Глава 3
Жестокость
Мы падаем, толпа бессильная,
Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная,
Слепые давят небеса!
З. Гиппиус
– Уважаемые пассажиры! Наш самолет, рейс… совершил посадку в аэропорту Столицы… командир корабля и экипаж… желают вам…
– Ну вот и прилетели, – вздохнул я про себя, – вот круг и замкнулся, опять замкнулся!
Я еще немного посидел в кресле и одним из последних вышел на трап. По странному совпадению самолет остановился в том же месте, где и девять лет назад. С высоты трапа я непроизвольно вгляделся туда, где в тот день стояла Ангелика, но там конечно же никого не было. Да и с чего бы это? Однако в глубине души появился какой-то холодок. Все-таки теплилась – в чем и себе-то боялся признаться – робкая надежда, что Лика просчитает время прилета и придет туда, где мы расстались. Выругав себя за беспочвенные фантазии и нетерпеливость, я поехал в город. И хотя я всячески утешал себя тем, что приехал в Столицу просто в отпуск, просто отдохнуть, а встреча с Ликой это так, это может быть, а может, и не быть. Но все же, но все же…
День тянулся бесконечно, казалось, конца ему не будет, казалось, что 25 июня так и не наступит… А ведь впереди еще ночь, такая же бесконечная, долгая, долгая… и страшная. Как та, последняя… Только там – безнадежность и тоска разлуки, тут – нетерпеливое ожидание встречи и сомнения, сомнения, сомнения: а не придумал ли я сам себе сладкую сказочку о встрече? Не выдал ли желаемое за действительное? Но, глядя в свою душу, в самую ее глубину, я понимал, что все это не так. Я помнил, как мы расставались, я помнил ее письмо, а в моей голове до сих пор звучали и звучали ее слова, сказанные тогда, девять лет назад: «И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!»
Эти слова, эти воспоминания помогли мне дождаться вечера, скрасили нетерпенье и страх перед долгой, изматывающей нервы и все не кончающейся ночью. На столе гостиничного номера стояла бутылка вина, Ее любимый сыр и две рюмки – все как тогда! Я ходил и ходил по комнате и шептал ее любимые стихи. Блок, Есенин, Ахматова… Они и тогда были с нами, они и сейчас соединяли нас. Они помогали забыться, помогали протянуть ниточку из такого короткого, но счастливого прошлого, в настоящее, в неизвестное настоящее… Но было и еще одно стихотворение, новое, найденное совсем недавно, поразившее меня до глубины души, которое Ангелика конечно же не знала, но звучавшее в моих ушах отныне только ее голосом:
Ночь без света, непроглядная,
Обняла меня за плечи,
И шептала: «Ненаглядная!»,
И вела чудные речи.
Подарила сон-награду,
Сон-несчастье подарила…
И смеялась: «Что, не рада?..
Или я не угодила?»
(Т. Гринкевич. «Ночь»)
Оно было удивительно созвучно и моему состоянию, и моим чувствам, особенно в эту ночь. Однако вопреки звучавшему в нем мотиву мне эта ночь сна так и не подарила. Лишь под самое утро я на часок забылся полусном-полуявью, в котором мелькали неясные образы Ангелики. Ее светлые волосы разлетались под сильными порывами теплого ветра. Лика мне что-то все стремилась сказать, даже прокричать, но ветер относил эти слова в сторону, и только ее улыбка, тихая и немного застенчивая, светилась сквозь мрак ночи и дарила мне надежду…
Утро, с его яркими лучами солнца, бьющими прямо в окна номера, смело все ночные сомнения и страхи, и уже в половине восьмого, бодрый и энергичный, я стоял на ступеньках главпочтамта. С огромным внутренним напряжением и трепетом я вглядывался в лица всех, подходящих к дверям. Вот восемь, половина девятого… Лики все не было. Я, думая, что мог ее не заметить, снова зашел в зал, но и там ее не было. Зал по случаю выходного дня был почти пуст. Немного постояв, я развернулся и снова вышел на улицу.
– Простите, вы Александр? – услышал я сзади голос и оглянулся. Ко мне подходил молодой невысокий мужчина, которого я только что мельком видел еще там, в зале.
– Да, – несколько удивленно ответил я. – Что вы хотели?
– Я сын Ангелики Александровны, Иван.
– Ванечка, – удивился я, оглядываясь, – а где же Лика, она что, не приехала? – Его лицо как-то странно исказилось, казалось, что он закричит… или заплачет, однако, сдержавшись, помолчав пару секунд, он глухо с мукой в голосе ответил:
– Она не приедет, она больше никогда не приедет… ее нет… она умерла…
– Что… как… умерла… я же письмо получил… когда… почему? Что ты говоришь такое… нет! – Я еще что-то говорил, спрашивал, но в груди уже появился и все разрастался ком ужасающего холода и страха и по этому мертвенному холоду я понял, что это – правда, я понял, что Ангелики нет, совсем нет! В ушах, в голове все нарастал и нарастал какой-то звон, шум и сквозь него до меня с трудом доходили слова Ванечки:
– Неделю назад… пьяный водитель… переходила улицу… сбила машина… сразу насмерть… она дни считала, она так хотела вас увидеть… как я вас ненавижу… приехал сказать об этом… Вы отняли у нас маму… будьте вы прокляты!!!
Я повернулся и, чувствуя, что мне не хватает воздуха, на слабеющих ногах пошел к скамейке. Пот градом струился по лицу. Всеми силами я пытался вдохнуть воздух, но не мог… Казалось, грудная клетка заполнила всю улицу, а воздуха все не было и не было… Но вот и скамейка, вот она, рядом… шаг, еще шаг… И вдруг я понял, что не иду, а падаю лицом вперед, прямо на ее край… Я еще успел отвернуть лицо, успел почувствовать вспышку острой боли в виске… Потом все померкло!
* * *
Мир медленно вращался. Все было зыбко и больно. Казалось, какие-то огромные волны меня то поднимают, то опускают. Я попытался пошевелиться, но не смог. Тела не чувствовалось. Вот только жутко болела голова и пульсировала комками взрывной, острой боли.
– Да-да, я же ударился виском, – подумалось мне. Однако вскоре я осознал, что боль – вот странно! – находится не внутри меня, а снаружи. Это было необычно. Как это голова может болеть снаружи? Затем я понял, в чем дело. Просто со всех сторон слышался очень неприятный и болезненный грохот. Было ощущение, что где-то вдали, а может, и рядом, падают и с сухим, громоподобным стуком сталкиваются и крошатся гигантские каменные глыбы. Вот этот стук и отдавался в моей голове мучительной болью. Вдруг, как ни странно, в этом грохоте я стал ощущать нечто осмысленное, даже знакомое. Смех, осенило меня! Конечно же, это смех! Так может смеяться какой-то гигант, великан. Я понял, что он смеялся, глядя именно на меня – беспомощного и ничтожного. Вдруг этот великан как-то понял, что я осознал его присутствие, пророкотал тем же лязгающим, грохочущим, так же трудно воспринимаемым голосом:
– Что, Человечишка, доигрался… игрался… ался… ался.
Этот вопрос грохотал и пульсировал в моей больной голове, то отскакивая от каких-то стенок, то проникая прямо в мозг, мучительно раздирая его. Я попытался спросить, узнать, ответить, но ни слова не смог вымолвить. Язык не повиновался!
– Все сломал, все разрушил, – опять загрохотали сталкивающиеся глыбы. – Теперь твой путь пройден…
Я чудовищным усилием воли все-таки разлепил губы и неповинующимся голосом спросил:
– Ты… х-то?
– Я ТОТ, КТО ЕСТЬ ВСЕГДА!!!
– Нет, нет, кто бы ты ни был, мой путь не пройден, мне нельзя… я не хочу… у меня есть дочь, у меня есть Стася!
– Дочь? – грохочущие глыбы посыпались сплошным, гулким и, как показалось, нервным, злобным и скрежещущим потоком. – А думал ли ты о ней, когда бросил ее?
– Я не бросал ее, не бросал… я не смогу ее бросить!
– Не-е-т!!! – и в этом механическом реве я впервые услышал осуждение, яростное осуждение и гнев! И от этого мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно!
– Ты именно предал ее, – яростно загрохотал голос, – ты предал свою дочь! Ты предал женщину, Богом тебе данную, ты предал женщину, любившую тебя, ты сделал несчастными ее детей! Тебе нет прощенья, тебе придется за все ответить… ветить… ить!!! – Грохот этих гигантских сталкивающихся камней яростно и многократно усилился, слился в сплошной, неразборчивый рев, и я – вдруг это отчетливо понял! – сейчас исчезну, растворюсь навсегда, действительно уйду!
– Нет!!! – напрягаясь изо всех сил, закричал я. – Не хочу, не хочу… не хочу! – И в этом крике, видимо, было столько чувства, столько внутренней силы, столько любви к дочери, что окружающий меня яростный грохот стал уменьшаться, уменьшаться и почти исчез… Наступила тишина, почти полная тишина, перемежаемая редкими, негромкими, совсем слабыми постукиваниями маленьких сталкивающихся камешков… и моим хриплым дыханием! И когда я понял, что слышу свое дыхание, то услышал отдаляющийся, уходящий в сторону грохот, даже не грохот, а слова, сказанные почти обычным голосом:
– Что ж, живи… если сможешь… можешь… жешь… ешь. – Этот уже не страшный голос все истаивал, уходил и возвращался все слабеющим и слабеющим эхом, а взамен в мое сознание стали врываться звуки и запахи окружающего – живого мира
Дочь
Смерть и время царят на земле,
Их владыками ты не зови, —
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
В. Соловьев
Вот, похоже, и закончилась длинная, морозная зима. Зима, накрывшая своим ледяным крылом почти весь март. Только в последние его дни потеплело. В Город пришла долгожданная весна. На асфальте среди талого серого снега появились первые лужи. Возле них азартно и шумно суетились неунывающие воробьи. Я стоял на автобусной остановке, подставив лицо лучам яркого, по-настоящему весеннего солнца, и наслаждался его теплом. Хорошо! Немного постояв, подался домой пешком, благо было и время, и настроение. Время потому, что с работы удалось уйти пораньше, а настроение – потому что пятница, потому что наконец-то весна, солнце. Я шел неторопливо, обходя лужи, уворачиваясь от брызг воды и талого снега, щедро летящих из-под колес шустрых легковушек. На душе было спокойно, легко еще и потому, что выходные предстояло провести с дочерью. Думая о Стасе, я улыбался, вспоминая ее проделки и проказы. И еще я знал, что она очень скучает без меня и откровенно радуется нашим встречам. Так, думая и ни о чем, и обо всем, я дошел до дома. Лифт, как всегда, не работал…
Проходя мимо почтовых ящиков, углядел в своем что-то беленькое. Ага, письмо… Так, от кого же это? А-а-а! Володька Зенкин. Ну да, из Питера… Он же там учится! Разглядывая конверт, мне вдруг стало тревожно и неспокойно. Пока поднимался на свой этаж, от хорошего настроения не осталось и следа. Открыв дверь, прошел в комнату, нетерпеливо вскрыл конверт, и в глазах запрыгали строки:
«Привет старик!.. Питер… военно-медицинская академия… заканчиваю учебу… встретил Ангелику…»
Ангелику!!! Володька ее случайно встретил там, в Питере! Встретил мою Ангелику…
Я бессильно, как подкошенный, рухнул на стул. Сердце бешено замолотило где-то в горле…
Прошлое, ставшее уже таким далеким и забытым, опять властно ворвалось в мое сознание, в мои мысли. Как будто открылись шлюзы, и воспоминания хлынули сплошным, неуправляемым потоком: комната, вино на столе, ее горячие, сухие губы, запах волос, слезы, зал ожидания и тяжкий путь к самолету… В ушах вновь зазвучали ее слова – те, которые преследовали меня все эти годы:
– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Долго, долго я неподвижно сидел и вспоминал, вспоминал… Ведь все эти годы я о ней ничего не знал. Ничего! Так мы с Ликой решили еще тогда, в Столице, – не писать и не искать! И вот весточка о Ней – случайная и очень неожиданная! Я молча глядел на листки бумаги, белевшие на столе. Они снова и снова притягивали взор, но я не двигался, не мог их взять в руки и читать дальше. Я боялся встречи с прошлым и одновременно хотел такой встречи… Неистовая буря бушевала в душе. Я продолжал сидеть и почему-то бормотал невесть откуда всплывшие строки:
Прочь бегу, но знаю:
От себя бегу.
