконе и погладил ее старчески подрагивающими пальцами.
- Да…- Реставратор закурил и подошел к балконной двери. – Либо его не было совсем (хотя тогда для чего было делать такую хорошую доску!?), либо я его сжег,…Что в прочем по большому счету теперь уже все равно…
Старик пригнулся к доске, посмотрел на нее вблизи выпуклыми, в прожилках крови глазами и полюбопытствовал, как бы и, между прочим:- А что Володя, этот самый, тобой столь ожидаемый авторский слой не мог быть смыт кем-то до тебя?
- Да мог, конечно.…Мог. Хотя кому это было нужно, да и зачем?
Вдруг, что-то, какой-то внутренний взвизг, отчаянно- безнадежный порыв бросил художника к злосчастной иконе, а через мгновенье громкий крик, вперемежку со смехом потряс худощавое Володино тело.
- Ну да, конечно, как я сразу не догадался. Раскольники. Смотрите!
Художник чуть ли не насильно пригнул голову диктора к изогнутой доске и показал на ряд мельчайших точек, ни о чем впрочем, не говорящих старику.
- Да неужели вы еще не поняли!? – поражался повеселевший Володарский. – Иконописец нанес графьей Иисуса Христа с двуперстным, старообрядческим благословлением, а на последующих двух слоях Иисус благословлял уже тремя перстами.…И тогда совсем очевидно, что художник мог либо из собственных убеждений, либо по приказу просто напросто смыть первое, раскольническое изображение Иисуса Христа…
Молодой человек бесцеремонно поцеловал старика в дряблую, плохо выбритую щеку и, смеясь, пожал ему руку. – От месткома! От профкома! От себя лично!
- Тьфу ты! - Самуил Михайлович вырвался из цепкого рукопожатия и, гремя посудой, скрылся за дверью…
…- Раскольники.…Ну конечно же раскольники…А я то…- прошептал утомленно художник,  и вдруг повалившись на пол,  горько и безутешно разрыдался.
                     8
.Несмотря на предупреждения стрельцу о своей якобы медлительности в работе, в действительности роспись иконы протекала довольно живо. Икона на глазах превращалась в истинное произведение Русской православной иконописи. Ярко белые развевающиеся одежды Спасителя казались живыми, осязаемыми - настолько четко Яков сумел показать еле заметные переливы теней и полутонов, складок и еле приметных морщинок. Пурпурно - красный квадрат со слегка вытянутыми концами, на фоне которого белый хитон Христа казался еще более чистым, символизирующий землю, заканчивался на творении Борисова изображениями: ангела, льва, тельца и орла – тайные символы евангелистов, спешащих разнести спасительное учение по всей земле. Красный квадрат, художник вписал в синий овал, расписанный еле заметными ангелами. Овал этот в православной иконописи символизировал духовный мир окружающий землю, а чисто пурпурный ромб, написанный поверх овала, изображал мир невидимого, простому иконописцу неизведанного… Супружница Якова Борисова, Мария,  ходила по избе  с просветлевшим лицом и нет-нет, да бросит взгляд полный любви и гордости на суженного своего, атамана и кормильца, мысленно примеряя богатую,  боярским женам разве что доступную меховую душегрейку, с лица облицованную дорогим бархатом. Скорняк, сука, просил за душегрейку эту, аж восемь гривен и один поцелуй в щеку. Этот – то поцелуй и смущал больше всего нестарую еще Машу: Тюмень городишка небольшой совсем, утром поцелуешься, к вечеру уже муж тебя за измену нагайкой до смерти запорет. И никто, ни родственник, ни воевода не заступятся: баба она баба и есть.…Дольше всего пришлось поработать художнику над непосредственно ликом Иисуса Христа. Яков хотел воплотить, объединить в лице Спасителя и смирение всей православной церкви, и красоту Христа как человека и бога, и всепрощающую жертвенность и неземную мудрость.…Но лик не давался и художник в поисках его каждое утро, раз за разом смывал все то, что он написал в ночь до этого. …Борисов впал в уныние, замкнулся и незаметил, как гонения на старообрядцев начались проводиться на земле русской все активнее, а наказания раскольникам определялись все более и более жестокие. Довольно терпимый к раскольничеству Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим,  почил в бозе, и у власти оказались старший сын его Федор и Царевна Софья. Вот когда разгул по истреблению старообрядцев, пыткам и ссылкам их вместе с семьями в земли каторжные разыгрался в полную меру. Даже указом Патриарха  Иокима отменялось почитание святой Анны Кашинской – чего уж было ожидать остальным, простым смертным. Но  Якунька Борисов, Лепехин сын, ничего этого словно и не замечал. Лик Иисуса у иконника не получался…
…В начале мая, одна тысяча шестьсот семьдесят седьмого года от Рождества Христова, под вечер, ввалившись в свою избу после долгой раскаленной бани, уставший и распаренный Яков Борисов случайно увидел свое отражение в небольшом обломке зеркала, лежащем на столе, рядом с почти законченной иконой. И хотя зеркала на Руси в те годы считались заморским грехом, но в работе иконописца они частенько применялись. Измученное долгим постом и недосыпанием лицо казака, чистое и суровое, показалось художнику настолько схожим с искомым им так долго образом лика Спасителя, что он, как был в исподнем, так и сел за работу и уже в полночь икона была готова. Положить же сусальное золото на нимб и залить теплой олифой просохшую доску, было делом нескольких минут…
…Ранним воскресным утром, когда ночной мрак еще только-только начинал уползать в глухую непролазную тайгу, Ивана, старшего сына художника разбудил смертельно усталый, но радостный отец.
- Дуй-ка ты на охоту, Ванька. Какой-никакой, а дичинки мне принеси. Мяса хочу.…Закончил я икону-то, Ванюша. Закончил. Как олифа высохнет, так к воеводе ее и отнесу.…А сегодня пить буду.… Устал я Ваня, сильно устал…  
                                                9.
Володарский решил написать икону по возможности теми же материалами, какими могла быть написана та самая, первая, старообрядческая икона и в том же самом стиле, благо, что тот, неведомый иконописец вместо туши или, к примеру, серебряного карандаша использовал метод графья, мельчайшие проколы которого хорошо были видны при боковом освещении…
Призаняв у соседей червонец, Володя сходил в баню, постригся и подравнял отросшую в последнее время бородку, а на последние деньги, на центральном рынке прикупил с десяток деревенских яиц, с крепкими, темно-оранжевыми желтками для темпер.
Самуил Михайлович, да и супруга его, частенько захаживали в гости к художнику по тому или иному частенько надуманному поводу. Они с тревогой замечали, что с реставратором происходит что-то неладное, хотя тот и бросил пить, да и к сигаретам заметно остыл, но во взгляде, да и в поведении Володарского появились странные черты, откровенно пугающие прожившую долгую жизнь соседей. В душе Володи похоже начался странный и страшный период перевоплощения современного человека в того иконника, в того мастера, что работал более трехсот лет назад. Володя предпочитал теперь работать только по ночам, иной раз заговаривался и мог по несколько дней не выходить из своей комнаты. Все чаще и чаще, во время коротких снов, ему снились объятые бушующим и ревущим пламенем дома и люди. Все чаще и чаще в своих сновидениях он пытался вытащить из пламени хотя бы детей, но обычно огненная кровля накрывала его вместе с остальными, и он просыпался в слезах, крестился и громко во весь голос молился.  Причем в молитвах этих иной раз проскальзывали незнакомые ему доселе слова и целые фразы на старославянском наречии.  Сердобольные соседи иной раз уговаривали его выйти прогуляться, но прогулки художника с каждым разом становились все короче и короче. По мнению старого еврея, Владимир слишком переутомился, супруга же его, Наташа считала, что Володарский медленно, но неуклонно сходит с ума…
Тем ни менее икону Владимир все ж таки закончил и залив ее олифой, поставил под углом на свой видавший виды стул, что бы излишки покрытия постепенно стекли с доски, и ни одна морщинка высыхающей олифы не могла случайно испортить удачную и совершенную работу мастера…
                                               10.
Осторожный, чуть слышный стук в дверь разбудил чутко спящего, легкого на подъем иконописца. Вбежавший в светелку десятник Федор Коромысло истово закричал, сгоняя остатки сна с остальных, Якунькиных домочадцев. – Спасайся Яков, беги. Сюда с минуту на минуту прибудут монахи, верные слуги  Митрополита Тобольского, Игнатия. С час назад я их видел возле брода через Юрмыч, что близ Киргинской слободы… - Вона как!? А ты случаем не блядословишь?    – скривился Борисов, скрипнув желтым, крепким зубом. – И с чего вдруг,  ты помочь-то мне удумал? Али к нам, в раскольники перебежать решил? –
- Ну и на кой ляд мне тебе врать?- удивился Коромысло.- Что я тебе, баба худая, али мытарь какой, что бы блядь здесь заливать? Сказано идут, значит идут. Вона, сам если хочешь в окошко посмотри.
Художник припал к оконцу и сквозь слюдянистые стекольца окна заприметил колыхающиеся в метрах двухстах   от его дома черные силуэты  монахов, богато освещенные  многочисленными факелами…
- Многовато будет на нас с сыном…- прошептал он и вновь подозрительно взглянул на Федора Коромысло.- Ну, что приумолк стрелец? Аль выведать от меня что хочешь? Так я самый простой казак, по посольским приказам да боярским хоромам не хаживаю, секретов никаких не ведаю, окромя разве иконописи. Зачем к простому иконнику  пожаловал, признавайся?
- Вот  за это, за иконописный талант твой я и пришел предупредить тебя, Яков. А дальше сам думай, как поступить.…Ну а пока прощевай, Борисов, Лепехин сын.…А насчет того, что бы я, стрелецкий десятник, к вам, в раскольники перебежать надумал, это ты паря удачно пошутил (он коротко хохотнул и направился к двери). Прощевай, Яков.
- Ну и тебе не хворать, Федька.…Ступай.- Казак с шумом задвинул на дверях тяжелый засов и осмотрел оробевших сродственников.
- Ничего родные вы мои…Ничего. За ради Бога нашего единого смерть примем, но чертовой фигой они нас креститься все равно не заставят.…Уж лучше я сам с вами покончу, чем палачам монастырским вас отдам. Простите меня, коли обидел вас когда, а теперь за молитву. – Он осторожно взял лежащую на столе икону, с липкой еще пока олифой, осмотрел ее любовно и, приоткрыв заслонку остывшей за ночь печки, положил доску в пропахшее березовым углем, прокопченное  нутро. Вся семья, стоя на коленях, истово молилась и лишь малолетние девчонки нет-нет да всхлипывали испуганно и затравленно. А за окнами уже носились тени монашеских фигур, да факельные, дымные огни виднелись сквозь щели в дверях и над порогом.
– Открывай Якунька, открывай двери, сука раскольническая. Над тобой  митрополит суд учинить желает! Для тебя и выродков твоих давно уже дыба в монастыре Успенском сооружена. Выходи собака!
- А ты войди коли сумеешь!- громко захохотал казак, выбив небольшое оконце, выставил заранее заряженную пищаль с тлеющим фитилем. Раздался громкий глухой выстрел и сразу же резкий крик возвестил о том, что пуля попала в монаха, так же в страхе застонали и рядом оказавшиеся,  прихваченных огнем или брызгами тлеющего пыжа.
Богомаз отбросил бесполезную более пищаль, вновь засмеялся страшно и больно и, схватив из-под печки крынку церковного масла, хлобыстнул им  пол и стены своего жилища…- Прости, прости Машенька, не могу я иначе, не могу,…- Мужик поцеловал прохладную, мокрую от слез щеку, хлопнул старшего сына по жесткой, напряженной спине и, сграбастав в охапку в ужасе кричащих близняшек подпалил дом изнутри…  
,,Отче нашъ, сущій на небесахъ!
да святится имя Твое;
да пріидетъ Царствіе Твое;
да будетъ воля Твоя и на землѣ, какъ на небѣ;
хлѣбъ нашъ насущный дай намъ на сей день;
и прости намъ долги наши, какъ и мы прощаемъ должникамъ нашимъ;
и не введи насъ в искушеніе, но избавь насъ от лукаваго»…
…Ну и где же Якунька, где этот бывший иконник, кистью своею церковь осквернивший!? Где домочадцы его!?- Митрополит Игнатий встретил своих посланцев возле алтаря небольшой каменной церквушки в Успенском монастыре, при которой содержалась его келья. Монахи упали на колени, с ужасом глядя на огромного, широкого в плечах отца Игнатия, стоящего перед ними в простой, застиранной рясе.
- Не успели мы отче.…Ты уж не гневайся. Якунька Борисов, Лепехина сын подпалил себя, и всех своих домочадцев подпалил…Никого в живых не оставил, супостат…
…- Спалил, говорите?- Римский - Корсаков  перекрестился, и устало присел на каменную ступень перед царскими вратами. – Ну а где  его доски  лицевых Апокалипсисов?
- Тоже сгорели.…Даже огарочка мы не обнаружили на пожарище.…Вот только в печке, под заслонкой Спаса нашли…Огнем совсем не попорченного.…Видать совсем недавно писанная. Олифа еще свежая совсем.
Митрополит приподнялся, взял доску в руки и долго всматривался в изображение Иисуса, осеняющего грешных и суетных рабов своих двуперстным крестом…- Жаль. Несомненно, даровитый был иконник.…Жаль…
Монах бросил икону на пол и, уходя, приказал:- Изображение смыть и написать Спаса заново…Иконописцы то найдутся?
– Как не найтись. - Проговорил старший из воинов-монахов и наклонился за иконой.… - Найдется коли не так…. Есть один из наших, из чернецов.…Хотя конечно послабее Якуньки будет…Послабее.
- Ну, вот пускай завтра с утра и займется, пока олифа окончательно не станет…- Митрополит оглянулся, осмотрел все еще стоящих на коленях монахов и скрылся в алтаре.
                                            11.
…Громкий стук в дверь вывел художника из состояния близкого к прострации. С трудом передвигая ногами, Володя подошел к двери и повернул ключ. Перед ним, в черных монашеских рясах, опоясанных широкими кожаными ремнями с висящими на них потертыми ножнами, с непроницаемыми масками на пергаментных лицах, заполняя собой, небольшой коридорчик коммунальной квартиры стояло с десяток монахов-воинов. Первый из них, с вздорно-неприбранной бородой и тяжелым серебряным крестом, висевшим поверх рясы, проговорил, неодобрительно глядя в глаза Володарскому.
- По повелению Господа Бога нашего и приказу митрополита Тобольского Игнатия (Римского-Корсакого), мы, его верная челядь пришли за тобой, раскольник-беспоповец и атаман верхотурских беломестных казаков Якунька Борисов, Лепехина сын, дабы ты в присутствие нашем и лично митрополита признался в ересях своих и осквернитии церкви, а также в амренском единобесии. Доски с изображением «Лицевого Апокалипсиса» митрополит обязал тебя, иконник Якунька Борисов, прихватить с собой, дабы уже там, в святом монастыре Божием предать спасительному и все очищающему огню. Собирайся Якунька, тебя ожидают в Далматовском Успенском монастырце…Кстати и отец твой, после пострига Боголеп также ожидает твоего появления. Поспешай!
Отброшенный  от двери внезапным появлением монашестующих стражников, художник с криком отчаяния заметался по комнате. – Успели! Опередили инославцы! Опять опередили…Огня! Да дайте ж мне огня Бога ради! Сжечь, сжечь разом халупу эту со всеми гонителями Веры истинной! Сжечь! – Он наконец-то нашел полупустой спичечный коробок, но спички вспыхивать не желали, ломались с тихим презрительным треском, марая серой влажные, потные пальцы художника. Озлобленный реставратор швырнул бесполезный коробок в сторону монахов и бросился к балконной двери, но внезапно споткнулся о ножку стола и рухнул на диван, насквозь пропахший табачным дымом и похотью, сотрясаясь в приступе истерии…
- Володя, что с вами? Вы в порядке!? Это же мы, соседи ваши: я, Самуил Михайлович и Наташа…Мы уезжаем и решили зайти к вам, попрощаться…
Володарский затих, с усилием приподнялся на дрожащих руках и, повернувшись,  осмотрел (скорее недоверчиво, чем озлобленно) чету стариков, стоящую перед ним. - …Это вы!? Вы уезжаете? Куда?
- Как сейчас стало принято говорить на историческую Родину.…В Израиль.…Ну а там, как карта ляжет…- бывший диктор несколько старомодно поклонился и, взяв под локоть  супругу, неслышно вышел из комнаты…
…Сквозь распахнутую балконную дверь, в комнату ворвались морозный воздух яркого зимнего утра, звон трамвая на стыках рельс и громкий пьяный говор дворника под окном.…А на треноге, высоком деревянном станке сияла подсыхающей олифой, сусальным золотом и киноварью возрожденная талантом художника икона…
Обессиленный нервной вспышкой, в морозной и полупустой комнате, на огромном черном кожаном диване сидел опустошенный и уставший мужик и, не сводя с иконы глаз, покрасневших и влажных,  думал: - Что ж, наверное, очень неплохо, когда человек точно знает, где, где его настоящая историческая Родина…    
  

Ванька-дурачок (Проза)

Кошка  приподнялась с нагретого места, безбоязненно выгнула спину, широко и беззвучно разщерила пасть и, бросив последний взгляд в темную пропасть снежной круговерти,  протиснулась сквозь щель слухового окна в теплую чердачную ночь.
Разлапистые и крупные, словно ненастоящие пушинки лениво покачиваясь, опускались на крутые, истертые ступени моста, старательно прикрывая две цепочки следов, неверные и неуверенные, ярко чернеющие на белом, нетронутом снегу…
                                          1.
Копытова Ивана  в селе иначе, как Ванькой - дурачком и не величали. За глаза конечно, а все ж – таки обидно, наверное. Трудно сказать, отчего и когда прилепилась эта нелицеприятная кличка к, в общем-то, вполне нормальному, работящему мужику, но прилипла она к нему основательно, не хуже чем родная кожа. Посмотришь, у иного и забор завалился, и избенку набок ведет, да и сам он, маму родную с опохмела не узнает,  ан все равно, уважение:- Здравствуйте, мол, товарищ Кузякин. Наше вам, Илья Кузьмич.…Как ваше ничего, гражданин землемер?
А здесь хоть издохни, хоть в лепешку расшибись - один хрен, все ни слава Богу, все как-то не так, все как не у людей.…Одним словом  раз Ванька – дурачок, значит и поступки у него непременно дурацкие, и нечего тут из кожи лезть что-то там и кому-то, доказывая. Глупость все это, глупость и безнадега. Народ он не зря гегемоном обзывается: раз сказал, что Иван Дурак, значит дурак.…Сиди на попе ровно, сиди и не рыпайся….    
…После окончания ПТУ, вернулся Иван в родное село, устроился механиком-наладчиком молочно-доильного оборудования и вот уже лет двадцать, двадцать пять, как бессменно трудится бок обок с коровками да доярками. Из последних, кстати, и жену себе отыскал - Варьку. Баба хоть и неверная, погулеванить еще до замужества любила, однако же, попивала не в пример своим сверстницам довольно умеренно, да и в теле имела приятную припухлость. Добрым был Иван мужиком, простодушным да легковерным, словно ребенок малый, тем более что из сирот (родичи его попьяни в степи замерзли), вот и клюнул на первую попавшуюся, что сообразила раньше других ноги раздвинуть.  Расчухаться не успел, глядь, а уж несостоявшаяся еще тещенька,  его сынком называет, да в баню дочку свою вместе с ним, ровно женатиков каких париться приглашает.… Оженившись, да годок другой  в примаках помыкавшись, Копытов стал похоже еще добрее и мягче душою, чем до брака.  Варьку, бабу свою, к примеру, Иван никогда не бил, даже и подвыпив, да что там бабу, он болезный, у самой распоследней, паршивой   овцы,  перед тем, как горло ей лезвием располовинить, иной раз около часу прощения выпрашивал, хотя кто знает, быть может, именно из-за этой его, не по-деревенской доброй  души и ходил Ванька в дурачках деревенских…Кто знает….
  Руки у Копытова, однако, росли оттуда, откуда нужно, электродоилки и прочее оборудование по отсосу молока  и отгребанию коровьего дерьма,  работали как часы, без простоев и поломок - оттого и колхоз их родной, что по бумагам как «Красный луч» значился, всегда в передовых по сдаче молока числился. И надо полагать именно из-за этого немаловажного фактора и сам Ванька, и супружница его Варька всегда премии получали, иной раз и  немаленькие. Что впрочем, только лишний раз работало против   старательного  механика-наладчика.
-…Вон, Ванька – дурачок,  опять полтораста  за квартал хапнул, а ты,  что, хужее его, или только водку жрать умеешь? Лапоть хренов!- справедливо негодуя, выговаривала иной раз соседская баба своего мужика, вырабатывая у последнего подсознательную злобу к  ни в чем не повинному Ивану.
…При коровнике, длинном одноэтажном кирпичном здании, в комнатушке, с дощатыми дребезжащими стенками, что расположилась прямо под лентой, по которой практически целый день бежали  перемешанные с истоптанной соломой коровьи экскременты, именуемые иначе навозом, и расположилась небольшая мастерская дежурного механика.  Вроде бы и плюнуть некуда, от силы метров пять квадратных комнатуха, а гляди ж ты, все на местах, как положено. В углу примостился жирно, с потеками, крашеный голубой краской старенький холодильник,  рядом- верстачок,  с огромными тисками, косо прикрученными к его деревянному углу. Тут же, расположился и   кое-какой инструмент, аккуратно разложенный на промасленной газете. Пол хоть и земляной, но аккуратно выметенный, разве что не блестящий - кто не знает, вообще за бетонный принимает. Возле холодильника, невесть каким чудом умудрился Иван впихнуть засаленный диван с круглыми подлокотниками.
А  на стене, над верстаком, любовно распятая ржавой канцелярской кнопкой, старая страница с фотографией, вырванная из какого-то журнала. Надпись, чернеющая под, несомненно, талантливым снимком гласила: «Мост Сен-Мишель. Париж. 1918 год. Мастерская Эжена Атже».
Чем привлекла Ивана эта фотография неизвестно, но любил он ее ровно родное дитяти (которого, кстати, и не случилось по причине первого, еще девичьего Варькиного аборта) и  готов был часами рассматривать черно-белый снимок, постоянно открывая для себя все новые и новые детали, запечатленные мастером. Вот и сейчас, покачиваясь на грубо сколоченном табурете, далеко от себя отставив перепачканные в масле руки,  Копытов, бросив на снимок усталый взгляд (как-никак, а смену уже отпахал), заметил, что в левом углу, чуть пониже  большой, выступающей буквы N, зазмеилась чуть заметная трещинка. - А вчера кажись, и не было ее!?- Засомневался Иван и даже привстал, прищурив глаз, зеленый и въедливый. – Неужто за ночь образовалась!?-  удивленный  мужик хмыкнул и, позабыв про грязные руки, почесал кудрявые, в легкую  ржавчину волосы. Минут через сорок, когда  худо-бедно отмывшись теплой, отдающей железом водой, расчесанный и уставший, возвращался Иван домой,  темными, скудно освещенными проулками, перед взором его все еще стоял кусочек старого Парижа, запечатленный на фотоснимке: каменная глыба старинного моста, размытая редким, ненашенским снежком и одинокая женщина в длинном  плаще, стоявшая у гранитного парапета. Усталая и до жуткой очевидности одинокая.
Одиночество женщины (скорее всего дешевой уличной  кокотки), стоявшей на берегу неведомой Ивану реки, отчего-то делало ее в глазах Копытова более русской что ли, почти, что своей…
- Потерпи одинокая.…- Улыбаясь, прошептал Иван, прикуривая мятую сигарету, привычно сплевывая горькие крошки табака. – Завтра я на сутки выхожу.…Так что утром встретимся…
И до того хорошо ему было на душе, что даже светлая заплата чьей-то рубахи,  опрометью мелькнувшей в ночи от Ванькиного дома, не смогла напрочь подпортить ощущения этого странного, большого  счастья.
- …Что ж ты Варька, блядь-то такая, неугомонная?…- удивляясь бабьей глупости, пятью минутами позже, напрасно спрашивал растерянную, расхристанную,  супругу Иван. – Да неужто так уж и плохо, тебе, бедолага,  со мной живется, что ты, дура даже график моего дежурства вызубрить не захотела? Что ж ты,  позоришь меня, Варька.  Невтерпеж что ли, в самом-то деле?
Иван еще раз оглядел притихшую на диване, полную и растрепанную женщину, бесцельно разглаживающую по телу, короткими пальцами холодно-скользкую шелковую ночную рубашку, вздохнул и переборов жуткое желание смазать жене  по дряблым и трясущимся  ее щекам,  прошел на кухню, убирать следы вечернего застолья.
Увядшие перья темно-зеленого лука, хлебные крошки и расплющенные о консервную крышку окурки, влажной тряпицей сгребал Иван со стола,  нимало не переживая, кто же теперь, в его отсутствие, проверял упругость  пружин Иванова дивана, купленного кстати совсем недавно, на майские. Если еще лет пять, десять назад,  его мужицкое воображение подогретое ревностью и ползающими по селу слухами рисовало отвратно-гнусные картины Варькиного совокупления с любым из односельчан мужского пола, то теперь, когда в  судьбе Копытова появилась эта самая, одинокая парижанка,  приступы ревности, как-то сами собой  сошли на нет, оставив вместо себя легкое, презрительное  недоумение.
- Зачем ей все это? И когда же она наконец-то перебесится, ведь не девочка уже давно?-  размышлял Иван,  расставляя перемытую посуду на проволочной сушилке.  Удовлетворенно окинув взглядом аккуратно  прибранную уже кухню, Иван прошел в комнату. Варька, погасив свет, мирно посапывала, довольно натурально изображая спящую.  Из-под   якобы случайно отброшенной простыни, матовой округлостью, светилась  голая задница его супружницы. В иные годы,  по молодости, подобной хитростью Варька частенько вымаливала у отходчивого мужа его прощение. Невесело хмыкнув, Копытов прикрыл простынею женины прелести и, не понижая голоса, проговорил сухо и убежденно: - Еще раз попадешься, уйду из дома.
В теплой, пропахшей белым квасом, старой пыльной кошмой и потным женским телом комнате, повисла плотная ночная темнота, лишь изредка прерываемая легким Варькиным похрапыванием.
                                         2.
Варька продержалась почти четыре месяца…
…Почти под самый Новород, Ивана Копытова пригласили в город на праздничную конференцию животноводов области, наградили ручными часами и цветастой грамотой напечатанной на плотной, глянцевой бумаге. После торжественной части, всех приглашенных и награжденных, зампредседателя облисполкома, лично, отвел в расположенный по соседству с домом культуры ресторан «Заморские дали №2», рассадил по утвержденному списку и, выпив на ходу рюмку водки, пожелал животноводам дальнейших успехов, скрылся на служебной машине в морозной, снежной дымке.
Иван, мужик практически непьющий, довольно быстро наелся и от нечего делать решил прогуляться по периметру главной городской площади. Вот тут-то и попалась ему на глаза небольшая конторка, разве что не конура, над дверью которой висел красочный транспарант лиловой гуаши: «ГОРЯЩИЕ ПУТЕВКИ ПО ВСЕМУ МИРУ».
Что бы отбить водочный дух изо рта, Иван, зажевав пару колючек голубой ели растущей поблизости, сплюнув зеленью на грязный топтаный снег, смело вошел в турагентство. – Милая, мне бы, что ни будь поближе к Парижу.…- Попытался отвлечь от разглядывания глянцево поблескивающего журнала сиротливо сидящую на потрепанном стуле молодую лупоглазенькую прыщеватую девицу Копытов. Деваха не отрываясь  от журнала, подбросила на стойку перед самым Ивановым носом небольшую лощеную книжицу с утопающей в огнях Эйфелевой башней и надписью: « Четыре незабываемых дня в городе влюбленных» на мятой обложке.
Копытов поспешно раскрыл буклет, но дорогого сердцу моста среди фотографии не заметил, отчего набычился и уже довольно грубо поинтересовался:- Ну и сколько по нынешним временам стоят четыре дня в городе влюбленных?  
Прыщеватенькая барышня, пальцем с  ноготком, украшенным  облезлым черным лаком, молча, царапнула в самом низу брошюры.
- Ах, еб тебя! – не удержался сразу же полностью протрезвившийся мужик.- Да это же столько телка хорошая стоит! Вы что, совсем ку-ку!?
- Это вы ку-ку! - наконец-то выродила девица. – Нам ваши телки совсем и без надобности.…Скажите спасибо, что путевки мы реализуем горящие, а то  боюсь, вы и с быком бы распрощались…
- А что тебе бык!?- завелся невесть от чего Иван.- Что тебе бык, дорогу перешел? А ты его, быка этого самого хоть раз в жизни кормила? Подстилку просанную ему по холоду меняла? А дерьмо ты за ним убирала? Нет!? Вот то-то…
Иван так же резко остыл, покраснел и бочком, бочком направился к двери.…В углу на стуле уронив журнал на пол,  с открытым ртом сидела девушка и полными слез глазами смотрела то ли на разбушевавшегося  Ивана, то ли на огромного быка, вот-вот готового появиться среди снежной, колючей круговерти за дверью…
- Ты прости меня девочка, как тебя там? Прости.…Не знаю, что это на меня нашло?…Прости. – Иван распахнул дверь и почти бегом ринулся прочь. Да и пора уже было: автобус подслеповатый и мятый, залепленный ошметками снега уже торчал возле автовокзала… - Прости!- прокричал он на бегу, спеша забраться в теплое пропахшее бензином и овчиной нутро автобуса…- Мне до Долгой! Один! – Копытов протянул кондуктору квелую купюру и присев возле окна на жесткое сипенье, принялся высчитывать что-то в столбик, записывая цифры на заиндевелом окне…
Дома Ивана встретила холодная тишина, нетопленная печь и тоскливое  мычание не доеной  коровы. Наскоро обтерев вымя Ласточки, Копытов умело и споро сдоил молоко в звенящее оцинкованное ведро и, оставив его в сенях, поспешил на ферму.
В комнатухе его, на диване, с не застегнутой ширинкой пустив на щеку клейкую слюну, похрапывал зоотехник – практикант, тщедушный паренек лет двадцати пяти, присланный из городского техникума на зимнюю практику. Варька сидела раскачиваясь на верстаке, совсем голая но с наброшенной на полные плечи засаленной телогрейкой, и уставившись на вошедшего супруга пустым взглядом ничего не понимающих глаз с трудом пыталась что-то проговорить. Может быть даже и повиниться…
- Я же тебя предупреждал, сучка. – Облегченно выдохнул Иван,  и освобождено хохотнув и презрительно щелкнув прокуренным пальцем  Варьку по крупному носу, вышел не оборачиваясь.
…Редкие по случаю новогодней ночи проезжающие машины, светом фар выхватывали их снежной темноты странную до нереальности картину: по обочине дороги, в сторону города шел улыбающийся мужик в коротком полушубке и с зеленым дерматиновым чемоданом в руке. Следом за ним, с философским равнодушием понуро брела пестрая корова, изредка помахивая заиндевелым хвостом.
Провожая взглядом, проезжающие мимо него машины, Иван недовольно морщился, словно их надсадный шум мешал его нескончаемой беседе с той, которая, несомненно, ожидала его возле чужого заснеженного моста.
                                                    3.  
Иван сидел на отчаянно холодной и мокрой ступени, подложив под седалище дерматиновый свой чемодан, сидел  почти возле самой воды, с тоской осознавая всю глупость случившегося. Полупустой чемоданишко, расплющенный задницей Копытова, подозрительно скоро промок и Ивана, основательно продрогшего била крупная дрожь. Сигареты закончились, да и курить-то здесь, практически под мостом, на промозглом сквозняке,  особого желания у Ивана не было. Хотелось согреться, горячего чаю с клюквой, или на худой конец водки. А еще хотелось домой.…В родное село.…В теплый коровник, где тяжело и грустно вздыхают разномастные телки, твердо перебирают копытами откормленные производители и жалобно мычат телята-первогодки.   Хотелось к непутевой и, наверное, давно уже нелюбимой Варьке.  Группа его уже   покинула Францию (Иван вчера тайком сквозь частую решетку ближайшего к гостинице сквера наблюдал, как туристы под вечер, грузились в автобус, направляющийся в аэропорт) и что теперь ему делать без документов и денег он, откровенно говоря, не представлял.
Черная как смоль вода Сены, при одном взгляде на которую становилось еще холоднее и неуютнее, чуть слышно хлюпала о серый гранит, хлюпала подозрительно музыкально. Ивану даже показалось, что сквозь шорох этих холодных волн, он может разобрать какие-то слова,  а то и целые фразы…
… «Tu ne viendras pas ce soir
Me crie mon desespoir
Mais tombe la neige
Impassible manege

Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige
Tout est blanc de desespoir
Triste certitude
Le froid et l’absence
Cet odieux silence
Blanche solitude…»
…Совсем отчетливо услышал Иван у себя за спиной,  и все еще словно сомневаясь, он медленно, страшно медленно повернулся на голос.
Невысокая, худощавая женщина с несколько высоковатыми скулами, в светлом плаще и невысоких сапожках с опушкой, промокших и даже кажется слегка стоптанных, стояла, опираясь на длинный зонтик - трость,  ступеней на пять-шесть выше оторопевшего мужика и внимательно, легко и устало улыбаясь, смотрела на него.
- Ты все ж таки пришла, одинокая? А я дурак уже  начал сомневаться.…А ты пришла…- Он встрепенулся, узнавая ее, ту, с  фотографии, с  кем разговаривал так часто…
-Quel est le problème, mec? Vous vous sentez mal?* – проговорила она негромко, и спустившись на несколько ступеней ниже, приложила ко лбу Ивана узкую и прохладную ладошку.
- Да ты что, родимая? Ты думаешь, я заболел? Вот уж нет! Копытовы все крепкие к холоду…Родичи мои вот тоже в свое время… - он вглядывался в лицо женщины посветлевшими повеселевшими глазами и губы его, потрескавшиеся и от холода посеревшие непроизвольно растянулись в счастливую улыбку.
- А я знал, ты слышишь родная, я знал, что ты придешь.…Я знал…
- Je vous invite à son. Vous avez juste besoin d'obtenir sec et chaud ... Je vous svara café** ... негромко и неуверенно проговорила незнакомка и повернувшись к Ивану спиной, начала подниматься наверх, туда, где гранитные балясины и перила моста чернели на фоне серо-снежного, утреннего неба.
Копытов зажмурился и, спихнув в воду дерматин, по его мнению, ненужного более чемодана, неловко спотыкаясь на мокрых ступенях, поспешил  за ней…
…На пустынную набережную, что возле  моста Сен-Мишель тихо опускался крупный, нереально крупный снег, старательно прикрывая черные цепочки следов… Влажные и неверные….
  …«Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir
Tombe la neige»…
                    
*1.Что с вами, мужчина? Вам плохо?
**2. Я приглашаю вас к себе. Вам просто необходимо обсушиться и обогреться... Я сварю вам кофе...

Белые голуби ефрейтора Лямина. (Проза)

Где-то в глубине дома послышался глухой звонок, но к двери никто не подошел. Лямин еще раз осмотрелся и вошел в незапертую дверь.
Дом явно пустовал и  пустовал уже довольно давно …Тишина, пыль, затхлый запах мышей и нежилого помещения.…Под ногами скрипели осколки стекла и тонкого фарфора. С пыльных полотен, часто развешанных на  стенах, на ефрейтора смотрели темные, мрачные старцы  в шубах и рыцарских доспехах. Грудастые купальщицы, слегка прикрытые прозрачным шелком призывно улыбались влажными, распутными губами.…На столах: разбросанные  пожелтелые фотографии. Разведчик, впервые принимавший участие в подобных зачистках,  отчего-то чувствовал себя в этом чужом доме довольно неуютно: его не покидало гадливое ощущение чего-то постыдного, как если бы он ночью подглядывал за собственными родителями.  Возле окна, на резной тумбочке, стоял огромный аквариум, в котором в толще мутно-зеленой воды угадывались большие лупоглазые рыбины.
- Ох, ни хера себе!- поразился Лямин никогда до сих пор не видевший аквариумов.- Что это за уродцы такие, караси что ли?
Сергей покрошил в воду черный, густо просоленный сухарь и с умилением понаблюдав, как оголодавшие рыбины, отталкивая друг друга, вспенив яркую  зелень ричии, кинулись к угощению,  направился к  винтовой, темного дерева лестнице, ведущей наверх.
В плотном чердачном  мраке, разрезанном пучками пыльного света падающего из слуховых окон,  то тут, то там виднелись обильно побеленные голубиным фосфором,  толстые,  поперечно брошенные балки сухого дерева. В ближнем углу, что-то вдруг шевельнулось и Лямин, перехватив автомат поудобнее, напрасно вглядываясь в темноту, шагнул с дощатого трапа на противно скрипнувший под сапогами шлак. Голуби, ярко-белые,  с необычайно лохматыми лапами шумно всполохнулись, испуганно смотрели на разведчика блестящими бусинами глаз и тот, расслабившись, улыбнулся, не обратив внимания на легкий почти неслышный шорох позади себя.
                                                     3.
В себя Лямин приходил долго и трудно. Приступы тошноты вновь и вновь бросали его обессиленного и опустошенного на податливый шлак, выворачивая наизнанку и без того не больно уж переполненный желудок.
- Ох, мама… - прошипел Сергей, размазывая слезы по лицу, грязной от шлака ладонью, и наконец, придя в себя, кое-как смог присесть, откинувшись спиной на шершавый, деревянный столб. Прямо перед ним, на корточках сидела девчушка в коротеньком передничке, мятом и пыльном и шерстяной, вязанной крючком темной кофточке. Ее огромные голубые глаза со странными темно-фиолетовыми льдинками с испугом смотрели на обессиленного разведчика. В руках девушка все еще держала короткий обрезок ржавой трубы.
- Ну, ты даешь девочка, как там тебя: Гретхен, Марта? – пробурчал обиженно Сергей, потирая коротко стриженую голову. – А если б на мне  пилотки не было? Что б тогда? Совсем кирдык был бы, ефрейтору Лямину? Что молчишь, немая что ли?
Девчонка отбросила обрезок трубы вглубь чердака, поправила золотистые волосы и вдруг широко улыбнувшись, затараторила:-
.   Nein. Ich Гретхен und nicht des Märzes. Mich rufen Эльза. Ich diene da schon drei Jahre im Haus des Barones den  Hintergrund Der schwarze Storch  …..
- Ну, ты, то есть вы даете Эльза. Как по-немецки быстро шпарите,…Я в школе английский учил, да и то если честно, так себе, больше для виду. А на вашем разве что хенде хох, да Гитлер капут знаю…
- Oh, ja, ja! Hitler Kaput! – проговорила девчонка, испуганно отодвигаясь от разведчика…
- Да вы меня не бойтесь, Эльза.- Миролюбиво проговорил Лямин и приподнялся, отряхнув задницу. Я если честно, вообще здесь никого увидеть не ожидал. Есть у меня сомнение, что командир наш, старший лейтенант Аршинов, меня в заведомо пустой дом послал.…Бережет так сказать.…Думает, раз молодой, то и ничего не понимаю.…А я все понимаю…. Он, как только мы к Берлину подошли, так сразу же и перестал меня на серьезные операции посылать.… Зачем, мол, молодым погибать, когда войне уже конец пришел…Я давно его раскусил, старшого нашего…
Сергей подошел к девушке поближе и откровенно любуясь ею, продолжил, немало не переживая  о том, что она его скорее всего и не понимает вовсе…            
- Он у нас молодец, наш старший лейтенант Аршинов. Орел! Ну и ему с нами повезло, сплошь герои!…- ефрейтор подбоченившись, горделиво побренчал двумя медальками, висевшими у него на груди.- Видите, медали? То-то.…Это я еще прошлой зимой один,  двух языков за раз приволок,…Правда, они  пьяные были…, в усмерть…- зачем-то признался он, покраснел и рассмеялся.
- Bei Ihnen, Herr der Soldat, bei russisch, die sehr schöne Sprache. Aber ich verstehe Sie vollkommen nicht...- проговорила Эльза и тоже рассмеялась… И даже забывшись, ткнула тонким, розовым пальчиком Лямина в грудь. - Herr der Baron hat aller seinen Tauben aus dem Taubenhaus befohlen, auf den Dachboden zu verlegen.
- Что!? Что вы говорите? Голуби хотят есть? Предположил Сергей, заметив, что девушка рукой показала на птиц, то тут, то там важно восседающих на балках.
- Сейчас, сейчас что-нибудь сообразим.- Он развязал заплечный мешок и, разложив газету на дощатый трап начал выкладывать продукты, хлеб, желтое, прогорклое старое соленое сало, кусок сахара в налипших хлебных крошках…- Сейчас мы ваших  птах накормим…
Вдруг, совершенно случайно, каким-то боковым зрением Лямин заметил, как, каким голодным взглядом окинула Эльза разложенные продукты, прежде чем отвернуться, независимо и непринужденно.
-Ээээ, - протянул он пораженно. – Да вы сами, похоже, тоже есть хотите? Так что же Вы молчите? Ну, нельзя же так…
Ефрейтор остро отточенным, финским ножом нарезал сало и хлеб толстыми ломтями и, тронув девушку за плечо, пригласил, неизвестно отчего дрогнувшим голосом:- Садитесь кушать, пожалуйста. Садитесь…
Тонкие ноздри девушки задрожали и она, помедлив мгновенье, вдруг решилась и присела рядом с угощеньем…
- Danke Herr der Soldat. Wenn ehrlich, ich schon zwei Tage nichts aß....- проговорила Эльза с набитым ртом и покраснела. Глядя на жующую девчонку, покраснел и Сергей, закашлялся и, отойдя в сторону, закурил.
- Вы не думайте, Эльза,  - зачем-то начал оправдываться до странности счастливый мальчишка.- Я вообще-то курю редко: так, для солидности.…А вы наверно не курите? Это хорошо. Я тут недавно с одной…, связисткой пообщался, так от нее табачищем разило, хлеще, чем от нашего старшины. …А пойдемте, я вас со всеми нашими познакомлю: с командиром, с ребятами…- Зачастил вдруг Сергей, заметив, что девушка, наевшись, довольно откинулась на  кирпичный откос чердачной двери. – Пойдемте!?- Он даже замахал руками, показывая Эльзе на выход.
Та, качнула отрицательно головкой и, сняв с бельевой веревки протянутой поперек чердака джутовый мешок, встряхнула его (подняв кучерявое облако невесомой пыли),  и одного за другим, ловко прихватывая пальчиками их белые крылья, опустила в мешочную горловину,  двух недовольно заклокотавших голубей.
- Господи!- вскричал обескураженный Лямин, - да разве ж голубей едят!?- и даже отскочив назад, завертел зажатой в руке воображаемой ложкой…- Я не хочу. Я не буду,  их есть…
- Nein, nein! Es nicht dafür, was zu essen... Es auf das Gedächtnis...- поняв надо полагать отрицательные жесты Сергея, тихо рассмеялась, как оказалось довольно смешливая девушка.
- . Auf Wiedersehen Herr der Soldat. Nehmen Sie diese Tauben auf das Gedächtnis für mich...- отворачиваясь от Лямина проговорила она и начала старательно отчищать старое, въевшееся в ткань передника темное пятно…- Ich werde auf Sie Herr der Soldat warten... Das Ehrenwort, werde ich warten.- Девушка вдруг скоро осмотрелась по сторонам, словно опасаясь лишних, любопытных глаз, и не заметив оных, подскочила к вконец  потерявшемуся разведчику и звонко поцеловала его в незнающую еще пока бритву щеку.
Лямин расплылся в широкой улыбке и вдруг присел и пальцем на пыльном трапе нарисовал вопросительный знак, вопрошая мигающими глазами:- Мол, а ты куда, Эльза!
-  Ich. Ich werde wahrscheinlich probieren, nach Hause, in den Vorort Kölns zurückzukehren, wo ich im Gut den Hintergrund Hoffmann lebte. Mein der Vater arbeitete bei Hoffmann den Stallknecht.- она замахала рукой куда-то далеко, в сторону пригородных перелесков, хорошо видимых через ближайшее слуховое окно…
- Вон оно как - прошептал Сергей, сердцем видно поняв ее ответ и вдруг, резко вытащил из кармана гимнастерки свою фотографию, сделанную где-то в Польше и на обратной стороне, слюнявя палец, написал:
«Справка выдана фройляйн Марте Берг,  ефрейтором отдельной разведроты Ляминым, на предмет предъявления всем работникам советских комендатур для свободного возвращения ее домой в пригород  Кельна, имение фон  Hoffmann.    Фройляйн Марта Берг последние три года служила у баронов Hintergrund Der schwarze Storch    горничной, а значит, может быть приравненной к пострадавшим от мирового капитализма.
28 апреля 1945г. Ефрейтор Лямин.»
Имена и названия местности, более мелким и аккуратным почерком, вписала сама девушка…
- Это, документ, Эльза, поможет тебе добраться до дома. – прошептал Сергей и, пригнув голову, часто-часто заморгал глазами…- Поняла? Документ…
- Ja, ja. Ich habe verstanden. Es ist Dokument...- прошептала она, прижалась к нему и тоже заморгала.
Так и стояли они, обнявшись: русский парень из Ленинграда и немецкая девушка из пригорода Кельна.…Стояли на пыльном чердаке небольшого замка на окраине агонизирующего Берлина, не замечая, что в ближайшем слуховом окне уже задрожали первые, блеклые звезды весеннего вечера. Стояли и плакали. Плакали и молчали…
                                          4.
  Зельма и Хельмут Фляйшер,  одиннадцатилетние близнецы, члены  дойчес юнгфолька, впервые вышли на свою самостоятельную охоту. Зельма, еще в полдень случайно услышав откуда-то сверху, с чердака соседнего дома русскую речь и мужской громкий смех, чуть ли не пинками выгнала своего глухонемого брата из подвала овощной лавки Фрау Каргер, где они со своей  матерью,  с замужества забитой и запуганной женщиной, скрывались последние четыре дня, пока советские войска с боями прорывались к центру города,  и сквозь руины и заброшенные сады повела его к сараю, где хранила по случаю найденный ручной пулемет MG-08/18, брошенный при отступлении. Взгромоздив пятнадцати килограммовую железяку на детскую коляску, дети доволокли его до ближайшего перекрестка, где уже под руководством не по-детски холодной и озлобленной Зельмы, установили пулемет в тени раскидистого куста сирени, откуда прекрасно просматривалась вся  улица. Хельмут, первое время еще с интересом разглядывал оружие, но уже через полчаса мирно посапывал на молодой травке, предоставив тягомотину ожидания своей сестре.
…Сергей шел по улице к ратуше, шел, радостно размахивая руками всей грудью вдыхая весенний воздух. Он полюбил! Он знал это совершенно отчетливо. Перед его глазами все еще стояло лицо веселой и взбадомошной девченки Эльзы, а это ее последнее:- Ich werde auf Sie Herr der Soldat warten... Das Ehrenwort, werde ich warten.- сказанное ею на прощание звучало в нем как песня. Песня всепоглощающей любви и всепобеждающей весны.
Лямин остановился на перекрестке, улыбаясь, поправил лямку мешка, где копошились подаренные девушкой голуби, и тут же споткнувшись о тяжелую, плотную пулеметную очередь упал на пыльный камень мостовой, в болезненном бессилии ломая ногти и сдирая кожу с пальцев широко разбросанных рук. Последнее, что увидел он сквозь мерцающее болезненной отупение, были детские кривоватые ноги в тяжелых ботинках и коричневых растянутых на коленках колготках,  и еще ему показалось что кто-то, бесцеремонно и нагло стаскивает со спины, его вещевой мешок…
Все последующее дни, когда Сергей Лямин осознал, что он жив, прошли в тяжелых болезненных операциях, изнуряющей гангрене, мотании по госпиталям, Германии, Польши, а потом и России…, в страшных мытарствах самого обыкновенного Русского солдата, многократно умноженных ясным осознанием рухнувшего счастья. Счастья любить и быть любимым…
…А в 1946 году, его, только-только начинавшего ползать на своих долго незаживающих культях ног, из московского госпиталя в Марьиной рощи, без всякого объяснения перевезли на остров Валаам, где в бывшем православном монастыре был оборудован госпиталь для инвалидов войны.
                                                        5.
Над островом: осколкам древнего соснового бора, гранитными утесами - волнорезами и старинными монастырскими постройками послышался дребезжащий, какой-то до необычайности фальшивый звон невесть, когда треснутого церковного колокола.
- Ужин…- Пробормотал удивленно Сергей и осмотрелся. Над окружающим Валаам озером, вольно раскинулось темное, сочное, отчаянно-синее небо в обрамлении вытянутых пестро-розовых вечерних облаков.
- Ах, чтоб тебя, совсем забыл. - Ругнулся обескуражено Лямин.-…Белые ночи.…Наступают белые ночи.…Сколько лет здесь живу, а все не могу привыкнуть.… Мужик вздохнул, выхаркнул далеко в воду изжеванный папиросный окурок,  убрал огрызок карандаша и  исписанный неровными строчками лист грубой оберточной бумаги в верхний карман мятой, словно изжеванной,  серого цвета  пижамы и резко развернувшись на руках, как мог быстро двинулся по направлению монастыря, далеко вперед отбрасывая лишенное ног тело, кургузое и нелепое. Куски грубой кожи,  крепко-накрепко пришитые на коротко обрезанных штанинах, болтающихся на все еще кровоточивших культях ног, шуршали по древней, каменистой мостовой отчетливо и сиротливо. …Шууук, шууук, шууук, шууук, шууук…
-Шууук, шууук, шууук, шууук, шууук… - справа и слева, из-за примыкающих к госпиталю кустов и  с прогретых на летнем солнышке каменных прибрежных утесов, раскачиваясь, начали появляться  такие же, как и Лямин, «ходячие» калеки…
-Шууук, шууук, шууук, шууук, шууук… - их становилось все больше и больше: безногих мужиков, бывших солдат, спешивших на ужин в монастырь…
-Шууук, шууук, шууук, шууук, шууук…- шуршанье кож, под арками потолка сливается вдруг в нечто громкое и страшное…
-Шууук, шууук, шууук, шууук, шууук…
…Таких как Лямин, на острове Валаам было несколько сот человек. Дай Бог, если не тысяч. Вдоль извилистых и длинных монастырских коридоров,  аркообразных, вечно влажных и холодных,  с проплешинами  обвалившейся штукатурки, уродливыми чужеродными сооружениями притулились дощатые нары, лишь для блезиру застеленные несвежим, серым, прелым бельем. Утром, если погода того позволяла, с нар этих, на улицу, поближе к солнышку, словно огромные серые клопы,  как могли, через силу, сдерживая стоны и слезы сползали безногие, а частенько и безрукие калеки: инвалиды, чудом уцелевшие в жерновах кровавой войны,  и не сдохнувшие по дороге на Валаам в одном из многочисленных,  более мелких прифронтовых,  полевых госпиталей. До самого вечера, когда санитарки из бывших уголовниц, наглые и разбитные бабенки,  приносили ужин, в высоких зеленых и мятых термосах притороченных к засаленным черенкам от лопат, инвалиды как могли, расползались по острову, грелись на высоких каменистых берегах озера, подставляя свои кургузые бледные тела и заживающие культи  скупому на тепло северному солнышку.
В бывших монашеских кельях также как и в коридорах, стояли наскоро сколоченные нары, но из-за наличия в кельях небольших оконцев, пропускающих хоть малую толику света, главврач госпиталя распорядился предоставлять эти комнатки  только для бойцов потерявших как верхние, так и нижние конечности…
…«Огарки…»- так обычно, почти  дружелюбно обращались к ним измотанные и затюканные старухи-сиделки, изо дня в день, из месяца в месяц вынужденные ворочать этих бывших сильных и смелых мужиков, подмывая и кормя их с ложечки…
…«Огарки!»- В бессильном отчаянии, про себя, а то и в полный голос кричали вечно пьяные врачи - хирурги, доведенные до скотского состояния отсутствием нормального питания и медикаментов для своих пациентов…  
…«Огарки».- Презрительно морща носы, проползали мимо  келий с такими обитателями более «укомплектованные» конечностями калеки.  
…Ужин проходил обычно в большой, плохо отапливаемой монастырской трапезной. Дирекция госпиталя не удосужилось даже побелить стены и теперь, на людей, калек жадно глотающих полусырой, клейкий хлеб и переваренный горох, сверху, с потолков и высоких квадратных пилястр взирали скорбные лица святых и великомучеников.
Господи, да какие же еще муки должен перенести обычный человек, что бы стать с вами рядом!?
Как ни странно, прием пищи в трапезной проходил если и не весело, то, как не крути, но все ж таки оживленно…
-…Эй, молодой, подай-ка горчички…
- Да откуда ж я тебе ее возьму, мать твою!?
  - Какой ты грубый, фу! Ну, сказал бы просто, мол, нет ее, кончилась, мол, она, товарищ лейтенант, горчичка значит.…А ты мать, мать…
- Товарищ, товарищ.…Скажи спасибо, что тебе руку спасли, а то бы ходил сейчас в огарках, товарищ лейтенант…
- Эх, братва.…Какой я сегодня сон видел.…Иду значит я по Одессе, клешами пыль поднимаю, а навстречу мне цыпа...Мммммм.…Сказка.…И что характерно, она господа инвалиды, прямо так на ходу и разоблачается…Мда.…И когда между нами осталось всего пару шажочков, сбрасывает, она значит, белье свое белое, да с начесом…
- Ну и что дальше, не томи морячок!?- незаметно для себя заинтересовались соседи по столу…
- Да что дальше…- Моряк загрустил, аккуратно смахнул со стола  хлебные крошки в ладонь,  а оттуда в беззубый рот…- Белье – то она скинула, а под ним яйца…Гадом буду, большие такие, морщинистые, как у старого слона.…Так у меня враз все желание и улетучилось… Упало, так сказать…
Смех прокатился над столом и на миг, люди позабыли о своих болячках, о родных, что, быть может, так их никогда и не увидят, о прошедших и будущих операциях, на живую, без анестезии, о холодных и сырых коридорах, о страшном одиночестве, что сковывает по ночам хуже, чем холод и голод…
- Кстати, Сережа - шкодливый морячок ненатурально смотрел мимо, поверх головы  Лямина, собравшегося уже выбираться из-за стола.- Тебя сегодня что-то уж больно упорно Томка разыскивала,… Может клизму хотела поставить, а может и наоборот, хотела, что бы ты ей поставил…
-…Какая еще Томка, зачем?- буркнул, было, Сергей и покраснел бурно и неожиданно…
- Ну, тебе паря виднее зачем?- противно рассмеялся весельчак в тельняшке, и стол вновь утонул в хохоте мужиков, скорее в завистливом, чем в обидном…Лямин покраснел еще круче и поспешил убраться из столовой.
- Вот же блядь ненасытная!- думал он зло,  на руках подтягиваясь на свои нары. В тот день, когда объявили о смерти Сталина, вернее в ночь,  а потертый жизнью  дежурный врач плакал на улице пьяными слезами, и для чего-то расстрелял всю обойму своего пистолета в желтую, шершавую луну, медсестра Томка, Тамара Кривоус, осужденная в свое время по делу врачей и невесть, как и почему появившаяся здесь уже в должности дежурной медсестры, запустив под одеяла к Лямину свою горячую, жадную   ладонь, исподволь, тихим сапом,  возбудила молодого спящего мужика, а потом, сбросив сапоги и ватные штаны, оседлав Сергея ровно лошадь, поимела его  пошло и больно.…С тех пор, она хоть раз в неделю, но  повторяла подобное и на жалкие попытки безногого, от голода слабого мужика воспротивиться, смеялась жестко и беспощадно. На слова же о его чувствах к немке Эльзе, либо просто насмехалась, либо запугивала доносом куда нужно.…Практически весь коридор знал об их связи, но недовольство Сергея, изголодавшие по бабьим ласкам мужики, не разделяли, откровенно считая придурью счастливчика…
- Эх, малый, да кабы меня так Томка хоть раз изнасиловала, да я бы ей за это, весь сахар за год отдал бы -  не глядя.…Сукой буду!- Исходил завистью и божился беззубый моряк, спящий на соседних с Ляминым нарах, запуская ненароком руку в штаны… - Вот и предложи, гад! – срывался на крик бывший ефрейтор и уползал прочь от пошлых и недобрых разговоров, завистливых взглядов,  скабрезных намеков,  уползал  на берег, на заветный свой камень, где обычно писал никогда не отправляемые письма своей Эльзе. Вот и сейчас,  в нагрудном кармане пижамы, письмо его, так и недописанное, исходило сухим шепотом неровных строчек.
«Здравствуйте дорогая  Эльза. Вот уже скоро девять лет, как мы с вами  не виделись…Странно, очень странно но я никак не могу сказать вам фройляйн Эльза.…И не оттого, что в моей стране это как-то не принято,  и не от того, что вы можете выйти замуж (я о такой возможности даже и думать не желаю) и стать фрау, а вот не могу и все тут… Вы моя, просто моя Эльза, смешливая, длинноногая девчонка с пыльного чердака в имении фон…, как бишь его? Забыл. Вы не поверите мне Эльза, но забыл.…Все помню: и веснушки у вас возле носа, и странные темно-синие льдинки в ваших голубых глазах, и прозрачные капельки пота у вас над верхней губой.…И как вы меня той трубой по голове шарахнули… Я все помню…И то, что обещал к вам приехать тоже помню…Но дорогая Эльза, для того, что бы нам с вами встретиться………..
- А вот ты где…- Тамара, несмотря на грубую и крепкую свою фигуру как обычно подкралась к Сергею бесшумно.
- Все о немке своей страдаешь, паря?- Хохотнула медсестра коротко и присела рядом с Ляминым, на все еще теплый валун довольно больно ткнула парня в бок.
- Зря! Падлой буду зря! Ты мальчишечка не думай, раз усатый пахан, откинулся, значит все можно стало: что хочу то и пишу, о чем хочу, о том и думаю? Кукиш с маслом…, Сереженька. Кукиш с маслом…- Деваха неожиданно вскочила, покружилась вокруг Сергея, словно старая сука выбирающая место, где бы блевануть, вновь присела с ним рядышком и вдруг заплакала, в голос, по-бабьи безутешно…
-Ты прости меня Сереженька, прости ненаглядный мой.…Видит Бог, я и сама толком теперь не пойму, как такое могло случиться.…Прости…- Она уткнулась опухшим и красным со слез лицом ему в подмышку и затихла.
- Да что случилось-то, что на рев исходишь?- Лямин даже коротко погладил медсестру по жирным, давно немытым рыжеватым волосам. Та, перехватив его ладонь, обмочив ее слезами, прижалась к ней щекой и тихо выдохнула…
- Я тебя, мой миленок в стиры, в очко проиграла.…Подруге своей.…Маруське значит…
Лямин отстранился от рыдающей Тамары, внимательно (словно впервые) разглядывая  черты ее лица, и глухо, даже как бы и равнодушно поинтересовался:- Ну и во сколько ты меня,  Тома оценила? Сколько на кону лежало, спрашиваю…
- Водки бутылка, да пять пачек «моршанской». – Голос ее стал тихим и виноватым.  
- …Уходи курва. Уходи, прошу тебя.…По-хорошему прошу…- Он отвернулся и закурил, равнодушно вглядываясь в темную прохладу северного озера. Руки его, сильные узловатые пальцы аккуратно и не спеша, на мелкие кусочки рвали так и недописанное им письмо. Вялыми лепестками падали обрывки на воду, скоро промокали и колыхаясь тонули, растворяясь в зеленоватой глуби.…За его спиной, зашуршала трава – Томка успокоилась и ушла…Оно и понятно, хоть и светло, а уже ночь давно.…Спать хочется…
- …А у нас тут, Эльза,  белые ночи…Мечта, а не ночи, вот разве что соловьи не поют…- ни к месту прошептал Сергей чуть слышно с отчаянной тоской в севшем голосе и, оттолкнувшись от валуна,  соскользнул  в воду.
                                                6.
…А за высокими, в рост человека кирпичными, увитыми пестрыми плетями девичьего винограда и резным плющом стенами  небольшого пансионата для престарелых при  Кельнском соборе Святых Петра и Марии, царила тихая степенная осень. Пожухлые листья корявых,  древних сливовых деревьев, с махорочным треском шурша на ветру, опадали на узкие песчаные дорожки, приоткрывая сизовато-восковые пятна переспевших плодов. Одичавшие розы лишь изредка несли на своих узловатых шипастых ветвях изысканные цветы древней селекции. А  белого мрамора фонтан в виде кающегося грешника, так и не ожив со времен войны, потемнел и поскучнел с годами.…И лишь иногда, под вечер, тишина старинного сада отступала под тяжелыми басами главного соборного двадцати четырех тонного колокола «Петера», да вторивших ему более мелких: «Специозы» и колокола «Трех королей»…
-…Фройляйн Эльза, фройляйн Эльза.- Из полу распахнутой высокой и резной двери выглянула в сад молоденькая смешливая, рыжеволосая  девчушка в  строгой накрахмаленной форме сестры милосердия. – Господа, вы не видели случайно   фройляйн Эльзу? Она уже как на четверть часа опаздывает на вечерние процедуры. Дежурный врач господин Райцейнштейн сердит необычайно - зачастила сестра милосердия,  заметив на ближайшей скамейке двух стариков увлеченно играющих в карты. Один из них, худощавый до болезненности, сняв нитяные перчатки, сбросил карты, записал что-то в тетрадку большим, толстым карандашом и лишь потом, ткнув кривым суставчатым пальцем куда-то в глубину сада,  проскрипел надтреснутым голосом. – Вы,  фройляйн Марта, служите у нас уже более двух недель, а до сих пор не можете запомнить, что из всех пациентов нашего пансионата, только три человека посещают сад после ужина: это мы с Генрихом и  Фройляйн Эльза. Мы играем либо в карты, либо в шахматы, а Фройляйн Эльза как обычно сидит на скамейке в розарии, курит и слушает вечерние колокола.… Она любит слушать колокола. Если мы играем в карты, то сидим на этой скамейке – здесь светлее, если в шахматы, то возле фонтана.…А Фройляйн Эльза всегда на одном и том же месте…Она вообще очень странная женщина, эта Фройляйн Эльза.…Вот если бы.…Куда же вы, фройляйн Марта, я же еще не докончил…
- Да, да господин  Греб, - заторопилась девушка сделав чуть заметный реверанс.- Я обязательно вас выслушаю в следующий раз и все запомню: кто, где и когда сидит.…Но сейчас я необычайно тороплюсь!- Она скрылась из виду, но еще долго среди деревьев был слышан ее смех, который впрочем, прекратился, вернее сказать просто перешел в громкий, испуганный крик:- Фройляйн Марта, что с Вами!? Вы живы!?
  Хрупкая, совершенно седая старушка, в легком клетчатом пальто и странного вида шляпке с потрепанной вуалькой, заправленной на поля,  и в самом деле сидела на скамье розария, вольно откинувшись назад.  Широко распахнутыми, немигающими, блекло-голубыми глазами она казалось,  удивленно разглядывала побледневшую сестру милосердия, опустившуюся перед ней на колени и безрезультатно   пытающуюся почувствовать биение пульса на тонком  в кости, запястье  фройляйн Эльзы.
…- Я же вам говорил, деточка - вновь заскрипел голос спешно подошедшего старика - Странная она женщина, эта  фройляйн Эльза, даже умерла и то не так, как полагается…
- Как полагается…- прикрыв ладошкой рот, медсестра пораженно взглянула на старика и с криком:-   Господин Райцейнштейн, беда, беда  господин Райцейнштейн!- бросилась к дому.
-…Что это с ней!? Неужто усопших ни разу не видела? – Хмыкнул старый  Греб проводив недоуменным взглядом убежавшую и наклонившись, опытно, одним движением ладони прикрыл глаза покойной.- Так-то, пожалуй, лучше будет,  фройляйн Эльза. – Бросил он чуть слышно,   и тягостно выдохнув,  присел рядом с покойной.
На стене, заросшей девичьим виноградом и плющом, на фоне темно-фиолетового, вечернего, измазанного багровыми полосами заката, удивительно яркими белыми пятнами горели два голубя, с мохнатыми лапами и радужными бусинами глаз.
- Почтари…- шепнул старик и замолчал, впитывая поплывшие над садом тяжелые и густые звуки колокола.
…Сумерки  постепенно сгущались и уже вряд ли кто смог бы прочесть, даже если б попытался  на выпавшем из рук старушки, грязном и  истоптанным каблуками ортопедических ботинок господина Греба небольшом фотоснимке, истертые неверные строчки, написанные наслюнявленным химическим карандашом.
«Справка выдана фройляйн Марте Берг,  ефрейтором отдельной разведроты Ляминым, на предмет предъявления всем работникам советских комендатур для свободного возвращения ее домой в пригород  Кельна, имение фон  Hoffmann.    Фройляйн Марта Берг последние три года служила у баронов Hintergrund Der schwarze Storch    горничной, а значит, может быть приравненной к пострадавшим от мирового капитализма.
28 апреля 1945г. Ефрейтор Лямин.»
Слова и выражения на немецком языке встречающиеся в рассказе:
1.   Nein. Ich Гретхен und nicht des Märzes. Mich rufen Эльза. Ich diene da schon drei Jahre im Haus des Barones den  Hintergrund Der schwarze Storch  …..                  
Нет. Я ни Гретхен и не Марта. Меня зовут Эльза. Я вот уже три года служу в доме барона фон Der schwarze Storch  …..                  
…..
2. Herr der Baron hat aller seinen Tauben aus dem Taubenhaus befohlen, auf den Dachboden zu verlegen.
Господин барон приказал всех своих голубей из голубятни перенести на чердак.
3. Bei Ihnen, Herr der Soldat, bei russisch, die sehr schöne Sprache. Aber ich verstehe Sie vollkommen nicht...
У вас, господин солдат, у русских, очень красивый язык. Но я вас совершенно не понимаю...
4.Danke Herr der Soldat. Wenn ehrlich, ich schon zwei Tage nichts aß....
Спасибо господин солдат. Если честно, я уже два дня ничего не ела...
5. Sie sehr guter Herr der Soldat. Ich werde Sie niemals vergessen...
Вы очень добрый господин солдат. Я вас никогда не забуду...
6. Ich. Ich werde wahrscheinlich probieren, nach Hause, in den Vorort Kölns zurückzukehren, wo ich im Gut den Hintergrund Hoffmann lebte. Mein der Vater arbeitete bei Hoffmann den Stallknecht.
7.Я. Я наверное попробую вернуться домой, в пригород Кельна, где я жила в имении фон  Hoffmann. Мой папа работал у Hoffmann конюхом.
8. Auf Wiedersehen Herr der Soldat. Nehmen Sie diese Tauben auf das Gedächtnis für mich...
До свидания господин солдат. Возьмите этих голубей на память обо мне...
9. Nein, nein! Es nicht dafür, was zu essen... Es auf das Gedächtnis...
Нет, нет! Это не для того, что бы кушать...Это на память...
10. Ich werde auf Sie Herr der Soldat warten... Das Ehrenwort, werde ich warten.
Я буду ждать вас господин солдат... Честное слово, буду ждать.
11. Auf Wiedersehen... Schneller hätte die Natter dieser Krieg geendet.
До свидания...Скорее бы уж кончилась эта война.
12. Ja, ja. Ich habe verstanden. Es ist Dokument...
Да, да. Я поняла. Это документ...

Фавн и козленок, или один день дворового мужика Афанасия. (Пьеса)

         Спектакль для одного актера в трех картинах. (Комедия – фарс).

   Фавн (Афанасий) – Высокий молодой человек, с небольшой курчавой бородкой, с ног до головы покрыт белой краской. Чучело козленка у него на руках также белое.
   Действие происходит в небезызвестном Нескучном  саду.

  На переднем плане  среди цветов и деревьев в кадках стоит Фавн (он же Афанасий) на небольшом постаменте.
  
   Голос из глубины сцены (Громкий, Левитанский).- …И дабы не вводить в искушение дам, охочих за редкими цветами, или паче господ, царапающих непотребное на постаментах, приказываю:  выставлять в саду, замаскированных под скульптуры посредством вымарывания мелом, голых дворовых мужиков и девок в качестве наблюдателей и сторожей.
Его сиятельство граф Демидов.
    
    Картина первая (утро).

   Фавн (позевывая и ежась одновременно)

  Вот дождь опять, что за погода?
   И холодно, и мел сползет.
   Стоять осталось мне полгода,
   А там глядишь, зима придет.

   Фавн (поднимает козленка к лицу, принюхивается)

    Ну и козел, как сильно пахнет,
    Чем дождь сильней, тем больше вонь,
    А если молния шарахнет?
    А ты тут стой, с козлом, фасонь…

   Фавн вздыхает, стирает с лица и бороды капли дождя и продолжает -
    Граф обещал целковый в месяц,
    И с барского плеча доху,
    Одно боюсь, моя Олеся,
    Пойдет в невесты к пастуху…
  
    Известно дело, кнут, сапожки,
    Он там, я здесь, за тыщу верст,
    Стою весь белый, без одежки.
  Совсем один, один как перст…

   Фавн (перебрасывает козла поудобнее через плечо, тихонько поет, в голосе слышится слеза). –

   «Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет,
     Я остался сиротою, счастья доли мне нет…»
  
   Фавн (вытирая слезы козлиным боком)
-
    Ну ладно плакать, все ж мужчина ,
    Русалка вон, лежит бревном,
    А каково весь день на глине,
    Небось, озябла, но молчком…
  
    Картина вторая – день.

   Фавн (осторожно оглядывается)
  
    …Народу сколько привалило,
    Да все под кружевным зонтом,
    И пахнут аж французским мылом,
    Ну, хоть бы срам прикрыть бантом…

   Фавн (незаметно опускает козленка ниже пояса)

    Козел не бант, и не мешало б,
    Ему рогов по отшибать,
    Тогда бы Бог не слышал жалоб,
    Излишне нечего роптать.

   Фавн (смотрит по сторонам, несет службу)

    Ага, вон вижу, дама в красном,
    Eheenocerius в карман
    Ну это право вы напрасно,
    И это право не шарман…

   Фавн (наклоняется и шепотом говорит)

    Я вас прошу, мадам, поставьте,
    На место с кактусом горшок,
    И даже помыслы оставьте,
    Чужое брать не хорошо!
  
    Как странно, в обморок упала,
    И побелела как стена,
    Ее б побрызгать не мешало,
    Что бы в себя пришла она…

   Вновь Левитанский голос из глубины сцены –

   « Вот так, слегка господ пугая,
    Про наготу свою забыв,
    Козлиным боком мел стирая,
    Фавн показал, что Фавн - фальшив…»
  
    Картина третья - Вечер.
  
  …- Вновь Левитанский голос из глубины сцены –

    Но, слава богу, день не вечен,
    Уж в фонарях горит эфир,
    Наш Фавн стал совсем беспечен,
    Его пьянил “ночной зефир…”

   Фавн (с тихой радостью)

    Ну, вот и все, еще не много,
    Не больше часа и домой,
    Минут пятнадцать на дорогу,
    И в сновиденье с головой.

   И снова голос из глубины сцены-

    Лишь только он промолвил это,
    Ему под копчик – карандаш,
    Автограф кто-то из “поэтов”,
    Решил оставить! Ох, пассаж…
   Фавн (горько)

    Ну что за люди, как не стыдно,
    Пасквиль на статуях писать,
    А нам ведь (статуям) обидно,
    И нам положено молчать…

   И опять голос.

    Так день закончился Афони,
    Идет, похрамывая, прочь,
    Прижав к седалищу ладони,
    Пора в постель, уж скоро ночь…

    Занавес падает. Овации.

«Шумел камыш», или комар в застывшей смоле. (Проза)

…Ваганов лежал на кушетке, застеленной оранжевой потертой клеенкой. Молодая женщина неспешно размазывала по его спине и ягодицам горячую вонючую грязь, и Сергей  под ее руками начал было уже посапывать, когда ему сквозь сон послышался низкий женский голос:
- Повернитесь на спину, больной. Он нехотя повернулся, и медсестра в заляпанном, некогда белом халате, наклонившись, положила ему на грудь новую порцию грязи. Сергей хотел было уже по привычке произнести женщине какой-нибудь  двусмысленный комплимент, но что-то во всем облике этой молодой медсестры поразило его. И не то что бы она была некрасива, нет, скорее, напротив. Но в красоту ее лица подмешивалось что-то ненужное, инородное…Что-то такое, что невольно заставило Ваганова еще более внимательно всмотреться во весь ее облик…
-Боже! Да она идиотка,- мысленно ужаснулся Сергей,  убеждаясь в своей правоте.В красивых продолговатых ее глазах, смутно напомнивших ему что-то далекое,  давно забытое,  царили пустота и бездумное равнодушие, а в овале лица  были заметны слабые  черты Дауна. Но все это Ваганов рассмотрел несколько позже. Потом…Сейчас же взгляд его был прикован к небольшому янтарному кулону, висевшему на тонкой шее девушки. На витой золотой цепочке в такт движениям медсестры раскачивался крупный комар, застывший в окаменевшей смоле. Точно такой же кулончик из  дальневосточного янтаря подарил Сергей много лет  назад девушке здесь же, на море…И кажется ее звали Вера…Вера?
- Скажите, откуда у вас этот кулон?
Спросил он , когда медсестра уже основательно укутала его байковым одеялом и собралась перейти в соседнюю кабинку.
- Мама дала…- с трудом выговорила она и, протерев полотенцем грязные руки, заправила кулон под кофточку.
- Красиииивый…- протянула   девушка и, перевернув песочные часы, поставила их рядом с Вагановым на тумбочку из разбухшей, многократно крашенной фанеры.…
- Мама  дала,  - убито прошептал он, с тоской глядя вслед ушедшей медсестре…                                              
                                                     3.
…Верку он нашел недалеко от древней турецкой крепости. Пьяная и грязная,она сидела на голых камнях, возле  отполированной тысячами рук приезжих туристов пушки и торговала дешевыми поделками из ракушек…
И вот, потратив кучу денег, умаслив неподкупных работников префектур и загсов, Сергей перевез Веру, теперь уже его законную супругу, и ее, вернее сказать, их  дочь Сашеньку в Москву, зажив наконец-то настоящей семейной жизнью.
Он стоял на  балконе и курил, с тоской вглядываясь в соседние размытые дымкой дома…  
  «…Придешь домой, а дома спросят:
      - Где, дочь, гуляла, с кем была?  
      А ты скажи, в саду гуляла,  
      Домой тропинки не нашла»…

Он всегда ее любил... (Проза)

                                      «Более пятидесяти тысяч молодых мужчин и
                                      женщин в возрасте от 25 и до 45 лет, работают
                                      в  Москве, в сфере охранного бизнеса.
                                     Специфика данного вида деятельности заметно
                                     влияет на интеллектуальные способности  чело-
                                     века  и уже через несколько лет службы в
                                     вышеупомянутых ведомствах, эти люди  не
                                     видят для себя иного применения, кроме охраны…»

                                                                                              Из статьи в «МК».

Медведь приподнялся, удивленно вздернул крупной головой и,  ощерив,  словно в снисходительной улыбке зубы верхней челюсти,  направился к Доходному.  Тот непроизвольно бросил перед собой тяжело упавший на бетон пакет и вжался спиной частую решетку. Зверь лишь на миг приостановился, шумно обнюхал подачку,  и лапой отшвырнув ее в противоположный угол вольера, вновь двинулся к человеку.
Доходной отчаянно закричал и попытался проскочить мимо приближающего хищника, но тот неожиданно и легко встал на дыбы и правой лапой, черными, круто загнутыми когтями ловко и уверенно прихватил беглеца под ребра. Зажав ладонью развороченный бок, с ужасом ощущая, что вместе с толчками крови между растопыренных  пальцев выпирают и осклизлые, невероятно горячие кишки, Доходной  как мог устремился к большому наклонному бревну, верхняя часть которого чернела в досягаемой близости  с заостренными копьями решетки вольера.
Жуткая боль   казалось,   донельзя обострила все доселе дремавшие чувства и начала в убегающем человеке  и он, даже не оборачиваясь, спиной,  явно чувствовал, слышал,  смрадное дыхание  приближающегося хищника и удивленно- веселые выкрики столпившихся возле решетки охранников…
                                                            1.
…Селянин  Александр Александрович, или попросту Сан Саныч, сидел на  большом пустом  фанерном ящике из-под индийского чая и сооружал рыболовную снасть. Вернее сказать,  делал вид что сооружает, так как удочка его по большому счету давно уже была готова,  и сидел он здесь только для того, что бы поутру первым поздороваться с Ириной.
Утро уже давно наступило, но та, которую он столь терпеливо дожидался,  все не выходила и не выходила.
На краю поля, уже вовсю кипела работа: трактор сверкающим ножом разравнивал вчерашние кучи мусора, сгоняя с них огромные и крикливые стаи черноголовых чаек.
За бульдозером с пакетами и сумками в руках неторопливо следовала небольшая группка людей, как местных, так и пришлых, из горожан.
Сан Саныч знал, что машины вечером привозили мусор с Юго-запада, престижного и богатого района Москвы и там, в этих кучах наверняка можно было прилично поживиться, но Ирина все еще спала и Селянин,  плюнув на эту возможность, продолжал копаться со своей удочкой.
Наконец мешковина, служившая дверью в землянку, дрогнула и перед ним появилась женщина, которую он ждал так долго.
У Ирины через всю щеку пробежал  неровный, красный рубец, след от грубого шва жесткой,  набитой высушенной травой подушки.
- Привет Доходной! – улыбнулась женщина и заторопилась в заросли лебеды, растущей вдоль берега мелкой и извилистой речушки Лихоборки.
Через мгновенье послышался звук тугой струи и  Доходной (так его прозвали за необычайную худобу) улыбнулся, представив,  как Ирина потряхивает  ягодицами,  сбрасывая последние капли  мочи, прежде чем натянуть нижнее.
Из всех женщин, живущих здесь, на свалке она, пожалуй, единственная, кто носила  летом нижнее белье. Впрочем, и без этого Ирина, по мужу Звягинцева была здесь единственной такой. Единственной и самой лучшей. Любимой.
Сан Саныч любил ее давно. Еще с тех пор, когда впервые, в пятьдесят втором увидел ее фотографию в деле о врачах – вредителях, а после, совершенно случайно встретил в коридоре  управления Г.Б., что на  улице Кирова. Со всем молоденькая, тонкая и хрупкая, с короткой стрижкой светло - пепельных волос,  и необычайно чистых,  слегка по – восточному удлиненных глаз,  показалась она ему тогда необыкновенно красивой и желанной, такой,  ради которой можно было пойти на любую глупость, раз за разом  в честь ее, совершая совершенно необдуманные и непредсказуемые поступки…
…У нее, у Ирины, по мнению Селянина, был единственный, впрочем, легко устранимый недостаток: она была чужой женой.…Пока была…
Эта женщина, как актриса местного драматического театра к медикам  непосредственного отношения не имела, но вот супруг ее, главный хирург противотуберкулезного диспансера, очень даже и очень… Селянин лично отдал распоряжение об аресте Звягинцева, но на его допросах никогда не появлялся, хотя дело Владимира Александровича знал в мельчайших подробностях.… Когда Ирину Петровну Звягинцеву, как жену врага народа переселили из отдельной, просторной  квартиры в доме на площади Ленина в крохотную комнатку в коммуналке, на окраине города, Сан Саныч по своим каналам для якобы встреч с осведомителями и стукачами пробил для себя отдельную квартиру в том же доме.  Теперь он мог любоваться ею довольно часто, встречаясь с ней в подъезде и в ближайших магазинах,  и  даже предпринял кое-какие шаги, дабы добиться ее расположения.
Смерть вождя народов спутала  влюбленному Селянину все карты:  супруг Ирины в пятьдесят четвертом уже вернулся в город. Он и до ареста был много старше своей юной, двадцатилетней  Ирины, а после  лагерей вернулся в конец  разбитым и растоптанным стариком…
Вернуться то он вернулся, но не то что  в прежней должности, но и  в звании врача  ему было отказано,  и Владимир Александрович  с превеликим трудом устроился медбратом в морг при областной клинике.
На театральном  поприще Ирину Петровну со дня ареста ее мужа также начали преследовать сплошные неудачи,  и иной раз она в течение полугода не выходила на сцену даже с второстепенной ролью без слов.
Семья Звягинцевых неуклонно скатывалась в нищету, а новые, свежие веяния, так называемая оттепель, обходили  ее стороной, да и носились где-то там, далеко, под рубиновыми звездами, но не в этом,  уральском городе. Городе,  где обилие военных заводов и секретных объектов на долгие десятилетия вперед предполагало безграничную власть конторы, в которой  служил Селянин.

