Снова стремишься к успеху, пусть сил — на копейку,
Ноги сбивая и пот вытирая с лица.
Думаешь — шаг до последней, победной ступеньки,
Голову вскинешь — ступенькам не видно конца.
Затронута честь, и она мне велит
Назавтра с коварством смертельно сразиться.
Есть горькая истина: кто победит,
Тот станет убийцей.
Но — к черту тревогу, сомнения прочь…»
А за горизонт, от рассвета спасаясь,
Лучом, словно пулей, пробитая ночь
По снегу сползает.
Вставать оказалось и больно, и трудно,
Но встал, побежал, на подводу залез.
И кучер, пожав мою детскую руку,
С улыбкой сказал: «Молодец!»
А после лихие подводы по свету
Возили и вновь возвращали назад.
И падать с подвод приходилось мне этих
И снова на них залезать.
Не все удавалось постичь и осилить,
Дорог — ни одной — не встречалось прямых.
Случалось, подводы меня подводили,
Но что обижаться на них?
Вникая во все, но не все понимая,
Надеясь, как многие, лишь на авось,
Я думал, что все же найдется прямая,
Увы, таковой не нашлось.
В далекой дали теперь детские годы,
Но кажется мне — и сейчас я бегу,
Бегу и бегу за спешащей подводой,
Вот только догнать не могу.
Не зря, когда нам непосильно трудно,
Мы, потаенно веря в чудеса
И ощущая эту связь подспудно,
Протягиваем руки к небесам.
И свято верим, созерцая Вечность,
Где мир — на звездности, не на крови,
Что там, в бесчеловечье, — человечно,
Что там — истоки счастья и любви.
Ну, что ответить? Вася глянул косо,
Как ни старайся — будешь виноват,
Но вспомнился ему доходный способ —
Гнать самогон, а после — продавать.
И сразу за работу взялся круто,
Весьма повысил градус жизни он.
Пускай в столице доллары — валюта,
А на селе валюта — самогон.
Одна беда — жена следит за Васей,
На выпивке пришлось поставить крест.
Он, словно кот, что ходит возле мяса
И очень хочет мяса, но не ест.
Он — словно кот, она же — словно кошка,
Их жизнь теперь по-новому идет.
И «словно кошка» веселей немножко,
Однако стал грустнее «словно кот».
Ну, кто такой султан? В конце концов
Он тот, кому все кланяются льстиво.
Мне больше по душе поклоны ивы
И правда, изреченная в лицо.
Меня, простого, знать не хочет знать,
Не восхваляет звонко и речисто,
И я приказывать не научился,
Куда привычней — строчкой убеждать.
Немало разных у султана дел,
Живу иным — стихов побольше мне бы.
Само собой, что я султаном не был,
Трех жен при этом все-таки имел.
И за этим процессом нахально,
Дернув страждуще водки стакан,
С любопытством весьма сексуальным
Из окна наблюдает Иван.
Олю взгляд прожигает, а толку?
Рядом цель, но при том — далека.
Ваньке душу терзает футболка,
Где возвысилось два бугорка.
И кричит он, слегка окосевши,
Ведь храбреет, когда во хмелю:
«Не помочь ли с прополкой, соседка?
Все, что хочешь, тебе прополю».
Оля видит соседа страданья,
Понимая, цена-то им — грош.
«Мне нужна тяпка крепкая, Ваня,
Ну, а где ты такую возьмешь?»
И сосед огорченно вздыхает.
Светит солнышко все горячей.
Тяпка крепкая — возле сарая,
Но, похоже, что дело не в ней.
В таком согласье дом ни разу не был.
Зять сразу приобрел авторитет.
А теще виделось седьмое небо,
Куда она готовилась взлететь.
Раскрыла упаковку, там — игрушка
(«Оценят, — думал Коля, — красоту»):
Царевна, превращенная в лягушку, —
С залетно-роковой стрелой во рту.
И тут потряс квартиру голос мощный,
И суета возникла неспроста —
Усердно Колю посылала теща
В довольно неуютные места.
А зря. Таким подарком намекал он:
Она — царевна, значит — всех главней.
Но теща, видно, сказок не читала,
Хотя, как в сказке, жить хотелось ей.
Он шумел рассерженно в полете,
Лез под майку и шуршал в траве.
Я стряхнул его, ведь неохота
Оказаться с ветром в голове.
А когда толкал он в спину страстно,
Помогая двигаться вперед,
Понял я, что ветреность прекрасна,
Коль ускорить помогает ход.
Обежав притихшую окрестность,
Ветер шустро повернул назад.
Я завел мотивчик бессловесный,
Чтоб слова на ветер не бросать.
И мои преобразились думы,
Стало им просторно и светло,
Огорченья, словно ветром, сдуло,
И печаль, как ветром, унесло.
Сам не знаешь, что тебя спасет,
Может, заклинанья, амулеты?
И лениво наплывает сон,
Втягивая в душный омут лета.
Постоять с часок бы под дождем,
Подышать бы свежестью туманов
Или стать на время воробьем,
Жадно пьющим воду из фонтана.
Без премудростей особых
И без лишней суеты.
А вокруг — ряды фасоли
И капустные ряды.
Глянешь на небес просторы —
Синь светла и широка,
В живописные узоры
Превратились облака.
Не бегут, не уплывают,
Словно их окутал сон,
Иногда напоминая
То капусту, то фасоль.
Что-то отразилось вроде,
Тут сам черт не разберет,
То ли небо в огороде,
То ли в небе огород.
Эх, подняться как-то мне бы
(Пусть считают чудаком)
Облака вскопать на небе,
И засеять их потом.
Но полю я долго-долго
Прыткой тяпкой огород.
Много толку от прополки —
Знает сельский наш народ.
Плавали русалки в реках. Жалко,
Что давным-давно все было это.
И по-женски хитрые русалки
С пушкинских времен сидят на ветках.
Грянет горе, если рекам вскоре
Не вернуть былое быстротечье.
Плохо, если «по колено море»,
Хуже, если по колено речка.
Но ее беспомощные волны
Дарят все же в летний день прохладу
И шуршат меж камышами, словно
Просят человека о пощаде.
Потому и наполняет грустью
Времени тревожная примета:
Стягивают высохшие русла
Горло обезвоженной планеты.
Прислушайся к себе и сбрось сомнений тину,
Услышь — в тебе живет неумерший родник,
Встряхнись, и он пробьет замшелости рутину,
И ты поймешь: былое — только черновик.
В чем-то схожи мы нынче с листвой —
Бьют нас ветры, смеясь и рыдая,
Как не жаль, но уже к нам с тобой
Постепенно пришло увяданье.
Словно лиственный шум, — голоса,
Словно листья, состарились лица,
Кто-то нас, как листву, разбросал
По безвестным задворкам кружиться.
Холодает. Не радует глаз
Опустевших аллей золотистость.
Нас, как листья, смело. В этот раз
Возродимся ли снова, как листья?
На тротуар неуклюже,
Между спешащих людей,
Профилем бывшего мужа
Черная выползла тень.
Словно из мглистой засады,
Из захолустья ночей
Выползла, мрачно касаясь
Женщины в сером плаще.
Женщина помнит измены,
Бешеный вопль: «Не рожай!»
Видит: похмельно у тени
Мнимые руки дрожат.
Неба сгущаются краски,
Все безотраднее день…
Женщина катит коляску,
Перечеркнув эту тень.
И как ни старается злая старуха,
Считаться с Иваном должна,
Мутит ведь старуху от русского духа,
Что делать — не знает она.
Пускай на Ивашке простая рубашка,
Пусть в лапти обут — ерунда!
Ведь в деле любом не дает он промашки,
И горе ему — не беда.
Пройдет через чащи, пройдет через броды,
Пройдет по ухабам полей.
Десятки столетий лесное отродье
Не может его одолеть.
Встречались Ивану драконы и змеи,
Орда приходила с войной,
Их доля такая, как доля Кощея
С его хитромудрой иглой.
В брюки рваные одет,
Исцарапан весь. И что же?
Никакого дела нет
До него, увы, прохожим.
Бог немало нам прощал,
Нынче — крепко озадачен,
Ведь уходит в мрак дождя
Семилетний пьяный мальчик.
Что-то жизнь пошла не так,
Много дури, много боли…
Нудный дождь… тяжелый мрак…
Смертный запах алкоголя.
Доверчиво строка стремится
Проникнуть в светлый мир чудес,
Где перекраивают птицы
Густую синеву небес.
Где пересчитывает ветер
Березы, клены, тополя
И листьев ярким многоцветьем
Укрылась бережно земля.
Там луг позванивает росно,
Туман блуждает над рекой…
Строкой нащупываю осень
И трогаю рассвет рукой.
И, прилетая из далеких далей,
По-своему расчетливо и мудро
К цветкам медовым пчелы припадали,
Гудением озвучивая утро.
И видел я, как, синь отодвигая,
И опалив багряностью полнеба,
Плыла заря над росными лугами,
Над тихим лесом и над рощей вербной.
Весна врывалась в мир, весна ломилась,
А я глядел на горизонта алость,
И зримая неповторимость мира
Неповторимо мной осознавалась.
Мне кажется, что журавли поют
На журавлином языке высоком
Про синь озер и полевой уют,
Про отшумевших весен светлоокость.
Летят они. То бурей, то грозой,
То ливнем будет их полет отмечен.
Летят, вонзаясь клином в горизонт,
Летят, крылами раздвигая Вечность.
Сельчане идут по тропинке знакомой,
Скользит по пригорку туман невесомо,
Вверху - океан синевы.
Сельчане идут, и узоры рубашек
Похожи не зря на веснушки ромашек,
Что светятся между травы.
Нет, не где-то в хуторе далеком,
Не в селе, заброшенном давно,
В городе бывает одиноко
И глядишь бессмысленно в окно.
Дело не в какой-нибудь обиде -
Цвет осенний нагоняет грусть.
Вспоминаешь то, что позабыто,
Лирику читаешь наизусть.
Из осеннего приходят мрака
Мысли про веселую весну...
Как сосед заводит в дом собаку,
Вечер прячет в облака луну.
Растормошив предутреннюю мглистость
И осветляя травостой густой,
Заря, скользнув по лепесткам росистым,
Плывет над утомленною землей.
И я иду по лугу ей навстречу
В нетронутой ветрами тишине.
Чуть слышно о своем лопочет речка,
Но речь ее вполне понятна мне.
И ощущаю, что душой причастен
К тому, что для любви сотворено.
И если есть на белом свете счастье,
То в этом ощущении оно.
А я, листок тетрадный исписав,
По тропам рифм и образов плутаю,
И бережно отобразить пытаюсь
Зарю, что осветляла небеса.
И словно ощущаю в тишине
Ее багряность теплую, живую,
И с яблоком я облако рифмую,
Развесисто висевшее над ней.
Она, на небе места не найдя
(Поскольку не заладилось с погодой),
В мои стихи переплыла охотно,
Наверное, спасаясь от дождя.
Стучат по листьям капли все сильней.
И как-то хрипловато и смиренно
Петух на всякий случай кукарекнул —
Гляди и станет во дворе светлей.
Случалось много раз: мечты дробя,
Врывались в жизнь шальные перемены,
А место, где болели за тебя,
Все так же оставалось неизменным.
Порой слабел в пути, порой робел,
И убежать от суеты хотелось,
А место, где всегда добры к тебе,
Прописку постоянную имело.
Там камушек любой тебе знаком,
Там от неправды правдой отгорожен,
Там ждет тебя всегда родимый дом,
Обычный дом, но нет его дороже.
В легком шуме листвы ощутима приветливость,
Улыбаюсь деревьям, улыбаюсь заре.
Знаю, будет немало червонного, светлого
В сентябре.
Еще многое в жизни свершится, достигнется,
По знакомой тропинке не раз побреду,
И плодами меня одарят, как гостинцами,
Ветви яблонь в саду.
Не растратилось время мое, не закончилось,
Но когда-то прощальная вспыхнет заря
И почувствую вновь, как безвыходно хочется
Сентября.
Как охота полей васильковых, ромашковых,
Где я с мамой цветов собираю букет,
Как охота чего-то родного, домашнего
Из ребяческих лет.
Рассвет, листву неспешно оросив,
Заходит в лес по луговым покосам.
Луч озорливо по ветвям скользит,
И по верхушкам горделивых сосен.
Сейчас и беззаботно, и легко,
Привычен издавна такой порядок,
Когда, как призраки былых веков,
В кустах дремучих прячутся коряги.
Когда вдали, позолотив траву,
Из тьмы выходит солнце величаво
И, осветляя неба синеву,
Листву листает теплыми лучами.
Прислушиваясь к звукам, не спеша
Иду по тропке сквозь лесное утро,
Мне ясно в шуме лиственном слышна
Деревьев достопамятная мудрость.
А дятел незатейливо исчез,
Лучом рассветным бережно обласкан,
И пробудился чутко спавший лес,
Во сне смотревший вековые сказки.
А после сольются вдали,
Развихрив простор поднебесья,
С осенней грустинкою песен,
Что вдаль понесут журавли.
И, выйдя зимою на луг,
Пойму я, отставив заботы,
Что снежные хлопья — как ноты
Для резвых метелей и вьюг.
И пусть никаких в том чудес,
Пусть это не нами открыто,
У каждой поры все же есть
Невидимый свой композитор.
Я там, где крики боя носит ветер
И где в крови холмы и ковыли.
Во мне и смелость Муромца Ильи,
И гордая отвага Пересвета.
Ему назад возврата нет,
За горизонт скользит по росам,
Где, искупавшись в море звездном,
Вновь превращается в рассвет.
Председатель совета вздохнул
И промолвил с заметным волненьем:
«Как бы нам не брехали, страну
Фронтовое спасло поколенье.
С той поры изменилась она,
Подлецы да иуды — в героях,
Им — почет. А могилы война
И сейчас, к сожалению, роет.
Но и с чувством вины не должны
Уступать мы ни пяди, ребята.
Так помянем, — сказал председатель, —
Не пришедших с Великой войны…»
Зазвенели стаканы. Была
В этом звоне огромная святость.
Как соборные колокола,
В память он прозвучал о солдатах.
И летел, как тревожный набат,
Над травою, укрывшей окопы,
Над селом, над страною и над
От фашизма спасенной Европой.
И взяла всех в кольцо тишина,
Поминальных минут не разрушив.
Но, испив ее горечь сполна,
Земляки затянули «Катюшу».
Показалось — от их голосов
Благодатью наполнился воздух...
Было небо в ту ночь яснозвездным —
Это души светили бойцов.