Тщетно заклинаю:
Отпустить слугу.
Как в цепях, тоскую,
Силу колдовскую
Сбросить не могу.
(Э. По)
Наконец волнение немого улеглось, и я взялся за письмо. Володька писал, что он был на месячном цикле усовершенствования в Военно-медицинской академии. За два дня до отъезда случайно встретил Ангелику. О ней он мне ничего не написал. Просто сообщил, что Лика для меня оставила письмо. Если мне оно нужно – он его вышлет. Если нет – сожжет, не вскрывая. Так его просила сделать Ангелика.
Боже мой! Мысли мои путались, прыгали с одного на другое: Ангелика, дочь, снова Ангелика… Как все во мне всколыхнули эти воспоминания. В голове то вспыхивала, то пропадала сумасшедшая, жгучая мысль вновь увидеть Ее, еще раз прикоснуться к Ней… Это было нестерпимо!
Весь вечер я бесцельно проболтался по квартире. Все падало из рук, и ничего у меня не получалось. Не получалось даже трезво думать и рассуждать. Слишком сильным было то, что нам пришлось пережить тогда в Столице, и слишком неожиданно это прошлое настигло меня, ворвалось в мою память. Даже мысли о дочери не смогли заставить меня взяться и за уборку, и за приготовление для Стаси чего-нибудь вкусненького. В конце концов, я плюнул на все и лег спать. Сон, однако, не шел: мысли бежали неуправляемой лавиной – настоящая fugo idearum
. Долго ворочался в постели, не раз свертывая в жгут простынь. Затем поднялся, раскупорил заделанный на зиму балкон и вышел под ясное, звездное небо. Там я стоял и стоял, пока совсем не замерз, и тихонько, почти шепотом, читал стихи – те, которые когда-то читал Ей…
Утро было ясным. Все комната переполнялась солнцем. Я бодренько вскочил, понимая, что проспал и раскачиваться уже некогда. Гантели и холодный душ оперативно привели в тонус и тело, и душу. Наскоро позавтракав, принялся за дела. Успел налепить столь любимых Стаськой пельменей – они у нас были обязательным номером. Я уже заканчивал уборку, когда позвонила Анна и сказала, что она Анастасию повела на автобус, и просила дочь встретить. Все! После этого исчезли все посторонние мысли. Кое-как растолкал по углам все лишнее и бегом кинулся по лестницам и лужам, боясь опоздать к приезду дочери.
К автобусу я, конечно, успел и встал дожидаться ее там, где и всегда, на лестнице, ведущей к Универмагу. Стася очень любит, когда, встречая ее, я стою в отдалении. Ну, а меня всегда немного забавляло то, как она, выйдя из дверки автобуса, делает вид, будто меня вовсе и не замечает, а идет в мою сторону совершенно случайно. При этом – я издалека хорошо все вижу! – она украдкой стреляет в мою сторону смеющимися глазками, демонстрируя всем своим видом, какая она взрослая и независимая. Это наша всегдашняя, не видимая другими игра, и мы незыблемо соблюдаем ее правила. Не доходя метра три, дочь, как правило, не выдерживает и с визгом кидается мне на шею. Так было и в этот раз…
Ну, а потом мы неторопливо идем домой. Рот у Стасеньки не закрывается. Я за недлинную дорогу успеваю выслушать про все ее «важные» дела. Про класс, учеников, учителей, про оценки, про то, кто и что натворил. Я же иду и любуюсь дочерью, вслушиваюсь в звук ее голоса, воспринимая сами рассказы вполуха. Зачастую она, заметив мой отсутствующий и, наверное, глуповато-счастливый вид, останавливается и возмущенно восклицает:
– Папа, ты меня совсем не слушаешь!
– Что ты, доченька, я все слышу, все помню…
– Ну-ка повтори, о чем я сейчас говорила? – требовательно спрашивает она, и я послушно перечисляю события и имена…
Дома же, едва раздевшись, Стася оглядывает квартиру и, округлив глаза, укоризненно качает головой:
– Ну ты, папа, даешь! Разве можно жить в таком беспорядке? – Или еще нечто подобное.
После этого дочь становится ужасно важной и деловитой. Переодевшись в домашнее, она принимается командовать, указывать и повелевать – наводить порядок. Это называется генеральной уборкой. Она проводится всегда и не зависит от реального положения дел в квартире. Я при этом добросовестно ей помогаю: выношу мусор, снимаю и вешаю шторы и вообще исполняю все ее указания – короче, становлюсь безропотной прислугой. Эта уборка у нас продолжается долго, порой до самого вечера. И неважно, что иной раз такая уборка оканчивается еще большим беспорядком – по крайней мере раньше такое случалось. Мне радостно и легко все это делать вместе с дочерью, видеть ее азарт хозяйки. Я понимаю, что для Стаси это в какой-то мере игра, но все это она делает искренне, с желанием помочь папе. Наконец утомившись, мы закругляемся, и я отправляю Стаську в душ. Пока она плещется в ванной, я накрываю на стол: выставляю заранее припасенные вкусности, варю пельмени и завариваю ее любимый «чай по-таежному». Все, на этом трудовой день заканчивается. Мы ужинаем и отдыхаем. Потом у нас вольный вечер. Это значит, что Стася будет меня донимать всяческими вопросами, фантазиями и играми. Впрочем, иногда она серьезна – делает особо важное домашнее задание. Чаще это бывает литература: либо сочинение, либо заучивание наизусть какого-нибудь большого стихотворения. Тогда мы вместе копаемся в книгах, подбираем материалы, пишем и учим. Как же бывает интересно наблюдать за серьезной Стасей. Вот она хмурит брови, что-то шепчет про себя. Потом, подперев кулачком щеку, надолго задумывается над чем-то… Никто нам в такие вечера не мешает. Телефон не звонит, гости не приходят. Нам с дочкой хорошо и легко…
В такие субботние вечера мы, как правило, засиживаемся допоздна, несмотря на все наказы и запреты ее мамы. Спать дочка отправляется в спальню, на мою кровать. Там она может поспать подольше, а я, не опасаясь ее потревожить, успеваю по утрам сделать множество дел. Впрочем, иногда Стаська, закутавшись в одеяло, прибегает ко мне на диван и усаживается рядышком. Это значит, что у дочери какая-то «серьезная» проблема, требующая обязательного и непременно тайного обсуждения. Так осенью мы решали вопрос, как ей отнестись к однокласснику, который ее постоянно дразнил и дергал за волосы, а потом выяснилось, что он влюблен в Стаську и она не знала, что ей делать. Вот за такие поздние посиделки и обсуждаемые на них «тайны» Стася называла меня своей лучшей подружкой. От этого «титула» сердце мое совсем таяло…
Так было и в этот раз. Я уже улегся на диван, когда вдруг заявилась Стася. Была она необычайно серьезна и даже мрачна. Полутьма делала ее худенькое лицо не по годам взрослым и даже каким-то отстраненно незнакомым.
– Пап, можно тебе задать вопрос? – как-то робко и нерешительно спросила дочь.
– Конечно, доченька, – несколько удивленно ответил я, – задавай твои вопросы, будем в них разбираться.
– Да нет, у меня один вопрос. – Дочь снова помолчала и вдруг, осмелившись, бухнула: – Па, а кто такая Ангелика?
– Вот это да! Сон мгновенно улетучился.
– Стася, а разве можно читать чужие письма?
– Нет, папочка, я не читала, чесслово не читала, – дочка в волнении приподнялась на коленки и прижала кулачки к груди. – Просто оно лежало открытым в секретере и я случайно прочла несколько строк, когда вытирала пыль.
– Н-да, поделом мне, – пробурчал я, приподнимаясь. Затем, накинув халат, сел на диване – нечего разбрасывать свою корреспонденцию – грустно усмехнулся я.
– Папа, это та женщина, из-за которой вы с мамой развелись, да?
– Да, – помедлив, ответил я.
– Па, а она кто? Ты ее любишь? А почему она в другом городе живет? Расскажи о ней. – Вопросы дочери полетели один за другим.
Я молча встал, запахнул халат и босиком пошлепал на кухню. Там, собираясь с мыслями, попил водички и вернулся в комнату:
– Стася, я не уверен, что ты об этом должна знать! Сказать коротко – значит ничего не сказать, а рассказывать подробно, – я помолчал и продолжил: – Не сумею рассказать так, чтобы было понятно.
– Па, ну почему, я же большая, мне уже четырнадцать лет…
– Осенью, дочка, будет четырнадцать, осенью, а пока только тринадцать.
– Ну и что, подумаешь!.. Я пойму!
Я опять поднялся, подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и стал смотреть на редкие светящиеся окна в доме напротив.
– Знаешь, доченька, дело даже не в том, поймешь ты или нет! Дело в том, что я и сам, наверное, не понимаю. За все эти годы я и себя-то не смог понять, а тут еще и тебе объяснить… Не смогу, не получится… Да и не готов рассказывать, не могу, Стасенька. Может, потом, позже, когда вырастешь? – спросил я и с надеждой посмотрел на дочь. Стася по-прежнему была напряженной, и ее широко открытые глаза смотрели прямо на меня.
– Папа, ты к ней уедешь, да? – каким-то незнакомым, ломким голосом спросила дочь, и я понял, что именно это главное. А затем на меня обрушилось небо, когда Стася, не дождавшись ответа, жалобно спросила:
– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной, если ты уедешь?
Это было невозможно, это было необъяснимо, это было страшно, но дочь почти слово в слово повторила вопрос, заданный мне когда-то другой, взрослой женщиной:
– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной, если ты уедешь?