…Листья зашуршали, вырвав Доходного из тягомотины воспоминаний и перед ним появилась умытая и посвежевшая Ирина.
Сан Саныч невольно засмотрелся на женщину, приводящую себя в порядок перед крупным осколком зеркала закрепленного  гвоздями  к стволу чахлой ольхи, растущей перед входом в землянку.
- Ну что Сан Саныч, чай будешь?- поинтересовалась Ирина,  сбрызгиваясь чем-то мутно-коричневым из пузатого пузырька матового стекла.
- Ведь точно знаю, что ты все еще не завтракал.…А у меня и батончики кстати есть.…Третьего дня в аэропорту покупала.…Ну, так как, будешь?
- Ну, если с батончиками, то, пожалуй, и попью…
кашлянул смущенно Селянин, заерзав худой своей задницей по фанере ящика…
- Ну-ну.- Улыбнулась Ирина и неспешно скрылась в своей землянке.
Доходной  отложил свою удочку в сторону и приготовился ждать обещанного угощения…
…Через несколько минут, из землянки, выскочила с двумя стаканами кипятка  Ирина, уже успевшая переодеться в легкий, на взгляд Селянина несколько легкомысленный полупрозрачный халатик,  и, шипя, поспешила к фанерному ящику.
- Ух!- Засмеялась она, потешно дуя на обожженные  пальцы,  и словно молоденькая девочка  нетерпеливо подпрыгивая на месте.
…Сан Саныч,  шумно прихлебывая горячий чай из граненого стакана, восхищенно наблюдал за своей возлюбленной. И хотя взгляд его, несомненно, замечал, что Ирина Петровна уже, мягко говоря, далеко не молода, и что про свое шестидесятилетие, случившееся еще три года назад,  она (вот же наивность) никому даже и не заикнулась, тем ни менее для Селянина эта женщина оставалась столь же любимой и желанной, как в те, далекие, пятидесятые годы.  
Ирина заскочила на ящик и, болтая ногами (вот же егоза) протянула Сан Санычу два соевых батончика, мягких и теплых…

…Так они и сидели на фанерном ящике, почти прижавшись, друг к другу, пожилые, уставшие, поседевшие и одинокие люди, пили чай, жевали мягкие, вязкие на зубах батончики, смотрели на перистые  облака, ступенями уходящие в  прозрачные бездонные небеса, на кучи мусора, шумных и неугомонных ворон и чаек, черные фигурки  точно таких же, как и они бродяг и бомжей…
                                                           2.

…О чем думала притихшая Ирина, забывшая про свой, давно уже простывший, подернувшийся ломкой, тонкой пленкой чай Селянин не знал, он же день за днем вспоминал ту  прошлую жизнь, которая  невесть каким кульбитом перенесла его, пенсионера, бывшего заслуженного  работника органов из крупного уральского города сюда, в Москву, вернее на подмосковную свалку…
                                               3.

… Владимир Александрович Звягинцев, муж Ирины и медбрат в морге, впрочем, как и многие из бывших репрессированных, уверовавших, что со смертью Сталина, в Советском Союзе произойдут коренные перемены, ринулся по инстанциям в поисках справедливости и законности, но
опоздал…Хрущевская оттепель, на удивление скоро закончилась, а здесь, в этом городе металлургов и танкостроителей ее как будто и не было вовсе…
В партии, и в должности Звягинцева естественно не восстановили, но где нужно взяли на заметку как неблагонадежного и конфликтного человека, а когда тот в преддверии ноябрьских праздников на красном граните постамента памятника В.И. Ленину крупными зелеными буквами вывел слово ГОВНО и был схвачен за руку, участь его была предрешена…
Выдохнув на каучуковый  штемпель  всю свою радость и ненависть, Селянин  с грохотом отпечатал на серо-коричневой папке личного дела Звягинцева В.А. короткое фиолетовое резюме: На лечение.
…Через несколько лет, из психиатрической клиники, расположенной близ поселка  Биргильды, вышел  уже не Звягинцев, а тихий, потерянный человек с потухшим взглядом пустых, блеклых глаз. В руках, он нес небольшую связку сухих веточек и палочек, которую бывший главный хирург противотуберкулезного диспансера, аккуратно упаковал, словно грудного младенца в грязную, ветхую тряпицу…
Впрочем, Ирине пришлось не долго просуществовать в качестве супруги душевно больного – уже через несколько месяцев, под самый новород, насквозь промерзшего Владимира Александровича нашли в сугробе возле своего дома. Длинные, тонкие пальцы профессионального хирурга и интеллигента, крепко сжимали все ту же небольшую вязанку сухих веточек.
…- А ты знаешь, Саша, а ведь я ему тогда, на зиму варежки и шапку кроличью купила…- Неожиданно заговорила Ирина,  и  суеверно вздрогнувшему Доходному подумалось, что с годами у нее вдруг пробудился дар к чтению чужих мыслей…
- Да, да.…Продала мамино колечко и одела своего Володеньку.…А когда его из снега-то откопали, то ни шапки, ни варежек на нем не было…
- Да сняли, небось, с замерзающего…- Заперхал  Селянин, прикуривая папиросу от небольшой одноразовой зажигалки.
- Время-то вспомни, какое было? В магазинах ничего кроме кабачковой икры-то и не было.…А урок да блатных, после амнистии  напротив: пруд пруди…
Они снова замолчали, провожая взглядами,  легкий, сизоватый папиросный дым, неспешно уплывающий в сторону заросшей кустарником Лихоборки.
Ирина тряхнула головой, веером  выплеснула  холодный чай из стакана,  и уже более веселым голосом поинтересовалась, наконец, заметив   трех коленную, бамбуковую удочку Селянина, аккуратно приставленную к корявой ольхе.
- Да ты Сан Саныч, никак на рыбалку собрался? С чего бы это?
- Еще бы…- всполошился Селянин. – Ведь ты же Ира сама на днях говорила, что рыбки жареной  страсть как хочется.…И что, дескать, у тебя и сковородка даже имеется.… Вот я  и решил…
- Да где же ты чудак ловить-то ее собрался?- недослушала его Звягинцева,  спрыгивая с ящика.
- Если здесь, на Лихоборке, то напрасно… Я ее есть не буду…Мало того, что чуть крупнее кильки, так еще глистастая вся.… Так что господин рыболов, увольте.… Уж лучше минтая, какого-никакого…
Ирина рассмеялась и направилась в свою землянку.
- Смейся, смейся! – в спину обиженно крикнул ей Доходной…
- Завтра утром по другому посмеешься, когда увидишь, каких зверюг я тебе принесу… Монстры, а не рыбы…
- Ню - ню…- продолжая  обидно смеяться, проговорила Ирина и скрылась за мешковиной…
Селянин еще с минуту посидел на ящике, поигрывая пустым стаканам, но, поняв, что один черт не может на нее долго сердиться, поставил посудину кверху донышком на ящик и, прихватив удочку,  отправился прочь, на ходу пересчитывая всю свою мелочь, выхваченную из заднего кармана линялых штанов.
                                                           4.
-…Следующая станция Баррикадная.- Простужено прохрипел динамик  и Доходной вышел из вагона.
То, что в зоопарке, в пруду, где плавают десятки уток, гусей и прочих водоплавающих птиц водится крупная рыба, ему  было известно доподлинно. Еще года три назад, когда он только-только приехал в Москву на поиски Ирины Звягинцевой, Селянин,  как-то так, промежду прочим,  козырнув своей красной корочкой, зашел в Зоопарк, так, от скуки ради,  и еще тогда поразился, какие огромные рыбины подплывали к заплеванному гусиным пометом  берегу, в поисках хлеба, что бросали дети перекормленной птице.
Сегодня билет Доходной купил (что бы лишний раз не привлекать внимание) и беззаботно  помахивая пакетом, где у него лежала разобранная снасть и кусок мятого, упругого хлеба, отправился вдоль клеток, подыскивая место, где бы он смог переждать время до ночи, когда, по его мнению, все охранники и сторожа зоосада уйдут на покой…
Возле небольшого кафе, Сан Саныч незаметно юркнул в густые заросли колючего барбариса и  возле высокого забора обнаружил небольшую полянку, поросшую жесткой, пыльной травой.
Положив пакет под голову, Селянин прикрыл глаза и попытался уснуть…
На эту рыбалку у него были большие надежды. Кто знает, быть может, Ирина наконец-то согласится выйти за него замуж, и они (ну, сколько можно бомжевать-то, прости Господи?) вновь вернутся в свой родной город, где у Сан Саныча большая двухкомнатная квартира в престижном доме, теплый блочный гараж и почти новая «Волга», темно-серого цвета…
…- Да, хорошо бы…- Мечтательно проворчал Доходной, покусывая горькую соломинку,  и незаметно для себя уснул.  После, уже во сне перевернулся он на живот и, подложив под голову мосластый кулак, захрапел не громко, но уж как-то очень по-домашнему
                                                                 5.
…И приснился Селянину сон: хороший, добрый.…
Будто бы  он, Сашка, совсем еще пацаненок, сидит у отца на коленях, а рядом с ними стоит  его мать, и ее ладонь лежит у него на плече: уютно так лежит, хорошо.…А напротив них, шагах в десяти, в тени  раскидистой сирени, суетится фотограф со своей камерой на деревянной треноге и ему, Сашке все про какую-то птичку байку рассказывает.…Но птичка из объектива не вылетела, а вместо этого что-то в руке фотографа вдруг полыхнет, и дымом вонючим пахнуло.…Заплакал Сашка, а отец его по голове погладил и  успокоил: не плачь, мол, сынок, это просто магний так горит.…Иначе, мол, фотография не получится…
А мигом позже, словно дождь по глазам -  расплывчато все вокруг стало: и сирень во дворе, и домик их небольшой, где Сашка с семьей жил еще до переезда в город, и мать с отцом.…Только уж родители его (царство им небесное) уже не сидят рядышком, а уходят и уходят куда-то в туманную мглу, ровно в тучу какую, и все на сына оглядываются.…Разве что в голос не зовут.…Так и ушли…
                                                                   6.
Проснулся Сан Саныч, глянь, а вокруг уже и темно…Ночь наступила…
Поднялся он с травы, штаны ладонью для порядка охлопал, опустился на колени и начал почти на ощупь удочку свою собирать.… Одно колено к другому прикручивает, а сам все про Ирину думает, про родителей сон поскорее забыть хочет.…Говорят что не к добру, коли покойные,  живых за собой зовут.…К смерти вроде бы…
                                                              7.
…Как только перестройка грянула, так в Звягинцеву, будто бес какой вселился.…Все в Москву порывалась поехать, что бы для мужа покойного полную реабилитацию выхлопотать.…Сколько он, Селянин, на правах друга семьи ее не отговаривал, но уж очень она упертая бывает иной раз…Комнату свою приватизировала и тут же ее и продала, а деньги, все до копейки в «Чара» банк снесла, они  дескать обещали через месяц  вдвое больше вернуть…А Ирине деньги край как нужны были: кому-то на взятки, кому-то просто в благодарность…Москва город дорогой, без « барашка в бумажке» и не подходи, разговаривать и то не станут…
…Все бы славно, да вдруг банк этот самый, возьми да и обанкроться, и деньги Иркины в одночасье испарились.… Да что Иркины: там таких простачков,  за сотни набралось, бедолаг наивных…
Как узнала она об этом, тут же, буквально на следующий день в Москву и укатила – правду искать.…Уехала и не слуху, не духу…
С полгодика Селянин подождал, по своим комитетским каналам пошуршал, да все без толку.… Нигде Ирина  Петровна Звягинцева не засветилась, ни в Москве, ни в ином, каком городе…
Оставил  Сан Саныч  соседке  по лестничной клетке ключик от своей квартиры,  да и тоже в Москву ринулся – Ирину искать…Долго искал, но нашел…Правда уже на помойке, а все ж таки нашел…
                                                      8.
…Хоть и не любил Доходной рыбную ловлю, но здесь в азарт вошел -  еще бы: что ни поклевка, то рыба, что ни рыба, то килограмм на пять….  Сазаны да карпы, а может быть и лини – трудно почти в полной в темноте их по породам различить. Быстро, ох как быстро большой пакет рыбой заполнялся….Чем не магазин?
Зарвался Доходной, ох зарвался: покуривать стал, не опасаясь охраны, материться в голос от радости, смеяться торжествующе.…А чуть погодя и вовсе про осторожность забыл: под фонарь, где лучше поплавок видно пересел, насвистывая…
                                                      9.
…Начальник ночной смены охранников Новиков,  зевая, отбросил журнал с наполовину решенным кроссвордом, с хрустом потянулся крупным, оплывшим жирком телом и, закурив, уставился в экран монитора видео наблюдения.
То, что он увидел, поражало своей  необычайной обыденностью и наглостью одновременно. Какой-то мужик увлеченно, забыв обо всем на свете, сидел, прислонившись к фонарному столбу,  и нанизывал на крючок катыш жеваного хлеба. Возле его ног лежал  пухлый  пакет, подергивающийся от только что надо полагать пойманной рыбы.
- Ох, блядь, ни хера себе! – восторженно возмутился охранник и схватился за портативную рацию…
…- Ну все, еще одну и пора сваливать…- решил удовлетворенный Сан Саныч и вдруг заметил, как со стороны главного входа в зоопарк,  к нему  неторопливо, подсвечивая себе путь мощным фонариком, практически не скрываясь подходит некто в черном костюме…
Прихватив пакет с рыбой,  и бросив лишнюю теперь удочку, Доходной метнулся вдоль берега пруда, забирая влево и вверх, перепрыгнул невысокий металлический заборчик и что есть духу,   побежал в сторону клеток, в спасительную темноту…
Тяжелый пакет с рыбой мешал необыкновенно, но выбросить его и на следующее утро предстать перед Ириной с пустыми руками (?)- нет, все что угодно, но только не это…
Проглотив горькую, тягучую слюну Селянин приостановился и затравленно оглянулся.
В матовой, предутренней темноте по кустам, клеткам со спящими животными, влажному от росы асфальту бегал уже не один фонарный зайчик, а несколько…
- Обложили псы, словно зверя, какого обложили! - сплюнул Доходной и,  перебросив  пакет в другую руку,   ринулся к темной громаде тополя, возле которого он совершенно случайно заметил высокую деревянную лестницу, приставленную к металлической, увенчанной острыми копьями ограде.
- Слава тебе Господи! Ушел кажется…- прошептал Селянин, сбрасывая пот с лица грязной, исколотой барбарисом и шиповником ладонью и тут же запнулся о жестью загремевший пустой таз.
- Что за е…- вскричал,  было пораженно Доходной, но яркий свет разом вспыхнувших  в  его сторону фонарей,   тот час же заставили замолчать измученного беглеца.
Прямо перед ним, возвышалась искусственная бетонная горка, стилизованная под утес скалы, рядом с ней торчало истерзанное ногтями наклонной бревно, а у его ног, все еще подрагивая, белел алюминием пустой таз, грязный и мятый, в подтеках свернувшейся крови…
Но все эти подробности, Селянин увидел, осознал уже позже, а первый его взгляд упал на огромного, недовольно просыпающегося, в неопрятных проплешинах летней линьки бурого медведя…
- …Ой, мамочки мои родные! -  Как-то уж очень по-деревенски, по-бабьи заверещал Доходной и спиной, всем телом притерся к холодным металлическим прутьям…
…Сзади весело и сытно захохотали, а громкий, начальственный голос Новикова удовлетворенно пробасил: - Это ты, Митяй с лестницей здорово придумал…Молодец…
Чуть правее, кто-то,  завистливо засопел, а стоящий несколько  поодаль от клетки мужик, должно быть тот самый Митяй,  горделиво прокашлялся и  высоким голосом стареющего педераста выложил:- Да я, Иван Захарович, сразу же понял, куда, в какую сторону  он намылился.…Вот и приставил лесенку-то…
Сколько ж можно за этим  рыбачком по темноте носиться!? Нам за это лишних премиальных никто не выпишет…
Все эти разговоры охранников у себя за спиной Селянин не то что не слышал, он скорее просто пропускал их сквозь себя, не вдумываясь в их содержание… Да и то сказать, о чем еще можно было ему думать, в это миг, когда зверь, наконец, полностью проснулся  и  медленно но верно начал приподниматься с какой-то грязной, скомканной кошмы…
                                      10.  

Медведь  наконец приподнялся, удивленно вздернул крупной головой и,  ощерив,  словно в снисходительной улыбке на удивленье белые зубы верхней челюсти,  направился к Доходному.  Тот непроизвольно бросил перед собой тяжело упавший на бетон пакет и  еще сильнее вжался спиной частую решетку. Зверь лишь на миг приостановился, шумно обнюхал подачку,  и лапой отшвырнув ее в противоположный угол вольера, вновь двинулся к человеку.
Селянин  отчаянно закричал и попытался проскочить мимо приближающего хищника, но тот неожиданно и легко встал на дыбы и правой лапой, черными, круто загнутыми когтями ловко и уверенно прихватил беглеца под ребра. Зажав ладонью развороченный бок, с ужасом ощущая, что вместе с толчками крови между растопыренных  пальцев выпирают и осклизлые, невероятно горячие кишки, Доходной  как мог быстро  устремился к большому наклонному бревну, верхняя часть которого чернела в досягаемой близости  с заостренными копьями решетки вольера.
Жуткая боль   казалось,   донельзя обострила все доселе дремавшие чувства и начала в убегающем человеке  и он, даже не оборачиваясь, спиной,  явно чувствовал, слышал,  смрадное дыхание  приближающегося хищника и удивленно- веселые выкрики столпившихся возле решетки охранников…
Массивный и неуклюжий на первый взгляд хищник, в действительности оказался не только очень сильным,  и проворным, но и необычайно умным  зверем.
Без особой спешки, все так же на задних лапах, медведь подошел к бревну и обрушился на него всем своим телом.
Лишенное коры бревно, дрогнуло, слегка крутанулось и беглец, все так же зажимая ладонью свой растерзанный бок неуклюже, даже без вскрика рухнул вниз…
…Часа через полтора, когда насытившийся медведь вновь  улегся на свою кошму, охранники багром зацепили,  и стащили с растерзанного тела Доходного его черный от крови пиджачок…
                                                       11.
На светло-бежевом столе Ивана  Захаровича Новикова, начальника  ночной смены охранников Московского зоопарка, на лощеной обложке журнала кроссвордов, лежали и дожидались своей участи следующие предметы найденные  в карманах неизвестного мужчины:
1.Пожелтевшая от времени, мятая и истертая на сгибах фотография молодой, смеющейся девушки с удлиненными, несколько по-восточному глазами.
2.Удостоверение «Почетного чекиста» за № 3281.
3.Пластмассовая расческа с мелкими и частыми зубьями под черепаху.
4.Ключ с брелоком от автомобиля ГАЗ 21.

          « …Вчера, в Московском зоопарке, в вольере бурого  медведя,
          охранниками было обнаружено тело неизвестного мужчины,
      предположительно «бомжа», так как ни документов, ни денег
      при нем не обнаружено. Несмотря на все усилия охранников
      спасти неизвестного не удалось. Он умер от большой потери
      крови».
                                          Из заметки в «МК». за  19 июня 1994г.

Листья на ступенях. (Проза)

Ильга, так ее звали, или рукопись из бутылки. (Сказки)

Златовласка и Боня. Сказка для взрослых и не очень взрослых детей. (Сказки)

ЛЕГКИЙ ЗВОН КАМЕРТОНА, (Пьеса)

И снова осень, или пляска рыжего коня. (Проза)

«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».

Росный ковыль медленно  приподнимался над приплюснутой степью,  на встречу не по-утреннему жаркому  солнцу.
Высокое, полинялое за лето небо, опускалось к далеким  холмам, желтым от вытоптанной, высохшей чахлой травы и, смешивая блеклые краски, отсвечивало бледно-зелеными штрихами на размытом жаркой дымкой горизонте.
Раскаленный  воздух, пропитанный   запахом крови, подсыхающего конского навоза,  и свежей, влажной, вывернутой  наизнанку  орудийными снарядами  земли, стеклянисто колыхался над пыльной дорогой, извилисто уползающей в сторону  голубоватых, округлых,  Златоустовских гор, густо поросших сосновым и кедровым лесом -  тайгой.

В осязаемо вязкой тишине, ровно в болотной трясине тонут и суховатые встрески саранчи, и одинокие посвисты ширококрылой, хищной птицы, кругами парящей над опустелым полем боя.
И посвисты ее, не то жалобные, не то требовательные странным образом походят на человеческий стон:
- Пить, пить, пиииииииииииииииить…

Сентябрь в этом году, выдался на Южном Урале на  редкость жарким и сухим.
То тут, то там, среди измочаленных конскими копытами зарослей татарника  и душицы, валялись раздетые до исподнего, а иной раз и совершенно голые мертвяки. Ни оружия, ни обмундирования, ни лошадей – народ, опустившийся  за годы войны,  легко переходит  грань человеческого достоинства, вставая на путь  грабежа и мародерства…
Тишина и безветрие…

И пыль.
Красная невесомая пыль, висящая в воздухе час за часом, словно кто-то, какой-то неведомый, шалый конь  огненно-рыжей масти,  нарочно мечется по пролысинам степи, поднимая ее, веками копившуюся на местных солончаках,  своими огненными копытами.

Совершив еще несколько широких кругов вокруг поля и не заметив ничего для себя съестного, птица, явно брезгавшая  падалью,   скрылась из глаз где-то среди жиденьких туч, голубеющих над казахскими степями.
Унылое солнце, надежно утвердившееся в самом своем зените, равнодушно смотрело на землю, искореженную кровопролитной, гражданской войной, пожалуй, и, не замечая бредущего по горячей дорожной пыли человека. Почти голого, в одних кальсонах, с пятнами зелени на коленях, и грязными, обремкавшимися тесемками.

                                                               1.
Город  открылся совершенно неожиданно, как-то вдруг, сразу.
Буквально четверть часа назад, вокруг бредущего человека еще шумела, казалось бесконечная, первозданная уральская тайга, и вот на тебе: прямо перед ним,  серый прокопченный приземистый вокзал, извилистые железнодорожные нитки, скоро сворачивающиеся за невысокую скалу красного, обомшелого гранита, высокое кирпичное здание водокачки. А за перроном, за чахлыми кустами ирги и корявого вишенника начинался непосредственно и сам город, купеческий и древний…
Человек вновь вернулся в лес и  по чуть заметной тропке, пошел по направлению увиденной им скалы, - в таких скалах частенько можно отыскать если не пещеру, то хотя бы нору, где бы  можно было без опаски отсидеться до наступления сумерек.
Нора и в самом деле нашлась: чуть ниже тропки бегущей по щебенистому обрыву, гранит нависал длинным широким козырьком, под которым отрухлевшая с годами хвоя,  превратилась в довольно мягкую и теплую подстилку. Человек забрался в нору, с протяжным стоном вытянул усталые ноги и с минуту повозившись, уснул тихим, беззвучным сном.  
Мимо него, спящего, улыбающегося во сне,  надсадно кашляя  белесым паром,  и громко гремя железными сочлениями,  проносились составы и паровозы, груженные лесом и орудиями, прикрытыми рваным, выцветшим брезентом.
Черный, лоснящийся мазутом мастодонт бронепоезд, с наскоро замалеванными двуглавыми орлами на клепаных бортах, украшенный красными звездами и гирляндами из сосновых лап, ощетинившись пулеметами и стволами легких орудий,  уходил на юг, в сторону Уфы.

  «…Я не кадетский, я не советский, я не партийный большевик,
   Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленки тоже хочут жить…»

Разношерстная, пестро одетая группа полу пьяненьких и крикливых, вооруженных трехлинейками мужиков, вразнобой, не в ногу уходили вдоль железнодорожного полотна в противоположную сторону.
Торговки  жареными семечками и отварным рубцом изредка и лениво переругиваясь, торчали возле своих мешков и исходящих выбивающим голодную слюну паром прокопченных казанов.
Начальник вокзала, в дореволюционном кителе, но с красной тряпицей на впалой груди чем-то зеленым натирал золотом сверкающий колокол, висевший на цепочке под большими, лишенными минутной стрелки часами.
Город, вернее вокзал в его лице жил нормальной, насыщенной жизни тех бестолковых времен, а полуголый, заросший золотистой щетиной на впалых щеках человек спал, свернувшись по -  щенячьи, спал крепко, до тягучей слюнки и странно – мечтательной улыбки на растрескавшихся губах…
Солнце, словно спохватившись, торопилось убраться за потемневшие кроны сосен. Удручающая жара спадала, приближался вечер, тихий, теплый, богатый на росу…
Спящий заворочался, до хруста в костях потянулся, удовлетворенно зевнул и наконец-то окончательно проснулся. Он выпростался из-под гранитного козырька,  и вольготно откинувшись на теплый, шероховатый гранит принялся с удрученным видом рассматривать вокзал, с погашенными уже лампами внутри и с трудом читаемой в полумраке вывеской, установленной на самой крыше, между двумя застывшими флюгерами в виде двугорбых верблюдов.
- «ЧЕЛЯБИНСК». - Пробормотал он недоуменно и вновь  надолго задумался.
Ни верблюды на флюгерах, ни название города,  ничего не говорили этому странному человеку, да и что они могли ему сказать, коли он, за исключением двух последних суток, блужданий по тайге, ничего, абсолютно ничего не помнил…Кто он, как оказался  в одних кальсонах на той обожженной солнцем, перемолотой сотнями лошадиных подков  пыльной дороге, приведшей его в конце –концов к челябинскому вокзалу – все было словно вымарано из его памяти…
Мужчина сплюнул и аккуратно, чтобы не распороть босые ноги о гранит и щебень начал спускаться вниз, к железнодорожному полотну.

К вокзалу примыкала прямая улица, засаженная  высокими, широколистными тополями, состоящая в основном из крепких, добротных, одно и двух этажных, кирпичных  домов под крытыми железом крышами.
На многих, возле дверей, поблескивали бронзовые таблички, небольшие, но чрезвычайно солидные: «ДОМ СВОБОДЕН ОТ ПОСТОЯ».
Ночь, безлунная и темная,  наконец-то прочно упала на город,  и человек в белеющих кальсонах уже более смело шлепал по деревом замощенной улице.
Окна в домах гасли одно за другим, и лишь тусклый огонек лампадок в красных углах, несколько оживляли уснувшую улицу.
Собак не было, их ленивый перебрех слышался лишь иногда, да и то в еще более темных и мрачных переулках,  где чернели ветхие, деревянные постройки.
Метрах в трехстах от вокзала, туда, где возвышался черной глыбой католический костел, да и дома были явно более богатые, на  площади, освещенной  несколькими кострами,  взад и вперед сновали какие-то люди, устало всхрапывали лошади, слышался мат и вызывающий смех пьяных женщин, мужчина в таком виде идти не рискнул и свернул в приоткрытую калитку небольшого, ладного домишки с полуосвещенным окном.
Обогнув кучу угля, сваленную возле крыльца, неизвестный  прижался лбом к стеклу, восторженно рассматривая довольно непритязательно обставленную комнату, с голландской печкой облицованной молочно-белыми изразцами и широкой кроватью с железными шарами, на которой, вольготно раскинувшись, спал мальчик лет шести, ногами скомкав в жгут стеганное, в пестрый лоскуток  одеяло.
Никого из взрослых в комнате не было и мужчина осмелел, локтями расположился на прохладном жестяном сливе, и застыл в немом восторге…Казалось он готов был стоять так всю ночь, радостно глядя на чьего-то сына, спящего спокойно и безмятежно, на пухлые подушки, на печь с приоткрытым черным поддувалом, на небольшой домашний иконостас с темными, любовно протертыми маслицем строгие, старого письма лики.
Позади него что-то  чуть слышно скрипнуло, похоже, дверь, но он, кажется,  совершенно не придал этому значенья, и все также заворожено разглядывал кусочек чужой жизни.
- …И долго так стоять собираешься, болезный? Продрог, небось?
Вдруг услышал он позади себя негромкий женский голос, вздрогнул от неожиданности и медленно, настороженно обернулся.

                                                       2.
На невысокой скамеечке, под черной рваной тенью раскидистого кустарника (должно быть сирени), он вдруг заметил  довольно непринужденно, без малейшего намека на  испуг,  сидевшую молодую женщину. У ее ног  в траве, поблескивая жалом,  лежал топор.
- Ну, так,  рассказывай, чего ты там, в моем доме высматривал, филлер противный…, гороховое пальто? И что это за маскировка такая: бродить по городу совсем неглиже?  Или  у вас, в охранке, деньги закончились, на содержание таких типов?
Он подошел к скамейке, медленно и слегка покачиваясь, присел и всмотревшись в ее плохо различимое в ночи лицо проговорил, медленно, словно тщательно обдумывая каждое слово:
…- Я хочу есть и я очень грязный…
Женщина коротко хохотнула и постаралась отодвинуться от незнакомца как можно дальше, настолько, насколько позволяла длинна скамеечки:
- Покормить-то я пожалуй тебя покормлю, но вот насчет мытья…В колонке вот уже неделю как воды нет, говорят где-то что-то пушкой повредило…Приходится на реку ходить, там по берегу ключи бьют- вот оттуда воду и берем…Но уж больно далеко, оттого и только для питья бережем… Ну да ладно, пошли,  помою как ни то…
Она нагнулась, прихватила с земли топор и, не оглядываясь, пошла к дому.
Мужчина спохватился и поспешил за ней, внимательно глядя под ноги – куски угля, а может быть и кокса затерявшиеся в траве, вдали от кучи,  нещадно ранили его и без того измученные ступни.
- И потише, Сережку разбудишь, сынишку моего…- предупредила она и, приоткрыв дверь, пропустило ночного гостя в дом…
Задернув  полупрозрачной занавеской кровать со спящим сыном, она провела мужчину на кухню и, засветив керосиновую лампу,  уже более серьезно оглядела чужака.
- Александра Петровна Решетникова. – Представилась женщина, и, усадив  гостя на венский стул с витой спинкой,  продолжила неторопливо выискивать что-то в полках и  ящичках шкафчика, укрепленного над приземистой русской печью.
- А ты кто? – Решетникова наконец-то нашла то, что искала: граненый штоф темно- зеленого, волнистого стекла, наполовину опорожненный.
- Не знаю…- Сознался мужчина и горько, очень честно вздохнул:
- Кто я, что я…? Ничего не помню…
- Контузия что ли?
- А я знаю!? – уже более раздраженно буркнул он, и устало уставился на свои грязные, оцарапанные ноги, рванные и грязные кальсоны.
Александра, а по виду ей было не более двадцати пяти лет, и она наверняка в своей жизни прекрасно пока еще обходилась без отчества, поставила посреди кухни большой медный таз, а  рядом на табуретке – штоф и кругляш марли, уже явно бывшей в стирке.
- Ну, вставай орел в таз.- Приказала хозяйка, задергивая занавески на небольшом оконце.
- Исподнее снимай и отбрось к печке. Не хватало еще вшей нам с сыном через тебя поиметь…Да не стесняйся, не сглажу.
Мужик покраснел, но перечить не стал, и грязные кальсоны отлетели прочь.
Александра  немало не смущаясь, подошла к обнаженному,  отчаянно прикрывающему свое причинное место мужчине, и  обильно промочив марлю самогоном, хоть и явно настоянном на каких-то травках, но все равно отчаянно отдающим сивухой, начала протирать голову, шею, а после и все тело незнакомца.
- Да ты не дергайся, мужик!- увещала она его, когда тот, зажимая руками то задницу, то мошонку пытался увернуться от ее умелых и довольно сильных рук.
- Не дергайся, говорю и не стесняйся… Я между делом,  два года в сестрах милосердия проходила. Сначала курсы, а уж потом и госпиталь в Перми…Я и не таких как ты красавцев обмывала…То гной, то кровь…Прости Господи!
Она перекрестилась и, бросив в таз почти черный от грязи тампон, вышла не на долго из кухни, а когда появилась, в руках ее оказались чистые,  сложенные вдвое рубаха и кальсоны.
- Одевайся казачок… Да не брезгуй, это мужнины….
А где он?- запрыгал на одной ноге раскрасневшийся после спирта незнакомец, неловко пытаясь натянуть тесноватые кальсоны.
- Погиб, должно быть, Мишенька мой. -  Пожала плечами она и присев за стол уставилась на огонек керосиновой лампы.
- Он у меня геолог был…  Мы раньше в Перми жили, его по Горному ведомству сюда в семнадцатом перевели…
…Прошлой весной ушел куда-то к Таганаю, да так и не вернулся…Их пятеро было: два геолога, да с ними еще три мужика, рабочие значит…Никто не вернулся. Может медведь  в тайге поломал, может банда какая, а может быть кто из его партии грех на душу принял …А что? Очень даже просто… Нашли случаем большое золото, вот кто-то и не удержался…Я этим летом по тем местам пробежалась -  ничего не нашла.  Даже копей свежих не видела…Да и то сказать: где искать-то, тайга она тайга и есть…Чистый, пропахший самогоном незнакомец присел за стол, напротив девушки…
На кухне повисла тишина, лишь потрескивал фитиль под прокопченным, надтреснутым стеклом лампы, да под потолком отливающая в зелень  муха чистила свои лапки, иногда  коротко вжигивая, должно быть от удовольствия…
Александра встряхнула головой с  тяжелой, толстой светло-русой косой, старательно уложенной в крендель.
- Ну ладно, как тебя там…Ты есть – то не расхотел? Ставить чайник или нет?
- Он помолчал, глядя на Решетникову странными для мужика, ярко-голубыми глазами, прислушиваясь должно к своему организму, но потом, слегка пригнувшись над столом,  прошептал:
- Вы знаете, Александра, я готов отгрызть собственную руку. И запить вашим жутким самогоном…
Он, а следом и Решетникова рассмеялись, и хозяйка, все еще посмеиваясь, из сеней принесла большой, ополовиненный пирог, прикрытый чистым полотенцем, даже и в холодном виде вкусно пахнувший  кисловатым, деревенским тестом и  отварной рыбой с жареным луком.
- Ух ты!- Вскричал в голос ночной гость,  и руками разорвав пирог надвое, тут же, в минуту, большими не пережеванными кусками расправился с большей его частью…
- У меня в этот раз тесто не удалось…- начала, было, она оправдываться, но заметив с какой жадностью, он расправляется с угощением, замолчала, думая, наверное, о чем-то своем, грустном.
                                                         3.
Уже неделя прошла, как поселился незнакомец у вдовой Александры, а все что-то не то, все ж не дома.
Иной раз забудется, с сынишкой ее в шашки да в карты, в «Акулину» на щелбаны сыграет, а то все больше у окна сидит. И то сказать, когда в памяти полная пустота, когда ты не знаешь, кто и откуда, радоваться особо нечему.
Но сегодня что-то должно было случиться. Это уж как пить дать…И настроение у него веселое да радостное, будто праздник какой в душе случился…А все от того, что в дверь, утром еще, залетела пестрая, нарядная бабочка. Покружилась болезная по комнате, да прямиком к нему…Села на плечо, лапками своими перебирает, крылышками помахивает…Разве что не мурлычет по кошачьи…
А тут на кухню и хозяйка заглянула. Молча пальчиком поманила- выходи мол на двор, поговорить нужно…
Вышел он, а Александра уже на скамеечке своей сидит. Серьезная такая, важная даже.
Присел и он.
Помолчали они, и тут она возьми да и выдай…Хоть стой, хоть падай…Да и было честно говоря от чего.
- Слушай парень, - начала она как обычно негромким своим голоском…
- Я вот что решила. Будешь моим мужем, Михаилом Ивановичем  Решетниковым…Ну хотя бы до той поры, как память к тебе вернется…Ты не подумай, мне не для постели муж нужен…Совсем даже и наоборот…
- А для чего? – Новоявленный Михаил Решетников улыбнулся, жалко и растерянно…
- Я ж тебе говорила в свое время, - продолжила Александра,  глядя перед собой сосредоточенно и, пожалуй, даже хмуро.- Что мы сюда недавно переехали…Соседи Мишеньку моего, пожалуй, и не видели…А в горном ведомстве мне сказали, что все начальство поменялось…Никого из прежних-то и не осталось…А у тебя через всю спину, несколько шрамов... Свежих, сабельных, скорее всего…Судя по всему ты парень из военных будешь, а может и из казаков…
Но видишь ли, Мишенька(она невесело улыбнулась), можно эти шрамы, за медвежьи выдать…Очень даже запросто…От этого ты  и дескать память потерял, что медведь тебя в тайге поранил…
Тебе все равно, под каким именем ходить, а мне за твое увечье и пенсию выхлопотать шанец имеется…Ну как, здорово я придумала?
Он покачался, улыбнулся и спросил так, скорее уже сдаваясь и соглашаясь с этой дурацкой ее затеей…
- А чем вы до меня жили? Я имею в виду уже после пропажи настоящего Михаила…
…- Чем жила? – она взглянула на него, щурясь от яркого полуденного солнца.
- Золото мыла…Так, помаленьку…Здесь же, на реке Миасс, в черте города…А как вода похолодеет, так за гроты сажусь…
- За гроты?- искренне поразился мужчина. – А это что еще такое?
Женщина вспорхнула со скамейки и метнулась в небольшой сарайчик, стоящий поодаль, рядом с уборной.
- Смотри парень!- в голосе ее зазвучала нескрываемая гордость…И честно говоря было от чего гордиться.
На ее ладошке, возвышалась небольшая горка, выполненная из кусочков диких и частично отполированных поделочных камней. В самом центре горки и впрямь красовался небольшой грот- вогнутая  друза мелких кристалликов светло-фиолетового цвета – аметистов. От гротика, вверх, к снежно-белой сосульке халцедона натечного,  вели малюсенькие ступеньки темного, отполированного малахита, с проступнями    из  розового родонита.
Солнце играло на всех гранях этой занимательной безделушки, превращая ее в действительно таинственный и прекрасный грот.
- Правда здорово?- прошептала она сама, любуясь на свою работу. У меня их раньше и в Перми и в Екатеринбурге лучшие ювелирные магазины с руками брали…Даже от Пороховщикова…А теперь все…Война…Нету спроса говорят…А жалко…
- Жалко.-  Согласился он, любуясь не только камнями и не столько, а в основном ее маленькой, но сильной ладонью с розоватыми, коротко обкусанными ноготками…
- Хорошо.- Приподнялся он со скамьи и направился к дому, в тень.
- Я буду вашим мужем.  Как вы говорите,  Михаил Иванович  Решетников? Во-во, именно так: Михаил Иванович  Решетников …
Он рассмеялся и, оборачиваясь к Александре, спросил впрочем, совсем не надеясь на согласие…
- А может быть я, на правах мужа иногда…
- Нет, не может быть!- прервала она его и вновь обратилась к своей поделке.
- Да, кстати, Мишаня! – уже в сенях догнал его звонкий и веселый  женский смех:
- У нас, кстати принято жену на ты, величать…А у вас?
- Если б я помнил…- заметил новоявленный хозяин дома и захлопнул дверь.

                                             4.
Как это ни странно, но бардак и неразбериха, царившие в то время в Челябинском филиале горного ведомства, послужили на пользу новоявленным супругам Решетниковым.
Начальник отдела товарищ Хвостов, полноватый, коротконогий мужик, судя по всему бывший полковой писарь, байку про потерю памяти у геолога Михаила Решетникова,  приключившуюся после неудачной встречи с медведем,  принял  на «ура». И кроме небольшого, но ежемесячного  денежного пособия «До полного выздоровления», выписал  едино разовый мандат «на предъявителя» на центральный  продовольственный  склад.
Видимо бывший писарь, товарищ Хвостов увлекался литературой, так как бумага эта читалась следующим, довольно занятным  образом:
« Выдать геологу и рудознатцу Михаилу Ивановичу  Решетникову, потерявшему здоровье в почетном деле розыска полезных ископаемых (золота и иных руд) для ради скорейшего обогащения молодой, советской республики следующие продукты:
1. «Соль – 1 фунт.
2. Сахар- 1 фунт.
3. Мука – крупчатка – пять пудов.
4. Рыба (селедка) – пять штук.
          Начальник отдела тов. Хвостов А.Я.
                      14 октября 1919 года от Рождества Христова. Гор. Челябинск».

Продукты, полученные со склада, они вместе с Александрой довезли на нанятой за гривенник  пролетке, нарочито долго разгружались, а после, рассчитавшись с извозчиком, еще более долго переносили в дом, еле сдерживая смех, исподволь наблюдая за соседями, подглядывающими за ними из-за занавесок соседних домов.
Сережке, по настоянию Михаила, они приобрели  довольно большую, грифельную доску и несколько карандашей, откровенно громко гремевших в жестяной, лаковой коробочке - пенале.
- Пора мальчишку грамоте обучать, большой уже, меня в карты обыгрывает…
Показушно сердито ворчал новоиспеченный супруг, протягивая Александре деньги перед  бакалейной, привокзальной лавкой.
С сыном ее у Решетникова, после покупки этой доски отношения быстро начали налаживаться, переходя в доверительные, почти родственные.
И если иной раз, мальчонка,  увлекшись рисованием, называл этого мужчину папой,  просил о помощи, сердце Александры сжималось в сомнении: она сама пожалуй и не знала как себя вести на подобные оговорки – радоваться или же напротив огорчаться…
Впрочем, Михаил вел себя довольно тактично: по мере умения помогал ей по дому, в постель пока еще не набивался и ежедневно по несколько часов занимался с Сережкой  письмом и арифметикой.
Но чаще всего он, пока еще на дворе стояла сухая погода, сидел на их скамеечке и читал толстенные, мужнины книги по геологии, горному делу и химии, разложив на дощатом полу комнаты полустертые на сгибах  карты, ползал над ними с большим бронзовым компасом, делал только ему понятные заметки…
К стыду своему, молодая женщина, украдкой наблюдая как Михаил, с видимо врожденной грацией двигается по дому, занимается чем ни будь с ее сынишкой или шевеля губами читает учебники полные диаграмм и формул, называла его про себя не иначе как «муж мой», и в тайне страшась того часа, когда в его лобастой голове что-то щелкнет,  и память полностью вернется к этому, столь дорогому теперь для нее мужчине.  Что-то подсознательное, интуитивное, чисто женское подсказывало Александре, что Михаил, вернее сказать тот человек, которого она называла Михаилом,   в действительности окажется человеком из совсем иной жизни, иного сословия, воспитания и достатка…
Вот и сегодня он,  рисуя на грифельной доске для малого зверушек и птиц, нарисовал вдруг такую вздорную и наглую ворону, словно живьем прилетевшую на эту доску, что она чуть было не вскрикнула :- Кыш! Кыш проклятая…
Сережка радостно хлопал в ладошки, а  Александре  отчего-то хотелось упасть лицом в подушку, и плакать и плакать, спиной ожидая прикосновения доброй и мягкой, мужской его руки.

Сухая и не по-уральски теплая осень постепенно пошла на убыль, небеса затянуло плотной, серой мешковиной туч, на город обрушился долгий, многодневный проливной, холодный дождь.
Дождливая погода казалось еще более внесла сумятицы в обстановку царившую не только в районе всего Каменного пояса, но и ближайшего пригорода.
Газет практически не издавалось, и лишь слухи, один другого невозможнее  и безумнее бродили по Челябинским улочкам и переулкам.
Никто ничего не знал наверняка,  никто толком не мог сказать, что происходит за городской чертой.
Иногда на вокзальном перроне неведомо откуда появлялись взвода чехословацких пехотинцев в рыжих, куцых шинелях. А уже через несколько часов глянь, а вдоль железнодорожного полотна скачут казаки, да не просто казаки, а  присягнувшие трехцветному знамени… Откуда? Куда? Зачем? Да кто тут разберет…

Александра в последнее время несколько замкнулась, старалась максимально большее время уделять сыну.
Михаил понимал это ее состояние своей несостоятельностью, считал  себя обузой, незаметно для семьи старался, есть как можно меньше…
Пособие, выписанное ему начальником отдела Хвостовым, в действительности оказалось более чем скромным, и к тому же, Сибирский рубль, по сравнению с червонцами царской чеканки , которых у молодой семьи не было и в помине с каждым днем проигрывал все больше и больше.
Белый хлеб в семействе Решетников из повседневного, медленно, но верно переместился в разряд лакомств.

В ноябре, ближе к вечеру, когда Михаил в очередной раз, отогнав  лопатой от берега ноздреватую наледь, предшественницу ледостава и озябшими руками вновь  взялся за лоток, его арестовал патруль и под конвоем провели через весь город в дом купца Ляхова, где совсем недавно обосновалось ВЧК под началом
совсем еще молодого Федора Семеновича Степного, 27лет от роду.
                                                                5.
В просторном кабинете, с камином, богато украшенным экраном каслинского литья и темно-зеленой, в кольцах малахитовой каминной доской, над  которой разместилась большая,  известная далеко за пределами Урала  коллекция  курительных трубок, зачатая еще отцом Ляхова, шестеркой екатеринбургской  рюмочной,  над колыхающимися бездымными языками огня грел озябшие, короткопалые руки молодой, но держащий в страхе и ужасе весь округ чекист, Федор Семенович Степной…
- Ну, проходите, проходите, Михаил Иванович, присаживайтесь в кресло, поближе к огню. Погрейтесь. Замерзли, небось?
Вместо приветствия проговорил Степной,  коротко обернувшись на встречу вошедшим, не вынимая из тонких, бледных губ потухшую папиросу с обмусоленным промокшим мундштуком.
- Вы свободны товарищи. -  Отпустил он  солдат доставивших геолога в ЧК и вновь протянул руки к теплу.
- Еще в Германскую отморозил, и вот теперь чуть непогода - пальцы, словно клещами выламывает…
Он сел в кресло, стоящее напротив того где уже расположился Решетников и ровно невзначай бросил тому, старательно раскуривая свою папиросу.
- А вы, Михаил Иванович, где служили?
Разомлевший  было Михаил,  внутренне напрягся и точно также  небрежно ответил чекисту:
- Я товарищ Степной не служил. Горное ведомство, как известно геологам  своих специалистов на воинскую не отпускало.
России нужны уголь, нефть, металлы, золото…
- И что?- Федор Семенович встрепенулся и даже нервно запахнулся в свою, скрипнувшую новеньким шевро черную тужурку.- …И много золота у нас на Урале!?
- Много товарищ Степной. – Кивнул Михаил, мысленно перелистывая страницы недавно проштудированных книг пропавшего без вести мужа Александры.
В районе озер Кисегач, Чебаркуль и  Тургояк  - богатые верховые залежи наносного золота. Там без драг не обойтись… В урочищах Вишневых гор, вблизи  населенного пункта Пласт – встречаются крупные самородные образования. Там не редки самородки весом в фунт и более, а  катыши в два – три лота вообще дело обыкновенное…
- А откуда вам это известно, товарищ Решетников?- вскинулся недоверчиво председатель ЧК.
- Мне говорили, что вы полностью потеряли память?
- Это так,- улыбнулся Михаил,  внимательно рассматривая своего собеседника.
- Я не помню ничего из своей прошлой жизни, кто я, как меня зовут и чем я раньше занимался.
- Но моя супруга,   Александра Петровна Решетникова, многое рассказала мне обо мне (простите за каламбур), и я естественно вновь засел за учебники. Скоро весна, открывается новый полевой сезон, и я просто обязан вновь овладеть теми навыками и знаниями, которые имел прежде…Семью кормить я обязан, несмотря на потерю памяти…Я мужчина.
- Похвально, похвально. - Пробурчал Степной вскакивая,  и  торопливо подходя к двери.
- Пригласите ко мне Граббе.- Крикнул он кому-то в коридоре и вновь направился к своему креслу.
В кабинет неслышно вошел пожилой, розовощекий упитанный человечек маленького роста в белоснежном, явно накрахмаленном халате.
- Людвиг Карлович, - чекист обратился к врачу, тем ни менее в упор разглядывая геолога.- Будьте добры, осмотрите нашего гостя,  и скажите: в действительности ли шрамы на спине товарища Решетникова оставил медведь, и могли ли они послужить потерей памяти?
- Будьте любезны, Михаил Иванович разденьтесь…Наш доктор вас осмотрит…Да не стесняйтесь, среди нас женщин нет…
Михаил хмыкнул и, повесив на спинку кресла свою куртку, укороченную и перешитую мадьярскую шинель,  подошел к немцу.
Тот странно долгим и внимательным взглядом всмотрелся в лицо Решетникова, вздохнул и попросил Михаила повернуться…
- Ну что сказать, Федор Семенович?
Врач выдохнул на запотевшие линзы очков, протер их краешком полы халата и вновь водрузил их на  вздернутый, пухлый в прожилках нос.
- Шрамы на спине нашего пациента длинной более пяти вершков в последней стадии заживления вполне могли быть оставленными когтями крупного хищника,  скорее медведя, чем например, рыси…
Что до амнезии, частичной или полной потери памяти, то человеческая психика настолько хрупка и ранима, что сбои с нею могут произойти и от менее серьезного стресса, чем встреча с диким зверем. Остается надеяться, что домашняя обстановка, полноценное питание и определенные физические нагрузки послужат быстрейшему выздоровлению госпо…, простите товарища Решетникова…
Врач вновь протер линзы и подслеповато щурясь спросил чекиста: - Вам, товарищ Степной мое заключение в письменном виде подавать или нет особой необходимости?
- Подайте, Людвиг Карлович, подайте… – бесцветным голосом проговорил тот и вытянул новую папиросу из самодельного портсигара.
…- Товарищ Решетников, -   Степной  угостил  Михаила  куревом  и, дождавшись, когда за врачом захлопнется дверь, продолжил:
- А не желаете ли,  Михаил Иванович  послужить нашей молодой республике в качестве  работника Чрезвычайной Комиссии? Пока рядовым, так сказать, а потом и начальником отдела…Нам нужны, нам очень нужны молодые и грамотные кадры…Вы подумайте, не сейчас, так через месяц медицинская комиссия признает вас годным к строевой и пойдет рядовой красноармеец Михаил Иванович Решетников топтать пыль фронтовых бескрайних дорог…А война батенька, она война и есть…И кто знает, вдруг супруга ваша, Александра м-м-м Петровна, вновь овдовеет, но уже бесповоротно? Что скажите?
Геолог не торопясь докурил папиросу, так же неспешно загасил окурок в большой мраморной пепельнице, и только потом, весело глянув на начальника Челябинского ЧК, выдохнул дымом:
- А что, давайте попробуем…- И показалось ему на миг, что в оранжевых завихрениях горящих в камине поленьев, среди искр и всполохов, пляшет и вертится конь рыжий, великолепный в своей стати, с развевающейся на манер языков пламени длинной гривой и упрямым, опаленным огнем хвостом.
                                                          6.
…Служба в ЧК, оплачивалась много больше, чем пенсия по здоровью в Горном ведомстве.
И хотя к настоящей оперативной деятельности Михаил пока еще допущен не был и занимался только бумажной работой (восстанавливал и систематизировал архивы царской охранки, доставшей чекистам «по наследству»), но словно по мановению волшебной палочки в доме, в его семье появился определенный достаток.
Помимо пачек хрустко-упругих облигаций, не без самодовольства вынимаемых Решетниковым из кармана новенького офицерского галифе, в семье нет-нет, да и случались сюрпризы. Сюрпризы не без приятности  и для самого молодого чекиста: то хмурной, молчаливый сотрудник привезет и свалит перед калиткой воз свежее напиленных березовых чурок,  а то вестовой,  доставит мешок крупчатки, несколько  фунтов мороженой конины или ведро толсто спинной, упругой сельди…

…Часами  беседовал со своим новым сотрудником Решетниковым  лично Федор Семенович Степной, с каждым часом все более и более убеждаясь, что для революции, именно такие, лишенные памяти, а значит и убеждений люди просто находка. Михаил, хотя и посмеивался про себя иной раз, слушая пространные разглагольствования малообразованного Степного, тем ни менее впитывал в себя все постулаты и доводы своего начальства, словно  чернила в промокашку, ни на миг, не усомнившись в их правоте и несомненной объективности. Тем более, что Федор Семенович постоянно подсовывал Решетникову ту или иную книжку с торчащими среди страниц спичками вместо закладок на самых важных(по мнению руководства ВКП(б) и естественно самого Степного) моментах.
Александра, ясно осознавая, что во все этой круговерти, случившейся с ее новым мужем, есть и ее вина, с решением Михаила стать чекистом смирилась довольно скоро, тем более что и мальчонка, сынишка ее Сережка искренне привязался к Решетникову и иной раз называл даже тятей…
Впрочем,  был еще один немаловажный фактор, заставляющий эту, мудрую по жизни женщину не спорить с мужем. Вот уже с месяц, как она твердо почувствовала, что в ней зарождается и растет новая, общая с ее мужчиной жизнь. Александра понесла…
Но однако же, не смотря на то, что обстановка в городе все еще оставалась мягко говоря непонятной, а со снабжением положение становилось с каждым днем все хуже и хуже, она ни на миг не жалела о случившемся. Появление нового, общего с ее Михаилом ребенка, женщина ожидала с радостным нетерпением. Александра  ясно осознавала, что мужчина этот, с неизвестным для нее прошлым, не просто случай, заурядное событие, произошедшее на фоне кровопролитной, братоубийственной войны, а Божье провидение, подарок всевышнего,  ей, совсем недостойной, впавшей в глубокое уныние и находящаяся в нем последние годы, с момента пропажи ее настоящего мужа.
До сих пор она с улыбкой вспоминала их первую, по-настоящему супружескую ночь.
…Михаил как обычно спал на кухне, на мохнатом тулупе, брошенном на дощатый пол. Спал беспокойно, разметавшись, постанывая и посмеиваясь.
Вдруг он, совершенно отчетливо произнес что-то на незнакомом для Александры языке, вновь рассмеялся и перевернулся на живот.
- Oui vous la coquette, la cousine... Regardez, le papa apprend...- повторил он уже более глухо и засопел уткнувшись носом в овечий воротник тулупа.
- …Oui vous la coquette…- повторила она в ужасе и как была в тонкой льняной застиранной рубашке, опустилась на пол.
Полная луна заливала холодным, серебристым светом кухню и Александра вновь увидела страшный шрам на спине спящего.
- Да кто же ты, господи? – ее прохладные пальцы скользнули по узловатой, бугристой коже шрама.
Михаил проснулся, мгновенье внимательно смотрел на залитую лунным светом фигурку женщины, а через мгновенье,  его руки уже настойчиво, хотя и не грубо блуждали по ее изголодавшему по мужской ласки телу, срывая через голову призрачную льняную преграду…

На следующий день, Александра вынесла тулупы в сени, а на ее постели, появилась вторая подушка.
                                                7.
- …Откройте, ЧК.- Привычно проговорил Кожевников и отступил в сторону.
В распахнутую дверь, врывались его коллеги, в шинелях и бушлатах, а он с головы до ног в новенькой, вызывающе скрипящей коже, заходил в квартиру обычно последним, выбирал для себя место, откуда бы он мог наблюдать за всеми, как своими, так и подследственными, молча, садился и за все время обыска не произносил ни слова.
Как это ни странно, но именно его молчаливая фигура более всего производила удручающее впечатление на растерянных внезапным  вторжением  людей.
Михаил сидел, и казалось безучастно наблюдал за все происходящим, вспоминая разглагольствования своего наставника, председателя ЧК Федора  Семеновича Степного.
- Вы знаете, товарищ Решетников, отчего такой богатый город как Челябинск, который с легкостью мог бы полностью экипировать более пяти тысяч казаков,  отдался нам практически без боя?
Нет!?  Да все очень просто…Белогвардейцы, зная, что город держат  в основном  выходцы из купцов- староверов, распускали про нас, большевиков страшные слухи…Мол они, христопродавцы, с детей шкуры спускают, жен в общее пользование отдают, ну и прочую ерунду…А мы, прежде чем начать войсковые операции, пустили агитационные телеги, на которых совершенно бесплатно раздавались как лубочные картинки, так и наши газеты и прокламации, и что самое интересное, телегами этими управляли обычно женщины, да такие, что бы румянец в пол лица…Представьте себе, горожане ожидали увидеть  под красными знаменами зверье в человеческом обличье, а тут бабы, веселые радостные…Люди в большинстве своем доверчивые и наивные…Запомните это, Михаил Иванович…Основательно уясните…Чем откровеннее  вы будете разговаривать с людьми, да же если слова ваши сплошные  хрень и вранье, тем больше и вернее  собеседник вам поверит…
Разговаривайте с врагом,  веря в то, что вы ему говорите, и он ваш…Главное вера и убежденность…
…Первыми в списках на обыск с последующим арестом значились ювелиры, владельцы чайно-развесочных фабрик, купцы всех гильдий и известные врачи, отягощенные широкой и зажиточной клиентурой.
Обычно их, после обыска, сажали под замок на несколько дней, на хлеб и воду, после чего выпускали и через пару-тройку недель вновь к ним наведывались… И так несколько раз, а уж после, полностью обезжиренных и опустошенных, вместе с семьями грузили в вагоны и увозили прочь. Их дальнейшая судьба, честно говоря, Решетникова ни мало не интересовала.
Следующими, кто попадал под внимательный интерес ЧК,  были актеры местного театра, художники и священнослужители…
Но недолго смог начальник отдела Михаил Иванович  Решетников оставаться сторонним наблюдателем.
Атмосфера вседозволенности и безнаказанности заражала словно испанка, и уже довольно скоро он наравне со своими подчиненными переворачивал шкафы, распарывал перины и подушки, походя, давал в зубы особо несговорчивым «клиентам».
И Михаилу это нравилось.
Однажды, когда шерстили  бывшего владельца  швейной мануфактуры Лялина, Решетников в детской комнате сына промышленника заметил стоящий возле окна мольберт, в лапках которого стоял зажатый каркас с натянутым на него уже подготовленным, загрунтованным холстом.
Михаил, с любопытством подошел к мольберту и коснулся пальцами туго натянутый холст.
Ему на миг показалось, что чуть слышное шуршание ногтя по упругой грунтованной ткани для него уже не внове, но крики из зала, где его сотрудники избивали упрямого, богатырски сложенного  Лялина, отвлекли Решетникова. Он поморщился, но тем ни менее приказал вбежавшему красноармейцу, радостно потирающему окровавленный, с ссадинами от зубов промышленника кулак, молодому и слегка кривоногому, прихватить мольберт, краски, заготовленные холсты и картон с собой.
- Занесешь ко мне домой, на Привокзальную…- распорядился Михаил и уже не оборачиваясь, направился к выходу.
Весна уже вовсю буйствовала и цвела в городе.
Заросли сирени возле католического собора с наглухо забитыми дверями изошли на  неправдоподобно – пахучую кипень, высокие черемухи уже собирались распустить свои гроздья, грозя похолоданием.
В свободные вечера, Решетников, вместе с  Сережкой ходили на берег реки Миасс, на этюды.
Михаил терпеливо (и откуда все взялось?), разъяснял парнишке, как надо смешивать краски, как делать набросок, как класть мазки на грунтованный картон.
Рисовал и сам.
Однажды, под вечер, он вбил в стену большой гвоздь и повесил уже обрамленную в строгую черную раму довольно большую, еще пахнувшую красками и лаком картину, подошел к Александре, и ласково приобняв женщину за большой, округлый живот попросил:
- Ну-ка Сашенька, взгляни что получилось.
Тяжело ступая, женщина подошла к картине и с удивленьем и все возрастающим восторгом принялась рассматривать работу своего мужа.
Кусок полуразрушенной каменной кладки, утопающей на заднем плане в зарослях крапивы и конопли, легкие мостки, уходящие разбухшими досками под прозрачную воду, а на противоположном берегу, на возвышении,  небольшая беленая церквушка с покосившимся куполом-луковкой.
И такой тишиной, замешанной на великой, вселенской тоске веяло от этой картины, что Александра даже попятилась слегка и шепотом спросила мужа:
- Мишенька. Да неужели это ты сам нарисовал?
- Сам! – гордо проговорил Решетников,  присаживаясь на стул и закуривая.
- Ты знаешь Сашенька, я, как только это место увидел, это за  бывшим Дворянским собранием, заброшенный  спуск к реке, так просто влюбился, да что там влюбился, заболел можно сказать, этим уголком города… Такое ощущение даже появлялась, что я здесь уже бывал, и не раз бывал…Глупо, наверное…
Но вот тем, ни менее так…
Он помолчал, загасил папиросу и уже самым обыденным голосом спросил ее:
- Ну ладно мать, а ты нас с Сережкой вечерять то собираешься, али как?
Александра еще раз окинула картину, взглядом, отчего-то полным тоски и как могла поспешно начала собирать на стол.

А на следующий день, Решетникова вызвал к себе председатель челябинской чрезвычайной комиссии, Федор Семенович Степной.
Михаил, постучался  в дверь и, услышав разрешение – вошел.
Перед Степным, на темно-зеленом сукне стола, лежал, поблескивая смазкой и воронением револьвер…

- …Проходите, Михаил Иванович, присаживайтесь. – Простое мужицкое лицо председателя ЧК, казалось непроницаемым.
Решетников на неизвестно отчего отяжелелых ногах подошел к столу и сел напротив Степного. По обычаю, совершенно пустой стол,  стоящий  между ними, с лежащим на нем пистолетом,   сегодня показался для Михаила  каким-то унылым и страшным, словно то, совершенно пустое, безжизненное поле, на котором он в свое время очутился самым неведомым образом.
- Скажите, товарищ Решетников, как вы относитесь к оружию, в данном случае к огнестрельному?
Михаил неопределенно хмыкнул и пожав плечами проговорил бесцветным голосом:
Да как вам сказать, товарищ председатель Чрезвычайной Комиссии? Ровно. Как пацаненок от восторга не прыгаю, но и особо не тяготюсь…А что случилось?
- Так отчего же мне, уже в который раз сигнализируют, что, мол, начальник отдела Михаил Иванович  Решетников, на задание ходит с пустой кобурой?
Как это понимать, милейший? Вы что ж думаете, мы здесь в бирюльки играем? Ан  нет, совсем даже наоборот… Мы защищаем революцию. Да, да, именно так… Революция должна уметь себя защищать…И время уговоров прошло…Я подозреваю, что вы просто не умеете обращаться с оружием, но это не страшно. Это поправимо.
С завтрашнего дня, вы и еще несколько человек из новых сотрудников, поступаете под начало нашего военного инструктора, Паустова Сергея Сергеевича. Он из казаков, унтер офицер  и на нашу сторону перешел совершенно сознательно. Он вас обучит стрелять, обращаться с саблей, шашкой и штыком…
Думаю недели вам хватит…И еще, возьмите ваш револьвер…Он при стрельбе несколько забирает вверх, но мне кажется вы приноровитесь…
…Решетников шел домой и думал:- Какая же сука из его подчиненных стучит на него?
…Полигон находился на большой, округлой  огражденной колючей проволокой  поляне Никольской рощи.
На время стрельб, Михаил был освобожден от основной оперативной работы и от того проводил со своей Александрой больше времени, чем обычно.
Сережка, по-мальчишески недоверчиво поглядывая на округлившийся живот матери, сблизился с Михаилом еще больше, часами просиживал с ним за графитной доской, терпеливо заучивал «азы и буки».
Александра смотрела на сына, с нетерпеньем ожидающего возвращения с полигона « тятеньки» и не знала, что ей делать: радоваться или ревновать…
А Решетников, отстрелявшись и возвращаясь, домой, по пути, между делом,  забегал в магазин Ахунова, что на Азиатской улице и покупал для Сережки то: большого сахарного петушка на длинной палочки, то до одури пахучие полоски вяленой дыни в шуршащей пергаментной бумаге.  Не забывал он  и Сашеньку…Кто-то ему сказал, что беременным пользительно сладкое, красное вино и с тех пор Кагор в их доме не переводился…Хотя справедливости ради, нужно сказать, что к вину, Александра тяги не имела и если и выпивала иной раз маленький стаканчик, так и то, что бы Мишенька не расстраивался.
И хотя от Уфимской улицы, что упиралась в Соборную площадь,  до дома было не более четверти часа неторопливого ходу, будущий отец предпочитал проехаться на конке «Бельгийского анонимного общества», тряском и необычайно популярном в городе транспорте. Конка в Челябинске была двухэтажной, с открытым верхом,  с огромным количеством рекламных щитов и революционных лозунгов.
Особенно умиляла Решетникова почти обязательная надпись, украшающая экипаж: «Пять коп. и не тря!» Хотя тряски, особенно на стыках рельсов было предостаточно…
Ну а ко всему прочему, мандат ЧК позволял пользоваться конкой совершенно бесплатно.
Неделя пролетела незаметно, и в августе, Михаил, вновь вернулся в свой кабинет, в доме купца Ляхова.
                                                        8.
…В церкви, по случаю буднего дня, прихожан было мало, да и те, заприметив вошедших людей  в черной коже, при оружии, поспешили ретироваться…
Очень высокий, много выше Решетникова и худой какой-то нездоровой, чахоточной худобой пожилой протоиерей подошел к чекистам.
- Негоже братья в святой храм с оружием приходить…Грех это…
- Да что вы, святой отец, раскудахтались, право слово. Грех, грех…Кто у вас тут главный?  Пригласите его сюда побыстрее. Скажите ему, что его хочет видеть начальник отдела городской ЧК товарищ Решетников…
- Если вы, товарищ Решетников имеете в виду настоятеля храма, то он перед вами…Если вам желательно кого либо постарше, то они все вокруг вас…Кто вас больше интересует, Бог и его Окружение или его недостойный служитель?
- Слушай ты, церковная крыса! Прекрати здесь балаган устраивать, тут тебе не Шапито, да и сотрудники мои некудышные зрители… И если к вам в храм пришли работники ЧК, заметьте, сами пришли, значит вопрос и в самом деле довольно серьезный.
Он обернулся к своим сослуживцам, сбившимся в кучку возле Царских ворот, и приказал:
-Погуляйте пока товарищи, нам с батюшкой, поговорить надобно…Кстати, отец святой, как мне к вам обращаться, я что-то  от вас не имени, ни фамилии не услышал…?
-Обращаются ко мне чаще всего  запросто- отец Даниил, но можно и по фамилии: тогда уж лучше так: протоиерей Даниил Яблонский…А впрочем как вам заблагорассудится…
- Ишь ты, Яблонский…- хмыкнул Михаил пренебрежительно.- Из дворян, небось?
- Из них, из них…- согласился старик, оправляя цепь наперсного креста.
- Так вот, гражданин Яблонский. Учитывая, что храм ваш крупнейший из православных, и к тому же расположен в самом центре города мы можем предположить, что его праздникам, да и просто по воскресениям посещают довольно самого разнообразного люда. Это так?
Протоиерей  согласно кивнул седой головой.
- Да. Храм наш посещаем, слава Богу…Не забывают о вере прихожане…Спасибо им за это.
- Вот и славно, гражданин священнослужитель… Я так и думал. Тогда мы с вами поступим следующим образом: вы через молодого человека, нашего сотрудника, который будет  постоянно находиться при церкви в качестве, ну например дьякона, алтарного или регента, раз в неделю будете сообщать нам наиболее интересные и важные факты, слухи, предположения, одним словом все то, что можно услышать во время исповеди. Идет?
- Нет, не идет? Рассмеялся отец Даниил и сверху вниз глянул на чекиста.
- Тайна исповеди не разглашаема, это не обсуждаемо. И к тому же и регент и диакон, и алтарный в храме уже есть…И если это все,  молодой человек, что вы имели мне предложить, я вынужден откланяться… Мне еще к заутрене готовиться…Священник повернулся и даже приоткрыл небольшую дверцу ведущую в алтарь.
- Стоять вражина!- громким шепотом приказал Решетников, расстегивая кобуру.
- Я тебя еще не отпускал.
Протоиерей отец Даниил вновь рассмеялся, еще более громко и на вкус Михаила дерзко.
- Да вы что, юноша, всерьез предполагали меня своей пукалкой склонить к подобному греху? Господи, до чего же вы наивны…Да за подобное предложение, я  вам, до семинарии естественно,  просто по щекам надавал  бы. Мальчишка! Пугать решил!
Он перекрестился  и пригнулся, что бы войти в низенькую для его роста дверцу.
- А ну блядь, стоять!- в бешенстве закричал  Решетников и выстрелил три раза подряд в большую изогнутую от времени икону, висевшую прямо  над алтарной дверцей.
На склоненную фигуру священника  неправдоподобно медленно посыпались обломки расколотой  иконы и известь штукатурки.
На звуки выстрела, чекисты, дожидающиеся на улице,  вбежали в храм и столпились возле своего начальника. А тот, уже не сдерживая мата, приказал, размахивая револьвером:
- И эту старую суку, протоиерея, и всех, всех кто сейчас в церкви в машину. Всех в подвал… Там с ними уже по другому поговорим…
Теперь уже рассмеялся он и закашлявшись, сплюнул мокротой на обломок иконы, упавшей к его ногам…
…Георгий Победоносец, восседая на огненной лошади,  воздев копье пронзал свернувшего спиралью чешуйчатого гада…
…Молодец, Михаил Иванович, хорошо провели арест. – похвалил его Степной, впервые обращаясь к Решетникову на ты.
- То, что протоиерей не согласился нам помогать, не беда. Этого следовало ожидать. Голубая кровь, дворянин…Ну да и пес с ним…Для молодой России сейчас богатства хранимые в храмах и монастырях дорогого стоят…Голод приближается…А только в этой церкви, одного серебра на вскидку по более сорока пудов наберется…Представляете, сколько хлеба можно на эти деньги купить, сколько голодных накормить?
Он опять перешел на вы, впрочем, не акцентируя на это.
- Допросами я думаю, займутся другие, а вам  Михаил Иванович, предстоит небольшая служебная командировочка …
- Далеко? – удивился Решетников.- Я, я конечно не против, но у меня знаете ли жена может родить в любое время… Как бы не прозевать…
- Не прозеваете, товарищ Решетников улыбнулся, обнажив темные, прокуренные зубы.
- Поездка займет едва ли больше двух недель.
Председатель ЧК приоткрыл ящик стола и бросил перед Михаилом  пухлый конверт плотной, темной бумаги запечатанный темно-коричневым сургучом.
-Вот вам пакет. В нем все, что вам нужно. Фотографии, имена, адреса…Паспорт. Несколько французских фраз, написанных русскими буквами… Два дня на изучения и в субботу пожалуйте ко мне на последний инструктаж.
Степной простился с Михаилом за руку и Решетников, все такой же недоумевающий отправился домой.
                                                               9.
... Михаил, плотно поужинал в привокзальном буфете, выпил пару стопок водки, к которой приохотился, служа в Челябинской ЧК,  и  с уверенным видом завсегдатая парижских улиц вышел на привокзальную площадь.
Париж, с его раскидистыми каштанами и акациями, небольшими летними кафе, с пестрыми зонтами над крошечными столиками и узкими, мощеными брусчаткой улицами неожиданно не приглянулся Решетникову. Родной уральский город, с красного кирпича купеческими домами под зелеными крышами, просторными, полупустыми базарными площадями и вечнозеленой тайгой, подступающей к самым городским окраинам,  казался чекисту много привычней и милей.
Не удержавшись от соблазна, он  от  вокзальной площади до дома  Львова,  вместо извозчика надумал проехаться на автомобиле, но уже через несколько минут горько пожалел о своем решении. Такси постоянно дергало, что-то в его железных шестернях постоянно заклинивало, приторно воняло спиртом…
В полутемном подъезде дома, где проживал Львов, Михаил забился в угол за полукруглую массивную пилястру и присев на расстеленную газету решил дождаться ночи…
Сон как назло не шел, и Решетников вновь и вновь прокручивал в голове последний свой разговор с председателем Челябинской ЧК.
- Запомните товарищ Решетников, - напутствовал его перед отъездом,  лично Федор  Семенович Степной.
- Господин Львов, это не просто бывший глава Временного Правительства . И он не просто бывший крупный помещик и даже как будто приятель Льва Николаевича Толстого…Нет. Это идейный враг, хитрый и подлый, пытающийся даже оттуда, из-за бугра руководить «Белым движением» в России, а тем паче за границей. Советская власть, по словам Владимира Ильича не может и не должна допускать подобного коварства со стороны белоэмигрантов. Мы, чекисты,  не палачи и не мстители.  И если даже бывший дворянин или там положим офицер,  придет к нам, искренне раскаявшись, отречется от своего подлого и гнусного прошлого, а тем паче предложит нам свои умения и знания, то мы их как правило, не трогаем, не преследуем и не казним… Примером может служить наш инструктор…Да и среди высшего эшелона Советской власти встречаются лояльные нам дворяне…Ленин вот тоже кажется…Впрочем сейчас не об этом…Если у вас не получится доставить гражданина Львова, Георгия Евгеньевича  живым в Россию, особо не переживайте: решением Реввоенсовета, данный гражданин уже давно заочно приговорен к высшей мере…
Вы все поняли,  Михаил Иванович? Если да, то ступайте, получайте согласно мандату деньги и билеты…Валюту особо не жалейте, но и разбрасываться ей тоже не следует. В Советской России сейчас как вы знаете трудные, голодные времена…Тем более вам по приезду придется отчитаться за каждый потраченный франк… И еще: в отелях лучше не светиться. Нам известно, что Львов живет сейчас один, охраны нет, консьерж и то, в противоположном крыле дома…, так что дело сделали, отдохнули денек, где-нибудь в Булонском лесу, и домой…
Федор  Семенович коротко хохотнул и, пожав Решетникову руку, отпустил его…
Где-то за спящими каштанами, большие часы на городской ратуше отбили полночь, и Михаил поднялся, направился к лифту.
Он не без волнения, чутко прислушиваясь к подъездному полумраку,  осматривал  дверной замок, даже не предполагая, что  в это самое время, за несколько тысяч километров отсюда, в ярко освещенном кабинете председателя  Челябинской ЧК, Степной, широко раскрытой ладонью, хлестал по полным, трясущимся щекам инструктора по стрельбе Паустова.
- Ты что же, сучье племя так долго молчал? Отчего не сообщил о своих подозрениях в первый же день? Чего дожидался гад? Чего? Чего!?
На кого не надо стучишь, бдяденыш, а на явного врага нет!  За жопу  свою опасался, сука труслявая?
Каждый вопрос рассвирепевшего Степного,  сопровождался громкой, увесистой пощечиной.
Инструктор широко раскрывал по-рыбьи пухлые губы, носом, громко всасывал в себя кровавые сопли, но трясущиеся руки  брошенные «по швам», так и не смел убрать,  оторвать от дрожащих, по-бабьи полных ляжек.
Товарищ председатель Челябинской Чрезвычайной комиссии, -   причитал он, преданно заглядывая в глаза Степного.
- Да я же видел его всего один раз, да и то ночью, когда они к штабному вагону, вдоль насыпи шли…  Вот и сумлевался…
Да мы, если честно все  больше на  его Превосходительство,  Генерал – майора Акутина, Владимира Ивановича смотрели…, а не на его адъютанта… Не кажный день мимо тебя живые генералы ходят…
- Генералы…- передразнил избитого инструктора Федор  Семенович, и оттолкнув того от себя привалился к столу.
- Скажи Паустов, отчего ты решил, что Решетников и тот офицер одно и тоже лицо?
Инструктор наконец-то решился вытереть окровавленное лицо рукавом гимнастерки и уже слегка успокоившись ответил:
- Понимаете, Федор  Семенович, уж больно курсант Решетников умело с револьвером обращается…Я бы даже сказал с шиком обращается…Разве что через курок его не вертел тогда, на стрельбах…Да и по результатам видно, что стрелок отменный: с любого положения хуже девятки не выбивал…Из трехлинейки так себе, как все, а вот с наганом, явно знаком…
Чекист закурил и, выпустив дым носом, как обычно, ровным голосом поинтересовался:
- Ну а все-таки, Сергей Сергеевич, отчего вы так поздно просигналили о ваших подозрениях?
Паустов потоптался, глядя в пол,  и шмыгнув носом,  выдавил…
- Опасался я , товарищ председатель что обознался… Видел, что Решетников с вами как бы в приятелях ходил, вот и опасался…
- Да не опасались вы Паустов, а обоссались,  от страха  обоссались.- Отмахнулся Степной и, отпустив инструктора, крутанул ручку телефона…
…- Алло, барышня, соедините меня с 24… Да, да…
…Алло, это Шигобуддинов? Это Степной на проводе. Слушай, Шигобуддинов, возьми человечка и дуй на Привокзальную…В квартиру нашего сотрудника Решетникова…Знаю что его нет…Так вот, прихвати его сучку, баба у него на сносях и сюда…Да, да именно сейчас и пацаненка, сына ее не забудь…Давай дуй! Да на хрена она мне здесь нужна? В подвал конечно…Конечно по разным…
Федор  Семенович подошел к черному как смоль окну и удивленно-радостно протянул:
- Вот значит кто вы такой, господин-товарищ Решетников!? Личный адъютант его Превосходительства, Генерал – майора Акутина, Владимира Ивановича, Штабс-ротмистр Колчанов, Владимир  Петрович… Ну-ну ваше благородие, шутник, мать твою… Ты только возвращайся  поскорей, мальчоночка, а уж мы с тобой по другому пошутим…Ох по другому…
                                                                              
…Отмычки, сработанные мастером воровского инструмента, проживающим  в Чебаркуле,  под непосредственным надзором  местной ЧК не подвели и Михаил, даже не имея особо богатого опыта  в подобных предприятиях, т с дверным замком справился довольно быстро…
В спальне никого не было: довольно чуткий молодой человек, с легкостью бы расслышал даже тихое дыхание спящего…
Неожиданно тесная кухонька, завешанная сковородками и связками шуршащего лука, так же оказалась пуста…
- Ушел сука!- Мысленно ругнулся Решетников и, стараясь наступать на носки мягких, полуоткрытых туфель подошел к окну.
Неожиданно в глубине кабинета, на дубовом рабочем столе, вспыхнула лампа, и растерявшийся Михаил увидел сидящего в жестком кресле Георгия Евгеньевича  Львова собственной персоной.
Тот, словно наслаждаясь замешательством Решетникова, неспешно выбрал длинную папиросу  из серебряной папиросницы, прикурил и, выпустив облако плотного, терпкого дыма ухмыльнулся в густые, все еще черные усы.
- Не ожидали молодой человек застать меня в кабинете в такой поздний час. Сочувствую…Но прошу простить, бессонница. Ничего не помогает, да и годы уже, наверное, дают о себе знать…
Он близоруко сощурился, разглядывая ночного непрошенного гостя и наконец, устало махнув рукой предложил:
- Да вы присаживайтесь, пожалуйста. Что уж тут стоять? Меня пристрелить вы всегда успеете…
Львов глухо рассмеялся и, поперхнувшись дымом,  надолго закашлялся.
Решетников присел на предложенный стул, стоящий в углу кабинета, куда не столь сильно падал свет от лампы и словно ненароком опустил руку в карман своего легкого пальто, где всегда носил оружие…
Бывший глава Временного Правительства, заметив это, вновь рассмеялся.
- Да бросьте вы свой, что у вас там, пистолет, нож, кастет  к чертям собачьим.  Бросьте. Лифт в нашем доме отвратительно громко дребезжит во время движения, да и замки в дверях давно уже не смазывались…Так что о вашем приближении я уже довольно давно предупрежден, и если бы я, мон шер,  имел желание  вооружиться, доверьтесь старику, у меня было для этого время…
Решетников подавленно молчал (убить человека, вот так, запросто сидевшего за столом), он,  пожалуй, не смог бы.
Молчал и Львов, негромко постукивая подушечками сухих, старческих пальцев по полированной поверхности стола.
…Тишина, повисшая в кабинете,  лишь слабо разжижалась мерным тиканьем больших напольных часов, стоящих о правую руку хозяина кабинета.
…- Вот так значит…- Заговорил, наконец, Львов.
- И по мою душу ЧК пришло…
Михаил нетерпеливо завозился на своем стуле, но Георгий Евгеньевич движением руки казалось, успокоил его.
- То, что я приговорен нынешней в России властью для меня отнюдь не неожиданность, но то, что исполнителем приговора, палачом моим будет личный адъютант его Превосходительства, Генерал – майора Акутина, Владимира Ивановича – вот это уже нонсенс.
Решетников вскочил было, но  Георгий  Евгеньевич, все также, невозмутимо-бесцветным голосом продолжил.
- Да-да, господин Колчанов, Владимир свет Петрович, к чему лукавить? Я вас узнал сразу же, как только вы появились в моем кабинете. Еще бы: блистательный дворянин, Штабс-ротмистр,                                                                              
превосходный рисовальщик с европейским именем и образованием…  А каков кавалер!? Все девицы на выданье после бала, данного  Генерал- Губернатором Екатеринбурга  в Дворянском собрании по случаю  дня ангела своей  младшей дочери  по вас с ума сходили…А вы тогда все фронтом бредили, все переживали, что всю кампанию при штабе проведете… Уж лучше бы в штабе… Какова карьера, прости Господи…
Львов снова закурил, печально разглядывая потерянного Михаила.