В размышленьях о давнем своем
Прохожу у ограды знакомой,
Где тоскует окраинный домик,
И где тянется память к былому,
Растворяясь доверчиво в нем.
Речка рядом и мостик, и брод,
Пахнет сыростью теплой и мятой.
Постою на песке рыжеватом,
Ощущеньем забытым объятый
Дней, когда ни проблем, ни забот.
Побреду вдоль реки не спеша
Через поле, где трав многоцветье…
А вверху гонит облако ветер,
Словно в лодке Харона по Лете
Проплывает прощально душа.
Не баловала жизнь. И неспроста
К грядущим огорченьям приучала.
И приходилось снова прорастать,
Как говорится, начинать сначала…
Теперь в летах я, но еще не стар.
И не пустая это небылица, —
Что много раз из будней прорастал…
Дай Бог, хотя бы раз заколоситься.
Отбушует зима, и метели закончатся,
Время быстро промчится, и клен под окном,
Веткой тронув тебя, залопочет листочками,
Приглашая доверчиво в дом.
Много найдено нами и много потеряно.
Но, конечно же, нет никаких в том чудес,
Что за вьюгами всеми, за всеми метелями —
Потепленье озябших сердец.
И твоим добродушием обезоруженный
Непорочностью строк за грехи расплачусь.
Даже вьюжной зиме неуверенно вьюжится
Посреди незавьюженных чувств.
Твоя любовь не одного кружила,
Но прегрешения Господь простит.
Твоя любовь почти недостижима,
Но все-таки хватаюсь за «почти».
Удача улыбается мне редко,
А неудач — всегда невпроворот.
Кто я? Простак, играющий в рулетку,
Наивно верящий, что повезет.
Досужие, пустые разговоры…
Кругом весна, а у меня — снежит…
Твоя любовь была бы приговором,
Но я согласен с ним всю жизнь прожить.
И просияет над нами,
День пробудив, синева.
Щедро на поле признаний
Заколосятся слова.
И, упасая от грусти,
От утомивших забот,
Помыслы наши и чувства
Солнечный лучик сошьет.
А вечер тих и беспечален, ведь
Из добрых размышлений нынче соткан.
Ты словно бы притягиваешь солнце,
Чтоб излучать потом тепло и свет.
Я понимаю, что всему свой срок,
И что досадна встреч прошедших краткость,
Но не напрасно на осенней грядке
По-майски улыбнулся мне цветок.
Он, пробудив дремавшие мечты,
Напомнил о тебе своим цветеньем.
И понимаю — не найти спасенья
Мне от твоей нездешней красоты.
Был дождь, но распогодилось теперь,
Забыты и растраты, и утраты.
Я все рассветы отдаю тебе,
Себе я оставляю все закаты.
Любовь тебе оставлю, и с тобой
Пусть будут неба синь, рассветов алость,
И ты оставь мне — даже не любовь,
Хотя бы то, что от нее осталось.
Где беспечно стрекочет кузнечик,
И опять по тропиночке ты,
Улыбаясь, шагаешь навстречу,
Полевые срывая цветы.
А поодаль, у речки, над бродом,
По окраине щедрой весны,
Облака осветляя, уходит
Солнце в загоризонтные сны.
И, пропитана воздухом вешним,
Ночь войдет во владенья свои,
И забытые строчки воскреснут
Для взошедшей над нами любви.
Как здорово, что мы одни
Под синью неба кудреватой,
И что у ног звенит родник
И пахнет мята.
Что правда на двоих одна
И мысли единит, и взгляды,
Что ты, хотя и не жена,
Но все же — рядом.
И тянется моя рука
К твоей. А сквозь туман белесый
Переплывают облака
Из лета в осень.
Рассвет звучал таинственно, органно,
В лугах поили ласточек ручьи,
И в дымке исчезавшего тумана
Лучи ловили клювами грачи.
И все смешалось — шум листвы, твой шепот.
И, бережно по кромке чувств скользя,
Мы рухнули в любовь, как будто в пропасть,
В ту, из которой выбраться нельзя.
Друг другу отвечаем невпопад,
Но стоит ли сейчас на это сетовать?
Твои глаза задумчиво таят
Вернувшееся в мир тепло осеннее.
Какие ночи были в Ирпене,
Все то, что говорил, я с неба считывал,
И бережно теперь живет во мне
Высоких чувств счастливая мучительность.
А впереди — сплошные холода
И помыслов, и слов неуспокоенность.
Мы расстаемся, может, навсегда,
И только час до отправленья поезда.
Докучливо дожди заморосят,
Распяты дни извечными разлуками,
И находились тяжело друзья,
И не везло с надежными подругами.
И повесть обрывается, увы,
Но верю все же в продолженья повести.
Таков расклад: есть Вечность у любви,
И только час до отправленья поезда.
Где бодрые ветры вздымают
Густую траву,
Созвучьями день наполняя,
Как строчки — строфу.
Где между надежд и сомнений,
Красот и хламья
Любовь — как совпавшие тени,
Твоя и моя.
Мы у моря, мы просто молчим,
Осознав: разговоры излишни.
Нас молчание не огорчит,
Мы его понимающе слышим.
Помолчим, есть опасность в словах
И сейчас доверять им не надо,
Ведь они — словно окрик в горах,
Приводящий подчас к камнепаду.
А над нами — безмолвье небес,
А вокруг — меланхолия ночи…
И безмолвию в противовес —
Крик неслышимый двух одиночеств.
И нынче безлунно нахлынувшим вечером,
Как будто по мертвому царству теней,
Шагаю тропинкой, тобой не замеченный,
Сквозь снежную замять навстречу тебе.
Спешу. И, быть может, потешен в поспешности,
Поскольку — надежды безгрешно дробя —
Ты видишь во мне чудака безуспешного,
Такого, что вряд ли достоин тебя.
Безлюдье. И ветки тревожно колышутся.
Мне ветер навстречу, и ветер — окрест.
Не так ли волна обреченная движется
На губящий эту волну волнорез?
Вихрь затихал, сорвав на листьях злость,
А к нам тепло сентябрьского заката
От горизонта по холмам покатым
В раскрытое окно перелилось.
Я был ей не любовник и не муж,
И эта встреча в сутолоке буден
Не стала пусть переплетеньем судеб,
Но все ж была переплетеньем душ.
И как-то все удачливо слилось —
Беседа и прочитанные строки,
И ставшая совсем не строгой строгость,
И вихря шум, забывшего про злость.
…Вдали, багряно подавая знак,
Прорезался рассвет меж облаками,
И, ожидая нас, дремал в бокалах,
В себя впитавший лунный свет, коньяк.
Да, это так. Но за стихов отраду,
За их неистребимый непокой
Я буду доверительно оправдан
Тобой.
И знаю — в лабиринтах дней тревожных,
В глухих хитросплетеньях бытия
Нет никого нежнее и надежней
Тебя.
Не зря же ночью тихой и безлунной
У дымчатых созвездий на виду
Опять к тебе по долгому безлюдью
Иду.
К скучающей, уставшей, неуснувшей
Иду как будто в странном полусне.
И мягко светят мне твои веснушки
В окне.
В холодное кружение уйду,
В клокочущие, долгие метели,
Но возвращусь, когда опять в саду
Укроет ветви белое цветенье.
Когда воскреснут листья и трава,
Когда созреет бережно надежда
И новых песен прозвучат слова,
Сближая нас и радуя, как прежде.
И добрые напишутся стихи
Под оживленный перезвон капели,
Ведь не случайно третьи петухи
Так звонко, по-весеннему запели.
3 место – Сергей Кривонос (Украина) «Окно родного дома»
https://kniga-goda.org/results2021.html
День ободрится. Проснется село.
По-бабьелетнему станет светло,
Улицы солнцем пропахнут.
И зачерпну осторожно зари.
Переливая в ладони твои,
Не растеряю ни капли.
Будет, над лугом взойдя, тишина
Нашим совместным дыханьем полна,
Залистопадится осень.
Время завьюженное пережив,
Эту зарю донесешь до межи,
Где ждет апрель цветоносный.
И просияет угрюмая даль,
Дню отдавая цветением дань.
Станут радушнее лица.
Недолговечным сомненьям назло
Все, что, казалось, свое отжило,
Вместе с весной повторится.
Тебя ни о чем я не стану расспрашивать,
Забудусь, замру, онемею,
В ладони возьму твои пальцы озябшие,
И сразу мне станет теплее.
Безмолвствует город, ветрами исхлестанный,
А небо сквозь сумрак тоскливый
Глядит с высоты изумленными звездами
На двух чудаков молчаливых.
На тех, что застыли на краешке Вечности —
Заснеженном, льдистом, морозном,
На тех, что во имя всего человечества
Любви не позволят замерзнуть.
Зря раскричалось воронье
Над травянистой глухоманью,
Ты приближение мое
Почувствуешь на расстоянье.
Пусть не богат, не знаменит,
Но — бурями страстей не сломлен —
Скажу о главном. Изменить
Возможно жизнь одним лишь словом.
И разномыслия свои
Навек забудем — слава Богу,
Ведь возвращает нас к любви
Подаренная им дорога.
То, что, казалась нам, прошло,
Преобразится в то, что будет,
И хлынет губ моих тепло
В твои заждавшиеся губы.
Пускай мороз — уюта нам хватает
Среди заиндевелых тополей.
И видно, как легко снежинки тают
И на моей руке, и на твоей.
Они мелькают, словно бы посланье
Нам передать стараются, кружа.
У снегопада есть свое дыханье,
У снегопада есть своя душа.
Так здорово, что ты со мною рядом,
Что нам немало предстоит пройти,
И мы идем вдвоем под снегопадом,
Под зимним одноцветным конфетти.
Метель ворвется в город с завываньем,
Но нам она не сможет помешать,
Поскольку у любви — свое дыханье,
Поскольку у любви — своя душа.
И нарочито громко все закашляли,
Нахально набиваясь на скандал.
Кто виноват — учитель не расспрашивал,
Он сел за стол и тихо нам сказал:
— Мне этот дым напомнил очень многое —
Страну обороняя от врага,
Тяжелыми военными дорогами
Сквозь дым боев с друзьями я шагал.
Он тяжко плыл над селами горелыми,
Над всем родным, любимым, дорогим.
Тогда мечталось нам дожить до времени,
Когда погибельный исчезнет дым.
Когда послевоенные, победные
Застольно песни запоет народ,
И только дымка легкая рассветная
Над мирными полями поплывет…
Молчали мы. Учитель не отчитывал
И поученьями не докучал,
Он просто очень добрым был учителем
И говорил спокойно, не кричал.
Среди разнотравья, среди разноцветья
Сверну на лужайку, вдохну тишину.
Вот-вот потемнеет, над крышами вечер
Покатит по небу луну.
Дойду до средины поселка. У вишни
На старой скамье посижу у крыльца.
Как будто бы вновь голоса я услышу
И мамы моей, и отца.
А сад мне помашет ветвями знакомо,
Приветливо в окнах затеплится свет,
И с легкой печалинкой детство припомню,
Счастливей которого нет.
Пахнет клевером и мятою,
А на поле у реки
Ветром лютики примятые
Тянут к солнцу лепестки.
Шустрый шмель, мохнатый выдумщик,
С васильков сгоняет сон,
Убедить пытаясь, видимо,
Что цветов хозяин — он.
Клевер, мята, поле летнее,
Синь, что нежного нежней…
Сочинять стихи без этого
Было б невозможно мне.
Без сварливо раскричавшихся
Озабоченных грачей,
Без рассвета, набросавшего
В травы росные лучей.
Без дорог, устало пройденных,
Без обширности степной,
Без частички малой родины,
Хуторка, где дом родной.
Муж, в общем-то, прилично зарабатывал,
Прилично также выпивал и матами
Ее привычно крыл. И вот беда —
Он, обмывая грамоту почетную,
Напился как-то в дрободан, до чертиков,
Уснул и, оказалось, — навсегда.
Теперь никто не материт сердечную,
А на душе мучительно по-прежнему —
Над каждою копейкою дрожит:
Была сиделкой, трудная профессия,
Но дали оскорбительную пенсию,
С которой только впроголодь и жить.
Скребется мышь в углу холодной комнаты,
Но что тут огорчаться? Хоть какое-то
Живое обитает существо.
«Я с мышью, — объясняет мне, — беседую,
Когда живешь одна, кому посетовать
На горькое-прегорькое вдовство?»
И я помог, чем смог, хозяйке старенькой
В неброском доме, бедами обставленном,
Где столько неуюта и тревог.
Чинил, носил, ворочал и морочился,
Но в доме было столько одиночества,
Что я его преодолеть не смог.
Стучит все беспокойнее, все чаще,
Стучит сильней, чем ливень о стекло,
Оно как будто хочет достучаться
До всех, кому хранить его тепло.
И кажется, что комната тускнеет.
И, безнадежно боль в себе глуша,
Я чувствую, как, устремляясь в небо,
Прощается с моей ее душа.
Отец, как мне твои слова нужны,
Когда забвенью предается подвиг,
Когда историю родной страны
Пытаются переиначить подло.
Когда глумливо прошлое долбят,
Выдумывая гнусные причины,
И занести в герои норовят
Иуд, стрелявших боязливо в спины.
Отец передо мною — молодой,
В фуражке, в офицерской гимнастерке.
Был тяжким, батя, путь твой фронтовой,
Пропахший кровью, потом и махоркой.
И кажется, что святостям конец,
Что честь бесчестью битву проиграет.
Но смотрит с фотографии отец,
Надежду на победу оживляя.
И все теперь вокруг безлюдно, безголосо,
Но даже и в такой поре есть благодать,
И в свой последний день легко заходит осень,
И, видно, ей не страшно умирать.
Она еще придет, она еще воскреснет,
Меняя краски, забагрянится в садах
И журавлино отразится в новых песнях,
И листопадно прошумит в стихах.
А в доме мамином мне думать неохота
Об осени, ее дождливых днях,
А в доме мамином — лишь теплая погода
И нет ни октября, ни ноября.
А в доме мамином все так же пахнет детством,
И также ласково-нежны ее слова.
И, как в былые годы, хочется согреться
У старой печки, где трещат дрова.
И я знаю, что будет всегда у меня
Два огромных светила, два Вечных огня,
Два дарующих свет мироздания,
Два великих бессмертия — мать и отец,
Неделимая сила нетленных сердец,
Что спасает в любых испытаниях.
По любым лабиринтам пройдешь здесь на ощупь.
И хотя нынче тем, кто с деньгами, почет,
Заходя в соловьиную светлую рощу,
Ощущаешь себя богачом.