Я, онемев, смотрел на враз повзрослевшую, замершую в напряжении Анастасию и не мог вымолвить ни слова… Затем в душе моей что-то прорвало, и, опустившись на колени, я заплакал, обнимая холодные и худенькие ножки дочери. Стася гладила меня по голове и тоже молчала… Слезы лились и из ее глаз…
Потом, успокоившись, я что-то лихорадочно говорил, утешал, о чем-то рассказывал, что-то обещал – слова не запомнились. Постепенно она успокоилась. Я накрыл ее одеялом, и дочка, уткнувшись лицом в подушку, лишь изредка всхлипывала, глотая остатки слез. Наконец Стася, не выпуская моей руки, затихла. Сон вступил в свои права. Я еще немного посидел рядышком, затем осторожненько перенес ее на кровать…
Ночь была уже в самом разгаре. Окна в соседнем доме были черны. На кухне я, не зажигая света, нашарил в шкафчике початую бутылку водки и хлопнул полный стакан. Потом долго сидел в темноте, ощущая, как спиртное потихоньку вымывает из души страшное внутреннее напряжение. Мыслей не было. Пустота и безнадежность сковали меня.
На утро ни я, ни Стася о вчерашнем не вспоминали. День провели дома. Куда-либо идти не хотелось, не хотелось и отпускать ее домой. Да и дочь ни на шаг от меня не отходила. После обеда, созвонившись с Анной, мы пошли на автобус. Стася была молчаливой и, идя рядом, крепко держалась за руку. Впрочем, она всегда уходила от меня нехотя. И лишь на остановке она вдруг как-то жалобно попросила:
– Папа, позвони маме, а? Попроси, чтобы она меня отпустила к тебе на всю неделю?
Я, сглотнув комок в горле, молча кивнул. Потом дочь, так и не поцеловав меня, села в автобус и уехала. Я знал, что Анна не отпустит Стасю ко мне так надолго. Знала это и Стася…
По пути домой я зашел на почту и отправил Володьке телеграмму: «Срочно высылай письмо». Иначе поступить я не мог! Ровно через неделю, в такую же пятницу, я получил конверт, в котором было первое за все эти годы письмо Ангелики.
Вот оно:
«Здравствуй, Сашенька, здравствуй, мой любимый! Никогда не думала, что когда-нибудь буду тебе писать, но, встретив Владимира, поняла, что это знак, что это судьба, удивительная еще и тем, что с безумных дней в Столице прошло ровно девять лет, и тебе сейчас столько же, сколько мне было тогда. Ну, а мне… даже и думать не хочется… Знаешь, Саша, мне нисколько не стыдно писать тебе о любви через столько лет и в таком возрасте. Я ведь всегда знала, всегда чувствовала, что ты меня любил, что для тебя это была не просто интрижка… Я тогда, в последнюю ночь в нашей комнате, и там, на аэродроме, ясно почувствовала и поняла всю твою боль.
Мне Владимир все рассказал. Так что я все знаю. Как странно, но и у меня произошло то же самое. Я не смогла обманывать мужа. Не смогла и все! И ведь ехала-то домой из Столицы с твердым намерением все забыть! Хотела все похоронить глубоко-глубоко – так, чтобы никто не догадался. Не смогла! Не получилось забыть тебя. И тоже не смогла спрятать нашу любовь… Муж вскоре все понял, а я не стала увиливать – все рассказала. Через год, когда мы официально развелись, он был для меня уже совсем чужим человеком. Сын Ванечка как раз поступил в институт. Ну, а я уехала в Афганистан. Там, в Кабуле, почти два года работала хирургом. Бывала и в рейдах, в горах. Очень много оперировала. Иногда по 18 часов не отходила от операционного стола. Уставала жутко, но это помогало забыться. Потом еще полгода работала в госпитале Ташкента. Демобилизовалась. Уехала далеко от дома, на Север, в другой город. Сын потом переехал ко мне и сейчас работает в нашей клинике. Ну, а дочь… Дочь – моя вечная боль. Она мне так и не простила отца, не смогла понять, а может, не захотела. Непримиримая! Мы с ней не переписываемся и не звоним друг другу. Все, что я знаю о ней, только от Ванечки. Ну что еще написать? Наконец-то обобщила свою работу в Афгане и защитила кандидатскую диссертацию. Сейчас заведую хирургическим отделением в областной больнице.
Вот ведь как сложилась судьба! Всего-то два месяца, а как резко сломали всю нашу жизнь. И жизнь наших близких. Вернее, не сломали, а круто, очень круто изменили. Как я много думала об этом! Как я ругала себя за слабость – там, в Столице. Лишь позже я поняла, что по-другому быть и не могло, коли МЫ встретились. Всего два месяца вместе… Там ведь была не просто постель, там было нечто большее. Я даже не могу подобрать слово для этого – любовь, страсть? Я часто вспоминаю твои слова. Помнишь, я тебе как-то сказала:
– Саша! Ты меня превратил в жадную и ненасытную самку! Да-да – именно в самку – это меня-то! Ту, про которую все друзья и знакомые говорили, что сердце мне заменяет кусок льда! И я, кстати, так сама считала…
Ты тогда немного помолчал и ответил фразой, которая мне запомнилась навсегда:
– Это не я сделал тебя самкой. Просто мы – мужчина и женщина – случайно совпали физиологически. В нас проснулись какие-то древние инстинкты первобытных предков, которым для продолжения рода требовались не слова, а запахи и еще нечто, что словами не объяснишь. Мы им – этим инстинктам – противиться не можем. Это сильнее нас. Все то, что с нами случилось, – редчайшее совпадение. Это только для нас двоих. Только для тебя и только для меня. Больше такого никогда и ни с кем из нас не повторится. Никогда! Сменяй мы хоть сотню партнеров – такого больше не будет. Нам повезло, что встретились именно мы. Нам повезло, что мы испытали такое. Но мы потом за это будем платить всю жизнь!
И ты был прав, мой любимый. Мы уже поплатились многим, но я так и не знаю, расплатились ли мы до конца?
Ну вот, Сашенька, и все. Написала первый раз ТЕБЕ
и будто поговорила с тобой. Как хочется сказать еще о многом – о своей жизни, о мыслях. Я всю ночь просидела за этим письмом, хотелось писать, писать, но получалось как-то не так, наверное, потому, что писать не умею. Верю, что ты обязательно прочтешь это письмо. И еще! Раз уж так сложилось, напиши мне, Саша, я буду ждать. Свой домашний адрес писать не хочу. Не хочу принуждать тебя к каким-то поступкам. Ведь адрес – это безмолвное приглашение, ведь так? Пусть выбор будет за тобой. Каким бы он ни был, я восприму его как нечто неизбежное и не подлежащее критике. Писать же мне надо до востребования, на главпочтамт Столицы так, чтобы к 25 июня письмо было там. Я в этот день обязательно(!) там буду и заберу письмо. Обязательно! Ну вот, Саша, опять я проявила слабость, столь нехарактерную для меня. А может, ты, когда прочтешь это письмо, решишь, что вот, мол, старая дура, все туда же, все про то же! Хотя нет, что это я! Ведь знаю же, что ты меня не забыл… Знаю потому, что тогда была любовь… Как же мне хочется увидеть тебя, Сашенька! Хоть одним глазком посмотреть, хоть издалека… Ну, а главное… главное – вот: Сашенька, родной мой, любимый! Через все эти годы, разделившие нас, посмотри в мое сердце – в нем по-прежнему ТЫ!..»
Вот такое письмо… Прочитав его, я впервые, с ужасом увидел и осознал всю глубину своей ошибки, своей нерешительности тогда, девять лет назад. Только сейчас я понял, ЧТО я потерял, мимо КОГО
я прошел. Предо мной, во всей своей ужасающей необратимости, открылась вся горечь потери, открылась бездна отчаяния…
Сказать, что письмо меня потрясло, – это ничего не сказать. За внешне спокойным тоном письма я услышал Ее крик о помощи, мольбу о встрече. Я опять увидел Ее тонкую и любящую душу, спрятанную глубоко-глубоко под личиной холодной и властной женщины. Это письмо не только из прошлого, но и из настоящего. Зовущее куда? В будущее? Или, наоборот, убивающее все то, что еще осталось?
– Место встречи изменить нельзя, – почему-то вспомнил я и грустно усмехнулся этим мыслям и тут же замер, ясно осознав: я могу встретиться с Ангеликой! Я могу сделать то, о чем мечтал все эти годы, – увидеть ее, прикоснуться к ней. Это теперь зависит только от меня, только от меня! День и место встречи известно!
Ну, а какова же будет плата за эту встречу? Чем и как нам придется расплатиться на этот раз, что у нас осталось? А может, мы уже расплатились за прошлое? Вдруг вопреки поговорке мы сможем дважды войти в одну реку? Кто даст ответ? Может, моя маленькая Стася или незнакомый мне Ванечка?
Вспомнив дочь, я снова, как наяву, увидел ее широко открытые, горящие тревогой и страхом глаза, услышал так внезапно прозвучавший в полутьме комнаты вопрос:
– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной?
Это воспоминание окончательно все смешало в голове: голос взрослой и все еще любящей женщины, голос совсем юной девушки, почти девочки, – моей дочери… Смогу ли я посмотреть в самую глубину своего сердца? Что я там увижу, кого я там увижу?
От этой боли, от этой тоскливой раздвоенности я застонал и откинулся на спинку скамейки… Скамейки? Я огляделся… О как! Каким-то образом я очутился в скверике, что соседствовал с моим домом… Сидящие на другом конце этой обширной скамейки ребята подозрительно на меня покосились:
– Ты че, мужик? Плохо, что ли?
– Нет-нет, все нормально, – прошептал я немеющими губами.
– На, хлебни, а то ишь, побелел весь, – сказал один из них и протянул мне бутылку с чем-то красным. Я, поколебавшись, взял ее, сделал глоток, другой… Что-то невесомое и, кажется, очень крепкое прокатилось по пищеводу, но я не ощутил ни вкуса, ни запаха. Поблагодарив, я отдал бутылку и огляделся. Апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко – почти как тогда… По уже сухим дорожкам скверика вовсю бегала и веселилась шумная малышня. Строгие мамы и бабушки с соседних лавочек бдительно взирали на них. Увидев, что соседи занялись магнитофоном, я поднялся и, едва переставляя ноги, побрел к выходу, а в спину мне во всю свою озорную мощь стеганул хриплый и надрывный баритон Поэта:
Все разбилось, поломалось,
Нам осталось только малость,
Только выстрелить в висок…
(В. Высоцкий)
Глава 1
Ангелика
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!..