- Вы…Вы ошибаетесь…- Хрипло заговорил наконец-то Решетников. В его голове все спуталось казалось бесповоротно: адъютант, дворянин, художник, бал в Дворянском собрании, дочка Генерал-Губернатора…Бред…
- К неведомому мне Колчанову я не имею никакого отношения…Вы явно ошиблись…Хотя это по большому счету и не важно…
Львов рассмеялся, громко, в голос. При этом усы его, густые и черные, хищно зашевелились, словно жили отдельной от остального лица жизнью.

- Я ошибаюсь? Ну положим…Тогда может быть вы, когда убьете меня,  соизволите прогуляться  на улицу Друо, что на Больших бульварах, где на аукцион выставлены несколько ваших работ..? Вдовствующая Княгиня  Белосельская – Белозерская, вы уж простите ее, господин Колчанов, от нужды кое-что из имущества своего распродает… Золото давно уже с молотка ушло, теперь вот картины…В том числе и ваши. Там же, кстати, и автопортрет ваш вы лицезреть сможете, если его конечно уже не продали …
Низвергнутый министр  раздавил окурок в пепельнице и, застегнув верхнюю пуговицу   белой сорочки, пожевав крепкими губами нижнюю, слегка отвисшую губу, привстал и попросил чекиста.
- Вы молодой человек, пожалуйста, предупредите меня перед выстрелом…Я знаете ли  человек штатский… Я  глаза закрою, мне пожалуй эта моя маленькая слабость простительна… Как вы думаете, Владимир  Петрович, простительна?
Решетников, побелев лицом,  подбежал было к нему,  трясущими пальцами выцарапал револьвер из кармана пальто,  и зачем-то крутанув барабан нагана, прошипел, с ненавистью глядя в лицо Львова.
-Живите пока что, но…Я сейчас же, сегодня же, хотя нет, уже ночь, так значит завтра утром обязательно проверю все, что вы мне здесь наплели…Но знайте, если хоть на йоту, если хоть на мизер  этот бред, что вы мне здесь наговорили не подтвердится, я вернусь…Вы слышите, господин бывший министр? Я обязательно вернусь…Но уж тогда,  гражданин Львов, глаза вы прищурить точно не успеете.
Он выбежал из кабинета,  через мгновенье громко и разочарованно звякнул замок в двери, обиженно – лязго загремела кабина  лифта, уходящая вниз…
Львов расслабился, вновь расстегнул верхнюю пуговицу, ослабил узел галстука,  и подумал с сожалением,  вслушиваясь в тишину квартиры:
- Нет, все ж таки художник явно доминирует над офицером в этом молодом человеке…У него слишком тонкая натура для обыкновенного вояки…
                                                        10.
Господин Лурье,  лысоватый  пожилой человечек, необычайно маленького роста, неспешно перебирал короткими ножками, добираясь до дома под восьмым номером, что выходил своими высокими, стрельчатыми окнами и свежее выкрашенным в желтый цвет фасадом  на улицу Друо.
Дом этот был приобретен еще его  дедом  в 1830 году и тогда же в нем произошли первые  аукционные торги…
Господин Лурье любил приходить сюда задолго до персонала, когда в небольших залах аукциона царили тишина и утренний полумрак. Аукционщик,  варил для себя кофе и  не торопясь бродил с  опустевшей уже чашкой в  от одного лота к другому… К девяти часам  как обычно, подтягивались служащие: курьеры, эксперты, грузчики, престарелая уборщица и таинственное очарование тихих комнат пропадало, перечеркнутое шорохом бумаг, топотом ног, обрывками фраз  и шлепаньем мокрой  тряпки по мрамору полов в фойе.
…Отомкнув замок, господин Лурье неожиданно увидел перед собой довольно молодого, не старше сорока лет мужчину в строгого покроя модном демисезонном пальто. Лицо незнакомца можно было бы назвать красивым, если не обращать внимания на воспаленные, потрескавшиеся губы и красные, словно от недосыпа глаза.
-. Que vous désirez, monsieur?- Аукционщик  первым прошел в дом и включил верхний, яркий свет.
Мужчина,  тяжело дыша  и  все так же молча, осматривался, отдавая явное предпочтение развешанным по стенам картинам.
-. Que vous intéresse : la peinture, la gravure, la sculpture, mais peut être les livres et les manuscrits ?
- De moi интересут les toiles du peintre russe Kolchanova de la collection de la princesse Belosel'sky – Belozersky…- начал, было, Михаил и вдруг пораженно умолк,  явственно понимая, что он, человек без имени и прошлого, только что, совершенно осознанно ответил этому смешному коротышке на его вопрос, заданный явно на французском языке. Решетников обессилено опустился на небольшую, обитую вытертым бархатом скамеечку и, обхватив голову руками с тонкими длинными пальцами, потерянно застонал…
Господин Лурье выждал, пока его визави несколько успокоится и, подойдя к простенку, где висело всего две небольшие полотна в строгих, темного дерева багетах.
- Vous évidemment le connaisseur. Le peintre Kolchanov se rapporte à l'école magnifique classique, mais ses tableaux sont extrêmement rares chez nous. Disent qu'il a péri qu'est sûrement triste. Ses tableaux sont achetés beaucoup et très volontiers. Il nous restait seulement deux toiles. Deux paysages et un натрморт avec les pavots ont vendu exactement deux jours en arrière...
Михаил поднялся, сдвинул свою соломенную шляпу на затылок,  и уже более спокойно расстегнув одну за другой пуговицы пальто,  подошел к  аукционщику.
…Кусок полуразрушенной каменной кладки, утопающей на заднем плане в зарослях крапивы и конопли, легкие мостки, уходящие разбухшими досками под прозрачную воду, а на противоположном берегу, на возвышении,  небольшая беленая церквушка с покосившимся куполом-луковкой…
Если бы не небольшая бронзовая табличка, темная и тусклая, на которой рука гравера начертала имя художника, Решетников, несомненно, принял бы этот пейзаж за свой, тот самый, что совершенно точно висит сейчас в их с Александрой доме.  
Х-к Колчанов  В.П. «Городские мотивы» 1916годъ. - Михаил внимательно рассмотрел гравировку и, хмыкнув, подошел ко второму полотну, несколько большего размера.
…Молодой офицер, в парадном гусарском доломане, казалось, увлеченно читает библию, раскрытую на тонкой муаровой ленточке, служащей закладкой.
Левая рука его изящно, совершенно непринужденно  упала на черный с золотыми деталями эфес офицерской шпаги, явно выполненной в Златоустовских мастерских, правая же подпирает голову, впрочем, ненавязчиво, слегка.
Художник выполнил свой автопортрет в искусной, классической манере, явно подражая старинным мастерам. Каждая складка на материи, каждый узор серебряного шнура, которым был расшит  доломан,  поражали точностью и достоверностью линий.
Казалось, что при определенном желании можно было пересчитать все шелковые нити, из которых была скручена богатая кисть, украшающая эфес шашки.
Слегка наклонив голову, решетников даже сумел прочитать первые строки Священного писания, лежащего на столе перед офицером:

«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».

Но не  страшное пророчество, столь искусно выписанное  славянской  вязью, ни парадный мундир, ни даже ярко-кровавый камень, сверкающий на мизинце гусара,   не могли, казалось отвлечь взгляд Решетникова от лица, изображение которого он видел перед собой.
Несомненно, моложе, более уверенное и ухоженное,  оно тем ни менее  в мельчайших подробностях повторяло лицо чекиста….Тот же высокий лоб, те же голубовато-зеленые глаза, те же светло-пепельные, слегка вьющиеся волосы…
Х-к Колчанов В.П. «Автопортрет с библией» 1917годъ.   Михаил как-то вдруг сразу же ослабел в ногах, сунулся было за папиросами, но тут же по видимому забыв про них, вновь перечитал надпись на бронзе.
- Так вот значит как…- протянул он и только сейчас услышал, как пораженный страшным сходством портрета и неизвестного гостя, маленький француз, всплескивая ручками повторяет  раз за разом:
- Mon Dieu, comme vous êtes semblables! Oui en effet, la même chose vous, en personne, monsieur Kolchanov... Je ne comprends rien... Mon Dieu, comme vous êtes semblables!
Словно пьяный, Колчанов качнулся, оперся было за стенку рукой, но тут, же выпрямился  и уже  не оглядываясь, все более и более внутренне зверея, направился к выходу.
- Où vous ? Oui qu'avec vous ? Où vous ? Oui qu'avec vous ? – заторопился за ним аукционщик, но тот досадливо дернув плечом процедил уже перед самой дверью.
- Да оставь же ты меня в покое, старик. Все нормально… Вот теперь уже  точно, все совершенно нормально…Брысь!
Небольшой колоколец над дверью прощально звякнул, а господин  Лурье, маленький удивленный аукционщик, все еще, сквозь окно, провожая взглядом окаменевшую спину Колчанова,  громко недоумевал:
- Oh vraiment ces Russes... Bien que celui-ci des tranquilles...
…Весь последующий день, Владимир Петрович Колчанов пил…
Бездумно,  тупо глядя себе под ноги, брел он по огромному, хмельному, залитым  летнем солнцем,  городу. Шел,  не обращая внимания на шарахавшихся от него прохожих,  клаксоны редких автомобилей, топот лошадей и пронзительные свистки жандармов, останавливаясь только тогда, когда до слуха его доносились, плачь гитары, либо простенькие балалаечные мелодии.
Тогда, в сознании  Владимира  словно что-то прояснялась, и бывший  Штабс-ротмистр, небрежно бросая мятую купюру на стойку, проходил вглубь зала  очередного ресторанчика или бистро.
Уже довольно скоро, вслед за ним, настолько же пьяные, как и сам  Колчанов, потянулись гораздые на дармовое угощение,   парижане.  Грязные и оборванные.
Они шли, громко обсуждая  необычный  загул этого мрачного русского, отчаянно жестикулируя, спорили: куда, в какой кабак,  и на какую улицу приведет их сейчас это случайно подвернувшийся поводырь… Впрочем уже через пару часов, пьяная кавалькада сама - собой рассосалась:  пить водку не закусывая, а Владимир заказывал только ее, французы явно не умели.
Ближе к ночи, в небольшом русском ресторанчике, Колчанов почти насильно усадил за свой столик фиглярски  разодетого полового, как оказалось бывшего урядника Даурской казачьей сотни.
- Ты мне скажи, мон шер. Домой,  я хочу сказать в Россию,  хотел бы вернуться? Только правду, непременно правду…Я по глазам пойму если соврешь…
- Шли бы вы  отсюда, ваше благородие…- почувствовав в надоедливом посетителе офицера, терпеливо уговаривал его терпеливый  шестерка.
- Что вы мне душу будоражите? Домой. Домой. Да куда домой, когда последний пароход с пожелавшими вернуться в Россию казаками, был на пристани под Керчью  расстрелян большевиками-чекистами…Всех до одного положили, а их , казаков, там более трехсот человек было… Всех, из пулеметов…А вы домой…Нет, видно уж здесь придется доживать. Найду себе какую ни будь блядь французскую, почище, с квартирой… Женюсь как ни как…А там глядишь и детки пойдут…Своих, которых в станице оставил, кажись и не увижу боле…
Половой поднялся из-за стола и, понурившись,  не прощаясь, направился к себе, в каморку под лестницей, где он ютился последнее время.
- Даже он, половой и то  не захотел со мной разговаривать…- Подумалось тяжко пьяному художнику.
- Даже он почувствовал во мне всю мою иудскую, продажную сущность… Даже он.
Колчанов вновь наполнил  граненую стопку теплой уже, от того еще более горькой водкой, выпил с придыхом  и   вместо закуски, закурил.
- Господи!-  Владимир  приподнялся, опираясь в стол побелевшим кулаком, с трудом поднял стакан на уровень глаз, с  омерзеньем рассматривая  искаженные  граненым стеклом  безмятежные лица парижан.
- Да от чего же вам всем,   на все насрать,  господа Французы!? И  на войну, которая все еще идет где-то там?   И на великую, бедную Россию?   И на меня, сукиного сына и поддонка… Ну от чего вы все такие сытые и равнодушные!?
Он вновь рухнул на стул и что есть мочи грохнул кулаком по столу.
- Водки! Водки, мать вашу, водки!
…Память к нему вернулась как-то вдруг, сразу, еще тогда,  в том небольшом зальчике аукциона, как только он увидал свой пейзаж с церквушкой.
Вспомнилось все: и легкая мазурка  на балу в Дворянском собрании Екатеринбурга, и  страшный бой  с красными  в тот зимний вечер, под  Кызыл-Куте, где его от души полоснул шашкой по спине узкоглазый казах, а  самого Генерал – майора, Акутина, Владимира Ивановича, большевики  взяли в плен.
Вспомнил он и  Катеньку Кудрявцеву, молоденькую сестру –милосердия, своей заботой и нескрываемой любовью необычайно скоро поставившая его на ноги, получившая кстати  вскоре смертельное ранение в Екатеринбурге во время Чехословацкого мятежа.
Но особенно ярко, виделись  сейчас, устало - засыпающему Штабс-ротмистру тот, последний его бой  под Златоустом, когда и у белых  и у красных, от необычайной жары, столь поразительной для уральской осени, из вспотевших  пальцев,  выскальзывали пики и шашки. А кони, исходя  плотной, вонючей пеной, от жажды падали  замертво на жесткую вытоптанную траву, подминая под себя зазевавшихся казаков.
Вспомнил Владимир Колчанов и тот близкий взрыв, выбросивший его из стремян и надолго лишивший малейших признаков памяти…Но все эти видения, всплывающие одно за другим в  его голове, словно апрельские, хрупкие, упавшие с высоких крыш сосульки,  о мостовую,  разбивались о те мерзости, аресты, допросы и обыски в которых он, бывший   Штабс-ротмистр Колчанов Владимир Петрович, дворянин и художник,  принимал непосредственное участие.
Колчанова стошнило  прямо на скатерть, и он, с трудом передвигаясь, побрел  сквозь ночь, к набережной Сены, манившей его странно- русским, речным, освежающим  духом…
…Вечно неунывающий, полупьяный город засыпал медленно и трудно.
Сначала поблекли фонари Эйфелевой башни, растворившись в утреннем тумане, а после, словно по команде один  за другим начали гаснуть огни в многочисленных, небольших ночных кафе и бистро.
Полусонные официанты, лениво стряхивали крошки с поутру еще белоснежных скатертей прямо на пол, и убирали стулья на опустевшие столы.
Ночные кокотки, устало брели в дешевые съемные квартирки  на улице «Кота-рыболова», плохо выбритые жандармы неодобрительно посматривая им вслед, курили, сплевывая сквозь зубы на мостовую.
В  ближайшем, полупустом русском ресторанчике, тяжело пьяный шестерка, подыгрывая самому себе на расстроенном пианино,  пел вполголоса точно таким же  как и он, тяжело пьяным посетителям:

«Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, все время мимо,
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою...
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда»…
Где-то на западе, в предместьях Парижа, тускло и однообразно зазвонил одинокий колокол.
Утро все очевиднее вставало над городом, полусонным и равнодушным.
Колчанов толком так и не отрезвившийся, с отвращением, далеко в сторону отбросил недокуренную папиросу,  перекрестился, и  почти бесшумно соскользнул с парапета.
- Эх, исповедаться  бы…- запоздало мелькнуло в  голове Владимира, но вода, смывая собой все желания и бесполезные сожаления, хлынула  уже  свободно,   в  предсмертном крике широко распахнутый рот.
Широкие, зелено-бурые ленты речных растений, тяжело колыхались в грязной, с бензиновыми переливами воде, словно  прощаясь с легкой соломенной шляпой – канотье,  неторопливо уплывающей под каменный мост.
А уже через минуту, над серой, влажной от росы глыбой этого самого моста, в необузданной пляске рыжего, огнедышащего коня,  появилось равнодушное, парижское солнце.
27.03.2010г.

Cлова и выражения на французском языке, встречающиеся в повести:
1.Что вам угодно, господин?
. Que vous désirez, monsieur ?
2.Что вас интересует: живопись, гравюра, скульптура, а может быть книги и рукописи?
2. Que vous intéresse : la peinture, la gravure, la sculpture, mais peut être les livres et les manuscrits ?
3. Меня интересуют полотна русского художника Колчанова из коллекции княгини Белосельской – Белозерской.
De moi интересут les toiles du peintre russe Kolchanova de la collection de la princesse Belosel'sky – Belozersky.
4.Вы явно знаток. Художник Колчанов относится к великолепной классической школе, но его картины крайне редки у нас. Говорят что он погиб, что несомненно печально. Его картины покупаются очень и очень охотно. У нас осталось  всего два полотна. Два пейзажа и один натрморт с маками продали буквально два дня назад...
. Vous évidemment le connaisseur. Le peintre Kolchanov se rapporte à l'école magnifique classique, mais ses tableaux sont extrêmement rares chez nous. Disent qu'il a péri qu'est sûrement triste. Ses tableaux sont achetés beaucoup et très volontiers. Il nous restait seulement deux toiles. Deux paysages et un натрморт avec les pavots ont vendu exactement deux jours en arrière...
5.Боже, как вы похожи!  Да ведь это же вы, собственной персоной, господин Колчанов... Ничего не понимаю...
Mon Dieu, comme vous êtes semblables! Oui en effet, la même chose vous, en personne, monsieur Kolchanov... Je ne comprends rien...
6. Куда же вы? Да что с вами?
Où vous ? Oui qu'avec vous ?
7. Ох уж эти русские... Хотя этот из спокойных...
Oh vraiment ces Russes... Bien que celui-ci des tranquilles...

1

Меловые горы. Высота 18/6 (Проза)

…Яркий  свет прожектора,  осветивший  железнодорожное полотно, крупный гравий насыпи, придорожные заросли акации и полыни, истеричный  гудок,  разбудивший черных ворон в далеком, по-осеннему черном березняке, и безрезультатная попытка разом вспотевшего машиниста притормозить,
остановить ход  тяжелого,  состава – все смешалось в  безрассудно громкую, и бесконечно наивную попытку судьбы переосмыслить, переиграть, переписать заново чью-то граничащую с самым страшным смертным грехом,   волю…
И хотя уже дрожали крупной дрожью  холодные, отполированные до серебряного блеска рельсы,  ходуном ходили полусгнившие шпалы среди черного щебня, и там, за залапанным окном кабины,  машинист уже в безнадеге зажмурил набрякшие  веки, еще наверняка можно было бы отпрянуть, откатиться в сторону, переосмыслить в жесткой траве пропахшей мазутом и металлом это, глупое  свое решение, но он, ровно, как и шестьдесят лет назад прищурился и, выдохнув легкий матерок,  прошептал:
- Ну что ж, давай капитан, давай…

Желтый,  помятый и обшарпанный автобус, с натугой рыча и исходя   сизым выхлопом, переваливаясь с бока на бок,  наконец-то уехал, выплескивая   колесами  грязную воду из глубокой колеи. Автобус ушел,   а  Кутенков, довольно крепкий еще пожилой мужик,  остался на автобусной остановке  совершенно один, не считая крупного, рыжей масти бездомного пса, сонно поглядывающего на мир янтарными глазами.
Кутенков расстегнул китель с потертыми полковничьими погонами и, подтянув на коленях заглаженные до блеска  брюки,  присел на кособокую скамейку, закурил.  Выходить из-под спасительного козырька под  холодный дождь не хотелось, и мужик принялся с интересом осматриваться по сторонам,  пытаясь хоть что-то увидеть сквозь плотную, серую непогоду.  Псина, словно завороженная точно также как и он, водила из стороны в сторону своей лобастой головой, морщила коричневый, сопливый нос и отчаянно скучала.  Полковник скинул старые, стоптанные туфли, облегченно пошевелив пальцами ног, прикрыл глаза, решив, по-видимому, вздремнуть в ожидании погоды… Сон не шел и Кутенков тихо но, явственно матюгнувшись,  вновь обулся и решительно вышел под дождь. Собака  с тоской посмотрела на уходящего в шелестящую мокрень  человека и громко, обреченно вздохнув, поплелась за ним…
Так и шли они вдвоем: старик и собака, шли по раздолбанной машинами дороге сквозь нескончаемый, холодный, осенний дождь. Кутенков изредка курил, прикрывая от дождя  ладонью сигаретный огонек,  обреченно прижавшись спиной к корявым стволам   акаций, растущих вдоль обочины. Собака тогда присаживалась рядом,   неодобрительно поглядывая на промокшего человека.
Даже табачный дым не мог перебить стойкий запах мокрой псины и  мужик, виновато потрепав собаку по торчащим ушам, вновь выходил под дождь…
Они шли и шли, молчаливые и промокшие, шли навстречу вечеру и  двум покатым меловым горам, с обеих сторон возвышающихся над петляющей  между ними этой  вконец разбитой,  скользкой дорогой…

Мины  словно коровьи лепешки  ложились одна за другой, всего  в нескольких метрах от наспех вырытых в осклизлой, глинистой почве окопах, принуждая промокших солдат плотнее прижиматься к неровным стенкам и лужистому дну…  
- Товарищ капитан. Третий на проводе…
Сержант-связист распахнул над офицером плащ-палатку и передал ему мокрую телефонную трубку.
- Третий, третий…Восьмой слушает…Але, Але…
Жилы на шее капитана вздулись и посинели.
- Я вас не слышу, говорите громче…Третий, третий…
Разбуженной не ко времени пчелой,  прожужжал осколок упавшей невдалеке мины и связист, так и не выпуская из кулака обремканный край плащ-палатки, завалился на бок. Из развороченного горла толчками ринулась ярко-алая кровь, тотчас окрасившая меловые лужи в розовое и тут же  в телефонной трубке что-то щелкнуло и грубый мужской голос, видимо заканчивая разговор,  выдавил:
-…А если ты Кутенков, мне к завтрашнему вечеру высоту 18/6 не возьмешь, я тебя, как суку последнюю перед строем, без суда и следствия… Так как ты сейчас, ио командира батальона, а значит и спрос с тебя будет как с командира…Запомни  Валерий Михайлович, твои ребята  нынче дорогу  целой армии прокладывать будут…Понял, Кутенков, какая тебе нынче честь выпала?
- Так точно, товарищ третий, понял!  Конец связи. - проорал капитан и обессилено опустившись на колени в светло-серую, меловую мешанину, механически  положил  мокрую, склизкую трубку на эбонитово - черный аппарат, все еще сжимаемый уже наверное остывшими, побелевшими пальцами погибшего связиста.
- Так точно, понял- казалось молодой капитан все еще продолжает разговор с начальством
… Еще бы не понять…Перед строем, как суку…Меня!? Как суку последнюю…Вот ведь блядство…Как суку!?  Не дождетесь, товарищ третий, я и без ваших угроз здесь, на этом долбанном, промокшем мелу подохну…Как суку…Хрен вам в грызло! Как суку…
Офицер раз за разом бросал трубку на аппарат, все тверже и грубее, пока та не брызнув веером осколков, не развалилась в руках исходящего психом капитана….
Солдаты, чьи головы в грязных касках и насквозь сырых пилотках, торчали из оплывших окопов,  старательно отводили глаза, стараясь не смотреть на истерику своего командира, но странная реакция обычно спокойного, молодого  офицера смущала опытных мужиков, заставляла гадать о телефонном разговоре,  ближайших,  неведомых пока еще приказах начальства…
Словно побитый, обессиленный и промокший Кутенков поднялся,  и, направляясь к себе в блиндаж,  утомленно бросил подоспевшему ординарцу:
- Телефон и чай. Чай в первую очередь.
Ординарец-ефрейтор, пожилой мужик, годившийся капитану в отцы,  неловко козырнул и, буркнув совсем не по-уставному:- Сейчас, сынок, я мигом…- исчез за пеленой дождя…
- Забившись в угол своей землянки-блиндажа, капитан с удовольствием выпил горячего чаю, и словно бы отошел душей, отогрелся несколько.
- А что, Николай Иванович, - спросил он своего ординарца, покуривая и  отводя взгляд от этого видавшего жизнь, опытного человека, да и солдата…
- А как вы думаете, сможем мы сквозь эти горы пройти?
- А-а-а - Протянул ефрейтор,  проникаясь необычайной жалостью к своему совсем еще молодому командиру: двадцать пять, что это за возраст для настоящего командира? Так кутенок, а не боевой командир…
- Наседают значить? Требують?- Он присел рядом с командиром и громко, по – домашнему вздохнул:
- Нет, Валерий Михайлович, нахрапом нам этих горбов не взять… Были бы просто горы, еще куда бы ни шло, а это ж чистый мел – сейчас под дождем он ровно солидол, прости Господи…Можно конечно попытаться ночью ступенек понаковырять,  авось получится, но боюсь один хрен, минут через десять они замылятся…Вона, дождь не переставая уже трое суток сыплет…Осень одно слово…Да и что-то меня уж очень кустики смущают, те, что на вершинах этих холмов колосятся…С чего бы это вдруг: вокруг лысо,  ровно у бабы на сиськах, а тут на тебе- кустики…Ох засада там чую, прости господи – пулеметы как пить дать…
- Похоже, что вы правы, Николай Иванович.
Офицер закурил и, поднявшись с низких, застеленных волглой соломой нар, заходил в сомнениях от стенки к стенке тесного блиндажа…
- Две горы, между ними дорога, узкая и скользкая, да на ней еще к тому же подряд два немецких танка закопаны, по самые башни…Плюс деревня за этими танками, домишки, хатки…Какие-никакие а укрытия…Нет, по дороге нам точно нельзя…А вот что с горами этими нам делать, а?
Молодой капитан прижался горящим лицом к влажным, шершавым доскам-стенкам землянки.
- То, что там пулеметные гнезда это, несомненно… Я сам бы их на этих макушках приказал установить, коли наши бы они были… А фрицы, что ж, разве дурнее нас когда были…? Нет…Но и не проверить эти кустики, эти треклятые макушки  я также не имею права…А если не пойду, донесут, как пить дать донесут…Доброхотов много…
Вы вот что, Николай Иванович, часам к шести пригласи сюда, ко мне  весь сержантский состав батальона, будем беседовать…И коммунистов естественно. В таком деле я могу, я имею права  только на добровольцев полагаться… На заведомую смерть,  по приказу,  я людей гнать не могу, даже если меня и как суку последнюю, перед строем…
Он закашлялся, и, выбросив окурок за дверь,  неприметным движением вытер выступившие слезы.
- Ишь ты,- в сердцах повторил старик- ефрейтор.- Как суку значить? …Ну, ну…

…Часа в два ночи, когда полная луна умудрилась-таки  продышать сквозь плотную, промокшую дождем облачность бледное, белесое пятнышко, со стороны меловых гор раздались короткие, злобные автоматные очереди: сначала справа, а минут через десять и слева…
- Немцы, прости Господи…- с выдохом подытожил старый ординарец, и,    покопавшись в мешке, выудил  сытно булькнувшую фляжку…
- Ну что, товарищ капитан, за упокой по пятьдесят капель?
- Да ты что, Шилов? Совсем здесь, в ординарцах охренел…За упокой пить…Да еще вернуться, как пить дать…
- Нет, товарищ капитан,  ужо не вернуться…- домовитый мужик  перекрестился и аккуратно перелил спирт во фляжку.
-Я с подобной хренью еще в финскую сталкивался. Тама тожь, что ни дерево, то кукушка-снайпер засел, что ни горка, то пулемет обязательно…
- Это немец стрелял, их  автоматы, немецкие…  А у наших пистолеты были заготовлены, да ножи… Вы сами приказали…
- А раз сами, то и подождем до рассвета…- Буркнул Кутенков мрачно и зло, и вышел на воздух.
- Да кстати, Шилов,- проговорил он устало присев на  деревянный ящик, невесть откуда и зачем принесенный ординарцем…- Пригаси - ка ко мне Курбатова…Ну того, лейтенанта от артиллерии…За жизнь поговорить хочется…

Под утро, белые от мела тела погибших разведчиков, словно по снегу безвольными кулями скатились с крутых и склизких откосов…
Рассекреченные немцы – пулеметчики, особенно больше не хоронясь на верхушках гор, смело курили, постреливали по недосягаемым окопчикам,  и даже вроде бы перемахивались друг с другом…  Сволочи.

Старик, сопровождаемый собакой,  подходил все ближе и ближе к  подножию меловых гор. Дорога, петляя,  становилась все светлее и светлее (черноземная грязь уступала место мелу) по мере приближения к ним,  и вот уже полковник с чавканьем, трудно и нудно вытаскивая  из липкой и белой дряни безвозвратно испорченную обувь,  доковылял до изломанной, гнутой акации примостившейся возле самой горы, той, что слева.
- А ведь не было тебя раньше… Точно не было. Я бы запомнил.
Пробурчал старик, любовно похлопывая ствол дерева темной, с выпирающими жилами ладонью.
- …Здесь мы псина с тобой, пожалуй, и заночуем…Чую,  сейчас нам до деревни и не доползти…
Полковник привалился к акации и, выудив из кармана бутерброд с колбасой, завернутый в промокшую газету протянул его собаке.
Та (вот же интеллигентная сука), не торопясь, носом, высвободила угощенье из обертки и точно также неспешно проглотила его.
- Ну, вот и ладушки!- отчего-то  повеселевшим голосом проговорил старик обустраиваясь среди изогнутых ветвей акации, и приказал псу, а может быть и себе самому:- Все. Теперь спать…Спать.

- Товарищ капитан. Младший лейтенант Курбатов по вашему приказанию прибыл.
Молодой, красивый, с румянцем в пол лица татарин,  четко отдал честь и даже после предложения присесть,  остался стоять.
- Так и чем мы сейчас богаты?- Кутенков курил, отстраняясь от горького дыма, упрямо слезившего глаз…
- 76-мм полковая пушка образца 1927 года и к ней три снаряда. Расчет укомплектован полностью.
Курбатов отчеканил четко и разве что не радостно…
- Три!?- Капитан усмехнулся и, подойдя к лейтенанту почти вплотную, как бы, между прочим, поинтересовался, тем ни менее глядя тому в глаза.
- Скажите Курбатов. Только честно. Что вы со своим «Бобиком», сможете сделать против двух танков, по башню врытых в землю?
- Если повезет, то можно бензобак зацепить…Тогда танку каюк…А так, максимум заклинить механику поворота башни…Вот пожалуй и все, товарищ капитан…
- …Вот, пожалуй, и все…
Повторил Кутенков,  все еще вглядываясь в лицо артиллериста.
- А ведь мы с вами, товарищ лейтенант наверное ровесники…А помирать-то ох как не хочется…Нет, не хочется. Ну ладно. Это все пустое…Пушку измазать мелом, расчету приказываю быть рядом. Через четверть часа начнем…
- Слушаюсь,  Валерий Михайлович.
Курбатов выскочил из землянки и поспешил к своим артиллеристам.

…Первый же выстрел головного немецкого танка, превратил  полковую пушку в груду искореженного, бесполезного металла, а пулемет второго, положил всех семерых человек расчета, включая младшего лейтенанта.

…Телефон  бесполезно надрывался в командирском блиндаже, исходя истерическим зуммером вызова, но никто, ни связист, ни старик ординарец, ни сам капитан Кутенков не слышал, да и не мог услышать призывные эти  звонки. Батальон, раз за разом бросался вперед по склизкому раскисшему мелу, откатывался назад,  отброшенный пулеметными очередями, оставляя лежать на глине все новых и новых погибших солдат.

- Да что же у нас, блядь, авиации вообще не существует?
Думал Кутенков, озлобляясь все больше и больше,  глядя на потерянных, понурых, промокших и обессиленных своих солдат, в очередной раз отброшенных в  полуразрушенные, обвалившиеся окопы.
- Кому на хрен нужны эти бесполезные потери? Во имя чего? Во имя победы? Родины? Сталина?
Да знает ли он, этот самый Сталин, что чувствует себя человек, ползущий по глине и почти в упор расстреливаемый пулеметами? Ни хрена он не знает…Да для него небось, что один человек, что сотня- все едино…
И что могут дать для победы, окончательной и всеобщей победы,  эти сутки, унесшие с собою столько человеческих жизней, когда основные силы армии, следующие за нами, с их артподготовкой, авиацией, и свежими полками и батальонами могли бы занять эту высоту в считанные минуты?
Небо почернело и казалось, упало настолько низко, что вытяни руку, и она утонет в  серой, равнодушной круговерти.
Дождь. Крупный и холодный дождь стеной рухнул на землю, безжалостно заливая и без того промокших и замерзших людей.
- Братцы.
Кутенков поднялся во весь рост,  и  ладонью,  смазав глину и дождевую воду с лица,  крикнул:
- Братцы. Я знаю. Вы устали. Вы очень устали…У меня сейчас нет ни кухни, не спирта, что бы накормить и напоить вас. Но поймите, послушайте меня, родные мои…Вы все, вы почти все старше меня, умнее и опытнее, но я прошу вас, я прошу вас выслушать меня быть может и в последний раз.
Мы должны, мы просто обязаны занять эту долбаную высоту 18/6. Я мог бы приказать, но я не буду этого делать…Я не могу, не смею этого сделать…Я вас прошу, еще раз в последний раз…Пока дождь и видимость никакая…Я вас прошу…

…Танки пылали подожженные бутылками с «коктейлем Молотова» и темно-багровые языки пламени рвались к тучам, словно усмехаясь над проливным дождем и осенней, быть, может, последней в этом году грозой.
И капитан,  уже было,  с радостью вскинулся, поднимая солдат в последний рывок, в последнюю атаку, необходимую для захвата никчемной этой, безымянной украинской деревушки, отмеченной на карте как высота 18/6, как вдруг резкий, ломаный гром придавил его к земле, а сиреневая, удивительно долгая вспышка молнии осветила шлагбаум,  перегораживающий дорогу.
Но не шлагбаум, и, даже не эсесовцы, стоявшие за ним,  заставили капитана, уже почувствовавшего вкус победы на своих, в кровь растрескавшихся губах,   кинуться к телефону, а дети и бабы, путами привязанные к бревну этого самого шлагбаума.
- Третий, третий. Я восьмой. Атаку вынужден приостановить. Как слышите?
Я не могу продолжать захват высоты…Здесь на пути дети и женщины…Как слышите, третий?
Связь сработала…Но кто знает, быть может было бы лучше, коли не донесись до капитана злой с придыханием голос третьего…
- Ты что, разорался капитан,  как гимназистка целку потерявшая? В рот тебя, не командир, а баба какая-то…Высота должна быть взята еще вчера. Я главкому уже доложил, а ты верещишь тут: дети, дети…Вперед. Война все спишет. Вперед, а не то я тебе лично яйца оборву…Своих детей никогда уже не заимеешь. Все капитан и больше не звони…

Грянул гром, и разряд молнии  словно разделил жизнь, и самую сущность  Кутенкова на две половины, до и после этого страшного телефонного разговора… И та, нынешняя  его половина, отбросившая телефон в грозовую темноту, вскинула автомат и нажимая спусковой курок закричала, заглушая в себе остатки всего человеческого:
- Вперед, мать вашу! Огонь!

Деревушка казалось,  совсем не изменилась за эти годы.
Все те же домишки, беленные известью, с оконцами и чахлой геранью за пыльными стеклами, все те же палисадники с лопушистыми подсолнухами за кривыми штакетниками, все тот же колодец на отшибе…

Валерий Михайлович покурил и обреченно подошел к висящему на проволоке ржавому колесному ободу. Резкий дребезжащий звон, пересилив шум дождя,  поплыл над деревушкой.
Постепенно к старику стали собираться местные, немногочисленные жители.
Последним, на каталке с колесами от детской коляски, приполз безногий мужик, хмурый и не выспавшийся…
Кутенков отбросил в сторону железяку, коей все это время, не переставая, долбил по ободу и, вглядываясь в недоуменные лица, бухнул на колени, в лужу, в грязь…

…Состав давно уже умчался в сырую мглу, недовольно и зло переругиваясь с ночным эхом, а Кутенков все еще лежал рядом с железнодорожным полотном, уткнувшись крупным носом в холодный,  мокрый щебень, беззвучно плакал, мысленно повторяя одно и тоже:
- Зачем!? Зачем ты вытащила меня, песья твоя рожа…Ты же видела, ты же все видела, они, они со мной даже разговаривать не стали…Нет, не стали…

А снег все шел и шел... (Рассказ)

Серый, исчирканный мокрыми, тяжелыми хлопьями день, незаметно, словно песок в часах перетекал  в точно такой же серый, безрадостный вечер.
Аквариумные стекла витрин магазинов и матовые шары  стилизованных под старину фонарей,  светились тускло, в пол силы. Казалось что частицы той мерзости, чем посыпают заснеженные улицы, покрыли стекла тонкой, осклизлой пленкой.
Вдоль промокших фасадов небольших арбатских особнячков и высоких, некогда доходных домов, отчетливо шаркая обувью по искусственной брусчатке, под рваными черными зонтами, неизвестно куда и зачем угрюмо брели  серые существа, то ли  случайные прохожие, то ли их  тени,  плоские, словно в действительности  лишенные объема и плоти.
Табачный дым, слоями колыхался на уровне окон первого этажа, упорно не желая растворяться в пропитанном сыростью и бензином воздухе.
Последний осенний день издыхающим хорьком уползал в темные, безлюдные арбатские переулки.
Сыро и зябко…
Снег…
                                                                   1.

…Очередное собеседование  как всегда, закончилось ничем, а если быть более точным, то отказом.
Холеная, аккуратно накрашенная мадам, скептически осмотрела Ведерникова:  его штопаный пуловер, заглаженные концы воротника рубашки, упрямо топорщащиеся к верху, к плохо выбритому подбородку,  обремканные   у щиколоток брюки, казенного, светло-серого цвета, стоптанную вовнутрь обувь и только после этого (надо полагать сделав для себя определенные выводы) , брезгливо двигая длинным, отполированным ноготком по убористым строчкам записей в трудовой книжки приступила к изучению его, Ведерникова Ивана,  трудового  жизненного пути.    
Облизнув темно-багровые, пухлые губы с какой-то блядской родинкой над верхней, она, с сомненьем собрав бумаги Ивана в небольшую стопку и аккуратно переставляя  слегка коротковатые, упакованные в ковбойские сапоги ноги, направилась в кабинет начальства.
Минут через пять, от силы семь, женщина вернулась,  и уже более не глядя на волнующегося соискателя, протянула ему его документы:
- Мне очень жаль, но дирекция фирмы, за те деньги, о которых вы упомянули в своем резюме, нанять вас не имеет возможности. Пойдете за десять?
- Сейчас десять  тысяч не получают даже уборщицы!  А я инженер с большим стажем…Вы надо полагать смеетесь!?
Иван нервно распихивал бумаги по карманам потерявшего свой первоначальный цвет плаща, жесткому и нелепому…
- Идите в уборщицы, кто же вас удерживает?…
Лениво качнула  она  полными плечиками и уткнулась в глянцевый, толстый журнал.
Ведерников с необычайным трудом переборол желание хлобыстнуть со всей дури тяжелой, кабинетной дверью,  и, не оглядываясь, поспешил к выходу, прочь и от этой бабы-сволочи, и от этих искусственных пальм, расставленных вдоль коридора фирмы, и от этого сытого и лениво ухмыляющегося молодого охранника, с тяжелыми кулаками и белесыми глазами снулой рыбы.
В ближайшем ларечке, Ведерников купил сто граммовый, граненый стаканчик с водкой и три сигареты россыпью, по два рубля за штуку…
Срывая жесткую фольгу, которой был запечатан стаканчик, Ведерников порезал указательный палец и, чертыхнувшись, поспешил опрокинуть в рот теплую, с резиновым привкусом водку…
Все было плохо: и палец, и водка, и эти самые сигареты по два рубля за штуку, слабые и ароматизированные, ровно пропитанные одеколоном…
Хотелось плюнуть на все:  на ожидающих его жену и восьмилетнего сына Сережку, на тещу, невесть зачем непременно торчавшую допоздна в их квартире, на голодно дребезжащий, пустой холодильник, плюнуть и убежать куда-то на край света, в глухую вымирающую с перепоя деревню,  туда, где его никто и никогда уже и не найдет, не узнает, не укорит в несостоятельности… Убежать в тот край,  где все жители, непременно все, до самого рас последнего человечишки были бы точно такими, как и он, Иван Ведерников – безработный, бесталанный, бесперспективный и безвольный…
Иван вытер  скупую, пьяную слезу ладонью и, нащупывая мелочь в кармане, отправился в сторону метро Смоленская…
Ноги моментально промокли, стало сыро и неуютно. Бежать в неведомые дали что-то категорически расхотелось…
Ну, какой дурак кидается в бега зимой!?
Тем более, когда дома тебя  обязательно ждут жена, сын и мать ее,  теща…
Там,   где всегда тепло и уютно, кругом  хоть и нищенский, но порядок, где на газу пофыркивает закипающий чайник, а из духовки сочится горячий дух черных сухариков…
Иван мечтательно вздохнул и поперся дальше, домой…
Из-за приближающегося угла все громче и громче раздавался многомоторный шум самого обыкновенного московского проспекта.
- Господи! -  в сердцах воскликнул Ведерников, в очередной раз, провалившийся в лужу и почерпнув обувью грязную, перемешанную со снегом и сморчками талую воду.
- Да кто, же так мостовые застилает? Где уровень? Где водоотводные трапы? Где дренажные системы? А еще говорят, что чехи хорошо брусчатку кладут.  Деньги в карман они хорошо кладут, а не брусчатку…
На углу, из полу распахнутой двери ломбарда, на Ведерникова пахнуло теплом и нормальным, мужским, самым обыкновенным  табаком.
Потоптавшись на крыльце,  и трижды перечитав содержание скромной , выполненной на черном зеркале вывеске о часах и днях работы данного ломбарда, Иван  поспешно сдернул с пальца серебряное, венчальное колечко и, прикрыв за собой дверь, шагнул в скупку.
                                                              2.
За стойкой сидел интеллигентного вида мужик, с небольшой округлой бородкой, слегка припорошенной сединой,   и вьющимися темными волосами. Будь на его переносице пенсне,  то Ведерников бы, пожалуй,  и не удивился, но пенсне не было, а были небольшие, явно дорогие  модные очки тонкой, золотой оправы.
- Триста.- Не глядя на кольцо, проговорил тот, за стойкой  и равнодушно принялся заполнять какие-то квитанции с темно-фиолетовыми пятнами штампов и печатей…
- Рублей?- Уточнил Иван, всей кожей чувствуя глупость собственного вопроса.
- Рублей…- Кивнул интеллигентный не прекращая своего занятия.
- Но этого чертовски мало!
Громко обиделся Ведерников.
- Оно серебряное и к тому же венчальное…Мне нужно больше…
- Больше? – Хозяин ломбарда впервые с интересом посмотрел на посетителя и неожиданно ухмыльнулся, как-то уж слишком пошловато и приблатненно…
- И сколько же вам, милостивый … товарищ  желательно поиметь за ваше дрянное, химическое серебро? Тысячу? Две? Пять?
Его влажные, полные губы со страдальчески – брезгливо  опущенными уголками вытянулись в нечто напоминающее улыбку.
- Десять…- выдохнул Иван и, хмелея от собственной наглости, выудил сигарету из пачки, лежащей на прилавке  и торопливо чиркая зажигалкой,  прикурил…
Тот, что с бородкой, проводил взглядом собственную сигарету, авторучкой отодвинул от себя Иваново кольцо  и вновь ухмыльнувшись, да так, что блеснула  влажной золотинкой потускневшая  фикса,  бросил тихо, но веско:
- Дам пятнадцать. Сроком на два месяца. Без процентов. Но при условии, что под залог пойдет ваша душа и ваше честное слово…
Он тоже закурил и, выпустив носом, дым спросил, глядя на Ведерникова  сквозь бликующие стекла очков: - Согласны?
Безработный инженер, недоверчиво осмотрел помещение ломбарда:  коричневый несгораемый шкаф в углу, на нем,  изогнутый  столетник, торчащий из пол-литровой банки с темной, схожей с заваркой водой, толстую решетку с оконцем, за которой и сидел  странный  шутник. Иван даже принюхался на всякий случай… Авось да и пахнет жженой серой…Но серой не пахло – пахло сигаретным дымом, промокшими ботинками Ивана и  изысканным одеколоном  от хозяина ломбарда…
- А что,  неужто можно и под душу?
Усомнился, было, Ведерников…
-Вам? Можно…
Кивнули за стойкой.  И вновь  затемненные очки  уставились в лицо Ивану…
- А как же я, без души-то жить буду…?
Преодолев молчание, придвинулся к окошку Ведерников…
- Да как хотите… – равнодушно ответил интеллигентный,  вынул из ящика стола  несколько новеньких, жестко хрустнувших купюр,  и на зеленоватой, незаполненной пока еще квитанции,  явно дорогой авторучкой вывел старательно и крупно:  залог № 666.
- Многие  всю жизнь живут, и ничего, не жалуются…
-Да, да, наверное, вы правы…
согласился Иван,  отрешенно и медленно, словно все еще сомневаясь, протянул сквозь окошко паспорт.
- А что, кровью расписываться не будем?
Опомнился он было,  и даже вроде бы потянулся за своей грязной и задрипанной книжицей…
- Да вы что, Иван Сергеевич?- очень натурально удивился очкастый искуситель, уже разглядывая между делом Ведерниковскую ксиву.
- Да какая кровь, о чем вы? В наше-то время, когда при желании можно, например, запросто к твердым сортам пшеницы, типа  «Отрада комбайнера», привить гены Адольфа Гитлера, взятые из его нижней челюсти, и какие-то дедовские анахронизмы - кровь…
- Для чего же Господи это пшенице-то нужно?- вскричал вконец обескураженный, слабо разбирающийся в генных заморочках,  инженер.
- Да что бы каждый колосок, как только поспеет,  на все поле кричал бы: « Хайл  Гитлер!»
Интеллигент  в голос расхохотался  собственной шутке, и уже сквозь булькающий смех закончил:
- И мужику проще - раньше времени на покос не пойдет, и для самой пшеницы польза: вороны от крика прочь от полей таких улетать будут…
Он промокнул повлажневшие   глаза вышитым  платочком и уже  странно суровым голосом, более требовательно спросил Ивана:
- Ну, так что, милейший, решено?!
- Да, да…Конечно…- Заторопился Ведерников и прикрыл глаза.
- Под пятнадцать…?
                                                        3.
Два месяца для Ивана Ведерникова, вернее говоря Ивана Сергеевича Ведерникова, пролетели практически незаметно.  Никто из близко его знавших: ни жена, ни сын, ни даже  вездесущая теща  не заметили  в нем отсутствия этой самой души…
…Выдав супруге десять тысяч на расходы, Иван ни словом не заикнулся о странном, необычном способе, благодаря которому он ими разжился в тот мерзопакостный, осенний вечер.
Наскоро ополоснувшись под душем, душе продавец  поспешил в постель и, притворившись спящим, до полуночи со страхом прислушивался к себе, к своим ощущениям. Еще бы, не так уж часто приходится человеку жить без своей, пусть и не заметной в обыденности жизни, и не слишком, быть может, и значимой, но все ж таки собственной, бессмертной души.

На следующий день, об Иване неожиданно вспомнил старинный институтский дружок, долгое время живший и преуспевший  за бугром,  решивший в Москве открыть небольшой филиал своей  заграничной фирмы.
Недолгий телефонный звонок, и Иван уже не безработный инженер с большим стажем, а один из членов совета директоров, отвечающий за Российский регион, хозяин просторного кабинета в офисе почти в самом центре Москвы, работодатель и руководитель десятка служащих, включая Жору, не то личного водителя, не то телохранителя.

…Работать Ведерников умел и любил.
Проплаченные сделки в российском филиале  совершались одна за другой  с завидной скоростью и постоянством. Главбух Московского отделения только радостно крякал, переправляя за границу возросшие доходы фирмы.

- …Что происходит, Ванечка? Как все это понимать? Да разве ж бывает такое, да что б так быстро?
В страхе протянула как-то утром супруга,  из окна, с высоты четвертого этажа их квартирки разглядывая сияющую, черную автомашину, ожидающую Ведерникова  возле  подъезда и огромного, модно одетого Жору, тяжелыми шагами прохаживающегося рядом.  
Жора с тоской посмотрел на нее:
- Господи.  Только ему одному известно, как поведет себя она, его Ирина, если узнает, если хотя бы на миг почувствует, что живет под одной крышей, ест, спит не с тем, прежним, неуклюжим  в общении и в целом совершенно нелепым, но добрым и честным человеком каким он был до того (будь он проклят) осеннего вечера.  А с человеком, или даже вернее не человеком,  а с неким опустошенным и бездуховным существом, имеющим право, способным разве что на самые низменные  желания присущие человеку, да и не только ему, а и прочим живущим на земле тварям : есть, спать, совокупляться  и испражняться в положенные  биологическому виду  сроки.
Иван отодвинул от себя чашку с остывшим, и ставшим от того еще более гнусным растворимым кофе, вышел из-за стола и подойдя со спины  к Ирине, приобнял ее, прижался к столь дорогому,  хрупкому телу, утопая лицом в сухом водопаде рыжеватых волос.
…- Ты Иришка, ты главное верь в меня… Верь… Верь и люби…А я для тебя, для сына нашего все что смогу сделаю…Ты только от меня не отворачивайся, если вдруг что-то пойдет да не так. Не отворачивайся…Время, что время, оно быстротечно…День за днем, неделя прочь… А там и месяц пролетит, и два…Все, все образуется…
Ирина на миг словно одеревенела, но тут, же расслабилась и уже более оживленно, разве что не смеясь,  спросила супруга, отворачиваясь от окна…
- Да что с тобой, Ванечка? Ты словно на фронт собираешься, или в тюрьму…Будто ты вор какой…
Смешной ты у меня все-таки…Смешной и глупый…А еще доверчивый не в меру…
Вот тебя шофер дожидается,  наверное хозяином величает, а сам того и не знает, что ты, раз в пять меньше чем он зарабатываешь… Я конечно могу ошибаться, но ты мне за последнее время, все уши прожужжал:  какие сделки и финансовые операции  проводишь, какие проценты получишь, со временем… Когда, Ваня? С каким временем…? Ты только не думай, что я от тебя что-то требую, денег каких-то несусветных, но что –то я дружку этому твоему, не слишком доверяю… Боюсь я милый чего-то… Как бы с этими твоими процентами, мы еще сильнее в долги не залезли…Ты вспомни, Ванечка, ведь  что бы тебе костюм купить, да рубашку с галстуком, мама моя свои часы в ломбарде оставила… Ох надуют тебя, бизнесмен ты мой, ушастый, ох надуют…Карточку пластиковую выдали, да на кой нам эта карточка, когда на ней и денег-то нету!?
- Будут, будут Ирина…- Ведерников  при слове «ломбард», вновь прижался к жене…
- Вот сейчас я заканчиваю такую операцию, что она одна принесет фирме до четырех миллионов долларов чистой прибыли… А теперь посчитай, ты же у меня технарь, пусть и бывший – сколько будет десять процентов от четырех миллионов? А? Вот то-то! И эти десять процентов по уставу полагаются мне! Ох Ириша, заживем мы с тобой… Ох и заживем…
Иван поцеловал жену в щеку и поспешил к двери…Жора уже, наверное, заждался…
                                                               4.

…Постепенно о деловой хватке Ивана Сергеевича Ведерникова,  его удачливости и честности при заключении контрактов,  чей талант бизнесмена подкреплялся огромными заокеанскими капиталами, заговорила не только Москва, но и Урал, и Сибирь и даже Дальний Восток…
На его имя, ежедневно десятками приходили радужные рекламные проспекты и предложения сотрудничества от известных производителей…
Получил он как-то и бумажонку от той фирмы, где  был на собеседовании в тот осенний вечер.
Прихватив небольшой кейс с номерным замочком, Иван сел в машину и назвав Жоре, памятный адрес откинулся на мягкое кресло.

…Та, что с родинкой, Ведерникова узнала однозначно, но окинув своим цепким взглядом и его самого, и возвышающегося за Ивановой спиной Огромную Жорину фигуру, дробно и часто зацокала  каблучками в кабинет директора.
Минут через десять, когда перед Иваном Сергеевичем в тонкостенной чашечке Кузнецовского фарфора, исходил всеми возможными ароматами востока свежеприготовленный кофе, а директор фирмы старательно и собственноручно нарезал тоненькими колечками свежий бисквитный рулет, Ведерников  вдруг поднялся и не торопясь пошел прочь из кабинета.
- Иван Сергеевич! Что случилось? Куда же вы!? Ведь мы почти что…
Чуть ли не в унисон закричали и директор фирмы, и эта женщина, но Ведерников не замедляя шага, ликуя в душе, вернее в том  месте, где она раньше находилась, бросил им через плечо, одновременно сбивая щелчком легкую пушинку:
-А вы мне не нравитесь… Вот просто так…Ни вы, ни ваша фирма…

…Тридцать первого января, Иван отпустил Жору домой пораньше, а сам решил до ломбарда пройтись пешком, благо, что погода, вопреки  предсказаниям синоптиков установилась хоть и снежная, но теплая и безветренная.

Арбат в снегу, это нечто противоположное Арбату в дождливую погоду.
Чистый белый снег, кружась, опускается на взбугренную мостовую, фонарные столбы, крыши особнячков с их трубами и флюгерами и превращает все это в необычайно очаровательную картину, почти сказочную, полузабытую, словно вернувшуюся из детских, предновогодних снов…
Из каждого магазинчика вырывается свой неповторимый аромат.  То запах свежего хлеба и сдобы, то экзотических фруктов, клубники и переспевших бананов, а то и  колониальных товаров - перца, чая, гвоздики, и уже там, на воле,  все эти нотки и ароматы,  смешавшись с арбузным послевкусием снегопада превращаются  в  не просто воздух, а  во что -то необычайное и великолепное…
Может быть даже  в «эфир»…

Глянешь на Арбат об эту пору, и становится нестерпимо, до слез жалко навсегда ушедшие времена, когда по улице с гиком и пересвистом проносились лакированные сани с запряженными в них красивых и статных коней, очаровательно краснеющих по всякому поводу и без юных гимназисток,  и молодых людей в шинелях и при цилиндрах…

Ломбард, все так же зазывал прохожих полу распахнутой своей дверью, отполированной табличкой на черном зеркале, запахом тепла и табачного дыма…
Пятнадцать тысяч пропали в черном, несгораемом нутре сейфа, а та самая злополучная квитанция под  зловещим номером шестьсот шестьдесят шесть, нанизанная на штырек из мятой проволоки, безвольно повисла самой обыкновенной бумажкой.
- А как же душа? Когда вы мне ее вернете?
- Душа? Какая душа?- золотая фикса вновь блеснула во рту улыбчивого скупщика.
- Да я же пошутил…Неужели вы и в самом деле поверили, что я под вашу так называемую душу выдал вам целых пятнадцать тысяч? Да на кой ляд она мне нужна, душа ваша? Да и каким  позвольте полюбопытствовать способом , я бы смог ее из вас извлечь?
Он откровенно потешался, глядя сквозь окошко в решетке на побледневшего Ведерникова…
-  …Неужели я, не могу себе позволить хоть раз в жизни сделать добрый поступок, широкий жест, так сказать…? Тем более, что дела у меня в ломбарде идут совсем не плохо, да и лицо мне ваше показалось…Про данные из паспорта я вообще молчу…
Скупщик закурил, и поверх дымчатых своих очков устало посмотрел на Ивана.
- Что же ты сука со мною натворил!?
Кинулся к решетке взбешенный закладчик…
- Да я же,  гад ты очкастый,  даже голубей, что хлеб по помойкам клюют  вспугнуть не решался…Я сыну за двойки его ни разу замечания не сделал, боялся сущность свою звериную, бездуховную выказать…Да я…Да ты…
Неожиданно глаза Ведерникова закатились, бледной  матовостью  пропиталось его возмущенное лицо с дрожащими,  посиневшими губами и он, сполз на истоптанный, мокрый и грязный пол ломбарда…

…Огромный, растущий на глазах  ярко-белый пузырь, неприятно схожий с рыбным,  неожиданно и оглушительно  лопнул, обдав Ивана мелкими брызгами, обладающими отвратным запахом прокисшей мочи и аммиака. Выпростав  правую руку, Ведерников,   попытался стереть с лица омерзительную влагу, но только больно ссадил кожу,  о шершавую чугунину радиатора парового отопления,  и через эту, неожиданную и резкую боль пришел в сознание.

Осмотревшись по сторонам, он   в изумлении осознал себя лежащим на полу, в неудобной позе,  а клочок ваты, в руке склонившегося над ним интеллигентного скупщика,  издавала резкий, невыносимо  - всепроникающий запах нашатыря…
- Ну, вы как, молодой человек, пришли в себя? А может быть неотложку?
Хозяин ломбарда еще мгновение с сомнением смотрел на копошившегося, на полу Ведерникова,  после чего щелчком ногтя отбросил никчемную уже теперь ватку в проволочную, пустую впрочем, корзину для мусора,  стоящую отчего-то прямо на подоконнике, и, щелкнув ключом, ушел к себе, за решетку.
Иван  медленно и устало поднялся с пола, промокнул  вспотевшее лицо незаполненной квитанцией,  забытой должно кем-то из предыдущих клиентов ломбарда и, сдернув  с пальца серебряное, венчальное колечко, вызывающее бросил его на стойку, прямо пред ясны очи бородатого скупщика.
- Триста.- Не глядя на кольцо, проговорил интеллигентного вида скопидом  и равнодушно принялся заполнять квитанцию…
- Ведерников молча кивнул в окошко и затравленно обернулся…Сквозь неплотно прикрытую дверь,  сквозь темно-фиолетовые сумерки позднего вечера, были хорошо заметны крупные, влажные снежинки, устало опускающиеся на  сырую мостовую.

Зона отчуждения. (Рассказ)

                                                      1.

Рожала Верка Моховая необычайно долго и трудно. Уже  полуслепая повитуха Ефросинья, приехавшая из соседнего села оприходовала всю самолично заготовленную Веркой перед родами  самогонку,  и дураковато  улыбаясь, клевала  носом над разведенными бабьими ногами, то и дело, утыкаясь плешивой своей головенкой в огромный живот роженицы, а та (вот же стойкая баба) все никак не могла исторгнуть из себя нагулянного ребенка…
- …Дура баба! И рожает по дурацки…
Ругнулась Ефросинья, в очередной раз, пытаясь выцедить из давно уже опустевшей бутылки хоть каплю спиртного…
То что Верка ребеночка нагуляла – это как говорится  в передовицах факт стопроцентный : если у Моховой паспорт и был, то на странице о семейном положении он явно не имел никакой записи, уж о этом бы народ точно знал…Это с одной стороны…Но с другой:  кто то же все-таки как ни крути,  а  переспал  с ней…Не ветром же ей под подол надуло…? Можа из приезжих кто, из командированных? Их после взрыва по первости много приезжало… Спросить разве? Так ведь не скажет, как пить дать не скажет…Та еще деваха…Одно слово дура…К тому же рыжая…
Так наверняка думала о своей пациентке Ефросинья  в минуты, когда сила воли старухи преобладала над жутким желанием прикорнуть тут же, в теплых Вериных ляжках и глаза повитухи с трудом но все ж таки приоткрывались…
А может быть и ни о чем подобном и не думала, старая клюшка, с жадностью бросая тоскливый свой взгляд на обитую  рваным войлоком входную дверь и мечтая должно быть только об одном – как бы поскорее слинять из этого зараженного радиацией  дома.

…Хотя если здраво поразмыслить, то может эта самая Моховая и не дурочка  вовсе, а так, слишком бесхитростная что ли, да наивная,  хрен ее разберет… А народ, что народ, он иной раз довольно жесток бывает,  наш народ-то. Как шлепнет кто со зла, а кто просто по причине характера своего гнусного: мол, тот сволочь, а эта, мол, блядь, пробу ставить негде,  а этот дурак, так все, считай до самой смерти так и придется им в сволочах да блядях ходить, народной молвой пригвожденными.
Короче: только поздним вечером, когда первый фиолетовый снег улегся на теплую по осеннему  еще землю, стыдливо прикрыв живописными сугробчиками поваленные  пес знает  когда,  взрывной волной,  столбы с ржавой колючкой и полуразрушенные бетонные конструкции, вывороченные из земли,  Верка и родила.
  То есть под самый ноябрьский праздник…
И именно тогда осоловевшая  Ефросинья, для  блезиру сполоснув заверещавшего ребенка в давно уже простывшей воде и подала мокрой от пота Верке ее нагулянное дитятко…
- Пацан кажись - прошелестел севший с самогона голос повитухи уже от двери…
Самогон – самогоном, но кто его знает,  когда и как , эта сволочная радиация с ее, Ефросиньином  организмом поведет…Верке, то что? С нее как с гуся вода: она в домишке этом родилась, выросла, да и помрет, похоже, здесь же: привыкла одним словом. Не зря же она одна во все этой деревне осталась: соседи ее все  вскорости,  эвакуировались, вернее, сбежали, кто куда сумел…Кто к сродственникам, а кто и на кладбище…
…Пацан-…Простонала уставшая Верка и прижав ребенка к горячему боку тут же уснула, счастливо улыбаясь в кровь искусанными губами…
                                                                    
…Матерью Верка оказалось как это не странно вполне приличной, хотя  хитрое ли дело вовремя мальцу сиську в рот сунуть, благо молока на троих за глаза хватило бы… Сыну уже третий год шел, а все грудь сосал… А мамаша  и не против: все с кормежкой проблем меньше.
Года эдак через три,  по весне, из города приехало сразу же несколько грузовиков, с кузовами набитыми тонюсенькими саженцами топольков и мужики, работяги с тракторного завода за один день вкруговую обсадили ими место страшной аварии, не забыв впрочем по внешнему периметру врыть столбы с черной, каленой колючей проволокой. Над небольшой, замкнутой на навесной замок калиткой, повесили жестянку со знаком радиоактивности и надписью:
«ВНИМАНИЕ ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.
ВХОД ТОЛЬКО ПО СПЕЦПРОПУСКАМ В СПЕЦКОСТЮМАХ.»  
Так и появилась на карте области странная, идеально круглая «Зона отчуждения».

Шли годы,  и среди набравших силу деревьев завелась грибница, да такая мощная, что Верка, с пятилетним уже пацанчиком, за несколько погожих деньков на целый год грибами запасалась.
Белые, скрипящие под ножом  пятаки груздей,  солила она холодным способом в большой деревянной кадушке, под крышкой, придавленной тяжелым, мокрым от сопливого рассола булыжником. А грибы из «благородных»: белые да «польские», сушила в избе, нанизав их на длинные, прочные, шелковые нитки…
На что, на какие такие средства жила Верка с сыном своим в заброшенной деревне ни председатель колхоза, на чьей земле деревня эта самая числилась, ни просто сельчане, мужики да бабы не интересовались…К чему лишний раз вопросами совесть бередить – раз живут пока, значит есть на что…К тому же и огородик какой-никакой возле домика Веркиного имелся…Да и коза кажись вокруг столбика пасется…Выживут! Не зря ж говорится – дуракам везет…
Вот и Верке повезло… В тот год, когда могильник громыхнул, почитай всю деревню по бревнышкам раскатало, а в ее избенке, даже стекла не лопнули…
Вот ведь как бывает…
…Дурочка дурочкой, а все ж таки стала примечать Верка, что сынок ее, Толенька все больше на животе  спит, да и то беспокойно, а на спине  его, аккурат где лопаточки выпирают, начали набухать две дули большенькие, ровно грыжи…Хотела Моховая врача к сынку вызвать, но те: вот же суки дипломированные,  как услышат про «Маяк», так и за червонец, а то и за четвертную в зону, к больному  идти отказывались…
- Ведите мамаша сами чадо свое к нам в клинику…И то мы вам голубушка одолжение делаем, район не наш…
Плюнула Верка на докторов этих городских и начала сама сыну спину народными средствами лечить.
То повязку с жеваным столетником и подорожником к спине приложит, а то самогоном, настоянным на мухоморах  и курином  помете,  начнет лопатки протирать,  и утром и вечером.  
А дули на лопатках у Толеньки росли и росли себе преспокойно, да к шести  годам,  когда он уже и азбуку самостоятельно освоил и  большие слова бойко из кубиков (материнского подарка) собирал, в крылышки и переросли. Махонькие такие, чуть больше петушиных,  белыми перышками покрытые.  Но сынок ее Толенька,  на них бойко так по дому летать наловчился, ровно мотылек какой…Все в окно порывался вылететь, к простору рвался…
Терпела Верка такое его безобразие, терпела да и взорвалась как-то.
Сбила она сына во время его кружения вокруг лампочки влажным полотенцем, ручки да ножки его спеленала покрепче, да и отхватила белые эти крылышки ножницами для стрижки овец…
Кровищи было - хоть таз подставляй, а  Толя молча, смотрел на маму,  в зеркале отраженную, когда она ему пенечки от крыльев перебинтовывала, и столько наверно во взгляде его детском тоски и обиды было, что Верка, расплакалась сначала, а потом и вовсе перед ним на колени бухнулась…
- Прости, прости меня, сына ты мой ненаглядный… Прости ты меня, ангелочек ты мой…  Совсем я видно ополоумела…Хрен знает что натворила, по глупости своей бабьей.
А когда его спекшиеся, бледные губы с трудом расклеились,  что бы протолкнуть слова прощения, да такие  слова, будто и не мальчик перед ней шестилетний  стоял, а  мудрый, великодушный,  и довольно уже поживший на этом свете человек,  совсем заплохело Верке. В испуге даже отшатнулась, саму себя чуть ножницами не поранила.
- Я понимаю, мама…Ты же не со зла…Ты не плачь мама… Я тебя попрекать не буду, ты не бойся…В конце – концов у тебя ведь тоже крылышек нет, и ничего, живешь…
Охнула мать протяжно и больно, упала на пол,  да головой о чугунную кроватную ножку и ударилась… Вскочила было, с горяча должно быть,  хотела видно утюг холодный к шишке приложить, да тут же снова на пол и повалилась, что бы с тех пор никогда уже с кровати не подниматься более,  и рта не раскрывать…Паралич должно быть…
                                                                  2.
Через месяц должно быть, из города комиссия в Веркин дом нагрянула: что бы как-то с парнишкой, с Толькой вопрос о детском доме утрясти – рано мол одному, трудно надо полагать в таком возрасте в деревне, да еще с матерью - инвалидкой…
Вошли испуганно в полутемную комнату, наверняка ожидая увидеть смрад да вонь, что вокруг лежачих частенько случается, да обшиблись, бедолаги.
Вокруг чистота да порядок. У Верки под кроватью горшок эмалированный, с ручкой облупленной, чистенький притулился. На полочках да подоконниках, из газет резные салфеточки разложены, а сам Толик за столом сидит и огромную книгу по слогам читает, губами шевелит и пальчиком вдоль строк водит.
Тот, что в комиссии за главного был, председатель значит, лысоватый мужичок, разве что чуть повыше, чем Толя,  с брюками на помочах, отчего-то на цыпочках к столу подошел и, приподняв пальцем обложку, прочитал трагическим шепотом: - Болеслав  Прус «Фараон».
После чего также на носочках вернулся к остальным и громким голосом спросил, неизвестно к кому обращаясь…
- А не хочет ли Толя, в город, в детский дом? Нехорошо, когда такой маленький мальчик растет без присмотра взрослых…
Толик с сожалением отложил книгу и, подойдя к матери, поправил на ее животе ветхое, но чистое одеяло…
- Нет, Толя не хочет…Толе и здесь хорошо…А в городе маме станет хуже…
Тем более что коза у нас и огород…Нет. Ни я, ни мама моя в город не поедет…
До свидания…
- До свидания.-  Недружно ответили члены комиссии и задом, скорее-скорее прочь из этого дома.
Прикрыл мальчик двери за ретировавшимися гостями и только сейчас заметил, что в ногах у матери кто-то оставил яркую книжку про похождения деревянного проказника и красную, мятую, десятирублевую бумажку…
Толька подошел к темнеющему окну и прижался высоким лбом к тонкому, прохладному стеклу, а мать его, Верка, глотая слезы, смотрела на обезображенную спину сына, где обрубки крыльев  уже срослись в небольшой, уродливо- бугристый горб, особенно хорошо видимый сейчас, в легком вечернем  полумраке комнаты…
…Когда в доме все дела были переделаны, а мать, подмытая  и накормленная,  дремала, тихо посапывая, пацаненок уходил из дома и часами бродил по развалинам деревни, давно уже  и основательно заросшими полынью и крапивой, иной раз забираясь и к залитому бетоном  могильнику…Из полуразрушенных подполов и печей, обломков рухнувшихся в одночасье домов, Толик выковыривал пожелтевшие и разбухшие от воды книги, покоробившиеся тетради, раздавленные  полинявшие игрушки…
Если было сухо, мальчик ложился животом на прогретый бетон, подставляя изувеченную спину солнцу, и часами слушал завывание сухого ветра, запутавшегося среди арматуры и колючей проволоки,  удивительно схожие с тоскливыми переливами армянского дудука…
А иногда, особенно когда поблекшую акварель бездонного уральского неба перечеркивали улетающие по осени журавлиные стаи, он со стоном переворачивался на спину и долго-долго, сквозь радужные переливы слез застывших среди ресниц,  смотрел им вслед. Птицы, словно чувствуя что-то, как- будто нарочно долго  и беспорядочно кружили вокруг зоны отчуждения и только много позднее  выстраивались и  вытягивались в черные клинья…

Постепенно деревня начала оживать…Вернулись некоторые из односельчан, наверное отчаянно надоевшие своим сродственникам. Появились и совсем чужие люди, по виду бродяги и неудачники, уставшие от собственной неустроенности и неверующие ни в Бога, ни в радиацию…
То тут, то там,  над бурьяном поднимались домишки, иной раз и красного кирпича, под железной крышей, благо строительного материала и  на развалинах деревни и на взорвавшемся комбинате оказалось вдоволь…
А радиация… Да что радиация? Кто ее видел, эту самую радиацию?  Вон Верка с сыном живут, коза однако же, да огородик…И ничего…Мальчишка так даже и румяный вечно, словно с мороза…
Анатолий, крепкий, мускулистый подросток, подпорченный горбом, хоть и небольшим, а все ж таки заметным,  тщательно вымыл руки возле колодца, поливая себе с ведра и промокнув их о собственную  рубаху,  с затаенным любопытством посмотрел в полутемную, сыроватую, четырехугольную  яму, вырытую им посреди огородика. По стенкам ее, с зеркально-глинистыми срезами от лопаты, тонкими змейками сочилась верховодка…Небольшой, аккуратно сколоченный крест полулежал на куче вынутой земли, исходил желтыми, янтарными слезами.
Крест Анатолий срубил из высокой, с отломанной верхушкой  голубой ели, растущей  возле  развалин бывшего «Дома Культуры». От запаха свежей земли и еловой живицы, у паренька кружилось в голове, подводило живот, словно от голода…
Сбросив обувь в сенях, он вошел в комнату и,  покачиваясь с носка на пятку,  постоял возле  самодельной книжной полки, подвешенной в углу, рядом с окном.
Библиотека  для деревни была довольно большой, но совершенно несуразной по составу.
Толстенная библия дореволюционного издания, соседствовала с потертым и замасленный справочником по ремонту и эксплуатации гусеничного  трактора «Т№130», а рассказы советских писателей о Ленине, опирались о пухленький томик Эмиля Золя.
Выудив  из книг, любовно перечитал и убрал в карман лежавшую до поры хвалебную справку- характеристику, выданную ему, Анатолию Моховому,  от председателя соседнего колхоза, которому он между делом за эту зиму отремонтировал и отрегулировал всю уборочную технику, ржавеющую  бы до этого,  по устоявшимся обычаям до самого последнего дня, до весны…
Обмыв в последний раз   остывшее, усохшее за годы болезни   тело своей матери, Верки, уснувшей навсегда два дня назад, он  завернул ее в чистую простыню и, перебросив через плечо, вышел во двор.
Дождь тут же промочил полупрозрачную, ветхую ткань и пока Анатолий не забросал могилу землей,  у него перед глазами  водяными знаками маячили темно- рыжие ее волосы и блекло-багровые соски высохших грудей.  Установив крест, он запер дверь на замок и, не оглядываясь, пошел прочь, в сторону Сибирского тракта, ведущего в большой город.
Дождь шлепал и шлепал крупными тяжелыми каплями по блестяще-черному асфальту, шумом своим, заглушая не то стон, не то клятву осиротевшего Толика:
- Я обязательно вернусь к тебе, мама…
                                                                    3.
Начальник отдела кадров, желчный худощавый старик,  приехавший в этот город вместе с эвакуированной во время войны из Ленинграда техникой, да так и оставшийся здесь,  недоуменно, раз за разом перечитывал предоставленную Анатолием характеристику:
- Слушайте,  товарищ Моховой, я что-то никак не пойму…- он раздраженно загасил беломорину с измусоленным мундштуком.
- А где остальные документы: паспорт, свидетельство об образовании, выписка из домовой книги… Где? Где все это?
Начальник отдела кадров в запале даже внимательно рассмотрел оборотную сторону характеристики, словно на ней водяными знаками могло быть написано нечто очень значимое для него…
- Парень набычился, почти силой вырвал бумажонку из пальцев дотошного кадровика и, поднимаясь, проворчал: А что кричать-то? Все равно ничего больше у меня нет… А у вас на проходной написано
что требуются…
Старик вздохнул, шевельнул лохматыми бровями и, потянувшись к телефону, спросил на всякий случай,  внимательно рассматривая натруженные руки молодого человека с широкими и плоскими ногтями…
- А лет-то тебе сколько, парень?
- Я думаю лет шестнадцать…- гордо проговорил, возвращаясь на свое место, Анатолий и победно взглянул на в конец растерявшегося кадровика…
…- Это дизелемоторный? – Прокричал старик в трубку, по-видимому, стараясь перекричать шум производства, царивший в этом самом неведомом  дизелемоторном…
- Позови - ка  ты мне Таравана…Да-да….Это Максим Павлович?...Вы  помнится на партсобрании  жаловались, что у вас слесарей не хватает….Да есть парнишка…, настырный похоже…Какой разряд, к чертям собачьим? Говорю же что даже отчество мне его не известно… Поставим второй, а там посмотрим…Хорошо, под твою ответственность….
На следующий день Анатолий  Моховой, вышел на работу в качестве слесаря второго разряда и получил койка- место в заводском общежитии барачного типа, из которого впрочем довольно быстро перерос сначала в комнату в коммунальной квартире, а потом и в отдельную  на пятом этаже нового кирпичного дома…Нехорошо, если один из лучших механиков громадного завода(а слесарить Анатолий перестал уже сразу после испытательного срока), ютится без своего жилья…

Центральная городская библиотека поразила Анатолия  своими  колоннами и замысловатой лепниной (под книги был отдан западный флигель бывшей городской усадьбы бывшего Генерал-Губернатора), мраморными лестницами с кроваво-красной ковровой дорожкой, пропущенной под медными, некогда позолоченными прутьями,  и бесконечным количеством книжных стеллажей, выставленных в просторных залах с несколько армейской, бездушной аккуратностью.
Первое время, Моховой просто бродил среди стеллажей, вдыхая в себя сладковатый, схожий с шоколадом запах старых, прошедших многие руки книг, читая вслух имена незнакомых авторов и названия их произведений, трогал дрожащими пальцами  потертые обложки…
А потом пришла пора чтения…
Все новые и новые авторы, рекомендованные Анатолию невыразительной, серенькой, худо бедренной библиотекаршей, молоденькой впрочем, девицей,   уносили его в далекие неведомые дали под тихий шорох страниц и  чуть слышное хлопанье алых парусов…
Очнулся Моховой, пожалуй, только тогда, когда заметил, что в его отдельной квартире отчего-то поселилась серенькая, невзрачная библиотекарша, и что ее, оказывается, зовут Клавдией, и что  как  это не странно месяцев через шесть, Анатолий  Моховой станет папочкой…
Под самый новород, Анатолий отвез Клавдию в роддом, а сам взял два дня отгула и выбелил зубным порошком все потолки в квартире. На стенах, вместо дефицитных в те семидесятые годы обоев, старательно, свернутой в тугой жгут тряпкой изобразил накат, светло – желтым на голубом и уже второго января принимал из рук фельдшерицы наследника Васеньку…Василия Анатольевича…
…Клавдия, после родов неожиданно раздобрела, расцвела и похорошела, и как только появилась возможность, сбагрила сына в ясли, а сама, между прочим, являясь единственной дочерью главного инженера металлургического гиганта, зачастила по санаториям, лечить существующие, а скорее всего надуманные заболевания.
Анатолий, любивший сына и радостно наблюдающий за его взрослением, на Клавкины фортели внимания не обращал, и почти не удивился, когда откуда-то из-под Анапы получил от благоверной открытку с видом на море и коротенькой припиской на обороте…

« Толик. Я знаю, ты хороший человек, но наш брак был ошибкой. Я повстречала другого и наконец-то поняла, что такое настоящая любовь. Когда у нас с ним, все утрясется, я, скорее всего Васеньку заберу. Целую.  Твоя Клавдия».