Дым костра у реки, запах ландышей вешний,
Скрип калитки в саду и ромашек букет…
Можно жить и об этом не думать, конечно,
Но без этого родины нет.
Где — друзья, где безбрежие яблонь и вишен,
А столица — мельканье машин и людей.
Там за уличным шумом не часто услышишь,
Как ликует смешной воробей.
Там не слышно в трубе завывающей вьюги,
И не видно лесов, что вросли в синеву,
Там под вечер не катится солнце по лугу,
Пригибая густую траву.
И вовек не отыщешь такого простора,
Где знаком тебе каждый вершок-корешок…
Нестоличный мой город, приветливый город —
Самый маленький, самый большой.
Усердно хлещет бесшабашный ветер,
Но мне уютно и тепло сейчас,
Ведь я иду, согретый тихим светом
Неугасимых материнских глаз.
Хотя непросто в эти дни живется,
Уверен, что помогут в час любой
И неба синь, и родники колодцев,
И мамина безбрежная любовь.
Сквозь радости иду, и сквозь тревоги,
Не опасаясь никаких преград,
Пока дорога есть, пока в дороге
Я ощущаю материнский взгляд.
Их подгоняет время беспощадно,
И я боюсь, в тускнеющей дали
Слова прощанья прозвучат печально
И долететь не смогут до земли.
Посыплется внезапно снег горячий,
И ветками взмахнет поникший сад,
А я пойму, что ничего не значу
Без стаи, улетевшей в небеса.
Привычно прокричит петух соседский
В рассветно посветлевший небосвод,
И снова я перелистаю детство,
Что вместе с мамой в памяти живет.
А где-то далеко, под облаками
Прощально покружив, ее года,
Как будто птицы, прошуршат крылами
И скроются навеки. Навсегда.
Ее нельзя мне обмануть.
Вокруг одна беда. И что же?
Быть может давнее безбожье
Нас вывело на ложный путь?
Среди утрат, среди обид
Мелькают дни, мельчают лица,
Куда, скажите, торопиться,
Коль над страной туман висит?
Но к маме мне всегда спешить,
К ее проблемам и заботам,
Ведь в притяжении души
Живет божественное что-то.
Здесь, среди суетливых людей, —
Неуют, беспокойство, усталость.
Но на что же надеяться ей —
За душой ни гроша не осталось.
Вновь — упреки нетрезвых юнцов,
Матерятся они без утайки
И бросают с ухмылкой в лицо:
«Надоели совсем попрошайки!»
Но, врастая в чужую беду,
Со славянским живым состраданьем
Старики подаянье кладут,
А самим — хоть проси подаянье.
Люди длинной идут чередой,
В общий узел сплетаются мысли.
И сжимает монеты ладонь,
Что ложатся на линию жизни.
Дворы, сады… А непохожесть в том:
Давно здесь обезлюдел каждый дом,
Лишь иногда тоскливо и протяжно
Завоет пес, обживший старый двор,
Где песья будка да еще — забор,
Но лучше в будке выть, чем быть бродяжим.
Такая вышла с улицей беда —
Покинули ее давно сельчане,
Но по привычке зябкими ночами
Согреться опускается звезда.
И я по этой улице иду,
Вдали зарю холодный ветер сдул,
Горбатый клен глядит на мир смиренно.
Наверное, и в нем живет тоска,
А ветка — словно теплая рука,
Прожилки на листках — как будто вены.
И заяц, бесприютности назло,
Примчался на заросший луг пастуший,
И весточкой из дней минувших кружит
Поблеклое гусиное перо.
Лежат букварь, утюг, велосипед…
Чтоб как-нибудь напомнить о себе,
За поворотом скрипнули ворота…
Живет на свете улица. Она,
Как брошенная в старости жена:
И жизнь — хоть удавись, и жить охота.
Почему, неизвестно, его называют Кочан.
Проживает один. Во дворе — только Шарик хромающий.
Выпивает Кочан втихаря, а потом по ночам
Матерится во сне и кричит в тишину угрожающе.
Он собаку когда-то отбил у разгульных юнцов,
Что ее на костре, на шашлычном, едва не зажарили.
Пусть по полной досталось ему от юнцов-подлецов,
Но теперь поиграть во дворе можно с преданным Шариком.
Подбирает объедки Кочан, подметая вокзал,
Ежедневно — похмелье и рожа с небритыми скулами.
Чтоб у Шарика жизнь человечней была, так сказать,
Сам он жизнью собачьей живет, но об этом не думает.
Пусть считают отшельником, пусть осуждает народ,
Твердо верит Кочан, что простятся ему все чудачества.
После смерти к могиле спасенный им Шарик придет,
И ему не завоется, не заскулится — заплачется.
Но есть для всех веков и поколений
Коллега по фамилии Есенин,
Перелепивший душу не одну.
И есть среди надменного уродства
Коллега по фамилии Высоцкий,
Который песней вылепил страну.
По-настоящему за настоящих —
Пью за коллег, что лепят нас и тащат
Пускай по трудному пути, но ввысь,
Что, на кострах сгорая, не сдавались,
Что вниз срываясь, снова поднимались,
Что шли на смерть, а вылепили жизнь!
Старушка с неподъемными авоськами
Горюет — дома кончились дрова.
По сыну мать грустит седоволосая,
Вмещая боль в негромкие слова.
А мужики на проводницу пялятся,
Ну, что и говорить — товарный вид!
И только пахнущий вокзалом пьяница
С тоскою на пустой стакан глядит.
И радость здесь, и грусть, и удивление,
И песни, что печалят-веселят,
А за окном в обратном направлении
Бегут березы, клены, тополя.
Бурлит вагон, качается-колышется,
И, голосами полнясь, вдаль бежит.
Не так ли и планета наша движется,
Разноголосо обсуждая жизнь?
Из этих дней ей многое запомнится —
Огни трагедий, пепелища драм.
Она живыми судьбами наполнена
На зависть галактическим мирам.
И вовсе я не сделаю открытия,
Но не сказать, конечно, не резон:
Планета наша — тоже общежитие,
Огромный торопящийся вагон.
Он катится дорогами нетленными,
Ему вовек с маршрута не сойти,
Его заманивает вдаль Вселенная,
Раскинув рельсы Млечного пути.
Нередко нам в пути бывало весело,
Нередко лбы мы расшибали в кровь,
Но умудренно смотрим на созвездия,
Как на вокзалы новых городов.
Несу дожди. А над крыльцом моим
Застыла радуга. И весел вновь поселок.
И лучше быть промокшим, но веселым,
Чем грустным и безжизненно сухим.
Улыбками наполнив тишину,
Прохожих дружно посветлели лица.
А воровство, конечно, мне простится,
Поскольку вскоре я дожди верну.
Синоптик мне:
— Что, снова баловство?
Недавно ветер ты украл умело…
— Да мне помочь соседу захотелось,
Вот и решился вновь на воровство.
Повсюду сушь, а надо мной — вода,
Сейчас, как говорится, не до скуки…
Сосед довольно потирает руки,
И солнце светит так, как никогда.
Сзади раздаются голоса
Тех, кого взяла за горло старость:
— В руки максимально — три часа,
Чтобы всем желающим досталось.
Площадь громких выкриков полна,
Время стало самой главной целью.
Есть теперь солидная цена
У того, что, в общем-то, бесценно.
И правы, выходит, мудрецы:
Время — деньги. Что не так, скажите?
Никакой на свете дефицит
Не сравнится с жизни дефицитом.
А толпа шумит, толпа кипит,
Становясь все больше бесноватой.
— Время юности нельзя купить?
— Можно, но с увесистой доплатой.
— Ну, а детство? Цену назови…
— Станет кошелек опустошенным.
— А почем, — кричат, — пора любви?
— Точно, что не купишь по дешевке.
Прибывает на базар народ.
Время продают! Пока без драки…
Я и сам купить его не прочь,
Нет на это времени, однако.
Лето в Лету готовилось кануть,
Многоводна она постоянно.
И промолвил сосед, у фонтанов
Бродя:
«Вы такие наивно простые,
Вы свое, дай-то Бог, отгрустили,
Вы давно бы друг друга простили,
Друзья».
Ты глядела в глаза нефальшиво,
Ты была горделиво красивой
И счастливой среди прихотливых
Красот.
И к тебе, вопреки всем запретам,
Полевая тропинка из лета,
Не великого пусть, но поэта,
Ведет.
И на стыке отчаянных криков,
Там, где нету толпы многоликой,
Где твои, что под цвет ежевики,
Глаза,
На просторе, где поле, где воля
И где нет ни печали, ни боли,
Предстоит одинокие доли
Связать.
Пройти полжизни от безверья к вере,
Но так тревожна нынче тишина,
Как будто сквозь нее идет Сальери,
Неся предательский бокал вина.
Пройти сквозь утро к твоему порогу,
Коснувшись краешка зари рукой,
Где журавлям, что собрались в дорогу,
Октябрь прощально прошуршал листвой.
Дышать рассветом, выйдя на покосы,
И вновь среди дремотной тишины
Пройти по листопаду, влиться в осень
И разгадать ее цветные сны.
По кронам лип, что выстроились в ряд,
По неподдельно светлой листопадности,
Где, всех прохожих наполняя радостью,
В багряность октября вросла заря.
По полю, где уснули ковыли,
Припав к холмам покатым обессилено,
По золотому, что — на фоне синего,
И по туманным выдохам земли.
В дворах — костры. Беснуется огонь.
В лугах, как островки, стога разбросаны.
А я межсосенно плыву по осени,
По осени большой, без берегов.
Пошабашить есть причина,
Он при силе, он — мужчина,
Надо близких содержать.
А семья большая очень —
Он, жена, четыре дочки.
И еще, к тому же, — зять.
У Сереги вид убогий,
Но плевать на то Сереге,
Он — на стройку, а не в храм.
Чем поможет государство?
Наверху — сплошное барство
С воровством напополам.
Тормозок на велораме,
Едет парень за деньгами,
Что, конечно же, не грех.
Он удачу в жизни ищет,
И таких сергеев — тыщи,
Где же взять удач на всех?
Был когда-то кочегаром,
Грузчиком, потом — завгаром,
Все старанья — в пустоту:
Честный парень он, известно,
Но сегодняшняя честность
Означает нищету.
Пускай хлебосольства и нет украинского,
Пусть лиры (валюта) даются с трудом,
Но все-таки близко до папы до Римского,
И есть — пусть не свой — комфортабельный дом.
На родину тянет, но платят там мало ведь,
Там вечные распри и вечный бедлам,
И вот за границей приходится вкалывать,
Чтоб в жизнь дать путевку двоим сыновьям.
Какие бы думы ее не печалили,
Всегда она — лирик со светлой душой,
И можно сказать, что привыкла в Италии,
Но память кричит, память кличет: «Домой!»
Туда, где колодец и тополь с воронами,
Где домиков скромных бесхитростный мир,
Ведь Родина вечно останется Родиной,
Хотя и не платят там лирикам лир.
Ему не очень в жизни повезло,
Женился трижды, трижды разводился,
Но все же не ушел в загул, не спился,
«Всем бывшим женам, — говорит, — назло».
Он женщин крепко хает и клянет,
И виноватых, и невиноватых,
И топает по жизни неженатым,
Ну, в общем-то, как хочет, так живет.
Но в ЗАГС его однажды повела
Необходимость полученья справки.
С утра он выпил водки «для поправки»,
Чтоб веселее двигались дела.
Дойти до помещенья не успел,
Столкнулся по дороге с «разведенкой»,
Веселой и загадочной девчонкой,
Взглянул в ее глаза и обомлел.
А дальше все — как в лучшие года,
Цветы и встреч забытая подлунность.
К приятелю опять вернулась юность,
На время, а быть может — навсегда.
Уверенный, что не попал впросак,
Судьбою несложившейся ученый,
Он через месяц направлялся в ЗАГС
С веселой и загадочной девчонкой.
И распластало небо синеву.
А я спросил его из любопытства:
А как же с этим — «лучше утопиться»?
Ответил: «Я, пожалуй, поживу!»
Пусть говорят: «Корова возрастная,
Обвисло вымя и не тот удой»,
Задорно я деньки припоминаю,
Когда всем стадом шли на водопой.
Ах, летний полдень! Золотились дали
Шмель над цветком загадочно летал,
Хотя и мухи въедливо кусали,
И хвост меня при этом не спасал.
Ну, а стоять все время, это — скучно.
Простора нет, какой-то спертый дух.
В углу набросан кучей хлам ненужный,
Где дрыхнет от безделия пастух.
А за окном — январский злобный ветер.
Чего тут ждать? Холодных скучных дней?
Но начинаю вспоминать о лете
И сразу же становится теплей.
Пусть ветер кружит, пусть полночь вьюжит,
Вдвоем не тужим. Пробьемся. Сдюжим.
А дружба — поле, что без границ,
С тяжелой пашней, с полетом птиц.
Рукасты они и зубасты,
И важности барской полны.
До лампочки им государство,
Им властные кресла нужны.
Известна давно их продажность,
Они — как полям суховей.
И видит царем себя каждый,
Хотя ни царя в голове».
…И тут же по телеку — драка,
И сразу экран задрожал,
Залаяли дружно собаки,
И кот из квартиры сбежал.
Какие там к черту дебаты?
Друг друга по жирным щекам
Лупили вовсю кандидаты,
Готовясь к державным делам.
Не огорчайся тем, что быт убог,
Не так уж и плоха Страна Советов,
В которой люди ходят на поэтов,
Как будто на хоккей или футбол.
Пока все просто, все тебе с руки,
Но за ошибки жизнь накажет строго,
А потому не убегай с уроков,
А коль сбежал, то сочиняй стихи.
Взгляни вокруг — не барствует народ,
Но, радуясь, живет «в семье единой»,
И Пугачева вскоре «Арлекино»
На конкурсе победно пропоет.
Поверь, Серега, правде нет цены,
А вот судьба десятки раз обманет…
Тебе, я знаю, не служить в Афгане,
Что станет рваной раною страны.
Ты, может, ожидаешь — под конец
Я напишу возвышенное что-то,
А мне сейчас одно сказать охота:
Живи по чести, как учил отец.
Поговорить нам — много есть причин,
Проблемы впереди стоят оравой…
Я написал письмо. Но как отправить,
Чтоб ты его, Серега, получил?
И понимаешь — будет он лететь
И заносить твои пути-дороги,
И думаешь, что надо бы успеть
Свершить хотя б немного.
Что надо бы домчаться, добежать,
Дорифмовать, домыслить, докричаться,
Вбежать в рассветы, веснами дышать,
Да так, чтоб надышаться.