Н. А. Некрасов
Утреннее апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко и пыльно. На посадку в самолет – о, счастье! – нас повели пешком. Я шел медленно, просто плелся, бессильно отстав от общей группы, и постоянно оглядывался туда, где осталась Она – моя Ангелика. Лика стояла в стороне от всех, и я сначала хорошо видел ее лицо и даже слезы на нем. Она стояла, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала… Потом черты ее лица стерлись, остался один силуэт… Но вот мы свернули за стоящий самолет, затем за бензозаправщик, и все провожающие исчезли. Исчезла и она… Исчезла навсегда! Мне безумно хотелось повернуть назад, побежать к ней, но я, едва переставляя ноги, продолжал идти и идти, зачем-то тупо считая про себя шаги. Но вот этот бесконечный путь закончился у трапа самолета, и я поднялся на свою Голгофу. Там, наверху, прежде чем нырнуть в спасительную прохладу самолетного чрева, я оглянулся и каким-то обострившимся – даже не взглядом, а скорее чувством снова на мгновенье увидел ее… Но тут меня нетерпеливо подтолкнули в спину, и я шагнул в салон. Все закончилось… Закончились эти месяцы учебы, закончилась и наша безумная, горячечная, сводящая с ума любовь. Даже не любовь, а какая-то дикая и необузданная страсть. Три месяца учебы слились, съежились в один короткий миг. Как будто ничего и не было. Вот только в груди появился холодный, давящий ком, мешающий дышать, мешающий жить. Я сидел в кресле и, прислонившись щекой к иллюминатору, смотрел на проплывающие под самолетом облака. Щека была мокрой. От холода стекла? От слез? Не знаю, может, от всего сразу. Я сидел и смотрел, а в голове под мерный шум двигателей обреченно билась и металась одна бесконечная, горькая, надрывная мысль:
– Вот и все… я лечу домой… я лечу в пустоту… вот и все, вот и все.
А как же все было просто и легко три месяца назад! С какой радостью и энтузиазмом собирался на учебу в Столицу. Всю осень и начало зимы строил планы о том, что надо посмотреть, куда попасть. Театры, музеи, концерты… Как весело и беспечно праздновали Новый год! Гуляли и веселились безоглядно так, как могут веселиться здоровые, не имеющие проблем молодые, полные сил и энергии люди. Строили планы на лето, среди зимы думали о походах и палатках, кострах и реках, пели песни, которые непременно прозвучат и летом у костра, на берегу таежной реки:
Я расскажу тебе много хорошего
В тихую лунную ночь у костра.
В зеркале озера звездное кружево,
Я подарю тебе вместо венца…
(В. Вихорев)
Все было прекрасно, жизнь нам улыбалась, и мы были бессмертны! И только перед отъездом ехать вдруг расхотелось! Предстоящая учеба вдруг стала портить все настроение. Учеба, казавшаяся столь желанной и необходимой еще осенью, даже перед Новым годом, сейчас навалилась тяжкой ношей на плечи и давила, давила… Ехать, да еще на целых три месяца, почему-то не хотелось… Вот не хотелось и все! Не утешала даже мысль о том, что учиться придется в Столице. О, эти учебы – короткие и длинные, легкие и тяжелые, нужные и бесполезные! О, общежития, эти злачные места длительного, совместного проживания взрослых и семейных людей. Вот тема, не исследованная психологами и толком не описанная очевидцами, а тем более участниками… Сколько же драм протекало под сводами таких общежитий и институтов! Сколько трагедий и поломанных судеб, сколько пусть и мимолетного, но счастья, бывало, сокрыто за этими стенами. Тогда, в январе, в начале своей учебы, я и думать не мог, что и я вскоре окажусь участником такой драмы: сначала безумного счастья нежданной, нерассуждающей любви, а затем – глубокой трагедии разлуки. Трагедии двух взрослых и семейных людей…
Однако начиналось все как всегда. Ничего особенного и ничего необычного. Знакомства с новыми друзьями и кафедрой, преподавателями и суровым комендантом общежития, да и с самим общежитием, ну и, естественно, с пивбарами и винно-водочными магазинами – а куда же без них, родимых! А вот до музеев и театров Столицы дело пока как-то не дошло. Мы не спеша врастали в новую и во многом непривычную жизнь. В общем, это был стандартный набор обязанностей и развлечений всех обучающихся на таких циклах курсантов – по крайней мере на первых порах.
Первые две недели пролетели незаметно. Мы полностью освоились со своим новым бытием. Жизнь вошла в определенные рамки и побежала по давно накатанной колее. Лекции, клиники, библиотеки, а в свободное время – кино, танцы, преферанс и масса других очень нужный занятий.
Однажды, в первых числа февраля, днем мы неторопливо обедали в нашей почти пустой в это время суток столовой. Обедали довольно громко – с пивом, стоящим на столе, и водочкой, спрятанной у кого-то в портфеле. В общем, за столом было весело. Неожиданно в столовую зашли несколько женщин. Кто-то из наших сказал:
– Гляньте, ребята, новенькие курсанты появились! И хорошенькие…
Самуилыч, самый старший из нас – ему уже было солидно за пятьдесят, мельком посмотрев на них, прокомментировал:
– А-а-а, это гинекологи! Новый заезд… Трехмесячный цикл.
Мы, естественно, переключились на вошедших и стали их нахально разглядывать. Все развлечение! Это были четверо женщин, примерно моего возраста, как сначала показалось. Нельзя конечно сказать, что я сразу обратил внимание на Нее. Нет! Я просто увидел, что одна из них все-таки постарше, и почему-то стал разглядывать именно ее. Ничего особенного в этой женщине не было. Невысокая, даже скорее маленькая. Очень строгое, какое-то отстраненное лицо. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы общую картину не портила нижняя часть. Подбородок был довольно массивным. Нет, не выступающим, а как бы это сказать – великоватым, что ли? Это было лицо очень волевой и целеустремленной женщины. То же подчеркивали и узкие, плотно сжатые губы. Общую картину несколько скрашивали великолепные, густые желтые волосы, стянутые на затылке в тугой узел. А фигура! Она у нее была великолепна! И это несмотря на то, что ей явно подкатывало под сороковник, а может, и больше. Все это я разглядел в один короткий миг… Общую картину вскоре довершил Сашка Царюк – он бегал в буфет за пивом и столкнулся с ними в дверях, на выходе:
– Видали вон ту, маленькую? – И показал именно на Нее. – Ну и змеюга! Глаза как у удава! Холоднючие, что январская вода! – и торопливо присосался к пивной бутылке.
Самуилыч же, прихлебывая пиво и отдуваясь, индифферентно заметил:
– Да глаза как глаза. Просто она хирург… – и, немного помолчав, добавил: – Видал я такие глаза у баб, которые много и часто оперируют.
– Вильгельм Самуилыч, ты же сам сказал, что они гинекологи? – удивился Володька, мой сосед по комнате.
– Ну и что! Гинекологи разве не оперируют? Да и никакой она не гинеколог! Она хирург, точно хирург! – Самуилыч снова глянул в их сторону, глотнул пивка и продолжил: – Вот когда вы, пацаны, проработаете в медицине – в судебной медицине, я имею в виду – по три десятка лет, сами с полувзгляда каждого человека понимать будете. А кроме того, хирурги в основном кто? – спросил он и сам же ответил: – Мужики! Вот и поселили ее с гинекологами. Ведь гинекологи-то – женщины в основном…
Вскоре эти дамы ушли, а через некоторое время подались отдыхать и мы. Тогда эта женщина особенного впечатления на меня не произвела. О ней я и не думал и не предпринимал попыток познакомиться. Не пытался ничего и разузнать о ней. Вообще, бабником я себя не считал. Никогда меня женщины с чисто «потребительской», так сказать, стороны не интересовали. Никогда не любил броских женщин – тех, которые считались признанными красавицами. Такие женщины всегда мне казались немного ограниченными, какими-то односторонне развитыми, что ли. А может, я просто робел перед ними и, наверное, из-за таких комплексов не мог их правильно оценить и понять. Может, и так! Мне казалось, что такими женщинами надо любоваться, как какими-то совершенными творениями природы и не больше. Хотя в целом с женщинами я всегда легко находил общий язык, мне было просто и легко поддерживать с ними дружеские, не переходящие в нечто большее отношения. Когда-то давно, лет в пятнадцать, я прочитал в одной из книг фразу, крепко запавшую мне в душу и звучавшую примерно так: «Уровень развития того или иного социального общества определяется отношением этого общества к Женщине и ее положением в нем». Поэтому в душе почти подсознательно я всегда считал женщин выше себя, что ли? Сия лирически-романтическая окраска понимания женщин и послужила, вероятно, причиной дальнейшего. А еще мне запали в душу слова Самуилыча о глазах женщин-хирургов, и где-то в глубине души появилось неосознанное желание посмотреть именно вэти глаза, понять, что в них такого есть особенного. Ну вот, такова предыстория к тому, что случилось далее. Знакомство же с ней произошло как-то помимо моей воли и состояло из череды довольно странных случайностей и совпадений. Как будто специально Его Величество случай нас сталкивал то в общежитии, то в городе…
В следующий раз я ее увидел дней через 5–6 в кинозале. К началу сеанса я немного опоздал, поэтому в темноте наугад нашел свободное место и стал смотреть фильм. По окончании я встал, повернулся в проход между рядами и лицом к лицу столкнулся с Ней – прямо глаза в глаза. Народу было много, и нас на какое-то мгновенье плотно прижало друг к другу. Затем я шел за этой женщиной до лифта – благо было по пути – и неотрывно смотрел на нее. В какой-то момент она вдруг резко оглянулась, и наши глаза снова встретились. Вот и вся встреча. Потом мы встретились в городе в воскресный день. И эта встреча была еще более случайной. Мы с Вовкой Зенкиным сели в наш трамвай на конечной остановке, а через пару остановок в вагон зашла Она с подругой, и мы опять оказались рядом. По пути до общаги познакомились – просто невежливо было ехать, а затем и идти молча, зная при этом, что и они, и мы врачи-курсанты из одного общежития. Ее звали Ангелика. Анге́лика Александровна. Да-да! Именно так, с ударением на втором слоге. Ну, а следующая встреча у нас была в лифте, застрявшем между этажами, в котором мы вдвоем провели около часа. Я был слегка подшофе, а посему нагловат. Когда на третьем этаже она вошла в кабину лифта, я неожиданно для себя медленно продекламировал, пристально глядя ей в глаза:
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине…
И вздымается жадная грудь…
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!
(А. Блок. «Черная кровь»)
…а потом наклонился, поцеловал ее руку и сказал:
– Я очень хочу смотреть в Ваши глаза и не могу свои
Отвратить от Ваших!