…Когда Васе исполнилось пять лет, он впервые смог подняться в воздух…Легкие крылья мальчика, с шумом рассекая воздух комнаты, подняли пыль с книжных полок и давно не стираных гардин…

Бросив на стол кадровика заявление на отпуск, Анатолий Моховой, забил рюкзак  банками с кабачковой икрой и китайской тушенкой, и заботливо одев сынишку в теплые, купленные « на вырост»  одежды,  поехал в деревню своего детства…

Тополя за эти годы уже успели основательно подрасти и своими часто посаженными стволами защищали зону от холодных, пронизывающих ветров, частенько долетавших до этих мест с кустанайских степей.
И столбы и колючая проволока   куда-то пропали, надо полагать усилиями местных жителей, в деревню вели довольно глубоко протоптанные многочисленные тропы , а через то место где некогда висела калитка, пузырилась голубыми бликами,  глубокая санная колея.
- …Ну, вот мы Васенька с тобой и добрались…
Анатолий скинул рюкзак со спины и, утопая по колено в снегу,  направился к покосившемуся крыльцу родного дома.
Васька вздохнул, придирчиво осмотрел полу занесенный снегом убогий домишко,  
Крест, посеревший от времени, темнеющий  среди сугробов, оббитый ржавой жестью конек навеса над колодцем и пошел по отцовским следам к дому.

Веркин дом прогревался долго и нехотя.  Печка дымила, парила волглой штукатуркой, сердито завывала в забитом снегом дымоходе, но уже ближе к вечеру, когда со стекол потекло и уснувшие  по холоду мухи  зашевелили лапками, а разомлевший  Васятка  бегал по избе в одних трусиках, Анатолий успокоился,  дрова больше в печь не закладывал и присев на скамейку, потный и счастливый прошептал наконец:
- Вот я и вернулся, мама…
                                                           4.
Вася кувыркался в воздухе, весело пролетая над печкой, кухонным столом, лежащим на разобранной кровати отцом, тревожно наблюдающим за кульбитами сына.
- Ты Васька аккуратнее, голову о печь не разбей.- Предупредил он сына, сбрасывая ноги на пол и по городской привычке, натягивая шлепанцы.
- Да ты что папа, это же так здорово! - рассмеялся тот и вновь закружился под потолком…
- Да знаю я сынок, знаю…- Буркнул Анатолий и направился в сени, где как он помнил все эти годы, висели старые, овечьи ножницы…

На озере или рассказик ни о чем… (Рассказ)

- …Божья коровка, улети на небо, там твои детки…
Жучок раскрыл жесткие, оранжевые в черные пятнышки надкрылья и улетел куда-то в сторону, влекомый  свежим озерным ветерком.
- Ах, какая прелесть,- искусственно громко  проговорила Софья Петровна, урожденная княжна Воропаева, девица благородного поведения лет эдак тридцати, тем ни менее все еще тайно мечтающая о замужестве.
- Как это все прелестно: лес, озеро, жучки, бабочки… Я бы пожалуй согласилась построить здесь, на берегу домишко и жить в нем, одна…Смотреть на озеро, встречать рассветы, собирать гербарии…
Княжна, брезгливо морщась, вытерла ручку, по которой только что семенила божья коровка надушенным донельзя батистовым платочком и еще удобнее расположилась в плетеном кресле, стоящем вблизи берега под широким, белым, ажурным зонтом.
- Ах, мадемуазель Софья, - незлобиво посмеиваясь, проговорил Владимир Александрович Кудрявцев, промышленник, местный компаньон столичного миллионщика Бахрушина, сидя на желтых досках намедни  сооруженного мостика и щурясь от солнца наблюдая  за застывшим поплавком своей удочки.
Его большие ступни,  причудливо преломляясь в прозрачной воде, казались розовыми пятнами, свободно парящими над светло-желтым песком на дне озера.
- А что бы вы, драгоценная моя Софья Петровна делали в этом домике зимой?
- Как что?- естественно удивилась княжна.- Ходила бы в лес, каталась на коньках…
- Ой, мадемуазель Софья Петровна- наигранно испугался  Кудрявцев.
- А если не дай Бог Волки?
- Волки!?
- А как же…Тут милостивая госпожа и волки по зиме бродят, и медведи, и рыси…Кабаны и те есть…Как ни крути, а это ж все-таки не Европа, а Урал- батюшка…Отсюда до ближайшего  городка сорок с гаком верст наберется…Глушь.
Софья Петровна побледнела и, отбросив платочек, испуганно завертела по сторонам  головой, словно ожидая тот час увидеть поблизости если уж не кабана, то как минимум волка…
- Так что же вы, Владимир Александрович в таком глухом месте купальню устроили? Гостей пригласили…Нарочно что ли…
Промышленник ухмыльнулся в густые, тщательно завитые в кончиках усы и, щелкнув пальцами,  хохотнул:
- Да что же вы так, Софья Петровна перепугались? Здесь летом ни сколько не опаснее чем на Монмартре. К тому же вода чистейшая, родники  со дна бьют, радоновые, да и рыбалка…
К нему, на щелчок подбежал вышколенный слуга в строгой, черной, фрачной паре и, приоткрыв серебреную коробочку, вытащил ярко-красного, навозного червя.
Перебросив удочку, и прополоснув в воде пальцы, Кудрявцев закурил,  и вкусно выпуская белый, кудрявый табачный дым поверх головы проговорил, уже более серьезно…
- К тому же здесь, дорогая Софья Петровна  превосходные виды… Что по мне, так лучшей красоты и не надо… Что мне Швейцария? Бывал я там… Снег, горы… Ну и что? А здесь…
Он повел рукой, все еще сжимающей папиросу вокруг и по-извозчичьи громко причмокнул: - Урал…
…А вид вокруг и в самом деле был необыкновенный…Легкие облака, отражались идеально ровном зеркале озера. Голубоватые, словно невесомые горы утопающие в сосновом бору казалось, кружились вокруг озера в беззвучном вальсе, притягивая к своим закругленным вершинам акварельную голубизну неба. А запах!? Воздух казался пропитан настоем меда и хвои, чуть-чуть разбавленным свежестью озера…  Дышалось так легко и чудно, что даже папиросный дым, застывший где-то вверху, почти под самыми сосновыми кронами не мог испортить его неповторимость…
-Господа, господа. Пожалуйте чай пить…
Возле ярко-желтого полога, натянутого среди кустов на возвышенности берега, на широком, раскладном столе исходил паром изящный, начищенный  до золотого блеска самовар. Из высокой трубы его,  черной и лоснившейся антрацитом, лениво выползал плотный, белый дым.
Невысокая, плотная и сдобная горничная, сияя белоснежными передничком и чем-то вроде кокошника, расставляла на столе приборы, тарелки и тарелочки с заранее нарезанными закусками…
- Господа. Пожалуйте чай пить. Самовар уже вскипел.
Повторила она  свое приглашение  еще громче, и при помощи дворецкого в черном начала расставлять легкие дачные стулья вокруг стола.
- Пойдемте, уж почаевничаем, мадемуазель Софья Петровна.
Кудрявцев отложил удочку, поднялся и как был  босым, так и отправился к столу, возле которого уже расхаживали  проголодавшиеся  гости промышленника, тем ни менее не решавшиеся присесть до подхода хозяина.
Посадив княжну рядом с собой, Владимир Александрович жестом пригласил и всех остальных занять свои места.
- Господа. – Произнес он после первой рюмки старорусской, сладкой водки, когда гости за столом слегка пообвыклись, выпили и закусили.
- Господа. Прошу вас познакомиться с моим хорошим знакомым, и  с недавних пор соседом по поместью господином Володарским, Сергеем Павловичем и его очаровательной супругой Еленой Леонидовной…Они можно сказать молодожены, и вы уж их постарайтесь не обижать…
Все тут же захлопали, чем явно смутили молодых супругов приподнявшихся со своих мест на противоположном конце стола.
…- Как вам у нас нравится?
…-Чем изволите заниматься, уважаемый Сергей  Павлович?
…-А велико ли у вас поместье, господа Володарские?
- Да будет вам!- вступился за растерявшегося под градом вопросов молодого помещика Кудрявцев.
- Все, все со временем узнаете. От  вас у наших молодоженов секретов нет. Я прав, Сергей Павлович?
- Несомненно, господин Кудрявцев…
Слегка волнуясь, проговорил молодой человек и, приподнявшись, предложил тост за хозяина купален и организатора пикника господина Кудрявцева.
Все выпили и отдали должное превосходной кухне, тем более что подали горячее:
отварную осетрину и укутанную пряным паром буженину под прозрачными ломтиками жаренного картофеля.
- У вас, милостивый государь,  превосходный повар.
Княжна Воропаева вилочкой отщипнула сверкнувший радугой кусочек осетрины.
- Наверное, из французов?
- Это кто, Фома из французов!?- Владимир Александрович расхохотался, вытер салфеткой выступившие слезы и, звякнув ножом по хрусталю фужера,   позвал негромко:
- Фома Фомич. Выйди голубчик на минутку. Господа тебя видеть желают.
Через минуту из-под навеса, где надо полагать, и находилась кухня,  вышел, прихрамывая на правую ногу неказистый мужичок,  с расхристанной бороденкой неопределенного цвета, в белой куртке и белых штанах.
- Чего изволите барин? Если раков желаете, то ближе к вечеру. Пиво еще не простыло…  А с теплым раков  никак не можно…
- Вот полюбуйтесь господа хорошие на моего француза…Я его из екатеринбургского привокзального буфета увел…  Совсем пропадал талантище…
Целый день пирожки да расстегайчики… Болото… Того гляди и спился бы…
Он протянул повару отчетливо хрустнувшую десятку и отправил восвояси…
- Ступай, Фома Фомич. И не забудь, оставь к шести часам горячей свининки. Барон Трахтенберг подъедет. Он ее под анисовую страсть как уважает.
- Непременно оставлю, Ваше Сиятельство!- старик повар почтительно кивнул взлохмаченной своей головенкой и скрылся под пологом.
- Что, Барон Трахтенберг обещался?- скривилась княжна Воропаева. Пудра с ее щек под воздействием выступившего пота слегка потекла и  отнюдь не первой молодости мадемуазель  казалась теперь даже старше своих лет.
– Опять надо полагать  цыган с собой привезет, вот ведь моветон, а то  напьется как мужик и из пистолетов стрелять начнет…, по воронам да по чайкам…
- Ну и пусть себе стреляет,- вступился за отсутствующего барона раздобревший и чуточку опьяневший заводчик.
- А по воронам да галкам и наш царь-батюшка, Николай  Александрович Романов пострелять, побаловаться любитель…Очень и очень…
Все тут же возымели желанием выпить и за Николая второго, и за всю августейшую фамилию, хотя разговор за столом самым странным образом вновь вернулась к Трахтенбергу…
- Это уж как пить дать напьется - авторитетно заявил мужчина в полотняном костюме с плоским, невыразительным лицом.
На пасху говорят,  так набрался, что в  челябинской «Астории», к медведю полез христосоваться, а после чего взболтал бутылку «Krug Clos du Mesnil» за пятьдесят рублей штука, и с  ног до головы окатил бедолагу – городового, появившегося  в ресторане  не ко времени…
Все рассмеялись, заерзали на стульях, вспоминая смешные истории, в которых барон Трахтенберг принимал непосредственное участие.
Подали кофе. Мужчины закурили, а  некурящий  Сергей Павлович взялся за гитару, висевшую на сучке ближайшей сосны.
- LA ROMANCE DE SALON.-      
Объявил он негромко, пробежав тонкими пальцами по инкрустированному перламутром грифу.

… «A passe deja, trois longs jours,
Des le moment de notre rencontre,
Caressent les reflets du feu,
De la cheminee, vos epaules.

Mais vous vous trouviez, dans le calme,
A mes yeux, regardaient,
Dans l'elan se sont jetes chez moi,
Ayant cache la personne aux capotes.

Mais je, vous embrassais les boucles,
En aspirant l'odeur de la cerise,
Et les absurdites avec enthousiasme les gachettes,
Sur vous, et sur le tres Haut…»

Его молодая супруга удивительно хорошо подпевала, негромким, слегка глуховатым голосом.
Как только среди сосновых стволов затихло эхо последних аккордов романса,  почти все  присутствующие за столом повыскакивали со своих мест и щедро наградили молодую чету дружным рукоплесканием.
- Ах, шарман!
- Ну до чего же они хороши!
- Несомненно! Душки.
К Володарским пробился, сияя оранжевым шелком рубахи подпоясанной витым шнурком невысокий, кряжистый коннозаводчик  Абдулов, из  древнего рода яицких казаков.
- Господа. Вот только закончатся погоды, пойдут дожди, и я вас ожидаю непременно всех, вы слышите господа, всех у себя в гости.
Присутствующие вновь шумно зааплодировали и лишь Володарский, серьезно восприняв приглашение,  отказался:
- Прошу заранее меня извинить, но уже через неделю я приступаю к учительству в женской челябинской гимназии…Я уже и директору, мадам  Ведерниковой отписался с согласием…
-…Однако довольно фривольный романс вы исполнили, дорогой Сергей Павлович, тот еще романсик…
Облизнув полные губы, проговорила княжна и тут же, в двух словах пересказала содержание песенки заводчику Кудрявцеву, с трудом освоившему французский алфавит в детстве и уже более не продвинувшемуся в столь тяжком для его старообрядческой головы языке.
- Это ничего, это можно…- рассмеялся Кудрявцев и тут же вскочил из-за стола с широко распростертыми объятиями…
- А вот и он, господа…Вот и наш барон….
И в самом деле, на широкую прибрежную поляну въехало сразу же несколько сияющих черным карет, управляемых запряженными  в тройки ярко-белыми лошадьми, украшенными  пестрыми султанами, арабесками и лентами. Последней на берег выехала праздничная, несколько бутафорская цыганская кибитка.
Тотчас стало очень шумно и тесно.
На желтом песке запылали костры. Пахнуло дымом, водкой, конским и женским потом, дешевым парфюмом…
Барон  ступил на берег нетвердой походкой и тот час бы упал, но был довольно твердо поддержан возницей, разодетым в белый фрак и белый же, шелковый цилиндр.
- Ваше сиятельство…- протянул тот неодобрительно…- Ну нельзя же так, держитесь…Тут кругом коренья да костры…Как бы чего не случилось…
- Замолчи дурак!- Трахтенберг на заплетающихся ногах направился к столу, но тут же рухнул лицом в песок и тот час захрапел…
- Поднимите же барона.- рассмеялся Владимир Александрович и придвинул к себе свободное плетеное кресло.
Пьяного гостя  с трудом подтащили к  креслу,   и бережно усадив,  тот час же забыли о нем…
…Цыгане плясали и пели. От бисера и пестрых развевающихся в танцах юбок рябило в глазах. Искры костра по спирали уплывали в бездонное, темно-фиолетовое вечернее небо. Тонкая паутина бабьего лета колыхалась в струях теплого воздуха…Хорошо…
… Бархатное пиво, багровые горячие вареные с перчиком и крапивой раки, а кому-то жареные сардельки  и соленые баранки были превосходны, вечер заканчивался весело и непринужденно. Цыгане, усталые и полупьяные кружком усевшись возле затухающих костров, лениво дремали…Выпала первая вечерняя роса…
- Ба!- вдруг громко закричал протрезвевший, выспавшийся барон Трахтенберг, случайно  заметив среди гостей молоденькую супругу Володарского Елену Леонидовну.
- А вы молодец, Владимир Александрович, право слово молодец, что решили девочек  на пикник пригласить…
Все тут же, наперебой начали увещать барона, объясняя что он обознался, и что это вовсе и не девочка по вызову, а совсем даже и наоборот- мадам Володарская, Елена Леонидовна.
- Да что вы мне говорите!?- горячился тот, упорно пытаясь выцарапаться из жалобно скрипнувшего кресла.
- Да я всех кокоток из борделя на нашем «Пьяном острове» на ощупь знаю. Это же Лили, одна из самых дорогих…
- Да.- Выступил вперед побледневший  Сергей Павлович.
- Да. Эта женщина когда-то по желтому билету содержалась… Но это ничего не меняет. Она сейчас мадам Володарская, супруга моя венчанная, и если у нас с Еленой Леонидовной дети случатся, если Богу угодно будет сделать меня, недостойного отцом ее детей, то они несомненно будут урожденные Володарские, понятно вам, Володарские и никак иначе…
…Вечер был скомкан, да впрочем, и темно уже стало… Уставшие господа начали рассаживаться по каретам, на которых  заскучавшие возницы уже и фонари зажгли.
Сергей  Павлович  подошел   к полупустой карете, на креслах которой,  кроме  княжны Воропаевой, да клюющего носом промышленника Кудрявцева никого не было и, приоткрыв блеснувшую лаком дверь, попытался усадить свою супругу.
- Да вы что, мон шер Сергей  Павлович, себе позволяете!?
Вскричала обиженно  Софья Петровна, гневно шлепая молодого учителя по руке черным, сложенным веером…
- Что бы я и куртизанка, да в одном экипаже!?  Да вы с ума сошли!
- Да уж, голубчик, Сергей  Павлович – проснулся Кудрявцев и вольготно, до хруста в костях потянулся всем телом.
- Вы бы ступали к цыганам…Сами видите тесно здесь, да и душно…
К цыганам голубчик, к цыганам…
……………………………………………………………………………………..
Вольный перевод Салонного романса.
  
  « Уже прошло, три долгих дня,
   С момента нашей встречи,
   Ласкают отблески огня,
   Камина, ваши плечи.
  
   А вы стояли, в тишине,
   В мои глаза, смотрели,
   В порыве бросились ко мне,
   Укрыв лицо в шинели.
  
   А я, вам кудри целовал,
   Вдыхая запах вишни,
   И чушь восторженно шептал,
   О вас, и о всевышнем…»

Дождь по обе стороны стены (Проза)

Мелкий  дождь, моросящий с самого утра, окрасил город в темно-серый, сиротский цвет.
Море, далекое и неспокойное,   недовольно ухающее волнами об осклизлые камни волнореза, где-то там, за лонжероном,  невольно добавляла в скучные  запахи  дождя  тоскливые нотки одиночества и беспросветной безнадеги, заставляя редких прохожих втягивать шеи в плечи и торопливо перебегать пустылые, серые улицы.
Отчетливо пахло йодом и грязью далеких лиманов.
Высокая, сложенная из серого камня стена женской тюрьмы возвышалась передо мной,  одним своим видом вызывая в душе моей чувство необъяснимой тревоги и  подавленности.
Я, зябко ежась,  вот уже с четверть часа топталась около высоких железных ворот, передав недовольному, заспанному сержанту из охраны свой паспорт и направление горисполкома, согласно которому я должна была провести среди заключенных и  сотрудников тюрьмы цикл бесед о религии и вреде оной…
Наконец-то ржаво щелкнул замок, и небольшая калитка в воротах приоткрылась, проем которой полностью заслонил необычайно полный старший лейтенант, мундир которого напоминал шкурку переваренной шпикачки, готовой лопнуть при первом прикосновении к ней.
- Здравствуйте, Елизавета Петровна.
Неожиданно высоким, чуть ли не женским голосом поприветствовал он меня.
- Давно ждем…Прошу вас следовать за мной…
Паспорт мой, однако, он передать мне не спешил, а внимательно сверив мою личность с фотографией на нем,  впихнул его в карман кителя.
Я проследовала за ним, испуганно осматриваясь по сторонам.
Калитка за моей спиной захлопнулась и из мирной, хоть и промокшей Одессы я попала в совершенно иной доселе неизвестный мне мир: мир колючей проволоки, сторожевых вышек и натасканных псов, мир уголовниц и вертухаев, мир страха и одиночества…
                                                                  1.
Обширный тюремный двор по периметру огораживала натянутая на частые, бетонные столбы какая-то своеобразная, невиданная мной до этого, серебристо-блестящая, словно вырезанная из жести   колючка, поверх которой тонкими струнами чуть слышно дребезжала тоненькая струна, натянутая на белые, фаянсовые изоляторы. Отчего-то мне подумалось, что струна эта, скорее всего под напряжением…
- Скажите, - я поспешила за офицером…
- Зачем такие предосторожности? И забор и колючая проволока…Они же женщины…
- …А еще вышки, собаки и высокое напряжение…- подхватил тотчас старший лейтенант,  оборачиваясь…
- Да. Они женщины, но они к тому, же еще и уголовницы, а многие из них и рецидивистки.  Убийцы и налетчицы, аферистки и квартирные воровки…Да что я…Вам о нашем контингенте лучше всего расскажет начальник тюрьмы полковник  Краснов Иван Титович. Он с ними уже около сорока лет общается…Спец в своем деле. Можно сказать МакарЕнко….
Я фыркнула, а он или, не расслышав или не поняв, продолжал с воодушевлением, все так же коверкая фамилию знаменитого педагога:
- Да, да. Именно МакарЕнко, никак не меньше…Он этих марух насквозь видит, что твой рентген…  Любую мастырку найдет, любую заначку…А как глянет в глаза (тут мой провожатый совершенно серьезно перекрестился), так у многих из наших подопечных чистая истерика случается…И это все притом, что он женщин никогда не бил…
- А что, у вас женщин бьют? – быстро спросила я и тут же осеклась…
- А как же иначе?
Совершенно серьезно ответил офицер и вытер мокрое, багрово- красное  лицо толстой пятерней, с  фиолетовым якорем-татуировкой на тыльной ее стороне.
- Конечно бьем… Но об этом вам кум расскажет, полковник Краснов то бишь…  Кстати мы уже почти и пришли…
За разговором я и не заметила, как мы обогнули  кирпичное здание тюрьмы как таковой  и вошли в подъезд, украшенный  жестяным, полукруглым  козырьком, укрепленном на старинной ковке металлических прутьях.
Лейтенант коротко постучался в дверь темного дерева,  приоткрыл  ее,  и нелепо изогнувшись (голова с правой рукой в кабинете, а левая и толстый зад в коридоре)  сквозь щель доложил:
- Товарищ полковник, лектор  Елизавета Петровна Вепрева  по вашему приказанию доставлена.
После чего отпрянув от двери, пропустил в кабинет меня, а сам коротко козырнув, исчез в полумраке коридора.
Кабинет начальника одесской женской тюрьмы поражал своими огромными размерами. В моем родном педагогическом институте, где я провела не самые плохие пять лет своей жизни в таком помещении вполне могла уместиться целая аудитория вместе с лаборантской … Над широким, багрового сукна столе, на стене висел тканый гобелен, изображающий Феликса Эдмундовича полу анфас. Прямо под гобеленом, на резном, антикварном кресле восседал тот самый кум, начальник тюрьмы полковник Краснов, простецкого вида мужик с неожиданно умными и живыми глазами. Такие мужики частенько встречаются среди русских мастеровых, пьющих в усмерть,  но в дни завязки, умудряющиеся и блоху подковать и жену ублажить…Перед ним лежала раскрытая канцелярская папка, пухлая от вшитых в нее разнокалиберных листков и справок.
Полковник поднялся мне навстречу и оказался неожиданно высокого роста, худощавым и сутуловатым.
- Присаживайтесь, чувствуйте себя как дома. Через полчаса обед, это святое…А вот после обеда мы всех, кроме караульных в актовом зале соберем, там и выступите…
Я села напротив него на жесткое, словно чугунный радиатор деревянное полу кресло и успела прочитать надпись на обложке папки:
Анна Смоленская. ( Анюта с майдана). 1938 г 08.12 Ст.УК СССР №158 ч.2…
- Скажите…- нарушил затянувшуюся тишину внимательно наблюдающий за мной полковник.
- А вы и в самом деле совершенно не верите в бога? Осознанно так сказать…
- Естественно!- удивилась я и даже приподнялась от неожиданного вопроса…
- А вы что верующий?
Иван Титович неопределенно пожал плечом и тут в кабинет постучали и мужеподобная, грубо вырубленная девица неопределенного возраста, в  форме, с погонами сержанта внутренних войск вытянувшись доложила громко и четко:
- Товарищ полковник, заключенная Анна Смоленская  по вашему приказанию доставлена. Разрешите завести?
Полковник недовольно поморщился, но взглянув на меня, отчего-то повеселел и ответил, сдержанно улыбаясь:
- Да, да, введите, товарищ сержант. А вас я попрошу подождать окончания разговора в коридоре.
Сержант в юбке, четко козырнула и исчезла в дверном проеме, а вместо нее в кабинете появилась совсем еще молодая женщина с удивительно красивыми чертами лица, короткой стрижкой пепельных волос и тонкой, высокой шеей, красоту которой не смог испортить жесткий, грубый воротник темно-синей, рабочей робы.
Женщина упрямо глядела на полковника, ее красиво очерченные губы презрительно закривились. У меня сложилось странное ощущение, что между этими, столь различными людьми,  на моих глазах происходит нечто странное, быть может неоконченный спор или разговор…
- Ну что, гражданин начальник, кто из нас оказался прав? Вот мы снова и встретились… А вы говорили…
- Ну что ты за дура, Анна? Тебе что здесь, медом намазано….
- Воровка никогда не станет прачкой! Не могу, как все спину гнуть, не могу и не хочу…- Она высокомерно вздернула подбородок и вдруг совершенно неожиданно подмигнула мне, словно говоря:
- Ну, как я его, а!
Я смотрела на все это представление во все глаза - мне, маменькиной дочке все происходящее передо мной казалось чем-то нереальным, словно и не в жизни это происходило, а в театре, и в театре каком-то провинциальном, заштатном….
-Ой!- Расхохотался полковник Краснов и даже вроде бы прослезился…
- Не делай мне смешно, Анюта… Украдут кулек каштанов на привозе, а туда же – воровка! Дура ты, а не воровка…Ты на себя посмотри…  Ты же красавица…Да ты могла бы настоящего мужика на всю его жизнь осчастливить…А ты воровка…. Это ты можешь нашу гостью пугать…Она, таких как ты, судя по всему еще не видала…Воровка….Дура ты набитая, а не воровка…
Я услышала в его словах скрытую горечь и уже более внимательно стала вглядываться в действо, разворачивающееся рядом с собой…
Полковник вышел из-за стола и, подойдя вплотную к девушке, взял пальцами ее подбородок, приподняв голову воровке,   и глядя ей в глаза,  тихо спросил…
- Ты, Анна,   в витрину на кой хрен кирпичом саданула? На кой ляд ты себе еще двести шестую, хулиганку приплюсовала? Неужто ради Жоркиной? Зачем тебе это, она же аферистка, сука прожженная?  К тому же стукачка… Зачем тебе лишних два года за забором торчать?
- Не смейте, гражданин начальник!- в голос вдруг закричала заключенная девушка. Не смейте Иван Титович, нельзя так о ней! Я люблю ее!
Она вдруг резко отскочила от него, бросилась спиной на пол  и, выхватив обломок бритвы, полоснула левое запястье несколько раз…
- Вот же блядь,  дура чертова! – Полковник уже стоял перед ней на коленях и заматывал своим носовым платком израненную руку бьющейся в истерике Анны. Лезвие отброшенное сапогом полковника матово поблескивало под креслом, на котором я все еще сидела…Я оторопев, не могла отвести взгляд от этого жалкого обломка, с тремя крупными буквами – НЕВ- который только что на моих глазах послужил  страшным орудием самоубийства…
- Нестерова!- крикнул полковник, поднимаясь, и сержант, ожидающая окончания беседы перед дверью, тут же ворвалась в кабинет.
- В медсанчасть ее… Лепиле передашь, что б понаблюдал там за ней…Бромом покормил что ли…Мне еще сейчас суицида для полного счастья перед ноябрьскими не хватает… А вам за плохо проведенный  личный досмотр заключенной трое суток ареста, с вычетом премиальных естественно…Идите.
-Есть! Уже более грустно, чем в первый раз отсалютовала сержант и приобняв Анну Смоленскую вывела ее за дверь.
Раненную увели, а я все еще не могла прийти в себя от потрясения.  Все также четко перед глазами стояла жуткая картина: истекающая кровью молодая женщина, с крупой выколотой внизу живота бабочкой на фоне темного распятья и стоящий перед ней на коленях полковник, начальник женской тюрьмы…
- Ну и как вам, Елизавета Петровна нравятся наши будни?
Голос полковника вновь обрел прежнюю интонацию, да и сам он вновь заняв свое кресло, казался совершенно спокойным и безмятежным…
- Зачем она так с собой?- с усилием сдерживая нервную дрожь, спросила я его,  - И кто, позвольте полюбопытствовать такая  Жоркина, о которой вы намекали, говорили с …
Я окончательно растерялась и замолчала,  а  офицер, подождав некоторое время, словно ожидая продолжения этой моей незаконченной тирады, закурил, и шумно выдыхая в сторону от меня сизый, табачный дым наконец-то начал…
- Я вам, Елизавета Петровна, во время вашей лекции Жоркину эту покажу, естественно, а все то, что вы сейчас здесь у меня в кабинете увидели, это поверьте не что иное, как попытка самым примитивным шантажом вновь разрешить Жоркиной и этой дурехе Смоленской жить семьей…Решила дурочка меня как последнего фраера провести…
Вы, Елизавета Петровна  на сленг мой особо внимания не обращайте. Я обычно старюсь феней не пользоваться, но за столько лет общения воленс-неволенс, да приобщишься…
- Как семьей?- ахнула я,  недослушав его,   и тут же зажала себе рот ладонью.  Смысл слов полковника упрямо не желал  доходить до моего сознания  в своей страшной, неприкрытой  нелицеприятности…
- Да вот так, семьей…-  полковник погасил сигарету и, пододвинув к себе папку – дело Смоленской, заговорил, изредка бросая взгляд на мятые, истертые бумажки, в которых сухо, канцелярским языком изображалась помятая судьба молодой женщины…
                                                               2.
Мы шли по безликим коридорам, стенам  которого выкрашенным в синий цвет казалось, не будет конца, шли вдоль вереницы распахнутых дверей в камеры, а полковник  Краснов,  шедший впереди меня, с видом завзятого гида выкладывал и выкладывал тонкости и мелкие секреты тюремной  жизни, жизни в заведении,  которое он, на мой взгляд, несомненно,  по-своему очень любил.    
- Вы видите, товарищ Вепрева, что в нашем заведении, в отличие от ему подобных, принятие пищи происходит не в камерах, а в специально оборудованной столовой, и это не случайно, уж поверьте, мне не случайно…
Если б вы знали, сколько порогов я оббил, сколько кабинетов обошел, пока выбил подобное разрешение…Теперь во время обеда, или допустим ужина, девицы мои могут парой слов с подругами из других камер переброситься, поболтать наскоро… И им приятно, и нам полезно: они  за болтовней своей лишний пар выпустят, а мои работники, в случае необходимости или положим какого-то сигнала от стукача за это время самым наилучшим образом шмон в камере проведут,  сами видите, все двери раскрыты…
Я еле поспевала за ним и почти не вслушивалась в то, что говорил тертый
Иван Титович, так и эдак переосмысливая  ранее услышанные страшные откровения начальника одесской женской тюрьмы, или крытки, как ласково называл ее Краснов.
…Возле зарешетчатого окна, в  углу камеры  возле двухъярусных металлических коек, полковник остановился и присев на табурет стоящих рядом , подождав, когда я запыхавшись подошла к нему, небрежно проворчал, брезгливо поглядывая на прикрученный к полу стол, захламленный самодельными картами, разбросанными костяшками домино и засаленными конвертами и обертками дешевой карамели:
- Вот семейное гнездышко этой самой Жоркиной,  полюбуйтесь…
Я с сомненьем остановилась возле этого двух ярусного сооружения, пытаясь найти,  отыскать, увидеть в нем ответы на то множество не разрешаемых пока еще  вопросов, которые поставил передо мной всего лишь один этот дождливый день.
…Два одеяла, заправленные под матрас верхней койки, свисая, образовывали  некое подобие стен у нижней, огораживающих небольшое пространство прокуренной, пропахшей дешевой парфюмерией и стойким женским потом камеры.
Я  слегка отодвинула байковый балдахин и с нездоровым интересом осмотрела « комнатку». К стене, возле которой стояла койка, отливая залапанным глянцем, поблескивали картинки, вырезанные из журнала и пришпиленные крупными кнопками. Жан Море и Юрий Гагарин,   улыбаясь белозубыми ртами, затравленно взирали на меня из похотливого полумрака.
На несвежей наволочке плоской подушки, чья-то талантливая рука вырисовала синей ручкой плачущую обильной росой колючую, увядающую розу, а  к полосатому матрасу верхней койки,  пришпиленная булавкой застенчиво смотрела на эту синюю розу небольшая фотография Анны Смоленской. И все…И ничего более…  
Полковник слегка щелкнул пальцами,  и на пороге камеры с готовностью вышколенного халдея из дорогого ресторана появилась почти точная копия той женщины сержанта, уже виденной мною в кабинете начальника тюрьмы, разве что у нынешней женщины на погонах было одной лычкой меньше.
- Я, Елизавета Петровна  вынужден вас оставить до вашей лекции…Дела знаете ли…А на все вопросы, если таковые возникнут вам ответит товарищ младший сержант.
Женщина щелкнула каблуками и, выпятив внушительные груди вперед, отчеканила: - Так точно товарищ полковник, обязательно отвечу.
- Ну-ну.- Улыбнулся Краснов и, собрав карты в колоду, вышел из камеры.
Младший сержант тут же присела на стул и, закурив папиросу, хмыкнула, отчего-то презрительно глядя на меня.
- Что девушка, не ожидали здесь такого увидеть?
- Да уж. - Протянула я и присела на краюшек кровати…
- А что вы думаете,- она сплюнула себе под ноги стремительно-быстрым плевком.
- Шекспиру, небось, подобные страсти и не снились…Аньку вот уже с две недели как в чистую, по звонку отпустили, срок, значит, у нее закончился. Ее помню,  за ворота мы насильно выкинули. Не желала никак уходить, любовь, мол, у них с Катюхой  Жоркиной.
- Да как же такое, может быть!?- промямлила я, отчетливо чувствуя, что краснею все сильнее и сильнее…
- А что такого?- прикуривая вторую папиросу, бросила надзирательша.
- Коль есть пальчик, не нужен и мальчик…
Она заперхалась смехом-кашлем и откинулась на стол. Глаза ее при этих словах странным образом увлажнели, а ярко накрашенные губы зашевелились, словно багрово-красные жирные гусеницы.
- Любовь, она любовь и есть. Вы то еще положим молоденькая, да к тому же и домашняя…А пожили бы здеся с годик-другой, так кто знает, может тоже в кентовку бы кинулись… Ну так вот - продолжала женщина выбросив окурок под койку.
- Вышла наша Анюта на волю, пошла к центральному универмагу и кирпичом витрину и раскурочила. А сама села на скамейку и стала дожидаться наряд…Ее взяли и естественно сразу же к нам…А что ты хочешь, двести шестая, часть вторая в чистом виде…До двух лет…
Зато у нее теперь шанец появился вновь с Катькой вместе зажить…Хотя у той срок через восемь месяцев заканчивается…Но Жоркина ради Аньки обратно в крытку не полезет. Нет, не полезет…Она, Катька сука, конечно, та еще, сука, но не дура…
Женщина посмотрела на часы,  и поднимаясь бросила, словно подводя черту нашему разговору:- Ну ладно, заболтались мы с вами, а народ в актовом зале уже минут десять как собрался. Пошли.
И мы пошли по коридорам и невесть куда ведущим лестницам в полной тишине, лишь иногда мне слышалось негромкое пение моей новой знакомой…

«…Женишок мой, бабеночка видная,
Наливает мне в кружку тройной,
Вместо красной икры булку ситного,
Мне помажет помадой губной…»

…Полковник как и обещал, показал мне эту самую Жоркину, вульгарно накрашенную, хотя по – своему и красивую какой-то неправильной, нервной, испорченной красотой яркую шатенку лет сорока. Я нет-нет да и бросала на нее жадные свои взгляды, пытаясь мысленно приблизить этих двух, столь различных между собой женщин: утонченную Анну Смоленскую, готовую отдать свою жизнь и красоту ради любви, хотя и порочной любви,   и Жоркину Катерину, явно опытную и холодную аферистку.
… Кое-как отбарабанив  загодя отрепетированную лекцию и получив в благодарность жидкие, недружные хлопки из зала я с тяжелым сердцем покидала стены этого страшного заведения.

…Видит Бог, что я не лгу, но мне отчего-то показалось, что там, за высокой каменной стеной дождь казался много пакостней и противней чем здесь, в моем родном, промокшем городе…

«Пусть на вахте обыщут нас начисто,
и в барак надзиратель пришел,
мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол.

Женишок мой, бабеночка видная,
наливает мне в кружку "Тройной",
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной.

Сам помадой губною не мажется
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет.

Девки бацают с дробью цыганочку,
бабы старые "Горько!" кричат,
и рыдает одна лесбияночка
на руках незамужних девчат.

Эх, закурим махорочку бийскую,
девки заново выпить не прочь -
да, за горькую, да, за лесбийскую,
да, за первую брачную ночь!

В зоне сладостно мне и не маятно,
мужу вольному писем не шлю:
все равно никогда не узнает он,
что я Маруську Белову люблю!»

Подборка  некоторых терминов и слов,  встречающихся в рассказе.
1. Босячка- Заключенная, живущая в заключении по « понятиям».
2. Жить по «понятиям» - следовать воровской и блатной этике.
3. Лепила - тюремный врач.
4. Фраер - наивный человек не знакомый с воровскими обычаями.
5. Кентовка – семья.
6. Крытая.- ИТУ тюремного типа. В России 15 крытых.
7. ИТК РСФСР – исправительно-трудовой кодекс РСФСР.
8. Вертухай – охранник, надзиратель.
9. Кум – Работник правоохранительных органов в тюрьме и лагере.
10. Татуировка: крест или распятие - знак воров.
11. Татуировка: бабочка внизу живота – знак вечности.
12. Роба – тюремная одежда обычно синего или черного цвета.
13. Шмон – обыск.
14. Стукач – доносчик, получающий за информацию либо послабление в режиме, либо продовольственные премии.

Червоточинка, или Луладджа, дочь Тсеры и Гунари. (Проза)

Червоточинка, или  Луладджа, дочь Тсеры и Гунари. …

Взииииииииг, и  из-под вращающегося наждачного круга брызнули сверкающе-горячие, тускнеющие на лету искры,  и  прохладная, прозрачная  тень под лопоухим тополем на короткий миг осветилась  розовато – лиловым,  призрачным светом.  
Взииииииииг, и огромный, мясницкий тесак на наборной, разноцветного оргстекла рукоятке, в умелых руках точильщика ножей и ножниц,  дяди Лени, радостно засверкал бритвенно-острым отточенным на «нет» лезвием.
Я сидел на скамейке напротив,  и изумленно понимал, быть может, впервые в своей жизни, что элементы искусства, творческого совершенства, красоты и гармонии,  можно обнаружить где  и в чем угодно, в любом самом незамысловатом ремесле, пусть даже и в заточке ножей…
Нога дяди Лени, ритмично наступала на длинную деревянную планку, приводя в движение нехитрое устройство  его станка, а руки,  натруженные руки  самого обыкновенного мужика-работяги, с грацией  рук дирижера, летали  с блистающей сталью ножей и бритвенных лезвий над грубым, ноздреватым наждаком,  заставляя меня смотреть во все глаза на то, как среди брызг синеватых искр и запахов  раскаленного металла рождается пусть маленькое, пусть самое бытовое, но, несомненно, чудо…
Я сидел на скамейке, обняв свой новенький, остро пахнувший  лаком и деревом мольберт, что буквально час назад, совершенно случайно умудрился купить в «Торговом центре», что на набережной.
Очередь за ними была бешенной, я даже и не предполагал, что в нашем городе, может быть так много художников. Хотя справедливости ради нужно сказать, что очереди в те годы, были за все чем угодно, за всем, что появлялось на по обыкновению пустых прилавках магазинов.
…По правде говоря, деньги мне были выделены на покупку костюма, желательно тройки.
Близился день свадьбы брата, и ехать в Москву, в том, что есть, по мнению моих родителей, было неприлично… А я вместо костюма, купил мольберт…
И, говоря откровенно, совсем об этом не жалел.
…Итак, я обнимал свой новенький мольберт, лаская руками суставчатые его, дюралевые ножки, любовно прикасаясь к отполированной  фанере, коричневой, скрипящей как самая настоящая кожа дерматиновой ручке  и все думал, как бы мне ненавязчиво и максимально безразлично изложить умудренному жизненным опытом точильщику то, что мучило меня уже несколько часов кряду. Мучило томительно и сладко своей неожиданной новизной, и где-то даже подсознательным табу, запретом зиждившимся Бог весть на каких предрассудках и глупых суевериях…
Ничего не придумав толком, я, небрежно закурив, спросил его, старательно глядя куда-то в сторону, выдыхая горький дым через нос, с видом завзятого и опытного курильщика:
- Дядь Лень. А где цыгане вообще-то живут? Я имею в виду тех, кто у нас по рынку ходит, на набережной гадает, и вообще…
Тот, бросив взгляд  на лезвие только что заточенного топора, вновь закачал свою ступень, разгоняя наждачный круг и словно не удивляясь неожиданному, и быть может даже и глупому моему вопросу, проговорил, неспешно и уверенно.
- Да на озере  Смолино, ближе к остановке… Там на  берегу, в лесочке,  каждый год они свой табор  разбивают… Желтых, польских палаток штук десять, и одна большая как шатер, похоже военная… А тебе, Володя на што? Если обокрали, то бесполезно к ним с этим даже подкатывать… Они не то, что тебя, они любого прокурора заговорят. Хрен ты у них правды добьешься… Да и не советую тебе к ним соваться… Забить могут, кнутами запорют… Хотя может быть и враки все это… Я  с ними как-то не очень… Побаиваюсь одним словом… Либо обдерут как липку, либо порчу нашлют…
Ну их к лешему…
                                                      1.

..Я сидел на скамье напротив «Торгового центра», шуршал бумагой, в которую был упакован мой только что купленный мольберт, и, силясь развязать шпагат, перетягивающий неожиданную свою покупку,  тоскливо соображал, как мне вести себя дома, когда вместо прекрасного костюма-тройки, из темно-серой шерсти, присмотренным  матерью, я приобрел это несуразное  колченогое чудо из фанеры и дюрали…
- А позолоти-ка ручку, яхонтовый!
Неожиданно, у себя над головой услышал я насмешливый, девичий голос, и  ко мне на скамейку уже подсаживалась, шурша несметным количеством  цветастых юбок,  необычайно красивая, смуглая и молодая, а самое главное светловолосая цыганка.
На вид ей было не больше пятнадцати, но вела она себя уверенно, с той веселой и бесшабашной наглостью, что отличает ее уже более зрелых соплеменниц.
- Садитесь, пожалуйста.
Запоздало предложил я девушке,  хотя та уже прочно (закинув ногу на ногу),  расположилась рядом со мной.
- Так как, ручку то позолотишь?- вновь поинтересовалась она.
- Позолочу, обязательно позолочу…
кивнул я, мысленно высчитывая, сколько денег у меня осталось.
- А вы мне погадаете? Ну,  что бы не за просто так…
- Да за-ради Бога! – весело согласилась она и тут же уже более серьезным тоном поинтересовалась:
- Тебе как, мальчик, по руке или же на картах.
Я давно уже мальчиком себя не считал, и на школьном выпускном вечере, после фужера шампанского даже с кем-то, по-моему, целовался,  но проглотив мимолетно брошенную цыганочкой насмешку  в мой адрес,   степенно и как мне тогда показалось важно,  снизошел:
- На картах, если можно…
А потом неожиданно добавил.
- А меня, меня Володей зовут… Владимиром то есть.
Девушка откуда-то из декольте, с самой груди,  достала заигранную колоду карт, со странными картинками (я таких и не видел никогда), и, протянув их мне, представилась с тихим, словно шелест листвы смешком:
- Ну а я  Луладджа. Сдвинь карту то, Володенька, то есть  Владимир, сдвинь…
Колода была еще теплая и мне в тот миг показалось, что я прикоснулся не к старым потрепанным картам, а к небольшой, наверняка очень упругой девичьей груди с твердыми, и скорее всего темными сосками.
Я сдвинул карты и непроизвольно бросил взгляд на ее грудь под цветастой кофточкой, в каких-то нелепых оборочках и кружевцах.
Луладжа перехватила мой нескромный взгляд, неопределенно хмыкнула и сбросила первые три карты…
Она заговорила, мило сдвинув густые брови и исподтишка поглядывая на меня.
Карты ложились одна на другую, ее смуглые пальчики с розовыми ноготками, перебирали их, отчего-то меняя местами, а пухлые губки, незнающие (по крайней мере, мне так показалось) помады, с чуть заметными бисеринками пота над верхней, зачаровывали и манили меня. Манили,  черт знает куда, в такие далекие и запретные дали, что от только намека на них, голова моя кружилась в тягостном и сладко-мучительном ритме и я ничего,  более не соображая, только и мог, как в упор смотреть на нее, на ее глаза, голубовато – серые, на ее щеки, смуглые, с еле приметным пушком, на ее нос, кончик которого чуть-чуть двигался когда она говорила, на ее губы…
- Э Володенька, да ты как мне кажется, и не слушаешь меня совсем? Задумался?
Цыганочка как мне показалась, готова была взорваться откровенным и громким смехом…
- Да вы что, Луладжа!? Я все, все слышал… «А богатым тебе никогда не быть»…
неизвестно каким чудом сумел я повторить последнюю, случайно услышанную ее фразу.
- И это все!?-  в как мне показалось нарочитом гневе, вскочила цыганочка, карты рассыпались возле скамейки, а случайные прохожие,  ускоряя шаг, огибали рассерженную Луладжу.
- Это все что ты слышал? Я ему битый час рассказываю его же судьбу, а он « Богатым мне не быть, богатым мне не быть»!
Ее продолговатые, крупные глаза стали еще больше, и в них явно читалось все что угодно: смех, издевка, любопытство… Все что угодно, но только не злость.
- Не сердитесь, ну пожалуйста, не сердитесь!
- Сколько, Сколько я вам должен. Скажите, я обязательно отдам…, если хватит. Обязательно!
Я схватил ее горячую руку и неожиданно для нее, да что там для нее, неожиданно для себя самого  поцеловал.
…Солнце освещало  ее   лицо, ее светлые, совсем не цыганские волосы светились, словно золоченый нимб на древних иконах, а она, слегка прищуриваясь, смотрела на меня, но руки не отнимала. Даже и не пыталась…
- Простите.
Спохватился я, отрываясь от ее руки и с трудом сглатывая тягучую, горячую слюну.
- Да нет, ничего. Мне даже как бы и понравилось. И по правде говоря, мне еще никто никогда руки не целовал…
-А я готов всю жизнь…
Вырвалось у меня, но, но она  похоже уже не слышала. Торопливо собрав карты с асфальта, девушка окинула меня странным, задумчивым и как мне показалось тоскливым взглядом, чуть заметно кивнула, отчего ее нимб вокруг головы слегка покачнулся,  и уже более не оглядываясь, торопливо скрылась в ближайшем переулке, за заросшим сиренью палисадником…
                                                          2.
…Я шел к озеру с тяжелым букетом поздних пионов, багровых как кровь,  шел  под вечер,  заведомо длинной, окружной дорогой, малодушно оттягивая время, но тем ни менее уже минут через пятнадцать увидел возле пологого, заросшего редким, чахлым кустарником берега цыганский табор: с десяток ярко-желтых, двухместных палаток и несколько палаток побольше, шатровых…
Со стороны озера тянуло ветром,  попахивало тиной, стоялой водой, дымом костров и жаренным, богато сдобренным луком мясом…
Возле березы, старой, корявой, замшелой, тропа резко поворачивала в сторону, огибая глубокую грязную лужу, в центре которой сидел совершенно голый цыганенок лет трех, с любопытством рассматривающий  собственную, чрезвычайно длинную, дрожащую  соплю, только что выцарапанную из грязного, обветренного носа.  
Засмотревшись на пацаненка, я споткнулся о корявый березовый корень, чуть не уронил цветы,  и вполголоса чертыхнувшись, скоренько засеменив  ногами, вылетел на поляну, где возле полу погасшего,  изредка стреляющего в ранние сумерки блеклой искоркой  костра, на  лысой, автомобильной покрышке сидело, покуривая несколько ребят, примерно моего возраста.
- Ребята,- проговорил я,  несколько отдышавшись,
- Вы не подскажете, как бы мне,  Луладджу увидать…
Старший из ребят, не торопясь выбрал из коробки  с тремя богатырями на этикетке, лежавшей  рядом с ним на вытоптанной, пожухлой траве  длинную папиросу, и так же неспешно прикурив ее от горящего прутика,  поднялся и, выдохнув сизым дымом, спросил, разглядывая меня с нескрываемым недовольством.
- Тебе какую  Луладджу?  У нас их несколько…
Я растерялся. Я мог ожидать чего угодно, но только не этого. Со странной, ни на чем не обоснованной убежденностью, я был уверен, что на свете больше нет ни только, ни одной такой красивой девушки, но и имя ее, должно быть, несомненно, настолько же редким…
- Я, я  фамилию ее не знаю, но она молодая, совсем девочка, светленькая такая… Красивая очень.
- Тогда это может быть только Луладджа, дочь Тсеры и Гунари. Ищи ее возле вон того навеса…
Парень резко и как-то со злом, ткнул папиросой в сторону сверкающего в лучах заходящего солнца озера, и вновь присел к огню.
… Поплутав немного среди палаток, я и в самом деле обнаружил легкий дощатый навес, сооруженный возле большой офицерской палатки цвета линялой хаки с широко распахнутым пологом.
Под навесом, на длинном,  застеленным газетами столом, стоящая ко мне спиной  цыганка,  ножом резала на лапшу,  тонко раскатанный блин тугого теста…
Тонкую стройную спину женщины, прикрывала большая темная шаль с крупным узором.
… «Тэ  джином мэ яда судьба, палором на джявас»…
Ее голос, негромкий и довольно низкий, вольготно растекался над  красным зеркалом озера, идеально ровным, истыканным кругами рыбьей молоди, растекался и, отражаясь от противоположного, обрывистого  берега возвращался назад, к певунье уже в виде еле слышных полу звуков, полу тонов, полу слов…
Я дождался, когда последние слова песни растворились в вечернем воздухе, прислушался к надрывному писку комаров и наконец, решившись негромко кашлянул…
…Скажите, пожалуйста,
Женщина вздрогнула и удивленно обернулась ко мне.
А я смотрел на ее смуглые, худощавые руки, белые от муки, ее лицо, неуловимо схожее с лицом Луладджи, точно такие же светлые волосы и постепенно догадывался, что передо мной, несомненно, мать моей возлюбленной (а то, что я влюблен раз и навсегда, я понял еще там, на скамейке, возле магазина), и  я не нашел ничего более разумного, как взять и подарить ей букет  цветов, заготовленных честно говоря,  для дочери этой женщины.
- Это вам, сказал я, и почти   насильно вложил цветы в руки все также пораженно - молчащей   цыганки.
- Спасибо мальчик…-  Тсера приподняла букет и,  улыбнувшись, проговорила:
- Как хорошо пахнут!? Даже не верится… А…
Она продолжить так и не сумела, из сумрака палатки, вышел невысокого роста,  черноволосый,  с крупным носом  и неправдоподобно большой, золотой серьгой в мочке правого уха цыган,  лет под пятьдесят. Но самое примечательное  было то, что на нем был именно такой костюм, который присмотрела для меня моя мать.  Под  туго обтягивающей живот жилеткой на цыгане, переливалась ртутью, плотного шелка темно-лиловая рубаха с большим воротником, а прекрасные брюки самым безжалостным образом оказались заправленными в невысокие, кожаные сапоги.
Увидев цветы в руках Тсеры, мужик хмыкнул и, подойдя ко мне почти вплотную, запустил свою руку в мои кудри.
От неожиданности я  отпрянул, запнулся,  и чудом не упав навзничь,  присел на скамейку, врытую возле стола.
- Ты кто, пацан? Ром? – Цыган вновь оказался возле меня.
Я покачал головой…
- Грек?
Меня уже начал несколько забавлять этот своеобразный допрос, но я со всей серьезностью вновь повторил свое,  нет…
- Армянин что ли?
……….
- Неужто еврей?
- Да нет же, русский, русский… Владимиром меня зовут…
Честно говоря, я уже с трудом сдерживал улыбку: отец Луладджи мне определенно нравился.
Цыган опять потрогал мои волосы и с сомненьем хмыкнув,  присел рядом со мной.
- Ну и зачем ты здесь Володенька объявился, да еще с цветами…?
Он закурил, угостил папиросой меня и легким взмахом руки отослал куда-то свою супругу…
Я замялся, отшвырнул  в полумрак недокуренную папиросу,  и мысленно махнув рукой на все заранее заготовленные слова,  бухнул:
- Я хочу жениться на вашей дочери…
И тут же уточнил на всякий случай:
- На Луладдже…
Цыган громко закашлялся,  и оставалось только догадываться о причине этого кашля: то ли предложение мое ему показалось настолько абсурдным, то ли  дым папиросы был тому виной… Лично для меня второе было бы предпочтительнее.

                                                           3.
Затянувшее молчание нарушила подошедшая  Тсера.
Собрав газеты, которыми был застелен стол, она быстро приготовила хоть и нехитрый, но обильный ужин. Словно по волшебству, перед нами  появилось большое блюдо с отварным картофелем, крупно нарезанная селедка, посыпанная белесыми кольцами лука,  на деревянной доске дымился исходя прозрачным соком нехилый кусок отварного мяса. Узкое, высокое горлышко графинчика темно-рубинового стекла венчали два стакана, вставленные один в один.
- Беш тэ хас…  Садись есть, - пригласил меня  к столу отец Луладджи.
- Беш тэ хас.
- Спасибо большое - отказался я.
- Я хотел бы все ж таки услышать ваш ответ…
Цыган выпил водки, не торопясь закусил и с интересом бросил взгляд в мою сторону.
- А отчего ты первым к нам пришел, а не к дочери?…
…- Мне подумалось, что у вас, у цыган, наверное, так будет правильнее…
- Молодец, Володенька. – вновь хмыкнул он, отрезая ножом кусок горячего мяса.
- Тебе правильно подумалось…
Он помолчал, пережевывая мясо, выпил и придвинулся ко мне…
-Ты знаешь, отчего я с тобой здесь сейчас разговариваю? Не со сватами твоими, а именно с тобой? Да потому, что за последние лет тридцать к нам в табор из русских, никто, разве что кроме милиции не приходил. Тем более по такому поводу… Ты первый.
Он снова замолчал, как бы обдумывая предстоящий разговор.
- Ты парень наших обычаев не знаешь, да и знать не можешь, а если б знал, то сейчас, здесь на твоем месте сидел бы твой отец, или кто ни будь из уважаемой цыганской семьи.
-И разговор бы начался совсем по-другому, нежели сегодня…
А начали бы они примерно так:
- Здравствуйте  уважаемые Гунари и Тсера. Примите в знак уважения наш скромный подарок, или по-нашему, Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо….И положили бы на стол пять тысяч рублей…И только после этого начали бы они за мою дочь разговаривать…
- Пять тысяч!- задохнулся я а Гунари словно бы ничего и не замечая, продолжил, ровным, и каким-то отрешенным голосом, словно разговор шел о чем-то неодушевленном, ну вроде как о покупке стиральной машины.
-Конечно пять тысяч мало… Что это за деньги, тем более  наша Луладджа светленькая… А такие девочки особенно ценятся в цыганских семьях. Но понимаешь Володя, есть у нее как бы тебе объяснить, ну червоточинка что ли…
Я побледнел, но цыган тут же успокоил полыхнувшую во мне ревность.
- Нет, мальчик. Нет. Ты, наверное, не о том подумал…. У нас с этим строго, и если у невесты кто-то до свадьбы был, ну хоть разок, молодой муж имеет право засечь насмерть свою жену и никто, ты слышишь парень, ни кто, даже родители ее не вздумают перечить. …Тут другое. Ее бабка, мать моей жены родилась от хохла, украинца значит…. И теперь, пока не пройдет семь поколений,  все они, то есть и дети Луладджи, и внуки ее, и даже правнуки не будут считаться настоящими цыганами, и естественно подарки за таких невест  будут гораздо скромнее, чем обычно….Ты понял  меня, Володя?…
Я потерянно кивнул, а он вновь принялся за свой ужин.
Тсера сидела рядом и отрешенно смотрела на черное озеро…

- Может быть, все ж таки перекусишь, или хотя бы выпьешь?
Нет? Ну не обижайся мальчик, а я поем…
Он ужинал, его жена курила, легкой ладонью отгоняя дым, а я совершенно точно осознавая, что таких денег мне не собрать  и за несколько лет тем ни менее спросил его в лоб осипшим голосом:
- Скажите, а если я достану для вас пять тысяч, вы позволите вашей дочери, Луладдже стать моей женой?
Они переглянулись, а Гунари пройдясь по сальным пальцам полотенцем оглядев с сомнением меня с головы до ног, все ж таки ответил, сытно рыгнув:
- Мы здесь еще до октября табороваться будем, числа до пятнадцатого…Достанешь, приходи с отцом, говорить будем. Нет, не обессудь…Увижу возле табора, запорю…И цветы не помогут…Так и знай. Он отвернулся и я глупо поклонившись попрощался и пошел прочь  спотыкаясь ровно пьяный за невидимые в темноте палаточные растяжки и торчащие из травы колышки.
                                                     4.
…Возле развилки, не доходя до автобусной остановки,  меня уже ждали. Ребята стояли молча, поигрывая кто велосипедной цепью, а кто самодельным кастетом,  глядя на меня с дружелюбным и несколько даже жалостливым любопытством,  а тот цыганенок, с которым я уже разговаривал возле костра подошел ко мне ближе и, выдохнув табачным дымом спросил, наматывая на кулак кожу ремня:
- Ну что пацан, нашел Луладджу?
Он самоуверенно и нагловато ухмылялся мне в лицо, нервно переминаясь с ноги на ногу и изредка бросая взгляд на своих товарищей, все также молча стоящих поодаль. Парень явно выбирал момент для удара…Я вытянув шею удивленно посмотрел ему за спину и цыганенок  «купился» на такую мою примитивную уловку. Он, а следом за ним и остальные повернулись, ожидая увидеть что-то в темнеющей рядом лесополосе, а колено мое уже со всей силы входило ему в незащищенный пах. Не оглядываясь на согнувшегося от резкой боли противника,  я рванулся прочь от ребят, но тут, же споткнулся о выставленную кем-то ногу и кубарем полетел на мокрую от росы траву…

…В черной, бархатной пустоте роняя на лету кроваво-красные лепестки, медленно, словно в насыщенном сиропе,  вращаясь, падал на черную, росистую землюю поздний, махровый пион. По его ярко-желтому нутру, обильно припорошенную золотистой пыльцой робко передергивая суставчатыми лапками, ползала крупная бабочка с пестрым, аляповатым узором на хрупких, невесомых крылышках.  Надломанный цветок все быстрее и быстрее приближался к земле, а наивная бабочка словно и, не замечая этого его падения,  все бродила и бродила среди  золотых пыльников, нервно подергивая крылышками и сосредоточенно шевеля усиками…
- Да улетай же ты, глупая…- простонал я нетерпеливо и пришел в себя. Болела, казалось каждая моя косточка, лицо горело огнем, а спине напротив,  было холодно и мокро.
Тонкие пальчики Луладджи  бережно ощупывали мое лицо и окровавленную голову.
- Тебе больно Володенька, больно? Где, скажи, где больно? Ты не молчи, хорошенький мой, ты не молчи…
- Луладджа…- Опухшие, рассеченные губы не желали шевелиться, царапались о зубы. Рот тотчас же наполнился вязкой, соленой кровью. С трудом проглотив кровавые сгустки я заплакал, скорее даже от обиды чем от боли и вновь почувствовал себя большим цветком позднего пиона, багрового, почти черного цвета…
Последнее,  что я еще успел почувствовать: это легкий, почти невесомый поцелуй  Луладджи,  неумелый, по-детски безыскусный  поцелуй моей любимой цыганской девочки.

Когда я выписался из больницы, город уже утопал в глубоких, голубоватых, сверкающих точно толченое стекло сугробах.
Желтый, тряский автобус с заросшими инеем белесыми окнами, словно нарочито медленно привез меня к берегам закованного в лед озера.
Цыганского табора я естественно не нашел, и лишь на выбеленном морозом стволе березы, старой и  корявой,  я увидал карту, червонную даму,  прибитую толстым, кроваво-ржавым гвоздем.

…Мне уже давно за пятьдесят.  И я давно уже осел в другом, огромном городе, возвращаясь к себе на Родину лишь для того, чтобы постоять у могилы отца.  Но тем, ни менее, как только где-то рядом слышится неуловимо - неосязаемый шорох юбок и почти обязательное: « А позолоти-ка ручку, яхонтовый», я тут же оборачиваюсь и среди разношерстной и равнодушной толпы жадным взглядом начинаю искать ту свою, светловолосую,  цыганочку…
  
Словарь. Перевод с цыганского.
«Тэ  джином мэ яда судьба, палором на джявас» - если бы я знала свою судьбу, я не пошла бы замуж.
Беш тэ хас – садись есть.
Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо-Прошу принять мой подарок.
Луладджа – цветок жизни.
Тсеры – свет рассвета.
Гунари – воин.

Побег. (Проза)

Желтый, почти прозрачный березовый листочек,  обессилено опустился  к самым ногам Саввы.
Савва, по документам Савелий Александрович Гридин, невысокого роста, тонкий в кости мужик сорока с небольшим лет, с тоской разглядывал  этот желтый резной листок, быть может, впервые поражаясь  его бесконечным совершенству и красоте.
Проверяющий закончил поверку, передал журнал дежурному офицеру по лагерю, и, повернувшись на слегка кривоватых ногах пошел не спеша вдоль шеренги черных замызганных бушлатов и таких же, ушастых, черных, засаленных шапок. Он шел,  вразвалочку, покуривая и небрежно сплевывая,  по пути,  ненароком, каблуком своего отполированного черного сапога, размазав листочек о влажный асфальт плаца.  
Офицер давно уже перешел к проверке следующей  шеренги заключенных, а Савва все смотрел  и смотрел, на безжизненный, бесформенный, грязный ошметок, лишь мгновенье до этого бывший вершиной совершенства природы, отчетливо понимая, что он, Савелий Гридин,  более уже не сможет жить, находиться  здесь, в этой зоне, в этом лагере, в своем бараке под номером двенадцать, за пять лет ставшим почти родным. Нет, не сможет.
И Савва бежал.
Глупо.
В одиночку.
В стремительно приближающуюся  осень…

                                                  1.  
Еще не успела первая с начала смены, с шумом и треском поваленная  сосна рухнуть на землю, ломая на своем пути жидкий подлесок, чахлые березки и худосочный ольшаник,  еще не угас предостерегающий крик бригадира,- Поберегись!-,   а Савва уже ломанулся в лес, в обход сидящего возле костра курящего в полудреме вооруженного охранника, справедливо полагая, что если  он сейчас, сможет незаметно уйти, то о  его побеге станет известно, как минимум только к обеду. А если повезет, то и не раньше вечера.
Гридин  бежал, стараясь не громыхать своими раздолбанными ботинками, забирая постепенно все глубже и глубже в лес, прочь от колючки, временного забора сооруженного вокруг делянок  лесоповала, прочь от сердитого, надсадного рева десятка бензопил, старательно обходя скользкие  валуны гранита, покрытые темно-зеленым, мягким и податливым мхом и полянки, заросшие высокой, ломкой травой.
Казалось, что само подсознанье доселе дремавшего в нем животного начало подсказывало, как, куда, и почему ни в коем случае наступать нельзя, а куда напротив можно.
Гридин  бежал, с наслаждением вдыхая осенний, пропитанный запахами хвои и прелой листвы воздух.
Воздух, донельзя напоенный ароматами свободы.
Воздух, о существовании которого он как бы даже и не догадывался там, за лагерной колючкой.
Воздух, в котором не было даже и намека на барачную вонь, испарения вечно влажных портянок,  смрад дешевого табака и миазмы  переполненной, прокисшей, пузырящейся  параши.
Савва остановился перевести дух возле высоченной, отмеченной молнией сосны, сковырнул ногтем тронутую блеклой патиной янтарную каплю  смолы и бездумно, улыбаясь непонятно чему, отправил ее в рот.
Пряная горечь, тотчас налипшая на зубы Савелия, самым неожиданным образом успокоила беглеца, и дальше уже он шел не торопясь, часто отдыхая и присматриваясь к окружающей его тайге.
С каждым часом, все более и более отдаляясь от зоны лесоповала,  Савва все более и более утверждался в правильности своего, на первый взгляд безрассудного поступка. Так как он прожил все предыдущие годы, человек жить не должен. Не имеет права.  Если он человек…
Да, он вор. Да, наверное, закон прав, хотя и суров. Но то дно, вся та обстановка в которой пришлось вариться  Савелию Гридину последнее время, меньше всего предполагали его исправление. Ежедневный холод, недоедание,  крысятничество и  почти нескрываемое мужеложство в  зараженных клопами и вшами бараках, беспричинная жестокость и охранников и охраняемых, ломали людей, озлобляли, лишали их всего того светлого, что наверняка было (да как же иначе) в их душах, до того, как лагерные ворота заменили  им двери родных домов.
И он бежал…
Хотя, если хорошенько подумать, то бежать Савелию было особо, то и некуда…
Жены у него,  как-то не случилось, а мать, после смерти отца, известного в Москве партийного работника, ударилась в религию, да так прочно, что стала старостой небольшого храма в Марьиной роще, а сына родного, прокляла и пообещала в дом не пустить, даже если и по истечению срока отсидки…
Да и квартиру, большую четырех комнатную квартиру с высоченными потолками и окнами  на Тверской бульвар, поклялась безвозмездно передать в дар синоду.
…Внезапно, кабанья тропа, по которой шел Савва, круто повернула вправо, и тут же, глазам изумленного беглеца предстала река, во всей своей северной красоте.
Пока еще не быстрая, несколько даже вальяжная,  текла она неизвестно куда,  необычайно радостная и нарядная, светлая под ярким покамест солнышком, вся сплошь в зеленых кляксах лощеных листьев водяных лилий и в зеркальном отражении чуть тронутых желтизной берез и высоченных кедров, растущих несколько  поодаль, на высоком, противоположном, красного гранита обрывистом берегу…
- Красота то,  какая, Господи!- умиленно возликовал Савелий и присел (впервые после побега) перекурить, радостно щуря обожженные дымом папиросы глаза.
- Красота…
- Да если бы подобное чудо, если бы речушку эту увидеть мне довелось в свое время, по малолетке положим, да неужто бы понесло меня невесть куда,  по дорожке моей,  по кривой, по этапной.
-Да ни за что!
Так, или,  скорее всего так размышлял Савва, о жизни своей никудышней, вольготно развалившись над обрывчиком,  поросшим распушенным, перезревшим  уже  кипрейником, покачивая ножкой в порыжевшем своем,  стоптанном ботинке  и покусывая горьковатую, жесткую былинку.
И так вдруг захотелось ему выспаться здесь, на этом бережочке, под сосенкой, с видом на безымянную эту речушку, подложив под голову свою непутевую,  кучку хвои, золотисто-желтой,  мягкой и не колючей, что чуть было в голос не завыл, но далекий, надрывный лай собачьей своры, мигом отрезвив Савелия, сбросил каторжанина с обрыва, навстречу реке-спасительнице.
- Уйду, непременно уйду…
Ругнулся Гридин  и не снимая ботинок , помедлив мгновенье вошел в прохладные струи реки…
-Уйду.
                                                          2.
Лай собак отчетливо приближался, а Савва все еще пытался выволочь на середку реки, мелкой в этом месте,  большой, корявый пень, черными корнями прочно зацепившийся за прибрежные, влажные валуны.
- Ну пожалуйста. Ну что тебе стоит? Ну, давай, тварь давай!- Неизвестно к кому, к себе ли, к коряге  ли этой неподатливой  в голос, в охрипший крик взывал беглец, но корневище сидело как вкопанное, лишь ломаный комель слегка колыхался в воде, словно дразня и издеваясь над каторжанином.
- Да ну и хрен с тобой!- взвыл от отчаяния Савва, спиной уже чувствуя горячее дыхание спущенных с поводков псов, как пень вдруг вздрогнув, вывернулся и не торопясь, растопырив толстые, в руку, коренья поплыл по воде, плавно забирая все более и более влево.
- Спасибо тебе, Господи!-Наспех перекрестился Гридин  и плюхнувшись брюхом в реку, погреб вслед за уплывающим бревном.
Краем глаза, Савва заметил возле берега появление собак, крупных псов обиженно скулящих и бестолково шныряющих в прибрежной осоке, но спасительный пень его, а вместе и с пнем и он, уже заплывали за поросший густой ольхой небольшой каменистый островок…
- Ушел.- выдохнул Савелий и вкарабкавшись на толстый обломок ствола, покрытый теплой, шершавой корой радостно засмеялся…
Комель, на котором расположился беглец возвышался несколько над водой и  вымотанный донельзя мужик,  слегка поворочавшись,  умудрился даже прилечь на нем, животом принимая все тепло, накопленное деревом за день.
- Ушел.- повторился Гридин  и прихватив свою руку ремнем, переброшенным через торчащий в верх обломок корневища закрыл глаза.
- Ушел.- уже засыпая шептал радостно беглый зэка, прильнув щекой к мшистой пробке, явственно чувствуя, всем  своим промокшим  и озябшим  телом ласковое прикосновение лучей предвечернего солнышка…
… Проснулся Савва  совершенно продрогшим, но необычайно отдохнувшим, бодрым. Подсохшая было на нем одежда,  вновь стала воглой  от обильной росы, выпавшей под вечер.  Беглый вор потянулся, вновь заправил ремень в штаны и перевернулся на спину. Крупные звезды, мерцая холодным, безжизненным, голубоватым светом повисли, казалось над самой рекой, отражаясь в черном зеркале воды слегка дрожащими, крупными блестками. Река текла меж двух, чернеющих скалистых берегов неспешно и почти бесшумно. Лишь изредка слышны негромкое ее журчание среди обломков породы, да шлепнет пузом рыбья мелочь, спасаясь от зубов прожорливой щуки. Савва запустил руку под надорванный козырек черной, брезентовой своей шапки и выудил мятую сигарету,  и расплющенный спичечный коробок…
Табачный дым, почти невидимый в плотной, предрассветной мгле уносился куда-то прочь, отгоняемый легким, пропахшим хвоей и тиной ветерком. Сигаретный окурок, зашипев погас и вокруг Саввы, плывущем на своем пне, вновь воцарилась звездная темнота,  донельзя наполненная ночными запахами и звуками. Счастливо хрюкнув, Савелий поплотнее запахнул свой бушлат, и зарывшись носом в засаленный воротник вновь погрузился в сон, крепкий, без сновидений…
…Несколько раз за день, река разбивалась на рукава, отдельные протоки, но Савва, слегка подгребая руками, постоянно выбирал самые левые ответвления ее, справедливо пологая, что двигаясь к югу, он скорее  напорется на хоть какое-то человеческое жилье и попытается раздобыть для себя хоть что-то из съестного. Хотя, справедливости ради должно сказать, что съестного вокруг Гридина было вдоволь. В камышах, шебуршали отъевшиеся за лето тяжелые утки.  В черных лужах, наполненных теплым, перепревшим илом, лежали сонно провожая взглядом  голодного, безоружного  а значит совершенно неопасного  зэка наверняка ужасно аппетитные в жареном виде, но в настоящее время совершенно живые и несъедобные кабаны, и дикие свиньи.  К левому, более пологому берегу, словно дразня  оголодавшего зэка, частенько на водопой подходили нервные косули, передергивая испуганно короткими хвостами  наскоро, короткими глотками пили холодную воду и вновь скрывались в чаще. Перевернувшись на живот, Савва часами наблюдал, как в изумрудных, качающихся, словно русалочьи волосы зарослях элодеи, безбоязно выискивали что-то у дна широко спинные хариусы и плоскоголовые усатые налимы.
На высоких, отвесных скалах, проплывающих мимо беглеца, иногда виднелись покосившиеся столбы с разодранной колючкой да поваленные вышки – заброшенные, безжизненные  лагеря времен культа личности…
…И вновь выпала вечерняя роса, и вновь наступила звездная ночь, но Савелию было уже не до ее красот, да и чувство эйфории, опьянение свободы давно уже улетучилось, уступив место жуткому голоду, стягивающему и без того довольно плоский живот беглого зэка к самому позвоночнику… С отвращением набив полный рот сосновой корой, оторванной со своего пня, Савва старательно пережевав ее попытался проглотить это безвкусное, отвратно-пресное крошево, но оголодавший организм мужика все ж таки не принял эту обманку и уже через мгновенье, Гридин  стоя на корячках блевал в воду горькой желчью вперемежку с разбухшей корой.
… Рано утром, когда Савва в очередной раз отгребал пень свой влево, в протоку с более медленным течением, ему показался чей-то негромкий рассудительный говорок, но присмотревшись, он понял, что это небольшая волна просто-напросто бьет в рассохшийся борт лодки.
От неожиданности, зэка чуть не упал в воду и даже ополоснул лицо речной водой, но ничего не изменилось: вот поросший камышом заливчик, вот кабанья тропа, уходящая в чащу леса,  вот темный от ила песок,  а вот и лодка, до половины вытащенная на берег, но самое главное от лодки к большому валуну, наклонно торчащему из песка, тянулась буро - красная от ржавчины цепь.
Савелий спрыгнул со своего пня, по самую грудь, провалившись в  студеную воду и оттолкнув от себя ненужную более коряжину, побрел к берегу.
                                                      3.
Одного взгляда хватило разочарованному  Гридину, что бы понять, что лодкой уже давно, уже слишком давно не пользовались. Сквозь щели в ее бортах свободно просачивалась речная вода, а сквозь  дно лодки тоненькая осинка умудрилась пропихнуть свой темно-серый, гнутый  стволик…
Хлюпая водой в раскисших  ботинках, Савва как мог, поспешил по тропе вверх. Падая и сдирая в кровь пальцы по довольно пологому склону, он неожиданно вышел на почти идеально круглую поляну, притаившуюся среди столетних сосен и кедров.
Прямо перед ним, стояла покосившаяся рубленная из дерева часовенка, а чуть поодаль, за небольшим погостом с кособокими, трухлявыми крестами, притулившись к древней березе, виднелся сруб, с небольшими подслеповатыми оконцами. Сруб был обнесен плетнем, но плетнем хитрым: каждая веточка высохшего орешника, каждая жердь, поставленная вертикально, были старательно заточены, и примитивный, хлипкий  на первый на первый взгляд заборчик, при более внимательном знакомстве оказывался серьезным препятствием от не прошенных гостей, будь то зверь таежный, будь то варнак беглый.
- Скит.- откуда-то из глубины памяти Савелия выплыло это слово,  и  он, сбрасывая с себя мокрый бушлат, штаны и ботинки, по росистой траве поспешил к дому.
- Скит.- повторил уже более уверенно зэка, плечом приоткрывая тяжело поддавшуюся дощатую дверь калитки.
- А калитка-то не заперта- с радостной опаской отметил Гридин,  и осторожно ступая босыми ногами по мягкой и прохладной траве,  спорышу, которым был заросшим весь двор, направился к крыльцу.
…Убранство дома поражало своей основательностью и простотой.
Бревна, из которых были сложены стены, хотя и отличались друг от друга по толщине, но тем ни менее казались  хорошо обработанными, а пакля между ними старательно и плотно забита. Вдоль стен стояло несколько скамеек, грубоватых, но прочных, а в простенке между окон расположилось пусть даже слегка кособокое, но все ж таки плетеное кресло. В оконцах вместо стекол были вставлены тонкие пластины слюды, серовато- зеленой на просвет.
В углу, на полочке застеленной неопределенного цвета тряпицей стояли темные, выгнутые иконы, с  которых на не прошенного гостя укором и грустью смотрели  какие-то святые.
Чуть левее, на четырех вбитых в стену гвоздях висело четыре офицерских шашки в простеньких, потертых ножнах, с позеленевшими,  видимо медными кольцами на них. Савве подумалось,  что в свое время на этих же гвоздях висели и кителя, но сейчас лишь легкая потертость бревен говорило за это.
За  скамейкой, аккуратно приставлено к бревенчатой стене, в ряд, стояли  четыре винтовки Мосина , тускло поблескивая пыльными стволами…  
В комнате густо пахло махоркой, мышами и еще чем-то затхло-пыльным. Но все это: и шашки, и иконы, и скамейки с креслом, Савелий рассмотрел много позже, только после того как смог несколько успокоится и пройтись по дому, ну а пока же он  не отрываясь смотрел на стоящую на столе домовину (вырубленный из цельного  бревна гроб) в котором торжественно сложив руки на груди  лежало тело древнего старика с реденькой, седой бородой в белой гимнастерке с двумя прямоугольными карманами на груди  и темно-синих шароварах, с ярко-алыми  лампасами и крупной золотой серьгой в правом ухе. Вся левая сторона груди усопшего казака увешена была крестами и незнакомыми для зэка орденами. Но не ордена и кресты, украшающие грудь, по-видимому, отважного при жизни казака останавливали взгляд Саввы,  а его руки. Руки, темно-коричного цвета, напрочь высохшие, тонкими, длинными пальцами и  резко выпирающими суставами.
- Е мае!- выдохнул пораженно Савелий и судорожно сдернув с головы шапку, принюхался… Но нет, пахло всем чем угодно, но только не тленом.  Не было того приторно-отвратного запаха разлагающейся плоти, обычно сопровождающего уход человека из жизни…
- Когда ж вы, ваше благородие изволили откинуться?- подбодрил самого себя Гридин  и притронулся к правой руке усопшего, у которого меж высохших пальцев неизвестно каким чудом держалась коротенькая церковная свечечка, коричневого воска.
Под чуткими пальцами беглого вора, кожа хозяина домовины зашуршала пересушенным  табачным листком, тускло и одновременно вызывающе громко.
- Похоже  давненько…- решил Савва и не обращая на покойника более никакого внимания принялся осматривать дом.
Несмотря на кажущиеся небольшие размеры сруба, зэка обнаружил кроме основной комнаты, с гробом на столе,  еще небольшую кухоньку, половину из которой занимала массивная печь, выложенная из обломков сероватого  сланца. Из кухни, через широкий дверной проем, занавешенный обремкавшимся куском простенькой материи, Гридин  попал в спальную. Широкие нары, вместо матрасов медвежьи шкуры, прикрытые почти прозрачной от ветхости и многочисленных стирок простынею,  с остатком золотого шитья по уголкам,  в виде какого-то герба. Уже виденная Саввой на кухне печь, одной из своих стен выходила как раз к ногам нар, так что зимой здесь надо полагать было более чем тепло.  И вообще, складывалось впечатление что тот, который сейчас лежал в кедровой своей домовине, перед смертью старательно прибрался во всем доме и если бы не слой пыли, лежащей повсюду, можно было подумать, что хозяева скита вот-вот вернутся…Если бы не слой пыли.
…Естественная физиологическая потребность выгнала зэка из дома и он, как был босиком выбежал во двор. Как ни странно туалета Савелий не обнаружил и помочившись в заросли лопуха, он поджимая от холодной росы босые ступни, направился к странному сооружению, торчащему посреди двора. На высоком столбе, густо обмазанном медвежьим жиром под крышей из дранки примостилось нечто похожее на необычайно большой  скворечник, с  метровой дверцей на тронутой ржавчиной щеколде.
- От зверья надо полагать,- решил Савва и приставив к «скворечнику» лестницу, лежащую поодаль, в траве нетерпеливо забрался наверх.
Окислившиеся петли натужно скрипнули и в лицо ошарашенного беглеца шибанул сказочный, ни с чем не сравнимый запах меда, которого здесь, было явно не мало. На полочке, стояло несколько берестяных округлых коробок, наполненных сотами, полными уже побелевшего меда, нарезанными крупными квадратами. У противоположной стены, на крепком шпагате висело, богато поблескивая выступившей солью несколько сушеных рыбин, а в самом углу кладовочки, на деревянном сучке - крючке висела темно-багровая, почти  черная  кабанья ляжка – солонина.
- Ну, ни хрена себе!- радостно хрюкнул Савва и сдернув мясо с крюка, не без труда поволок его в дом, не забыв впрочем, за собой, плотно прикрыть дверцу «скворечника».
- Ай да казаки, ай да молодцы!- не переставая повторял он, нетерпеливо орудуя острым ножом  на наспех протертом от пыли кухонном столе. Под довольно толстой и твердой, как подошва коркой солонины, оказалось необычайно сочное и вкусное мясо.
Кусок за куском, почти не пережевывая его, глотал оголодавший Гридин  дармовое угощение, сожалея лишь об отсутствии воды…
- Эх, сейчас  бы чифирьку   кружечку! – сытно зажмурившись, откинулся от стола Савва и запустил пальцами под козырек своей шапки, заведомо зная, что сигареты уже давно закончились…
Оставив на столе все как есть, от с трудом приподнялся с табурета и пройдя несколько тяжелых трудных шагов рухнул в постель…
- Да  чифирь сейчас бы не помешал…- мечтательно пробормотал Савелий уже сквозь сон…
                                                    4.
- …Ты уж малый, похорони меня как никак, - увещал его  сквозь сон чей-то голос, не громкий и спокойный.
- Негоже с мертвяком под одной крышей находиться. Не по христиански это как-то… Одежу можешь взять, тебе она нужнее будет… Только исподнее будь мил оставь, да на кресты не зарься, в гроб положи…У тебя чай свой крест, не из легких…А что курева нет, не тужи, в светелке, под образами найдешь табачок, верно говорю…Но похорони меня…Устал я, ох как устал…
- Да похороню, похороню, сука буду если совру.- нетерпеливо проговорил Савва и тут же проснулся от звука  собственных слов.
Сквозь слюдяное оконце с трудом пробивался утренний, мрачный покамест свет.
- Это ж что, получается, - подумал зэка, - Выходит я целые сутки проспал…
Он с трудом поднялся и попытавшись проглотить вязкую, словно с похмелья слюну, прихватив в сенцах помятое жестяное ведро, как был в трусах и босяком  побрел к реке. Росистая трава холодила ноги и Савва взбодрившись, проснулся окончательно.
…Зачерпнув ведро студеной, до ломоты в зубах воды, Савелий поспешил к скиту, по пути подбирая разбросанную вчера одежду и ботинки. Ступая по влажной траве, он глупо и счастливо улыбался, вновь разглядывая свое новое жилище, свой вновь обретенный дом. Часовенка показалась ему довольно забавной, кресты на погосте уже не омрачали его душу, да и сам домик, с маленькими слюдянистыми окнами казался ему уже почти что родным.
- А может быть хватит тебе, Саввушка бегать-то, по тайге, а? Ну что тебе еще надо? Дом есть, лес вокруг, зверья небось полно…, рыба опять же… Не пацан уже, сороковник разменял…А что людей нет, так кто знает, так оно быть может даже и к лучшему…- размышлял Гридин , подходя к дому и помахивая влажной еще одежкой.
Глотнув еще водички, теперь уже не торопясь, из стакана, Савва поймал себя на мысли,  что нарочно оттягивает время и ему ужас до чего не хочется проходить в дом, искать табак под образами…
…Табак и в самом деле нашелся сразу, в углу на скамеечке лежал аккуратно перехваченный мохнатым шпагатом средних размеров мешок, наполовину полный крупно-нарезанным табаком-самосадом…
- Ну спасибо тебе, казачок за подсказку.- скосил взглядом на домовину Савелий и с удивлением заметил стоящую возле стола штыковую лопату с отполированным до грязно-серого шелка черенком, незамеченную намедни.
- Ладно-ладно, не журись.- миролюбиво проговорил зэк – Раз обещал похоронить, значит похороню. Дай только бумажку, какую найду… Вот курну и похороню…
На печке, сланцевом приступочке,  он наконец-то обнаружил довольно толстую тетрадь, исписанную мелким почерком, странными, буроватыми чернилами…
Наверное марганцем писали, а может и от времени побурели…- уважительно подумал Савелий и развернув тетрадь прочитал первую страницу:

« Во имя Отца и Святаго духа, аминь.
Я Божьей милостью Хлыстов, Иван Захарович, подъесаул Уральского казачьего войска, по личному приказу генерал-лейтенанта Толстова В.С., с четырьмя сотоварищами, моими подчиненными  оказался здесь, в этой Богом забытой северной глуши.
Старший урядник Попов Петр, его младший брат урядник Попов Александр и два приказных, Давыдов Емельян и Громыко Алексей, не ведая истинной причины  и конечной цели нашего предприятия,  тем ни менее оказались до последних вздохов верными моим приказам и  воинской присяге, да пребудут они с миром в царствие небесное….
…Зная мое пристрастие к сочинительству, генерал-лейтенант Толстов, в приватной беседе попросил меня в своих записках, если я таковые надумаю писать, о цели и месте нашего предприятия по возможности не указывать, в чем я как человек благородный не мог ему отказать, тем более, то ни генерал, ни я в эту затею атамана Дутова не верили и надежд на нее особых не возлагали…
После беседы с генералом мы покинули его штаб-квартиру, и  все вместе(впятером), отправились к атаману Дутову, который уже ожидал нас на вокзале маленького уральского городишки Миасс, для дальнейшего инструктажа. Инструктаж получить мы так и не успели. Красные подогнали к вокзалу бронепоезд и под защитой его брони начали в упор обстреливать как вокзал, так и привокзальную площадь, где в это время находился дутовский обоз. Атаман со своим объединением, вынужден был отойти несколько севернее, в горы, но через адъютанта передал нам записку с пожеланием и ордер для предоставления его в атаманское казначейство.
Получив сухой паек, спирт и некоторое количество денег, мы минуя заслоны красных, через «малиновый хребет», поспешили прочь из города. Предприятие предстояло довольно опасное, а на мой взгляд и где-то даже авантюрное…»

…Савва, прочитанный листок аккуратно вырвал из тетради, и не жалея табака соорудил себе отменную самокрутку.
Сидя на крылечке, он с удовольствием вдыхая  в себя горячий, табачный дым, умиленно поглядывал на окружающую его тайгу, безоблачное небо, покосившуюся часовенку…
- На курево буду брать только прочитанные листы.- великодушно решил зека и загасив самокрутку обслюнявленными пальцами нехотя поднялся.
- Хочешь, не хочешь, а старика хоронить все ж таки придется…Тем более раз обещал.- он  еще раз окинул восторженным взглядом слегка позолоченные осенью леса и вошел в дом…

Небольшое это кладбище , ничем не огороженное начиналось сразу же у стен часовни.
На округлом, окатанном рекою валуне красного гранита, в глубоко выбитых неровных буквах набилась пыль, поселился темно-зеленый мох, и надпись практически не читалась.
«Здесь покоится основатель и первый……….иеромонах Андрей………..24июля………189…………
  Спи с мир……………..»