Что надо многое еще найти,
Проламываясь к трудному успеху,
Что лишь начало этого пути —
Предощущенье снега.
А в час, когда, касаясь берегов,
Поплыли дружно над рекой туманы,
Душа к тебе рванулась покаянно,
Прорвав оковы гибельных снегов.
И, ощутив фатальное родство,
Она с твоей душой перехлестнулась,
И в нас обоих вдруг очнулись юность
И давних дней святое озорство.
Промчались дни. И где-то в октябре,
Когда к зиме готовились деревья,
Я подарил тебе стихотворенья
В укрытом первым инеем дворе.
Природе не хватало теплоты.
Крепчала осень. Но весна чудила —
Из дома твоего не уходила
И рассыпала по углам цветы.
Ударил гром, поселок пробудив,
А я — туда, где полю травы снятся,
Где запрягает день свои дожди,
Чтоб по лугам задористо промчаться.
Где тишина прочна и даль ясна,
Где плавная река в туман одета
И где еще задорнее весна
Вдыхает свежесть нового рассвета.
И вновь к тебе по тропке побреду
Под ветра несмышленое роптанье.
Приду и на колени упаду,
Как будто пред иконой Мирозданья.
Но, крыльями вонзаясь в тишину,
Сбивая иней с облаков осенних,
Трубит вожак: «Мы принесем весну!»,
На ветках замечая птиц оседлых.
Когда с тобой мы по полю бредем,
Себя среди осенней позолоты
Я чувствую уставшим журавлем,
Что думает печально об отлете.
И, сонную вдыхая полутьму,
Свои стихи послушать предлагаю,
Хотя, наверно, это ни к чему,
Мои стихи всегда с тобою, знаю.
И за собой спалив мосты дотла,
По кромке чувств ступая осторожно,
Ты мне так много света принесла,
Что не увидеть счастье невозможно.
Ты что-то говорила, я не слышал,
Чему-то улыбалась — не припомню,
И дождь стучал без устали по крыше,
Гонимый суматошным блеском молний.
Я в мысли погружался, как в трясину,
Я воскрешал былое ошалело.
Мои печали все отголосили,
Воскресли все мои стихотворенья.
А дождь опять по крыше бегал нервно.
И неуют, и сырость он оставил,
Но постепенно прояснялось небо
И тучи превращались в птичьи стаи.
— Вот третий снег… И мы одни.
А помнишь ли…
— Я не забыла.
Снегов судьбы немало было
Да и не таяли они.
— В тот черный день снег пролетал
Не сказочно, не величаво,
А как-то робко и печально,
Как будто что-то понимал.
—Да, это много лет назад
Случилось…
Не забылось чтобы,
Его суровые сугробы,
Как в балке, в памяти лежат.
— Но что на прошлое роптать?
Снега судьбы потом растают,
Они тебе не помешают
Снега природные считать.
— Сегодня выпал третий снег,
А следом выпадет четвертый.
Так просто все, но отчего-то
Ты постепенно погрустнел.
— Наверное, от непогод…
Себя считая виноватым,
Я думаю, что, может, пятый
Былое напрочь заметет.
Что прошлое? Его не станем хаять,
Оно ушло, и мы давно не те.
Угрюмых мыслей изморозь скупая
Проступит новой строчкой на листе.
Безлюдье. И дымится сигарета.
Вздыхают сонно рощи и поля.
В моих руках синицы больше нету,
Но нет, увы, и в небе журавля.
Раздумья наползают и терзают,
И ты, устав растерянно грустить,
Такими смотришь на меня глазами,
Что глаз от них никак не отвести.
Вокруг и сыро было, и темно,
А ты боялась, и хотела плакать.
По-данковски светило нам оно,
И мы сумели выбраться из мрака.
И показалось — вышли из проблем,
Но ты о сердце молвила беспечно:
«Теперь оно мне не нужно совсем
Да и его хозяин бессердечный».
Позабытые дни возвратит нам строка,
Потеряют значение все огорченья.
Я ведь знаю давно — ты лишь с виду строга,
А за строгостью скрыта готовность к прощенью.
И никто из соседей не станет роптать,
И внезапно пойму, только сблизятся лица:
Мы — две птицы с тобой. Нам пора улетать.
Но так страшно на тысячу лет разлучиться.
Отец, как мне твои слова нужны,
Когда забвенью предается подвиг,
Когда историю родной страны
Пытаются переиначить подло.
Когда глумливо прошлое долбят,
Выдумывая гнусные причины,
И занести в герои норовят
Иуд, стрелявших боязливо в спины.
Отец передо мною — молодой,
В фуражке, в офицерской гимнастерке.
Был тяжким, батя, путь твой фронтовой,
Пропахший кровью, потом и махоркой.
И кажется, что святостям конец,
Что честь бесчестью битву проиграет.
Но смотрит с фотографии отец,
Надежду на победу оживляя.
За коньяком до полночи сидели,
И вдруг среди веселой карусели
Дало у Лены настроенье крен:
Она ругала всех мужчин на свете
Да так, что за окном поднялся ветер,
Чтоб освистать виновников измен.
И, правила приличия нарушив,
Словцом ядреным облегчила душу,
А за окошком дождевал апрель.
На улице нас ждали мгла и сырость,
И здесь она сменила гнев на милость,
Шепнув на ухо: «Холодно… согрей…»
И свет машин покачивался пьяно,
И плыл туман, и были мы в тумане,
Огни реклам пускались в перепляс.
И дождевые капли разлетались,
И пальцы меж собой переплетались,
Не отпуская друг от друга нас.
Вот так бывает: маленькая встреча
Меняет мир привычный человечий,
И, что там о судьбе не говори,
Сокрытые туманом поздней ночи
Сливаются две маленькие точки,
И тихий свет рождается внутри.
А что еще мне, осень, взять из лета?
Медовость золотившихся хлебов,
Лазурь рассветов, песни, что пропеты
В тиши июльских добрых вечеров?
Усталый август поменяет краски.
И, словно старый странник, ослабев,
Дойдет до края, на меже сентябрьской
Тепло оставит летнее тебе.
И над лугами голубую дымку,
И зарево рассветного огня
Пронзит, как будто луч, твоя улыбка,
Меня и согревая, и маня.
Сквозь непогоды мчался за тобой.
Сейчас не горячусь. Боюсь обжечься.
Хотя я до корней волос земной,
Ты смотришь на меня, как на пришельца.
И посреди словесных сквозняков
Живу и верю: все-таки останусь
Твоих надежд извечным должником,
Твоей любви — извечным арестантом.
И вновь весна цветения полна,
И вновь земля цветеньем этим дышит.
А птица, покружившись у окна,
Совьет гнездо под нашей теплой крышей.
Где удачу пророчат грачи,
Где безумствует запах акаций
И где бабочки тихо садятся
На упавшие в травы лучи.
Что сказать? Человек я простой:
Мне наградой твой взгляд и отрадой,
Как цветение майского сада,
Как весны разнотравный простор.
И под легкие вздохи косы
Закружили под облаком птицы.
И ромашек пыльца золотится
На прозрачных крылах стрекозы.
И я понес. Под снегом облаков,
Над синевой и глубиной морей,
Подальше от предательств и врагов,
Поближе к доброте твоих друзей.
Летел, забыв о ревностном былом,
Туда, где, ощущая благодать,
Я мог коснуться радуги крылом,
Ну, а вторым крылом тебя обнять.
Где на двоих все делится легко,
И где любой из нас за все прощен…
И били в спину мне ветра веков,
И был сильнее яви этот сон.
— Корни веры не засохнут. Крест
Нам на правде ставить не пристало,
Ведь хотя бы вера в правду есть…
— Но и это, в общем-то, немало.
— Мир на чувства стал весьма убог,
Да и те наполнены обманом…
— Но надежна и сильна любовь
Та, что прорастает в наших ранах.
Безбрежие чувств и раздумий безбрежие,
Березовый край и полей благодать…
Меня «несказанное, синее, нежное»
К тебе возвращало опять и опять.
Зайти ли в кафе, пусть душа расшевелится,
Махнуть ли за город вдохнуть тишины,
Где лес вдохновенно рифмуется с шелестом,
Ветвями врастая в просторы весны?
Где даль не пугает своей неизвестностью,
Где только грачи да сороки галдят,
И травам на радость ветра поднебесные
Из туч выдувают остатки дождя.
…Что было — прошло. Для других — незамечено,
И звездно, как прежде, глядит небосклон…
Имел на кольце не случайно, конечно же,
Известную надпись мудрец Соломон.
Казалось, вот удача, вот везенье,
Но, растерявшись, словно новичок,
Как будто бы в цепях, стою в оцепененье,
В печаль уткнувшись боязно плечом.
Какая-то угрюмая тревога,
Какой-то странный, неуклюжий миг…
И удлинилась тень моя еще немного
И замерла опять у ног твоих.
Белый снег обещанья,
Черный снег огорченья.
И секунды признанья,
Как секунды прозренья.
Зябко ежась, ища тепла,
Безрассудная, ненакрашенная,
Ты бесхлопотно перешла
В настоящее.
И приметные краски зимы
Заслонила своей приметностью.
Показалось — попал из тьмы
В предрассветность я.
И тянусь к тебе вновь, чудак,
И опять ты — моя избранница.
Конопатый подсолнух так
К свету тянется.
Теряем, чтоб искать, развихривая мысли,
На собственных мечтах бессильно ставим крест.
Но вознесет опять, над бренностью возвысит
Движение небес.
И жизнь, увы, сложней, и распри удручают,
Но вдруг осознаешь среди глухой молвы,
Что все-таки сильней волнений и печалей —
Движение любви.
Где в рамочках старых, кривых, потускневших, неправильных,
Что вырезал внук из картона без всяких затей,
Далекую молодость скромно хранят фотографии,
Которые дров и угля для старушки важней.
На глянцевых снимках застыли мгновения вечности,
Нечеткие лица, чему только время виной,
И муж, в сорок первом проклятой войной искалеченный,
И сын, что изранен навеки афганской войной.
А что было в жизни? И горести были, и радости,
И падала ниц, и опять поднималась с колен.
Пожить беспроблемно хотя бы немного, хоть в старости,
Но как ни печально, а старости нет без проблем.
И ветер гудит оголтело над ветхою крышею.
И снега все больше. Уже не заметно дорог.
Глядит баба Галя на фото и просит Всевышнего
О самом святом для нее — чтобы сыну помог.
Вы жертвенно спасли страну,
А нам — все пьянки да веселье.
Вы в бой рвались штыки сомкнув,
А мы штыки вонзили в землю.
И надо б рубануть с плеча,
Отчаянно «сверкнув очами»,
И что есть мочи прокричать:
«Ребята, не отцы ль за нами!?»
Но что кричать? Бог высоко,
А бабы да тусовки близко…
И взглядами фронтовиков
Глядят с упреком обелиски.
На планете Изель не страдают, не любят, не плачут.
Каждый сам за себя. Здесь не встретишь веселых людей.
И привычно вода затекает под камень лежачий,
Малыши вырастают, не зная своих матерей.
Улетаем! Туда, где бессмертно живет материнство,
Улыбаются дети, стоят на могилах кресты,
Где великая Память приходит, скорбя, к обелискам,
Где смеются и плачут, и женщинам дарят цветы!
Что нас учит, что нас мучит?
Может, страсть, а может — страх?
И решит судьба, не случай —
Кто нам друг, а кто нам враг.
Но незыблемы законы
Там, где власть дана ворам, —
Вечно к веслам ты прикован,
Вечно молишься ветрам.
В трюме — течь, толкучка крысья,
И цена всей жизни — грош.
А над головой повисло —
Доплывешь? Не доплывешь?
По крови бойцов, что цветы размывала
На старой рубашке, служившей бинтами,
По тонкой полоске пахучего сала,
Что мне отрезала заботливо мама.
Казалось — конец. Но смогли. Удержали.
И дали фашистам отцы наши чесу…
Кто думал тогда, что исчезнет держава,
Не выдержав гиблых затей горбачевских.
А внешне все было, конечно, красиво —
Свобода и гласность. И мы — не холопы.
И начали вроде накапливать силы,
Но время идет — а никак не накопим.
Потеряно много, но верю во внуков
И в то, что священные флаги вздымая,
Появится нового времени Жуков,
И вспыхнут зарницы победного мая.
Ее мы тоже ценим, и
Несем свой крест. Окрестный мир
Простить не сможет неумелость,
И не расчетливость, а смелость
Строки развихренной кумир.
И сквозь нестройный, скучный быт,
Совсем непраздничный на вид,
Нам тяжкий крест неутомимо
Нести, «пока в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит».
Ведь важно, чтоб всегда строка
Была сильнее кулака
И била хлестким словом в уши,
Переворачивая души,
И оставаясь на века.
И мысль сумасшедшею пулей летит:
Как в давних боях, как в далеком «когда-то»,
Поднимутся снова в атаку солдаты,
Свой самый последний рубеж защитить.
Лучше буду я в кресле скучать,
Побеждать неуступчивый страх...
— Тридцать сребреников получать,
Не пилатовский, видно, размах?
Всюду войны. И кости хрустят.
Поразмысли, суть дела проста:
Чтоб прославиться, нужен пустяк —
В нужный час указать на Христа.
А где-то в Итаке кричит фарисей:
«Нужна ли она, эта верность до гроба?»
Но верит в удачу свою Одиссей,
И пройдены пусть испытанья не все,
Они — не страшны, если ждет Пенелопа.
Есть много дерьма в отношеньях людских —
Предательство, трусость, надменность, холопство.
Пускай они метят прицельно под дых,
Спасает нередко от мыслей дурных
Заветная преданность жен — пенелопство!
Плывет Одиссей, и ощерилась смерть —
Снесет ли всех валом в пучину бесследно?
А море ревет. Приближается смерч,
И надо закрыть в трюме страшную течь.
И выстоять. И возвратиться победно.
Злодей горлопанил, а гений молчал…
Одни преступления без наказаний…
А эта, ну, как ее, братцы… печаль,
Сердца человечьи надрывно терзала.
И светлая радость, и жгучая боль
Друг друга сменяли и рвали на части.
А эта, ну как ее, братцы… любовь
Дарила участливо хрупкое счастье.
И мне бы взглянуть без возвышенных слов
На бывшее солнце, на бывшие реки,
И вновь ощутить бы мне эту… любовь,
Что так возвышала в былом человека!
Привык чиновник: за столом ему
Под балычок, под рыбку, под рюмашку
Промолвит кто-нибудь подхалимажку,
Что так приятно сердцу и уму.