Честно говоря, я ожидал получить по морде, но она – о чудо! – очень смутилась, покраснела и как-то растерянно улыбнулась. В этот момент я и увидел ее глаза, другие глаза… Они, оказывается, были очень большими, голубыми, какими-то детскими и даже немного беспомощными. Вот эта смущенная улыбка на таком строгом и неприступном лице, ее растерянность подействовали на меня как удар молнии… В лифте, пока мы висели меж этажами, я, не закрывая рта, беспрерывно читал ей своих любимых поэтов Серебряного века. Вино и вдохновение играли во мне… Потом был чай в ее комнате и долгие, долгие – за полночь – разговоры. Мы просто говорили. Говорили обо всем, и нам неожиданно вместе было очень легко. Как будто наше знакомство длилось давным-давно! Когда я уходил, а это было около двух часов ночи, то чувствовал ее нежелание расставаться. Здесь не было какого-то иного подтекста. Просто мы ощутили взаимную симпатию, взаимное влечение людей, оказавшихся близкими по духу и интересам. Мы тогда поняли, что нам просто хочется общаться, нам былоинтересно друг с другом. Уходя, я все равно не думал о ней как о возможной любовнице. Да я, наверное, этого уже тогда хотел, но мне почему-то было стыдно так думать об Ангелике. Не знаю почему! Может быть, потому, что она была старше меня на девять лет? Или потому, что у нее было двое взрослых детей? Видимо, все сразу… И еще! Я, наверное, как гурман оттягивал нашу неизбежную близость неосознанно и конечно же без какого-то умысла. Просто я увидел в ней то, чего не мог предполагать, – ее душу, оказавшуюся родственной, близкой и – неожиданно! – тонкой и ранимой. И мне просто хотелось быть рядом, быть другом. Я боялся, что интимная близость разрушит это чувство – ее трепетное доверие ко мне и мое нежно-трогательное отношение к ней. Она, находясь рядом, как бы вырвалась из каких-то своих, внутренних тисков, в которые ее загнала и напряженная, изматывающая работа и, наверное, жизнь. Наедине со мной она становилась беспечной, даже легкомысленной девушкой, и я, как ни странно, будучи значительно моложе, становился для нее в такие моменты старшим товарищем. Я не хотел этого разрушать…
Но мы были живыми людьми. То, что должно было случиться, то, в конце концов, и случилось, природу не обманешь! 23 февраля все мужчины нашей жилой секции под предводительством Самуилыча ушли в ресторан, и мы с Ликой остались одни. Немного посидели в ее комнате и потом пошли к нам, понимая,
Что случится дальше. У нас в секции Лика, прежде чем зайти в комнату, внезапно остановилась, взяла меня за руку и, посмотрев в глаза, тихо спросила:
– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Это был ужасный вопрос! Я не знал, что будет с ней, я не знал, что будет с нами, и ничего не смог ей ответить. Нам до этого было просто хорошо вдвоем, и мы не были уверены, что, став близки, сохраним это чувство. Мы оба боялись того, что произойдет, мы оба боялись будущего! Ничего ей я не смог сказать… Мы немного постояли, как бы насмеливаясь, и шагнули в комнату… Дверь захлопнулась, и мир взорвался! Все барьеры рухнули, и мы впились друг в друга, торопливо, неистово, будто спасались от самих себя, будто спешили наверстать упущенное, будто закрывали объятиями друг друга от страшного окружающего, враждебного мира, закрывались от будущего…
Сколько прошло времени, прежде чем наши объятия разжались, я не знаю. Мы в тот момент были единым целым, единым дыханием. Были только мы и пустота вокруг… В себя мы пришли под утро, когда в комнате стало светать. Нам было радостно и легко. Легко потому, что худшего не случилось – мы любили! Вот с этого дня и началось безумие – другого слова для наших отношений и не подберешь. Все окружающее для нас исчезло, стало пустым и не нужным, осталось лишь восхитительное счастье и радость бесконечного взаимного познания…
Все дальнейшее, а это почти два месяца жизни, я не запомнил. Они были заполнены только Ангеликой, и, кроме Нее, ничего в памяти не осталось. Она заслонила собой все – и учебу, и друзей, и все развлечения. Мы редко, но ходили с ней куда-то, смотрели какие-то фильмы, бродили по городу, который я так и не увидел… Ребята как-то мне сказали:
– Знаешь, Сашка, когда вы с Ликой идете вдвоем, Вы не отводите друг от друга глаз ни на секунду… Пусть даже при этом и смотрите в разные стороны! Вот так!
Два месяца! Как это казалось тогда много, как быстро они пролетели! На этом, по сути, можно и закончить рассказ. Дальнейшее в общем-то и так понятно. Описывать подробности наших отношений? К чему это? Ведь так легко при этом перешагнуть грань допустимого! И тогда из лирического рассказа о любви получится пошлость. Описать, передать такое счастье – невозможно. Для этого надо быть таким же счастливым!
Конец, который бывает всему, пришел и учебе – три месяца пролетели. Все экзамены были сданы, документы оформлены, с друзьями – кто еще не уехал – попрощались! До самолета было чуть более двенадцати часов – вся ночь, и ее мы провели вдвоем. У нас заранее было припасено красное вино и ее любимый сыр. Молча выпили. Я стопку, Лика едва пригубила. Потом всю ночь мы просидели в темноте, тесно прижавшись, понимая, что друг другу мы уже не принадлежим, что все кончено! Мы прощались. Я трогал ее волосы, ощупывал лицо, нежно обнимал ее худенькие плечи, осторожно гладил удивительно маленькую и упругую грудь. В душе поднималось что-то, что выше секса, – какое-то ощущение душевно-телесного единения с этой хрупкой женщиной. Я прикасался губами к ее шее, лицу, вдыхал столь знакомый мне аромат кожи, ощущал все ее тепло. Лика сидела с закрытыми глазами, склонив голову мне на плечо. Мы почти не говорили. Уже поздно, часа в два, я осторожно ее раздел, взял на руки и положил в кровать, прикрыв одеялом. Она закрыла глаза и затихла. Спала ли она? Не знаю! Я не спал – просто сидел и смотрел на нее – на столь знакомое и одновременно таинственное лицо, на распущенные волосы, светлой волной стекающие на грудь и плечо… Она была прекрасна и загадочна в полумраке комнаты. И я, изучивший и исцеловавший каждый сантиметр ее милого лица, все никак не мог насмотреться… Когда стало светать, она открыла глаза и тихо сказала:
– Иди ко мне, Сашенька!
Я разделся и прилег рядом. Ангелика обняла меня и как бы про себя прошептала:
– В последний раз… в последний раз…
Она гладила своими маленькими ладошками мое лицо, что-то еще шептала, шептала. Потом обняла за шею и нежно, осторожно стала целовать лицо. Губы ее были сухими и горячими…
Так закончилась эта мучительная и горькая ночь. Ночь невыразимой нежности, ночь горького прощания…
Такси пришло вовремя и быстро домчало нас в аэропорт. Там, зарегистрировав билет, мы стали дожидаться посадки. Народу было мало. Нам не мешали. Ангелика стояла, прильнув ко мне и уткнувшись лицом в грудь, молчала. Молчал и я, осторожно обнимая ее худенькие плечи, поглаживая слегка дрожащей рукой густые и такие знакомые волосы. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем. Все уже было сказано, давно сказано. Наше молчание было понятнее слов – мы все понимали! Понимали всю безнадежность и безысходность наших отношений, понимали с самого начала. Нас бросила в объятия друг другу судьба, она нас и разлучала. Судьба в лице наших детей, судьба в разнице наших лет. Мы все понимали… Все ли? Но почему же мне так плохо, почему еще вчера появилось острое чувство вины перед ней, перед этой маленькой, хрупкой и одновременно сильной женщиной? Почему вдруг у меня в голове все звучат и звучат ее слова, сказанные тогда, в самом начале:
– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Тогда я не знал, что ответить… Не было у меня ответа и сейчас…
Вдруг Лика подняла голову, посмотрела мне в глаза и, словно подслушав эти мысли, сказала:
– Не вини себя, Сашенька, и не переживай, мой милый! Ты ни в чем не виноват! И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!
Да, я это знал. Но все равно ответа на вопрос, как нам жить по-одному, вдалеке друг от друга, у меня так и не было…
Она еще что-то говорила, но я больше не понимал слов. Я просто впитывал в себя звук ее голоса, смотрел в огромные, голубые глаза и не мог оторваться – они вновь стали затягивать меня в свой омут. Вдруг она замолчала, отстранилась, как-то судорожно вздохнула, и глаза ее набухли влагой. Слезы сплошным потоком побежали по лицу, закапали с подбородка. Она беззвучно плакала, но продолжала, не отрываясь, все смотреть и смотреть на меня. Сердце мое разрывалось от нежности и горя…
Вдруг над нашими головами грянул безжалостный, жестяной голос-разлучник:
– Граждане пассажиры, начинается посадка пассажиров на рейс номер… следующий по маршруту…
– Все, Саша, это тебя зовут на посадку, это твой самолет! – Она немного помолчала и, с силой стиснув мою руку, сказала: – Вспоминай меня, любимый, вспоминай хоть иногда… Прощай, Сашенька!
Мы еще несколько мучительных и бесконечных секунд смотрели друг на друга… Потом она резко повернулась и ушла…
Вот и все! На этом круг повествования замкнулся. Через несколько минут я выйду на летное поле и начну свой тяжкий и бесконечный путь к трапу самолета… Один, без Нее! Мне было плохо, очень плохо… Апрельское солнце палило нещадно…
Ветер холодный с севера дует
Дышит зимою, вьюгой грозит.
Холодно…холодно! Снег заметает…
Звездочка манит к себе, что магнит.
Ветер, туманы, снега и ненастье,
Времени Бог снова против меня…
Глаза закрываю и вижу то счастье -
Звездочку в небе, что манит меня!
Напсано лет 40 назад
Была любовь, ее уж нет,
Затмилась мраком ночи,
Но все ж любви угасшей свет
Мне ослепляет очи.
М. Эминеску.
Новенькая в нашем классе появилась в самом начале предпоследнего, девятого класса. Это была маленькая, худенькая и очень живая девочка с какими-то необыкновенно большими, черными, очень выразительными глазами. Звали ее Франческа. Это, столь необычное для нашего слуха имя, делало ее какой-то загадочной, даже неземной. Франя – так она себя звала – очень быстро влилась в школьную жизнь. Девочкой она оказалась очень общительной, веселой и как-то незаметно, уже к концу сентября, стала своей в доску. Удивительно, но ее одинаково легко приняли и мальчики, и девочки, что – согласитесь – бывает нечасто. Надо ли говорить, что каждый второй мальчик нашего класса (не считая каждого первого) оказался к концу осени в нее влюблен. Меня сия участь миновала. Наверное, потому, что в нее первым, безумно, влюбился мой лучший друг Вовка Сумин. Уже к Новому году Франческа стала явным лидером нашего класса. Она успевала все. Как-то так получилось, что врагов, или хотя бы просто недоброжелателей, у нее не было. Франя легко разруливала все напряженки в коллективе. Даже сейчас, с высоты прожитых лет, думаю, что человеком она была незаурядным. Кроме того, Франческа оказалась неплохой спортсменкой. На беговых коньках, на пятисотке, она показывала результат первого разряда и, что особенно удивительно, неплохо играла в хоккей с мячом. Мы даже брали ее на районные соревнования в свою, мальчишескую команду. В общем: комсомолка, спортсменка, активистка, причем по настоящему, без всякого там киношного подтекста. Весной и в начале следующего лета мы ее знакомили с окрестностями Шантарска. От Столбов Франя была в диком восторге! Потом, на каникулах, она с родителями, уехала куда-то на юг….
Когда же начался новый, уже последний учебный год, Франя в школу не пришла. Ну, а через недельку, шумануло: Франческа с родителями уезжает в Израиль. Что тут началось!… Собственно мы, тогда впервые узнали, что есть евреи, и что они, якобы, другие. Раньше это и в голову никому не приходило, и думать об этом не думали. Ну, а числа 15-го в классе впервые после каникул, появилась Франя. Молчаливая, тихая, даже робкая. Совсем другая. Мы тоже себя чувствовали как-то неловко. Ну, а дня через три все пришло в норму, после того, как пацан из параллельного класса, на переменке, назвал Франю предательницей. Оказавшийся рядом Вовка, без промедления навинтил ему по роже и, повернувшись к Франческе, сказал:
- Ничего не бойся Франя. Мы рядом … в обиду не дадим!