На соседних, деревянных крестах надписей либо совсем не было, либо они выцвели под воздействием дождей и солнца и лишь на двух крайних, сохранились истлевшие остатки казачьих фуражек, кокарды от них, позеленевшие с годами, кто-то заботливо прибил к перекрестьям…
Выбрав небольшой, освещенный солнцем холмик, Савва аккуратно срезал прямоугольный пласт дерна и принялся копать могилу.
Плодородный слой оказался на удивление тонким, сантиметров пятнадцать, не более, а под ним пошла сплошная глина вперемешку с мелким камнем. Лопата скрипела по гальке, предательски гнулся черенок , но Савелий упорно, штык за штыком вгрызался вглубь северной земли…
- Не переживай,  Иван Захарович, закопаю. Савва никогда сукой не был. Раз пообещал,что похороню, значит похороню…
Подбадривал себя зэка, отбрасывая  в сторону каменистое  крошево.
- Лишь бы валун не попался…- продолжал он разговаривать сам с собой.- Вот с валуном мне в одиночку не справиться… Придется начинать новую если что…
Валун Гридину  не попался, и уже к вечеру, он стоял над глубокой ямой, из стенок которой торчали и исходили пьяным запахом перерубленные кедровые корни…
Вонзив лопату в кучу сырого грунта, Савелий с трудом разогнул заболевшую спину и поплелся к скиту перекурить…

«…Мы идем уже четвертые сутки, все глубже и глубже забираясь в уральскую тайгу. Слава Богу, что предприятие наше началось весной и лошадки наши, во время стоянок вдоволь находили для себя молодой сочной травы, да и с водой также проблем особых не было:  кое-где в лесу еще лежит снег, а небольшие овражки и впадинки полнехоньки талой воды. Я еду замыкающим, передо мной братья Поповы, потом Громыко, а в голове отряда Давыдов Емельян, приказной казак, потомственный рудознатец и горняк. Казаки  по большей части молчат, но как мне кажется,  о цели путешествия догадываются. Сегодня утром, объезжая Верх - Исетский завод, напоролись на патруль из десятка казаков, но с красной лентой на папахах… Я уже было приказал «к бою», как вдруг Алексей Громыко, в красном есауле, старшем в патруле, признал своего дальнего родственника, не то свояка, не то сына крестного отца, одним словом разошлись мы  в разные стороны без боя, однако и спин  стараясь не показывать…
С пару часов ехали молча, под впечатлением о встрече, как вдруг Громыко прорвало. Смех и слезы, мат и сопли - все в кучу…
- Ваш благородь…( это он мне)…-Да что же такое на свете-то сейчас происходит, а?  Я же с ним в детстве на Кисегач за линями ходил…Наши батьки на паях в семнадцатом рудничок покупать собирались, драгу приобрели… А он на меня сейчас как на последнюю блядь зыркал, сабелькой поигрывал…Сука!
Что бы несколько разрядить обстановку, я  решил объявить привал, спирта каждому по сто пятьдесят плеснул, приказал спать… В караул сам себя назначил… Костерок развел, рядом прилег…Руки зудят, к бумаге просятся»…

                                            5.
…С трудом стянув с покойного гимнастерку и галифе с лампасами, Савва еще раз поразился тому, что тело подъесаула не разложилось, а высохло:  под пергаментно-темной кожей, сухой и  шершавой отчетливо проступала каждая косточка, каждое ссохшееся донельзя сухожилие.
Первым делом Савелий отволок к свежевырытой могиле домовину-долбленку, после,  точно такую же тяжелую крышку и лишь потом, на вытянутых перед собой руках, необычайно легкое тело бывшего казака. Сбросив  гроб и крышку в яму, Гридин аккуратно опустился туда и сам, поддерживая подъесаула  под спину, словно опасаясь, что позвоночник усопшего не выдержит и переломится. Уложив тело в гроб, Савва на грудь его, как мог, разложил кресты и ордена, на миг пожалев, что боевое это серебро и золото через миг безвозвратно будет для него утеряно, но тем ни менее ничего не взял и закрыв домовину крышкой,  выбрался наружу.
Солнце уже садилось и от церквушки и соседних крестов на пожухлую траву упали темные тени.
- Отче наш, иже еси на небесах…- попытался вспомнить хоть одну молитву Гридин,  но не сумел и,  бросив  на гроб горсть глины, сказал просто, от души:
Спи мужик. Судя по наградам, был ты настоящим человеком, не трусом и не сукой. Пусть будет земля тебе пухом… А крест  я уж завтра сколочу…Гадом буду, сделаю.
Уложив на образовавшийся холм, разрезанный лопатой на квадраты дерн, Савва постоял минуту, посмотрел на полную, масляно-желтую луну, выползшую из-за леса и неумело перекрестясь,  побрел домой по холодной от росы траве…
Вскипятив на плите печки чайник, Гридин поужинал солониной с медом, запивая мясо голым кипятком. После чего, собрав со стола твердые мясные обрезки - края окорока, бросил их в чайник, а чайник поставил на горячую еще печку:
- За ночь разопреет, станет мягким и не таким соленым…Что ж добру пропадать за даром- пробурчал он устало и отправился спать  в душную (ох уж эта печка) спальную.
…- Ты уж крестик – то поставь, раз обещался…- опять ночью наставлял  Хлыстов разомлевшего Савву.- А то смотри, являться к тебе каждую ночь буду…И панихиду  прочти по усопшему рабу божьему Хлыстову, Ивану Захаровичу…Прочти, не поленись…
- Да как же я тебе панихиду прочту, мужик, когда я и молиться –то не умею?- не очень-то испугался Савелий и сбросив с себя жаркую медвежью шкуру повернулся на другой бок…
- А ты сходи милок в церкву, сходи… Там все и найдешь…Сходи, велю…
- Велит он…- хмыкнул зэка,  окончательно засыпая…
Раннее утро последующего дня,  Гридин встретил в чистой и сухой одежде подъесаула, с трудом вколачивающегося ноги в жесткие, задубевшие, словно колодки офицерские сапоги.
- Ничего, небось, в росе размокнут, пока по лесу брожу …- решил Савва, выходя во двор, поправляя на плече ремень винтовки. Топор, заботливо наточенный аккуратным Иваном Захаровичем, он засунул за ремень, офицерскую портупею толстой, тяжелой кожи.
Тайга начиналась сразу же за стеной скита. Но лес, в основном кедровый и сосновый был светлым и чистым, золотистые стволы деревьев стояли далеко друг от друга, от чего солнечные лучи вольготно и свободно проникали сквозь шуршащие где-то в выси курчавые, иглистые кроны. По мягкой подушке мха и опавшей хвои, посвистывая, носились нагловато-любопытные  бурундуки, мелькая своими полосатыми спинками почти у самых ног Савелия, блаженно покуривавшего свою первую, утреннюю самокрутку.
Шебурша тонкими, цепкими коготками по сосновой коре, вверх и вниз, носились по стволам поползни, самоуверенно попискивая и поглядывая на человека удлиненными, черными глазками.
Подергивая полупрозрачными, розоватыми на солнце ушами крупный заяц, приноровился к кустику княженики, усыпанному красными, схожей с малиной ягодами.
Гридин сдернул было трехлинейку  с плеча, но стрелять передумал: мяса пока еще было  вдоволь, а выстрел  не дай Бог могли  и услышать ретивые лагерные вертухаи.
- Жри, не бойся - смилостивился зэка и направился к невысокой сосенке.
- Пожалуй, для креста лучше и не надо…- решил Савелий и взял в руки топор…
… А в часовенку, Гридин все ж таки заглянул…

Сквозь слюдяные оконца, полуденный свет проникал в часовню радостными, слегка радужными пучками, ложился на пыльный пол и бревенчатые стены четкими, светло-желтыми квадратами.
Убранство часовенки мало чем отличалось от интерьера  и самого дома, где сейчас проживал непрошенным, незваным гостем  Гридин Савелий. Те же бревенчатые стены, с тщательно уплотненной паклей меж отдельных бревен, хотя вполне возможно это была и не пакля а высохший и посветлевший от времени мох. Точно такие же скамеечки возле стен и точно такая же неуклюжая печка, сложенная из камня и лишь небольшой иконостас с десятком почти черных ликов, да невысокие перильца с  грубо вырубленными балясинами, наверное огораживающие условный алтарь, вот пожалуй и все увиденные Саввой отличия…Да еще небольшой аналой с лежащей на нем толстой книгой, с тремя металлическими застежками, даже сквозь слой пыли блестевшими золотом…
Сава перекрестился, бросил шапку на скамейку и сдув с книги пыль щелкнул застежками…

… «Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего  Хлыстова Ивана Захаровича.
Отверз уста моя, Спасе, слово ми подаждь молитися, Милосерде, о ныне преставленном, да покоиши душу его, Владыко»…

Малопонятные слова рукописного этого молитвослова с трудом давались Гридину, но он упорно читал и читал, спотыкался, возвращаясь к уже прочитанному и вновь шел вперед,  пока смысл торжественного этого обращения к Господу, вся суть канона за усопшего не легла на его душу, уставшую и замерзшую за годы отсидки.
- Ну, вот и все, дорогой ты мой Иван Захарович, крест я сделал, панихиду справил, как мог, теперь не обессудь, явишься во сне, матом покрою, вот увидишь...- перекрестившись, проговорил зэка, и пошел прочь, прихватив стоящий на скамейке бидончик с медвежьим жиром и обожженным фитильком,  торчащим из продырявленной крышки…
                                                      6.
… « Уже несколько дней подряд идем сквозь болота. Судя по картам, мы находимся где-то в бассейнах рек Лозьвы и Северной Сосьвы. Идем медленно: лошадки измученные и дорогой, и бесконечными колыхающимися мхами, и тучами комаров, мошки и прочего гнуса тучами, кружащими и над нами и над лошадями. Слава Богу, что Емельян Давыдов таежник и геолог-самоучка захватил защитные сетки для наших лиц, но щадя и жалея боевых наших лошадей, у каждого из нас в руках дымится по тлеющей гнилушки: едкий белесый дым хоть сколько-то отгоняют мерзких насекомых от наших животных.
…Болота довольно однообразные, но иногда, на выпуклых островках, среди полярных березок и вереска, нет-нет да и блеснет розовым цветом багульник, корявый и низкорослый в этих местах…
А иногда среди осоки, изумрудом ряски и тины притягивают взоры бездонные топи…Давыдов(таежная душа), умеет их чувствовать заранее, и мы покамест не потеряли еще ни одного человека и ни одной лошади…Хотя если отбросить сентиментальщину, лошади в нашем случае не менее, а пожалуй и более ценные чем люди…
Господи, мне страшно о моих таких мыслей… Даже не верится, что они могли посетить мою голову, голову пусть и бросившего  обучение, но все ж таки почти что священника… Ужас…Зачем, зачем я согласился на эту авантюру? Но с атаманом Дутовым шутки плохи.  Александр Ильич горяч и требует полного повиновения от подчиненных… Одно дело погибнуть на коне, в сражении, там хоть все честно: либо ты, либо тебя… Как уж Богу будет угодно…А почить в Бозе по приговору трибунала где-нибудь  возле проссаной стенки в Богом забытом Миассе- нет уж, увольте.
…Наконец-то болота закончились, вышли к реке, довольно многоводной,  похоже, Щугору. Казачки соорудили шалашики и буквально за час, возле ближайшего порога, в черной яме,  наловили столько хариуса, что его хватило не только на уху и жаркое, но и на копчение, благо братья Поповы в этом были большими мастерами… Что там не говори, но сухой паек довольно скоро приедается… Довольно мы его в Германскую пожевали…                              
Решили здесь, на сухом, каменистом берегу передохнуть основательно, сутки…
Емельян Давыдов намекает мне на необходимость нанять проводника из местных, хотя бы из манси. Стращает какими-то «скрытниками», сектантами – староверами, ушедшими в эти дебри целыми семьями, и очень жестокими к случайным людям, обнаружившим их поселения.
Я не из трусливых, но здесь, в этой бесконечной и глухой тайге наш маленький отряд перерезать, вопрос нескольких минут…
Наступает ночь, писать уже трудно даже и при свете костра. Назначил часовых и дай нам Бог проснуться утром»…

…Рано утром,  Гридин  босым  выскочивший по малой нужде вскрикнул от удивления: все, куда только ни падал его взгляд, всюду лежал плотный белый иней: и пожухлая, съежившиеся трава, и остроконечный плетень, и древняя, корявая береза растущая возле самого дома,  так и неуспевшая сбросить  листву- все сияло молодым, не окислившимся серебром…
Подпрыгивая от холода и нетерпения, зэка все ж таки помочился и поспешил в дом, где за последние дни уже каждое бревнышко стен, каждая дощечка пола довольно впитали сухого печного тепла…
…- И в чем же вы господа казачки,  зимой на улицу выходили? В гимнастерках? Слабо верится…- прихлебывая кипяток, настоянный на брусничном листке,  громко рассуждал Савва, в который раз обходя свой дом…
- Балда слепошарая !- рассмеялся он, увидев возле трубы, уходящей сквозь потолок маленькую дверцу, ведущую, судя по всему на чердак…
Две шинели, подпорченные дробью и темными следами высохшей крови,  и бешмет из белого шерстяного сукна, подбитый темно-коричневым каракулем,  щедро обсыпанные табачной крошкой,  покачиваясь на зябком сквознячке, висели на суковатой палке, вбитой поперек крыши…
Бешмет, хоть и был явно великоват Гридину,  и от запаха табака свербело в носу, пришелся по вкусу беглому зэка и, оставив шинели на потом, он радостный находкой, выбрался с чердака, белый от пыли и паутины…
- Живем Саввушка,  живем…- с грустью выдохнул Гридин и не снимая приглянувшейся одежки присел на скамейку у окна…А за окном, сквозь слюду, еле заметными, темными пятнышками кружились редкие снежинки, не ко времени случившегося первого снега.

… «Вопрос с проводником отпал сам собой. Низкорослый, не старый еще мужичок ханты, якобы охотник из деревни Мичабичевник вышел на нашу стоянку, когда мы уже собирались в путь: тушили костер и приторачивали к седлам жгутовые мешки с копченой рыбой. В картах он якобы не разбирался по причине малограмотности, но дорогу к Медвежьему камню, а далее к  хребту Маньпупунёр  и к семи каменным столбам- останцам показать брался, запросив на удивление мало… На своих кривоватых, коротких ногах, обутых в шитые стеклярусом и орлиными когтями меховых сапожках он довольно скоро двигался по лиственничной тайге,  идя почти наравне с нашими лошадями.
На третий день, Давыдов, притормозив свою гнедую, шепотом выразил свои опасения, показав на выступающий над тайгой пик каменного Шихана:
- Иван Захарович, а ведь кружит нас проводничок, что б я сдох кружит…Этот утес я  еще третьего дня видел…И так же слева, как и сейчас. Вы бы спытали его, ваше благородие, на кой хрен ему это нужно?
Я вытащил компас, подаренный мне генерал-лейтенантом Толстовым,  и тот час убедился в справедливости опасений сметливого Емельяна Давыдова. Впрочем, глазастый ханты, заметив компас в моих руках видимо что-то заподозрил и не дожидаясь допроса с пристрастием поспешил скрыться в пещере, чернеющей метрах в двадцати от нас…Пытаться преследовать его, вооруженного дробовиком  в этой кромешной пещерной темноте было бы полным безрассудством, и тогда обозленные братья Поповы двумя гранатами засыпали вход в лаз, хотя я почти уверен, что из этой пещеры есть еще как минимум хотя бы один выход…Дай-то Бог, что бы я ошибся…, довольно неприятно быть расстрелянным этим аборигеном в спину…
Коварство нашего «проводника», стоило нам несколько лишних дней пути…Одно радует, что здесь, поблизости от высоких уральских хребтов тайга  легкая- деревья, в основном кедры и лиственницы растут далеко друг от друга. Такое ощущение что мы находимся не в далекой уральской, северной глухомани а где-то в подмосковном парке, загородном имении какого-нибудь сиятельного князя или богатого заводчика…Ветерок,  свободно струящийся сквозь золотистые стволы отгоняет комаров и мошку, что также здорово…
Внезапно Емельян взмахнул рукой и мы, тревожно оглядываясь, подогнали своих лошадок к нему. Перед нами предстал толстенный пень древней лиственницы, срез которого бы зачем-то обильно залит желтым воском…Если верить словам Давыдова, там, под толстым слоем воска, в выдолбленном стволе лиственницы хранятся священные книги « скрытников-староверов». Лиственница не гниет столетиями и в ее стволах, залитых воском книгам ничего не угрожает, ни вода, ни годы…Одно плохо, подобные схороны сектанты  сооружали обычно недалеко от своих поселений. Я приказал спешиться и взяв лошадей под уздцы, пройти это место тихо и незаметно.
Мы шли по широкой кабаньей тропе, как вдруг урядник Попов Александр, младший из братьев, по-видимому, неосторожно наступил на какой-то сучок – ловушку, обильно пропитанная дегтем веревка  змеей взметнулась ввысь,  и в тот же миг, ломая хвойные лапы на него сверху рухнул обрубок бревна, утыканный смертоносными, деревянными же шипами. Урядник умер на месте, а его лошадь, которой конец бревна переломал хребет, еще некоторое время, загребая копытом желтую хвою пыталась подняться, жалобно хрипя и глядя на нас мокрым от слез глазом.
Давыдов полоснув кобыле по шее, прекратил ее мучения и отводя глаза от онемевшего Петра, старшего из Поповых стянул с головы фуражку. Мы последовали его примеру,  и лишь побелевший лицом старший урядник грохнулся на колени перед братом и что-то бессвязно мыча, пытался с искалеченного тела брата сбросить утыканное шипами бревно…
- Упокой Господи душу безвременно погибшего Александра Владимировича Попова… Аминь»…
                                                              7.
Выпавший так рано снег, сошел на следующий день, но ежеутренние заморозки говорили сами за себя: осень прошла, того гляди, грянет и зима. Зима…
…Несколько суток подряд, метель завывала голодной сукой-волчицей, швыряя в слюдяные оконца пригоршни жесткого колючего снега. Гридин во двор почти не выходил, разве что прихватить охапку дров из поленницы запасливо заготовленной казаками, да за соленой рыбиной или же медом…Все эти дни, Савва проводил в постели: лежал с тоской глядя в низкий потолок, сгущал завывания ветра да треск промороженных дров в печке, разговаривал сам с собой философствуя ни о чем,  читал записки подъесаула Хлыстова и отчаянно тосковал…
Когда пурга закончилась и на дом обрушилась полная, звенящая тишина  Савелий как бы даже и расстроился: настолько органично вписывались тоскливые завывания ветра в мирные домашние звуки. А вот утихла метель, и скит ровно осиротел: тишина давила на зэка в сто крат сильнее  пьяных криков барака, высокомерного громкого мата накуренных вертухаев…
Тщательно упаковавшись в теплый бешмет и сапоги, в лагерную свою  шапчонку, с винтовкой  на плече Гридин вышел во двор. Глаза резануло: казалось яркое, огромное солнце одновременно отражалось в каждой снежинке… А снежинок этих тысячи, сотни тысяч!  Плетень почти полностью замело, и теперь вокруг дома, возвышались неправдоподобно-красивые, сияющие барханы… Снег поскрипывал под ногами, но было не холодно: полное безветрие и солнце… И тишина… Казалось  всеобщий, вселенский мир воцарил над скитом, засыпанным снегом, словно некто всесильный и всемогущий распростер свои длани и никто, совершенно никто не посмеет не то, что нарушить этот дрожащий от солнца и тишины мир, а даже и помыслить об этом было бы страшным кощунством…  Отбросав от калитки толику снега (лишь бы протиснуться), Савва приторочил к своим сапогам надыбанные на чердаке  странные, короткие и необычайно широкие лыжи, подбитые желтоватым мехом. Несмотря на внешнюю неказистость этих «снегоступов», по глубокому снегу шлось в них довольно ходко, даже и без палок…
Тишина в тайге довольно обманчива и только на первый взгляд кажется полной: вот треснул с сухим ружейным звуком промороженный березовый ствол, вот захлопали где-то вдали, за молодым ельничком спугнутые кем-то неуклюжие куропатки, а вот заскрипел предательски снег, зашуршала сухой пробкой сосновая кора- сохатый прет через тайгу…Куда прет, зачем, кто знает?
Гридин прижался спиной к торчащему из снега валуну, кварцевому обломку в два человеческих роста, снял шапку и, подставив вспотевшую, исходящую бледным паром голову под лучи солнца бездумно прикрыл глаза, отдыхая, впитывая всем своим существом покой и свободу…
Солнце пробивалось сквозь опущенные веки розовым, и Савелию хотелось верить, что теперь уж точно вся его оставшаяся жизнь пройдет в точно такой же розовой, покойной тишине…
Зэка встрепенулся, широко зевнул и  растопырив руки  оторвался от валуна: решил пройтись туда, к ельничку за куропаткой,  как вдруг, откуда-то со стороны тайги раздался одиночный, тоскующий волчий вой,  которому вскоре присоединился еще один, потом еще и еще… И вот уже вся волчья стая казалось, зашлась воем, страшным, голодным и с каждой минутой все более и более громким.
- Суки! Суки! Суки…- в исступлении зашелся Гридин и, схватив ружье, выстрелил дважды в синее, неправдоподобно синее, глубокое  небо…
…Он бежал в сторону спасительного скита, бежал, загнанно оглядываясь, глотая обжигающий горло воздух вперемежку с горькой, тягучей слюной,   отчетливо соображая, что против целой стаи голодного зверья, здесь, в лесу, даже и с карабином ему не совладать…
- Суки!- задыхаясь, прохрипел Савва, обессилено вваливаясь в дворик скита. – Суки.- обиженно повторил он в голос, непослушными пальцами  запирая калитку на заиндевелую щеколду.- Такой день…
А темные, высоко подпрыгивающие из-за глубокого снега силуэты волков,  уже показались у края леса. … Их было много… Перестроившись на бегу  в цепочку, стая начала огибать обнесенный плетнем скит… Плотный пар при каждом выдохе  зверья, вырывался белыми облачками из ощеренных волчьих пастей. Волки как-то вдруг, уж очень дружно оборвали свой вой, но от этого, приближающаяся стая показалось Гридину еще более страшной…
С каким-то странным, несколько даже радостным воодушевлением, словно после доброго стакана неразбавленного спирта, он забежал в дом, схватил в охапку все винтовки и, засыпав в карманы по горсти тускло звякнувших патронов (благо цинковая коробка с ними стояла тут же, под скамейкой), выскочил во двор. Не раздумывая, словно повинуясь своему инстинкту, быть может, не менее древнему, чем у волков,  Савелий, приставив лестницу, забрался на крышу стоящего во дворе схорона, в котором кроме пары пересушенных, пересоленных щук, да капелюхи меда ничего уже не осталось… Отбросив сапогом лестницу, зэка усмехнулся, ожидая появления хищников во дворе:
- …Ничего, ничего, падлы! Идите, идите, а то что-то я вас заждался…  Ну, где же вы!? – уже ничего не соображая, словно в горячечном жару кричал Гридин, пристраиваясь на скользкой, заснеженной покатой крыше.
Громкий треск ломающихся кольев плетня заставил Савелия резко повернуться. Крупный лось, с роскошными рогами на гордо поднятой голове грудью проломив плетень, ворвался во двор скита, глубоко пропоров при этом заостренными кольями и прутьями брюхо возле паха. Сделав несколько  беспорядочных кругов по заснеженному двору, смертельно раненое животное упало возле крыльца, и несколько раз дернув мощными, длинными ногами затихло. От осклизлых, сизо-красных  кишок,  вывалившихся на снег, пахло  горячей кровью и свежим навозом…
Волки, словно почуяв свежую кровь, уже более не опасаясь, ринулись в широкий пролом…До этого случая, Гридин видел волков только в детстве, в зоопарке, но там, в тесных, грязных вольерах они напоминали скорее беспородных дворняг, линялых и худосочных. Эти же, взросшие на воле, на свежее убиенной добыче, были не в пример крупнее и выше в холках. Первым прорвался во двор крупный, темно-серый кобель и, не обращая внимания на сидящего на крыше «скворечника» человека с ружьем, рванулся к сохатому, проглатывая на бегу пропитанный кровью снег. Выстрел и громкий визг вожака стаи слились в нечто страшное, рвущее на части душу и уши возбужденного зэка. А тот, уже более не обращая внимания на недобитого волка,  стрелял и стрелял во  все прибывающих и прибывающих хищников. Он и сам уже похоже превратился в хищника, злого и беспощадного, троекратно подстегнутого собственным, животным страхом. Это была не охота… Это была бойня…Выстрелы, пороховой, едкий дым, отборный радостный мат торжествующего каторжанина,  и взвизгивания убитых и только раненых волков переплетаясь превратились в дикую, первобытную какофонию торжества человека над зверем.
Скоро, до обидного скоро все закончилось… Несколько уцелевших волков и легких подранков, пачкая снег пятнами крови и мочи, подвывая от обиды и боли скрылись в лесу.  Гридин же, мокрый  от пота и перевозбуждения, все еще  не решаясь спуститься вниз, одиночными, прицельными выстрелами,  добивал лежащих на истоптанном, темном от кровавых проталин,  снегу волков.
Спрыгнув вниз, Савва, с трудом переставляя все еще дрожащие ноги, направился в дом за топором (лося было необходимо разрубить на части и покамест еще не слишком темно, забить мясом эту хитроумную  кладовочку… Но сначала все ж таки закурить… Или помочиться!?
                                               8.
« Похоронив Александра Попова,  мы уже вчетвером двинулись дальше в горы. Но по тропам уже старались не двигаться, благо лес с каждой верстой становился все реже и реже. Высочайшие кедры, лиственницы и сосны уступили место корявому, низкорослому кедрачу да странно изогнутым, также очень низеньким  березам. Копыта наших лошадей все чаще и чаще начинали скользить и разъезжаться на гранитных и базальтовых валунах, поросших толстым, всегда влажным мхом… По совету Емельяна Давыдова мы вновь спешились и шли впереди лошадей, выбирая путь. Неожиданно лес оборвался, и мы оказались на плоской, будто искусственно выровненной  каменной площадке, размером разве что чуть меньше чем плац при екатеринбургских гренадерских казармах, с десятком небольших округлых луж…Давыдов вдруг неизвестно чему обрадовался и подбежав ко мне взмолился:- Ваше Благородие, разрешите объявить банный день. Сколько ден  уже  не мылись, как бы ни обовшиветь.
Я, было, удивился, но он тут же подвел меня к ближайшей луже и погрузив в нее руку по локоть, объяснил что это на самом деле каменные чаши и в них собирается талая или дождевая вода, очень мягкая и теплая в это время года. Я пригляделся и  не мог не согласиться с ним. Чаша была довольно глубокая, а вода в ней и в самом деле была очень теплая, особенно в сравнении со студеными водами горных рек, виденных нами ранее.
Уже через четверть часа мы все, неглиже лежали в этих самых каменных чашах, покуривая папиросы и лениво переговариваясь, а наше обмундирование, хорошенько прополосканное сохло рядом на нагретых камнях, обдуваемое теплым ветерком, дующим с  юга с завидным постоянством.
Опасаясь ночного нападения  местных лихих людишек, мы решили устроить здесь же, на этом ровном, каменном плато.  Оделись в высохшее белье и обмундирование, и, перекусив копченой рыбой, легли отдыхать. Я присел у единственной тропы, ведущей к нашему бивуаку,  и при затухающем свете солнышка написал эти строчки…
- Господи, когда же все это закончится? Чем дальше мы забираемся на север, тем явственнее я понимаю, что предприятие наше бесполезное, и красных нам скорее всего не переиграть…Поздно похоже. Поздно…»
На дворе уже было довольно тепло, когда Гридин закончил наконец-то с разделкой лосиной туши. Куски мяса, быстро замерзали на морозе и в кладовку Савва их уже закладывал твердыми как камень. Не смотря на кажущиеся небольшие размеры этой, высоко на столбе поставленной кладовочки, лось, разрубленный на части вошел практически полностью. Лишь голова его с раскидистыми рогами осталась валяться в окровавленном снегу возле деревянной колоды (честно говоря, Савва просто не знал, что с ней сделать). Желудок сохатого, Савелий хорошенько промыв в ледянючей воде, прямо в ведре поставил вариться на печь, на всю ночь…Когда Савва был еще маленьким, их домработница, баба Клава, живущая в их же квартире частенько готовила сочные рулетики из говяжьего рубца…
Застывшие, твердые словно поленья тела расстрелянных волков, зека уже затемно оттащил ближе к лесу и сбросил в небольшой овражек…О том, что бы содрать с них шкуру, Гридин даже и не подумал, скорее всего  он просто и не сумел бы это сделать…
А ночью, когда он расслабленно лежал на постели и блаженно прислушивался к бульканью бульона в ведре с кипящим рубцом, к нему опять явился подъесаул Хлыстов.
Присев где-то в ногах, в тени от печки он со смешком осведомился, слегка покашливая:
- Ну что раб божий Савелий, одиноко?
- Одиноко…- зэка казалось,  совсем не удивился странностям этой его беседы с давно уже усопшим подъесаулом. – Ну а тебе что все неймется, старый? И закопал тебя, и крестик поставил, и панихиду даже справил…Чего тебе еще!? Зачем приперся-то? Да и имя мое откуда узнал, а?
- Эх ты, варнак беглый…Приперся…Просто пришел поболтать с тобой, за жизнь так сказать…Мне ведь там тоже не ахти как весело…
Старик легко поднялся и, уходя за занавеску, вновь повторил ворчливо: - Варнак, он и есть варнак…
А Савелий, после событий с волками совсем затосковал… Все чаще он заходил в часовенку, подметал пол, тряпицей протирал иконы, зачем-то протапливал печь и уходил, громко со злостью хлопая ветхой дверью…Часами зека сидел на берегу замерзшей реки, конопатил и ремонтировал для чего-то рассохшуюся  лодку, а то пробив небольшую полынью возле берега пробовал мыть золото, в самолично, грубо сработанном лотке…
Золота было много… Иной раз в лотке среди золотого песка выкатывался и самородочек, пусть и не очень большой, а все-таки… Гридин равнодушно ссыпал золотой песок вместе с самородками в большую жестянку от монпансье, найденную в церкви и иногда, когда совсем уж сон не шел к нему, измотанному одиночеством, Савва зажигал фитиль лампы-бидончика и часами перебирал золото пальцами, скорее всего бездумно, механически…
А недавно, он поймал себя на странной мысли, что может быть и не стоило, уж так цепляться за свою никчемную жизнь, в схватке с волчьей стаей…
- Да кому нужна такая жизнь, волчья!? – думал он, час за часом бесцельно   мотаясь по жарко натопленной комнате…- Прав был Иван Захарович, ох как прав…Варнак я и ни как иначе… Варнак…
«… Плато с каменными чашами осталось позади, а впереди одна сплошная неизвестность. Лошадей и большинство припасов мы были вынуждены оставить под присмотром  старшего  урядника Петра Попова, все равно после гибели брата он стал ровно малахольным, разговаривал сам с собой, частенько хватался без причины за оружие, часами плакал. А мы, с мешками на спине, вступили на узкую, уступчатую тропку, шедшую по самой вершине хребта, чем-то напоминающего разрушенную стену древнего замка. Лошадям по тропе этой пройти не представлялось никакой возможности…тем более груженным, с седоками.
Как только мы поднялись на несколько метров вверх по тропе, как на нас обрушился резкий, холодный ветер, от которого до этого нас спасали высокие скалы. Камень под нашими ногами местами покрывали мхи, замерзшие и опасно скользкие. Идти поодиночке было чревато, и мы обвязались длинной и прочной веревкой. Хребет скоро, через пару верст повернул налево и нам наконец-то открылся вид на  те самые, столь долгожданные,  семь  каменных столбов- останцев. Я шедший во главе нашего маленького отряда остановился пораженный увиденным…Зрелище и, правда, было необычайно завораживающим. Вид семи отдельно друг от друга стоящих, черных скал рвущихся в небо,  на фоне кроваво- красного заката и темнеющей внизу волнистой тайги,  даже у нас вызывал необъяснимый ужас вперемежку с восторгом, а что уж говорить про местные, по большей части практически первобытные племена.
У подножья одного из столбов, в пещере, якобы  и находилось то, ради чего мы забрались в этакую глушь, ради чего уже погиб один человек, а сколько еще погибнет, одному богу известно… Укрывшись за небольшим каменным уступом, густо изрисованным древними рисунками, мы запалив небольшой костерок, устроились худо-бедно на ночлег.
- Господи, что нас ждет завтра? Помоги Боже рабам твоим: Ивану, Петру, Емельяну и Алексею. Аминь…»
                                                       9.
…Из куска лосиной шкуры, тщательно отчищенной и обклеванной синицами и поползнями, Савелий сшил нечто схожее с рюкзачком, держал его в доме, в углу под иконами и ссыпал в него золото, как только баночка от  карамели вновь наполнялась…
Лодку Гридин как смог подлатал: большие щели забил тонкими, кедровыми плашками, проконопатил ее мшистыми жгутиками, пропитанными лосиным жиром.   Вместо краски,  ученый жизнью зэка, за несколько приемов, сварил жутко вонючую, но вроде бы довольно стойкую пасту из смеси кедровой живицы и медвежьего жира, коей и обмазал лодку со всех сторон толстым, быстро             загустевшим слоем.
  Подъесаул Хлыстов в последнее время что-то зачастил…Раньше он приходил изредка, да и то  только по ночам и  задерживался ненадолго, теперь же посещения  надоедливого старика стали практически ежедневны. Голос его негромкий, но упрямый, не терпящий возражений доставал  Савелия везде, где бы тот не находился. И хотя Гридин иногда и пытался, резко повернувшись поймать назойливого собеседника, но за спиной зэка как всегда никого не оказывалось - хитроумный казак всегда успевал скрыться, что бы через мгновение оказаться уже совсем в другом месте. По первости эти назойливые беседы раздражали Савелия, но через пару-тройку недель он настолько свыкся с наставлениями неугомонного подъесаула, что уже начинал скучать, если не слышал, не ощущал его присутствия, хотя бы с час…
- Ну и зачем ты, детинушка золотишко все моешь и моешь? Что тебе оно, тем более здесь, в глуши, когда за весь свой мешок ты не то что бабу, например, или там собаку какую-никакую не купишь, но даже и хлебца, или положим картошечки и то не укупишь…? Брось говорю лоток, брось…  Сбегай ка ты паря лучше к вон тем рябинкам, я там в свое время глухарей снимал от души…Надоела небось сохатина?
Савва,  ни слова не говоря, красными от студеной воды пальцами выбирал тускло блестевшие золотинки и мелкие, как дробь самородки в жестянку, и, прихватив винтовку, шел за несколько верст к указанным рябинам. Глухарей там естественно не оказывалось, и лишь большая стая клестов нехотя поднималась с кривеньких, уже полу объеденных  деревьев.
- Вот же сволочной старикашка, опять надул!- сплевывал с досадой в очередной раз ошельмованный мужик и пустым возвращался к скиту….От тетрадочки осталось всего несколько листочков и Савелий выточил из орешника трубку, с длинным отполированным мундштуком….Обкуривая трубку, Гридин исходил надсадным кашлем, сходным с собачьим лаем. Вытирая ладонью сопли и выступившие слезы, зэка материл понапрасну старика Хлыстова, и прочитав толику его записок, скручивал «козью ножку», которую тут же выкуривал с видимым удовольствием…
«…Утром, мы мокрые от обильной росы, позавтракали рыбой и начали спуск к еле заметным в плотном, молочно-белом тумане утесам. Идти приходилось очень осторожно, ноги нещадно скользили на влажных и частенько неверно качающихся камнях.
У подножья первого из семи  каменных столбов- останцев, я как и было уговорено  с атаманом, сломал красный сургуч и  вскрыл небольшой, пухлый, упакованный в плотную серую бумагу пакет.
В нем оказалось две заношенные, остроконечные   «Богатырки» с красными звездами, красноармейская линялая гимнастерка и небольшой конверт.
“ Господин подъесаул, коли вы вскрыли сей пакет, значит ваш отряд  уже у цели. Может быть, вы посчитаете мой приказ,  приказом выжившего из ума человека, но заклинаю вас сделать все, о чем я вас прошу.  Иван Захарович, у подножья второго столба, если идти с юга, должна находиться пещера, в которой вот уже несколько сот лет храниться так называемая «Золотая баба», предмет поклонения почти всех уральских, сибирских, алтайских и северных народов, идолопоклонников. Что это за баба, как она выглядит,  я не имею ни малейшего представления, да это и не важно, а вам, Господин подъесаул надлежит либо вывезти эту реликвию, либо уничтожить ее, а  на месте где она находилась оставить эти предметы красноармейского обмундирования. Вы, может быть, сочтете это полной глупостью и пустяшной, детской затеей, но зная мстительные характеры аборигенов вышеупомянутых мест, я хочу, что бы у  красных сволочей, кухаркиных детей возомнивших себя хозяевами России, под ногами горела земля сибирская… И да хранит вас Бог. За сим  Атаман Оренбургского казачьего войска, Дутов, Александр Ильич.  5 мая 1918 года от рождества Христова.
Прочитав письмо атамана,  я закурил и пустил бумагу по кругу. И хотя  я после беседы с генерал-лейтенантом Толстовым, я предполагал о нечто подобном, но теперь, здесь вся эта затея мне все меньше и меньше нравилась…
-…Ох, блядь!- вскочил на ноги сидевший до этого на пне Давыдов.- Да на хрена нам все это нужно!? Если мы эту чертову куклу украдем, или тем паче порушим, то не у большевиков, а у нас под ногами земля запылает, и нам уже из тайги живым не выбраться. В этих гаях и сгинем…
Громыко Алексей также был против плана, задуманного Дутовым.
- Ваше благородие,  Иван Захарович, ну ее к лешему, бабу эту…Возвернемся назад, пока Бог боронит…. А уж что сказать атаману у нас еще будет время…
В душе я был полностью согласен с товарищами, но уйти, хотя бы краем глаза не взглянуть на эту «Золотую бабу», я просто не мог.
- Сделаем так (Давыдов и Громыко щелкнув каблуками, вытянулись): я сейчас схожу один, посмотрю на идола этого и через час начнем восхождение на плато…
Я,  отбросив красноармейскую одежку в сторону не оглядываясь, направился ко второй скале.
Высоченная, более трех метров, деревянная фигура грубо вырезанной из дерева женщины с обвислыми грудями сидела на большом, плоском камне. Толстые, выпирающие ее губы,  были черны от высохшей крови, а в руках у нее покоилось широкое блюдо, чуть ли не медный таз, доверху заполненный золотыми монетами и грубыми украшениями…И справа и слева от идола, вдоль стен, покрытых халцедоном натечным, навалом лежали десятки, сотни отрубленных по локоть  рук. Многие из них, явно лежали уже не один десяток лет, высохли и сморщились, но от некоторых шел, ни с чем несравнимый запах гниения…Рой черных, отливающих зеленью мух жужжа, поднялся над этими страшными трофеями (а может жертвоприношениями?) при моем приближении. Я человек истинно верующий в бога, но даже под расстрелом вряд ли  бы согласился на уничтожение этой, пусть языческой, но все равно почитаемой людьми святыми…
Я выскочил из пещеры,  и как оказалось вовремя. В том направлении, где остались мои казаки, слышались глухие выстрелы наших винтовок и раскатистые - дробовиков….  Подбежав к товарищам, я понял, что они отстреливаются вслепую, не видя противника, а те, напротив, из густых зарослей  малины и морошки, стреляли прицельно, наверняка. И у Давыдова и у Громыко уже кровоточили  небольшие, но болезненные раны от крупной дроби местных охотников. Выстрелив пару раз в сторону кустов, я, а следом и оба приказных бросились  к тропе, ведущей на плато, пригибаясь к земле и петляя на бегу… Крупная дробь еще долго царапала камни, за которыми мы прятались, пока  короткими перебежками поднимались в гору.
- …Кажись, оторвались, Ваше благородие, прохрипел Давыдов, выскакивая на плато и бросаясь к своей лошадке, коротко заржавшей при виде своего хозяина…
- Да, оторвались,  - подумал я, направляясь к встречающему нас старшему   уряднику Петру  Попову. – Оторвались…. Надолго ли?»
                                                  10.
…Зима явно шла на убыль. У кедра, лохматые лапы несколько приподнялись от земли  и изогнулись – нет более верной приметы, что дело идет к весне….Да и без кедра все было ясно: конец зиме, конец…
“…Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой!
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой!”
- Ну, ты дед даешь,- хмыкнул Савва, и  резким тычком вогнал жало топора в доску крыльца. – Мало того, что ты и так со мной ежедневно болтаешь, ровно живой, так теперь еще и петь надумал…Он сидел на просохшем под солнцем крыльце, босой, подстелив под ноги, кусок  лосиной шкуры: солнце солнцем, но снег даже во дворе пока еще  полностью не сошел - прохладно…
- Ну, так что же Савушка, - в голосе  Хлыстова явно чувствовались виноватые нотки.- Я, понимаешь ли, песню эту очень любил.… Иной раз скачешь по степи, долго, день почитай из седла не встаешь, да если еще шашкой от души намашешься, а вот запоешь, не громко, для себя, в пол голоса, и веришь, как будто и не уставал….Сам не знаю отчего…
“…Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю;
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу, люблю!”

Гридин, все также улыбаясь, отложил свежеструганное весло,  сгруппировался, словно кошка перед прыжком и, оттолкнувшись босой пяткой от обиженно скрипнувшей доски крыльца, резко повернулся…. Как всегда Господин подъесаул (до чего же скор, старая сволочь) обманул Савелия: ни на крыльце, ни в полутемных сенях никого не было. Лишь наглый смешок раздался где-то за углом. Зэка фасонисто, по блатному цыкнул слюной сквозь зубы и, смахнув ногой, золотистые стружки с крыльца пошел в дом. Громкий, протяжный треск, ударив в спину расслабленного зэка, бросил его испуганного на пол. Треск повторился, но на этот раз еще более громкий и резкий, и Гридин сообразил, что это может быть не что иное, как начало весеннего ледохода. Натянув кое-как  сапоги на босые ноги, он, проваливаясь по колено в жесткий, крупчатый снег поспешил к реке. Зеленоватый лед, от берега до берега, квадратную полынью, вырубленную им, Гридиным и уже затянутую тонким ледком,  пересекала крупная, извилистая трещина толщиной в руку,  Лед на изломе, толстый  и блестяще-влажный, отливал бутылочным стеклом, поблескивал радостно, разбрасывая тонкие, радужные лучики…
- Господи, наконец-то весна! – Савелий  обессилено присел на перевернутую, загодя перенесенную выше на берег лодку и, облокотившись на ее округлое, рубчатое дно, громко, трубно высморкался…
- Весна….

… «Без лишних слов, мы взобрались на лошадей и направились к тропе. Цокот копыт, заглушил звук выстрела снайперской, по-видимому, винтовки, пуля рассерженной пчелой пролетела над головой моей лошади, и с явственным чмоканьем вошла уряднику Петру  Попову, ехавшему по правую от меня руку в живот, чуть выше пряжки ремня. Мужик ойкнул, и, зажав руками, растопыренными пальцами тут же почерневшую от крови гимнастерку, откинувшись назад, упал под ноги своей кобыле. Кровь, просочившись  между пальцами,  попала в ближайшую каменную чашу и, извиваясь розоватыми кудрявыми завитушками,  растворялась в воде.
Спрыгнув с коней, мы попытались перебинтовать раненого, но тот, вдруг решительно вырвавшись из наших рук, приподнялся и проговорил, тихо, но внятно, сощурившись куда-то в сторону обрыва…
- Тише братцы, тише. Неужели вы не слышите? Ну….
Мы  непроизвольно прислушались, но кроме шума ветра, да вороньего карканья откуда-то снизу, из зеленеющих под нами крон деревьев, ничего не услышали…
Петр, приподнял окровавленную руку с вытянутым указательным пальцем и, улыбнувшись посиневшими губами,   прошептал:
- Сашка, Сашка меня зовет, а вы здесь расшумелись…Тише Христа ради…
И  неожиданно шагнув к обрыву, круто уходящему вниз, не мешкая, шагнул в пропасть.
…Вот уже несколько дней, мы, практически не слезая с коней, бежим сквозь враждебную тайгу на  юг, лишь иногда давая им часовой роздых. Несколько раз наш небольшой отряд обстреливали невидимые нам люди. Чем эти охотники смазывают дробь неведомо, но ранки необычайно быстро загнивают и очень болезненны…Гной вместе с сукровицей сочится не переставая, а целебные  листья  подорожника, нам покамест еще не попадались.  Давыдов иногда примечал поднимающийся над гаем дым сигнальных костров, и мы вынуждены обходить засады за несколько верст….Преградившая нам путь пока еще бурная, полноводная по-весеннему река, принесла нашему отряду неожиданное спасение. Мы заметили, как  ниже по течению, к берегу причалил местный рыбак и, вытащив на  камни  свою лодчонку, с веслами на плече исчез в кустах…  Было очевидно, что бурную реку эту с лошадьми нам не осилить, а оставаться на берегу было смерти подобно,  и я вместе с Давыдовым и Громыко привязав бедных, преданных животин к осине, забрались в лодку и оттолкнувшись от берега отдались на волю волн и Божьему расположению к нам…Простите нас лошадки…Надеюсь вас найдут скорее наши преследователи, чем оголодавшие волки или рыси…»

Гридин кое-как слепил из ивовых ветвей нечто схожее с мордой, побросав в нее остатки мяса и костей,  далеко, насколько хватило сил и бечевки закидывал  ее в воду. Хоть какое-то, но  дело, удерживающее его возле практически освободившейся ото льда реки….Теперь Савва, как бы на «законных основаниях» (как же, ловля рыбы дело нужное, все лучше, чем дома в четырех стенах сидеть), блаженно щурясь,  часами поглядывал на черную воду, с большими ледяными кляксами, медленно проплывающими мимо него…На мясные объедки рыба зарилась редко, но зато теперь, практически каждый  вечер Савелий варил крупных раков до оранжевого свечения и ел их, запивая черным, травяным настоем…
Все бы хорошо, но одуревший от одиночества зэка явно чувствовал, что еще немножко, совсем чуть-чуть и он сойдет с ума…
А тут еще проклятый казак со своей нескончаемой, унылой песней…
                                                     11.

« Товарищам моим совсем плохо. Я не врач, но мне кажется у них все признаки гангрены. Вокруг ранок от дроби, огромные, с ладонь багрово-сизые пятна, от ран дурно пахнет. Жар…
Отсутствие весел сказывается на скорости хода лодки. Первое время я еще пытался подгребать ладонями, но поняв тщетность подобных  и тщетных действий, плюнул, и пересев на нос лодки лишь иногда с трудом направлял лодку в ту или иную протоку, коими богата эта безымянная река. Молю бога, что ms нам не попались пороги, без весел мы однозначно приговорены…
Сколько дней мы плывем я уже точно и не скажу…
Сегодня ночью умер Давыдов Емельян. Я спал и не видел этого, но обнаружив его тело, изогнутое дугой на дне лодки, догадался что он наверное страшно мучился перед кончиной…  Громыко Алексей пока еще жив, но бредит не переставая, плачет и зовет матушку…
Господи, упокой душу усопшего раба твоего Емельяна, а нам дай шанс выжить…. Голова кружится, ежеминутно хочется пить… Боюсь что и у меня  жар…
Лодку прибило к берегу и я увидев шедшую от песка тропку пошел по ней…Каково же было мое удивление, когда на небольшой поляне совсем недалеко от реки я увидел старенькую часовенку и небольшой домик поблизости от нее. Господи, неужели там люди? Православные?...
Скит оказался заброшенным, хотя и не разграбленным. Хорошо хоть это…Перенес Алексея Громыко в дом, а Алексея в часовню…
Передохну, и займусь похоронами…Спасибо тебе Боже, за милость твою…Спасибо»
Самокрутку, свернутую из последнего листочка записок подъесаула Уральского казачьего войска, Хлыстова, Ивана Захаровича,  Гридин искурил на берегу реки…. Выбросив окурок в мутную, глинистую воду, он уже было собрался идти домой, как вдруг заметил на небольшой, чуть более крышки стола плывущей льдине что-то черное.
- Неужто косуля, - обрадовался Савва. Мясо уже подходило к концу, а в лес он идти побаивался: опять по ночам частенько слышался волчий, голодный вой. Судя по всему,  стая вновь появилась в этих местах.
Плюнув на холод, Савелий, прихватив длинную коряжину, валяющуюся на берегу, он вошел в воду. Провалившись по грудь в студеную реку, он зацепил  палкой льдину и аккуратно, не торопясь начал подтягивать ее к берегу. На хрупкой, неверно покачивающейся льдине лежала, свернувшись в комочек молодая женщина, скорее даже девушка, в темном пальтеце и промокших валенках.
- …Ах, еб…- начал было ошарашенный зэка, но тут девушка приподнялась надо льдом, и, упершись в холодное крошево красными, озябшими руками,  посмотрела на него, удивительно крупными, зеленоватыми глазами…
- Дедушка, дедушка…- лицо ее сморщилось в плаче, и она вновь упала на лед, сотрясаясь в рыданиях, горьких и беззвучных…

…Подбросив в печку дров, Гридин положил девушку на медвежью шкуру своей постели и рывком, неуклюже и грубо стащил с ее плеч промокшее, отяжелелое пальто. Легкое платье и поношенная шерстяная кофточка,  еле сходившиеся на округлом ее животе также были пропитаны холодной, талой водой.
Отбросив неожиданно возникшее чувство неловкости, Савелий  не обращая внимания на робкие, бессвязанные протесты девушки раздел ее догола и грубой и шершавой своей ладонью начал растирать по шершавому, в морозных пупырышках  тельцу,  размякший возле раскаленной печки медвежий жир, гадая мысленно, как, отчего эта беременная девушка оказалась на льдине, на реке…
- Никак на сносях бабенка!?- ехидно поинтересовался у него за плечом вездесущий Хлыстов.
- Глядишь, через месяц  родит…Что делать то будешь, паря?
- Не знаю, отстань за ради Бога - отмахнулся от казака Гридин и аккуратно  перевернув девицу на бок, растер жиром ее спину, ягодицы и ноги, вплоть до маленьких, розоватых пяточек…
- Смотри милок, вдруг что не так пойдет, или того хуже вдруг при родах отойдет…Что тогда? Мясом дитяти кормить станешь?
- Да что ты раскаркался, ваше благородие!?- взорвался зэка выпрямляясь.
-  Сам знаю, к людям нужно. Но не сегодня, и не завтра, а как приспичит, так  и поеду…
- Дедушка. Дедушка, а кто меня вчера раздел?- Савва тяжело проснулся, приподнялся с брошенной на пол рухляди, где проспал остаток ночи и ошалело уставился на беременную девицу. Она уже успела одеться в свое хоть и мятое, но высохшее  платьице и выглядела необычайно мило, по-домашнему.
- Да какой я тебе дедушка?- Савва обиженно засопел и запахнувшись в потрепанный уже бешмет, присел на лавочку.
Мне девочка моя всего-то сорок два скоро будет…. А ты дедушка…
Она, прыснув, присела рядом и тонкими пальчиками прикоснулась к  его всклокоченной, черной, с редкими седыми пучками бороде.
- А это что, дяденька?
Зэка почесал буйную, неухоженную  свою  бородку и тоже смеясь, ответил, глядя в  зеленую бездонность ее глаз:
- Да понимаешь, девонька, не могу я, несподручно как-то бриться без зеркала, да к тому же  саблей…Ну не умею…
Она посмотрела на арсенал, развешанный на стене,  и в голос рассмеялась, весело и беззаботно…
…Девушка странным образом довольно быстро освоилась в по холостятски  не обустроенном жилище Савелия. Придерживая крупный живот рукой, она проворно носилась по избе: там подметая, там вытирая, там что-то скобля до блеска…. Девушка была из разговорчивых и часами не умолкал ее высокий, веселый голосок, но стоило Гридину поинтересоваться, кто она такая и откуда, тут же умолкала, и могла после этого часами молча просидеть на крылечке, укутавшись в просторную и теплую казачью шинель…
Всю тяжелую работу по дому, будь то ходить за водой или же дровами,  Савва старался выполнять сам, но девушка, словно верная собачонка, потешно переваливаясь перекормленной уткой, всюду сопровождала хозяйственного мужика.
- Дядя Савелий, -  пристала она как-то к нему,  когда он, скользя по влажной глине, и шепотом матерясь,  пер в горку полное ведро мутноватой воды.
- А ты почему здесь живешь совсем один? Ты что ли староверец? От людей ушел? К Богу…?
…- Ага, варнак, попался…- встрял в разговор язвительный Иван Захарович,
- Ну и что ты ей теперь на это ответишь, кем назовешься: баптистом или геологом?
Господин подъесаул хрипло рассмеялся и закашлялся глухим, удаляющимся кашлем.
- Нет, зоренька, -  обреченно признался ей зэка, вновь хватаясь за дужку ведра.
- Никакой я не баптист, да и геолог я тоже никакой…Вор я девочка. Вор. Самый что ни на есть обыкновенный квартирный вор… А теперь к тому же и беглый…
Девушка умолкла, приотстав, расстроено поглядывая на  ссутулившегося Савелия
….- И давно ты тут прячешься, Савелий Александрович?-  зэка скорее догадался, чем услышал ее, семенящую где-то позади него.
-Давно?
- Кому как,- Савва распахнул перед ней плетеную калитку.
- Кто-то быть может и годами в бегах прожить может счастливо, в ус не дуя, а мне эти мои восемь месяцев  большим сроком показались…
…Они сидели на лавке, возле остывающей печки, не зажигая света и  молчали. О чем думала эта молодая, и надо полагать из-за беременности ставшая такой чуткой женщина он знать не мог, а сам, глядя на темные окна,  все никак не мог решить: правильно ли он сделал, во всем ей, признавшись, или же нет?
- Может быть чайку, дядя Савва?- нарушила она молчанье и поднялась с лавки, подошла к накрытой деревянной крышкой запотевшему ведру…
Нагнувшись, девушка зачерпнула чайником воду, как вдруг рухнула на колени и часто-часто, словно старая сука- дворняга в полуденную летнюю жару задышала, широко раскрытым ртом, а потом,  отчаянно схватившись за живот, с криком  упала  Савелию  в ноги…
- Да ты что, родная!?- засуетился  тот, и попытался приподнять роженицу.
- Ой, йёй, йёй,  больно, больно мне!-  запричитала она как-то уж очень по-бабьи, прозрачной ладошкой вытирая с лица обильно выступивший пот.
- Потерпи, потерпи родная, завтра, по утру ко врачу поедем…У меня лодочка есть…Как знал, на днях  весла справил…Потерпи рожать, кому говорю потерпи…У меня по-хорошему еще ничего, ты слышишь, ничего  не собранно…Так что ты поспи пока Зоренька моя, поспи…
  Сава поставил на печь котел с оставшимся  лосиным мясом, от души посолил воду  и, приправив  молодой, совсем мелкой еще черемшой, что в изобилии проклюнулась на прогретом, южном берегу реки.  Покончив с мясом, приоткрыв шторку  и прислушался  к мирному посапыванию  спящей девушки,  перекрестился торопливо, и вышел из спальни.
…Месяц,  четкий, словно вырезанный из сияющей жести, еще болтался в темном, утреннем  небе, когда в спальне раздался громкий, болезненный стон…
Ой, дяденька, ой Савелий Александрович, больно мне! Ой, как больно, мамочка родная…
Гридин заметался по комнате, упаковывая в мешок отварное мясо, завернутое в кусок давно уже порванной на ветошь простыни. Казачью шинель, свернув в тугой узел, так же впихнул в мешок (мало ли что), остатки табака пересыпал в карманы, и, накинув на плечо мешок с золотым песком наклонился на побелевшей девушкой.
- Ну, вот и все, зоренька. Пошли.
- Куда, куда ты направился, Савелий Александрович?-  тут же подал голос  неугомонный  подъесаул.
- Вниз по реке, сплошные пороги, я проверял в свое время. Сгинете на такой лодчонке. Вверх - на сто верст ни одной деревни…. Куда, куда ты, дураковатый?
- Вверх Иван Захарович, - вздохнул безнадежно Гридин.- Верх…
И набросив на девушку пальто, заботливо поддерживая ее за плечо, вышел из дома, старательно прикрыв за собой дверь…
…Девушка, свернувшись комочком, укрытая шинелью от росистой ночной прохлады, плакала и вздрагивала во сне на корме лодки, а он, сдирая в кровь ладони грубо-оструганными веслами, все греб и греб, монотонно сгибая и разгибая ноющую спину.
- Может, одумаешься, солдатик?- Хихикнул  примостившийся на носу лодки Хлыстов.
– Ну что тебе она? Ты даже имя то ее так и не узнал….Чуть-чуть, подтолкнуть ее веслом – и все, нет девоньки….Обратно вернешься в скит…Я тебе богатое золото покажу, и копь смарагдовую коли пожелаешь…Дорого камень этот стоит, ох дорого, иной подороже брильянта будет…Что, скажешь плохо нам с тобой, вдвоем было? Ведь нет же…
- А не пошел бы ты, Иван Захарович, куда подальше….Надоел спасу нет…
Он закурил и заметил, что девушка уже и не спит, а со страхом смотрит на него…
- Ты с кем, с кем дядя Савелий разговариваешь?
- Не бойся зоренька.- успокоил ее раздосадованный зэка :
- Это я со своим дружком, бывшим беседую….В свое время не договорили, вот он и пристает, писатель, мать его…. Все в  душе моей копается…Человековед…
Гридин выбил трубку о борт лодки,  и снова взялся,  за неподъемные казалось весла…
- Куда, куда ты меня везешь?- девушка приподнялась и, придерживая живот, осмотрелась вокруг…
- Здесь даже деревень-то и тех нет, а уж докторов и подавно не найдешь…
- Туда.-  мужик коротко махнул головой, не переставая налегать на весла…- Там, уж точно и доктор есть, и медсестра  опять же .
Он рассмеялся, старательно моргая, пытаясь сбросить с ресниц предательские слезы…. Потом  замявшись,  вновь пристал к ней, с давно уже мучившим   его вопросом…
- Ты лучше голуба скажи мне на конец, ну вроде бы как на прощанье, на кой ляд, на лед в такое время пошла…. И вообще, колись, откуда ты, зоренька  появилась?
Она помолчала, упрямо глядя на Гридина, потом потупившись, выдавила:
- Я дяденька из Ивдели, есть такой городок …Я, я  специально на лед пошла….К полынье…А потом испугалась…Не смогла…А тут и лед пошел…
Она вновь заплакала, обиженно  вытирая слезы маленьким кулачками.
- Ну, зачем, зачем ты меня с льдины снял? Мне уже и не холодно стало….Совсем не холодно. Правда-правда…А теперь у тебя,  Савелий Александрович через меня неприятности могут случиться…
- Неприятности…- Хмыкнул он и умолк, ни о чем особенно не думая…
-…Мягко сказать, неприятности…
                                                         12.
… Колючка, вышки, длинные бараки лагеря, того самого, откуда прошлой осенью Савелий Гридин так удачно бежал, не смотря на поздний вечер,  уже отчетливо виднелись сквозь редкие сосны, а он, все искал и искал причины и предлоги оттянуть тот момент, когда перед ним вновь откроются высокие, лагерные ворота…
Встав на колени, зэка под недоуменным взглядом роженицы,  жесткой ладонью содрал пухлую, мягкую заплатку мха, бугрившегося возле ярко-черных корней, завернутой в спираль  березы, невесть, когда порченой молнией.  По-собачьи, быстро выкопав  в легкой, песчаной почве небольшую ямку,  он потянулся к золоту. Подраспустив тесемки  мешка, Гридин захватил пальцами несколько  горстей самородочков покрупнее, и,  заполнив ими ямку, вновь вернул  мох на прежнее место, для верности утопив в нем пару-тройку, раз кулаком. Поднялся, и, отряхнув ладони, нежно прикоснулся к ее волосам, легким и пушистым.
- Ты зоренька, березку эту  крепко запомни, а  когда все закончится, купи какой-никакой домишко. Домой, в Ивделю свою  не возвращайся…. Не к чему я думаю. Тут тебе, если дурой не будешь, и на дом, и на скотину за глаза хватит…
- Стой, мужик! Куда прешь! Стой, стрелять буду…
- Вертухай – краснопогонник направил на Савелия и девушку поблескивающий свежей смазкой автомат.
- Врача. Позови врача, бестолочь! -  Гридин  нарочито злобным голосом, прогонял из души своей последние сомнения…
- Зови лепилу, видишь, девочка рожает…
- Наташа, Наташа я…- пискнула она, а долговязый, черный от щетины грузин -  врач, в белом расстегнутом халате, из-под которого виднелись голубая, несвежая майка  и мятые офицерские штаны уже подхватывал ее, обессилено обмякшую на руки.
- Наташа…!?- он, жалобно проводив девушку взглядом, и недоуменно пожал плечами…
- Так какого ты мне раньше не назвалась, а то все зоренька да девочка…? Чего стеснялась?
На КПП, пришел и вызванный дневальным начальник зоны,  полковник Смоленский, умный и незлобивый мужик…Прищурив близоруко глаза, он внимательно вглядывался в лицо Гридину, странному типу, заросшему и грязному, одетому в потрепанный казачий  бешмет, шаровары с широкими, линялыми лампасами и высокие, офицерские сапоги тонкой, мягкой кожи…
- …Заключенный Гридин, Савелий Александрович, номер сто восемьдесят шесть, дробь четырнадцать, статья  сто сорок четвертая, УК Российской федерации, часть четвертая. Добровольно вернулся из побега…
Потом  вздохнул, и, сняв свой заветный мешок, передал его в руки оторопевшего офицера: - А это вам, гражданин начальник. Может быть пригодится…
Полковник запустил руку в мешок, поднес ладонь с золотым песком к глазам, хмыкнул неопределенно и, высыпав его  обратно,  проговорил негромко и веско…
- Ну, хорошо, Савелий Александрович…Сегодня я песочек  взвешу и обдумаю…. Пожалуй, кило за год, вас не обидит? Нет? Ну и ладушки…
                                           13.
- Дневальный по бараку, широко распахнул в темное, давно не проветриваемое помещение и громко, весело гаркнул:
Савва, дуй  на КПП. Кум приказал.  Там до тебя гости приехали…Жена кажись…
- Какие там гости? - Буркнул тоскливо Гридин, отбрасывая старую, зачитанную, в жирных селедочных пятнах  газету.
- Мне до звонка месяц остался… Какая к лешему жена?
…Возле высоких, металлических ворот, усиленных сверху колючкой, в нарядном, голубеньком платье стояла красивая, молодая женщина с необычайно зелеными, радостно распахнутыми глазами. Рядом с ней, в мокрых, видимо только что проссаных колготках копошился светловолосый пацаненок лет двух, может быть чуть старше,  увлеченно лепивший пирожки из пыли, замешанной на своей собственной моче.
- Здравствуйте, Савелий Александрович. – протянула она ему свою узкую, прохладную ладошку.
- Я все сделала как вы, и хотели: купила домик прямо возле речки…Хорошая такая речка, тихая… Коровенку, поросенка и даже мотоцикл для вас…
- Для меня?- Опешил зэка. – Наташа, ты!?...Мне!?...
- Ну да. А кому  же еще? – искренне удивилась девушка и, бросив ласковый взгляд на мальчика,  добавила:
- Если вы, Савелий Александрович согласитесь меня с таким приданым в жены взять…
Гридин посмотрел на Наташу, на сына ее и, прислонившись к теплым, крашенным зеленым,  листам лагерных ворот,  закурил…
- Да я же старый для тебя, Зоренька, Старый…
- Вовсе и не старый, правда, Савушка?
Мальчик подошел к  Савелию и протянул  ему, грязную, пыльную ладонь, коверкая слова, заученно проговорил, потешно, словно для поцелуя,  вытягивая губы: – Папка, здравствуй…
Часовой, прятавшийся от полуденного солнца в тени от будки, громко, намекающее кашлянул…
- Да, да - зачастил Гридин. – Я сейчас…
Потом подошел к девушке,  и словно не веря в ее реальность, слегка дрожащими пальцами прикоснулся к ее щеке…
- Что Наташа, и адрес скажешь?-  словно все еще сомневаясь в чем-то, протянул Савелий.
- Конечно.- рассмеялась девушка и протянула ему бумажку, с заранее написанным адресом…

-

Увидеть глаза и ... (Проза)

Три цвета осени… (Рассказ)

Желтый, донельзя промокший кленовый лист, прочно прилип к оконному стеклу, и лишь края его, резные, цвета табачной крошки, дрожали мелко, задроченно-устало.
Тонкие, отливающие ртутью струйки дождя вначале раздваивались, огибали лист, оставляя на стекле чуть заметные желеобразные бороздки, а ниже вновь соединялись и уже более скоро скользили навстречу разбухшему от многодневных осадков оконному штапику, грязно-белому, с рыжими крапинами гвоздей.
Наташа приоткрыла балконную дверь, сковырнула со стекла осеннее золото листопада, и нетерпеливо размяв листочек пальцами, обессилено утонула лицом в ладонях.
Истерзанный листок, тотчас наполнил ее легкие, одуряющим, каким-то неправдоподобно пряным запахом, на некоторое время самым удивительным образом отодвинувшим, заслонившим собою всю неприглядность, всю нищенскую омерзительность, в которой они варились последние полгода, вместе с ее столь любимым, и столь инфантильным, по-детски неприспособленным к жизни в этой, изнасилованной Бог весть, откуда взявшимся кризисом Россией, мужем – Володенькой.
Наташа испуганно обернулась (как если бы супруг смог почувствовать, прочитать столь грешные, столь недостойные ее мысли), посмотрела на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату, откуда лишь иногда доносились приглушенные звуки: то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино.
В той комнате, куда ей, Наташе, было строго настрого запрещено заходить без серьезных на то оснований, ее Володенька писал музыку…
Что это была за музыка, когда же, наконец, это его произведение будет законченно и, несомненно, взорвет весь музыкальный мир, она не знала и не могла даже предполагать, но в том, что это его детище, будет как минимум гениальным, Наташа не сомневалась ни на минуту.
Да и разве могла она, девчонка без рода и племени, родившаяся и выросшая в Богом проклятом и забытым поселке под Норильском, основное население которого составляли в большинстве своем бывшие уголовники и лишенцы, чудом прописавшаяся в Первопрестольной, сомневаться в таланте ее Володеньки!?
Конечно же, нет!
И никто: ни Бог, ни черт, ни вечно пьяная соседка по площадке не смогли бы, даже если бы очень захотели не то, что очернить его, а просто зародить в душе ее, мельчайшее зерно сомнения в гениальной Бога избранности ее супруга.
И даже родная Наташина мать (рано постаревшая и высохшая женщина, всю свою жизнь, просидевшая над бухгалтерскими книгами), приехавшая к дочери на свадьбу, и цепким материнским чутьем сразу же рассмотревшая в далеко уже не молодом Наташином муже, бездельника и бездаря, не смогла, хоть и пыталась сбросить в глазах дочери, с Володеньки ореол гения.
Не смогла.
- Уезжай мама.- Выдохнула решительно дочь, зло обрывая лепестки с белого, свадебного, розового букета.
-Уезжай. Мой Володенька еще заявит о себе. Вот увидишь. Мы с ним еще весь мир с концертами объедем. Если б ты знала, какие он подавал надежды в консерватории… Мне об этом по секрету его мама, Людмила Ивановна рассказывала. Просто сейчас он находится в творческом поиске, а вокруг столько завистников… Ты же знаешь, мама, гениям всегда трудно…
- Надежды говоришь?
Мать горько вздохнула и, застегнув крючок на вытертом пальтишке, уже на пороге поцеловала Наташу в отвердевшую щеку, и несмело перекрестив дочь, ушла на вокзал, сквозь седую Московскую зиму.
Ушла, что бы уже никогда более не увидеть свою кровинку, наивную по ее мнению дурочку.
Ушла, что бы уже через месяц быть небрежно и спешно закопанной в морозную, северную землю поселкового погоста, единственным из всего мужского населения поселка, непьющим бульдозеристом.

….Первое время, еще до рождения дочери, у молодых все складывалось более-менее удачно: Наташа служила в небольшом институте с необычайно длинным, заковыристым названием «Гипрооргсельканалросстрой», секретарем-машинисткой, по вечерам мыла полы в ближайшей поликлинике и была всем, абсолютно всем довольна.
А как же иначе!?
Дома чистота, всегда пахнет настоящими домашними котлетами или поджаренной до золотистой готовности рыбкой, в ванной комнате сыто бурчит стиральная машинка, а Володенька, ее Володенька, красиво откинувшись на покрытый полосатым (под тигра) пледом диван, покуривая дорогие папиросы с длинными, подрезанными золотом мундштуками, роняя серебристо-серый пепел на паркет, вслух размышляет о том, когда он, ну и естественно Наташа (куда же без нее?), поедет с турне по миру со своим концертом.
А еще он пишет и пишет музыку, кажется даже оперу… Какую и о чем? Да разве ж это так важно!? Главное, что в доме мир и покой, муж ее любит (а уж как она- то его!), и ежедневно, за плотно прикрытой дверью, слышатся по вечерам таинственные, наполненные необычайно глубоким смыслом и значением бархатистые звуки пианино, тоскливые переливы скрипки или альта и довольные, приглушенные восклицания Володеньки.

… Но, наверное, кто-то, где-то там, наверху, тот, который все знает, видит и понимает, вопреки своему бесконечному человеколюбию и долготерпению, позавидовал огромному и безграничному женскому ее счастью, и над семьей Варакиных начали собираться не предвещающие ничего хорошего темные тучи семейных неурядиц.
Так, или примерно так, думала Наташа, вдыхая запах осени, запах перетертого, истерзанного кленового листочка, и он, этот самый запах отчего-то уже не казался ей столь приятным, как раньше, а напротив, находила она в нем тоскливые, отвратные ноты тлена и распада…

…Первые проблемы, начались практически сразу же, после того, как институт, где работала Наташа, закрыли, всех его сотрудников уволили, а помещение (весь первый этаж много подъездного дома на Ленинском проспекте), кто-то вовремя подсуетился, приватизировал и продал с аукциона.