Но поглядишь — он с должности слетел:
Приказ, печать и подпись на бумажке.
И где она теперь, подхалимажка?
И где друзья, когда ты — не у дел?
Но в чем и как поэта уличить?
Ведь не крадет и денег не имеет.
Увидит красоту и — онемеет.
Он громок, даже если не кричит.
Поэт — он от земли и от сохи,
Пускай гоним и без работы часто,
Но не зависим от «верхов» мордастых,
Поскольку властвуют над ним — стихи.
Что ж, приятель, такая вот доля
У отживших свое стариков.
Ты теперь каждый день «на приколе»,
А «Тойотам» зачем «на прикол»?
Как ни грустно, сменилась эпоха,
И стоишь, прозябаешь в грязи.
Двум «Тойотам» живется неплохо,
А тебя хоть на свалку вези.
Им — туда, где веселье, где песни,
Где по новым законам живут,
Им — туда, где друзья-«Мерседесы»,
Где валютный комфорт и уют.
Ну, а ты по разбитым дорогам
Все петлял, выбивался из сил,
Вот и «вытянул ноги» в итоге —
Старый мерин меж юных кобыл.
Не манят к себе больше дороги,
Ты в глубокой тени у «Тойот»,
Иногда только старая «Волга»
Слеповатою фарой мигнет.
И оживилось мамино жилье,
Росла Алиса горделивой «дамой»,
При этом преданно любила маму,
А мама, также преданно, — ее.
Поев из миски, кошка перед сном
Ложилась на колени по привычке,
И, что-то сокровенное мурлыча,
Лечила маму бережно теплом.
Она и для меня была своя,
Но жизнь, увы, поставила подножку —
Дробина угодила в нашу кошку,
Когда в нее пальнули из ружья.
Лечили мы Алису, как могли,
Вернулась к ней ее кошачья сила,
И в дом как будто счастье привалило,
И снова все дела на лад пошли…
Мне в жизни не встречалось кошек злых,
Они, как мы, ранимы и беспечны.
Кошачесть — это та же человечность,
Но только в отношениях иных…
Когда Алиса отжила свое,
Могилку вырыл я в глухой ложбинке.
И как-то по-небесному слезинки
Светились под глазами у нее.
Скирды пылают,
Гаснет очаг.
Друг убивает,
Милует враг.
Господи, в рай ты
Не приведешь.
Где она, правда,
В чем она, ложь?
Немощно стынут
Капельки слез
Красной калины,
Белых берез.
Двинутся рати
Вновь наступать,
Примутся братья
Нас убивать.
Око за око…
Хаты горят…
Белое облако…
Красный закат…
Не знаю: кем был сыну предназначен
Нелегкий путь и на кого пенять,
Но все, его терзавшие, болячки
Терзали неотступно и меня.
Храни его, Господь, храни, Создатель.
Кому-то надо злата-серебра,
Мир гибнет от стяжательств и предательств,
А ты дай сыну веры и добра.
И, выводя на длинную дорогу,
Вручи надежный компас, не суму.
Среди дорог, которых очень много,
Пусть честная достанется ему.
Сюжет простой: развод, вино,
Раздумья голову морочат.
Мой внук кричит, что к папе хочет,
А папы дома нет давно.
Вдвоем — по выходным они.
Смеясь, по улице гасают,
И это временно спасает,
А дальше — ожиданий дни.
И как здесь, подскажите, быть,
И как испепелить ошибки,
Чтоб внука светлою улыбкой
Дорогу сыну осветить?
Согревая дома, плыл загадочный свет,
Разгоняя холодную темень…
И стихи твои тоже, романтик-поэт,
Проплывут благодатно сквозь время.
Лишь в строке не солги, в слове не ошибись,
До седьмого работая пота,
И, родившись звездою, себя расшиби
О земные дела и заботы.
Что теперь рассчитывать на смелость,
Если смело начали мы льстить?
Может, время долго нас терпело,
А теперь решило отомстить?
За плутанье по случайным тропам,
За ненаказанье подлецов,
За неоткровенность и за робость,
За измену памяти отцов.
Может, в бесконечной круговерти
В нас вселилась дерзкая вражда,
Может, нам не те встречались ветры
Может нас вела не та звезда?
Много жизнь поставила вопросов,
Нет, увы, ответов. Мы в пути
Вышли на безлюдный перекресток,
Так и не поняв, куда идти.
Конечно, прошлых лет немного жаль,
Но жить предпочитаю без оглядки.
А прошлые года — как будто грядки,
С которых собираю урожай.
А дорога хрустящая
И быстра, и легка,
И друзья настоящие —
На века, на века.
Я о том, что растрачено,
Не жалею ничуть,
Лишь гляжу озадаченно, —
Где к удаче свернуть.
Время всех нас таранило
И сбивало с пути.
Если жил я неправильно,
Пусть Всевышний простит.
Мне — не место доходное,
Мне важнее — строка.
И храню в себе родину,
А она — на века.
И, вчерашнего не помня,
«Выпивон» достал Иван.
Он себе стакан наполнил,
Ну, и мне налил стакан.
Мы же с ним не курим «травку»,
Это знает все село.
Выпили, и на поправку
Настроение пошло.
Отослав проблемы к черту,
Разговор затеял он.
Ведь хотя и не ученый,
Но начитан и умен.
«Я о клонах слышу, Петя,
Каждый день — то там, то тут,
Их на всем на белом свете
Создает ученый люд.
У тебя одна корова?
Ну, понятно, где их взять?
А склонировать толково —
Не поверишь, будет пять.
Ты с генетикой как надо
Подружись, и все дела.
Разведешь такое стадо —
Станешь гордостью села.
Сколько жизни той осталось?» —
Горько произнес Иван,
И, посомневавшись малость,
Он налил еще стакан.
Я заметил непорядок
(Хоть возьми глаза протри):
Был один сосед мой рядом,
А теперь их стало три.
Все речисто-деловиты,
Все такие, как Иван.
Все небриты и немыты,
И в глазах — густой туман.
И, немного поразмыслив,
Наблюдательно сказал:
«Ваня, что-то слишком быстро
Ты клонироваться стал.
Что об этом скажут люди?
Как же нам с тобой дружить,
Ведь теперь, наверно, будешь
Ты в три раза больше пить.
Закуси быстрей, давай-ка,
И держи себя в руках,
Не валяй мне, Ваня, ваньку,
Не хочу быть в дураках».
Меня в торговле все считают асом,
И уверяют: легкая рука.
Отдам рогатую за тыщу баксов
(Ну, а в придачу — сена два мешка).
На скотный рынок выберусь в субботу,
Кума сказала: будет весь район.
Продать придется Зорьку. Муж не против,
Ну, ясно, молоко — не самогон.
Какой из Коли моего мужчина?
Скотина он. Вся жизнь его — запой.
И продаю вторую я скотину,
Поскольку мне достаточно одной.
Я так скажу, пусть это и не ново,
Однако справедливо на века:
В хозяйстве даже тощая корова
Запойного полезней мужика.
А жизнь не радует, она все хуже, хуже,
И не осталось ни гроша сейчас.
И надо бы продать, конечно, мужа,
Но за него кто тыщу баксов даст?
В обветшалом дворе по давнишней привычке
Стол, скамейка. Для выпивки — все зашибись)
Пьет столичную водку мужик нестоличный,
Чем ему не «столичная» жизнь?
Из больших городов приезжают к нам гости,
Им занятно, что ходит по трассе петух,
Что вразвалку корова бредет на покосы,
А ее подгоняет пастух.
Здесь все новости бабки расскажут охотно,
И житейский совет «по секрету» дадут.
Здесь друг друга легко узнают по походке,
И по лаю — собак узнают.
Как в других городах, тут и строят, и рушат,
Точно так веселятся и плачут порой.
И мужик, разобравшийся с первой чекушкой,
Точно так же идет за второй.
Все привычно для жителей здесь, все знакомо —
Каждый дом, переулок, любой поворот.
Жизнь, возможно, могла бы идти по-другому,
Но пока что никак не пойдет.
В письмах — и советы, и ответы.
Почтальон умеет замечать,
Как от счастья светятся конверты,
Как тускнеют, если в них — печаль.
И по сельским слухам тетя Оля
(А таких нечасто встретишь оль)
Чувствует, когда в конверте — горе,
Добрым словом уменьшая боль.
И, конечно, вовсе не случайно
В полдень — это для села закон —
У дворов сидят-галдят сельчане,
Зная, что идет к ним почтальон.
Издали рукою машет Маша,
Даша приготовила цветы.
Что-то в этом от родной, от нашей,
Истинно славянской доброты.
Да, живется здесь совсем не круто,
Связь плоха — бессилен телефон…
В городе важней всего — компьютер,
А в селе пока что — почтальон.
И совсем не случайно деревья обойные
Оживают, ветвями за шторы цепляясь,
И опять к моим окнам синицы проворные
Подлетают, весну за стеклом наблюдая.
Я сижу, над тетрадью склонившись задумчиво,
И строками печали свои сокращаю.
Здесь находят друг друга земные созвучия,
Обретая мотив и в стихи превращаясь.
И когда, отсвистев, отрыдав, отвальсировав,
Все метели да вьюги сбегутся поспешно
И, уставшие, рухнут в сугроб обессилено,
Продырявит тетрадь мою первый подснежник.
Где — ожиданья непокой,
Где радость властвует над грустью,
Где знают, что везет вагон
Родные чувства…
Ночь тишиною оглушит,
Уткнувшись сонно в звездный ворот,
И ликованьем две души
Разбудят город.
Ну, а пока со всех сторон —
Январский ветер, тьма, ненастье…
Вагон — перрон, вагон — перрон…
Две точки счастья.
Еще тепло. На лавочках — соседи.
Еще у речки людны берега…
И яблоко, упавшее к ногам,
Кладу в карман, как добрый знак осенний.
А ветры в накатившемся тумане,
Стараются ускорить листопад.
Нищает сад, но нынче я — богат,
Кусочек сентября несу в кармане.
На память подарю тебе снега.
Побудет зимним пусть твое убранство,
Известно всем, они — мое богатство,
О том прощально пела всем пурга,
Вчера заполонившая пространство.
А что бы ты, скажи, мне подарил?
Щекочущий снега ручей потешный?
Нет, лучше подари-ка мне подснежник.
Он, сил уже немало накопив,
В заснеженность готов добавить нежность.
Пора уйти. Но я на день длинней —
Год високосный, и не поспешаю.
И речь на доброй ноте завершаю,
А дальше — унесет меня метель,
В последний раз сугробы воскрешая.
Дом неказистый на краю села,
И — тишина. Лишь только кот послушный
У кухонного старого стола
Мурлыканьем привычно лечит душу.
Увы, у сына на уме — вино,
Хмельные вечеринки, танцы, бабы…
Домой он приезжал давным-давно,
В полгода раз откликнулся хотя бы.
И кажется, весь мир объят тоской,
Лишь чьи-то тени шелестят листвою.
И снова дама пик легла на стол,
Пронзая ночь улыбкой колдовскою.
А дома, вспоминая мужа пение
(А пение, скажу, на зависть всем),
Жена ему прощает прегрешения
И ждет его в нехитрый свой Эдем.
И говорит: «Пускай похорохорится,
Немного поваляет дурака…»
Совсем не в пении причина кроется,
А в том, что любит баба мужика.
Ну, а Никита? Он гулять умаялся.
Идет домой. Окончился балдежь.
На кухне вкусно пахнет борщ наваристый,
А без него и песни не споешь.
Еще молодо светятся взгляды,
Но теперь мы уже в той поре,
Когда рядом, совсем уже рядом
Осень в жизни и в календаре.
Что-то ветер шумливо пророчит,
Льет прохладу с крутой высоты,
Но, как прежде, стоят у обочин,
Теплым взглядом встречая, цветы.
Ширь полей, тишина, необъятность,
И веселые встречи в пути.
Много в жизни уже безвозвратно,
Но немало еще впереди.
И хотя завершается лето,
И цветы на лугах отцветут,
Но зато переулки рассвета
К переулкам любви нас ведут.
Дворы пустынны и немы,
Но снега немощную краткость
Заменит вскоре необъятность
Травы, листвы и синевы.
И, по-пчелиному роясь,
Летят над лугом ветры с юга.
Зимой накопленные вьюги
Сбежали в пропасть, чтоб пропасть.
И, важно выставив живот,
Не раз бывавший в перетрясках,
На оголенной теплотрассе
Спит успокоившийся кот.
И замечаю — в поникших садах
Осени краски тускнеют, ну, что ж,
Это приметы земной быстротечности…
Млечность у неба еще на губах,
Ветер, взбодрившись, устроил дебош,
Ясень у дома скрипит искалеченно.
Скоро зима закружит, заснежит,
Может она и подарит успех,
Может быть груды сомнений раз двинутся…
И продолжает вселенская жизнь
Свой бесконечный размеренный бег.
Не было старта, не будет и финиша.
И однажды, шальною мечтой обуян,
До верхушки добраться решился Иван…
Дни проходят, и сил уже нет,
Ванька лезет — худой, как скелет.
Может, плюнуть на все да вернуться назад?
Льют дожди и слезятся от ветра глаза.
Но рука снова вверх потянулась
И в сучкастую ветку уткнулась.
А на ветке — дозрело желтеют плоды,
А в плодах — сладкий сок, и не надо воды.
Вскоре парень как будто воскрес —
Подкрепился и дальше полез.
И такие предстали вокруг чудеса —
Небеса и невиданных птиц голоса,
Солнце рядом вовсю золотится —
Так легко за лучи ухватиться.
Ну, а ночью по звездам бери и гадай,
Он на землю бросал их, крича: «Собирай!»
А в ответ: «Дождь алмазный пошел!
Значит, мы заживем хорошо!»
Поразмыслил Иван: «Будет край мой богат,
Станет лучше ли, если вернусь я назад?
Чтобы люди зажиточно жили,
Должен кто-нибудь быть на вершине».
На веревках дождей он плоды опускал,
В облаках задремавшие звезды искал.
И срывал. И бросал их с небес —
Ведь не зря же до солнца долез?
Люди жили в достатке года и века
Вспоминая порой… чудака.
Снова улеглась луна на крышу
Сторожить безмолвие двора.
Может быть, коту приснится мыша,
Что поймал в малиннике вчера.
А проснется — замурлычет песни,
Поспешит на руки мне залезть.
В этих песнях, пусть и бессловесных,
Что-то человеческое есть.
Сытый, несердитый, домовитый,
Бережет мурлыканьем покой.
Ни один на свете композитор
Не создаст мелодии такой.