Франческа прежней уже не стала, но с нами – мной и Вовкой, она становилась той Франческой, которую мы любили и привыкли видеть. Вовка, по прежнему сох по ней, а мне она казалась сестренкой. Мы часто бывали у нее дома, она - у нас. Вместе учили уроки, ходили на каток, в кино ….
Уехала Франческа в марте. С тех пор мы о ней никогда и ничего не слышали. Ничего! Хотя вру! Когда собрались на 30-летие окончания школы – всего то 6 человек из класса осталось в городе – кто-то сказал, что Франческа с родителями давно в Штатах. Кто и откуда это узнал, я не знаю.
Ну, так вот, для чего я это все рассказал? А вот для чего! Когда мы сдавали выпускные экзамены, Израиль – как нам тогда говорили – напал на Египет. Началась война, которую потом назвали шестидневной. Везде гремели митинги, проводились собрания, осуждающие агрессию сионистов против мирных и пушистых арабов. Собрали такое комсомольское собрание и у нас. Было это в актовом зале, присутствовали ученики 9-10 классов. Активисты выступали, что-то говорили - клеймили, конечно! Мы с Володькой сидели рядышком. Молчали. Я вспоминал Франческу, Вовка, как оказалось – тоже! Внезапно директриса сказала:
- Ну, а что скажет Сумин – и ткнула пальцем в нашу сторону. Вовка нехотя поднялся, мялся и молчал.
- Что же ты Сумин? Где-то ты бойкий, а сейчас что, и сказать нечего? Скажи, уж, пожалуйста, коллективу, что ты думаешь об Израиле?
Вот тут Вольдемар и выдал:
- Что я думаю об Израиле? – переспросил он негромко и как-то задумчиво. Затем, помолчав, громко ляпнул:
- Я, думаю, что страна, в которой живет такой человек, как наша Франческа, плохой быть не может!
Сказано это было с большим чувством и со всем юношеским максимализмом! Описывать, что началось в зале, я думаю, не стоит. Все, в соответствие со своим воображением, легко поймут последующие события. Были, конечно, оргвыводы, таскания по инстанциям и т. д. …. Впрочем, на дальнейшей Вовкиной жизни это никак не сказалось. Выпускные экзамены сдал неплохо, и довольно легко поступил в Высшее военно-морское училище. Военную карьеру закончил 4 года назад командиром ракетного крейсера. (О времена, о их скоротечность!) Сейчас капитан первого ранга в отставке.
Впрочем, опять запамятовал! Одно последствие для Вовки все же было. В конце 70-х судьба занесла его в Средиземное море. Он, в то время, был командиром БЧ на каком-то эсминце – советском, естественно. И вот, когда их судно оказалось в пределах видимости Израильского берега, он, долго разглядывал его в бинокль, а потом обмолвился:
- В этой стране, живет моя школьная любовь – и добавил, что хотел бы там побывать. Так вот, какая то сука накапала, в результате, он два лишних года проходил в каплеях.
Такая вот школьная история случилась в те времена, которые потом назвали застоем.
В 1968 году выпала папе дальняя дорога: командировка в Москву, на учебу. Ну, проводили мы его, он помахал нам с мамой белым крылышком самолета ИЛ-18 и отбыл. Мы же отправились домой, ждать телеграмму о благополучном прибытии папы в столицу. Все как обычно... . На следующий день мы телеграммы так и не дождались, а еще через день, в газете «Известия», на последней странице, внизу, мы с ужасом прочли ма-а-а-ленькое такое, неброское объявление, гласившее, о том, что такого-то числа, после вылета из аэропорта Челябинска потерпел аварию пассажирский самолет ИЛ-18. И указан номер злосчастного рейса – тем, которым папа и летел!!! Представьте наше состояние! Да вдобавок еще и телеграммы нет…. Мы с мамой подхватились и помчались в управление ГВФ Красноярска. Там нас долго мурыжили – часа 3, не меньше, а потом сообщили, что среди погибших в катастрофе человек с такой фамилией не значится! Мы слегка успокоились, и поехали домой, недоумевая, а куда же, в таком подевался наш папа? Ну, а по приезде, все окончательно пришло в норму - соседка вручила нам телеграмму, доставленную в наше отсутствие. В ней папа сообщал, что он долетел благополучно, устроился, что все нормально! Камень с души свалился окончательно, а все недоумения остались позади. Через пару дней папа и сам позвонил, при этом, невнятно, как бы промежду прочим, обмолвился, что опоздал на самолет в Челябинске и что вот, мол, как ему повезло…. Правду же об этом вояже мы узнали несколько позднее, по возвращению папы из Москвы. Дело обстояло так. Самолет, на котором папа перемещался по воздушному пространству страны, совершил посадку на дозаправку в Челябинске, совсем ненадолго. Они с полчасика посидели в самолете, а потом всех пассажиров выгнали в аэропорт, сообщив, что по метеоусловиям, вылет откладывается на 2 часа. А в городе этом, надо сказать, проживал младший мамин брат. Папа, понятное дело, позвонил ему и тот с приятелем быстренько подкатил на легковушке, прихватив с собой некоторое количество приветственно-горячительных напитков. Встречу, как водится, слегка обмыли. Потом в ресторане аэропорта – немножко добавили, а когда объявили, что вылет откладывается до утра, поехали к Василию – так брата звали – домой. Там они тоже солидненько «приняли на грудь» и утром, соответственно, к рейсу слегка опоздали. Автобус с пассажирами уже укатил к самолету! Папа, будучи «слегка» подшофе, давай требовать, что б его пустили в самолет. Получив отказ, он не растерялся! За углом, вывернул свою стильную куртку наизнанку и превратился в иностранца в фасонистой клетчатой куртке. Далее, у стойки регистрации билетов, он давай громко, на трех языках, доказывать, что « … он есть француски комьюнист, член фрацуски компартия, что он есть лично знаком с Морис Торез, что ему надо срочно в Москау, что он воеваль с фашист …» - это единственная святая правда из всей тирады - ну и так далее.… Однако порядок – как ни странно – победил, мнимого иностранца в самолет так и не пустили, и он остался жив. Вот такой случай – коктейль из выпивки и аэропортовского порядка – спасли папу в 1968 году от … несчастья.
Божественная тайга
А этот короткий рассказ о случае, свидетелем которого был я сам. Случилась сие летом то ли 65, то ли 66 года. Мы, трое друзей одноклассников, знакомых с раннего детства, под присмотром и руководством папы сплавлялись на самодельном плоту по таежной реке. Прошло уже несколько дней сплава, установился определенный распорядок дня и вот как-то поздним вечером, поужинав, мы под лесной, нескончаемый чай и гитару принялись распевать свои, дворовые, блатные песни. И про ту гавань, куда заходили корабли, и про Ереванское небо и много, много других. Папа в сторонке занимался чем-то своим. Вдруг, воспользовавшись возникшей паузой, он нам и говорит:
- А давайте-ка ребятки, я вам лучше стихи почитаю! Мы, конечно, вежливо согласились, а папа помолчал, откашлялся и начал наизусть декламировать:
- Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу….
Он читал Божественную комедию. Читал немного нараспев, слегка раскачиваясь и закрыв глаза. Но главное не это! Главное то, что он читал ее на итальянском!!! Родном языке Данте. Я уже не помню, всю ли ее он нам прочел, или только отрывки. Не помню отчетливо. Кое-что он дублировал на русском. Читал долго. Мы, заворожено, открыв рты, слушали. Представьте: ночь, костер, шум ветра в вершинах могучих елей, чуть слышимый плеск воды и плавная, музыкальная итальянская речь над просторами сибирской тайги и …звезды!
Это одно из самых ярких и глубоких воспоминаний в нашей, пацаньей жизни вообще и о моем папе в частности. После таких стихов, блатные песни петься перестали. В последующие вечера мы пели что-то из Есенина, песни военных лет, русские романсы. Вот такое, очень необычное и своеобразное знакомство с Великой литературой, посреди Великой тайги случилось в нашей жизни.
Хотел бы с вами я друзья
Еще разок побыть
На свете мало, знаю я,
Мне остается жить …
Со всеми вами за столом
Еще раз посидеть
Поговорить бы о былом
И нашу песню спеть
А, выпив по Москве пройти
Забывши время нужд
И в баре вспомнить, по пути
Веселый Moulin-Rouge
Как далеко забросил рок
Меня, друзья, от вас
Я вспомнил здесь не раз Росток
И вас друзья не раз.
О, если б можно время вспять
Идти заставить вдруг
Увидеть за столом опять
Друзей веселый круг.
Порядком выпить, как всегда
И в карты поиграть
Поспорить, пошутить. Тогда …
Согласен умирать!
Потом попрощался и уехал на родной Енисей. Там он взялся лечиться сам: купаться осенью и зимой, бегать по 10-15 км то на лыжах, то просто бегом, изнуряя себя запредельными физическими нагрузками. Потом баня, парилка, ледяная вода, какие-то народные бабушкины средства …. Так прошел год. Процесс в легких стал загасать, ну и все, папа выздоровел. Потом долго писал письма одному из этих немецких профессоров, рассказывая о том, что он выздоровел и благодарил за те слова, которые вызвали такую его реакцию
Случилась эта история в 1944 году. Командование, прознав, что выпускник Киевского пехотного училища – мой папа - довольно неплохо владеет немецким языком, спешно направило его в Москву, на курсы военных переводчиков. А там, выяснив, что он, кроме того, знает еще и английский (правда похуже), сразу же перевели на учебу в заведение, напрямую связанное с МИДом. В стенах сего учреждения, у него и состоялась незабываемая встреча с всесильным наркомом крайне специфического наркомата. Дело было так. Шел как-то по коридору этого самого учреждения – молодой, девятнадцатилетний лейтенант - и вдруг видит, как в коридор, с лестницы, брызнула, чья то охрана. Папа остановился и слышит чей-то быстрый шепоток:
- Берия, Берия….
Ну, – рассказывал папа - я вытянулся, как и все, встал по стойке смирно и вижу, как в коридор выходит невысокий человек в знаменитом пенсне. И в этот самый момент - вспоминал папа - я весь помертвел…. Это он вспомнил, что в кармане его галифе лежит трофейный, дамский Вальтер, привезенный им еще из армии. Уж больно хорош тот был - маленький, удобный, инкрустированный серебром, короче вещь редкая по красоте. Вот папа и не удержался, таскал его с собой! И дотаскался, … ибо у него тут же мелькнула мысль:
- Все, конец, щас повяжут, … попытка покушения, … расстрел… Он вспомнил, как простые, но опытные смершевцы и то, с полувзгляда, под одеждой оружие видели у любого человека, а здесь сам Берия! Его такие волкодавы охраняют!!! Все, конец!!!