…- Володенька.- Робко постучала в дверь к мужу Наташа как-то под вечер, когда по ее мнению в его работе наступил небольшой перерыв.
- Володенька, можно я войду? Мне необходимо поговорить с тобой…
Кожаное кресло недовольно скрипнуло багровым хромом, укоризненно зашелестели бумаги, паркетная плашка со стоном просела под Володиными ногами, и наконец, в дверном проеме, в полумраке, пропахшем хорошим табаком и дорогим парфюмом, показался и сам Володенька.
Господи, до чего же он был хорош, в этом золотистом бархатном халате, с витым шелковым шнурком замес-то хлястика, мягком платке на шее и снежно-белой феске с точно такой же белой кисточкой!
Не смотря на тихий и спокойный голос, весь вид супруга, выражал крайнюю степень недовольства: и его смуглое лицо с крупным носом, и высокий, породистый лоб пересеченный глубокими морщинами, и тонкие в кости кисти, с длинными холеными пальцами, в которых перекатывались, глухо и нервно постукивая друг о друга, два шара из полированного обсидиана.
- Тебе чего, Наталия? Ты же знаешь, я не люблю, когда мне мешают работать по вечерам… Или уже пора ужинать? Что-то сегодня рановато…
- Нет, милый, ужин еще не готов.
- Тогда Наталия я тебя вообще отказываюсь понимать. Да что с тобой сегодня?
- Володенька. В садике отменили пятидневку из-за карантина, и Ирина теперь будет, по крайней мере, в течение этого месяца жить с нами.
Владимир поморщился, прошел на кухню и, открыв фрамугу окна закурил.
- Это все?- За окном светофор на ближайшем перекрестке загорел красным, и лицо супруга, впервые за все время их замужества показалось Наташе злым и старым.
- Нет, Володенька,- Отмахиваясь от этого странного ощущения, тихо, почти шепотом заспешила она.
- Дело не только в Ирине, хотя и это тоже…
Мое место уборщицы в поликлинике, отдали местной медсестре. Ей к пенсии нужно набрать побольше, вот и отдали… И теперь у нас совсем нет денег… Совсем.
Я тебя, милый не хотела беспокоить, но завтра истекает последний срок в ломбарде… А там сережечки, мама еще подарила на свадьбу, помнишь? И колечко мое, обручальное… Жалко колечко… Обручальное все ж таки… Да и сережки…
- И что теперь? – Зло, с придыханием (словно назревший чирей), выдавил из себя Варакин.
- Мне может быть почку свою пойти продать, чтобы цацки твои выкупить? Или на Казанский метнуться, вагоны разгружать? Ты скажи, скажи…
- Да ты что, хороший мой? Какая почка, какие вагоны? Просто я подумала: а может быть, ты сходишь к своей маме, Людмиле Ивановне? Попросишь немножко… В долг… Ты не думай, непременно в долг!
- Я не пойду.
Володя снова закурил.
- Я что тебе, мальчик? Мне скоро сорок… И что значит в долг? А откуда ты деньги возьмешь отдавать? Откуда?
Молчишь? Вот то-то…
Он выбросил за окно окурок, и молча отодвинув Наташу плечом, прошествовал в свою комнату. Дверь за его спиной сухо причмокнула и в квартире воцарилась равнодушная, вязкая словно сироп тишина.

Впервые за пять лет, что прожили они вместе, Володенька не поцеловал ее в лоб перед сном, впервые остался в своей комнате, впервые она легла спать одна.

Наташа лежала на не разобранном диване, беззвучно плакала и сквозь слезы смотрела в потолок, где в черных, причудливых переплетениях теней от ветвей почти уже облысевших по случаю осени деревьев, путаются разноцветные отблики светофора… Красный, желтый, зеленый… Красный, желтый, зеленый…

Красный…

На следующее утро Володенька переоделся, побрился и, накинув дорогой плащ, небрежно кивнул Наташе:
- Иду искать работу. Приду…, наверное, поздно.
Наташа долго смотрела сквозь залитое дождем оконное стекло в спину уходящему мужу, а потом радостно засуетилась: сбегала в садик за дочерью, пропылесосила квартиру, прибралась в Володиной комнате и начала ожидать его возвращения.
Ирочка, словно что-то чувствуя, безропотно проглотив скользкие, подогретые на подсолнечном масле макароны, тихонько рисовала карандашами, сидя за кухонным столом, о чем-то разговаривая сама с собой.
На работу Володенька не устроился.
- Что же ты хочешь?- Доедая вновь подогретые макароны, вещал супруг, энергично, словно дирижерской палочкой размахивая вилкой.
- В кинотеатрах перед сеансами сейчас не играют, в рестораны или кафе, без протекции не пробиться, да и не нужны им профессионалы с классическим образованием… Хотел было в репетиторы, да уж стыдно как-то: Владимир Юрьевич Варакин-репетитор. Меня пол Москвы знает… Не дай Бог кто из знакомых проведает, позор на всю жизнь…
- Да-да, Володенька, конечно, - соглашалась Наташа, вновь любуясь своим избранником.
- Не надо репетитором, не надо…
-…Завтра попробую на радио, если не получится, тогда в костел… Им вроде бы органист требовался…
Наташа погладила его руку, все еще держащую вилку, прижалась щекой к его груди и прошептала недоуменно и даже как-то торжественно:
- Господи, да за что мне счастье такое!? Какой ты у меня хороший!
- Да уж!- Снизошел Владимир и, поцеловав Наташу в макушку, ушел к себе. И вновь из-за двери послышались звуки пока еще неоконченной музыки.
…Наташа встала на биржу труда, и, ожидая хоть какой ни будь более или менее приемлемой вакансии, перезанимала почти у всего подъезда, втайне надеясь, что вот-вот, если не сегодня, то завтра уж обязательно, все у них вновь наладится, будет работа, будут деньги, но…
… Володя каждый вечер приходил все более и более мрачным.
Частенько от него пахло спиртным, дешевым табаком и отчего-то духами, чужими духами, не ее…
- Суки! Что мне, Варакину, музыканту от Бога, на панель идти!?- Володя кричал, плевался и плакал, не обращая внимания на испуганную, забившуюся в угол, куда-то за штору Ирочку, на побелевшую, окаменевшую Наташу.
-… Мне, мне бы еще с годик… Я им бы всем доказал… Всем.
Роняя обессилено голову на красивые свои руки, засыпая, раз за разом повторял Варакин, некрасиво и как-то уж очень постыдно съезжая со стула…
Уже в постели, Владимир неожиданно трезвым голосом проговорил, глядя на Наташу мокрыми от слез глазами:
- Эх, найти бы мне какую ни будь старую дуру, богатую и похотливую бабу, я ни на минуту не задумываясь, переспал бы с ней. Я, я бы на все пошел, милая, лишь бы не видеть того, как ты, жена моя, и моя дочь голодуете.
- Да ты что?- ахнула пораженно Наташа, осторожно, пальцами вытирая с лица мужа пьяные его слезы.
- Окстись! Это же измена! Как ты можешь об этом говорить, родной? Как!?
- Да какая к херам собачьим это измена? Измена, это когда чувства, а так… Нет Наташенька, это не измена…Нет…
…Где-то через час, Володенька уснул, обиженно бормоча сквозь сон, по-детски поджав коленки и положив руки под голову.
Наташа накрыла пьяненького мужа пледом, поправила подушку в кроватки у дочери, и плотно прикрыв двери, вышла на балкон.

…Дождь все шел и шел, монотонно шлепая по чахлым кустам сирени, по крышам гаражей, по черному, словно лощеному асфальту. За перекрестком, за неугомонным светофором, сквозь его красно-желто-зеленые всполохи, угадывался торец здания гостиницы.
В туманном, дождливом, ночном, разбавленным редкими фонарными пятнами полумраке, то пропадала, то появлялась вновь, выполненная желтыми лампами реклама: ЦДТ.
- «Центральный дом туриста» - отчего-то по слогам прошептала Наташа, на носочках пробираясь на кухню.
-«Центральный дом туриста»- повторила она уже более решительно, устанавливая на столе небольшое, округлое зеркальце и выцарапывая из кармана своей сумочки турецкий набор дешевой косметики.
- Ты спи Володенька, спи… Тебе то уж точно никогда не придется идти на панель… Я это тебе обещаю…. Спи мой хороший. Спи.

Желтый…

В ресторане, иностранцев было на удивление мало, а если и были, то отчего-то они вообще не обращали внимания на Наташу, одиноко сидевшую за пустым столиком.
Шустрый, и уже не молодой официант, поставил перед ней высокий фужер с каким-то дешевым лимонадом, разрезанное яблоко на маленьком хрустальном блюдце и почтительно изогнув худосочную спинку, прошептал внушительно, с плохо скрываемой издевкой в голосе.
- Потом стольничек для Валеры, для меня значит-с, через швейцара передашь.
Наташа пила гнусный напиток мелкими глоточками, изредка покусывая дольку яблока, потемневшую, отдающую железом.
- Вах! Какой девушка скучает! Может, познакомимся?
- Может…
- Пересилив себя, кивнула она, с болезненным любопытством разглядывая немолодого, приземистого, с обвислым животом смуглого, давно небритого мужика, неряшливо одетого в дорогой, темный, с фиолетовым отливом костюм, и ярко-зеленую, шелковую рубаху.
Может.- Решительно кивнула Наташа поднимаясь.

Зеленый…

…Когда под утро, Наташа пришла домой, с тяжелыми, оттягивающими руки пакетами, полными продуктов купленными в дорогом, работающем круглосуточно магазине, в доме все еще спали.
Вывалив яркие упаковки, пакеты и кульки на стол, Наташа решительно прошла в комнату, ту самую, где вот уже насколько лет муж ее, ее Володенька пишет свою музыку. Сегодня ночью, она для себя совершенно твердо поняла, что имеет право знать, что, в конце-то концов, написал супруг.
Кассета, которой частенько потрясал в порывах гнева Володенька, нашлась на удивление быстро, и Наташа, уменьшив заранее громкость,, с все возрастающим нетерпением включила магнитофон.
Сначала из динамиков послышался шорох и гулкий фон, но уже через мгновение она услышала уже столь знакомое :… то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино…

Сторож. (Проза)

(Из проповеди в соборе «Утоли моя печали»).

Богомольные старушки, толпившиеся возле церковной лавки, шарахнулись в рассыпную, и истово закрестились вслед пробежавшему Луневу. А тот, комкая в руках листок с заранее написанным перечнем стандартных прегрешений, заготовленный к исповеди, не глядя себе под ноги, уже быстро спускался по истертой, витой лестнице светлого гранита.
- Постойте, молодой человек. Остановитесь….
Услышал он в спину знакомый, слегка дребезжащий голос нового настоятеля храма, протоирея Иоанна Спицына, но тяжелые, дубовые, резные двери на тугой, сталью отливающей пружине, за ним уже захлопнулись, казалось раз и навсегда, отрезав путь к единственному и быть, может, верному решению.
Лунев бежал прочь от храма, по тщательно выметенным плитам к церковной ограде, прочь от легкого потрескивания свечей и плотного, вязкого запаха ладана, прочь от заунывного пения церковного хора и проникновенных взглядов строгих, все понимающих ликов святых, на тяжелых, гнутых и темных от времени иконах.
Он резко повернул в сторону, мимо остриженных кустов сирени и белоягодника, и уже через мгновенье оказался на залитом солнцем, пропахшем выхлопами проспекте. Словно старая, видавшая виды шлюха, тот равнодушно отдавался сотням и сотням, проезжающим по нему автомашинам. Разогретый асфальт под ногами неприятно пружинил, из соседней пиццерии доносился запах перестоявшего теста и прогорклого масла. В пыльных окнах пролетающих мимо иномарок, вызывающе гордо вспыхивали, и тут же гасли яркие всполохи солнечных бликов.
Солнце и шум проспекта буквально оглушили Лунева, на мгновенье выдернули его настоящую, мечущуюся сущность из Московской душной сутолоки и толчеи, сизого, дрожащего, словно недоваренный студень смога, и бросили туда, куда ему хотелось бы возвращаться как можно реже, а по возможности и вообще выбросить, вымарать из памяти. В тот жаркий день, вернее сказать ранний, но необычайно жаркий вечер…
…- Ты что, Серега?
Огромная, медвежья фигура командира борта, под номером ноль, восемнадцать, нависла над молодым еще в ту пору Луневым.
- Отчего не стреляешь? Ты что хочешь, что бы я из-за тебя партбилет на стол положил. Стреляй, говорю!
- Там же дети, капитан, я вижу, дети!
Лунев кричал в голос, стараясь перекрыть, заглушить рев двигателя вертолета, и быть может голос собственной совести…
- Какие к лешему дети? Ты что, стрелок, совсем ебанулся!? Это же чучмеки! Выблядки! Это они пока дети, а через год-два ножи в руки возьмут. Стреляй, кому говорят, стреляй! Ни одного патрона на базу. Ты слышишь, щенок? Ни одного!
…Тяжелые, омедненные пули понеслись навстречу земле, с легкостью прошивая хлипкие соломенные крыши домов, и дощатые заборы, неся смерть смуглым старикам в белых ветхих одеждах, женщинам в ярких платьях и детям…. Детям, которые уже не пытались убежать от огромной, несущей смерть железной птицы, а, упав в горячую пыль только и могли, что прикрывать голову тонкими веточками рук и надеяться на чудо…
- …Худо брат? Может тебя опохмелить? Глядишь и отпустит…
Длинный и необычайно худой оборванец в замызганной, некогда офицерской шинели вальяжно развалился на полированном граните подземного перехода, щурясь на солнце и улыбаясь порчеными зубами, протягивал Сергею початую бутылку с дешевой, явно левой водкой
- Спасибо… Просто жарко…
Простонал Лунев, и круто обогнув бродягу поспешив в прохладную темноту, и уже на бегу, слегка обернувшись, громко, словно стараясь перекричать монотонный шум проспекта, крикнул, тыльной стороной ладони вытирая неизвестно отчего выступившие слезы:
- Нет, мужик, чудес не бывает. Не отпустит!
1.
Сергей Александрович Лунев, старший сторож детского дома при синоде Русской Православной церкви в Москве, расположенный в огромном, выстроенном еще братьями Голицыными храме, устало потянулся своим большим, внешне сильным телом, и мельком взглянув на часы, нажал кнопку звонка. Под высоким, аркообразным потолком плененной канарейкой зазвенел небольшой, но необычайно голосистый колоколец.
Тяжелые резные двери по вдоль длинного, огибающего храм коридора с грохотом распахнулись и с радостным криком освободившихся узников, на свободу вырвались десятки детей самого различного возраста. Вслед за ними, степенно крестясь, вышли и педагоги-священники.
Через несколько минут, в коридоре вновь наступила относительная тишина: воспитанники вместе в педагогами, прошли в трапезную. Обед.
А после трапезы вновь звонок на урок… Школа, одним словом.
Сергей, незаметно осмотревшись, налил из небольшого термоса в белый одноразовый стаканчик необычайно крепкий и столь же необычайно мерзкий на вкус кофе. Без допинга, хотя бы даже и кофеина, он уже давно не мог обходиться, хотя прежний настоятель храма и был категорически против этого напитка…
Десятки видеокамер, развешанных в самых неожиданных местах, посылали плоское, искаженное изображение на бликующий монитор. Многочасовые бдения у блекло-серого экрана, детские крики, мелькание прихожан возле пункта охраны, и постоянные попытки бомжей проникнуть в храм-все это настолько утомляло, что к концу смены голова раскалывалась от стойкой, опоясывающей боли.
- Господи - прошептал уныло Лунев.
- Ну, когда же мы, наконец, научимся делать хоть мало-мальски приемлемый, растворимый кофе? Вот же пойло…
Он, поморщившись, проглотил остаток, и только сейчас заметил, что за мохнатым стволом приземистой пальмы, торчащей из рассохшейся кадки, установленной возле двери черного входа, прячется девчушка лет двенадцати…
- Ленка.
Сергей придал своему голосу подобающую случаю суровость.
- А ну-ка дуй ко мне. Давай, давай. Я тебя вижу….
Ленка цепляя носками сиротски больших ботинок каменный пол, нехотя подошла к нему.
- Ну и от кого прячемся?
Внутренне рассмеялся Лунев: уж слишком хитрая физия была у этой рыжеволосой девчонки, хитрая и одновременно (бывает же!?) совершенно невинная.
-Да сколько можно!
Девчушка бросила свою, по-детски костлявую задницу на крышку стола, за которым сидел Сергей, разметав по сторонам карандаши, ручки и блокноты.
- Они из меня золотошвейку хотят сделать, рису мол хорошо, а мне это до фонаря. Я в цирк хочу!
- На представление? Могу сводить после смены. Со мной можно…
Подыграл ей охранник.
- Какое на фиг представление!? Я в цирке работать хочу. Наездницей.
Представь себе, дядя Сережа,
Она с ногами заскочила на стол, и театрально расставив руки громко объявила:
- А сейчас на нашей арене звезда цирка, наездница Водопьянова Елена и ее конь Булат! …Все вокруг в восторге, а я вся такая красивая, в платье темно-красного бархата… А на ножках прозрачные колготки с искоркой… Эх…
Ленка спрыгнула со стола, и рукавом своей кофточки, размазав пыльные следы на его поверхности, со скромным видом вновь направилась к пальме, приговаривая твердо и упрямо…
-А золотошвейкой я все равно не буду. Не буду и все. Я лучше вообще из детского дома убегу.
Лунев посмотрел на часы, прикинул, что до следующего звонка он вполне еще может перекурить, и, замкнув дверь на ключ, поспешил в прохладную тень, в арку близ расположенного флигеля.
…Резкий кашель вспенил тягучую мокроту, и Сергей, согнувшись от острой боли, прижав руки к животу, выплюнул недокуренную сигарету.
- Больно, Господи. Больно то как!
Словно подчиняясь древнему, до случая спящему инстинкту, Лунев неожиданно для себя, задрал джемпер к подбородку, и, рванув пуговицы на рубахе, прижался, притерся к прохладному, старинному кирпичу пилястры. Темно-красный, клейменный, кое-где тронутый изумрудным мхом кирпич, обжег прохладой обнаженный, изувеченный осколками мины живот, принося избавение от резкой и неожиданной боли.
Он ладонью вытер мокрые губы, выступившие на глазах слезы, и поспешил на свой пост.
-Не дай Бог еще настоятель заметит, как я курить отходил. Уволит сразу же… Как пить дать уволит. А где я еще смогу работу найти, с моими-то нынешними бумагами?..
…Его небольшой отлучки никто не заметил, но все одно, хоть и короткий, но чрезвычайно болезненный приступ не прошел даром - настроение было испорченно окончательно. В голове все смешалось: и эта девчонка с ее дурацкой мечтой о цирке, и случайно подслушанный в военном еще госпитале разговор старого хирурга и медсестры, там еще, в Кабуле, и это жаркое, до чертиков надоевшее лето, и новый настоятель. И…
Да что там говорить…
Сергей просмотрел с увеличением все, что высвечивалось на экране в его отсутствие и не найдя ничего подозрительного, несколько успокоился. А ближе к концу дежурства, успокоилась и боль, и Лунев в очередной раз мысленно посмеялся над собой:
- Это ж надо, как только прихватит, так сразу же: бросаю курить, бросаю курить… Фантазер, мать твою…
…Хромис-красавец, лениво шевеля грудными плавниками, не спеша поднимался из зарослей элодеи, к барахтающемуся по поверхности воды рыжему таракану. Бульк, и изо рта рыбы, крупной, мордастой, украшенной смарагдо-синими блестками, выплыли коричнево-прозрачные крылышки проглоченного и уже пережеванного насекомого.
Сергей осмотрелся, больше тараканов что-то было не видно.
- Попрятались суки…. Словно чувствуют…
Хохотнул он и направился курить на балкон.
Сквозь пыльные листья тополей, сквозь светло-лиловый вечер, еле угадывались Воробьиные горы, сталинские, светлого кирпича дома, купол нового цирка.
Этажом ниже, из открытого окна, вперемежку с вязким запахом жареной рыбы и лука, доносился проникновенный мужской голос, необычайно фальшиво напевающий модную в последнее время песенку:

…»И рвутся душевные струны
В преддверье привычного бреда:
А если ты такой умный -
То, что же ты такой бедный?»

Выдохнув дым и сплюнув в колодец двора, Лунев вернулся в квартиру, не сбрасывая с ног тапок, лег на диван и уперся взглядом в черно-белую, уже несколько порыжевшую фотографию, висевшую на стене, в изголовье.
На фоне пустынных гор, монстра-вертолета, они в боевых камуфляжных костюмах. Они, это: он, лейтенант Лунев и его боевой командир, и товарищ, капитан Иван Спицын… Теперь, правда, уже отец Иоанн.
…- Пей Серега, пей. С крещеньем тебя…
Капитан Спицын, расхристанный, в темной от пота тельняшке, с остекленевшими, пустыми глазами и слюнявыми, влажно-яркими губами протянул Луневу, под завязку полный стакан.
- Какое к … Какое к херам собачьим крещение!? Это не война. Это убийство. Узаконенное и поощряемое убийство.
Стакан в руке лейтенанта подрагивал, и капли водки звучно шлепали по утоптанному, глиняному полу палатки.
- Нет, батенька,
Осклабился командира борта, присаживаясь на крашенные зеленным патронные ящики.
- Это война, и ты, Сережа Лунев, как кадровый офицер должен понимать, что приказы не обсуждаются. Они выполнятся… Если ты, конечно, не горишь желанием поближе познакомиться с военной прокуратурой. Мы с тобой здесь, так сказать, словно на кусочке нашей Родины, и обязаны его, этот самый кусочек охранять, и выполнять все возможные военные операции и задачи, поставленные перед нами руководством. Так что заканчивай с этой Достоевщиной. Заканчивай. Пей водку, кури анашу. Хочешь девку - так и ее здесь достать можно. Одним словом делай что хочешь, хоть всю ночь слезы лей, по детишкам этим, сегодня тобою расстрелянным, но что бы завтра, утром, ты был как огурчик, с твердым глазом и верной рукой. А другой ты мне и даром не нужен. А лучше всего, ложись-ка ты паря спать… Что-то ты Сережа утомил меня нынче. Устал я от тебя и твоих душевных, никому ненужных самокопаний. Так что дуй отсюда… Пей и уходи.
- Нет, товарищ капитан. Не буду я пить. Нет, не буду! Ведь стоит мне хоть раз, хоть стакан этот проклятый в себя опрокинуть, как я, как совесть моя, тут же поймут, что вот оно, вот это самое простое средство, что с легкостью сможет заглушить и растоптать все пусть малое, но человеческое, что осталось во мне после сегодняшнего вылета. И во что же я тогда превращусь, и чем же тогда я от вас, товарищ командира борта буду отличаться? Да ничем! А стану я кем? Да точно таким же, как и вы, циником и хладнокровным убийцей. Профи.
…Приказы ваши, я товарищ капитан выполнять, конечно, буду (присяга и все такое), но водку пить с вами, вы мне, Иван Петрович, приказать не в силах.
Капитан закурил, посмотрел на Лунева слезящимися от дыма глазами, сплюнул презрительно ему под ноги тягучей слюной, и, буркнув что-то нечленораздельное, вырвал из побелевших пальцев Сергея стакан, и выпил его в один заход, просто как воду.
- Ну и хрен с тобой! Не пей… Один черт, через месяц, от силы два ты, если жив будешь, конечно, совсем по-иному заговоришь. Блядью буду, если не так!
Он лег на жалобно скрипнувшую раскладушку и закрыл глаза. Через мгновенье, всю его фигуру уже сотрясал утробный, сытый храп.
Лунев вытер влажные от водки пальцы о рваную москитную сетку, свисающую с потолка, и круто развернувшись через правое плечо, вышел под бездонное, вечернее небо Афганистана.
2.
Над Новодевичьим монастырем, купола которого сфокусировали в себя последние, багровые лучики заходящего солнца, над прудом, вымощенным блестящими, лощеными круглыми листьями нимфей, и заросшим по берегам кучерявым ивняком, поплыли тяжелые раскаты большого колокола. Звуки были какие-то скучные и плоские. Они даже и, не пытаясь подняться над ближайшими домами, безвольно падали на проезжую часть автострады и тут же гасли под тяжелым, безжалостным каучуком автопокрышек.
Отчетливо вечерело.
Господи, кто бы знал, с какой щемящей тоской ожидал Сергей ежедневное возвращение вечерних сумерек! Когда в пустой, по-холостяцки запущенной квартире, с шорохом плутает зашуганный сквозняк, и залапанный холодильник наперебой со стареньким будильником, безнадежно пытаются заполнить хоть какими-то звуками, безжизненную, после ухода Светланы, тишину.
И не в том даже дело, что дверь за ней, той, чьи волосы разве, что не светились в ночи, такие они были чистые и светлые, закрылась именно вечером.
И уж точно не в том, что по вечерам, она, ожидая его возвращения со службы, не включала в квартире свет, и часами, темным и безмолвным силуэтом, терпеливо стояла возле окна, постепенно растворяясь в темных вечерних сумерках.
Нет, дело не в этом.
Просто отчего-то, каждый вечер, душу Лунева заполоняет необъяснимая тоска, стойкая до одури, до бесполезного крика и ненужных, никчемных слез, сквозь которые ему иной раз чудятся дети, дети, прикрывающие свои головы, тонкими веточками рук….
Сергей потянулся к выключателю, и в этот же миг прозвучал прерывистый, и довольно громкий стук в дверь.
- Какого черта!?- Лунев не жаловал нежданных гостей, тем более пришедших так поздно, без предварительного звонка…
…В дверях, прислонившись плечом к косяку, стоял высокий и еще более массивный, чем там, в Афганистане, капитан Иван Петрович Спицын. А если вернее: протоиерей Иоанн Спицын, новый настоятель храма.
- Входи… те, отец Иоанн.- Посторонился Сергей и тот, шурша длинным плащом тонкой, черной кожи из-под которого был виден лишь краешек точно такой же черной рясы, не разуваясь, прошел в комнату.
Диван под крупным телом протоирея печально скрипнул, а Лунев, сдвинув сторону длинную и изогнутую как коромысло герань с полосатыми листьями и чахлыми, бледно-розовыми цветочками , взгромоздившись на подоконник внимательно посмотрел на неожиданного гостя.
- А ты, Сережа почти не изменился…
Священник расстегнул пуговицы плаща, закинул ногу на ногу, и вообще устроился поудобнее.
- Ты сегодня приходил на исповедь, но отчего-то сбежал. И вот я сам пришел к тебе, поговорить, может быть по вспоминать, может быть и помочь чем ни будь…
Он внимательно осмотрел комнату, задержав взгляд на большом аквариуме с цихлидами, и вновь заговорил:
- А я слышал, что будто бы ты, после госпиталя женился… Что-то не чувствуется в доме женская рука… Или я ошибаюсь?
…- Была жена…- Голос Сергея невольно дрогнул, но он постарался взять себя в руки.
…- Ушла. Я сам попросил ее уйти. Семь лет ждала ребенка, все надеялась… У нее – то, все как раз в норме… А я вот я подкачал. Сперма у меня мертвая. Да и как мужчина я практически ноль…
Вот я и прогнал ее…
- А у вас, как, отец Иоанн? Дети-то есть?- Губы Лунева змеились в бессильном отчаянии и гневе.
- А как же!? Двое. Старший сын в этом году школу заканчивает… Хочешь, заходи в гости, на чай. Адрес скажу. Водку не пью, а вот чайку тебе матушка отменного предложит: с лимоном, с мятой, с душницей… Чудо, что за чай…
- Так вы женаты, батюшка? Давно?
- Как уволился в запас, так и женился… Через полгода, после того, как ты эти осколки животом поймал…
- И вы с ней счастливы?
- А как же иначе? - удивился бывший командир.- Мы же венчаны, слава тебе Господи!
Лунев спрыгнул с подоконника и с побелевшим лицом подбежал к протоиерею.
Схватив его за тревожно скрипнувшуся кожу воротника плаща, он прокричал, прошептал, в упор глядя на настоятеля.
- Вот скажите мне, отец Иоанн. В чем же я больше вас провинился, перед Господом Богом, в чем согрешил – то так сильно, что мне ничем, кроме распоротого вдоль и поперек живота, да сущности моей мужской, безвольной и неподвижной, и похвастаться особо нечем!? Ведь я там, там в этом проклятом урочище, только ваши, только твои приказы выполнял. Так отчего же я в полном дерьме оказался, а у вас, Отец Иоанн, как я понял, все в полном ажуре: и жена, и дети, и работа у Бога на самом виду…
Священник скорбно глянул на взбешенного Лунева, поднялся, и проговорил застегиваясь.
- Велика Божья милость, и пути к его престолу не всегда прямы и проторены.
Но ты пойми, Сережа, и запомни, дабы в гневе своем, отчасти, быть может, и праведном, не впасть в ересь – пути Господни неисповедимы, и кто знает, а вдруг ты, к Богу окажешься в свое время много ближе, чем я, его недостойный слуга…. Кто знает…
Отец Иоанн неторопливо пошел к выходу, бросив на прощание тяжело дышащему Сергею:
- А вот из храма, из сторожей, тебе лучше уйти… « По - собственному» естественно. От этого и тебе, да и мне, пожалуй, только лучше станет. Сам понимать должен…
Дверь за Спицыным закрылась и в комнате вновь повисла равнодушная тишина: лишь монотонно тикали часы, да крупная ночная бабочка, пыльно-серого цвета, раз за разом бросалась головой на раскаленную, в сто свечей лампочку…
3.
Высоко, под звездным куполом цирка, под перекрестным огнем разноцветных прожекторов, на струне каната, с внешней легкостью, бегала и прыгала женщина в красном костюме.
Забыв про свое, растаявшее мороженное, Ленка во все глаза смотрела на прыжки отважной акробатки.
Барабанная дробь стихла, и акробатка вдруг ласточкой бросилась вниз, казалось бы, именно на ярко освещенный круг арены. Зал ахнул, ну а она, в самый последний момент умудрилась ухватиться за вертикально висящий канат, украшенный золотистой мишурой и уже через мгновенье, под крики и овации зрителей, радостно и победно улыбаясь, раскланивалась перед восхищенной публикой.
-Ну, и как, Лена, не передумала еще в цирк поступать?
Прикуривая у прохожего, спросил Лунев, ожидая трамвая.
- Да что вы, дядя Сережа! Наоборот! Еще больше захотела.
Девчонка в восторге подпрыгивала, не сводя глаз с перевернутой тарелки здания цирка.
- Ну, раз так, поехали ко мне домой торт лопать.
- Лопать!- простонала Ленка ошарашено.
- Вот это выходной! Девчонки от зависти лопнут, когда узнают…
…Осоловевшими от впечатлений, да и от сытного ужина глазами, девчонка осматривала квартиру Сергея.
По ее мордашке, явно читалось, до чего же ей не хочется возвращаться в детский дом.
- Ну ладно, дядя Сережа,
Проговорила она, впихивая в себя последнее пирожное, украшенное розовой, мастерски сделанной из крема розочкой.
- Пора, наверное. А то вас боюсь, заругают.
- Не заругают…
Лунев достал из шкафа сверток, упакованный в яркий, цветастый пакет.
- Скажи Лена, а как тебе фамилия Лунев? Нравится?
- Да я, честно говоря, и хуже фамилии слыхала…
Девчонка настороженно вглядывалась ему в лицо.
- Ну, тогда, Елена Лунева, – торжественно проговорил Сергей.
- Это тебе на твой день рождения.
Ничего еще не понимающая девочка развернула сверток, и к ее ногам упало роскошное бальное платьице из бархата, цвета переспевшей вишни.

И снова… (Рассказ)

              И снова…

- …Эй, Васька, поддай-ка парку. Да пивка плесни…
Невысокий, тщедушный мужичок, весь какой-то пупырчато красный (словно ощипанный цыпленок, ей Богу), нескладный, в широких, так называемых «семейных» трусах, засуетился, подмешал в ковше с ледяной водой «Жигулевского» и с силой, резко плеснул на раскаленный камень. Плотный, белый пар, обжигающий легкие распаренным хлебом, заполнил обшитую темными, горячими досками парную.
- Ох, хорошо, бляха муха!
Откуда-то сверху раздался довольный мужской голос.
- Я к тебе в следующую субботу со своим дружком, начальником главка приду. Он хотя и большой начальник, а все равно дурак: все по Сандунам ходит… Да какие Сандуны с твоей-то парной сравняться…
- Ничего не получится, Федор Матвеевич, - прокричал в туманный полумрак банщик, смахивая ладонью пот с лица.
- Я в субботу в отпуск ухожу… Отдохнуть хочется.
-В отпуск?- недовольно пробурчал невидимый Федор Матвеевич, и, помолчав снисходительно решил:
- Ладно, Василий, сходи, отдохни. В отпуск это можно… КЗоТ нарушать нельзя. Сходи…
- Спасибочки, Федор Матвеевич изогнулся мужичок и, выйдя из парной, плотно прикрыл за собой дощатую дверь.

Была у Василия Ивановича Журавеля, банщика мужского отделения Вятских бань в Москве, странная привычка, если не сказать страсть: один раз в год, он, подчиняясь своему внутреннему импульсу, ехал на любой из вокзалов и покупал билеты в оба конца в самый непредсказуемый угол России. И не то, что бы он, этот самый Василий Иванович Журавель очень любил путешествия, осмотр достопримечательностей и красот, выбранных для поездки мест, отнюдь нет – да и то сказать, что можно осмотреть за один день, ведь билет на обратную дорогу он брал всегда на день приезда.
А вот любил он дорогу, стук колес, запах кокса из раскаленного титана, жареную курицу и варенные вкрутую яйца, мятые, в патине белой скорлупы, разложенные на газетке, коей непременно застилался небольшой, откидной столик. Но, пожалуй, больше всего, любил Василий Иванович разговоры со случайными попутчиками, откровенные и не очень, а главное ни к чему не обязывающие…. И, наверное, именно из-за этих разговоров, в которых голос Журавеля, как это ни странно звучал громче и убедительнее других, и совершал он свои ежегодные, невесть куда и зачем, свои железнодорожные поездки.
Всю свою жизнь, Василий Иванович прожил в маленькой служебной комнатушке, при бане, расположенной позади котельной, с маленькой кухонькой в два метра квадратных и наглухо вмазанной, кособокой, оконной рамой.
Днем и летом из кухонного окошка, взору Василия открывался один и тот же довольно однообразный вид: куча угля, корявый тополь с коротко отпиленными сучьями, да угол стены знаменитого Бутырского замка - красный кирпич, выбеленные временем швы, да колючка поверх…
Вот и в этот раз, он купил билет именно туда, куда упал его коричневый от никотина палец, при крепко зажмуренных глазах: в темный кружок, нарисованный на разложенной прямо на полу истертой и залапанной карте, обозначающий город Новосибирск…
… Через несколько часов после отправления поезда, когда пассажиры купе, в котором ехал Василий, уже перекусили и с сытным равнодушием отдуваясь, посматривали сквозь залапанное стекло на чахлую (вдоль железнодорожного полотна), прокопченную природу, дебелая бабища, в кокетливом цветастом сарафане, удивительным образом выпячивающем все погрешности ее фигуры, ковыряясь спичкой в зубах, спросила, посмеиваясь молчаливого пока еще Журавеля:
- Ну а вы, уважаемый Василий Иванович, что ж так, все молчите и молчите. Тезка ваш, который Чапаев, небось, посмелее был.
Она захохотала, утробно и громко, колыхаясь в такт смеху всеми своими выпуклостями, и в этот момент стала еще более похожа на торгашку из винно-водочного отдела затрапезного, замызганного магазина, одного из многих, расположенных обычно вблизи колхозных рынков.
Журавель вздохнул, посмотрел на торгашку снисходительно (и откуда только все это взялось), как-то даже сверху вниз, и ни к кому особенно не обращаясь, бросил, многозначительно и как бы даже таинственно:
- Это вы, мадамы и господа в поездах отдыхаете да отсыпаетесь, а у меня, вот только Миасс проедем, самая работа начнется, там дай Бог, хотя бы до туалета добежать успеть, а то иной раз и сутками терпеть приходится… Так-то вот…
Василий Иванович замолчал, словно прислушиваясь к однообразному стуку колес…
«Так-тики-так. Так-тики-так. Так-тики-так. Так-тики-так».
Вслушались и остальные соседи Василия по купе, и несколько помявшись, гражданин в подраспущенном галстуке в крупный ромбик на светлом фоне и пиджаке с круглыми кожаными нашивками на локтях, лежащий на животе, на верхней полке спросил Журавеля:
- А в чем, если не секрет заключается ваша работа?
Тот выдержал довольно долгу паузу, а потом с грохотом задвинув дверь в купе, проговорил мрачно, явно вслушиваясь в самого себя.
- Рассказать что ли? Ладно. Только просьба к вам, ко всем: о том, что услышите от меня, больше никому. Ни слова! А то и мне, да главное и себе на голову лишние проблемы найдете.
В купе установилась напряженная тишина, прерываемая лишь
извечным «Так-тики-так. Так-тики-так. Так-тики-так. Так-тики-так».
Василий Иванович, молча и торжественно, нацедил полный одноразовый стаканчик коньяка, из чьей-то (но совершенно точно не из его) бутылки, не торопясь выпил и, промокнув губы носовым платочком начал:
- Все вы, наверное, слышали про золото Колчака?
На верхних полках завозились, и лишь баба в сарафане скорчила недоуменную гримасу.
- Так вот,- продолжал слегка захмелевший банщик. – Колчак во время своего «Ледяного похода», вез в Сибирь состав с золотом. Несколько вагонов груженных червонцами, банковскими слитками и ювелирными украшениями. Две трети всего золотого запаса дореволюционной России. Вез под бешеной охраной в запломбированных, бронированных вагонах… –
Василий Иванович говорил гладко и уверенно, живо жестикулируя зажатой в пальцах незажженной сигаретой, и в этот момент был необыкновенно хорош и значителен, словно дирижер камерного оркестра. Глаза его блестели, и на впалых щечках обозначился даже, как бы и румянец.
- Но как вы понимаете, где большие деньги, там и большие хищения, одним словом, первую пропажу золота обнаружили уже на Урале. Чехи, которые охраняли вагон, пожимали плечиками, но тем ни менее пломбы были вскрыты, а более трехсот пятидесяти золотых червонцев не досчитались…
Василий Иванович приподнялся, по-хозяйски открыл окно в купе и закурил.
Все молчали, надо полагать, переваривая услышанное.
- Василий Иванович выдохнул дым и продолжил:
Короче говоря, ценности до Харбина не дошли, и все последующие годы, золото Колчака ищут все кому ни лень…
Банщик вернулся на свое место и уставился в окно, а там давно уже вовсю царствовала ночь…
- Ну, допустим,- прокашлялся интеллигент в галстуке, с кряхтеньем повернувшись на бок.
-Только я так и не понял, какое отношение к этому золоту имеете лично вы?
Я? Василий Иванович даже как бы несколько и обиделся.
- А вы уважаемый, что-нибудь, о экстрасенсорике слышали? Ну, проще сказать, слово экстрасенс вам, что- либо говорит?
- А то!- возмутился, было, интеллигент, но на него зашипели, и баба и сосед, что также как и он крутился на верхней полке, и тот был вынужден замолчать, тем более, что Журавель вновь продолжил свой рассказ.
- Недавно меня вызывают на Лубянку… Это только для газет и телевидения у нас страной президент управляет, а в действительности конечно контора всему голова. Так вот, вызывают меня в контору и вежливо так намекают: мол, уважаемый вы наш господин Журавель, Василий Иванович, а нет ли у вас желания, за счет государства на поезде прокатиться. До Новосибирска и обратно. Естественно и суточные и командировочные мы вам оплатим… Ну я, конечно, понимаю, что они от меня хотят, но отхожу дуриком, цену так сказать поднимаю, и молчу, жду, когда они сами все озвучат.
Тогда подсаживается ко мне генерал-майор ФСБ, Анато…- нет, имя я вам, к сожалению, сказать не могу… Сами понимать должны, тут интересы государства замешаны. Так о чем бишь я? А, так вот, подсаживается, значит, он ко мне, брючки свои с лампасами поправляет и говорит: «Дорогой Василий Иванович, страна находится на краю пропасти, и без финансовых вливаний, вот-вот окажется в глубокой заднице, а в долг брать у заграницы, уже более не можем… Отдавать нечем будет. Но вот если бы вы, с вашими невероятными способностями смогли нам помочь, отыскать утерянный золотой запас России, глядишь и выкарабкались, как-нибудь с Божьей, вернее с вашей помощью… Возьметесь»?
- А вы? – проговорила баба, со страхом вжимаясь в угол возле стола…
- Я?- Василий Иванович поднялся во весь рост, и, отразившись в черном оконном стекле, громко, с надрывом, почти прокричал:
- Да разве ж мог, я, русский человек, один из лучших экстрасенсов умеющий находить сокрытые клады и сокровища, отказать своей Родине, своей Богом избранной России в такой безделице!?
Конечно, я согласился…
…Купе взорвалось криками и дружными овациями, а торгашка, даже поцеловала банщика в небритую его щеку, и вылила ему в стаканчик остаток коньяка…
…Всю остальную дорогу, Журавель промолчал, многозначительно поглядывая в окно и делая какие-то, непонятные для окружающих заметки в потрепанном блокнотике.
С расспросами соседи к нему больше не приставали, да и между собой старались лишний раз, без поводу не болтать. Как можно мешать работе такого человека, как Василий Иванович Журавель!?
А тот, проводив последнего пассажира из своего купе где-то под Омском, новым своим попутчикам рассказывал уже другую, не менее невероятную байку о секретном оружии третьего Рейха – летающей тарелке, одна из которых самым странным образом, упала где-то в сибирской тайге, и естественно на него, Василия Ивановича, министерство обороны возложило обязанность в поисках данного артефакта.
…В дождливое воскресное утро, поезд наконец-то прибыл в Новосибирск, и Журавель, простившись с проводниками, пошел искать свой вагон в этом же составе, что бы в этот же день выехать в Москву

Опята (два). (Юмореска)

Иван Захребетников, числившийся электриком в СНТ «Вита-с», просыпался трудно и мучительно. Вчера, да что там вчера, позавчера и третьего дня тоже,  он, получив от председательши свои законные девять тысяч рублей, закрутил основательно и серьезно.
И вот теперь что-то нудно – противное,  мешало Ивану восполнять свои,  растраченные на,  чего уж там скромничать, нервном производстве,  внутренние ресурсы.
Захребетников собрал в кулак всю  свою силу воли и приоткрыл глаза.
Так и есть: перед ним нарисовался образ его сожительницы Клавки, во всем  ее, довольно внушительном  объеме.
Нет. Клавка в принципе баба неплохая:  чистоплотная, трудолюбивая, готовит неплохо, детей любит, наверное. Но что-то подсознательное мешало  Ивану  Захребетникову, отдать ей свою  руку и сердце. Брак дело серьезное - по крайней мере, так думал наш электрик,   особенно в минуты тяжкого похмельного кризиса…
Прихватив сожителя за несвежую, некогда голубую майку,
.   Клавка,  словно шкодливого кутенка, приподняла его над постелью (гадом буду, если вру), и задушевно проговорила:
- Сколько жрать можно, Ваня? Вот дождешься, выгонит тебя из электриков наша председатель, госпожа Дерма, и будет права. Ну чего тебе не хватает? Лучок, чесночок, огурчики, опять же свежий воздух, да и дачники иной раз подбрасывают…
Бросай пить, Ванюша!
Висевшему в воздухе во время всей этой ее тирады Захребетникову,   стало отчего-то неудобно: он задергался и попытался вырваться из цепких рук Клавдии.
- Ну, все малыш, отпусти, осознал... Что б я сдох, осознал…
Отпусти, кому сказал, а то…
Клава разжала пальцы, и Иван под звон пружин панцирной кровати рухнул вниз.
- Сука она, конечно, та еще, Дерма эта самая, но уволить меня? Это вряд ли… Здеся на пятьдесят верст вокруг ни одного электрика нет, окромя меня… Глушь.
Подумал Захребетников и со стоном опустив ноги на дощатый пол.
- Ну что ты Клавка пристала? Сама видишь, что-то мне нехорошо. Наверное, заболел.
Сожительница без лишних слов напялила на дрожащие Ванины  ноги линялое синее трико с вытянутыми коленями и оборванными  лямками, и, вставив в пальцы любимого,  ручку корзинки, придав  Захребетникову своим округлым коленом необходимое ускорение,  крикнула ему  вдогонку:
-Дуй Ваня в лес. И без опят не возвращайся, не пущу!
Когда безропотный электрик,  сумел приостановить свой бег, вокруг него, куда не брось взгляд, возвышались деревья неизвестных пород, под ногами шуршал папоротник и оранжевые мухоморы тянули свои необычайно красивые шляпки к блеклому, августовскому солнцу.
Иван присел на поваленное дерево, влажное и холодное, закурил,  и неловко сплюнув на свою собственную тапку, произнес задумчиво и горестно:
-Эх, бля! Нет в жизни счастья…
Мутная слеза скатилась со щеки Захребетникова и, блеснув в лучах солнышка, упала в густую  траву, откуда тотчас выскочила юркая ящерка, бесстрашно забралась на бревно рядом с электриком, подсела к нему самым бессовестным образом,  и, забросив ногу (тьфу ты, зарапортовался), лапку на лапку проговорила с язвительной издевкой в голосе.
-Да Ванюша, дошел… Эх, такого мужика и коленом под зад…
Она коротко хохотнула и фамильярно вытащила из кармана обомлевшего электрика сигаретку, прикурила и, выпустив через нос сизый дым, отвернулась от него, всем своим зеленовато – серым видом,  показывая полное презрение к собеседнику.
- Ну, ты, земноводное… Ты не очень то… А то сейчас дам раза…
-Земноводное!?
Воскликнула ящерка и тут же обратилась в роскошную, сексапильную девицу,  в серо-зеленом платье с глубоким декольте, из которого чудом не вываливались молочно-белые, матовые полушария грудей.
Электрик выронил из широко раскрывшегося рта свою недокуренную сигаретку и, кося глазом на это самое декольте поинтересовался, пытаясь сохранять видимость полного самообладания:
- Что же ты болезная,  в таком обличье, в ящеревидном,  по лесу бродишь?
- А как же иначе?
Вздохнула незнакомка обреченно.
- Ведь вы же, мужики прохода иначе не даете.  Кобели… А так я где угодно прошмыгну. Хочу здесь, а нет, так махну хвостом, и вот я уже в Булонском лесу…  
-Где ж такой? Что-то не припомню…
Наморщил лобик  электрик, сглотнув тягучую слюну (сушняк, что же вы хотите? Кто пил по-хорошему, поймет…).
- Да пес с ним, с Булонским лесом…
Проворковала девица,  наманикюренным ноготком почесывая Ивану за ушком.
- А не смог бы ты мне в моем домике, в коттеджике так сказать,  электрику провести? Точка-стакан. А там глядишь,  и до интима дело дойдет…
А сама (вот же бестия!) встав с бревнышка,  пошла, не оборачиваясь куда-то на запад…
Иван широко раскрытыми глазами,  смотрел на ее струящуюся походку, на ее  спинку и бедра, а сам,  словно в тумане, шел и шел за ней, сквозь ельник и заросли борщевика, ничего не замечая вокруг, и даже не снимая с лица липкую паутину…
…В коттеджике было добрых метров двести квадратных, три этажа и немереное  количество предполагаемых электро – точек…
…Расплачивалась ящерка исправно: словно по волшебству после каждой вставленной розетки или вкрученной лампочки, деваха с полным стаканом появлялась пред светлые Ванины очи,  и тот, с вожделением разглядывая ее прелести сквозь граненое стаканное дно, с рычанием кидался в новую  работу,  как герой-комсомолец на амбразуру…
К концу месяца, когда Иван уже определял фазу и ноль на ощупь, а провода под напряжением от ПВХ оплетки,  очищал зубами, ящерица сменила свое платье,  на легкий, прозрачный  пеньюарчик, и, выдавая Захребетникову очередную порцию спиртного, позволяла ему,  занюхивать водку ее, девичьей, ароматной  ручкой…
- Все!
Выдохнул радостно Иван,  подключив последнюю люстру, и в ожидании обещанного интима,  даже вымыл руки (поплевав на них) и подойдя к хозяйкиному будуару, намекнул забывчивой хозяйке через прикрытую дверь:
-Я уже закончил… Не плохо бы…
-Да, да.
Проворковала заказчица.
- Все помню. Идите в спальню. Я сейчас…
Иван торопливо подбежал к своей, многообещающе скрипнувшей кровати, разделся и лег,  в томительном ожидании.
… Ежедневные возлияния  и тяжелый ударный труд,  сделали свое подлое дело -  усталые Ивановы веки, дрогнув пару раз,  сомкнулись в крепком сне…  
- Ваня, Ваня. Да проснись же ты, соня. Проснись!
Долгожданный женский голос проник в электриково подсознание, и он, с трудом приоткрывая глаза, как можно более ласково проговорил:
- Да, да ящерка моя, уже встаю…
Он приподнял голову и уперся взглядом в голубые, навыкате, глаза своей сожительницы Клавдии…
…Ну, ты и скажешь Ваня… Ящерка…
Клавка вытерла счастливые слезы и тяжело ступая, отправилась на кухню, где на сковородке шкворчала и брызгала маслом подгорающая  глазунья.

Опера в ночи или лягушонок на асфальте. (Проза)

-…Я хотел бы взглянуть на нее.

-Но товарищ генерал,тетрадь приобщена к вещественным доказательствам, и …

-Я же сказал,я хотел бы взглянуть на нее.

-Да,но над ней еще работают наши эксперты. Там похоже сплошной вымысел и даже вы.., и даже вас он изобразил как совсем другого человека,и даже имя другое…

- Вы заставляете меня повторяться!?

-Хорошо. Но вы склоняете меня к должностному преступлению.

-Вы свободны… Да кстати,какова примерная температура воздуха на высоте 10 000 метров?

- В пределах минус пятидесяти по Цельсию,товарищ генерал. Некоторые страницы покоробились,эксперты предполагают, что это следы растаявшего инея.

…Я сидел за своим столом и со страхом смотрел на толстую тетрадь в дерматиновой обложке цвета свернувшейся крови.
Одно движение пальца и я смогу проникнуть туда,куда отчего-то мне всегда был путь заказан.

Я поглаживал багровую обложку тетради, а сам пережевывал снова и снова:десять часов при минус пятидесяти…
Я когда-то(жестоко обморозив кисти рук), с трудом выдержал два… Когда-то,очень, очень давно.

Табачный пепел,рыхлый столбик серого цвета, упал на обложку. Я машинально смахнул его,приоткрыв тетрадь.
Крупным(он всегда писал так)почерком, на первой странице было выведено: Мне уже пятнадцать, но как странно, я так устал,словно прожил сто пятнадцать лет...

                        1.
«Мне уже пятнадцать, но как странно, я так устал,словно прожил сто пятнадцать лет...

Сегодня он опять попытался поднять на меня руку. Он- это мой отчим,новый муж моей матери. Подонок. Меня даже мой родной отец никогда пальцем не трогал,а этот возомнил о себе невесть что. Я поймал его разрисованный перстнями и прочей хренью кулак, вывернул с треском руку за спину и бросил отчима на пол. Пол в нашей квартире никогда не отличался особенной чистотой, а сегодня, я ни с того,ни с сего решил его вымыть, и теперь, плачущий отчим, елозил по мокрым доскам,в соплях и слезах, вытирая собой воду не хуже половой тряпки.
Отчим плакал от обиды и бессилия,плакал сидя на мокром полу, сквозь слезы  ругался матом, да и по фене, то же… Он мастак в этом деле. Еще бы: весь квартал знает,что его,приговоренного к высшей мере за убийство сторожа в продовольственном магазине,отчего-то не расстреляли,а сослали на урановые рудники. Правда это или нет,и  сколько лет он там проработал, мне неизвестно,да и не интересно, если честно – вся его гнусная жизнь мне не интересна, противна даже…
Три года назад,когда он только-только появился в нашем доме,ко мне подошла в подъезде девчонка, очень даже ничего себе,правда несколько меня постарше,и спросила: правда ли,что теперь с нами живет эта сволочь.
Я сказал что правда. Да и что толку врать,когда ей на меня наши соседки(вот же старые суки), возле подъезда пальцем указали, мол вон он,вон. Она,девчонка эта смерила меня взглядом,словно обожгла,а потом плюнула мне в лицо… Я смотрю на нее,рукавом харчок вытираю, а на душе плохо так,хоть плачь.
Я и расплакался. Она стояла рядом,стояла,а потом опустилась на ступеньку и тоже расплакалась. Вот дурдом! Я к ней  рядом присел,по головке ее глажу,а сам отчего-то все сильнее и сильнее плачу…Вот же картинка: два придурка сидят на грязных ступенях хрущевки и плачут…Так мы с ней в тот вечер и познакомились. Она, ее между прочим Светкой звали, оказалась внучкой,того самого сторожа,которого мой отчим…,ну вы понимаете. Дед ей по ее словам, вместо отца был. Папашу Светкиного по всему Союзу до сих пор, как неплательщика разыскивают, вот поэтому дед и заменил ей отца…А тут мой отчим,сука со своим ломиком.
Я когда с ним общаюсь, я имею в виду конечно отчима,а не ломик, всегда отчего-то этого убитого деда-сторожа еще живым представляю:как он ходил,разговаривал,в подсобке магазина чай горячий пил, до тех пор, когда его по голове какая-то мразь уголовная…
Вообще-то к уголовникам я отношусь в основном нормально,с пониманием. В нашем городе,да что там в городе, в нашем доме много их, уголовников проживает,и из пожилых и из сверстников…
Если честно,я среди всех моих одноклассников,что в нашем доме живут,единственный на учете в милиции не состою.
Так уж получилось как-то.
Хотя наверное я уже мог раз несколько на нары угодить. Не судьба значит…А мог.
Вон,прошлым летом случай был: играем мы в шестьдесят шесть, за столиком в детском садике,нас человек пять было или шесть(я уж и не помню точно)дружков. Так себе играем, скучно, на щелбаны, денег ни у кого не было тогда… А Копытов вдруг и говорит:
-Пошли пацаны картошку в карьер печь.
Мы,когда скучно, или погода плохая,завсегда в карьер идем. Там пещер полно,где можно от дождя укрыться и картошку в золе испечь,как же без этого? Тем более картошка под боком считай- на переезде ее железнодорожный смотритель каждый год в одном и том же месте выращивает. Там  мы ее и копаем.Те ,что постарше к картошке еще обычно Вермут или Портвейн какой покупают,ну а мне если честно все это пойло даром не нужно…Я пиво и то не люблю.  
…Ну все загорелись тут конечно.
-Пошли мол,хер ли тут высиживать? Все веселее…
А я матери, торжественно обещал сегодня ночью к книжному магазину сходить, на Диккенса в очередь записываться.
У нас странный город какой-то:что бы на собрание сочинений подписаться, или книжку более менее хорошего автора купить, нужно сначала с месяц, а то и два, каждую среду ночью ходить к магазину отмечаться,а уж только потом,если повезет и подписку оформлять.
Я так пацанам и сказал,что мол не могу,обещал матери…
Те понятное дело посмеялись надо мной,поиздевались,ну и ушли себе.
Ну а что я мог сделать,раз слово дал? Тем более подписка на Диккенса. Если бы граф Толстой  ожидался,тогда конечно дело другое, тогда бы я несомненно вместе со всеми пошел. Что-то я от Толстого не в восторге. Хотя мне конечно могут возразить,дескать не твое собачье дело на классика замахиваться. Да я и не замахиваюсь… А тут Диккенс. Мне манера письма его до ужаса нравится. Я можно сказать в свое время подсел на Диккенса: в седьмом классе почти всего его перечитал, а над «Большими надеждами» помню плакал даже. К чему я это? Ах да, про судьбу свою рассказываю…
…А утром,я узнал,что они, те хмыри, что за картошкой отправились, обрезками арматуры, какого-то студента,что в нашем карьере образцы чего-то там(тины что ли,или другой какой растительности)в лабораторию отбирал, на предмет проверки радиоактивного загрязнения окружающей среды, насмерть забили. Слава Богу,что меня там среди них не было.
Я может быть, бить-то студента этого и не стал, но всех и каждого за руку не поймаешь,не удержишь, тем более если у него в кулаке обрезок арматуры зажат.
Или вот совсем недавно случай был. Одноклассник мой, Речкалов, что в первом подъезде,в полуподвале живет(у нас дом такой,что есть полуподвальные и подвальные квартиры),позвонил мне и намекнул,что мол сегодня Островскую Светку у себя дома драть будет. Не захочу ли я все это на свой фотоаппарат сфотографировать: ишь,чего выдумал,что бы я в шкафу сидел,а он с ней значит кувыркался там…Типа «скрытые съемки» одним словом…
Ну я его конечно послал как можно подальше, а сам всю ночь на балконе простоял,мучился…Я в то время по ней,по Островской с ума сходил, любил наверное…
А на следующий день,этого самого Речкалова в школе,на уроке забрали. Изнасилование несовершеннолетней дескать. И хотя он тогда между парт по полу катался и кричал,что она блядь, и сама ему дала, один черт его посадили. Тем более,что папаша этой самой Островской,наш участковый… Так что по сто семнадцатой, сроком на семь лет его определили. А если бы я согласился? Так они бы того и гляди,еще и групповое  состряпали бы…Но что самое гадское,так это то,что она и в самом деле ему сама дала(они еще за две недели место выбирали,у нее или у него),а потом испугалась чего-то,ну и вложила…
Так что вы сами видите, - это меня наверное просто Бог от тюрьмы бережет, хотя я в Бога и не верю вовсе. Да и как в него верить-то? У нас,в городе всего одна церковь сохранилась,так в ней, после закрытия, по словам моей матери сначала был цех по производству лопат и грабель для близ лежащих колхозов,а затем сделали лабораторию по выращиванию какой-то биологической дряни, для войны значит.
Так я вот и думаю,если бы Бог и в самом деле был,неужели бы он допустил,что бы в его церкви готовили начинку для бактериологического оружия? Что-то не особо  верится…
Ну да ладно…Что-то я устал сегодня, спать пожалуй кинусь. Завтра продолжу…
                        2.  
…Нет. Не спится. Все этот гад, отчим.
Когда он у нас появился, то по первости не пил,терпел наверное, но уже через пару месяцев загулял основательно. Мать(она в то время в пекарне работала)как придет со смены,меня за руку берет и мы с ней начинаем все известные пивнушки района обходить,в поисках его,гада.    
-Ты пойми,Сережа,
Это она мне,как бы в оправданье.
-Ведь если его в вытрезвитель заберут, нам счет пришлют,пятьдесят рублей,и ему на работу сообщат,а там глядишь и уволят…
На работу…Рассмешила. Да он сволочь нигде больше двух месяцев не задерживался, работничек фигов…Вот так и бродили по темным улицам,так сказать  в поисках кормильца.
Сначала пельменная- там водку под пельмени отпускали,так не наливали,и поэтому отчим пельменные не жаловал- слишком дорогая закуска для него.
Дальше к центру города, кафе «Бригантина».Здесь публика почище, и даже есть свой официант,пьяная скотина,слоняющийся с отрешенным видом среди столиков. Отчего-то у него из расстегнутого гульфика постоянно торчал уголок белой,нечистой сорочки. Толку от этого официанта особого не было,но говорят,что он в свое время что-то там подавал сыну Сталина,и его терпели как городскую достопримечательность.
Если в «Бригантине» отчима мы не находили,дальше оставался только ресторан «Тракторозаводской» и пивной бар с гордым названием «Адмирал». Меня всегда поражало- откуда в нашем городе, столь отдаленном от всех морей, даже северных, столько морских наименований. Наш дом и то стоит на улице «Имени гордых Советских моряков».
…Обычно,когда мы тащим пьяного отчима по чужим кварталам где ему очень даже запросто могут начистить репу, он висит на наших плечах молча, и лишь громко сморкается, да плюется вонючей, тягучей слюной. Но стоило его заплетающимся ногам ступить на потресканный асфальт нашей улицы, как у этого героя тут же прорезался голос, и желание спеть, и что самое главное громко.      
Мать стеснялась,умоляла его петь потише,пыталась закрывать его пасть своей ладошкой,но сквозь ее пальцы один черт вызывающе громко пробивалось:

…По улице ходила,
               Большая крокодила,
Она,она,зеленая была….

Как это не парадоксально, но отчим всегда пел только эти две строчки, похоже он не знал больше ни одной песни,даже тюремной.
В подъезде он вел себя еще безобразнее, кричал матом,пинал ногами в двери всех наших соседей, вплоть до пятого этажа(а мы на пятом и жили), и грозился всех тут же изувечить. Соседи из-за дверей посылали его как можно дальше,грозили милицией но жалея мою мать наряд не вызывали…Через час-другой блужданий по квартире, он успокаивался, напузыривал полную ванну воды и засыпал в ней…
Мать запиралась в своей комнате и беззвучно плакала в подушку. Я точно знал что она плачет,но отчего-то мне ее было совсем не жалко. Быть может из-за отца. Он конечно уже три года как умер и его не воскресить, но променять его пускай и умершего на такую сволочь, как мой отчим- это как ни крути а подло…    
Я включал магнитофон, свою любимую рок оперу «Иисус Христос супер звезда», которую в свое время списал  ночью с  радио( в те годы радиохулиганы выходили в эфир только по ночам),  находил сцену избиения Иисуса хлыстом и выключал в комнате свет.
…Легионер порол мессию хлыстом,Иисус кричал,Понтий Пилат отсчитывал удары, а я смотрел с балкона вниз,в темноту и отчаянно желал шагнуть вниз, чтобы скорее встретиться с отцом. Гадом буду,я не знаю, что меня сдерживало от этого шага: то ли моя мать,которая несомненно посчитает себя виновной в моем этом поступке, и будет всю оставшуюся жизнь заниматься самобичеванием,то ли страх смерти, то ли сомнения в существовании чего-то там после того как, и самое главное,наверное я боялся позора в случае если я все ж таки останусь живым?
Подобной лажи, мне просто не пережить…

…Иуда в опере раскаялся,швырнул деньги на землю и удавился, а я захлопнув балконную дверь ложился в постель считать оленей.
На стенке,над моей кроватью сколько я себя помню -всегда висел гобелен,где среди деревьев и кустов бродит стадо оленей. Вот я их и считаю, когда чем-то сильно огорчен…
…- Вот пишу я сейчас эти строчки и почти уверен,что если кто-нибудь, когда-нибудь прочтет их,то в голос закричит:
-Да врет он все! Не может пятнадцатилетний пацан так ненавидеть взрослого человека, своего отчима…Не должен.
Может быть и не должен,а вот случилось же…
Однажды мою мать срочно вызвали в пекарню(что-то там у них произошло и утренний хлеб очень даже вполне мог накрыться медным тазом. А это как ни крути а скандал на уровне городского),вот она и попросила меня поискать этого…,эту…,отчима одним словом.
-Да хрен с тобой!-подумал я тогда и пошел на поиски один.
Он валялся возле крыльца «Бригантины»,в обоссаных брюках и со старательно и основательно избитым лицом. Снег под его задницей протаял желтым пятном,от отчима за версту несло мочой,пивом и кислой рвотой.
Я все-таки умудрился разбудить эту грязную суку и потащил его домой. Метров через пятьдесят во дворах(я пытался пройти коротким путем)этот гад привалившись к заснеженной скамейке выдохнув на меня всей своей алкогольной  мешаниной, заявил задумчиво, что было бы совсем неплохо поиметь меня. Вернее сказать, он произнес совсем другое слово, но я отлично его понял.
Я сначала растерялся и даже помню еще пытался ему объяснить, что я не девчонка, а совсем даже наоборот,но эта падаль глумливо ухмылялся и лапая меня под пальто, убеждал, мол то, что мальчик, еще даже и лучше, и что стоит мне только раз попробовать,как я и сам пойму насколько это здорово. Я вмазал ему по морде мокрой варежкой, и бросив его на скамейке, пошел домой искренне желая что-бы он замерз этой ночью. Но как назло ночью пошел крупный снег,потеплело, и отчим под утро приполз домой живой и невредимый.          
С того раза я больше никогда не ходил на его поиски,хотя матери так и не смог рассказать отчего.
                     3.
Отчим наконец-то поднялся с мокрого пола, и схватив меня за воротник(только пуговицы по полу зацокали) прошипел с ненависть, что мол завтра, как только мать уйдет на работу он меня грохнет. И что ему убивать  не привыкать, и за такого засранца, как я, много вообще не дадут. Я вырвался, послал его на хер, и пообещав грохнуть его уже  сегодня,если он не угомонится, пошел в свою комнату, спиной ощущая все возрастающую  опасность.
- Сучий выблядок!-заорал тогда он. Я обернулся и попытался увернуться,но тяжелый плотницкий молоток, все ж таки достал меня по плечу. Что-то там у меня хрустнуло и горячая волна окатила руку. Молоток  отлетел  мне под ноги, и я зло пнул его,отбросив  куда-то далеко,в пыльную темноту под диваном.
-И это все?-поинтересовался я, у побелевшего от злобы отчима и загоняя жуткую боль куда-то в глубь живота весело рассмеявшись, вновь включил свою любимую оперу.
-Теперь у тебя, Федор Степанович Лялин(впервые за все годы, что он у нас прожил,назвал я его иначе чем просто ты, или отчим),есть только два выхода из создавшейся ситуации:либо ты идешь сейчас же в милицию, и сам на себя пишешь заявление,либо я тебя сегодня порешу. Думай сам. Я тебя не тороплю.
Я захлопнул дверь у него перед носом и прошел на балкон.
…Царь Ирод изгалялся и искушал Иисуса, а я сидел на венском стуле,втиснутом на наш тесный балкончик,курил и не торопясь намазывал отцовскую портупею, куском пасты «Гойя», именно так делал мой отец, когда собирался править свою опасную бритву,трофейну,подаренную ему еще его дедом.          
…Отец мой был человеком необычайно добрым. По крайней мере я никогда не слышал что бы он, хоть раз, хоть на кого-то повысил свой голос. Невысокого роста,кудрявый,темноволосый и носатый был он по-своему очень красив.
Армяне признавали его за армянина,евреи- за еврея,молдаване- за молдаванина. Он же,считал себя чистокровным русаком.
Мать рассказывала,что до поездки во Вьетнам,где он провел некоторое время в качестве военспеца- танкиста, отец был кроме всего прочего еще и очень веселым мужиком: мог хорошо и радостно напиться,завернуть полупристойный анекдот, поддержать любую компанию,и оставаться при этом адекватным и незлобным человеком.
Вьетнам украсил его виски сединой, небольшое и ладное тело следами ожогов и ранений,сердце шрамами от инфаркта,а некогда здоровый и удачно скроенный организм заполучил несколько видов тяжелой,до конца так и  неизлеченной  лихорадки…  
Отец работал на тракторном заводе-гиганте механиком цеха, работал по-видимому хорошо, дело свое знал туго, да и к подчиненным относился как к равным- оттого наверное на поминки к нему пришло несколько сот человек.
Впрочем, все, что касается похорон отца и последующих за ними поминок, отчего-то почти не отложилось в моей, обычно довольно крепкой и ясной памяти,словно кто-то, нарочно, из жалости ко мне прошелся с тряпкой в моей черепушке и выборочно вымарал некоторые из событий моей пятнадцатилетней жизни.    
Помню  протяжный крик матери и глухой стук углом гроба о стенку, в тесном нашем коридорчике, занавешенные зеркала, и приторный вездесущий запах смерти. Но особенно четко я помню причитания какой-то дальней родственницы отца, судя по всему профессиональной плакальщицы.
От тембра ее голоса, от странной манеры полу пения полу рыданий, в какой исполнялись ее причитания, мурашки носились по всему телу, хотелось забиться куда-то в угол и с силой зажать уши широко раскрытыми ладонями.
Впрочем это был не последний случай когда я сталкивался с плакальщицами.
На похоронах моего брата, тоже была подобного толка мастерица.
Хотя если быть до конца откровенным,похороны брата и вся эта похоронно-поминочная суета меня мало трогала.
Отчим,вернувшись со своих рудников, первые годы выглядел еще куда ни шло, и волосы и кожа,все как у обычных людей, но в последнее время с ним начали  происходить судя по всему необратимые изменения, или как любил говорить мой отец - метаморфозы.
За последние  полгода, довольно пышная шевелюра отчима бесследно исчезла, и его шишковатый череп обтянутый тонкой кожей в бесформенных темных пигментных пятнах, вызывал у меня брезгливое чувство превосходства. Кожа на кистях рук его, отслаивалась приличными лоскутами, и от того многие из отчимовских наколок, плохо читались и выглядели недоработанными.
Если вы полагаете,что описание всех этих перемен,происходящих с отчимом, мужиком и без того для меня очень неприятным, является чем-то сверх, то вы глубоко ошибаетесь,я отнюдь не отношу себя к мазохистам, я просто хочу объяснить,что ребенок рожденный от такого человека,у которого в жилах вместо крови,красных и белых телец,плазмы и прочей хрени, течет гремучая смесь алкоголя,чифиря и стронция, только одним своим появлением на свет должен вселять немой восторг и безоговорочную веру в Создателя.
Но как ни странно,Игорь, а если ласкательно то Гоша, а именно  так назвала своего второго ребенка моя мать, восторга у меня не вызывал.
                    4.
Все те два года что сумел прожить Игорь в нашем доме, для меня были одним сплошным кошмаром по сравнению с которым даже существование отчима было более-менее терпимым.        
Во-первых внешность:
Игорь или Гошенька(как называла его моя мать, или отчим в состоянии глубокого опьянения),был полным альбиносом.
Ярко-белая кожа лица,бледные губы и белые волосы,пугали меня необъяснимым образом. Блекло-голубоватые глаза смотрели на мир с тупым безразличием совершенно слепого человека.
Во вторых здоровье:
За эти два года,Гошенька похоже переболел всеми известными детскими заболеваниями, внесшими свои коррективы в его и без того довольно своеобразную внешность. Крупный, безвольный рот обезображенный кровоточащими заедами и полупрозрачными пузырями герпеса,был вечно приоткрыт как у дебил,в углах глаз копился желтый,дурно-пахнущий гной.
Я ни разу не видел,что бы Гошенька хотя бы улыбался,атмосфера  в нашем доме была круто замешана на громких Гошиных воплях и запахе полусухих, вечно проссаных пеленок и подгузников. Лишь иногда,когда я подносил свой магнитофон к детской кроватке и включал на всю громкость что ни будь из нашей,отечественной попсы, мальчишка затихал, прекращал свои завывания и даже как будто понимал отдельные слова… Но соседи снизу и сверху не понимали  и не принимали моих педагогических приемов, и начинали громко стучать по чугунине батарей. Потом из кухни или ванной комнаты прибегала мать,распаренная от готовки или стирки, а из туалета выползал опухший с перепоя отчим.
      
    …По улице ходила,
               Большая крокодила,
Она,она,зеленая была….

Выслушав от отчима подробное описание всех его действий с моей матерью и проглотив длинную тираду из материнских слез и соплей, я вырубал магнитофон и сразу же Гоша включал свою слезливую шарманку…
Как-то по весне,когда мать луковой шелухой красила на кухне с трудом добытые при всеобщем дефиците  яйца,а  по телевизору только-только началась ежедневная программа « Время»,я лежа на кровати,пытался одновременно:
А).Уяснить принцип нефтяного крекинга(школа,мать ее…),
В).Слушать торжественно-восторженный голос диктора телевидения,
С).Игнорировать громкие завывания брата.
Если честно,ничего хорошего из этого у меня не получалось,Гошин рев перекрывал все доносившиеся из соседней комнаты звуки. Неожиданно детский плач прекратился и я, вздохнув облегченно вновь попытался вникнуть в тонкости получения вазелина из нефти. Скрип половиц(пол в нашей квартире был настлан из досок,необычайно скрипучих, которые по обычаю красили к первому сентября), и слишком уж сосредоточенное дыхание отчима,заставили меня насторожиться, но вставать с кровати по большому счету причин особых не было, да и сталкиваться с этим мужланом также радость не из больших, и я подложив подушку под живот опять вперился взглядом в этот долбанный параграф.
Через час,когда молчание брата возбудило меня еще больше чем его плач я все ж таки поднялся и прошел в большую комнату.
…Гошка лежал на сбившейся простынке,непривычно вытянувшись всем своим тельцем,открытые,блекло-голубые глаза его необычайно серьезно,не моргая смотрели на потолок,крашенный подсиненным зубным порошком…
Гошкина, сплюснутая  подушка,в засаленной наволочке отчего-то лежала несколько сбоку,отчего подбородок брата казался высокомерно вздернут, словно мальчишка знал нечто такое,чего  мне уже  не суждено никогда разгадать.…И тут я заметил в дверях кухни отчима,старательно вытирающего руки  кухонным полотенцем. На мгновенье наши глаза встретились и он,он скривившись как от кислого,резко развернувшись скрылся в кухне.
Врач,приехавший на карете скорой помощи,зафиксировал смерть ребенка, ничего подозрительного в ней не узрев…
-…Бывает. Бывает ребятки. Все в жизни бывает… Тем более такой трудный ребенок… Наследственная так сказать патология…
Он ушел,плотно прикрыв за собой дверь,как само собой разумеется взяв у отчима(вот же щедрая сука)двадцати пяти рублевку и с его уходом, в квартире повисла напряженная,шершавая тишина.
Мать сморкаясь натирала крашенные яйца подсолнечным маслом,а отчим развив непривычную для него активность куда-то звонил,договариваясь о гробе, венках,музыке и все такое…              
А я ушел в гости к товарищу,живущему в соседнем доме и выпросив у его отца стакан водки, долго и горько плакал, осознавая, что с уходом из жизни Гоши,в моей душе случилось нечто необратимое –похоже, что с этого дня, я на всем белом свете остался совершенно один…
                       5.

…Вот уже две недели прошли со дня моего пятнадцатилетия, а я так и не получил еще ни одного подарка.
Хотя нет,вру. Меня сегодня ни разу не били. Ни кулаками,ни дубинками, ни шлангами… Мой следователь отсутствовал и меня просто-напросто сегодня не вызывали на допрос…      
Кроме меня в камере сидело еще четверо:старый пень,плюнувший в харю милиционеру,без спросу отсыпавшему в карман своей шинели два стакана жареных семечек(старик подторговывал ими в подземном переходе,хотел подкопить себе на похороны),двое карманников задержанных и избитых пассажирами трамвая,и мужик,в состоянии аффекта ошпаривший кипятком  голую задницу любовника своей супруги.  
Старик больше всего переживал не о своей будущей судьбе,а о судьбе двух ведер сырых семечек, хранимых им на балконе.
-Сопреют,как пить дать сопреют… Их же переворачивать надобно…
Жаловался он мне, обмывая мое окровавленное лицо.
Карманники играли в карты,в «очко» на щелбаны, страшно жульничая при этом и громко призывали всех сокамерников в свидетели собственной честности.
А рогатый супруг,рассказывая о случившемся, горестно разводил длинные руки с тонкими изящными кистями интеллигента и вздыхая заканчивал под громкий хохот и стоны камеры:
- Вообще-то  я ей хотел жопу обварить, да они позу поменяли…
Из окна,если встать на цыпочки была видна крыша моего дома- волнистый шифер да рога антенн.
Я смотрел на крышу своего дома и вспоминал последние часы своего пятнадцатилетия.
Матери не было дома,ее вторая смена заканчивалась рано утром и в квартире я был один,если конечно не считать отчима, лежавшего на полу и  перегородившего собой коридор.
Лужа крови,казавшаяся почти черной при свете бледной нашей лампочки,все время увеличивалась,протекая длинными темными полосами по швам между половой доской.
Глядя на эту мертвую сволочь, мне отчаянно вдруг захотелось холодного молока и я перешагнул через него, с любопытством разглядывая разполовиненное его горло.
Хрящеватый кадык отчима в разрезе светился чем-то бело-осклизлым, и меня чуть не стошнило глядя на эту страшную его рану. Я дернулся, неловко подпрыгнул, подвернув ступню и спиной упал на отчимовский живот,прикрытый линялой тельняшкой.
Труп грустно и протяжно выдохнул через распоротое горло, и я, тут же,прямо на него блеванул горькой,жгуче-острой желчью. Вытерев окровавленные руки о свои брюки, я подошел к телефону и вызвал наряд милиции,после чего выкурил пару сигарет,прополоскал рот водой, и наконец-то выпил холодного молока.
Впрочем с молоком можно было и не торопиться: здоровенный,подвыпивший сержант вместо приветствия играючи ткнул меня огромным, веснушчатым кулаком в живот и ласково спросил, наблюдая за моими безуспешными попытками подняться с пола, или хотя бы отползти от лужицы извергнувшегося  из меня молока.
- Куда бритву дел,сучонок?
Я как мог объяснил ему,что мне только сегодня исполнилось пятнадцать лет и я еще вообще не бреюсь,а отчим брился одноразовыми станками,а ими даже при желании так горла не располосовать…
Наскоро обыскав квартиру и не найдя бритву, милиционеры(трое лбов с обвислыми пистолетными кобурами на ремнях  поверх еще более обвислых животов),   выскребли из кухонного стола все ножи(на экспертизу,как я понял),и пнув меня каждый по разику кто куда попал(наверное от скуки),вывели из квартиры.        
Судя по всему,мой беспристрастный  рассказ о том,что я вернувшись с прогулки,вечером, нашел мертвого отчима в коридоре, и к его гибели естественно никаким боком причастен быть не могу, следствие не удовлетворяло, и наверное поэтому били меня жестоко и не особо опасаясь за побои как на лице моем,так и на теле…
Но бритву они так и не нашли….
На днях,вместо следователя со мной беседовала женщина – психолог, до отвращения толстая дама с черными усиками под крупным носом с темными,хорошо заметными порами. Она заставляла меня отвечать на дурацкие вопросы  бесконечных тестов,и сверяла мои ответы с ответами в толстой потрепанной книжке, пестреющей разноцветными закладками. Уж не знаю,удовлетворили ли ее мои ответы, но узнав, что мой любимый предмет в школе – литература, она дала мне толстую тетрадь,ручку и попросила описать последние дни или месяцы моей жизни перед задержанием. И еще она обещала,что до суда меня бить больше не будут.
Перед самым нашим расставанием, она вдруг спросила,часто ли я плачу и когда я на мой взгляд плакал наиболее безутешно.
Я хмыкнул, внимательно посмотрел в ее глаза,крупные,влажные,чуть на выкате,на ее темные брови сросшиеся на переносице, на ее обвислый, крупный  нос и рассказал ей историю, о которой никто кроме моей матери знать не мог…  
У моего отца была одна слабость,или как сейчас принято говорить хобби. Он самозабвенно любил собирать, коллекционировать  поделочные и полудрагоценные камни. И не то что бы он их собирал как например там геолог или минеролог, согласно классификации: прочности,редкости, химического состава и прочей лабуды… Нет,совсем не так собирал камни мой отец. Найдя где ни будь интересный на его взгляд камушек,он у себя на заводе идеально отшлифовывал и отполировывал только одну его сторону, и только после этого торжественно выставлял его в большом шкафу на полках,сплошь забитыми ранее найденными экспонатами. Ради этих своих камней,куда только он нас с матерью не таскал:
И в Ильменский заповедник, и на Копейские разрезы,и в Свердловские карьеры, и да разве всего упомнишь…
И вот как-то идем мы втроем в сторону Миасса,по шоссе. Совсем пустое шоссе,ни спереди, ни сзади, ни одной машины. Воскресенье потому-то,да и утро…
А прямо перед нами ,где-то за метр,или полтора скачет лягушка, можно сказать лягушонок, да так здорово,что и я,и мать с отцом на этого прыгуна без смеха смотреть не можем…Он как нарочно подождет пару секунд,и как только наши тени падали ему на голову,он отбрасывая свои ножки с мускулистыми ляжками недовольно прыгал вверх и вперед…
Так и шли мы какое-то время вчетвером: я ,отец,мать, да лягушонок,как вдруг впереди машина,грузовая с деревянными бортами,несется во всю прыть,только пыль позади облаком ползет.
Мы как-то автоматически сошли с дороги,стоим среди пыли,ждем когда машина мимо нас пролетит,а о лягушонке,дружке нашем новом совсем и позабыли.
А когда пыль улеглась,на дороге я увидел расплющенную лягушку.
Вот тогда у меня наверное  и случилась первая в жизни,самая настоящая истерика,со слезами навзрыд, с соплями ,с воплями во весь голос…
                             6.
Совершенно неопытный,молодой,прыщеватый паренек-адвокат,предоставленный мне по закону, в пух и прах разрушил все пункты обвинения прокурора. Что интересно,но эта моя тетрадка, подаренная мне психологом,и исписанная мною с одной целью- забыться и убить время, фигурировала, и у обвинения, и у защиты одновременно.
Как мне показалось суд ко мне был довольно снисходительно настроен, быть может тут сыграла роль мое несовершеннолетие, а может быть и гнусная личность отчима…
Мать моя,в суд не пришла(я так и не узнал о ее мыслях по поводу всего этого дерьма), да это наверное и к лучшему -боюсь, что вид ее покрасневшего,опухшего от слез лица,не вызвал бы в моей душе,несколько очерствевшей за время проведенное за решеткой, ни каких светлых ассоциаций, а чернухи мне за мои пятнадцать лет, и так пришлось испробовать предостаточно.
…Карманники из моей камеры(довольно милые,хоть и несколько ограниченные ребята), на прощание выкололи мне на левом  предплечье по-моему глупейшую наколку:
«КТО НЕБЫЛ,ТОТ БУДЕТ,КТО БЫЛ НЕ ЗАБУДЕТ!»
Я честно говоря не очень люблю татуировки,но тут   особо не возражал, хай бы с ней,тем более что место такое:даже коротким рукавом прикроется….»