Поблеклые рощи. Пустырь. Сенокос.
И сад, на плоды небогатый.
Ромашки, как горсти рассыпанных звезд,
На склоне покатом.
И кажется, всюду — сплошная тоска,
Но время не стоит нам хаять.
И все-таки мир не погибнет, пока
Наполнен стихами.
Возвысятся ими луга и цветы,
И рощи, и листья, и ветер…
И строчки, придя из глухой немоты,
Звенят на планете.
Когда тебе за шестьдесят,
Еще большая ждет работа,
Но ясно чувствуешь — охота
Вернуться сквозь года назад.
Когда тебе за шестьдесят,
Одолевает сожаленье,
Что ты — не майское цветенье,
А монотонный листопад.
Когда тебе за шестьдесят,
Надеешься — не все пропето,
И мысленно спешишь к рассвету,
А входишь медленно в закат.
Когда тебе за шестьдесят,
То ты еще не прочь влюбиться.
Хотя все женщины, как птицы,
Их не прикормишь — улетят.
Я ступаю по облакам,
Подо мной крестами — дороги.
И созвездья глядят свысока
Золотыми глазами Бога.
Не имеющий ни шиша,
Ощущаю радость свободы
Там, куда улетит душа
И откуда стихи приходят.
Но все же для строки найду слова,
Их кто-нибудь когда-то да услышит.
А на меня чиновничья братва
Уже в который раз донос напишет.
Не выбьет из седла меня донос,
Пришпорив скакуна, продолжу скачку.
«Так быть или не быть?» Такой вопрос
Сейчас ни капли для меня не значит.
Ведь на него давно готов ответ:
В полях быть травам, сколько б не косили,
И после ночи вновь встает рассвет,
Чтоб жизнь в права вступала с новой силой.
Ускакали поджарые кони мечтаний,
Чуть печально мне, но все равно
У родного порога стою, вспоминаю
То, что было со мною давно.
Роща, старенький пруд, косогор и отава.
Добрый запах родимой земли.
Что я в жизни хочу? Не наград и не славы,
Были б — поле, цветы, ковыли.
Неба светлая синь отразится в оконце,
Все печали рассеются вмиг.
И, простор осветив, бросит щедрое солнце
Мне охапку лучей золотых.
Тленность звезд и миров, чувств высоких нетленность…
Для чего, для кого я пою?..
Перед домом родным, словно перед Вселенной,
С просветленной душою стою.
Сшибаясь, маясь, увлекаясь,
Проламываясь, продираясь,
Несем судьбы тяжелый крест.
Но выдюжим и будем живы,
И гордо выйдем на вершину,
На свой суровый Эверест.
Да, это трудная дорога,
Но ближе там чуть-чуть до Бога.
И вспоминаешь неспроста,
Что мы в огромном мире — крохи,
И что не знали б про Голгофу
Без тяжкого креста Христа.
Мир, где полно подлецов,
Густо неправдой усеян.
Но с нами Блок и Рубцов,
С нами Кольцов и Есенин.
Жены, мужья предадут,
Радость вдруг сменится горем,
Но ведь подарят уют
Края родного просторы.
Перевернулись вверх дном
Дни.
Но, забыв про печали,
Бодро по жизни идем,
Словно она — лишь в начале.
Веря: среди суеты,
Листьями мир обнимая,
Вдруг улыбнутся цветы,
Нежно глаза раскрывая.
Знакомой песни наплывали звуки,
Легко скользя меж праздничных столов,
И бойко разливалась медовуха
По рюмкам и стаканам земляков.
Конечно, это было не напрасно,
Был город на веселье обречен.
Недаром говорят: на то и праздник,
Чтоб, радуясь, не думать ни о чем.
Славянская душа, ей нет покоя,
Чем жить трудней, тем веселей поет!
И в этих песнях что-то есть такое,
Что выше всех проблем и всех забот.
За речкой солнце гасло постепенно,
И растворялся в рощах летний зной.
И в сотый раз нам Ваня Голубенко
Пел про каштаны, что цветут весной.
Растягивал баян Иван не спьяну,
А как играл — стелились ковыли.
Когда запел в сто первый раз, каштаны,
Как оказалось, вправду расцвели.
Капельность крыш и неба половодье.
Вновь — обновленья светлая пора.
И верится — пришедшее “сегодня”
Удачнее ушедшего «вчера».
Деревьев шум, конечно, не напрасен,
Он сумрак разогнал. И говорю:
За снег и за метели я согласен
Прощально поклониться февралю.
Уже скворцы — до срока — возвратились,
Пусть есть сомненья, но печалей нет,
Ведь нынче мы с рассветом породнились,
Мудрее стали на один рассвет.
Где небо, что ни день, висит
Устало, сумрачно, рутинно,
Где дождь уныло моросит,
Держа людей в мирке квартирном.
Лишь созерцанье — их удел.
На улицы глядят уныло.
В стране печалей и дождей
Все как-то хило и бескрыло.
А я в плену чужих идей.
Меня забросила измена
В страну печалей и дождей,
Но вырваться хочу из плена.
И все гляжу, гляжу, гляжу
На серость дня, на мрачность ночи,
И долгожданно нахожу
Я неба синего кусочек.
И это — словно добрый знак,
И это — словно бы оконце
В страну и радостей, и солнца,
Где неуместны дождь и мрак.
Их знает весь наш небольшой квартал,
Да и они всех знают, уж поверьте.
Но как узнать мне, где собачьи черти,
Когда никто чертей тех не видал?
Но ни к чему сердиться.
Грош цена
Маханью кулаками после драки.
Коту под хвост — моя любовь к собакам,
Кому она, да и зачем нужна?
И все же тут уютней и теплей,
Где смотрит мир собачьими глазами.
Давным-давно собаки доказали —
Они способны быть добрей людей.
Я постою, пожалуй, здесь часок,
Здесь, где никто меня не обругает,
И где звезда, как будто бы живая,
Мигает из созвездья Гончих Псов.
Было мне по-осеннему грустно,
Грусть искусно спалила заря —
Облака, словно чувства,
Отыскали тебя.
Так случалось, я знаю, и прежде,
Даже ветер для них — ерунда,
Ведь они, как надежды,
Без тебя — никуда.
Даже если в душе будет пусто,
Над непрочной земной тишиной
Облака, словно чувства,
Поплывут за тобой.
Я прошлое хочу объять,
Понять тебя, себя понять,
Ну, а пока не понимаю.
Мне неуютно одному,
Я сам себя потом пойму,
Слова любви перелистаю.
Вдали теряется твой путь,
Пусть в мире чувств я — лиллипут,
Тревожной полночи внимаю.
Вот дождь рассыпался скупой
Над непонятной суетой,
Где я тебя не понимаю.
Кто — громовой раскат,
Кто — звездность ночи
Вдруг начали искать
Поодиночке.
И странно, но сейчас
С нежданным жаром
Разъединяет нас
То, что сближало.
И кажется — пора
Дойти до сути...
Истцы еще вчера,
Мы нынче — судьи.
Ты нездешняя здесь. Так не раз мне казалось порою.
Ты нездешняя здесь. В этом я убеждаюсь теперь.
Вот уйдешь и отчаянно дверь за тобою закрою,
И печаль разобьется моя о закрытую дверь.
Прощанья, встречи, вновь прощанья.
И я — не там. И ты — не здесь.
И, в общем, суть не в расставаньях,
А в разделенности сердец.
На кораблях непостоянства
Плывем, плывем сквозь скучный быт.
Соединит ли нас пространство
Иль, может быть, разъединит?
И, как усталая старуха,
Глядит невесело разлука,
Холодным взглядом леденя.
В квартирах тихий свет мерцает
И он кого-то согревает,
Но не меня.
Но сам себя прошу я: «Не разрушь
Пришедшее когда-то озаренье,
Ведь все-таки бывает единенье
И очень разных душ».
Искать виновных глупо, ты права.
Весна и осень — разные по цвету.
Но и у них есть общие приметы —
Цветы, листва, трава.
Ты в нашем доме — словно бы в гостях.
Да, чувства, как известно всем, не вечны,
Но что-то ведь сближает нас, конечно,
И вовсе — не пустяк.
Беседа о делах, о суете.
Потом поездки к морю вспоминаем.
Потом опять молчим, ведь понимаем,
Что мы уже — не те.
Ты слов неискренних не говори,
Что умерло, теперь уж не воскреснет.
Ну, вот мы рядом, вот опять мы вместе
На день, на два, на три.
Однако что-то нежное живет
В моей груди, и все не умирает.
Оно слабеет, холодеет, тает,
Но, видно, не умрет.
Так актуально — “пан или пропал”,
Сойтись навек или навек расстаться.
Ты хочешь быть в тени раскошных пальм,
А я живу в тени родных акаций.
Как странно все. Едины шум и тишь.
И показалось неспроста теперь мне —
Ты снова в нашей комнате сидишь,
Но я — не рядом, а стою за дверью.
Все можно разломать и расплескать,
Но только вот зачем, не понимаю.
Ты хочешь что-то тайное искать,
О чем сама весьма немного знаешь.
Обиды нет. Да и печали нет.
Но перед тем, как с другом целоваться,
Ты вспомни — где-то есть еще поэт,
Слагающий стихи в тени акаций.
И нужно ль долго и пространно
О чувствах вечных говорить?
Ведь и любовь бывает раной,
Которая — болит.
Ее бы в полымя с размаху,
Мол, Бог простит.
Она — не из простой бумаги
И не сгорит.
Еще строку вписать? Что толку?
Гнетет тоска.
Страница создавалась долго,
Что ей строка?
Все стерпит, говорят, бумага,
Сомнений нет.
А я творил тебе во благо,
Себе — во вред.
Ушла. Покинула. Навечно.
И свет не мил.
Когда бы не любил, — конечно
Я б все простил.
Я понял — обольщаться ни к чему успехами,
Не предали б стихи, да был бы рядом друг.
Мне стали ближе те, что далеко уехали,
А те, что ближе были, отдалились вдруг.
Но в малом городке, на чувств горячем полюсе,
Живет себе Она, из-за которой — грусть.
И я спешу туда, я снова еду в поезде,
И новой встречи с Ней предчувственно боюсь.
Боюсь, в нежданный день растерянно и сумрачно
Увижу — и умрет опять моя любовь —
Как бережно лежит в Ее роскошной сумочке
Записка от Него поверх моих стихов.
Пока к своим друзьям я ездил с новым сборником,
Беспечно рассуждая про житье-бытье,
Читала, может быть, Она, смеясь, любовнику
Стихи, что написал когда-то для Нее.
Так много в Ней всегда сокрытого и тайного.
И все плотней снега, унылее дожди…
Средь грозных волн судьбы плыву, как на «Титанике»,
И айсберг роковой маячит впереди.
Что жизнь? Вранья — как в небе воронья.
А я, отбросив всякие сомненья,
Все лучшие свои стихотворенья
Писал лишь о тебе и для тебя.
Но почему, скажи, твой дом сейчас
Не здесь, где сладко пахнут травокосы,
А там, где волны к берегу приносят
Надежды для тебя, а не для нас?
В рассветной утонув голубизне,
Мы, позабыв про все, прильнем друг к другу.
Не для того же ты вернулась с юга,
Чтобы прощально улыбнуться мне?
Вновь смотришь, и волнуя, и маня.
В цветенье мир впадает постепенно.
И нету в мире ничего весенней,
Чем этот взгляд, впадающий в меня.
Уютно — прожить под надежной опекою,
Мечтая о «счастье» футляристом,
Но надо когда-то промолвить «Поехали!»
С весенней улыбкой гагаринской.
Уныло зевая под ясными зорями,
По-детски беспомощно хныча,
Мы стали не теми, увы, робинзонами,
Приплыв к берегам безразличия.
Но все-таки Бруно сгорел не бесследно,
И Данко сжег сердце не даром…
Мелькнули, гляди, над зарею рассветной
Мятежные крылья Икара.
Хозяин кафе, магазинов, борделей,
Наевший солидную плоть...
И тянутся к плоти ветвями деревья,
Как будто хотят проколоть.
Василий Петрович — “хозяин на славу”,
И смотрит на всех свысока.
Он, правда, хозяин пока не державы,
А средненького городка.
В былом — перестрелки, в былом — панихиды,
И можно пожить теперь всласть!
Ведь ум не в чести, а в чести у фемиды
Его уголовная власть.
Так вот же какую веселую долю
Готовил нам бывший «застой».
Он все сомневался, пустить ли на волю
Василийпетровичей строй.
Пустил. И они воровски взяли в руки
Большую страну задарма,
В карманах — валюта. В ней — сила, с ней — «круто»,
А силе не надо ума.
Для отдыха нет ни минуты.
И поздно приходит домой.
Совсем неуютно в «Уюте»
Холодной и долгой зимой.
И греют ее сигареты
Да наспех заваренный чай,
А дома невзрослые дети,
И надо терпеть и молчать.
Хозяин живет очень круто,
И сам несговорчиво крут,
Имея не только с «Уюта»
Приличный домашний уют.
И Светке обидно до боли,
Что доля зажала в тиски,
А рядышком ездят на «Вольво»,
Возводятся особняки.
Когда же суббота подходит,
Хозяин со сворой друзей
Увозят ее «на природу»
Для всяких природных затей.
Конечно, Светлане не спьяну
Хотелось уже много раз
Кому-то из этих мужланов
Примерить кулак между глаз.
Но сделать возможно ли это?
Судьба — как тиски и как плеть.
А дома невзрослые дети,
И надо молчать, и терпеть.
И снова — в зубах сигарета,
И вновь — никаких перемен,
В продмаге работает Света,
Лишь пшик получая взамен.
Обидно, конечно, и трудно
Не крест свой нести, а хомут,
И вновь ощущать неуютность
В продмаге с названьем «Уют».
И будет все это до тризны,
Наверное, длиться, увы,
Коль есть и хозяева жизни,
И этих хозяев рабы.
Она — вдали, в Китае,
И копит там деньгу,
Я — из родного края
Уехать не могу.
В Китае, слава Богу,
Дела на лад пошли.
Народу, правда, много,
Где взять на всех земли?
И много магазинов,
И мало пьют вино.
Про страшных хунвэйбинов
Забыли все давно.
Китай — страна большая,
Свободная страна,
Приехать не мешает
Китайская стена.
Народ довольно кроткий.
И, это ж не сюрприз, —
Как украинцы водку,
Китайцы любят рис.
И пишет однокурсница
Про школу и детей,
Про узенькие улицы,
Что единят людей.
Китайцы — как не ахнуть! —
В труде — сплошной азарт.