Ну, а Л.П.Берия идет себе спокойненько и в ус не дует! А че бы ему дуть то? Вот уже он к папе подходит, а я – вспоминал папа – ни жив, ни мертв, стою и не то, что не дышу, а, кажется, даже и не думаю! В ступоре полном!!! Жизнь то кончилась!!! Вдруг Л.П.Берия, проходя мимо, почему-то останавливается и, обращаясь к папе, спрашивает:
- Ви кто? Фамылия - ну папа ответил.
- Гдэ слюжишь - папа снова, на полном автомате, отрапортовал.
- Какые язики - папа опять что-то сказал
- Маладэц – сказал всесильный Л.П.Берия, повернулся и пошел дальше.
Как вышел из МИДа, как пришел к Москва-реке папа не запомнил. Просто обнаружил себя уже стоящим у парапета и украдкой разбиравшего этот злосчастный вальтерок…. Разобрал и покидал подальше в реку, и только потом обнаружил, что на нем все мокрое - не только нижнее белье, но и гимнастерка с брюками….
Вот такая незабываемая встреча состоялась у папы в Москве поздней осенью 1944 года.
И это все о нем …
(рассказы об отце)
1
Гадала цыганка.
Где-то далеко, далеко, на западе, гремела война, а здесь в Сибири, почти в центре Азии, на берегах могучего Енисея, все было мирно и тихо. Холодный ветер, рвал с деревьев последние желтые листья, студеные, свинцовые воды реки жадно облизывали мокрые доски хлипкого причала. Все это – холод, наступающая зима - окончательно портили и так то невеселое настроение троих друзей. Они возвращались из Абакана, из военкомата, где вечно замотанный делами военком, в который уже раз категорически им отказал в отправке на фронт. Кроме того, напоследок, он и вовсе их огорошил сообщением, что на фронт они, даже если им и стукнет по 18, все равно не попадут, а как призывники, имеющие среднее образование, поедут учиться на офицеров. Так прямо и сказал:
- Военные училища плачут по вам…. А пока – работайте…. Придет время – вызовем!
Они были молоды, рвались воевать и поэтому, дожидаясь парома и греясь у чахлого костерка, долго строили планы достижения цели – бить ненавистного врага. Вскоре, однако, подошел паром, и они отправились в путь через неоглядную ширь Енисея домой, на правый берег. Паром был почти пуст. Парочка колхозных телег с лошадьми, эмка с каким-то важным чином и старая, старая цыганка с выводком шумных, суетливых ребятишек – вот и все пассажиры. Вскоре непогода загнала всех под хлипкий дощатый навес в самом углу парома. Один лишь чин так и не вылез из своей легковушки. Через некоторое время, цыганка, немного угомонив своих шалопаев, сказала, обращаясь к троице друзей:
- А давайте-ка Красивые, я Вам погадаю.…Какая кому дорога выпадет, как судьба ваша ляжет. Все скажу, все растолкую!
- Ребята – комсомольцы, атеисты похмыкали, покрутили носами и гордо отказались! Вот еще! Однако цыганка не отставала и вскоре, один из них … ну, назовем его Сашей, несмело протянул руку. Цыганка долго-долго изучала ладонь, низко склоняясь над ней и чуть не царапая ее своим крючковатым носом, а потом, выпрямившись, сказала:
- Непонятная у тебя судьба…. опасность грозит тебе по дороге на фронт…. Если не помрешь – большим начальником станешь … большим военным!
Саша, криво усмехаясь, отошел в сторону, а к цыганке смело втиснулся отчаянный и озорной Петро, сам обличием похожий на цыгана:
- Ну-ка, бабка, нагадай-ка мне счастья …. Цыганка снова уткнулась в ладонь парня:
- А не будет тебе счастья, … застрелят тебя на войне – брякнула старуха и отпустила руку парня. Петро же не огорчившись, весело сверкнув белыми зубами, сказал:
- Врешь, ты все, старая! Мы – бессмертные, разве не знаешь?
Последним к гадалке подошел Миша – самый молодой из троицы. Ему 17 должно было исполниться только через две недели. Бабка изучала Мишину ладонь, значительно дольше, чем у других. Разглядывала ее и так, и сяк, зачем-то даже заголила ее до самого локтя. Потом пытливо, уставясь ему прямо в глаза, сказала:
- Вот у тебя, красивый, все будет хорошо. Жить ты будешь долго, станешь известным человеком, много стран повидаешь, … и не умрешь, пока 70 лет не проживешь! Везучий ты парень, везучий….
Через 3-4 месяца судьба навсегда раскидала одноклассников. Папу самого первого призвали в армию. Он поехал учиться в г. Ачинск, где тогда дислоцировалось Киевское пехотное училище. О судьбе своих товарищей он не знал ничего до 1948 года. И только когда после многочисленных госпиталей он приехал в родное село, узнал, что Саша умер от тифа где-то в поезде, еще по дороге на фронт. Петро погиб в Карпатах, в начале 1945 года. Он к тому времени уже был майором, начальником штаба полка…. Все, в результате, случилось именно так, как и предсказала старая гадалка.
С этими самыми предсказаниями папа и жил спокойно до 70 лет, абсолютно о них не вспоминая, пока не приключилась у него болезнь - прогрессирующая катаракта. Папа стал катастрофически слепнуть. И как мы не предлагали ему ложиться на операцию, получали категорический отказ! Мол, нет и все! В конце концов, все-таки уговорили. Папу благополучно прооперировали. И только потом, придя, домой он мне и рассказал эту историю о предсказаниях. Ведь он тогда так и решил, что до предсказанного цыганкой возраста он дожил, а из больницы уже не выйдет – не судьба. Ведь остальные то предсказания-то сбылись, значит, все правда, теперь его черед настал! И только много позже, когда и 75 и 80 отметил, стал опять говорить, что все предсказания – чушь на постном масле, брехня! А Вы, как думаете?
Хорошо зафиксированный больной
в анестезии не нуждается.
Народная мудрость
Та дорога, что началась в психоневрологическом диспансере, через год, привела меня в стены районной больницы одного маленького сибирского городка. И стал я работать районным психиатром. Служба была поликлиническая, однако два раза в месяц приходилось дежурить по больнице. А это и приемный покой с его массивом поступлений самых разнообразных больных, это и стационарные отделения, это и контроль над приготовлением пищи и прочие хозяйственные заботы – например трезвые ли кочегары в больничной котельной. Поэтому когда субботним утром идешь дежурить, всегда гадаешь: какое предстоит дежурство? Иногда оно бывает спокойным. Так, привезут парочку больных и все. Тогда удается и отдохнуть, и почитать. … В общем, такие дежурства не сильно напрягают, а иногда…
Впрочем, это дежурство выпало именно спокойным! Бездельным. Неторопливо сделал обходы больных по отделениям, попил чайку с, пришедшим глянуть послеоперационных больных хирургом. Вот и все! Короче, к вечеру даже утомился от медленно ползущего времени.
Вдруг, часов в 8 вечера в приемный покой, где я нес службу, является мой коллега, врач – окулист Генка Левашов. Я сначала обрадовался мол, партнер в шахматы пришел поиграть! Однако Генка был печален, скособочен и озабочен собственным здоровьем - руками держался за живот, а лицо было страдальческим. … Правда, в меру.
- Что случилось, батенька?
- По-моему у меня аппендицит – ответил страдалец…
Ну, мы посовещались, сообща помяли его живот и, решив, что дело серьезно, вызвали дежурного хирурга. Вскоре искомый специалист прибыл. Он тоже, сосредоточенно сопя носом, минут десять холодными пальцами перебирал многострадальный Генкин живот и поднявшись с кушетки, сказал:
- Да, коллега! Похоже, придется это место удалять…. Сейчас возьмем анализы, посмотрим какая у тебя кровь и, благословясь, приступим?
- А куда деваться? Сам все понимаю! – жалобно ответил Генка и они, рука об руку отправились в хирургическое отделение. Когда через некоторое время я поднялся к ним, обнаружил сплошную идиллию. Пациент и его лечащий врач вольготненько расположились за столом заведующего, На столе красовалась здоровенная бутыль с бесцветной, прозрачной жидкостью и рядом, небольшие медицинские мензурки. Воздух в комнате был уже напоён благородным запашком неразведенного спирта. Чистого, медицинского!
- Чего это вы ребята? Другого времени не нашли?
- Так мы к операции готовимся – ответил хирург, а Генка, выдохнув воздух и смахнув слезу, пояснил:
- Предпер ..предоперационная подготовка! … Тебе налить?
- Ну, Вас к черту! Виктор Иваныч, тебе ж оперировать!
- Знаю… я капельку … здоровье поправить, да и для уверенности в руках – и снова набулькал рюмки. Генка поднял её, взялся за хлеб, однако хирург, отобрав кусок, сказал:
-Так! Закуска мне, а тебе, пациент, нельзя … желудок должен быть пустым, … а то стошнит на операции!
- Ты смотри, как бы его раньше не стошнило – снова встрял я. Собутыльники – простите, врач и пациент – переглянулись, ругнули меня и, что б не мешал, выставили из ординаторской, где уже без помех продолжили подготовку к оперативному лечению. В ординаторскую я вернулся, когда к операции уже все было готово и доктор с пациентом выходили в коридор:
- Слушай, Гена – говорил хирург – давай операцию под местной анестезией сделаем? А то ты уже … того … анестезиолог будет ругаться. А под новокаинчиком … раз и готово!
- Давай – согласился пациент – где он, наливай! Был Генка уже весьма хорош и, выходя в коридор, влепился в косяк. Тут он узрил меня и, покачнувшись, молвил:
- Ты…. это! Если что! … Проследи, чтоб машина сыну осталась, … ик! …ладно? - и они, покачиваясь, и приобняв друг друга – для большей устойчивости, надо полагать – направились в операционную. Я с тревогой глядел им в след…. Случай был сложным!
Подходя к двери операционной, Генка вдруг грянул во всю ивановскую:
Дрожжи буржуй, настал твой смертный час
Против тебе весь белый свет поднялси …
Он засмеялси, улыбнулси, все цепи разорвал
И за свободу бьется как герой…
В дверях палат стояли «ходячие» больные и с улыбками наблюдали за происходящим…
В оперблоке, больного увели на операционный стол, а пьяненький хирург, пошатываясь мылся, переодевался в стерильное, сыпав при этом сомнительными остротами и прибаутками. Ну, а затем я увидел чудо! Порог операционной переступил весьма поддатенький мужчина, что хорошо было видно даже и неискушенному человеку, а к столу подошел совершенно трезвый, уверенный в себе и своих действиях Хирург. Движения его были точными, команды короткими, четкими и я даже залюбовался, глядя на скупые и выверенные движения его рук! Вот что значит профессионал!
Операция, как и ожидалось, прошла успешно. Ведь не зря они к ней, так тщательно готовились! Утром я зашел проведать страдальца. Лицо его было серо-зеленым и очень печальным.
- Что, Гена, тяжело? Больно?
- Да, уж!
- Ну, ничего, потерпи. К вечеру полегчает.