…Я сидел за своим столом и бездумно смотрел сквозь окно на высокую, обосранную голубями  фигуру чахоточного чекиста.
Крохотные фигурки людей спешили куда-то по своим,точно таким же крохотным делам, и им всем было глубоко наплевать,что где-то там,в невесть зачем открытой Америке,при осмотре прибывшего из России самолета,в отсеке,куда убираются  шасси, найден насквозь промерзший парнишка,сын генерала,всю свою жизнь,прослуживший в  некогда всесильном КГБ.    
-Клавка!
В полголоса проговорил я, в полу прикрытую дверь, снимая китель и небрежно бросая его на спинку своего жесткого стула.
Клавдия Мироновна,молодая женщина с неправдоподобно тонкой талией и длинной,породистой шеей,моя личная секретарша в чине старшего лейтенанта, и я уверен- штатный осведомитель,старательно и тщательно собирающий на меня  компромат, неслышно появилась в кабинете,привычно заперла дверь на ключ,и на ходу расстегивая пуговицу форменной юбки направилась к столу.
-Принеси водки,Клавдия. Холодной. Много. И стакан…И что б непременно стакан. Ты слышишь,Клавк!?
Остановил я ее и вновь приоткрыл тетрадь сына.
-…Да сынок. Ты многое,очень многое смог додумать,домыслить,вообразить себе….Что-то услышал от меня,что-то от своей матери,что-то подсказало тебе твое богатое воображение, и у тебя в конце- концов сложилась(как ты посчитал),цельная мозаика…
Ты, малыш,  попытался мысленно  прожить мою никчемную жизнь. Проиграть ее снова и снова, как бездарную,одноактную пьеску… Сынок, для этого,тебе нужно было хотя бы день,да что там день,хотя бы час прожить бок о бок с таким говном как мой отчим…
А ты,ты решил осудить меня,посчитав, что во всем разобрался,все понял…Если это так,то ты жестокий судья,безжалостный и  бескомпромиссный. Много безжалостней того судьи,там,ну ты понимаешь…
Когда-то и я считал ,что так же как и ты, имею право вершить суд,свой,единственно верный и справедливый… Осудил отчима,вовремя  не простил  свою мать,царство ей небесное,  отчего по большому счету я и сбежал в Москву…
Ты, со свойственной наверно всем молодым людям своей, гипертрофированной самоуверенностью посчитал,что натянув на себя, на свои обнаженные нервы, мою порченную татуировкой и побоями кожу, раскусил и распознал меня до конца, до самого дна,до той жуткой и зловонной темноты, иначе называемой памятью, куда я и сам-то порой боюсь заглядывать…
Поняяяял…Да. Почти.    
Одного только не сумел ты понять,что не мог,пойми не мог я поступить иначе. Не мог. Ты бы пожалуй и года в таком дерьме не выдержал бы, а я.…
Кстати,сынок, бритва твоего деда,трофейная,привезенная им с войны,уже без малого сорок лет как застряла  где-нибудь в изломе канализационной чугунины… Сгнила уже пожалуй…
…А самолет? Ну что право за фокусы? Зачем было повторять глупость то мою?...Я тогда оказался без копейки денег(с матерью окончательно разосрался,идиот),занимать не хотелось,да и кто даст, если честно? Соседи такая же нищета и голытьба как и мы…На весь пяти подъездный дом всего две машины: одна инвалидка дяди Гоши,летчика,героя Советского Союза, другая- Запорожец Нестеровых, спекулянтов и торгашей…
Да и на экзамены я опаздывал…
А у тебя и деньги и паспорта и визы…Эх,дурачок ты все таки у меня сынок,дурачок.
  
…Когда через некоторое время, исполнительная и верная Клавдия Мироновна заглянула в кабинет своего патрона,тот сидел за столом, при выключенном освещении,без рубахи и галстука,пил холодную водку стакан за стаканом,курил роняя пепел на умастиченный паркет и плакал,беззвучно и горько.  
В кабинете постепенно становилось все темнее и темнее и лишь ,бледное, лишенное загара   тело генерала оставалось единственным светлым пятном, на фоне темной отделки кабинета,некогда принадлежащему первому заместителю всесильного Ежова.
На  левом предплечье плачущего генерала, с трудом читалась довольно наивная,глуповатая  наколка

Их не было 319… (Проза)

- «Тася».
Медленно по слогам прочитал Сидорин и осмотрел гребешок. - Да, лагерная работа.
Желваки на лице старшего лейтенанта заиграли и он, вернув гребень Варакину, резко повернул обратно.
-Я звонить особистам, а вы, не стойте, не стойте.… Ищите. Быть может еще где-то…
Он махнул рукой и пошел назад, высокий и сутуло-уставший.    
                          2.

- …Товарищ капитан. Докладывает старший лейтенант Сидорин. Да-да, из похоронной службы…
Сегодня, буквально в трехстах метрах от бывших дислокаций левого фланга 5-й ударной армии,   на бруствере оборонных сооружений вермахта обнаружены трупы более трехсот человек, женщин, расстрелянных фашистами в упор.
В связи с тем, что ни у одной из них не обнаружено ни  знаков отличия, ни воинских наград, ни документов, а также оружия, я предполагаю, что это был женский штрафной батальон, принявший участие в прорыве обороны противника. С подобным мне сталкиваться еще не приходилось, и к тому же я подумал, что эти женщины пусть косвенно, но проходили по-вашему ведомству, то я и решил, что вы подскажите, что…
…Да, коммунист.
…Да, высшее.    
…Да, я понял товарищ капитан: женские штрафные батальоны никогда не принимали участия в прорыве обороны "Вотан". Так точно: захоронить в братских могилах, координаты не указывать. Да-да, лучше  использовать бывшие оборонные сооружения противника.… Так точно, понял: о выполнении доложить, документально не отражать.
До свидания товарищ капитан.
…Тяжелая телефонная трубка выскользнула из вспотевшей руки старшего лейтенанта.
-Ох, девочки, девочки…
он, словно в тупом оцепенении закачался на облезлом венском стуле, невесть откуда взявшемся здесь, в этом вражеском блиндаже, уютном, если не сказать комфортным, по военным конечно меркам.        
-Как же такое возможно? Вы еще остыть то по-хорошему не успели, а от вас уже все кому надо и не надо открестились. Война еще идет во всю, и одному Богу известно, сколько еще идти будет, а про вас уже позабыли.…А что будет потом? Через двадцать, тридцать лет? Кто вспомнит? Кто поверит? Да и кому верить то?!
- …Варакин.
Лицо лейтенанта (пьющего редко и неумело), подернулось нездоровой белизной с яркими пятнами пьяного  румянца на заросших щетиной скулах. Сквозь залапанные, выпуклые стекла его очков, взгляд тусклый, безжизненно- туповатый.  В уголках растрескавшихся губ, скопилось что-то белое, неопрятное.
-Варакин. Всех женщин захоронить в общих могилах. Воронки не использовать. Лучше блиндажи и окопы. Поверх захоронений - дерн. На все дается не более десяти часов.
…- Да, еще…
Сидорин вцепившись за рукав Варакина, попытался выпрямиться, но только неестественно сильно изогнулся животом вперед, и противно рассмеявшись  дробным, нетрезвым  смешком, старательно и чрезвычайно педантично застегнул шинель на все пуговицы, а после чего приблизив влажные губы к уху старшины,  громко и горячо выдохнул:
- Кстати там (тонкий изогнутый палец уперся в низкое, затянутое тучами Украинское небо), очень рекомендовали не распространяться…
Последнее слово далось офицеру относительно трудно. Он постоял некоторое время, покачиваясь, помолчал, да и побрел себе, часто спотыкаясь и падая, с трудом поднимаясь, и чему-то громко то ли смеясь, то ли плача, с кем-то громко не соглашаясь.  
- Запомни Варакин,
старший лейтенант, стоящий перед входом в свой блиндаж обернулся, сложил ладони рупором и громко, как только смог крикнул:
-Запомни Варакин, кто бы тебя ни спрашивал, знай одно: не было этих женщин. Не было и все! Не-бы-ло!!!
- Да понял я все, лейтенант. Понял. Как не понять. Особисты  хвоста накрутили, да еще, небось, по партийной линии тебя припугнули…. Вот ты и обоссался…. В чем, чем, а в  этом они мастера.… Как воевать, или же вот трупы раздувшиеся закапывать, так их хрен с фонарем отыщешь, а как предписания сверху отпускать, так они первые!
Буркнул  многоопытный  Варакин и, забросив на плечо лопату с отполированным до антрацитного блеска черенком, направился к остальным бойцам.
В левой руке, старшина бережно нес выданный ему щедрым по случаю  собственной пьяни Сидориным, котелок чистого спирта.
                         3.

В вагоне, несмотря на осень, было довольно тепло, если не сказать жарко.  
Пахло дешевым, дегтярным мылом, давно немытым  женским телом, портянками. Под округлым, вагонным потолком, где слоями колыхался тягучий, молочно-сизый махорочный дым, на натянутых между верхними нарами веревках сохло плохо простиранное, не прополосканное белье. Всю дальнюю, противоположную  от широких, откатывающихся дверей стену вагона, занимали грубо сколоченные, двухъярусные нары, для блезиру застеленные бумазейными, синевато-линялыми одеялами, под которыми явно угадывались слежавшиеся, набитые  соломой матрасы. На нарах, отчаянно потея, почти впритирку друг к другу лежали женщины. Много, много женщин и совсем еще молоденьких  девушек.  Возле торцевой стены вагона, на застеленной замусоленной газеткой погашенной буржуйке, черневшей в углу, под высоким и небольшим, старательно зарешетчатым окном, несколько молодых, полураздетых  девиц (явно из блатных), играли в секу, не на деньги, и от того скучно и без азарта.
Вагон, битком забитый заключенными женщинами к составу прицепили где-то под Бугульмой, прицепили в самом хвосте, и от того все последующие сутки арестантский вагон безбожно  трясло и бросало из стороны в сторону. За стенкой, в конце вагона, на открытой площадке кондуктора, сидел охранник похоже из деревенских и час за часом под расстроенную тальянку, разучивал, быть может, даже и по бумажке грустную песню, слова которой иной раз заглушали стук колес и далекие гудки встречных паровозов.

«Мы из дома писем крылатых,
Вспоминая девушек знакомых.
Это ничего, что мы солдаты,
Далеко оторваны от дома.

Наши синеглазые подруги,
За письмом сидят наверно тоже.
Это ничего, что мы в разлуке,
Встреча будет нам еще дороже.

Тишину в сраженьях мы не ищем,
Мы не ищем отдыха на марше.
Это ничего, что мы дружище,
За войну немного стали старше….»

-Да японский городовой!- взорвалась неожиданно одна из картежниц, с незажившей еще окончательно наколкой на правом предплечье  в виде опутанной колючей проволокой шипастой розы и каллиграфически выполненной надписью под ней – «тохис», что означает (для тех, кто понимает, конечно): ты очень хорош и славен….
-Это он-то тишину в сраженьях не ищет? Козел, вертухайская морда! Небось, ни одного фашиста живьем и не видел…Вояка хренов!
Она бросила самодельные карты и, подбежав к дощатой стене, громко и требовательно забарабанила по ней кулаками и ногами.
-Ну, ты Ваня! Ты хотя бы мотив иногда меняй для разнообразия. Пентюх царя небесного….
За стеной, раздался радостный и счастливый смех вертухая, которого быть может и в самом деле звали Ваней.  
- Это опять ты, Нинель? И все тебе неймется.… Вот подожди, через пару часов к Рязани подъедем, и я вам, уголовные ваши души, вместо воды и прогулки до ветру шмон в вагоне  устрою по полной программе.… Думаете, я не знаю, что вы новую колоду нарисовали?
За стеной вновь коротко хохотнули и опять послышались слова опостылевшей песни…

… «Снова будет небо голубое,
Снова будут в парках карусели,
Это ничего что мы с тобою,
Вовремя жениться не успели…»

- Карусэли…- презрительно, хотя и значительно тише бросила Нинель, и нарочито зевая, вновь вернулась к своим картам.
- Ну и духота.- Протянула ее товарка по карточной партии и рывком стащила с себя бюстгальтер-самострок, откуда на пол, выпала  надо полагать в свое время запрятанная и забытая ею карта – туз пик.
- Ну, ты и ворона, Анастасия!
Рассмеялась Нинель в голос, разглядывая чернеющую на полу улику.
-В кои веки лба умудрилась зажулить, и то просрала.… Тоже мне, игруля.
Она шутливо отвесила Клавке звонкий щелчок полбу и громко крикнула, обращаясь к женщинам лежавшим на нарах.
- Эй, вы, троцкистски, шпионки немецкие, мать вашу…Кто хочет в секу на лифчик сыграть, а то мой совсем сопрел?
Кто-то из лежащих, не обратил на ее провокационные призывы никакого внимания, а некоторые, судя по всему, арестованные в свое время по 58-й статье, недовольно зашевелились и заворочались на своих местах.
- Эй, ты, профура!
С верху легко  спрыгнула высокая, подвижная, мускулистая  молодая женщина с удивительными продолговатыми, зелеными  глазами на матовом, загорелом лице.
-Еще раз ты, дрянь подзаборная назовешь хоть кого-то из нас иначе, чем по имени или хотя бы фамилии, я тебя, воровка позорная так изувечу, что все положенные тебе по указу Наркома обороны СССР И.В.Сталина, от 28 июля
1942 года три месяца штрафбата, ты
  Нина Ивановна Худякова, или если угодно Нинель, сможешь только по-пластунстски ползать. И уж естественно ни о каком сокращении срока и зачетах, речи быть не может.
-Ишь ты?!
Несколько испугавшись но, старательно скрывая свой испуг, рассмеялась Худякова.
-Никак весь Советский спорт в вашем лице, дорогая вы наша Герасимова, на защиту врагов народа выступил? Или вас, заслуженная  вы наша легкоатлетка кто-то над нами, сирыми уже начальничком поставили? Ась?
Уголовница, нащупывая что-то в кармане лагерных штанов, слегка пригнувшись,  испытывающее вглядывалась в лицо зеленоглазой, словно готовясь к неожиданному прыжку.
-Стой ровно, Нина…
Спортсменка бесстрашно отвернулась нее и, подтянувшись, одним неуловимым движением своего натренированного тела, играючи вернулась  на свое место на верхних нарах.
-Кстати сказать, ты угадала, Нина. Как только прибудем в расположение части, я дорогая моя становлюсь твоим лейтенантом, начальничком значит,… Так что пыл свой ты бы лучше для фашистов поберегла…,девонька.
-Нет, ну что за блядство!?
Нинель заметалась вдоль нар, по-блатному, на слегка присогнутых, расслабленных ногах.
- Меня, на Бутырском замке каждый сторожевой пес знает, а здесь, в этом долбанном вагоне приходится под политических подстраиваться.… Да не в жисть!
-Да куда ты денешься, девочка?
Полная, странной для заключенных, нездоровой полнотой, женщина уже за сорок, кряхтя, встала, подошла к бачку с парашей и присела над ним, старательно прикрываясь застиранной, тюремной юбкой.
-Это в Перми вас, уголовниц было больше, да и кум, начальник зоны на вас ставку делал, вот вы там и верховодили. А здесь милая, тебе не Пермь, и даже не «Алжир», а вагон, и здесь,  в вагоне то бишь, вас блатных, от силы с пяток наберется, и всех начальников-заступников - вот только разве Вася, что песенку за стенкой разучивает. Так что ты, Нина подумай.…Опускать вас, конечно, никто не станет, но рыпаться право же не резон, я думаю….Девочки сейчас обозлены, могут и зубы повыбивать… Это я тебе как воен.- врач говорю. Бывший майор мед службы говорю.  
Она вновь вернулась на свое место и в вагоне повисла напряженная тишина, разбавленная стуком колес и кашлем курильщиц.
-Господи какие же вы все, девочки наивные.
С нижних нар поднялась необычайной красоты женщина, темные словно смоль волосы ее густые и блестящие,оттеняли высокую шею и впалые щеки, смуглая матовость которых обычно сразу же привлекала к себе внимание как  лагерного начальства любого ранга,начиная от последнего,самого задроченного вертухая и заканчивая начальником зоны, так и мужеподобных женщин-лесбиянок, встречающихся как на уголовных,так и политических этапах. И в дикции ее и во внешнем облике присутствовало что-то такое,что указывало на ее принадлежность к высшей советской знати Кавказа, скорее всего Грузии…  
Подойдя к зарешетчатому окну,она села на корточки, особым, распространенным в тюрьмах и лагерях манером, закурила и шумно выдыхая дым вверх, продолжила, ни к кому особо не обращаясь.
-И охота вам девочки по пустякам спорить: блатные –политические,начальники-подчиненные. Все это шелуха, право слово. Нам бы в живых, все эти три месяца, каким ни будь чудом остаться,и то слава тебе Господи… А вы: рядовой,лейтенант… Кстати,смею вас уверить, девочки,подруженьки вы мои,что ни кто из нас,не из уголовниц,не из политических, никогда, ни под каким видом не получит не то,что офицерских знаков различия, но и сержантских. В частях на все эти должности есть свои, проверенные кадры – как минимум члены ВКП(б), а скорее всего- коммунисты и сотрудники НКГБ одновременно…
Спортсменка на нарах заворочалась,явно пытаясь что-то возразить ей,но черноволосая красавица опередила ее:
-Вам,наверное,когда вы прошение писали,подобные россказни начальник по режиму плел…Но вы только подумайте,подруженьки,это он там, в тайге допустим полковник,и его слово имеет определенный вес,но на фронте,на передовой,любой лейтенант из боевых,да что там лейтенант, ефрейтор его не задумываясь особо куда подальше пошлет, и будет прав…  
К грузинке подошла Нинель и взглядом попросив докурить, села напротив.
-А не слишком ли вы,мадам княгиня,хорошо осведомлены для обычной заключенной? Сдается мне,что вы с кумом снюхались. И когда успели?  Ась?
-Посиди с мое, Ниночка, и не такой осведомленной станешь.
А во вторых,надо говорить не княгиня, а  княжна…Чуешь разницу,девчоночка?
Княжна сплюнула под ноги Нинель и улыбнулась.
Вот только улыбка ее была подпорчена черными провалами голых десен и острыми осколками поломанных зубов…
- Посиди с мое…
Княжна вернулась к себе и легла на живот, уткнувшись лицом в расплющенный  тюфяк.    
…Паровоз заметно сбавил скорость,а вскоре и вовсе остановился…
- Рязань.-
Закопошился с накидным крючком охранник,дверь слегка отъехала на проржавелых роликах и в вагон хлынул осенний,золотой свет.
                      4.
Охранник, грубо выструганный увалень,под два метра ростом, рябой и пыльно-рыжий,в коротковатой шинели туго стянутой солдатским ремнем чуть ли не подмышками, казался необычайно неповоротливым и туповатым,но вот псина расположившаяся  у его ног выглядела совсем иначе. Огромный метис, овчарки с волком, почти черный кобель- трехлеток, полулежал презрительно улыбаясь во всю свою собачью пасть. Шершавый,темно-розовый язык,   не умещался казалось во рту и переливался через частокол сахарно-белых,необычайно больших зубов. Собака казалось даже дремала,но во взгляде ее изредка приоткрываемых, медово-янтарных  глаз светился азарт охотника и отчаянная злоба на извечного врага волка-человека.
Пес этот казался туго скрученной пружиной, в любой момент,способной развернуться и со страшной,высвобожденной энергией и врожденной злобой броситься на любого человека в арестантской,казенной робе хоть на волос попытавшегося нарушить установленный кем-то, неизвестным для собаки,закон. Закон для сторожевого пса.
-Рязань,бабоньки!
Весело повторил вертухай широко раздвигая двери.
-Здесь простоим часов шесть,не меньше… Так что успеете нагуляться и пожрать, если о вас конечно не забудут…
Он рассмеялся и отстегнув поводок от строгого ,блеснувшего стальными шипами ошейника собаки приказал ей коротко и значимо:
-Сидеть!
После чего приставив к вагону небольшую,сваренную из металлического  уголка лесенку, и извлекая из внутреннего кармана шинели список этапируемых, мятый и замызганный, произнес давно заученную,наверняка много раз повторяемую фразу:
- На прогулку выходить по одному. Прогулка пять минут в сопровождении вооруженного охранника. Попытка к бегству пресекается огнем на поражение. Вызываю по списку:
Алферова- статья 58, пункт-8. Приготовиться Биагули,статья 58,пункты 10 и 11.
…Полная врачиха неловко спустилась по лестнице и словно не веря,что под ее ногами не вечно дергающийся,неверный пол в вагоне,а твердый асфальт пару раз подпрыгнула на месте,под легкий смешок Васи- вертухая. Собака посмотрела на женщину умными глазами и вновь сосредоточилась на дверях вагона. Бывшая военврач прошлась несколько раз в сопровождении охранника по перрону,вернее сказать тупиковой его части,с одной стороны огороженной углом бетонного забора,с колючкой поверх его,с другой- возвышалась кирпичный остов полуразрушенной водонапорной башни,торчащий словно осколок гигантского зуба на фоне удивительно чистого осеннего неба.  
-Василий,
Обратилась она к скучающему охраннику,невольно оглянувшись на свой вагон.
- Голубчик,сбрось письмо в почтовый ящик,а я тебе за это золоту фиксу дам.
Она пальцем оттянула уголок рта,что бы он и в самом деле смог посмотреть на тускло блеснувший золотой зуб.
-Вообще-то не положено…
Начал было мужик, но крестьянская хватка в нем явно брала верх и Алферова поморщившись, с усилием раскачала,а после и вынула осклизлую, дурно пахнувшую золотинку.
Вася обтер фиксу о полу шинели и приоткрыв карман бросил недовольно:
-Суй что-ли,сучка хитрожопая.
Женщина всунула ему в карман надо полагать заведомо написанное письмо и пробормотала,радостно и торопливо.
-Там молодой человек уже и адрес написан и марочка есть…Вам только в ящик сбросить… Уж постарайтесь.
- Не боись,сброшу.
Покровительственно проговорил охранник и ленивым движением автомата направил женщину к вагону.
Биагули,статья 58,пункты 10 и 11.- приготовиться Варакина,статья 159 и 162.
Грузинка помогла Алферовой подняться в вагон,а сама легко,минуя лесенку спрыгнула на пустынный перрон.
Пес посмотрел на княжну с непонятным своим собачьим интересом и даже соизволил слегка обнажить боковые,часто посаженные зубы.
…Но-но собачка,успокойся…
Засмеялась она всем телом потягиваясь и поплотнее запахивая на своей точеной фигурке арестантский бушлат.
Всю свою прогулку,все время что отвел ей откровенно любующийся грузинкой охранник, Биагули просидела на краю перрона возле чахлого кустика сизой полыни. Растерев между пальцами очередной листик чернобыля, она вдыхала его терпкий, пьяняще-манящий куда-то запах и плакала. Тихо и беззвучно, опустив голову с иссиня-черными волосами на перекрещенные, бледные,бессильные руки с тонкими,полупрозрачными пальцами. Из вагона слёз ее конечно ни кто не видел, но на удивление сентиментальный Василий, неуклюже -угловатый, тихонько и робко трогал ее за дрожащее плечо и повторял, обиженно шмыгая курносым своим носом:
-Ну что вы!? Ну не надо… Не положено плакать….Честно-честно не положено.          
Княжна, подняв на сердобольного парня черные,заплаканные глаза и наскоро вытерев слезы вернулась в вагон, притихшая и уставшая.
…Варакиной,осужденной по двум уголовным статьям за кражу и разбой, оказалась та самая, неудачливая в картах Анастасия, набросившая порыжевшую  телогрейку на голое тело. Пройдясь наскоро по перрону, и курнув в одинаре сигаретку, она приоткрывая на манер крыльев свою  телогрейку, обнажала полную,вислую  грудь,с темными пятаками сосков. Выстукивая ботинками-говнодавами чечетку по пыльному асфальту, она покачивая плечами  шутливо приставала  к вертухаю, прижимая его к вагону. И хотя все ее движения отдавали шутовской пустотой, в карамельных, коричневых глазах вспыхивали откровенно -блядские всполохи,соски набухли,а губы,слегка тронутые вазелином для блеска,нервно подрагивали и шевелились в беззвучном, похабно-пошлом мате.
- Все. Варакина в вагон. Хватит. Вас еще кормить надо… Пошла,пошла,говорю, не задерживай. Не то кобеля свистну, гадом буду свистну. До дергаешься у меня,бляха муха, как пить дать, доиграешься!
                       5.
…Кухня, отыскала арестантский вагон только глубокой ночью, меньше чем за час  перед его отъездом со станции Рязань.
Неизвестно,кто,что и где попутал,и точно также  неизвестно как,каким образом умудрилась подъехать,протиснуться  к вагону полевая кухня с большим котлом,с ящиком для дров и сухопарым,похожим на снулого леща поваром, в заляпанном, некогда белом колпаке и халате? Но факт есть факт: под блеклыми рязанскими звездами,под размытым намеком на млечный путь,часам к двум по полуночи, на росистом черном  асфальте, почти впритирку к вагону элегантно согнув переднюю ногу уже стояла худосочная лошадь-доходяга, а к оглоблям,вместо телеги была приторочена полевая кухня на резиновом ходу. Кобылка с грустными глазами под стриженной челкой-гривой, со странной периодичностью приподнимающая довольно богатый,белесый хвост и выдавливающая из себя теплые,исходящие вонючим паром шары навоза,казалось задремала, а неугомонный повар,в недоумении оббежавший весь перрон, в поисках остальных арестантских вагонов,ожидающих кормежки и безнадежно обследовавший угол бетонного забора между которым и вагоном не смогла бы протиснуться не только лошадь с походной кухней,но и сложенный в двое несвежий поварской колпак, в конце –концов махнул рукой,отметил что-то в свернутой трубкой тетради, и начал щедрым черпаком раздавать подходившим по очереди женщинам, твердую,словно слежавшуюся перловку, с крупными кусками переваренной конины.
-Ну ни хрена себе, пайки!
Восхищенно прокричала набитым ртом Нинель и наскоро проглотив «гуляш», поспешила за добавкой.
Вертухай укоризненно покачал своей рыжеволосой башкой,но тем ни менее тарелку повару передал,и тот приоткрыв крышку котла и заглянув во внутрь,громко крикнул,отчаянно спеша и глотая буквы на уральский манер.
-Эй,девахи,подходи организованно за добавкой. Каши еще с ведро осталось.      
Сытно рыгнув, Худякова, тщательно вытерла ложку о тонкую свою майку и закурив, села на корточки вблизи двери,сбрасывая пепел на пропахшую мазутом траву и лениво поглядывая на товарок.
… Женщины ели молча, рассевшись на нижних нарах( страшно схожие на рассевшихся в ряд больших ворон, клюющих по обыкновению своему падаль), ели, с трудом пережевывая твердую, надо полагать от очень старой лошади конину, запивали кашу жиденьким ,но горячим чаем, постепенно отогреваясь душой  и как-то само собой забывали пусть на время,пусть на час, о нелегкой судьбе своей, женщины -  ЗК.  Забывали они и о вертухае, вооруженном и не шибко умном,способном по излишнему своему усердию и из автомата зашмолять, и о собаке,сидевшем словно изваяние слева от выхода из вагона, и о взгрустнувшем отчего-то поваре, черпаком на длинной ручке со скрежетом шарившим по дну котла,и о том,что скоро,очень скоро они,вместе с другими такими же женщинами –арестантками из других точно таких же вагонов, бросятся на врага, зубами и голыми руками вырывая у него право на жизнь, право на победу, право на смерть с чистой совесть и чистыми документами…

- «Сидит Сталин на суку,
Гложет конскую ногу,
Ах какая гадина,
Советская говядина…»

Неожиданно и негромко пропела сытая Нинель и щелчком ногтя выбросила окурок в окружающую ночь.
-Ах ты сука! Лярва позорная! Ты чье,чье  имя полоскать решилась? Сталина?
Взбеленился отчего-то вдруг  Василий. Он сорвав с плеча автомат и с лязгом послал патрон в патронник.
- Да я сейчас тебя и всех твоих подруг тут же,у вагона, именем страны и закона….
Охранник по железной лестнице,вскочил в вагон и левой рукой,за волосы отбросил от себя проштрафившуюся уголовницу.
-Убью  падаль!
Женщины с визгом шарахнулись в глубь нар и только полная, мигом побелевшая Алферова неожиданно быстро для своей комплекции появилась перед ослепшим от ярости мужиком.
-Да что же ты,Василий, разбушевался то так? Сам знаешь,не со зла она это, просто по глупости…Дура она,Вася. Как есть дура. Ну что с нее взять? Обыкновенная форточница…А ты Васенька плюнь  на нее,плюнь. А мы здесь ее уж сами опресуем как полагается. Плюнь Вася.
Она полной,дрожащей рукой легонько приобняла парня за талию, и мало по малу подталкивала его к выходу.
Вертухай, вытер шапкой крупный,прозрачный пот с дергающихся рябых щек и сплюнув на дощатый пол, спрыгнул на перрон. Кобель,напрягшийся было, успокоился и вновь растянулся на прохладном асфальте.
C противным лязгом дверь вернулась на свое место и сквозь нее женщины услышали удаляющийся голос Василия:
-Нет,ну что за херня, чем с ними лучше,тем они…
А через четверть часа,поезд тронулся и ехал еще долго,многие сутки вперед,на запад, пропуская спец.составы,груженные техникой и покамест еще живой,боевой силой…
                       6.
-…Ну вот бабоньки и все. Приехали!
Громко и радостно прокричал опухший ото сна и многодневного пьянства(а что еще делать в долгой и нудной дороге?),Василий.
Он откатил двери во всю ширь и радостно закончил:
- А вас тут оказывается уже ждут…
И правда,вдоль железнодорожного полотна стояли в ряд открытые грузовые машины с деревянными,крашенными зеленью бортами.
Между машин,цепью  стояли вооруженные автоматами солдаты с лаем исходящими собаками на коротких поводках.
Вечерело. С однородно-серого неба сыпал мелкий,прохладный дождь. В свете прожекторов,направленных на состав,капли его казались стремительными и необычайно чистыми.
К вагону неторопливо подошел молоденький,прыщеватый лейтенант и взяв у старательно дышащего в сторону Василия список этапируемых,излишне громко крикнул,всматриваясь в темень вагона.
-Всех кого назову,выходить с вещами,становиться на колени,руки за голову. Шаг вправо,шаг влево считается попыткой к побегу. Охрана имеет право стрелять на поражение. Уяснили? Поехали…
Алферова- статья 58, пункт-8.
Полная воен.врач привычно заспешила к выходу,вперив вопросительно свой взгляд в лицо Василия.
-Сбросил,сбросил я,
Шепнул он ей на прощание.
-Еще в Москве сбросил. Не сумлевайся.  
- Биагули,статья 58,пункты 10 и 11…                                      
Варакина,статья 159 и 162.
… Примерно через час, обжитой, и ставший как будто бы даже несколько родным для этих женщин вагон опустел, состав, поспешно подталкиваемый тревожно сигналящим кому-то и зачем-то, лоснящимся,клепанным паровозом,тронулся и вскоре скрылся в дождливых сумерках.
И лишь ртутью сверкающие в далеких зарницах рельсы, казалось еще каким-то необъяснимым образом связывали этих,таких разных женщин с домом,Родиной, с  пусть и не совсем удачной,но тем ни менее мирной жизнью.
                 7.
-Да вы что,товарищ капитан, смеетесь? Опять баб мне прислали. Да у меня еще вчерашние не кормленные…Что я с ними делать то буду? Где расположу?
- Не дергайся Курбатов. И стань передо мной ровно. Ты лейтенант или кто? Вот и не забывайся. Задача у тебя простенькая, детская можно сказать задача. Тебе нужно всех этих женщин,сегодня,сейчас же отвести в расположение 2-й гвардейской армии, вон к тому холму.
Чахоточного вида капитан ткнул пальцем куда-то в не просветную темень…
Да не ссы,лейтенант! Тут ошибиться сложно. Справа наши,слева немцы. Там еще речка протекает,Молочная прозывается. А по вдоль речушки этой,Чапаевка расположилась. Поселок значит.
Твое дело их только довести до расположения наших. Там сдашь по списку,и опять сюда. К обеду уже вернешься.
А я баб твоих уже проинструктировал. Их сейчас старшина наскоро переоденет и в путь.
-Слушаюсь, товарищ капитан.
Широколицый Курбатов неумело отдал честь и переваливаясь с ноги на ногу направился к хозчасти.
-С кем служу,мать твою, с кем воюю…
Капитан сплюнул и откинув плащ-палатку заменяющую дверь в землянку,шумно высморкался.

…Робкий рассвет задрожал над колонной услало шагающих женщин.
Подтянуться!Шире шаг!
Повеселевшим голосом приказал женщинам- штрафникам Курбатов, и слегка посомневавшись, повел своих подопечных  заметно левее, в сторону курившейся плотным паром реки.
- Вон! Вон уже наши!.
Он помахал кому-то рукой и торопливо выцарапал из новенького планшета  свернутые в трубку листки-поименные списки…

… Обер-ефрейтор Отто Грильборцер,свернул пропитанную никотином бумажку и морщась прикурил эрзац сигаретку. Письмо невесте опять не удалось дописать- вдоль окопов к нему направился унтер –офицер Райценштейн. Плотоядно ухмыляясь,он уже хотел было что-то высказать Отто,как всегда язвительное и гнусное,но в этот миг что-то привлекло его внимание.
Грильборцер проследил за ошарашенным взглядом командира и только сейчас заметил, что практически напротив его пулеметного гнезда появился русский офицер,размахивающий чем-то(господи,неужели граната!?),и колонна солдат, устало поднимающаяся на бруствер, справа и слева.
-Стреляй! Стреляй Отто!
Закричал унтер-офицер прикрывая голову растопыренными пальцами,в ужасе  падая на дно окопов.
-Ты куда нас завел!? Татарская твоя рожа!
Завизжала ощетинившаяся Нинель и ринулась прочь от пулемета. Но ее, облаченную в не по росту подогнанную,стиранную-перестиранную солдатскую гимнастерку спину,уже прошил ,так и не успевший набрать скорость свинец пулеметных пуль.
…И хотя и был Грильборцер,наверное самым плохим пулеметчиком из всех, прикомандированных к военсоставу немцев, обороняющих  150-километровый "Восточный Вал",
но и он,в течении нескольких минут смог положить несколько сот,обезоруженных, растерявшихся женщин.
…Плотно свернутая,пропитанная никотином бумага, все еще тлела,потрескивая на дне окопа,а для этих женщин,женщин в годах и совсем еще молоденьких девочек,так и не успевших вкусить самую обыкновенную,без шмонов и  карцеров, доносов и побоев, пересылок и редких свиданий с родными жизнь,все уже было законченно.      

Лиловые тени или перламутровые пуговицы. (Рассказ)

Лиловые тени или перламутровые пуговицы.
1.
Над Берлином неспешно опускались светло-фиолетовые, дрожащие сумерки. В парке среди старых корявых лип и тополей с коротко отпиленными сучьями, мягким ненавязчивым светом зажглись матово-белые сферы фонарей. Откуда-то, со стороны древней ратуши над городом поплыли звуки колокола, однообразные и скучные. Темно-лиловые тени от причудливо изогнутых столбов и суставчатых водосточных труб, привычно разлеглись на брусчатке небольшой и довольно безлюдной площади. Редкие прохожие почти не обращали внимания на двух пожилых мужчин, если не сказать стариков, сидящих на скамейке, играющих в шахматы и изредка перебрасывающихся короткими, еле слышными в шорохе листвы фразами. Шахматная доска полированного дерева и вычурно вырезанные фигуры на ней были довольно изысканны и даже на беглый взгляд казались дорогими и старыми, как минимум ровесниками этих двух чудаков-шахматистов.
-Надеюсь, вы, Гер Шнитке, не обидитесь, если мы с вами сегодня остановимся на одной партии. Сегодня у меня юбилей, шестидесяти пятилетие. Соберутся дети, внуки…
Небольшой фуршет, так сказать в стенах родного дома….
Немецкий, на котором была произнесена эта фраза, можно было бы назвать безукоризненным, но некоторая излишняя мягкость в окончаниях слов выдавала в говорившем выходца из более восточных стран, нежели Германия.
-Его противник пожевал губу и с сомнением передвинул вперед ферзя.
- Да вы еще довольно молоды, Леонид. Я считал, что вы несколько старше.…Хотя, разница в возрасте заметна только в молодости, потом она становится все более и более зыбкой, а для молодых все старики наверняка на одно лицо…
Старик вновь потянулся к своей фигуре, в надежде вернуть незаметно ее на место, но, ощутив на себе слегка насмешливый взгляд относительно «молодого» Леонида, передумал и, откинувшись на теплое дерево спинки скамьи спросил своего товарища, раскуривая массивную трубку.
-Интересно, где же вы встретили войну? Если я не ошибаюсь, вам тогда должно быть что-то около года?
-Вы правы, Гер Шнитке, ровно год.…А войну я встретил в Виннице, в доме престарелых для слепых и плохо видящих. Мой отец, Моисей Верник был директором этого дома, и мы с ним и моей матерью жили во флигеле.…Хотя если честно я этого совершенно не помню.
-Как странно,
Гер Шнитке прикрыл глаза тонкими, как у старой черепахи веками.
- Я тоже встретил свой первый день войны в Виннице. Правда, мне уже исполнилось тогда девятнадцать, и я был лейтенантом в первой, горно-стрелковой дивизии Хуберта Ланца. Правда и то, что в этой самой Виннице, моя война и закончилась…. Мне оторвало обе ноги своей же миной при захвате моста через реку... По-моему, она называлась Южный Буг.…Такая вот неказистая история получилась.…А какие были планы!? Какую военную карьеру мне пророчили!?
Господи, где все это? Какое славное начало и какой бездарный финал…
Гер Шнитке полусогнутым пальцем постучал по глухо отозвавшимся протезам и, глядя куда-то в прошлое, обронил:
- Ну что ж, не смею вас задерживать, господин Верник.
Старик начал аккуратно складывать фигуры, в замшевые мешочки на шнуровке.
-Идите, празднуйте. Вы сегодня такой нарядный, и этот галстук, и эта сорочка с перламутровыми пуговицами вам к лицу,… Правда, правда…
-Да-да. Именно перламутровые пуговицы Гер Шнитке, вы совершенно правы…
Как-то неуверенно прошептал юбиляр, и наскоро простившись со стариком, растворился в вечерней мгле.
2.
…Из настежь распахнутых окон небольшого, тщательно выбеленного особнячка, стоящего на западном, пологом берегу Южного Буга, сквозь монотонный шорох дождя доносились приглушенные патефонные мелодии, обрывки фраз, женский и детский смех. Пахло жареной рыбой и тушеной капустой. Струйки дождя, извивающиеся по деревянным, дощатым воротам, лишь намедни выкрашенным зеленым маслом отливали ртутью.
-Здравствуйте. Моисей Гершелович.
С приездом...
Негромко проговорил старик в бумазейных штанах и расплющенных шлепанцах, куривший возле распахнутой двери ведущей в сад и с шумом выдыхающий сизый дым, тут же прибиваемый дождем к пониклой промокшей траве и раскидистым кустам черешни.
- Здравствуйте Александр Петрович. Спасибо. Странно: сколько лет я вас знаю, и все время удивляюсь, как по звуку шагов вы совершенно безошибочно узнаете всех пациентов и весь персонал нашего заведения. Теоретически это объяснимо, а практически, в действительности - поразительно.
Старик польщено улыбнулся, слегка щуря свои, от рождения слепые глаза и прикуривая папиросу от папиросы, смущенно закашлялся:
-Скажите тоже, поразительно.… Да я в своем родном поселке тоже почитай всех по голосам различал.… А там жителей поболе будет, чем у нас…
Директор интерната хмыкнул, было, и прошел к лестнице ведущей в дом, бросив, однако через плечо Александру Петровичу:
- А вы напрасно курите здесь, на сквозняке. Тем более дождь, а у вас с легкими не все здорово. Бросайте, бросайте.
Он перебросил кожаный портфель в левую руку, и устало опираясь на перила, поднялся к себе в кабинет.
- Здравствуй Хайка, здравствуй родная. Ну, как ты, как Леня?
Темноволосая, худощавая в лице, но довольно полная телом женщина за сорок, при виде мужа выскочила из-за стола и, опрокинув ненароком чашку с чаем, поспешила к нему.
-Здравствуй родной. Все хорошо. Ленечка правда покашливает, но это не страшно…Просто у нас тут
дожди и дожди…Сырость.…На рынке женщины говорят, все лето такое будет.…Ну а ты? Как там Москва?
Верник присел за стол, аккуратно промокнул пресс-папье лужицу чая на темно-зеленом сукне стола и вытянув ноги, выдохнул устало…
-Что Москва? Шум, жара, толчея. Все куда-то спешат. Посмотрел новый фильм с Орловой, как бишь его…? Ну да не суть, дрянь полная…
Экспансивная Хайка прервала неспешный рассказ супруга.
- Да что ты все не о том… Ты договорился?
-Да!
Радостно улыбнулся Моисей, поднимаясь из-за стола и щелкая замочком портфеля, открыл его.
Да! Да! И еще раз да! Четвертая швейная фабрика заинтересовалась нашими пуговицами и утвердила образцы №5,№8 и №11.Теперь у нас есть госзаказ! А это как ты понимаешь о-го-го…
На стол со стуком шлепнулась, пухлая папка, ветром смело какие-то бумажки, но муж и жена не спешили поднимать их, они, они целовались.
-Да кстати…
Супруг убрал папку в ящик стола и взглядом приказал Хайке присесть напротив.
-Может быть, тебе стоит с Ленечкой уехать из города? У меня есть знакомые под Москвой, и на Урале…
-Да ты что (всполошилась она)? Уехать. С чего вдруг!?
- Со мной в купе ехал довольно большой военный чин. Кадровый офицер, штабист… Так вот он, подвыпив мне, откровенно намекнул на возможность войны с Германией…
- Но как же так?
Охнула пораженная Хайка.
-У нас же пакт! Да нет, ты, наверное, что-то не так понял, или, или этот офицер, самый обыкновенный клеветник и провокатор!
-Провокатор…
Повторил медленно директор, отрешенно глядя в окно, повторил тихо, словно прислушиваясь к самому звучанию этого слова…
-Боюсь, что нет. В Москве я тоже несколько раз слышал разговоры о войне. Пусть тихо, пусть полушепотом, но разговоры идут.…И о войне говорят уже не только офицеры, но и самые обыкновенные люди. Что ж, они все тоже провокаторы и паникеры? Нет дорогая моя Хайка Иосифовна, все как мне кажется, много серьезней…
- Как бы то ни было, дорогой, никуда я от тебя не уеду.…Даже и не мечтай…
Она поцеловала мрачного супруга в лоб и, поправив ему, галстук выскользнула из кабинета.
-Я побегу к Ленечке, он вот-вот должен проснуться…
Услышал Верник за дверь родной голос и дробный стук каблучков поставил точку на этом их разговоре…
Моисей подошел к окну и, прижавшись лбом к прохладному, разом запотевшему стеклу долго смотрел как тонкие, слюдянистые нитки дождя размывали ранние, июньские сумерки.
3.

…- Да вы что, вашу мать? Совсем охренели? Через час немцы уже будут здесь, а вы со своими убогими все еще возитесь! Уничтожьте документы, и прочь из города. Да поспешите, наши части уже практически покинули город…
Немолодой, седеющий лейтенант из прирожденных сельских мужиков, упрямый и кряжистый, в галифе, заляпанных грязью по самую задницу, с отчаянием махнул обожженной рукой и выскочил из кабинета директора интерната слепых. Видимо по причине отсутствия вышестоящего начальства, лейтенантик этот крутился в одинаре как заведенный, командуя одновременно и подразделением легкой пушчонки, и неизвестно каким боком залетевшим сюда взводом кавалеристов (правда безлошадных) и даже пытался мобилизовать местное население на сооружение баррикад, пересекающих улицу, ведущую к мосту через реку.
Но местное население разбежалось, кто куда (попрятались суки! Как заметил он через пятнадцать минут, не обнаружив на дороге ни населения, ни возведенных им оборонительных сооружений), да и от кавалеристов честно говоря толку было мало - без лошадей они чувствовали себя беззащитными и неуклюжими.
Тяжелая немецкая артиллерия долбила покамест несколько дальше, по бетонным быкам ближайшего моста, но иные снаряды бухались и уже довольно близко к корпусу дома слепых. Сквозь пелену дождя сердито квакая, пролетела мина и, взорвавшись во дворе, возле самых ворот, сорвала их с петель и вынесла из особняка все окна.
-Товарищи! Товарищи! Ничего страшного. Слушайте меня внимательно и пожалуйста, не поддавайтесь панике.
Моисей Гершелович стоящий в плотном окружении слепых или почти совершенно слепых людей, переступил ногами, и под подошвами его ботинок гнилым зубом хрустнуло оконное стекло.
- Товарищи. Вот у меня в руках веревка. Длинная и прочная. Я вас прошу успокоиться, взяться за веревку и идти за мной. Мы покинем пансионат по черной лестнице, затем через проулок, улицу Напрудную и пустыри попадем к мосту через Южный Буг. А там уже наши, там не страшно.
Верник, намотав на кулак конец веревки, на одеревеневших ногах вышел из дома, и старательно огибая вывороченные с корнем яблони и сливы, направился прочь из особняка.
Слепые, кое-как одетые люди старательно прислушиваясь к окружающему их реву и визгу, непроизвольно втягивая головы в плечи, молча шли за своим директором.
- Да куда же вас, черти малохольные все время тянет?
Размазывая сажу по веснушчатому лицу перед Моисеем Гершеловичем вновь объявился давешний лейтенант.
-Туда уже нельзя! Мост уже уничтожен.
- А что же делать нам?
Верник присел на корточки и ухватился за костлявое плечо офицера, наклонившегося перемотать портянки.
Лейтенант втянул курносым носом прокисший воздух и бросил недовольно:
-Что-что? А я тебе Бог что ли, что бы знать? Одно знаю точно, если сейчас у немцев найдется на севере хотя бы одна сраная дивизия, все ми окажемся в таком котле, в такой жопе, что мама не горюй…
Ну а вам, с вашим контингентом есть только один путь, на подручных плав. средствах переплавляться на тот берег. Благо не зима и вода теплая…
- Но у меня же сотня слепых или почти слепых!
Вскричал, вскакивая, обескураженный Моисей Гершелович.
- У меня оборудование мы (он неизвестно зачем стал объяснять задроченному лейтенанту о госзаказе, подписанному в Москве) пуговицы делаем, между прочим, очень хорошо делаем…
- Осипов, Хабибуллин!
Крикнул во весь голос, поднимаясь, лейтенант.
-Возьмите людей и отнесите ворота к берегу. Обе, мать вашу, обе створки я сказал!
-Плюнь на свое долбанное оборудование, спасай людей. Мы в случае чего гада попридержим, попытаемся хотя бы!
Горько всхлипнул служивый и пропал в клубах жирного дыма стелившегося по сырым, истоптанным газонам особняка.
4.
…Прозрачно-грязные фонтаны воды выворачивали со дна реки песок и ил. Под ударами тяжелой артиллерии немцев ближайший мост через Южный Буг словно сложился вдвое. Искореженные металлоконструкции ухнули в прибрежные камыши. Несколько точных попаданий разнесли пару бетонных быков в крошку. Отчетливо пахло жженым железом, пороховой гарь и стоялой водой.
- Хайка, Хайка, ну что же ты!? Что же ты так долго? Где Лёня?
…На полу затопленных, недавно окрашенных воротных створка, на корячках, на коленях, в самых разнообразных, но необычайно однообразно-страшных позах копошились люди.
По совету солдат, ворота были обмотаны веревками, и теперь жизнь большинства этих слепых людей зависела только от того, насколько крепко они вцепились своими, содранными в кровь пальцами в эту, промокшую пеньку.
Моисей Гершелович, измазанный какой-то речной слизью, по колено в воде, расхристанный и насквозь промокший, со сбитым в сторону галстуком и без пиджака, с усилием держал веревку, к которой были привязанные створки ворот, мало-помалу увлекаемые течением в глубину.
-Где Ленька!?
Уже грубо и настойчиво крикнул он, но его супруга словно в каком-то ступоре, стояла на берегу и ни близкие разрывы мин,ни шмелиным,злобным гудением пролетающие почти над головой пулеметные пули, не могли сдвинуть ее с места.
Верник затравленно посмотрел на противоположный берег реки, где виднелись бурые шинели советских солдат, на своих подопечных, скрючившихся над неверными досками и что-то громко и непонятно выкрикнув в промокшие, серые, низкие небеса направился к берегу.
-Хайка, родная…
Но небольшой, меньше детского Ленькиного ноготка осколок снаряда, шмыгнув в его грудь, незаметно, под галстук, и прошив и разодрав на своем пути слабую, беззащитную, человеческую плоть, вырвался на свободу со стороны лопаток, выдрав клок рубахи и распоров ленту помочей, обессилено упал в мутную, речную воду…
…А она стояла на берегу, его жена и мать его детей, двое из которых погибли в первые же дни войны, и отрешенно смотрела как его тело, теперь уже чужое и безжизненное, медленно уплывало куда-то вправо и вглубь.
- Клара Иосифовна, Клара Иосифовна,
Закричала Варя, девчонка лет двенадцати с ближайшего плота, незряче шаря впалыми глазницами по берегу.
- Клара Иосифовна, берите скорее Ленечку и идите к нам. У нас тут место как раз для вас.
-Я не возьму с собой ребенка.
Глухо,бесцветным голосом ответила ей Хайка и подошла к слепым,копошившимся на досках.
-Мы все равно здесь все погибнем на этих ваших плотах, а я мальчика в приемной на подоконнике оставила, может наши, а может быть, немцы подберут. Все одно лучше, чем мне его смерть видеть…
-Да вы что, Клара Иосифовна? Да разве ж можно так!?
Варвара побелела в лице и обращаясь сразу ко всем
попросила:
-Дяденьки, родные. Вы, пожалуйста, минутку еще подождите, я сейчас за директорским сынком, за Ленечкой сбегаю, и мы с Божьей помощью и поплывем, подождите, будьте добреньки.
Девочка спрыгнула в воду, провалившись по грудь, и побрела на удивленье сразу же в нужном направлении.
Уже через несколько минут, голубой, линялый сарафан Вари и темно-красная рубашка мальчишки, мелькнули сквозь обрывки белесого дыма возле брошенного особнячка….

…Леонид Моисеевич Верник возвращался поездом в Берлин.
Пожелтевшие тополя и березы в золотистой рванине, провожали проплывающие мимо поезда. В полуопущенное окно торопливо пробирался осенний, настоянный на промокших шпалах воздух. Дышалось легко и необычайно радостно.
Пожизненное содержание этой, слепой, старой, русской женщине, Варваре, вынесшей годовалого директорского сына из окружения на своих детских руках, это лишь маленькая толика той благодарности, что он бы мог ей дать. Он,тот самый директорский сынок, Леня Верник.

................. (Проза)

Первый день осени,  грубо и бесповоротно  выдернул  благоденствующую в  жаркой полудреме, избалованную  неугомонным летним солнцем столицу  из  золотисто-зеленого  сна и швырнул  ее в бесконечную серую череду нудных и мерзко-холодный дождей. Низкое небо цвета мокрого асфальта опустилось настолько, что знаменитые Московские высотки по - большому счету перестали выделяться из окружающего промокшего ландшафта, а о сверкающих  стеклянных  изгибах  Останкинской телебашни намекало лишь еле заметное среди темной, мокрой сери  светлое пятно, размытое и тревожное, словно несвоевременное полнолуние.
Я стоял на балконе пятого этажа,  судя по всему,   отчаянно пьяный, и с отвращением смотрел на промокшие кроны столетних дубов,  последнее, что осталось от некогда обширных охотничьих угодий графа Шереметьева, а ныне излюбленное местообитание серых помоечных ворон и  бомжей обоих полов. Смотрел   на клепаные монстры,   с мускулистыми торсами,   воодушевленно  и трепетно держащих у себя над главами,  всенепременные орудия счастливого социалистического труда - серп и молот.  Я стоял на балконе пятого этажа и отчетливо понимал, что если я сейчас не совершу что-нибудь этакое из ряда вон выходящее, то непременно шагну с балкона вниз навстречу заасфальтированной отмостке или как минимум полосну через запястье трофейной дедовской бритвой.  Да разве ж можно жить в городе, где, кажется, вода сочится даже из бетона панелей, из коих состряпан (непременно с опережением  плана)  наш дом в период «Химизации всей страны»?  В городе, где  никому на хер не нужен ни я, ни мои упаднические, грустные рассказы, лишенные перспектив и несовпадающие с политикой всех крупнейших издательств.  Увы и ах!...  Я не сделал ни того, ни другого. Я даже не стал допивать то, что у меня было (а у меня точно было!)…. Я, просто упаковав «ноутбук», поехал на Казанский вокзал и взял билет в один конец в какую-то зауральскую глушь. И не только взял, но и сел в поезд, причем место мне досталось естественно рядом с туалетом, на верхней полке, где о мои длинные ноги в далеко не очень свежих носках  всю ночь, бились головами любители полуночных перекуров…    Вы, дорогие мои читатели (если  таковые все ж таки  найдутся), конечно, обладаете всеми правами и полномочиями что бы спросить меня, сурово  и требовательно, с металлом, с напряженной дрожью в голосе, тихим, многозначительным и пугающим шепотом: - А ну-ка  странный и маловразумительный автор вы наш, объясните-ка  вы нам, отчего именно билет был вами взят в так называемую «зауральскую глушь», а не куда ни будь еще? Или страна наша уже более не широка и в ней стало меньше полей, лесов и рек чем раньше? И я вам дорогие вы мои отвечу, честно как на духу, если конечно моя  пьяная косноязычность и плохая дикция вас удовлетворит.
- …Да родился я господа в тех местах!  И теперь  хоть раз в год,  особенно в подпитии, тянет меня туда,  отчаянно, до слез и зубовной боли, туда, где сосны прямые как кремлевские курсанты, а среди поросших тайгой округлых гор притаились прозрачные и чистые, словно слезы дитяти озера, родниковые и холодные, в которых растворилась синь всех Уральских небес.
Тянет, невзирая на возраст, на страшно повышенный радиационный фон, на то, что из всех моих родственников оставленных там мною в свое время, из живых никого не осталось, а друзья и подруги хоть каким-то боком пристроившись к газовому винтелю или нефтяной вышке  смотрят на меня,  «столичного жителя» с нескрываемой усмешкой и снисходительностью.  Смотрят сквозь тонированные стекла своих неестественно красивых авто.
…Вагон, прокопченный и неопрятный,  подчиняясь необъяснимому порыву своей, до сих пор так и непонятой западом таинственной Русской души,  покинул я где-то за Бугульмой,  не доехав до своего родного города километров восемьсот, и  сойдя на  маленькой безымянной станции, где поезд простоял ровно полторы минуты, прижав к груди портфель с компьютером,  по раскисшей от дождей тропе поплелся в сторону мерцающих огоньков ближайшей деревушки, расположенной на ровной, словно стол степи….
Возле одного из домов, с  как видно недавно перекрытой крышей стоял грустный старик и, прижавшись впалой грудью к столбу забора,  покуривал, явно прислушиваясь к  женским крикам и звону посуды, раздающимся из дома.
На вопрос, не сдает,  ли кто ни будь поблизости комнату или угол на постой, грустный старик неизвестно чему обрадовался и чуть ли не силой повлек меня к крыльцу, подталкивая меня сзади, и прикрываясь мною как щитом (между прочим, довольно очевидно)…
Сухопарая старушенция,  сурово-непреклонного вида, ровесница печального деда, стоящая сразу же за дверью с тяжелой сковородкой в руках, при моем появлении сразу вдруг  расцвела счастливой улыбкой, спрятала кухонную утварь  за спину и, протянув мне прохладную, сухую ладошку представилась:
- Ирина Ивановна. Ведерникова значит.… Проходите в светлицу, чего в сенях то колготиться!?
Протискиваясь между старушкой и косяком, я вдруг с ужасом увидел стоящий в углу новехонький гроб, добротный и траурно-красивый….
Старушка поторопилась успокоить меня и на мой немой вопрос ответила с достоинством и степенством:
- Вы сынок  не боитесь.  Это мой старик придурок на старости лет в астрологию поверил.… Да вы  не тушуйтесь, а располагайтесь поудобнее. А  я вам за ужином все и обскажу.
…Под пельмени с густой сметаной Ирина Ивановна рассказала мне довольно забавную историю, изредка правда прерываемую  и подправляемую робким  ее супругом. История мне приглянулась и за те несколько дней, что я прожил в доме милых этих стариков, у меня получился, как мне кажется довольно неплохой рассказик.

              Удачный день Семена Ведерникова.

Никогда особо Семен Федорович Ведерников, пенсионер по возрасту, всю свою жизнь проживший в своей родной деревушке Ведерникове, не верил в гадания, привороты и прочую хиромантию с астрологией. Ну, ни верил и все тут. И то сказать, какая уж тут астрология: весь день в поле на тракторе, от тряски  во рту миндалины сами собой рассосались, а вечером, вечером домашних дел в невпроворот набирается: то со скотиной неладно, то навоз из стайки перебросать нужно, а то сепаратор перегорит.… Да мало ли еще чего…
Когда уж тут на звезды смотреть?…    
Но произошел как-то в жизни Ведерникова случай, раз и навсегда убедивший его, что где-то, что-то, а быть может и кто-то, но все ж таки руководит всем происходящим на земле, и от этого факта никуда не денешься, хоть даже если и стоишь ты на прочной платформе современного атеизма, плюрализма, и еще какого ни будь изма. А началось все так буднично, что и рассказывать-то не хочется…

Купила как-то раз Ирина Ивановна Ведерникова, вот уже как  лет пятьдесят, с гаком, супружница Семена Федоровича, в магазине селедку (ну любит она ее, сердешную, особенно если перед тем как рыбку эту  на стол подать, кусочками раскромсать, лучком посыпать и уксусом  сбрызнуть), но рассказ мой будет и не о селедке вообще, и даже не  о том, во что ее горемычную заворачивают  при продаже, хотя эта тема довольно интересная, и совсем не коснуться ее было бы несправедливо, в первую голову по отношению к упаковке конечно, а уж потом к селедке.  Ведь что такое селедка по большому счету? Та же килька, разве что несколько крупнее последней и  от чего-то постоянно пересоленная, да с молоками в брюхе. Куда девается та, что с икрой, одному Аллаху, наверное, известно, но он молчит как глухонемой партизан, а  на наши прилавки, и без того особыми изысками не избалованные,  она, сволочь хитрая с икрой никогда не попадается. И может быть именно из-за этого, каждая уважающая продавщица, сиречь славная и бескорыстная работница нашей доблестной торговли, норовит селедку завернуть в бумажку потверже, да поглянцевее(эстетки, мать их…). Более всего для цели этой подходят титульные листы больших и популярных журналов типа «Огонек» или «Крестьянка». «Крокодил» конечно, то же подходит, но уже не то. И вес не тот, да и не солидно как-то. «Крокодил» и селедка, м-м-м-м, явно  не звучит, дисгармония какая-то, моветон если хотите.  Одно плохо - селедки много, а обложек мало, вот и приходится продавцам, иной раз глянцевую и лощеную на обычную, газетную бумагу менять…  Грустно, а, приходится…
Даааа. Но так как я, в самом начале моей правдивой повести с полной ответственностью заявил, что рассказ мой будет  не о  селедке, да и не об оберточной  бумаге, в которую ее заворачивают, то попробую продолжить….
Итак, купила как-то Ирина Ивановна Ведерникова селедочки на обед, а селедку ей в газету завернули. Что за газета, и какой у нее тираж неизвестно, да это особо и не важно, а известно доподлинно, что на обезображенном жирными пятнами газетном  листке, оброненном хозяйкой возле печки, глазастый  Семен Федорович узрел следующее:
- «Завтра, всем рожденным под знаком Рыб, день сулит одни сплошные выгоды и удачи, будь то дела сердечные или финансовые. День также хорош для встреч с родственниками и детьми».
Задумался дед, рожденный как раз в середке марта, а значит под знаком Рыбы о, прочитанном, да и решил хоть раз в жизни удачу за вымя подержать, и выгоды самые что ни на есть разнообразные поиметь.
- Завтра к дочери в город в гости съезжу.
Объявил он жене, с трудом проглатывая прохладные, пересоленные селедочные молоки.
- Дочь с зятем  навещу и заодно сало продам.…А то в этом году ледник у нас не удался, того и гляди, сало прогоркнет.…Куда его потом?
-Съезди.- Согласилась покладистая  Ирина Ивановна, любовно обсасывая селедочный скелет.
Сказано - сделано. Съездил Семен Федорович к дочери с зятем в гости, поиграл с внуком, выгулял во дворе ихнюю собачку, а на центральном рынке очень удачно, а главное быстро распродал все свое сало, что для продажи приготовил.
Идет старик по направлению к автовокзалу, машинально деньги пересчитывает, и  про себя точно также машинально думает:
- До чего же оказывается хитрая эта наука, астрология-все, как и обещалось в газетке, все выполнилось…
…До автовокзала буквально квартал всего идти-то осталось, а на голову счастливого Семена Федоровича, удача вновь крупным дождем пролилась… Вы конечно знамо дело, спросите меня: - Как? Что? Ну, расколитесь дрожащий вы наш автор. Что же такого хорошего могло еще случиться с ветераном труда, бывшим трактористом, а ныне пенсионером Семеном Федоровичем? А мне не жалко.…Вот сейчас возьму да и расскажу.…Вот только руки после селедки отмою, и расскажу…
Почему же не рассказать?!
…Как уже говорилось, до автовокзала осталось всего – ничего, но  увидел старик прямо перед собой на фанерке крупными буквами плакатик, да так затейливо выписан, что остановился дед, словно вкопанный и, шевеля губами, перечитал яркую эту рекламу:
« ТОЛЬКО СЕГОДНЯ И ТОЛЬКО У НАС СКИДКА НА ВСЕ ТОВАРЫ ДО 90%. ВЕТНРАНАМ ТРУДА И ИНВАЛИДАМ ВОЙНЫ, ПОДАРОК ОТ ФИРМЫ».
Ломанулся наш старик в дверь фирмы, и даже на ее название внимания не обратил, да и что на название лишний раз глазеть, когда такие проценты обещаются.… Так что название фирмочки, а именно: - Ритуальные услуги, и принадлежности «У последней черты», мимо сознания Семена Федоровича пронеслось…
Входит старик в полутемное помещение, свои родные  купюры в потном кулаке сжимает, но  при виде изобилия гробов, венков, гранитных досок и стел несколько даже как бы и робеет.  
-Сынок.- Шепотом возопил потенциальный покупатель, увидев среди всего этого скорбного изобилия молодого человека, явно из работников фирмы.
-Сынок, а что это вы вдруг на ваши гробы такую скидку вдруг объявили? Или в городе умирать перестали? А может быть, какой-то указ на этот счет вышел, а я про него в своей глухомани и не слышал? Ты уж просвети, милок, старика.
-Все просто,- проговорил менеджер, выскользнув из груды шуршащих венков.
-Наш шеф решил в этом помещении кафе открыть. Уже и название придумал: «Солнечный зайчик»,и меню и печати с бланками – все готово, осталось только весь этот товар скинуть и можно мебель завозить.… Вот вы, дедушка, что у нас присмотрели?
-Да я как-то, - замялся Семен Федорович
-Что!?- закричал разбитной менеджер.
- Вы еще сомневаетесь? Да вам можно сказать просто неслыханно повезло, что вы попали в наш центр «Солнечный зайчик», тьфу ты, я хотел сказать  «У последней черты»,  и я, да что там я, весь наш коллектив вас не отпустит без покупки и естественно бесплатного подарка. Ну, неужели вам не хотелось бы, что бы в городе появилось еще одно кафе, куда могли бы приходить папы, мамы, дети и внуки этих самых детей покушать и послушать добрую, грустную музыку? Я уверен, что хотелось бы…
Молодой человек еще долго и красноречиво говорил что-то, но стариковы деньги уже неизвестно когда и как перекочевали в гладенькие ладошки ушлого продавца.      
…Гробик достался старику ладный и вместительный, обитый красным крепом снаружи и чем-то светлым и скользким изнутри. Но больше всего понравилось слегка ошалевшему Ведерникову небольшое окошко в верхней крышке.  
Оформив покупку, дед попытался взвалить гроб себе на плечо, но силы его уже не те, что в молодости, да и домовина, невзирая на девяносто процентную скидку оказалась на удивление тяжелым изделием.
-Это ничего, это мы мигом!
Успокоил старика находчивый продавец и буквально за несколько минут,  прикрутил к нижней плоскости гроба колеса от старой детской коляски.
- А это вам обещанный подарок.
почти пропел он, подвязывая к своему изделию легкую черную ленточку.
- Теперь вы сможете его всюду возить за собой как, например чемодан или тележку.
Напутствовал он Ведерникова почти выталкивая последнего вместе со своим гробом на колесиках за дверь.
-…И любая гостиница или  камера хранения просто таки обязаны принять его у вас, как самую обыкновенную ручную кладь….
Последние слова, услышанные стариком уже сквозь полу прикрытую дверь, растрогали Ведерникова до слез…
- Эх, дедуля. До чего же я вам завидую: вы и жизнь прожили, и гроб на свои кровные приобрели.… А тут живешь, Бог знает, как, и сдохнешь, небось, без покаяния.… А уж о гробе я вообще молчу…  Судьба.
…Камера хранения может быть, и обязана принять дедов гроб как ручную кладь, но шофер автобуса взять в салон подобное изделие отчего-то отказался и долго еще ехал, размышляя о суете и бренности жизни, разглядывая в зеркало заднего вида уменьшающуюся фигуру Семена Ведерникова со стоящим на попа ярко-красным гробом.  
- …Ну что загрустил, солдатик?
Пухлый таксист в  ромбовидной кожаной фуражке-маломерке, чудом сидевшей на его тщательно выбритой  голове, подошел к деду, поигрывая ключом от машины.
- Далеко с гробом-то собрался? Ась? Что молчишь, болезный?
- Да нет милок,- прослезился тронутый ласковым обращением таксиста Семен Федорович.
- До Ведерникова, тут не так что бы уж очень далеко, верст двести-триста, не больше…
- Садись старик. Нам почти по пути, а  я  под шумок к своим, в деревню заеду (у свояка смотрины).
Сообща приторочили домовину на багажник, закрепили потертыми веревками, и с Божьей помощью тронулись.
И вот едет наш Семен Ведерников, по сторонам не смотрит (болтовня словоохотливого таксиста, если честно мешает) и в полудреме своей нет-нет, да и вернется к странной этой науке астрологии. И лишь иногда, сонным взглядом окинет проплывающий мимо пейзаж среднерусской полосы и точно также, сонно думает:
- Это ж надо ж - столько лет в деревне своей родной живу, казалось, все поля в округе перепахал, но чтобы  у нас поблизости росли такие леса!?
…Проснулся дед уже под утро: ноги затекли, да и тихо что-то стало - двигатель на холостых оборотах чуть слышно бормочет. Таксист уже успел гроб с багажника скинуть, к березе его прислонил  и, приоткрыв дверь, маячит деду - пора, мол, и расчет произвести.
Вышел Семен Федорович из машины, деньги свои последние шоферу отслюнявил и только тут заметил, что в белесом тумане его родная деревня выглядит несколько иначе, чем обычно – пруд возле водокачки пропал и вообще, мала, что-то стала, деревушка его родная, усохла вроде.…А самое главное- своей родной крыши, что только намедни оцинковкой покрыл что-то не видно, не сверкает голубушка, ну хоть тут тресни, не сверкает.
- Ты куда меня завез, черт бритый? Я же еще на вокзале сказал тебе адрес.
- Да ты что, дед!?- Таксист обиженно забегал кругами вокруг своей запыленной «Волги».
- Как обещал, так и довез. Вот твое «Ведерниково», вот твой гроб, вот твои, а теперь уже мои деньги и прощай… Покедова, Семен Федорович, мне еще на смотрины успеть хочется.
Уехала машина. Растворилась так сказать в тумане, а на обочине, прямо  перед глазами старика белеет на синем  словосочетание: «Ведеркино».
Дважды прочитал Семен Федорович Ведерников  название деревни, вскинулся, было побежать за уехавшим такси, но того уже и след простыл, да и гроб возле чужой деревни побоялся оставить умудренный жизнью пенсионер. Сплюнул в пыль, поставил гроб на колесики, взялся мозолистой своей рукой за веревочку и побрел по лесной, незнакомой дороге, ориентируясь по мху на деревьях да солнышку.
И хорошо ему так шлось: солнышко припекает, колесики мерно поскрипывают, да и гроб за дедовой спиной ведет себя смирно, не переворачивается и в обочину не сворачивает. Хорошо!
А тут еще, совершенно случайно заметил Семен Федорович под придорожными березками грибы, белые. Да сколько!
В его родной деревне грибов отродясь не было, разве что шампиньоны по помойкам ровно зонтики росли, а других не было.…Знамо дело- степь. Какие уж тут грибы? А тут полно! Видимо-невидимо….
Часу не прошло, а гроб  был уже битком забит твердыми сухими упругими грибами. Поштучно дед, конечно, их не считал, но навскидку ведра четыре получилось, если не больше.
Сколько километров и часов, пришлось пройти незадачливому Семену Федоровичу  неизвестно, но уже следующим вечером его вместе со своим стилизованным лукошком можно было увидеть на перроне небольшого вокзальчика, где он за последний свой червонец сумел упросить усталую, тучную  проводницу в замызганном берете цвета бордо и короткополом черном пальто пристроить его и его гробик в полупустом вагоне поезда, волею судеб проходящий мимо родного дедова Ведерниково….
Так и ехали они всю ночь- гроб с грибами на верхней полке, а старик на нижней.
- Ну что дед, как там дела?
Сквозь сон, в зевке,  еще полностью не соображая, что за предмет стоит на соседней верхней полке,  спросил старика полный мужик(сосед по купе) в полосатой пижаме, заметив, что Семен Федорович приподнял крышку домовины и что-то там внимательно рассматривает, и вроде бы даже принюхивается.
-Да ты понимаешь мил человек я в этом не особенно разбираюсь, но маркую, что головки у них должны быть сухие, а ножки упругие и прохладные.
Ответил, улыбаясь Ведерников мужику,  и вновь вернулся к своим грибам.
- Так он что,-
прошептал с округлившимися глазами тот, который в пижаме, не догадываясь об истинном содержимом дедова гроба.
- Он, что у тебя там не один?
- Да ты что!? Конечно, нет!
Коротко хохотнул Семен Федорович,  прикрывая крышку,  и услышав за спиной сдавленный крик и топот коротких ног, удивленно оглянулся.
…Остаток дороги старик проехал в совершенно пустом (включая проводницу), вагоне….

…Закончив рассказ, я дал прочитать его старику, а потом и его родной половине. Рассказ в целом им понравился, но скромный  Семен Федорович попросил, если это возможно несколько изменить их с супружницей имена… Что я и сделал. А через неделю я вдруг отчаянно затосковал по Москве, мокрой и неуютной…

Бабочки над сугробами… (Проза)

-…Ну что мой мальчик, ты опять не спишь? Напрасно.…Ведь тебе  скоро на службу, когда спать-то собираешься.…Или не пойдешь? А и правильно, и не ходи.…Да и что это за должность-то такая, прости Господи – алтарный?…Принеси свечку, раскрой библию, налей водички…Смешно. Лакейство какое-то, а не служба…

- …Ну и пусть что алтарный! Пусть!  И вовсе это не лакейство! Я, между прочим, там, в храме не иереям прислуживаю, а Богу служу. Служу, как могу, как позволяют мне мои вера, знания и сан. Да и не надолго это…. Это пока.…А скоро, Бог даст, закончу семинарию, женюсь, стану дьяконом, а то и иереем.… И вообще, кто вы такой? Отчего скажите на милость, я перед вами вообще должен отчитываться? Вы мой ангел – хранитель? Тогда так и скажите: я, мол, твой,  раб Божий Алексей,  ангел хранитель, и посему могу тебя нравоучать,  и предупреждать об всяческих опасностях.  Так ведь нет…. Который  раз  вы уже ко мне являетесь, а все скрываетесь, все инкогнито.…Не хорошо это как-то, право же не хорошо. Да и страшно отчего-то делается, неуютно.…И знаете что: я пока не узнаю  твердо, как вас звать и кто вы есть,  вообще не стану с вами больше разговаривать.…И это мое последнее слово.

- Да куда ж ты денешься, юноша? Имя ему мое открой.… Сам, небось, знаешь, читал наверняка в «Жития святых»:  много нас вокруг, не счесть: херувимы, серафимы, архангелы, много, ой как много …

- Да это так, но вдруг вы вообще и не  ангел- хранитель? А если вы окажетесь,  прости душу мою грешную пусть и  ангелом, но   падшим? Что тогда?! Да в таком случае мне с вами и разговаривать то грех. А надобно тот же час, отвернуться от вас, от врага рода человеческого, молиться и молиться, что б хоть как-то искупить прошлые наши с вами беседы. И поутру обязательно бежать к батюшке и в слезах умолять его о прощении и исповедании…. Нет! Решено!  Я умолкаю. И я, пожалуй,  сейчас поднимусь, быстро, резко, распахну шторы, а там у меня за окном фонарь, пусть блеклый, но все ж таки свет и сразу, же вас и увижу.… Пойму с кем дело имею.

-…Мальчик мой, Алешенька,  бедолага. А ты, похоже,  и в самом деле блаженный.…Да ведь ты уже на прошлой неделе порывался шторы свои распахнуть, и чем дело закончилось? Встать не смог? Сон сморил?  Вот то-то. И к чему все эти никчемные твои угрозы: вскочу, распахну шторы, начну молиться!?  Пойми Алексей, если даже я и в самом деле окажусь падшим, что из того? Или я уже тот час перестану быть ангелом?  
…Эх, юноша, наивный  ты мой  дружок  Алешенька. Ничегошеньки ты в жизни, еще не понимаешь, даже в  самой обыденной, человеческой, а уж в   чистой, как ты полагаешь в  безгрешно-церковной тем паче.  Знаешь ли ты, милый мой мальчик, как пахнут девичьи щеки на морозе? А какого вкуса  ее искусанные в кровь губы? А как сладка, бывает ее милая, наивная ложь, как желанна, та ложь, что  по утру, когда  они, эти самые губы  тебе иной раз такое  нашептывают(ох уж эти жеманницы), заставляя краснеть и бледнеть одновременно.  Ох, как Алешенька хорошо это все! И поверь на слово, нисколько это и не грешно… «Идите и размножайтесь!» Помнишь откуда слова эти? Помнишь  наверняка.  Но отбросим женщин, пусть их.  Но ты хотя бы просто оглянись, посмотри вокруг себя, что сейчас  на свете то делается….   Доводилось ли тебе, нежный ты мой алтарный, бывать в лесу ранней весной, вот как сейчас, например? Нет?  А жаль, право слово жаль. Хорошо там об эту пору, когда уже довольно тепло, и вокруг каждого пенечка черная, округлая,  такая  влажная проталинка с былинками прошлогодней травки…Небо прозрачное, словно акварель и солнце светит как проклятое.…Дорвалось. Соскучилось за зиму по небушку.   А в воздухе тут и там порхают бабочки.… Первые. Ломко - хрупкие и прозрачные.… Словно и не настоящие. И вот порхают они глупышки над снегом, радуются, к ручейку подлетят, водички толику глотнут и снова вверх взмывают, солнцу крылышки свои невесомые  подставляют- греются.…И даже не догадываются сердешные, что в ближайшую же ночь, когда мороз покроет осевшие сугробы хрустким, словно домашние вафли настом, замерзнут они, бабочки эти самые, напрочь замерзнут. И от холода  же и высохнут, да так основательно, что даже самый распоследний воробей и тот склюет их неохотно. Так, по-привычки разве что.… Вот и ты Алешенька напоминаешь мне такую же бабочку. Порхаешь восторженно где-то под облаками,  повторяешь бессмысленно и воодушевленно  вздор всяческий, а задуматься, разобраться во всем самому, или же вот к словам моим прислушаться  отчего-то не хочешь.…А быть может, боишься? Хотя казалось, чего ж тебе бояться? Ереси  от меня ты покамест еще не слышал, да  я ее тебе и не внушал.… Не к чему мне это, без надобности. Сам в витиеватых петельках  жизни нахватаешься выше некуда.  Сам…. Ладно Алексей, пора мне. Засиделся я с тобой, что-то. Поспи хоть немного, если сможешь уснуть.… Но все ж таки помни, что я тебе ранее говорил -   вчера, да и третьего дня тоже: остерегись, остерегись  возле Царских врат стоять.…Сам поберегись, да и настоятелю своему всенепременно о нашем разговоре расскажи….