Глядят на мир распахнуто
Их узкие глаза.
И в той стране далекой
Нет нашей кутерьмы.
У нас глаза широкие,
Но видим узко мы.
Мне Интернет приносит
Уже не первый год:
Китайцы рвутся в космос,
Китайцы любят спорт.
И вот уже мне снится,
Что еду я в Китай,
Гречихи и пшеницы
Там славный урожай.
Но так простора мало,
Что будет грустно мне.
И где возьму я сало
В далекой той стране?
А дома у сарая
Мой верный пес сидит,
Весьма сердито лает,
Имея добрый вид.
И что мне там, в Китае?
Поверьте, на Китай
Вовек не променяю
Я этот песий лай.
И вот, такая умница
(Хотя забот полно),
Прислала однокурсница
Письмо еще одно.
Я в том письме читаю
И вдумчиво молчу:
«Мне хорошо в Китае,
Но я… домой хочу».
Развешивал гирлянды на карнизы,
На вешалку и на углы дверей.
И празднично кричащий телевизор
Мне заменял знакомых и друзей.
А далее — бутылку откупорив,
Шампанского в бокал себе налив,
Застольные живые разговоры
Я христианским «С Богом!» заменил.
И в этот час, к народу обращаясь
(Как ни крути — торжественный момент),
Сменив на поздравленья обещанья,
С экрана улыбался президент.
Потом все загремело, закружилось.
Пошел вовсю гулять честной народ —
За стенками соседи веселились,
А я один был. Да…
еще был кот.
Но что ему до праздничного пира?
Он на колени мне проворно лег
И замурлыкал так, как будто в мире
Ни одиночеств нету, ни тревог.
Пусть жизнь какой-то виделась нескладной,
И не искал я истину в вине,
Но кот был все же рядом, и гирлянды
По-дружески подмигивали мне.
Кот знает, важно выставив живот,
Ни бить его не будут, ни царапать.
Он медленно вытягивает лапы
И голову потом на них кладет.
Признаться, я завидую ему —
Он о предательствах совсем не знает,
И всем так откровенно доверяет,
А я вот доверять всем не могу.
В стране обманов трудно доверять,
А у котов все, видимо, иначе.
Так почему б не жить нам по-кошачьи,
В том смысле, чтоб вовек не предавать?
И, увязая в тине вечных дел,
Предашься вдруг надежде без остатка —
Доверчивость не будет недостатком
Когда-нибудь считаться меж людей.
Вокруг исчезал неуступчивый мрак,
Зверье появлялось и птицы...
Господь сомневался:
«Нет, что-то не так,
И надо еще потрудиться.
Чего не хватает, и сам не пойму.
Так что же, старался я даром?..»
Создал по подобию по своему
Мужчину — Адама.
«А даму?»
И, вновь варианты свои перебрав
(«Работа — сплошная морока»),
Бог женщину, Еву, создал из ребра,
Чтоб не был Адам одиноким.
Когда же увидел надкушенный плод,
Поник, головою качая.
Все то, что ждало человеческий род,
Предстало ему пред очами.
Разрывы снарядов, стенанья и вой…
Кровавая, жуткая бойня...
«Как Бог допустить я не должен был войн,
Но вот они, вот они — войны.
Никто никого не желает простить…
Все тонет и тонет в разврате…
Как Бог я предательств не мог допустить,
Но мир этот полон предательств.
Ни верного слова, ни истинных чувств…
Над трупами вороны кружат…
Быть Богом отныне уже не хочу,
Но Бог людям все-таки нужен.
Так может, — Он молвил, — вернуть все назад?..» —
Взглянул на земные дороги…
Но, тьму разорвав, осветила гроза,
Глаза, возведенные к Богу.
Может мелководным был священный Стикс,
И воды Фетиде не хватило может быть?
Но пяту умело поразит Парис,
Затаившись в роще настороженно.
Впрочем, миф — он сказка, миф, он — как кино,
Миф — былых времен недостижимый вымысел,
Но подтверждено историей давно:
Абсолютной нет неуязвимости.
А пока Ахилл, поднявши гордо щит,
Едет по дороге, никого не трогая.
И, как на героя, на него глядит
Многовековая мифология.
Тишина. И волноваться — не резон.
Только Боги потешаются над греками,
Ведь готовит лодку труженик Харон
Для спокойно дремлющего Гектора.
И ни друзей, и ни врагов.
Мелькают даты.
А в чреве дремлет фараон,
Укрытый златом.
Из века в век, из года в год
Я на планете
Стою и наблюдаю ход
Тысячелетий.
Вокруг, Вселенную дразня,
Бушуют грозы,
А тихой ночью на меня
Ложатся звезды.
Будь хоть кленом, хоть березой,
Я коплю обиды впрок,
Но, мои увидев слезы,
Люди радуются: «Сок!»
Их желаньям потакая,
Горестям наперекор,
Я листочки распускаю,
Чтоб дышалось всем легко.
И долбят меня, и колют,
Мои косточки трещат,
Люди думают, что боли
Не дано мне ощущать.
И стремлюсь упорно к небу,
С высоты простор видней,
Но за землю все прочнее
Жилами держусь корней.
Разнообразен мир. И все его грехи,
Печали, радости, расцветы, увяданья
В тебе бурлят, как будто пишешь ты стихи,
И гонит волны-мысли бурное дыханье
Я — зарево, я — край земли.
Границам, что за мной — завидно:
На мне заметны корабли,
А дальше — их уже не видно.
Лежу, просторы единя,
Но достигать меня нелепо.
И упирается в меня,
Чтоб не упасть на землю, небо.
Мое сожженье — и тепло, и свет…
На всех просторах
Дарю я радость людям сотни лет
И горе.
Я в небольшой, но все-таки цене,
Я дам согреться.
И огонек, что теплится во мне —
Как сердце.
Гореть иль не гореть — решать не мне,
Но не горюю.
Судьбу не изменить: в своем огне
Сгорю я.
Пусть — листопад. Метлою двор просторный
В который раз он подметет неспешно
И с личной пользой. Под кустом найдет
Пятак иль гривну. Ведь на то и дворник,
Чтоб во дворе все подбирать прилежно
(И деньги — тоже, если повезет).
Но надо тут заметить, что везенье
Давненько дворника не покидает,
Чему он (это ясно) очень рад.
И по утрам приводит двор осенний
В порядок, незатейливо ступая
На старенький, замызганный асфальт.
Конечно, дворник — важная фигура,
Хотя фигурой он как раз не вышел
(Не вышел, так не вышел — не беда)
И, подметая листья не халтуря,
Свободой во дворе привычно дышит,
Где сам себе хозяин он всегда.
Но, облака из лужи выгребая,
Заметил дворник вдруг кусочек солнца
И бережнее, чем пивной бокал,
Несуетливо поднял… Улыбаясь,
Жене своей в раскрытое оконце
Кусочек этот радостно подал.
Жена как раз на службу собиралась
И губы жирно мазала помадой.
Увидев, что к ней руки тянет муж,
“Опять напился”, — только и сказала, —
Ну, что тебе еще, пьянчуга, надо?”
И тусклый взгляд скользнул по глади луж.
“Мне, может, это просто показалось,
И не было кусочка солнца в луже?”—
Подумал дворник, и пошел туда,
Где на воде задумчиво качалась
Звезда, унылый вид двора нарушив,
И серебрилась тихая вода.
И было дворнику поймать охота
Звезду, купавшуюся в луже сонной,
Ее он стал ладонями ловить,
И думал: нужно для того работать,
Чтоб звезды, облака, кусочки солнца,
Хоть изредка, но все же находить.
Шумел сентябрь цветасто-озорной,
Но замер вдруг послушно перед Вами
И, восхищенный Вашими очами,
Осыпал тропки яркою листвой.
Бреду за Вами, медленно бреду.
Вы, может, спросите: «К чему старанья?»
Отвечу: «У меня есть оправданье —
Я все печали Ваши уведу».
Как величаво падает листва,
Светлеет мир от этого паденья.
Нет, никогда я не предам забвенью
Для Вас одной хранимые слова.
И Вы, пройдя молчанье сентября,
Слегка цепляясь за обрывки звуков,
Вдруг бережно протяните мне руки,
И светом нас благословит заря.
Не возражайте, пусть все будет так,
Не разрушайте доброе молчанье,
Ведь у молчанья — тоже оправданье,
Оно — согласья, как известно, знак.
Побудьте рядом, окажите честь.
Здесь тишина, а где-то громко плачут,
Ведь сложно этот мир переиначить,
Он всем дарован нам таким, как есть.
Ловлю Ваш взгляд и боль свою терплю,
И вновь дышу в такт Вашему дыханью.
Конечно, у меня есть оправданье, —
Я Вас люблю.
Пусть между нами сто дождей
И сто ветров.
Но в этот вечер
Я полюбил еще сильней
Дороги, расставанья, встречи.
Сомненья зачеркнем свои,
Оставим на потом заботы,
Ведь с нами ростепель любви,
Ведь с нами ростепель свободы.
Ветра беснуются не зря,
Они как будто понимают,
Что удивленная заря
Пронзает нас и согревает.
Что, грусть былую растопив
Сквозь все ветра и непогоды,
Пришла к нам ростепель любви,
Пришла к нам ростепель свободы.
Из своего захолустья
Сонно потянется лес
К белому облаку грусти —
Выдоху синих небес.
Будет в душе моей пусто,
Сделаю, как захочу, —
Снова на облаке грусти
Молча к тебе полечу.
Облако грусти с участьем
Будет лететь меж тревог.
Белое облако счастья
Трепетно сменит его.
Мрачные встречу ненастья,
Их превратит в горький дым
Белое облако счастья
Светом небесным своим.
И ведь совсем не напрасно,
Дом твой уютный найдя,
Белое облако счастья
Нежно коснется тебя.
И больно, что порой слезинки
Туманят этот добрый взгляд,
И что лицо твое морщинки
Все беспощадней бороздят.
И есть в глазах твоих ранимость —
Я, как свою ее постиг, —
И есть в глазах неотделимость
От взглядов ревностных моих.
И вновь наивно и безбожно,
Как верный пес хозяйский след,
Ищу во взгляде осторожном
Необъяснимый, дивный свет.
Ничуть не сократится расстоянье,
Что так внезапно разделило нас,
Но знаю: наши разные дыханья
В одно сливаться будут много раз.
Пусть впереди — сомнений километры,
И пусть в карманах нынче ни гроша,
В руках держу я сноп лучей рассветных —
Свой небольшой, но ценный урожай.
На чувства нет — и слава Богу — моды.
Угасла грусть. Пойдут на лад дела.
И солнечный июнь опять приходит,
Как ты когда-то в дом ко мне пришла.
В милицию, в суд, в магазин
Проблемы решать земляки поспешают,
И кажется, снег им совсем не мешает,
Он просто скользит
По длинным ветвям тополей.
И вот посмотри — все быстрее ложится
На шапки, на губы, на руки и лица
Продрогших людей.
Как пышен притихший камыш,
И шорохи в роще все тише и тише.
И дышат неслышно озябшие крыши
Селянских жилищ.
И ловишь горячей рукой
Снежинки, как будто на что-то надеясь,
И вдруг ощущаешь, что в снегопаденье —
Особый покой.
И веришь в грядущий успех,
Когда красоты замечаешь так много,
Что прямо к порогу приносит от Бога
Разлапистый снег.
Отчий дом. У крыльца — васильков синева.
День, пропахший докучливым дымом.
Еще в юности здесь затерялись слова
О родном и любимом.
Среди детских забав, беготни, кутерьмы
В мир большой вырастали дороги.
И веселое солнце катилось из тьмы
По тропинке к порогу.
Я иду через сад, словно через года,
Здесь до веточки все мне знакомо.
И, срываясь с небес, улетела звезда
В камыши водоема.
Моей первой любви оживают слова,
И сливаются тихо и плавно
Журавлиность небес и цветов синева,
И полей многотравность.
Грустят луга, грустит вдали жнивье.
И осень тихо, с грустью неизменной,
Пришла ко мне, почувствовав мое
Не праздничное вовсе настроенье.
Она вросла в меня, и в том — права,
Мы так близки сейчас по состоянью.
Не я шумлю — шумит во мне листва,
Свое предощущая увяданье.
Что на дворе? Какая там пора?
Сижу в квартире, отодвинув штору.
Не я пою — поют во мне ветра,
Привыкшие к безбрежному простору.
Не знаю, хороши ль они, плохи,
Но (позабыв о всех своих заботах)
Совсем простые я пишу стихи,
А осень добавляет позолоты.
Читать стихи поможет мне трава,
Ее шуршанье тихо входит в души.
А вот тебе все нужные слова
Я сам скажу. А осень будет слушать.
Ну, а когда сидят в саду на ветке
То смотрят друг на друга, как друзья.
А мы в границах быта — словно в клетке:
Рвануть бы за границу, да нельзя.
Просторный мир нескладно постигая,
Свои законы утверждая в нем,
Птиц полновластно в клетки запираем,
Чтоб жили так, как мы всегда живем.
Но открываются порой границы,
В надсадной суете дела вершим,
Хотим высот, как поднебесья — птицы,
И каждый раз спешим, спешим, спешим.
И верим — сможем одолеть бескрылость
Всем передрягам будничным назло.
Не зря, маня к высотам, опустилось
Мне в руки журавлиное перо.
Невозможно угнаться за нашим стремительным веком.
И, казалось бы, тишь и покой — вот она, благодать!
Но не зря что-то птичье издревле живет в человеке,
Заставляя под небом крутые высоты искать.
Собирается в рощах осенняя хмурая мглистость,
Жизнь скучать не дает, и она убеждала не раз:
Очень трудно постичь бесконечного мира единство,
Но дано быть единственным в мире любому из нас.
Все привычно — поникшие травы, укрытые пылью,
Свет в затихших домах и тумана лохматая мгла,
Но бывало не раз — ощущали мы крепкие крылья
И рвались к облакам, повседневные бросив дела.
Но бывало не раз, дерзновенную мощь обретая,
И стараясь достичь тех вершин, что достичь не могли,
Разбивали покой и над хмуростью будней взлетали,
Чтоб ясней разглядеть красоту благодатной земли.
А пока — теплый август в дворах умножает заботы,
Над землей скоро снова зависнут дожди, морося.
И готовятся птицы, встречая сентябрь, к перелету,
Все упорней надежды свои к облакам вознося.
Как много светлого ушло,
Как много мрачного осталось.
Кого-то в дали занесло,
А что-то рядом потерялось.
На бесконечном сквозняке
Стою, смотря с тоскою в небо,
И тает медленно в руке
Горсть свежевыпавшего снега.