- Да причем тут потерпи? Какая, к черту, боль? У меня башка раскалывается от вчерашнего спирта. Вот, дурак то – добавили он, а потом, улыбнувшись, сказал:
- Меня там, в операционной, все-таки стало тошнить, а потом и рвота началась. Видел бы ты, какой фонтан разведенного спирта из меня хлынул! Виктор сначала ругался, а потом скомандовал, что б меня укололи. Генка, придерживая руками живот, тихонько засмеялся и добавил:
- Я, прежде чем отрубиться, еще успел услышать, как операционная сестра с возмущением сказала:
- Это не операционная, а какой-то спиртогонный завод …
- Так, больной… как самочувствие – вдруг со стороны двери раздался голос и в палату зашел Виктор Иванович - бодрый, свеженький, румяный. Он довольно потирал свои пухлые ручки, а карман его халата подозрительно вздулся, заметно оттягивая вниз полу. Лечение, похоже, продолжалось …
Лучший руководитель тот, у кого
подчиненные много способней его.
Гудмунд Хернео.
Как быстро пролетела учеба в институте! Казалось, еще недавно мы сидели на лекциях, бегали в кино и пивбары, сдавали какие-то сложные и не очень сложные экзамены. Казалось, только вчера я трепетно-любовно изучал каждую буковку в только что полученном, новеньком, пахнувшем типографской краской документе под названием «Диплом». … А вот уже все друзья и знакомые разлетелись по селам и весям нашей страны прокладывать свою дорогу в другой, уже взрослой и сложной жизни врача. Такая новая и неизведанная дорога легла и предо мной. А началась она в интернатуре по психоневрологии. Интернатура – это годовой, последипломный курс углубленного изучения избранной специальности. Среди прочих премудростей психиатрического профиля изучали мы и наркологию….
Как-то утром, по первому ноябрьскому снежку, бежал я в диспансер. Бежал потому что было прохладно, бежал потому, что слегка опаздывал, бежал, потому, что хотелось захватить на работе отдежурившего всю ночь собрата–интерна Васю Валягина. Однако как ни торопился, минут на пятнадцать я все-таки опоздал. Бочком, стараясь не попасться на глаза начальству, прошмыгнул мимо раздевалки и незаметненько поднялся на свой, третий этаж. В коридорах было пусто, и непривычно тихо. Просочившись в ординаторскую, я обнаружил в ней Валентина, нашего же сокурсника. Валька с крайне унылым видом сидел за столом и меланхолично листал какой-то справочник. Я быстренько скинул одежду, облачился в халат и уселся за стол:
- Фу! … кажись пронесло … Начальство не засекло?
- Да нет…
- А ты что такой квёлый? Где все? Где наш Васисуалий?... Он что, уже смылся?
И только тут до меня окончательно дошло, что Валентин один, что в ординаторской – как ни странно! - нет ни заведующего, ни других врачей. Да и Вася, слышимый обычно издалека, в пределах досягаемости моих органов чувств не идентифицировался, что уже само по себе было удивительным, ибо Вася был если и не видим, то слышен издалека!
- Не понял, а куда все подевались? – уже удивленно спросил я озираясь. Валентин ничего не ответил, лишь как-то неопределенно хмыкнул.
- Куда, куда – ответил Валентин – сказал бы я тебе в рифму куда, да лучше помолчу!
- Что, опять наш Васенька, во что-то вляпался? – догадался я.
- Сказать, что вляпался, значит, ничего не сказать – ответил Валентин и как-то безнадежно махнул рукой.
Надо сказать, что Вася Валягин был человеком очень непоседливым и вечно попадал в какие-то истории, переделки и переплеты. Так совсем недавно, уже здесь, в стенах наркологического стационара он отмочил такой, например, номер.
Как-то в конце рабочего дня мы собрались сходить пивка попить. И когда уже стали собираться, Вася вдруг вспомнил, что он еще не сделал обход больных! Вот запамятовал, как-то! Закрутился! Занят был неотложными делами! Будучи человеком добросовестным, Василий, уговорив нас пару минут подождать, стремглав помчался в палату к своим больным. Обход – дело святое! По дороге туда, ему в голову пришла блестящая, рационализаторская мысль, позволявшая значительно ускорить процесс осмотра больных …. Придя в палату, он и принялся эту «светлую» мысль реализовывать. Вася попросил всех больных раздеться до пояса и встать, плотно прижавшись, друг к другу. Мол, он щас будет отрабатывать новый метод аускультации. Ну, встали эти 5 или 6 больных, руки на поясе и в такт, по команде молодого, предприимчивого доктора дышат: вдох …выдох … вдох …выдох. Вася же слушает переднего и говорит:
- У первого – хрипы справа, у второго – жесткое дыхание, у третьего. … Однако третий так и не узнал, что же у него с легкими, ибо тут, как на грех, лиса близёхонько бежала…. А точнее - главный врач, проходил мимо палаты…. Этот, убеленный сединами доктор, почему-то не проникся такой новаторской идеей – вот ретроград! - и смог по достоинству оценить Васины изыски. Гром, по сему поводу, на «планерке» был страшный и Василий, аж целых два дня, после этого, ходил тихий и незаметный. И таких «недоразумений», где главным фигурантом был Вася, имелось предостаточно. Знаете, есть такие люди, которые постоянно влипают в разные истории. Вот Васю и подводила живость и непосредственность характера. В то же время, Вася был парнем отзывчивым и добрым, неплохо окончившим институт и имеющим хорошие знания наук институтского курса. …
- Так что случилось – спросил я у Вальки, наливая чай из всегда горячего электрического самовара – колись, давай!
- Да он выкинул такой номер, что все его прежние проделки – безобидная детская шалость пред нынешним фокусом! Может, мы Васю больше и не увидим – делано-грустно добавил Валентин, хитро при этом улыбаясь!
- Ну не томи …Его, что, ночью в женском отделении поймали? Или он бегал за водкой, по просьбе пациентов наркологического отделения, и был публично уличен?
- Не, все гораздо хуже … он радио слушал!
- ???
Вот что, в конце концов, поведал мне Валентин. Заступил, значит, Вася на дежурство вместе с опытным доктором. Часам к 10 вечера они закончили все предписанные им по дежурству дела и, неторопливо попив чайку, отправились отдыхать. Доктор пошел к себе, а Вася в нашу ординаторскую. Надо сказать, что наркологическое отделение, по сравнению с обычными больничными учреждениями, было оформлено очень качественно и даже богато - по тем временам, конечно! Стены всех кабинетов были облицованы рифленым деревом – так называемой «вагонкой» - и покрыты лаком. В коридорах – полированные панели. Всюду цветы в большущих деревянных емкостях, отделанных затейливой резьбой. Ну, а оборудование – вообще сказка! Так, например, все кабинеты и даже палаты были оборудованы селекторной связью. А в кабинетах врачей – ординаторских – стояли сверхсовременные и мощные – опять же по тем временам - радиоприемники. Помните такие? Ламповые, стоящие на ножках, сверкавшие полированными боками и огромной передней панелью с большущими ручками настроек. Чудо! Так вот, Васенька дописав истории болезней, устроился у такого приёмничка. Крутили, крутили Васины шаловливые ручонки кнопочки настроек и докрутились до «Голоса Америки». Была такая архизапрещенная передача, вещавшая из логова имериализьма на русском языке и адресованная угнетаемым тоталитаризмом гражданам нашего отечества. Ну, а теперь, читатель поднапрягись и реши задачку с тремя … известными. Дано: хорошо звучащий голос загнивающего и продажного капитализма, селекторная связь, ну а третья составляющая - непоседливый выдумщик и озорник Вася Валягин. Тоже мне задачка, ответит вдумчивый Читатель! Бином Ньютона! … Правильно! Васенька устроил трансляцию этого вражеского голоса на все палаты и посты медсестер нашего этажа! Как говорится, с применением технических средств, совершил противоправное деяние, выражавшееся в ведении агитации, подрывающей устои социалистического общества. Голос нашего вероятного противника, падкий на дешевые сенсации, минут десять клеветал на советскую действительность, пока прибежавший, держащийся за сердце и видавший виды доктор прекратил это безобразие!
- Ну, а утром, уже минут за десять (!) до начала рабочего дня к главному врачу явились два, очень серьезных, немногословных мужчин, а Васю срочно вызвали к ним в кабинет – закончил свой рассказ Валентин.
- Ну, ни фига себе! И что теперь будет?
- Не знаю …. никто не знает! Заведующему отделением и нашему руководителю велено было сидеть в приемной и дожидаться, пока компетентный и карающий орган проведет разбор полетов. Вот все и сидят, а нашего балбеса в кабинете прорабатывают. Нам тоже сказали с рабочих мест не отлучаться! И удастся ли Ваське соскочить с карающего органа – тоже неизвестно…
Такую вот милую историю поведал мне Валентин. Конечно, теперешней молодежи, выросшей в условиях полной и бездумной свободы слова эта ситуация не очень то будет понятна. Однако старшее поколение поймет все прекрасно и легко представит возможные и серьезные – серьезные без всяких дураков! – последствия сего поступка. Однако все закончилось благополучно. Васю прорабатывали в кабинете главного врача часов до одиннадцати, а потом отпустили. Вскоре ушли и хмурые, молчаливые дяденьки. После этого, Василий неделю ни с кем не разговаривал и его контакт с нами ограничивался только междометиями: «Да, нет, ага» и тому подобное. Короче – был тише воды и ниже травы. Учитывая Васину общительность, это, несомненно, было признаком глубочайшей, психической травмы. Впрочем, через недельку Вася полностью оправился от потрясений, и все потекло по-прежнему. О том, что с ним произошло в кабинете главного врача, он нам так никогда и не рассказал, как мы ни настаивали. В отместку мы его несколько дней дразнили агентом КГБ, но это прозвище к Ваське так и не прилипло. Лишь позднее, всплыла фраза, которой ему и долбили по башке, а именно о технических средствах и подрыве социалистического строя. Да и главный врач при случае и без случая, неоднократно напоминал о Васиных умственных способностях и его не в меру шаловливых ручонках. Вот и вся история!
Вас как будто бы две,
таких разных:
и нежных, и властных!
Своей пылкой душой,
отстраненным и умным лицом,
ты дана как укор
об утраченном прошлом….
Я тогда, чуть коснувшись
прекрасной руки,
ощутил теплоту
твоих нежных, но
жарких объятий!
А потом, когда платье
неслышной волной,
с тихим шелестом
пало к ногам,
я под нежною кожей –
вдыхая её аромат! –
слышал стук, перезвон
ритмов наших сердец.
Я испил сладость губ,
Искривленных гримасою страсти
И твой шепот:
еще же, еще ...
И во взрыве взаимного счастья
мы слились …
стал тогда я тобой …
и познал глубину
твоей пылкой,
и жгучей любви!
О, Валерия, милая Женщина!
ты прекрасна, желанна
и так мне теперь недоступна!
Нет тебя, и ко мне
ты уже не придешь
НИКОГДА!
Так поплачь обо мне,
о несбывшихся страстных
желаньях, что хотел воплотить,
обретя вдруг тебя!
Так поплачь же неслышной,
и светлой слезой…
Все ушло, ничего мне уже
не вернуть…
Все растаяло в дымке забвенья …
Я измучен, я пуст, я один ...
О, Валерия – странная Женщина!