…Цепь оборвалась в самый разгар службы в Вербное воскресенье. Некоторое мгновение, многопудовый, серебряный светильник, богато разукрашенный крестами, херувимами, подсвечниками и  граненой сосулькой внизу, держался еще на электрическом проводе, пропущенном сквозь звенья  цепи, но вот лопнул и он, и люстра, в сверкающих брызгах короткого замыкания с десятиметровой высоты  ринулась вниз.  Ринулась, вниз,  разбрасывая оторопевших прихожан, словно кукол, ломая и круша  все на своем пути, вспарывая податливые сухожилия и выворачивая истертый известняк на полу церкви.
Длинная цепь, на которой столько лет висела эта люстра, звенящей змеей скользнула вслед за упавшим светильником, и своим концом, буквально несколькими  звеньями, перерубила надвое старинную икону, пережившую все войны, начиная с великого Московского пожара 1812года…
Совсем еще молоденький, с чуть заметным пушком на по-юношески румяных щеках  и длинными ухоженными  волосами необычайно трагически  оттеняющие его, слегка завышенные по-монгольски скулы,  алтарный Алексей Коротков с ужасом смотрел на  перерубленную древнюю икону. Казалось он, всем своим  словно окуклившимся существом   предполагал, что вот сейчас, именно в этот краткий миг случится нечто неожиданное, быть может, страшное и  проявится наконец-то столь давно ожидаемое им подтверждение  великого Божьего существования. И быть может именно от этого, по-детски наивного ожидания чуда,  ни стоны раненых прихожан, ни резкий голос настоятеля, ни пронзительные сирены подъехавших к церкви машин скорой помощи и  милиции не могли вывести его из странного, стойкого оцепенения.
На месте раскола, с иконы, с изображением Спаса нерукотворного, в самом ее центре отлетел небольшой кусочек левкаса и живописного слоя, и  обнажившаяся под ним доска, темным своим цветом поразительным образом изменило изображение. Вместо усталой и светлой улыбки Иисуса, теперь на доске зиял черный провал - казалось что Спас, кричит, кричит от отчаяния или страшной боли. Кричит громко, вопиет в полный голос…

-… Да, несомненно, подпил, и довольно старый…Место пропила совсем черное, окисленное…Хотя конечно необходима экспертиза.
Услышал Коротков где-то рядом с собой мужской уверенный голос.
- Кто его знает, быть может, это самая примитивная попытка провокации (подобное практиковалось со стороны большевиков в первые годы гонений на церковь), а может просто кто-то или что-то в свое время спугнули самого элементарного « Клюквенника» - это так назывались раньше церковные воры. А что вы думаете: тут на вскидку килограмм за сто чистого серебра…Могли и они. Очень даже запросто.  Отчаянные были ребята…Злобные очень. Бога совсем не боялись. Одно странно: неужели электрик, который пропускал сквозь цепь провод,  подпила не заметил? Хотя в церковном этом сумраке может быть,  и не заметил….
Пожилой, совершенно лысый полковник милиции со звоном бросил конец цепи на пол и, отвернувшись от настоятеля, с которым только что беседовал, устало пошел на выход, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу.
Постепенно церковь опустела. Пострадавших и свидетелей увезли, машины скорой помощи, испустив в прохладный полумрак, тревожные свои сирены спешно покинули церковный двор.
- Ступай домой, Алексей -  нетерпеливо позвякивая тяжелыми ключами, распорядился уже успевший переодеться в черное, добротное пальто протоиерей Аркадий Гурский – настоятель храма.
- Завтра можешь не приходить, службы не будет: как только электрик устранит замыкание и сделает возможным достаточное освещение храма, приедут следователи и эксперты – будут разбираться в этом происшествии, в так сказать несчастном случае.
- Происшествии!? Несчастном случае!?
Алексей, побелев лицом и невольно сжав  полупрозрачные свои кисти в кулаки, подступил к настоятелю.
- Да ведь я же вас, отче, предупреждал.… Я рассказывал вам  про свои  ночные беседы с …. Да что я говорю, Господи?  Я же  собственными  глазами видел, как вы сами от Царских врат спешили отойти.… Значит поверили.  Так отчего же паству было не предупредить?! Прихожан….  
- Довольно, Коротков,
Лицо настоятеля посерело, приобрело нездоровый, несколько даже ознобленный вид.
- За свои ночные бдения  и беседы с  явным врагом человеческим, тебя бы, несомненно, следовало примерно наказать, наложить епитимию,  и сообщить в семинарию, но  сейчас, нет,  сейчас я, пожалуй, так не поступлю,…Может быть позже,… Видел он!   Блазнится,  тебе мой мальчик. Да и чем за настоятелем приглядывать, лучше лишний раз Евангелие прочитай. Сегодня ты дважды запнулся,  когда  Нагорную проповедь читал. Стыдно!  Наизусть надобно святое писание знать. Наизусть.  Так что завтра можешь в храм не приходить,  отдохни хорошенько, подумай.  Может быть,  и поймешь, кто беседы подобные, во время твоих ночных бдений    вести может.… С тобой, Алексей, с человеком  обыкновенным, в вере покамест не крепким и не стойким. Ступай.  Устал я сегодня. Да и  пора. Матушка дома заждалась  верно, волнуется.

…Низкое небо выжимало из себя какое-то  малосимпатичное безобразие: не то дождь, не то снег.  Одним словом нечто  сырое, холодное и совершенно безучастное,  хлестало  Алешу по лицу и глазам, высекая слезу, заставляло  молодого алтарного торопливо бежать на автобусную остановку,  по - куриному приподнимая плечи и далеко перед собой выбрасывая худые длинные ноги в промокших, грубых ботинках.  Простенькая, черная ряса намокла, и противно облипала озябшие щиколотки.
- Осподи,  страх – то, какой!
Отчего-то громко и  озлобленно прошептала какая-то сморщенная старуха,  плотно упакованная в пуховик ядовито-лилового цвета с  кричащей лейбой через всю грудь и, смерив  промокшего  алтарного  полупрезрительным взглядом,  истого перекрестилась несколько раз и, придвинувшись  поближе к окну, демонстративно уставилась на  оробевшего юношу.
- За что же вы так-то  на меня, бабушка?
Начал, было, Алексей и только тут заметил, что в пылу беседы с настоятелем храма забыл и о пальто, и о шапке и стоит он сейчас в самом  центре  салона автобуса у всех на обозрении в промокшей и забрызганной  грязью рясе, с промокшими всклокоченными волосами и  покрасневшими от слез глазами….  
- Следующая остановка станция метро «Октябрьская»,  просипел, простужено в микрофон водитель и укоризненно посмотрел на нелепую Алешину фигуру в изогнутое зеркало…
И взгляд этот его,  скорее всего и  невзначай-то  брошенный, и эта старуха в лиловом, и одетый в  безупречно-новое  пальто протоиерей Аркадий Гурский, и промозгло- слякотная погода в это Вербное воскресенье, и кричащий, расколотый надвое лик Спасителя,  и темно-багровые пятна крови на мертвенно-бледном известняковом полу церкви – все, все  смешалось в сознании  бедного алтарного и он, отчаянно и вдруг разрыдавшись, громко, в голос,  рванулся к выходу и, путаясь в тяжелой промокшей рясе, метнулся к  метро.

- Ну что батенька, случилось!? Случилось,… Можешь мне и не отвечать.…И что теперь делать собираешься? Как дальше жить то будешь с ношей такой? Как людям посмотришь в глаза? Людям, самым простым прихожанам, что не сейчас,  так завтра, не завтра,  так через год придут к тебе за советом, с грехами своими придут, с грузом душевным. А ты уже к тому времени полновесным священником стать сможешь: иереем или даже протоиереем.…И что ты им можешь сказать? Как оправдаешься? Или беседы наши, и мои предупреждения к нездоровым, горячечным  галлюцинациям сведешь? Устал мол, вот и слышалось всякое.…А? Что молчишь?

- Уйдите, пожалуйся.… Я искренне прошу вас, уйдите Мне нужно сегодня, непременно сегодня все для себя решить… Раз и навсегда. Отец Аркадий считает, что ко мне, недостойному, никто из высших, светлых сил небесных являться не может.… И вы либо враг рода человеческого, либо я болен. Болен всерьез. Душою болен.
Но вы, вы же, как не крути,  предупредили меня об опасности.…Зачем? Кто же вы? А кто я?
Вразуми меня Господи!

Трамвайные колеса  со скрипом и скрежетом наматывали на себя  тронутые ржавчиной рельсы. Мимо грязных окон проплывали чахлые, согбенные сосны и кустарники с темно-красными длинными ветвями, все еще пытающиеся освободиться от прочного снега. Громадный город, его окраина скрылась за поворотом и трамвай, в сиреневых искрах на стыках контактов ворвался в  по-зимнему белый, не проснувшийся пока еще лес.
- Следующая остановка « Психоневрологический диспансер номер восемь». Конечная.

Алексей  постоял в сомнении перед высоким кирпичным забором, оплетенным поверху колючей проволокой, оглянувшись коротко на робкое багровое солнце, разрезанное на дольки сосновыми стволами, вдохнул в себя горьковатый и прохладный, отдающий хвойной слезой воздух и  по- видимому решившись, нажал металлическую кнопку звонка на КПП.

- Да ты что, Алексей!? Одумайся! Это тупиковое решение, поверь мне. Отсюда возврата уже не будет. Это навсегда…
А если ты и вернешься, то вернешься, несомненно, совсем другим, иным человеком…

- Может быть.…Но я просто обязан хоть раз в жизни увидеть бабочек, порхающих над сугробами

Зеркальце из турмалина. (Проза)

- Все.- Строго сказал Сереже Боброву как-то вечером отец, отобрав у него мышку.
- Хватит в Москве париться и зрение за компьютером портить. Завтра же поедешь в деревню к бабушке. Поживешь там с пару месяцев, окрепнешь на молочке, загоришь, да и к институту подготовишься в тишине.…Иди паря, собирай рюкзак…
- Но там хоть Интернет, то есть?
В отчаянии возопил Сережа, вскакивая со стула.
- Без Интернета я не могу, никак не могу.
-Интернет?- Задумчиво  переспросил отец, звучно  щелкая помочами по тугому своему животу, обтянутому светлой майкой.
- Да кто ж его знает, что там сейчас есть?  Когда я в последний раз был в тех местах, там не то, что Интернета, света и того не было. Так- то брат…
- А мама?- Робко начал, было, Сергей.
- Мама не против?
- Мама только «за».
Хмыкнул отец и пошел на кухню варить пельмени. Когда мама в командировке он из экономии времени, всегда готовит только одни пельмени, и на обед и на ужин. Купит в ближайшем магазине десять пачек и варит: в день по две пачки уходит… Он даже умудряется вчерашний бульон из-под пельменей в холодильнике хранить (дескать, на старом они, пельмени  значит, много вкуснее получаются) Сергея уже к концу маминой командировки от одного запаха этих самых магазинных пельменей в дрожь бросает.
Он вздохнул и пошел к себе, собирать рюкзак.
-Уж лучше в деревню, чем еще две недели на пельменной диете прозябать.
Ворчал себе под нос, раздосадованный Сергей, складывая в большой, линялый рюкзак джинсы и кеды…
- Тем более, вдруг там, в деревне этой самой уже и Интернет подключили. Всякое бывает…
                    1.
Уже на вокзале маленького Уральского городишки, где Московский поезд стоит всего полторы минуты, Сергей, глядя на узенькие мощеные брусчаткой улочки, храбро расползающиеся вверх и вниз по округлым горам, одноэтажные домишки серого камня с подслеповатыми окошками и вековые сосны, застывшие в жарком летнем мареве прямо  над головой, мальчик понял, что об Интернете на время каникул можно смело позабыть.
Сергей грустно вздохнул, купил в ларьке мятый брикет с до необычайности пресным мороженным и отправился бродить по привокзальной площади в поисках автобуса, на котором он предполагал двинуться дальше, на родину предков своего отца, то бишь  в деревню Каменки.
Вскоре, вытирая о пыльную листву сирени, липкие от растаявшего мороженного пальцы,  подросток уяснил следующее:
1.Автобусы до Каменок не ходят и никогда не ходили.
2.Морорженное на вокзале продается всего трех видов, и все они ужасно невкусные.
3.Ехать придется на телеге (оказывается, ее специально прислали на вокзал встретить Московского гостя), но дедок (троюродный брат деда Сергея), кому принадлежала и эта рассохшаяся телега, и низкорослая лохматая лошадка, с грустными глазами впряженная в нее, в настоящий момент отправиться в путь  пока не может по причине временной усталости.
- Пойми пацан,
Увещал он Сергея, натягивая пиджачок на плешивую голову и норовя прикорнуть на первой попавшейся          
скамейке.
- Ну, как я сейчас, в таком виде смогу своей животинкой управлять? Понимать должен - водка в жару, страшная сила!
А я тебя ожидаючи, от скуки  парочку мерзавчиков раздавил...
Забирайся  ка ты, касатик в телегу, да отдохни с дорожки. Знаю я эти поезда.… В них, никогда по-хорошему и не выспишься.… Помню, ехал я как-то в семнадцатом году из Царскосельского…Я тогда в личной охране царя – батюшки Николая Романова состоял…
Голос старика становился все тише и беспомощней, а через минуту (может же!?), он самым бессовестным образом уже посапывал и похрапывал, лежа на скамейке, разболтанной и давно не крашенной…подоткнув,  как мог себе под голову охапку сена, прохладного и колкого, отдающего странной помесью запахов аптеки и парикмахерской…
…По прозрачному, акварельному небу беззвучно плыли такие же прозрачные облака, и их неторопливое движение заставляло древние сосны вдруг срываться со своих обжитых мест и плыть куда-то в неизведанные дали наперекор здравому разуму и легкому встречному ветерку…
- …Ну и здоров же ты спать, паря как я погляжу.… У вас что, в Москве  все так?
- Ишь ты, в личной охране государя-императора…
Буркнул Сергей, устраиваясь по совету, дальнего своего родственничка в телеге,
Насмешливый тенорок возчика выдернул мальчишку из цепких лап сна, и он с удивлением увидел, что вокруг него простирается сплошная тайга, с редкими, словно прочерченными на чем-то зеленом просеками, отвесными скалистыми обрывами, украшенными нашлепками лишайника и ртутными лужицами озер, блистающих тут и там…
-Урал-батюшка!- Важно протянул старик, заметив с каким восторгом, городской мальчишка рассматривает окружающие его красоты…
- Здесь недалече, в лесу, верст пять не более, вышка стоит, пожарная, Демидовым еще сработанная, из дерева, без единого гвоздя.…С верхушки ее, коли, не забоишься забраться, можно зараз семь озер увидеть…
Он замолчал, выудил из-за оттопыренного уха папироску и, прикурив, продолжил:
- Ты я слыхал, в институт собираешься поступать? В какой если не секрет?
- Да отец настаивает на юридическом остановиться…
Буркнул Сергей, опасливо задрав голову разглядывая высокий утес кроваво-красного гранита, возвышающийся над ними с правой стороны…
- А мне если честно сказать что-то не хочется….
- Эх.- Выдохнул дымом старик.
- Кабы мне годков пятьдесят сбросить, да классов семь прибавить, пошел бы я в институт на лесника… Честное слово…Главный егерь Фома Фомич Бобров…Прошу любить и жаловать…
Он снял со своей плешивенькой, обрамленной седым волосом головы замасленную до блеска на ломаном козырьке кепку и помахав ей в воздухе вновь водрузил на место…
- Как,- удивился Сергей.- Вы то же Бобров?
-Кхе! – закашлялся в смехе Фома Фомич.
- Да у нас почитай пол деревни Бобровых, и почти все сродственники. Кабы ты парень малеха постарше был бы,  я с  тобой на пару, недели три бы по избам ходил, пил за встречу… Полно Бобровых, а вот лесника среди нас нет, а жалко… Места у нас богатейшие…Лес сам видишь каков. Тайга…Зверя полно: и лоси тебе, и косули, и кабаны с волками.…Да что кабаны, - рыси и те есть.… А самоцветов сколько? Каких только нет!? Ты Сережка, такие, небось, только в магазине ювелирном видеть мог, да и то не все…
Сергей улыбнулся, хмыкнул в полголоса недоверчиво,- уж больно гладко лилась речь словоохотливого родственничка.
- Да ты малец никак сомневаешься? – всколыхнулся старик, услышав это хмыканье и остановив лошадь, спрыгнул с телеги…
- Пущай Зорька передохнет слегка…- проворчал Фома Фомич, что-то упорно выискивая на дне телеги среди сена.
- Да верю я, верю!- отпрянув, воскликнул мальчик, увидев в жилистых руках деда старенький, зазубренный топор с надтреснутым по - вдоль  топорищем.
Старик, не слушая Сергея, уже довольно далеко отошел от телеги, и призывно махнув мальчику рукой, направился сквозь заросли кипрейника к нависшему над ними каменистому обрыву.
Сергею ничего не осталось, как последовать вслед за рассерженным родственником.
Фома Фомич, стоял возле самого основания скалы и разглядывал широкую кварцевую жилу, пересекающую скалу в нескольких местах.
- Поищи - ка Сережа,- ткнул старик  в молочно-белый кварц жилы своим прокуренным, корявым пальцем,
- Поищи-ка дружок на скале место, где эти жилы меж собой пересекаются…Ты помоложе, и глаз у тебя не замылился покамест.… Поищи, а я пока перекурю…
Мальчик отошел от стены и довольно скоро обнаружил, где кварц пересекался и вновь разбегался тонкими штрихами вверх и вниз скалы…
Фома Фомич, подошел, придирчиво рассмотрел уплотнение, указанное Сергеем и вдруг коротко размахнувшись, рубанул по камню ржавым своим топором.
Верхний слой мутного кварца пыльной лепешкой  отлетел далеко в сторону, а взору удивленного подростка предстало вдруг целое скопление небольших, но сверкающих гранями темно-фиолетовых кристаллов…
- Аметист… - Удовлетворенно бросил  дед и ощерился в улыбке.
- Удачливый ты, Сережка,- продолжил он, аккуратно и как будто бы даже нежно вырубая друзу из гранита скалы.
- Любят тебя камни. Видишь, какую богатую щетку зараз нашел…
Фома Фомич протянул мальчику переливающиеся на вечернем солнце кристаллы  цвета раствора марганца и направился к своей лошадке…
- Аметист…- протянул подросток и зачем-то лизнул сияющую грань самого крупного кристалла…
Аметист!- Повторил он и побежал за дедом вдогонку…
                            2.
Деревня встретила Сергея унылым лаем полусонных собак, матовым блеском пыльных окон в приземистых домах срубленных невесть, когда из толстенных бревен, широких, вальяжно – обвислых листьев лопуха, в изобилии росшего по вдоль покосившихся штакетин заборчиков  палисадников, да непривычной для горожанина смесью запахов дыма, можжевелового веника и кислого теста.
Лошадка, практически не понукаемая старым извозчиком, медленно брела вдоль по улице, роняя из-под задранного хвоста влажные кругляки навоза в теплую пыль, искоса поглядывая на вышедших поглазеть на нового человека стариков и старух, одетых необычайно однообразно - в бархатные безрукавки, широкие штаны неопределенного, сероватого цвета да сверкающие калоши.
Старики почти обязательно в молчаливом приветствии снимали кепки, закуривали и, отгоняя от себя сизоватый дым, присаживались на врытые возле ворот скамейки, курили многозначительно  и сосредоточенно. Старухи же, наоборот, еще издали, завидев проезжающих, что-то кричали им, часто и громко здоровались, переговаривали с точно такими же старухами на противоположной стороне улицы, щедро посыпали пропыленные подорожники подсолнечной шелухой.
-Здоровы были, бабоньки!
Фома Фомич только успевал здороваться, словно заведенный ворочая щуплой своей, докрасна загорелой шеей.
- Вот Афонькиного внука, москвича  привез. Серегой кличут. Специально за ним в город ездил, встречал.… Почитай ужо юрист.…Так что кому в собес, письмо по поводу пенсиев написать, или еще какая надобность прошу завтра, часикам к десяти собирайтесь около дальнего колодца… Такса- шкалик за писульку…
Старик радостно рассмеялся, широко раскрыв рот и звонко хлопая себя по ляжкам.
Бедная лошадка, протяжно всхрапнув (должно быть с испугу) и вновь задрав свой хвост, довольно резво свернула в небольшой проулок…
- Ну, вы и даете!- протянул Сергей, спрыгнув с телеги и длинно потягиваясь.
- Да я юристом еще только через пять лет может быть, стану.… Если вообще стану.…А вы собес, собес…
……Дорогого гостя встречали возле крыльца довольно просторной, хотя и несколько приземистой избы. И бабушка, да и дед, показались Сергею внешне странно знакомыми и лишь в доме, при свете засиженной мухами лампочки, мальчик  понял, что его отец удивительно сильно  похож на них, с той лишь разницей, что он по сравнению со своими родителями выглядел гораздо более упитанным.
«Охи и ахи», довольно скоро поутихли, Фома Фомич под шумок проглотил еще стаканчик чего-то мутного, но, по всей видимости, необычайно крепкого, пошатываясь, пошел домой, к своей (как он объяснил Сергею) благонервной. Накормив внука с дороги пельменями (опять они!!!) с солеными груздями, мальчика уложили спать, а сами, задернув занавески на окнах, притулились за столом и отчего-то явно загрустили…  
…- Вот так-то Маша,- проговорил дед, без особой нужды перебирая вилки лежащие на столе.
- Вот и жизнь прошла, не заметил как… Внук – то уже какой большой, под притолоку вымахал.…А на тебя как похож - заметила чай?
- Заметила, заметила- согласилась старушка и подперев сморщенную свою щеку сухонькой рукой неожиданно запела, чуть слышно но отчаянно красиво…
«Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была…»
Дед подхватил песню дрожащим, тоскливым тенорком и грустная эта история про неверную любовь закружилась по комнате, а вместе с ней закружился и темный потолок, неясные силуэты стариков сквозь линялую шторку, перегораживающую комнату, закружился весь мир окружающий Сергея и он, усталый и переполненный всей этой суетой уснул…
                     3.
Ровесников Сергею в деревне было не много, да и тем в основном было не до «приехавшего на лето москвича»- сенокос был в самом разгаре, и от этого, приходилось ему в основном в одиночестве с удочкой на озере просиживать, по лесу и заброшенным , полу обвалившимся копям бродить, да на чердаке, в старых вещах ковыряться…
И чего там только не было: И старая, расписанная маслом прялка, и мятая граммофонная труба, и огромный, пузатый самовар, от которого все еще кисло, попахивало березовыми углями и копотью, и.…Хлама  вповалку брошенного на чердаке вполне бы хватило для экспозиции краеведческого музея средней руки.
Как-то в жаркий полдень, когда самый распоследний пескарь уходил на глубины, в таинственную изумрудную прохладу и у берега клев прекратился, Сергей, распотрошив старый сундук с полуистлевшими керенками и пожелтевшими газетами, на самом дне неожиданно для себя нашел странный, таинственный предмет…        
…Сергей держал в руках нечто очень похожее на самое обыкновенное зеркальце с ручкой, но вес этого, да и весь вид вызывал определенные сомнения, так как:
Во-первых: зеркальце было явно выточенным из какого-то цельного кристалла. Древний мастер-камнерез, умудрился распилить кристалл под определенным углом по отношению к его  оси , отчего отражение казалось странным образом искаженным и как будто бы даже и враждебным…
Во-вторых: По периметру зеркальца шло какое-то углубление в виде волнистого желобка, заполненного чем-то черным, маслянистым и явно для данного минерала инородным.
Заинтригованный находкой Сергей кубарем скатился с крутой лестницы ведущей на чердак и присев на теплый нагретый солнцем валун, торчащий из земли, недалеко от дома в старом разросшимся и одичавшем  малиннике, он наконец-то вытащил зеркальце из кармана и решил хорошенько осмотреть его при дневном свете…
Здесь, в малиннике, под шуршащие шорохи прошлогодних, сухих стволиков малины, Сергей с удивлением разглядывал свою необычайную находку. Оказывается, желобок по периметру зеркальца имел ярко выраженную форму двух переплетенных змеек, да и зеркальцем этот предмет можно было назвать с большой натяжкой: на солнце оно просвечивало таинственным, дымчато-серым с искоркой цветом, и собирало лучи света в единый пучок на манер самого обыкновенного увеличительного стекла.    
Мальчик плюнул на зеркальце, растер пальцем слюну и вытер его о край футболки. А потом сделал то, что, скорее всего бы сделал каждый мальчишка, окажись он на месте Сергея. Он поймал этим зеркальцем лучик солнца и направил его, правда, уже в виде слепяще-белой точки на высохший малиновый лист. Лист зашевелился, обуглился по центру, и вдруг вспыхнул красновато-желтым пламенем. Едкий белесый дым легкой змейкой упорхнул куда-то, по пути выжав из мигом покрасневших Сережкиных глаз слезы, и рассерженный мальчик уже хотел, было зашвырнуть в дальние кусты эту свою бесполезную по-всей видимости штукенцию, как вдруг понял, что рядом с ним кто-то есть…И этот кто-то и не родные дед и бабушка: их мальчик сразу же узнает по шарканью ног и кашлю деда-курильщика. Нет совсем близко, вот за углом дома кто-то говорит громко и язвительно. Сергей повернулся и хотел было уже приподняться, что бы посмотреть, кто там хозяйничает во дворе, но пораженный так и остался сидеть на своем камне, так как ни двора, ни дома, ни тем более угла этого самого дома, ничего из вышеперечисленного не было. А была какая-то прокопченная хибара крытая явно соломой, притулившаяся под горбатой сосной и смотревшая на мир одним оконцем, затянутым чем-то Беловато-мутным, а перед этим домишкой, на березовом чурбачке, сидел парнишка одного с Сергеем возраста, необычайно чумазый, а перед ним важно ходил взад и вперед дедок со всклоченной бородкой и менторским голосом внушал что-то парнишке…      
                         4.
- Запомни паря: малахит, али змеевик надобно точить во дворе, а не в доме, так как пыль от этих камней вызывает томление в грудях и кровь горлом.… А уж тем более летом, когда на волюшке и светлее и теплее чем под крышей.
-Смарагды, шпинель, кровавики - напротив, шлифуй дома, дабы самоцветы эти, и осколки их, зело дорогие ветер, али сорока не унесли. Если тебе попались блеклые кварцы, а барин или же монастырь требует от тебя полноценный, хорошо окрашенный камень поступать надлежит следующим образом: запекаешь камень в ржаном тесте в полу прохладном горниле в течение двух дней, а затем…      
-Деда, - взмолился парнишка, размазывая пот вместе с сажей по конопатому своему лицу.
-Да помню я все это, помню.…Отпусти деду искупаться. Жарко очень, спасу нет.…Отпусти…Мне же еще Демидова приказчика к Николае-Максимилиановской копи сегодня вечером вести… Ему хорошо, он на коняге поедет, а я опять пешком, да по темноте.… Считай все корни да пеньки мои будут…
- А ты мне не жалься Вася!- отчего-то рассердился старик.
- Ты когда, лапоть малолетний, уважать себя начнешь?!
-Я вот что меркую.… Скажешь холую, что от Демидова приедет, что по утренней росе пойдете, устал, мол… Ничего- ничего.…Подождет.
-Ты ужо сейчас по Яику один из первейших камнерезов и рудознатцев, не смотря на свои осмьнадцать годков, и цену себе знать должон.… А приказчик он кто? Да никто!  Он же из прихвостней вылез…Он, сколько я себя помню все собакам под хвосты заглядывал, камни, обновленные из дерьма собачьего выбирал. Так то вот.… Значит подождет. Решено.
- А ты Васька и в самом деле возьми щелока, да сходи на озеро искупайся да помойся от души. А то грязный, ровно грак какой.…Ступай, и если приказной будет стращать тебя барскими розгами, на меня ссылайся: мол, дед Бобров, Тит Лексеевич запретил поздно вечером по лесу колобродить. Мол, на камни нюх пропадает, коли в самое русалочье время дома не сидеть… Ничего внучек, спугается наш приказчик, сучий хвост, они по жизни всякую нечисть страх как боятся.… Прости Господи за ложь, раба твоего …
Дед хрипло рассмеялся, а Ваське уже и след простыл. Убежал.
- Знатный будет мастер, ей-ей знатный, если конечно государь-император в солдатчину не забреет, али какая деваха из тех, что ужо созрела, мальца под венец не утащит…            
Пробурчал себе под нос дед, присаживаясь на освободившийся чурбачок и раскуривая коротенькую трубку, выточенную из отполированного, темно-коричневого дерева.
Сергей, сунув злополучное зеркальце в карман шорт, по большому счету все еще ничего не соображая по поводу пропажи гостеприимного дома бабушки и дедушки, поднялся с обжитого своего камня и на негнувшихся ногах направился к Титу Алексеевичу.
Старик, подставив солнышку свое заросшее буйным седым волосом лицо, и прикрыв глаза, словно сытый кот, продолжая покуривать свою трубку, тихонько что-то напевал, выпуская изо рта клубы дыма, в такт песни, подергивая вытянутыми вперед и перекрещенными ногами, обутыми в явно новенькие, совсем еще не ношеные лапти, сплетенные из широких, желтоватых  полос лыка…
… «Еще девицы гадали,
Да не отгадали,
Еще красные гадали,
Да не отгадали.
Наше золото пропало,
Чистым порохом запало,
Призаиндивело, призаплесневело…»
Под ногой Сережки хрустнул сучок, и старик тот час открыв глаза, уставился на оторопевшего мальчишку…
- Что-то ты быстро Васятка обернулся…
Начал, было, старик, но по мере того, как он все более и более внимательно рассматривал Сергея, остановившегося в двух шагах от него, столь же резко менялось и выражение лица Тита Алексеевича.
Старик крепко зажмурился, перекрестился и вновь посмотрел на юношу…
-Угу,- Промычал в бороду учитель-камнерез, обойдя кругом Сережку, словно цыган облюбованную лошадь…
- Значит, креста святого ты не боишься…Хорошоооооо…
- Вот только портки твои меня смущают, вьюнош.… Как-то не очень славно, что выше колен, хотя по летней поре и этого довольно…
Проговорил он, разглядывая и ощупывая шорты мальчика
А скажи-ка мне касатик,
Дед прихватил Сергея за подбородок жесткими, пропахшими табаком пальцами.
- А тебя случаем, не Сережей ли кличут?
-Да… - Удивленно прошептал парнишка. - А как вы догадались?
Догадался. - Протянул дед и вдруг порывисто прижал мальчишку к своей впалой и жесткой груди.
- Жаль Катерина, младшенькая моя, то бишь матка твоя,  тебя не дождалась. Третьего года как представилась, царство ей небесное.…Все о тебе плакала, себя все винила.…И то странно что вообще нашелся, внучек ты мой…Катька вас, двойняшек то в холодок положила, годовалых, а сама рядышком с мужем, зятем моим Федькой сено по-вдоль островков   ворошила.…А к обеду глянь, а тебя-то и нет. И следов никаких.…То ли казаки, какие, бездетные мужицкое семя похитили себе на усладу, то ли цыгане ребеночка украли, разбойником вырастить порешили.…Не знаю, а врать не хочется…Ничего-ничего, Серега, по осени отец твой возвернется - заживете  втроем: ты, Васька, да отец ваш - Федор. Он сейчас в Екатеринбурге дом для генерал-губернатора камнем обкладывает.…С деньгой вернется…
Дед отпрянул от Сергея, вновь присел на чурбачок и опять потянулся к трубке.
-Ты то хоть зельем этим не балуешь?
-Что вы дедушка…- искренне ответил мальчик.
-Пробовал как-то раз, но не понравилось…
-Молодец! - Похвалил его старый камнерез.
-Весь в нашу породу пошел. Бобров, одним словом…
Последние его слова заглушил резкий кашель,…Дед выдохнул табачный дым, сплюнул желтой слюной и рассмеялся. Вслед за ним рассмеялся и Сергей.
- Да ты малой никак еще и не собрался? Скоро вечер, того и гляди роса выпадет, а у него даже и торба не заготовлена, и кирки я что-то не вижу…Да ты Васька никак желаешь что бы я тебя к его сиятельству графу Демидову отвел на расправу? Так я мигом!
По двору на стройно - ногой лошади гарцевал богато одетый Демидовский приказчик. Одной рукой он держал уздечку, а в другой, угрожающе поднятой нагайку, с витым длинным хвостом…
- Да он никак обознался!- решил вскочивший на ноги дед.- Сергея за Васятка принял!
Но Сергей и сам уже догадался об этом и важным голосом (может же), глядя куда-то поверх головы приказчика, сказал не громко, но очень веско…
- Передай его сиятельству, что в ночную пору мне по тайге ходить нельзя. Русалки только того и ждут, что бы у рудознатца нюх его на каменья отбить…Утром поедем, часикам к восьми приезжай…
Приказной посмотрел на мальчишку округлившимися глазами, но ничего не сказал, а, хлестнув лошадь нагайкой своей по крупу, умчался прочь из деревни…
                     5.
Через пару часов вернулся с купания и Васька и только сейчас стало воочию видно насколько ребята похожи друг на друга: те же соломенного цвета волосы те же веснушки, рассыпанные не только на лице, но и на спине и руках те же голубые глаза, слегка на выкате озорно поблескивающие под светлыми бровями. И лишь руки отличали мальчишек: у Сергея ладони гладкие и чистые, а у Васьки все пальцы в трещинках, да и мозоли…
Ребята сидели в темной избе за столом заваленным обломками поделочных камней, грубыми инструментами и пучками темно-зеленого хвоща, растущего по болотам и низинам, применяемого русскими камнерезами для шлифовки (вощения) изделий из самоцветов, пили чай с баранками  и слушали наставления старика Тита Алексеевича.
-Вы ребятки завтра вместе на копь отправляйтесь. И Сереге в каменьях  лишняя наука и против приказчика коли  вдвоем это уже сила, он по возрасту не на много вас старше…
Утром, когда приказчик вновь приехал во двор камнереза Боброва, ребята его уже ждали. Старик, в виду полной схожести  Васятки с Сергеем особо в историю появления последнего не вдавался: появился ну и, слава Богу! Парнишка вроде бы толковый, ни к вину, ни к табаку тяги особой не имеет. А батя из Екатеринбурга приедет, вот пускай он и пытает.… А что до Васьки, так тому вообще дел нет, где его братан все эти годы колобродил. Молодость, знамо  дело…
… к Николае-Максимилиановской копи подошли часа через четыре. Перекусили крашенками, да квасом с луком, поплевали на ладони, да и начали с Божьей помощью новую копешку организовывать. Сергею по его неопытности работа грубая досталась, копай да отбрасывай, а Вася соорудив из бересты лоток временный, породу-то и промывал.…Всем досталось, даже приказчика припахали: он на своем жеребце в ведрах с ближайшего ручья воду подвозил… Час, второй роются - безрезультатно. Демидовский холуй уже ворчать начинает, а Васятка знай породу промывает, да и сам себя успокаивает:
-Ничего Васенька, чую, будет здесь нам с тобой находочка.… Уж больно песочек шелковист да бел.… Быть того могет, что бы ошибся я… Нет, не могет!
…Не ошибся Васька. Заскрипела вдруг у сережки лопата в шурфе и на свет божий один за другим появились три самородка шпинели, камень такой, жуть какой красивый, словно соком малиновым наполненный. Приказной обрадовался, выдал парнишкам по полтинничку серебром, да в контору и поспешил, самородки с собой прихватить не забыв…  
Забросал Васька копешку свою новую ветками да мхом, да и обратно по каким-то своим ориентирам Сергея сквозь лес ночной повел.
Сергей первое время все к лесным звукам прислушивался, при каждом шорохе вздрагивал, да Васька его успокаивал, как умел.
- Не боись братеня. Волк сейчас сытый, на человека ни в жисть не кинется…. Кабана ты и сам за версту учуешь, так как воняет он дюже… Рысь об эту пору смиренная, котят охоте учит, но не здеся, в урочищах.… Ну а если на гадюку наступишь, то уж не обессудь. Значит судьба твоя, Серега такая.
А Сергей шел за своим братом, а может быть прадедом, шел и думал о том, что же теперь будет, и как все это закончится?
А Васька, не замечая подавленного настроения своего брата, весело болтал, вичкой отгоняя надоедливого комара.
У меня брат во дворе небольшая заимка есть. Камень за избенкой из земли торчит, видел, так под ним я себе несколько камушков, что получше и припрятал. Господам что не покажешь, все приберут, а я коли оженюсь когда, женушке своей брошек да перстеньков наделаю.…Там у меня даже смарагд воды чистой припрятан. Так-то.…Только уж ты смотри Сережа, не разболтай по деревне…
В деревню ребята подошли уже под утро, когда клочья белесого тумана повисли на крышах и высоких кустах бузины.
…- Ты посиди, Сережка, отдохни - Предложил заботливо Василий.
- Я сейчас баньку организую, дед нас с тобой славно попарит.… У него веники можжевеловые  припрятаны.…Сам хвалился…
Мальчик, пригнувшись, вошел в темную избу, а Сергей присел на камень, торчащий из земли, под которым якобы и зарыты камушки его заныканные…
-Кукареку!!!- Во весь голос разорался кирпично-красный петух и пролетев почти над самой головой у Сережки примостился на забор…Забор из кое-где тронутой ржавчиной, но все ж таки сетки рабицы…
- Рабица?- удивленно пробормотал мальчик, приподнимаясь с камня и оглядываясь по сторонам…
Вокруг деревни все так же шуршала хвоей сосновая роща, и все также словно акварелью писанные вздымались полупрозрачные Уральские горы, и все также внизу играло бликами на солнце озеро Кисегач.…Все так же, но вот при чем же здесь еле слышный издалека рев тракторов, и при чем здесь последние новости радиостанции Маяк, плывущие над туманной озерной поверхностью? А?  

Воробей и курица (Стихи для детей)

И так бывает… (Проза)

Карусель. (Проза)

Тяжелые, холодные капли  дождя, с шумом пробиваясь сквозь черные, заскорузлые ветви старых яблонь, с равнодушным шлепаньем падали на облупленный дощатый  пол старой карусели, полинялых лошадок из папье-маше, жестяные клепанные двухместные самолетики.
Иногда, особенно при сильных порывах ветра, падали и яблоки, последние, уродливо-бесформенные и переспевшие, чудом провисевшие на дереве до конца ноября. Яблоки лопались при падении, плющились и брызгали по сторонам коричневато-жидким, с ярким винным запахом, пюре.  
Когда яблок на полу карусели оказывалось уже до неприличности много, дежурный механик Ольга Петровна Кузнецова, она же и билетер,  вздыхая, тяжело приподнималась со своей скамеечки втиснутой в фанерную будочку, в которой  по причине непогоды и отсутствия желающих покататься, проводила практически целый свой день и с хрустом приподняв ручку рубильника в верх, включала двигатель карусели.… Где-то, в глубине круглой, жестяной тумбы, вокруг которой и крутились эти самые лошадки и самолетики,  что-то щелкало, в пропитанном дождевой влагой воздухе отчетливо распространялся запах подгоревшей изоляции, и лишь через некоторое время, когда двигатель наконец-то схватывал, карусель медленно, скрежеща всеми своими сочлениями и цепями,  начинала свой бег по кругу.
Через пару-тройку кругов, яблоки, выброшенные центробежной силой, оказывались на земле, где их беззлобно матерившаяся Ольга Петровна полу лысой метлой, отгребала куда-нибудь в сторону, на истоптанные газоны, подальше от своего аттракциона. Иногда жесткие прутья метлы, выскребали из влажного песка, рассыпанного вокруг карусели потемневшую мелочь, и тогда она, полная нездоровой полнотой широко расставляя забинтованные эластичными бинтами ноги, с кряхтеньем собирала монетки, заботливо протирала их о полу синего, линялого от частых стирок халата и складывала в бесформенный кошелек с никелированными защелками…
Весь механизм карусели многократно уже пережил свой максимальный срок допустимой эксплуатации, но его отчего-то не списывали и год за годом, с весны до поздней осени, Ольга Петровна изо дня в день щелкала ручкой рубильника, принося дирекции парка мизерный доход, в иные месяцы не перекрывающий расходы  по содержанию аттракциона, не говоря уже о пусть небольшой, но ежемесячной зарплате Кузнецовой…
Ольга Петровна, несмотря на свою полноту к будочке этой уже приноровилась, умудряясь в ее тесном фанерном нутре не только перекусить, но иной раз и поспать, прислонившись к стенке с выпиленном округлым окошком для продажи билетов, хотя если честно сказать, разбухшие ее колени высовывались наружу и дверцу, также фанерную закрыть было никак невозможно.… Над окошком, потускневшей  ртутью амальгамы блестел обломок зеркала и темнел небольшой фотографический снимок, порыжевший и выцветший.…На снимке полу обнявшись, в напряженной позе стояли на фоне серых, грубо намалеванных скал, виноградной лозы и водопада,  молодая девица лет восемнадцати,  с призывно накрашенными чувственными губами, в которой  с трудом можно было узнать Ольгу Петровну  и   увешенный орденами и медалями летчик-офицер, заметно старше своей подруги…
                                                                1.
-Ольга, Ольга,-  к подружке, перекапывающей небольшой, обильно сдобренный перегоревшим коксом участочек земли за приземистым, двухэтажным зданием бани подбежала раскрасневшаяся, с бисеринками пота над верхней губой,  девочка лет тринадцати, в полу просвечивающимся от многочисленных стирок сарафанчике…
- Ольга, побежали быстрее  к пруду.…Там десантники с  парашютами и летчики…Офицеры…Красивые – ужас! Все уже там, и Клавка и Верка… Маринка и та прибежала, хотя у нее папка в органах…
- Верка говоришь,- недоверчиво переспросила Ольга,  рано созревшая девушка, со сформировавшейся уже грудью и слегка удлиненными, блядскими глазами необычайно-глубокого, зеленого цвета.
-Подожди меня здесь, - попросила Ольга подругу.- Я только переоденусь…
Она с силой воткнула лопату в землю и вприпрыжку взбежала  на невысокое дощатое крыльцо,  неизвестно когда прилепленное   к торцу бани. Ольга со своей матерью жили в служебной комнатушке при бани, которую им выдали еще при жизни Ольгиного отца – кочегара…Отца, которого девочка, кстати, и не помнила, зарезали по пьяни лет десять назад, но комнату не отобрали и мать как-то уж так получилось, переняла у мужа вахту и, теперь, швыряла уголек в ревущую топку не хуже иного мужика…
…Через несколько минут Ольга выскочила на улицу уже в чистеньком платьице с яркими васильками, несколько коротковатом. Впрочем, от этого только выигрывали ее загорелые стройные ноги.… В парке играл духовой оркестр: пожарные в парадных формах с начищенными пуговицами и касками,  всюду продавались цветы, воздушные шары и мороженное….
“…Солнечным и самым светлым краем
Стала вся Советская земля.
Сталинским обильным урожаем
Ширятся колхозные поля”.
На каждом столбе жестяная воронка громкоговорителя….
Сотни гуляющих заполнили скверы и аллеи…Стриженые кусты необычайно колючего боярышника,  попеременно с портретами членов ЦК и передовиков производства…Дворники в длинных прорезиненных фартуках из шлангов поливали водой разгоряченный полуденным солнцем асфальт.
У старого армянина в белом халате, колдующего над своим раскаленным чаном, девчонки купили по порции сладкой ваты, и, продравшись сквозь шеренгу кустарника, оказались на берегу пруда, а там…
На разгоряченных от солнца досках лодочного причала, выстроившись в линию, стояли, замерев человек десять парашютистов в черных комбинезонах, а совсем еще молодой человек, почти мальчишка в кожаном шлеме, отчаянно  смущаясь обступивших лодочную станцию многочисленных зевак, докладывал высокому и, по мнению Ольги необычайно красивому, смуглолицему офицеру с тонкими, тщательно подбритыми, несколько щеголеватыми  усами.  
- …Товарищ начальник училища. Вверенное мне отделение воздушных десантников-парашютистов учебные прыжки закончило. Происшествий и замечаний нет. После проверки и укладки парашютов, отделение проследует в расположение части. Летчик-инструктор лейтенант Груздев.  
- Вольно!- приказал офицер-красавец и, посмотрев на Ольгу, клейкими пальцами уминающую остатки сахарной ваты в коричневый комочек, подмигнул ей, и только ей (она это точно почувствовала), а когда парашютисты под командованием лейтенантика  Груздева покинули причал и большинство отдыхающих разбрелось, кто куда, подошел улыбаясь к ней и слегка приподняв Ольгину головку своими, пропахшими табаком пальцами, спросил, вглядываясь в ее бездонно-зеленые глаза…
- И как же тебя зовут девочка?
-Ольга.- С придыханием ответила она, облизнув сладкие свои губы, расправила плечи, с вызовом подалась вперед…
- И где же живет Ольга?- Вновь в своей странной, необычной манере обронил офицер, все также улыбаясь и почти не скрываясь, разглядывал фигурку девочки…
- Там, за баней…- Махнула Ольга неопределенно  и, неожиданно  подхватив подружку под руку, бросилась прочь…
- Я найду тебя Ольга. Непременно найду!
Не скрываясь, во весь голос крикнул он ей в спину.
- В следующее воскресенье жди в гости. Приду знакомиться с родителями…. Обязательно приду…
…. Он не пришел.…Да, наверное, и не мог прийти.… Так как в назначенный им день, вот  уже целую неделю как шла война…
                           2.

…Ольга с матерью так и не эвакуировались и прожили  всю войну в тесной своей комнатухе, что  в торце бани, хотя уже с середины июля сорок первого года, здание бани отдали под госпиталь. Мать Ольги так и осталась в истопницах, а сама девочка каждый вечер стирала и кипятила использованные бинты в небольшой прачечной, организованной в бывшей парилке. Она часто помогала вечно не выспавшимся, задерганным  санитаркам обмывать тяжело раненных солдат и уже к концу войны ее, поднаторевшую на послеоперационных перевязках, вид обнаженного мужского тела перестал будоражить Ольгину юную душу. Ее, многократно видавшую молодых ребят голыми и беззащитными, в самых нелицеприятных видах, не коснулась почти обязательная эпидемия школьниц-старшеклассниц, влюбленность. Записочки и случайные робкие прикосновения обошли Ольгу стороной, хотя ее, к концу школы довольно вызывающие формы, несомненно, лишили сна многих и многих старшеклассников.        
Как-то так получилось, что она одна во всем классе получавшая  паек по рабочей карточке, сблизилась с учителями, покуривала с ними в учительской во время перемены, иногда угощала их глюкозой разведенным спиртом….
В июле сорок пятого, эвакуированное летное училище вновь вернулось в городок, и однажды, под вечер, когда Ольга со своей матерью сидели на теплых досках своего крылечка, невесть, когда прилепленного к торцу бани и устало, болтали обо всем, о каких ни будь, ничего нестоящих пустяках, а может быть вообще молчали, да это и не важно по - большому то счету, что они делали на своем крыльце…А важно то, что неожиданно, откуда-то со стороны , из-за кустов появился он, тот самый необычайно красивый офицер -летчик, с такими же тонкими, тщательно подбритыми усиками над сочными, припухшими губами, как и до войны, но уже в полковничьих погонах, вместо кубарей, в которых если честно Ольга так и не разобралась в свое время…
…Свадьбу сыграли довольно скромную, в ближайшем кафе «Бригантина», и на следующее же утро, молодая чета Кузнецовых, с двумя фанерными чемоданами, выкрашенными коричневой половой краской отбыла в Москву.  Сталин любил своих летчиков, гордился ими и, пожалуй, ни один род войск в победоносной Советской армии не мог пообещать для молодых офицеров столь стремительной карьеры, как в авиации.
Квартиру молодому полковнику, орденоносцу и герою Советского Союза, выделили в небезызвестном доме на набережной, в подъезде, примыкающем к кинотеатру «Ударник». Квартира хоть и однокомнатная, но по Московским меркам огромная, с длинным балконом и большой комнатой-чуланом для всяческого хлама, которую Саша (а мужа Ольги звали Александром Федоровичем), смеясь, называл «тещиной комнатой». И хотя «тещина комната» имела место быть, о переезде в Москву своей матери, Ольга даже и не заговаривала. Ну не вписывалась эта малограмотная женщина в только что устаканившийся быт  молодой семьи, да и в интерьер этой их уютной квартиры на пятом этаже тоже не вписывалась….
-Увы и ах!- как частенько говаривала быстро освоившаяся в Московском светском, послевоенном обществе, необычайно похорошевшая Ольга. А как иначе, когда приходится соответствовать и этому дубовому, без щелок и зазоров паркету, и этой мебели карельской березы, поражающей взгляд изгибами и узорами древесины всех оттенков теплого спектра, и этим шторам тяжелого, багровых тонов бархата, неподвижно, крутыми складками ниспадающих у балконного окна. Да  и самому воздуху, струящемуся  вокруг дома на набережной, пропитанному   шоколадом, корицей и ванилью из-за вблизи расположенной кондитерской фабрики тоже нужно соответствовать…. А про красавца мужа и говорить то не стоит.… Не раз и не два, прогуливаясь вечерами  под ручку с Александром вдоль Москвы-реки, замечала Ольга как на ее Александра Федоровича откровенно заглядываются и не только молодые девицы, изголодавшие за время войны по настоящим мужикам, но и солидные женщины, генеральские жены, живущие по соседству с четой Кузнецовых…                
- Смотри Сашенька,- шутливо  грозила пальчиком Ольга.
-Замечу что, во сне кастрирую, пикнуть не успеешь…
- Боюсь родная моя, что ты первая загуляешь.
Отвечал на это он, пропуская сквозь пальцы светлые ее волосы, с сомнением вглядываясь в опрокинутое лицо молодой своей супруги.
- Уж больно глаза у тебя шаловливые…Неверные.
После чего полковник, обычно  несколько ссутулившись, уходил на кухню и пил водку. Пил один, не закусывая и даже не задерживая дыхания, лишь курил папиросу за папиросой.…И плакал, в пьяных слезах звал кого-то, просил у кого-то прощение.…Каялся.
Ольга в такие минуты «под кожу» к мужу не лезла, чувствуя своей врожденной хитростью, что сейчас, на кухне она будет лишней, позволяла Александру пить, пока он может, пока ему лезет, а потом, взвалив на свои плечи его безвольно обвисшее тело переносила в комнату, раздевала и укладывала спать на скрипящий кожаный диван, ставила на пол, в изголовье таз, на случай рвоты и присаживаясь к окну, смотрела на ночную Москву…
Муж, по-видимому, спьяну,  иногда принимая ее за свою мать, давно уже умершую от голода в Ленинграде во время блокады (он также был родом из Ленинграда), жаловался и, путаясь и повторяясь, рассказывал одну и ту же страшную историю, случившуюся с ним в самом начале войны, когда немец настырно и упрямо пер и пер на столицу.
…Из его слов, Ольга поняла, что кто-то, в зимнюю кампанию, проморгал крупное моторизованное соединение немцев, беспрепятственно двигающееся к Москве по дороге, оставленное нашими войсками без внимания и этот кто-то, решил остановить противника силами воздушного десанта, сброшенного с Советских, тяжелых бомбардировщиков. Но как часто бывает в запарке, кто-то с кем-то, что-то не согласовал, что-то не доукомплектовал, и на верху было решено, молодых ребят, десантников, лишенных парашютов, но вооруженных пулеметами и противотанковыми ружьями сбрасывать на бреющем полете прямо в снег, дабы организовать живой заслон, и не допустить фашистов к Москве. Десятки солдат, погибли уже при приземлении, сломавшись о заиндевелые сугробы, десятки погибли, попав прямиком  под колеса и гусеницы противника и лишь единицам «повезло», более-менее удачно приземлившись на землю, они таки вступили в бой, и как ни странно, остановили продвижение врага.…Сумели….
                        3.
Впрочем, Ольге грех было жаловаться на своего супруга. По сравнению с другими офицерами, да и их женами, частенько захаживающих в гости к бездетным Кузнецовым, Александр Федорович пил довольно редко и мало. Сам Василий Сталин, молодой генерал появлялся у них пьяным до отвращения, остекленевшими глазами и перекошенным, слюнявым ртом. Не смотря на его невзрачный внешний вид: рябоватость и невысокий рост, дальновидная Ольга решила поиметь на сына вождя народов определенные виды, бросая на того томные взгляды своих зеленых глаз,  и лишь появление его в обществе Тимошенко Екатерины Семеновны, второй жены Василия, спутало все ее карты…
…-Выблядок!- Однажды вполголоса презрительно бросил Александр Федорович, наблюдая со своего балкона, как мертвецки пьяного Василия Иосифовича, с трудом впихивают в служебный, сверкающий автомобиль.
- …Сын пса, и сам, скорее всего, сдохнет как собака.
Он обернулся и только тут заметил, что Ольга внимательно вслушиваясь, стоит на пороге балкона…
- Ну-ну…- Фыркнул полковник и, закурив, плотно прикрыл застекленную дверь у нее пред носом…
…Когда за Александром Кузнецовым пришли, он не торопясь, махнул стакан водки, закурил  и, в полном молчании  набросив поверх полосатой пижамной куртки увешанный орденами и медалями парадный китель, спокойно пошел на выход, в молчаливом сопровождении молодых ребят в строгой, штатской одежде. И лишь проходя мимо прижавшейся к дверному косяку супруги, посмотрел на нее грустно и внимательно…
- Дуреха. Зачем тебе это надо было? Ради квартиры, или  барахла, что вокруг тебя? Напрасно.… Разве ты не замечала, что здесь везде, даже на самом распоследнем абажуре и то бирка с номером пришита? Здесь все не наше: и стены и вещи.… Боюсь, что отсюда ты уйдешь еще более бедной, чем пришла.… Если вообще уйдешь…
Он шагнул за порог, и растерянной Ольге показалось, а быть может, она и в самом деле услышала, как за высокой, тяжелой дверью ее бывший уже супруг удовлетворенно выдохнул:
- Слава Богу, Ольга, что у нас нет детей…
…Прав был Александр Кузнецов, ох как прав.… Уже через неделю, а то и того раньше (Ольгу затаскали по кабинетам и конторам, не до календарей…), ей выдали ордерок на пятиметровую комнату, в коммунальной квартире на севере Москвы, и то канцелярская крыса из жил конторы, выдавая ордер, довольно откровенно намекнул, что неплохо бы было его отблагодарить, за усердие и человеколюбие. Она поняла и пришла к нему в кабинет после окончания рабочего дня (другими ценностями Ольга на тот момент уже не обладала).
Через некоторое время, жена этого ответственного работника ЖЭК (вот же сука, а клялся что одинокий!), застукала их за процессом передачи очередной порции благодарности. Был скандал: неверный муж и он же член партии, с большим стажем, естественно покаявшись, вернулся в лоно Советской ячейки общества, а подурневшая и несколько даже опухшая от частых возлияний спиртного Ольга со своими крашеными чемоданами поехала устраиваться в   коммуналку, в глухом и не обустроенном Отрадном…
                         4.
С тех пор, жизнь Ольги, подчиняясь странной череде серых, однообразных событий, завертелась, словно в каком-то болезненном кошмаре…
Ее, не имеющую за душой никакой приличной профессии, тем ни менее с легкостью взяли в ближайшую больницу санитаркой, благо опыт работы с больными и раненными у Кузнецовой имелся, а в неквалифицированных медицинских работниках, в стране наблюдался очевидный «голод».  Но любвеобильная и безотказная женщина, особенно если в подпитии, тем более в учреждении, где каждый второй лечащий врач был мужчиной-фронтовиком, и где достать спирт при определенной сноровке и наглости было довольно просто, естественно не смогла удержаться в рамках приличия.
Ольгу Петровну уволили за аморалку, страшную по тем временам запись в трудовой (слава Богу, что к тому времени уже как два года у власти стояв великий разоблачитель культа личности, а то бы пришлось ей, бедолаге лагерную похлебку отведать), а вместе с ней, уволили и нескольких врачей, находившихся с санитаркой Кузнецовой в более или менее продолжительной и довольно близкой связи. Мужиков, правда, уволили по «собственному желанию». Вошли в положение, так сказать…
…Некоторое время, Ольга Петровна помыкалась еще в курьерах, уборщицах и дворниках, но однажды, плюнув на столицу, на комнатку свою в Отрадненской коммуналке, оказавшейся к тому же ведомственной, и со всем своим немудреным скарбом, вернулась в родной городишко. Мать Ольги, подслеповатая уже к этому времени старуха-пенсионерка, блудную дочь приняла если и без излишней радости, но и не корила, куском хлеба никогда не попрекала (чего больше то уж?), а в скором времени Ольга Петровна  устроилась в местный парк культуры и отдыха,      
дежурным механиком-билетером на карусель в сезон, и дворником в межсезонье…
Так бы и жили в теплой этой комнате при бане две женщины, постепенно старея, и дряхлее, но Ольгина мать, как-то под осень, словно предчувствуя что-то, достала из покосившегося шифоньера свои, давно уже приготовленные похоронные вещи, платье да платки, перегладила их зачем-то, после легла спать, что бы уже никогда не проснуться.
А дочь, отплакав положенное, помянула покойную красненьким, и, оформив через ЗАГС какие полагаются  бумаги, зажила одна, тихо и мирно. Правда, иногда Ольга Петровна срывается, и, выпив бутылку водки, с криками и матерными частушками бегает по парку, грязная и обосанная, радостно рассказывая всем желающим про свое безбедное житье в Москве, в роли полковничихи… Милиция обыкновенно ее не трогает, жалеет что ли, и она, перебедовав ночку на скамейке вновь превращается в старательного и добросовестного работника - дежурного механика-билетера в сезон, и дворником в межсезонье…
              

Чернила для Грекова (Юмореска)

Брусника под снегом или... (Рассказ)

Глухой звук выстрела, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными  удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.
- Прощай Володя, прощай братишка….
Негромко, словно только для себя прошептал штабс-капитан, но сани, на которых  он стоял, уже необратимо уходили из-под его ног,  влекомые ленивой и равнодушной ко всему происходящему вокруг лошадью, и веревочная петля все крепче и крепче сдавливала его шею, безжалостно ломая кадык и позвоночник.
Последнее что почувствовал, осознал  Кудрявцев, была лишь короткая, необычайно резкая боль  где-то в затылке, да промелькнувшие  уже на задворках сознания нечеткие, да и никчемные теперь уже воспоминания, короткие  и неверные, словно всполохи июльских зарниц…                                      
                                                              1.
…Небольшая, сельская, но тем, ни менее кирпичная церквушка почти по самые стрельчатые, забранные  коваными решетками окна утопала в рыхлых, искрящихся под неверным вечерним сибирским  солнцем сугробах, и лишь неширокая, небрежно очищенная от снега дорожка вела к плотно прикрытым, тяжелым дверям.
- …Есть кто живой?
В гулком церковном полумраке голос вошедшего офицера, молодого еще человека в длинной, по шпоры,  кавалерийской шинели со штабс-капитанскими погонами показался необычайно громким и как будто даже несколько дерзким.
Из приоткрытых царских ворот, жирно раскрашенных дешевой бронзовой краской,  на голос вышел старик-священник в простенькой ветхой рясе, высокий и худощавый, с редкой неухоженной бородой.
- Никак решили исповедаться, господин офицер?
Голос протоирея негромкий и спокойный, тем ни менее легко возносился к самому куполу, теряющемуся в прокопченной, плотной черни.
- Экая акустика у вас, батюшка…- с легким удивлением произнес штабс-капитан и, подойдя  к священнику, поцеловал его старческую, сухощаво-горячую руку.
- Нет, пожалуй, к исповеди я еще не готов. Так, устал что-то, зашел передохнуть малость, отдышаться….  Устал уже убегать батюшка,устал…
- Издалека ли бежите, господин офицер, извините, не знаю как вас по имени отчеству…?
- Александр Александрович Кудрявцев, к вашим услугам.
Офицер привычно прищелкнул каблуками.
- А бегу батюшка, почитай от самого Каменного пояса.…Да так бегу, что в отчий дом заскочить не успел…. Матушку проведать даже Бог не дал…
- Откуда ж вы родом-то, молодой человек - продолжал допытываться священник со странной настойчивостью, с любопытством  вглядываясь в смуглое, худощавое лицо собеседника.
С Тобола батюшка, с Тобола…. Никак приходилось бывать в наших- то пенатах?
- Уж ни Александра Титовича ли сынок будите?
В голосе священника проскользнуло как будто бы даже и удивление…
- Его, царство ему небесное – Кудрявцев перекрестился, четко и старательно…
- Пять лет уже как схоронили.… В нашем роду мужчины  на земле долго не задерживаются. …А вы батюшка, что ж, судя по всему, знавали родителя моего? Вот же пассаж, какой приключился…
Священник подошел к бликующей, стреляющей маслом лампадке что под Спасом нерукотворным, пальцами поправил фитиль и только тогда ответил, слегка покачивая головой.
- Как-же, Как-же, и батюшку вашего Александра Титовича и матушку вашу Марфу Алексеевну.… Всех знавал.…Да, у вас же молодой человек и брат еще, по-моему, был? Или я запамятовал?
Офицер потемнел лицом и нехотя бросил, осматривая церковное убранство:
- Был. Да и есть, наверное.… У красных он говорят, в комиссарах  как ни странно карьеру строит…
В церкви повисла напряженная тишина, лишь кое-где треском отзовется оплывшая свеча, да уставший ветер, предвестник пурги  по заиндевелому стеклу нет-нет, да и скребанет жестким, стылым снегом…
- Тихо здесь у вас,-  вновь заговорил молодой человек.
- Пурги и той почти не слышно…. Хотя чему удивляться: стены небось в три кирпича, да к тому же тайга вокруг….Тайга… В вашей церкви, наверное, поется хорошо….  Ладно поется, наверное…
- А вы спойте  Александр Александрович - не то в шутку, не то в серьез предложил протоирей, присаживаясь не коротенькую скамейку, стоящую возле пустующей нынче свечной лавки.
- Да какой из меня регент, батюшка?
Коротко хохотнул офицер.
- Я за эти годы  молитвы и те боюсь, позабыл, а уж про псалмы и говорить нечего…Спирт неразведенный пить научился, сидя в седле спать пообвык,  матом ругаться опять же, а вот святые тексты…
- А это ничего, это не страшно, - священник отчего-то как будто бы даже и развеселился.
- Вы спойте, чего вам сейчас больше всего хочется,…Что на душе лежит. А я глядишь и подпою, если смогу…
Кудрявцев расстегнул шинель, в мелких росинках растаявшего в церковном тепле снега и смущенно отвернувшись от священника, запел негромким, но до необычайности теплым и проникновенным голосом, сначала несмело и даже как будто  робко, но потом все увереннее и увереннее:

« В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
Динь-динь- динь, динь-динь-динь,
Колокольчик звенит,
Этот звук, этот звон,
О любви говорит»….

Он замолчал, склонил голову с коротко остриженными темными, слегка волнистыми волосами, словно  прислушиваясь, как последние слова романса затихали среди расписанных  фресками колон и куполов церкви. Тишина окружившая молодого офицера была настолько совершенна, что было слышно, как капли поплывшего снега,  срывающиеся с папахи, падали на каменный пол.  
- …Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела - проскрипел откуда-то сбоку, со стороны хоров несколько протяжный, неприятный женский голос, заставивший вздрогнуть,  расслабившегося было  душой офицера.
- Не пугайтесь, Александр, - поспешил объясниться, приподнимаясь со своей скамьи священник.  
- То Давыдова, Мария, - здешняя юродивая.…В прошлую зиму дом свой подпалила, так я разрешаю ей здесь, на хорах ночевать.… И  ей теплее и в храме вроде бы как за сторожа…. Народ наш побаивается ее, вещуньей и провидицей считают.…Недавно правда побили крепко, еле выжила, слава тебе Господи.
Над резными перильцами церковных хоров появилась опухшая, в синяках и кровоподтеках физиономия юродивой.
- Что милок, устал никак? Отдохни болезный…
Блаженная широко раскрыла рот и громко рассмеялась отвратительным, квакающим смехом. Удивительно белые и здоровые, крупные зубы ее словно светились в полумраке
- Отдохни мальчишечка, больше уж не приведется, чую, не дадут тебе сродственники твои спокойно жизнью своей распорядиться.…Ох, не дадут…
Она вновь зашлась в своем мерзком хохоте, накинула на встрепанные волосы прожженную, мышиного цвета шаль и скрылась, словно растворилась в такой же серой, мышиного цвета тени…
- Вот же накаркала бестия.
Нарочито весело бросил Кудрявцев, и пошел,  чуть слышно позвякивая шпорами к скорбно умолкнувшему священнику.
- Господин штабс-капитан. Красные! Красные у реки!
Заснеженная фигура нарочного мелькнула в клубах белого пара и снега в широко распахнутой дверной створке и застыла в ожидании.
- По коням. Отходить по направлению Канска. В схватку не вступать. – Спокойно, без лишней спешки приказал он нарочному, и когда за тем закрылась дверь,  поклонился расстроенному протоирею.
- Вот так мы и бежим батюшка.…Куда? Зачем?  Разве что Богу одному известно.…И кто поможет нам? Бог разве что.…Но что-то он особо не торопится.… Раньше  мы все на казачество Сибирское да Даурское надеялись, до семнадцатого года до 150 тысяч  казаков под шашку в здешних краях  поднять можно было…. Да где оно, казачество это? В распыл пошло.…Да в РККА  похоже по глупости переметнулось.… Не на кого нам больше надеяться…    Вот так-то батюшка.…Ну а теперь давайте прощаться…
Кудрявцев поцеловал протоирею руку, перекрестился,  улыбнулся устало и,  уже в дверях, надев папаху, поспешил прочь…
                                                     2.
Сквозь сиреневую пургу, заблудившуюся между кедровыми и сосновыми стволами  великой Сибирской тайги, уходили  на восток  разрозненные остатки Колчаковских  соединений, преследуемые по пятам красной армией, неожиданно переметнувшимися  на сторону РККА чехословацкими полками,  и частями  укомплектованными из китайских наемников, жестоких и по-восточному беспощадных.
Сотни и сотни кованых копыт раз за разом дробили морозную корку стылого верхового, покрытого снегом торфа. Дорогу отступающим преграждало огромное, бескрайнее и бездонное, и скорее всего безымянное болото, лишь в отчаянные морозы промерзающее, да и то не на много, не до дна…
Все чаще и чаще болотные топи выплескивались на заснеженные кочки , поросшие клюквой да брусникой,  вонючей, черной жижей.
- Давай Ландыш, не отставай, нельзя, никак нельзя, милый…
Упрашивал штабс-капитан своего чисто-белого, с едва заметной ржавчиной молодого, несколько нервного жеребца-трехлетку, как только замечал, что перепачканные  в болотной гнили по самые бабки стройные, конские ноги начинают бестолково дробить и без того неверное, дрожащее крупной дрожью болотное покрывало.
- Ууууух!- громко и вонюче, спереди и слева выдохнул потревоженный предшественниками болотный газ и испуганный Ландыш, нервно и протяжно всхрапнув,  рванул вправо, в антрацитом блестевшее бездонное окно…
- Нет Ландыш, нет!- резко дернул на себя уздечку раздосадованный Кудрявцев, но было уже поздно.
Молодой, и наверное не очень опытный конь, не чувствуя у себя под ногами хоть какой-то пусть самой маломальской опары растерялся и с каждым своим движением, все глубже и глубже загонял и себя и своего седока в черный, равнодушный болотный кисель…
- Все! Это конец…- С трудом вырвав  ноги из стремян Александр, с силой оттолкнулся от крутого, скользкого бока громко и жалостливо ржущего Ландыша, и провалившись по грудь в холодную мешанину, враз озябшими пальцами попытался зацепиться за неверную опору,  ближайшую качающуюся кочку…
- Да помоги же ты мне Господи! Не по-христиански погибать то так…Помоги…
Неизвестно кого больше, себя или зазевавшегося Господа Бога уговаривал, увещал  капитан, черт знает каким  чудом выворачивая себя из равнодушно-смертельных объятий топи, но все ж таки, потеряв сапоги и оружие, оставив болоту шинель и папаху, истерзанный и донельзя измотанный Кудрявцев выпростался на более или менее прочную поверхность…
- Спасибо тебе батюшка, - обтирая колючим, жестким снежным крошевом грязь с лица подумал он.
-Хорошо наверное за меня помолился, от души…
Приподнявшись на колени,  молодой офицер забился было в резком и истеричном хохоте и только тут, только сейчас вспомнил про Ландыша, про жеребца своего  настолько чистых кровей, что у многих высших офицеров от кавалерии, при виде его, гордой и ровной поступи выступал пот глубоко запрятанной, всепожирающей зависти….
А с Ландышем все было кончено…И хотя жеребец еще пытался вытянуть, выгнуть свою тонкую мускулистую шею с коротко стриженной серебристой гривой и удивительно красивой головой с большими глазами  и чуткими раковинами ушей навстречу своему насквозь промокшему и раздавленному хозяину – это пожалуй были уже последние, жалкие потуги, практически агония совсем недавно совершенно здорового и крепкого организма…
И тут жеребец заржал…И ржанье его, высокое и требовательное , переходящее в стон и плачь, бросило Кудрявцева на землю, заставило  его такого  же молодого и сильного, как и погибающий  рядом конь,  с размаху втереть лицом   в снежно-грязевую хрень, рассекая о льдинки воспаленные искусанные губы и сдирая клочья кожи с обветренных щек, биться в  бесполезной и бессильной истерике…
- Трус! Трус! Трус!- бил онемевшим кулаком по ломкой ,прошлогодней осоке ничего уже не соображающий офицер, не замечая появившихся из ближайшего кустарника красноармейцев с удивлением наблюдавших за этой его истерикой…
- Трус…- прошептал он в последний раз и вытянув свое молодое и выносливое тело затих, скорее всего потеряв сознание…Но что-то несуразное, совершенно ненужное, сейчас, в этот страшный для Александра миг взбудоражило, возбудило его угасающее сознание…
…Брусника. Размазанные и раздавленные ягоды брусники, отливающие кровью на фоне лощеных, темно-зеленых листочков расплываясь у него перед глазами отчаянно пахли ушедшим летом, недосказанным любовным признанием, недописанной, плохо срифмованной строчкой, беззаботным детством,…там на Тоболе…
                                                      3.    
…Эх, хорошо, надежно строились раньше в Сибири. Лесу, какого угодно, от вечной, неподдающейся гнилости лиственницы, до ярко-желтых, смоляных сосен всего вдоволь. У самого распоследнего лентяя и пьяницы- просторный дом- пятистенка, а если ты к тому же еще и трудяга, любящий и жалеющий каждую копейку то не просто дом, а обширное подворье, замощенное толстенной половой доской и сплошь крытое крышей под железным прокатом, с кучей всяческих подсобных построек: сарайчиков да овчарен.
А уж про ворота и говорить нечего. Ворота в Сибири – лицо хозяина. Если они у тебя высокие, да полосой кованной, толстой словно рессоры оббиты, то к тебе и уважение особое, согласно ранжиру. А если напротив из плашки какой-никакой, да шляпки гвоздей загнутых то тут-то там видны, то с тобой на равных и баба не всякая разговаривать станет…Сибирь.
- Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!- в просторное, прокуренное помещение чайной при постоялом дворе с радостным криком вбежал веснушчато-ржавый, лопоухий и кривоногий красноармеец-недомерок.
- Там, на болоте, наша разведка белого офицера в плен взяли…Суда ведуть…
Из-за стола, заставленного стаканами с мутноватым самогоном, высокими, литровыми ,полупустыми штофами волнисто-зеленоватого стекла, глубокими тарелками с разварной, исходящей парком картошки и соленых груздей под полупрозрачной луковой стружкой, поднялся молодой, лет двадцати навскидку парень, с чуть заметными усиками над верхней губой. Так- сплошное недоразумение, а не усики…
Линялую гимнастерку его, перетягивала новенькая портупея с фанерной кобурой маузера, светло желтой, под лак…
-И что, сам сдался?- презрительно хмыкнув поинтересовался молодой комиссар.
- В распыл его, расстрелять…Нам трусы не нужны. У нас самих таких хватает…
- Да похоже что нет…- Возразил красноармеец.
-Господин офицер из топи выбирамши,  без оружия остался…А как брать стали, разве что зубами не рвал, прости Господи.
- Смелый значит…- буркнул парень, сделав вид, что не заметил оговорки своего бойца по-поводу господина офицера.
- Ну раз смелый, значит повесить его, и вся недолга. Здесь же суку белогвардейскую, на воротах!
В побелевших пьяных глазах комиссара читалась неприкрытая ненависть…
Толстый телом мужик, в темно-багровой, шелковой рубахе на выпуск буфетчик, он же владелец постоялого двора подбежал к молодому человеку…
- Не надо бы здесь, не надо бы на воротах, ваше благородие…Зачем дом покойником поганить?
- Какое я тебе, морда кулацкая благородие?  Я временно исполняющий обязанности комиссара тринадцатой эскадрильи, пятой РККА под командованием товарища Эйхе. И зовут меня товарищ Кудрявцев, Владимир Александрович…А ну ка повтори…
Мужик дрожащими от страха губами пытался склеить какие-то фразы, но кроме отдельных, несвязанных слов типа :товарищ, комиссар, Эйхе  да Кудрявцев у него ничего не выходило.
- Пошел вон! Падло ссыкливое…- распорядился Владимир и отвернувшись от плачущего буфетчика, пинком распахнув тяжелую дверь чайной вышел на высокое, старательно отметенное от снега крыльцо.
Прямо под воротной балкой, на санях, слегка, для проформы припорошенных прошлогодним сеном в коркой застывшей офицерской гимнастерке, без погон, стоял со связанными за спиной руками штабс-капитан Кудрявцев, стоял молча, ссутулившись, отворачивая избитое лицо от холодного, колючего ветра. Кто-то из красноармейцев, уже успел снять с пленного приглянувшиеся надо полагать брюки, и темно-коричневые ,пропитанные торфяной водой кальсоны бугрились и  льдисто хрустели при малейшем движении офицера… Под самым подбородком Александра, некогда упрямым ,с едва заметной ямочкой, а ныне заросшим, со следами жестоких побоев бугрилась узлом светло-желтая, пеньковая веревка, только что найденная у запасливого буфетчика, которую не спеша и обстоятельно привязывал к балке невесть откуда появившийся в рядах красных кавалеристов молодой матросик, в коротком черном бушлате, наброшенном на голое, разрисованное татуировками тело. Закончив с петлей, тот ловко спрыгнул на сани, рядышком с капитаном и потрогав  у того петлю на шее, с издевательским смешком спросил:
- Ну как, ваш благородь, не жмет? – и под громкий хохот собравшихся на предстоящее , дармовое представление красноармейцев, с показным испугом спрыгнул прочь.    
Александр молча и равнодушно посмотрел на разбитного матросика и вновь остановил свой взгляд на все еще стоящем на крыльце комиссаре…
- Богато жить будешь, Володя. – Невесело бросил он, не повышая голоса, словно наверняка был уверен, что тот, к кому он обращается обязательно расслышит каждое его слово, не смотря на вой морозного ветра и выкрики солдатни вокруг.
…- Только вчера о тебе вспоминал, и вот сподобились встретиться…Что же ты, брат, так и не подойдешь ко мне, не обнимешь? Или за эти годы ты совсем меня позабыл, а Володя?
Он сплюнул, но неловко(все разбитая губа), и слюна повисла на кармане гимнастерки, застывая и белея на глазах.
Трезвея на бегу, Володя быстро, через ступеньки соскочил с крыльца и оказавшись прямо перед скрученным братом, прошипел зло, с ненавистью.  
- Нет. Нет у меня брата. Я уже давно, сознательно,  решительно и бесповоротно отрекся от всякого родства с  теперь уже чуждым мне классом, дворянством и буржуазией…
- Тьфу ты,- рассмеялся старший брат, весело и снисходительно.
- Ты Володька разговаривать по-людски и то разучился…Все слова словно на митинге, красивые и пустые…А вспомни, как нас maman французскому обучала. Теперь тебя боюсь и русскому заново учить придется, если что…
- Если и придется, то не тебе, шкура белогвардейская!- вновь словно пьянея от собственного, сиюминутного превосходства над старшим братом закричал Владимир. А сам, вновь забежав на крыльцо и прижавшись к резным балясинам, громко и четко проговорил, почти прокричал:
- Товарищи красноармейцы. Друзья. Я как временно исполняющий обязанности комиссара нашей дивизии приказываю, ярого врага Советской власти, белогвардейского офицера, бывшего штабс-капитана Кудрявцева Александра Александровича казнить через повешенье, в назидание всем явным и скрытым врагам нашей, молодой и пока еще неокрепшей республики.
Стоящий рядом с лошадью впряженной в сани  красноармеец неловко перекрестился и хлопнул кобылу по теплому, тяжелому крупу.
Уснувшая по всей видимости кобыла равнодушно скосила глаз, но с места не тронулась…По рядам продрогших красноармейцев, пробежал не громкий и не смелый смешок.
Комиссар спрыгнув с крыльца и подбежав к кобыле грязно выругался…
- Что ж ты Селиванов за мужик такой, лошадь и то тебя не слушается…Огрызок хренов ты, а не мужик.
Расстегнув побелевшими пальцами застежку на кобуре, Владимир спросил своего брата, с интересом вглядываясь в его лицо.
- Ну что, Сашка, может хочешь чего ни будь перед смертью попросить, скажи…Вдруг да и сделаю…Добрый я нынче что-то…
Кудрявцев –старший  жалостливо посмотрел на брата, мысленно изумляясь, какая метаморфоза произошла с ним за эти ,неполные пять лет  и удивленно спросил :
- Ты что Вовка,  всерьез собираешься Россию под кухаркиных тетей подложить? Да ты рехнулся, братец…Что они с ней сотворят, ты подумал… А что с тобой, но только попозже? А впрочем, что  толку с тобой беседы разводить. Заканчивай скорее. Холодно. Замерз очень. Боюсь  инфлюэнцею схвачу…
- Инфлюэнцею!? -  отчего-то с таким-то необъяснимым восторгом громко выкрикнул комиссар и шалея от всего происходящего, подскочил к лошади и раз за разом выстрелил из маузера у нее над самым ухом всю  его обойму.
Глухой звук выстрелов, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными  удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.
Штаб-с –капитан, не отрывая от брата своего взгляда, и что-то шепча, непонятно и негромко,  неловко засеменил босыми ногами, но вскоре сани закончились и длинное его тело дернувшись несколько раз повисло посреди ворот, страшно-стройное, со слегка перекошенной головой…
Еще несколько дней пьянствовал в селе временно исполняющий обязанности комиссара отдельной тринадцатой эскадрильи Кудрявцев Владимир Александрович со своими преданными боевыми соратниками, а насквозь промерзшее тело его брата, снял с петли на следующую же ночь боязливый буфетчик и захоронил за селом, врыв над безымянной, неглубокой могилой простенький, наскоро срубленный крест.