Невесел я, но не смешон.
И, память медленно листая,
Во время новое вошел,
В потемках старое оставив.
Но как бы сумрачно не жил,
Вступаю в будни, как в сраженье.
И плещется на дне души
Звезды далекой отраженье.
На каждом этот тяжкий крест лежит,
Но словно заново сейчас открылось:
Смерть не нужна, чтоб появилась жизнь,
Но жизнь для смерти есть необходимость.
Упавшая звезда, весенний снег,
Поникшая осенняя травинка,
Смешной паук и даже паутинка,
И на одре на смертном — человек.
И в мире каждый день и каждый час
Под шум дождя, под свист шального ветра
Несем загадочно сквозь гул столетий:
«Что было до и будет после нас?»
Горит заря. Ей каждый день — гореть.
Вдали над Млечным пыль веков клубится.
Кому-то суждено сейчас родиться,
Кому-то — умереть.
Здесь живет на взгорке Харитон,
Резчик он по дереву искусный,
В лес идет и выбирает клен,
Добрые в него вдыхая чувства.
Дерево берет, как чистый лист
(В день любой — погожий, непогожий),
И ночами вырезает птиц,
Чтобы после раздарить прохожим.
А однажды для своих детей
(Ночь у печки просидев бессонно)
Вырезал из клена журавлей
И поставил их на подоконник.
По весне, когда земля вокруг
Снова молодой травой укрылась,
Крылья журавлей кленовых вдруг
Потихонечку зашевелились.
Места Харитон не находил.
Ну, а дети, стоило проснуться,
Весело кричали:
— Погляди,
Журавлиные глаза смеются!
В них, и вправду, был волшебный смех,
Был восторг, какого не отыщешь
И еще какой-то дивный свет,
Сказочно заполнивший жилище.
…Осень, землю промочив сполна,
Листьями шуршала монотонно.
Птицы, что стояли у окна,
К облакам взлетели неспокойно.
«До свидания!» — трубил вожак
И кружил над хатой круг за кругом.
А потом загадочный косяк
Полетел, вдыхая небо, к югу.
Харитон поник и загрустил,
Сиротливо стало вдруг и горько.
Голову в раздумье опустив,
Долго-долго он стоял на взгорке.
И такая жгла его тоска,
Так она схватить его сумела,
Что к утру назавтра у виска
Волосы заметно поседели.
«Дети, жил я честно, видит Бог», —
Старый мастер посмотрел уныло
И, перекрестившись трижды, слег,
Победить тоску свою не в силах…
Потускнели-помрачнели дни.
Семь ветров гудели монотонно.
Через месяц унесли они
В мир иной умельца Харитона.
Но все знали: есть в стране чужой
Харитоном созданные птицы.
И вернулись журавли весной,
Чтоб опять над хатой закружиться.
А вожак спустился до земли,
Отыскал могилу на поляне,
И по-человечьи потекли
Слезы по щекам по деревянным.
В чащи убегал холодный мрак,
Снова распускали листья клены…
И трубил, трубил, трубил косяк
В память об умельце-Харитоне.
И мысленно вернусь назад:
Колода... снятая рубаха...
Беспомощно глядят глаза,
Объятые предсмертным страхом.
И вновь — толпы тяжелый вздох.
Вокруг — взъерошенные лица.
Пусть честно исполняю долг,
Но понимаю, я — убийца.
И кажется, достойна цель —
Казнить отъявленного вора.
Но маска на моем лице
Напоминает грим актера.
Вот выпью водки и — плевать,
Что этот вор — еще безусый.
Моя работа — убивать,
И я не должен промахнуться.
Топор... Удара звук глухой...
И состраданье... и злорадство...
И голова, как шар земной,
Летит сквозь время и пространство.
Отчего ж ты, храбрец-муравей, так беспечно рискуешь,
Вот укусишь меня, и прихлопну тебя сгоряча.
И никто не заметит такую потерю простую,
Нам ли, людям большим, небольших муравьев замечать?
Вот укусишь, и сразу окончится век твой недолгий.
Страшный зверь — человек, но тебе, видно, страх не знаком,
И толкает вперед вечный зов муравьиного долга,
Без которого не был бы ты никогда муравьем.
Люди тоже чуть-чуть муравьи на огромной планете —
Мы вгрызаемся в мир, в суете бесконечной живем.
Посреди васильков, посреди скоротечного лета,
Понимаешь, что жизнь — изначальное счастье твое.
Вот пополз и второй муравей, презирая опасность,
По уставшей руке. И подумалось грустно сейчас,
Что среди муравьев есть какое-то крепкое братство,
Но не встретишь подобного братства, увы, среди нас.
Каждый сам по себе посредине занудного быта,
Каждый сам по себе, оттого и на сердце тоска.
Есть среди муравьев единящие накрепко нити,
Ну, а нам единящие нити — веками искать.
Поле. Небо. Заря. Запах скошенных трав освежает.
Золотится простор. Снова щелкнул вдали соловей.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
И не знает, что он — лишь частичка державы моей.
Оживает родное «сынок»,
Сказки детские слышатся снова.
И резвится Конек-горбунок,
Выбегая из книги Ершова.
За поселком заря отгорит,
Ночь остудит ее и потушит.
Говори мне, отец, говори,
Я готов тебя слушать и слушать.
И поникла, пожухла трава,
Клен затих, что стоит по соседству.
А мне в память врастают слова,
Что в отцовском рождаются сердце.
И безветренно вечер грустит,
Листья медленно падают с клена.
И отчаянно солнце горит
Над землей, где отец похоронен.
И выйдет навстречу мне мать на крыльцо —
Туман перед нею расстелится —
Лучам по привычке подставит лицо,
И снова оно заапрелится.
За эту весеннюю радость лица
Люблю неизменно рассветы,
Когда улетает, свое отмерцав,
Последняя звездочка с ветром.
И хочется в детство вернуться на миг,
Где свой ясноглазый, безоблачный мир —
Плакучий, кипучий, певучий.
И хочется молодость маме вернуть
На месяц, на день, пусть на пару минут,
Но только бы ей было лучше.
И говорю: мать будет здоровее,
Окрепнет вновь. Но как себе ни лги,
А с каждым днем труднее и труднее
Даются ей по комнате шаги.
Устало смотрит в окна сад безлистый,
Зимой в поселке грустновата жизнь.
И только кошка белая, Алиса,
Седую старость мамы сторожит.
Я в дом вхожу. Горят поленья в печке,
И мне легко, уютно и тепло.
Как быстро в ночь перетекает вечер,
Но мне у мамы и в ночи светло.
Ах, ей бы — юность! Но мечты напрасны.
Всесильно время тянет за собой.
И это ощущаешь очень ясно,
Когда и сам уже немолодой.
«Что будет завтра? — напрягают мысли. —
Куда нас после заведут дела?
И как мне с мамой поделиться жизнью,
Что мамой и подарена была?»
И я смотрю на небо удивленно,
И так же удивленно смотрят клены,
И точно так же смотрят тополя.
Поскрипывает снег. Закат алеет.
Мороз крепчает. Только все же греют
Родимый край, родимая земля.
Шагаю по притихшему поселку,
Где иней — словно звездные осколки,
Где каждый холмик — близкий и родной.
Где жаль всего прошедшего немножко,
Где тихо светит мамино окошко
Тем добрым светом, что всегда со мной.
Если немножечко им постараться,
Бойко докажут они всей стране,
Что на китах мир не смог бы держаться,
А на селедке и водке — вполне.
Здесь, возле речки, простор для суждений,
Здесь все единству и дружбе верны,
И помогает легко настроенью
Сердцебиенье пришедшей весны.
И только жены кричат бестолково,
Видимо, им никогда не понять:
Водка, порой, для мужчин только повод,
Чтоб мировые проблемы решать.
У домов — веселый разговор,
Вновь костер извилисто дымится,
И меняют краски в небе птицы,
Разрывая крыльями простор.
И такая нынче тишина,
И так ясно видимы дороги.
Всех дорог на свете очень много,
Ну, а мне нужна всего одна.
По которой — в срок или не в срок —
Смог бы одолеть я расстоянья,
Чтоб зажечь в огромном мирозданьи
Доброты веселый огонек.
Станет хоть кому-нибудь тепло,
Ну, во всяком случае, теплее.
Пусть он и немногих обогреет, —
Будет жить всем сумеркам назло.
Та, что выше, в роще повзрослела,
Где уют, где рядом — водоем,
Где дубки, как будто кавалеры,
Заслоняли от ветров ее.
А другая набирала силу
Одиноко, посреди полей,
А другая стала некрасивой,
Дерзости ветров не одолев.
Ей охота побежать по полю
К роще, где дубки и тополя…
Две сестрицы. Разные две доли.
Два слепых мгновенья бытия.
Рядом ты — и хлопоты не в тягость,
И не сходит добрый свет с лица.
Как сошлись в пути сентябрь и август,
Так и наши сблизились сердца.
Пусть прощально машет веткой лето,
Пусть опять грустнеют тополя,
Но вдали полотнище рассвета
На плечо накинула земля.
И придет с рассветною надеждой,
Радость, что тобой полным-полна,
Чистым цветом зацветет, как прежде,
Вышитая травами весна.
Видишь, дождь на листьях пляшет зыбкий,
Теплый и по-детски озорной,
А еще — веселый и смешной
И красивый, как твоя улыбка.
Мне старый друг — как новая весна,
Что входит в дом приветливо и ясно.
В знакомствах привлекает новизна,
В друзьях — непоказное постоянство.
Все изменяет жизнь. И в том — права.
С листвою новой кроны оживают.
Но землю все же старая листва
Собою от морозов укрывает.
Последний снег неспешно, наугад,
Летит и в предпоследний снег врастает,
Ведь знает — соскользнет в грядущий март,
Растает и водою вешней станет.
Последний снег по памяти скользит
Немного суетно, немного нервно.
Последний снег сейчас чуть-чуть грустит,
Он знает — никогда не будет первым.
Да я и сам растерянно стою
Меж хрупких, как весенний лед, предчувствий.
Не для меня ль скользит по февралю
Холодный снег, объятый теплой грустью?
И слышно, как снова запутался в вербах
Безлюдного озера вздох.
И тихо качает озябшая ветка
Пустое гнездо.
Целыми днями он бродит,
Всеми, как дом, позабыт,
А вечерами приходит
К дому протяжно скулить.
Трудно смириться с потерей,
Нету хозяина год.
Пес в возвращение верит.
Преданно верит и ждет.
Ждет и не может иначе,
Грустно смотря в небеса.
Миску пустую собачью
Ветер листвой забросал.
Боль на душе — нестерпима,
Ветры противно свистят.
Вот и прохожие мимо
Снова проходят, грустя.
Смотрят на пса с пониманьем,
Не посочувствовать — грех.
Видно, в его ожиданье —
Что-то роднящее всех.
Ветку клен протянул мне, конечно, не зря,
В мире нынешнем душно и тесно,
Ну, а ветка и есть ведь крыло сентября,
Что легко понесет меня в детство.
Окажусь там, где юно кудрявится лес,
Где просторы безоблачной сини,
Там, где молод, а главное, жив мой отец
И где мать молода и красива.
Закричу невпопад, побегу наугад,
В тихой роще оставлю сомненья.
И, меня узнавая, пробудится сад,
Заполняя поселок цветеньем.
И, как прежде, шумящий приветливо лес
На ветвях тишину укачает,
И ко мне снова выйдут и мать, и отец,
Возле старой калитки встречая.
Кто-то щедро разлил тишину,
И в поселок веселое утро заходит.
Может, в том наивысшая мудрость природы,
Что она подарила весну.
Никаких не свершилось чудес,
Просто скинули хмурость дремавшие рощи,
Просто стали улыбчивей люди и проще,
Отразившись в лазури небес.
Все проходит — порядок такой.
И веселость рассвета умрет в одночасье.
А в садах белый цвет умирает от счастья,
В красоте растворившись земной.
И заботится птица умело,
Хлопоча над потомством своим,
Чтоб птенцы в крыльях силу имели,
Ведь летать им придется самим.
В поединке с настырной судьбою
Можно выбрать грозу или тишь.
И не властен никто над тобою,
Перед выбором сам ты стоишь.
Видишь, верба раскинула руки,
Удивляя весь мир красотой?
А была она просто обрубком,
Кем-то воткнутым в берег пустой.
Но ветра ее не победили,
Холода одолеть не смогли,
И в себя вобрала неба силу
И бессмертную силу земли.
Почему скучный дождь беззастенчиво плачет,
Просто падает вниз и не может иначе?
И не будет никто удивляться слезам дождевым.
Дождь косой, говорят, вот и смотрит он косо
На созвучный ему косогор под березой,
Может хочет, чтоб слезы его были в радость другим.
Но опять облака побежали куда-то.
Радость их погнала иль тоска?
Вот застыли над лугом они конопатым,
Вот уже утонули в багряном закате,
Не узнав, что они — облака.
Померкнут после звезды и расплавятся,
И потекут рекой за горизонт.
И, может быть,
там превратятся в сон,
В один из тех, что все-таки сбываются.
Шумные улицы стихнут смиренно,
Станут крикливее поезда.
День начинает грустнеть постепенно,
Видя, что светит звезда.
И, пробивая длинный путь во мгле,
Погибельной пронзительности полон,
С небес неистощимо льется холод,
Желая отогреться на земле.
И все сметает время, словно смерч,
Ведь есть такой закон — ничто не вечно,
Но жизнь — непостижимо-бесконечна
Пусть даже в этой жизни — наша смерть.
Тени — и те нынче светом прошиты,
Старенький клен стал похож на юнца,
А из гнезда, что на облаке свито,
Смотрит заря
робким взглядом птенца.
Скрестились. И — разорваны сомненья.
Скрестились. И — секундный страх исчез.
И нет уже дороги к отступленью,
Поскольку на кону — мужская честь.
А у Нее все чинно, все, как надо,
Поклонники и бала карусель.
Она не знает, что сразились взгляды,
А завтра будет страшная дуэль.
На миг возникнет странная тревога,
Но будет смята праздничной толпой…
Да, из-за Вас, богини, очень много
Ушло мужчин досрочно в мир иной.
Она сполна опьянена успехом,
И смех Ее — как нежный звук струны.
Но будут очень скоро этим смехом
Курки на пистолетах взведены.
Что-то несем сокровенно вдвоем,
Непогрешимо боясь опозданья,
Что-то в твоем ощущаю дыханье,
Что учащает дыханье мое.
День отчего-то сегодня грустит,
Но доверительно-замысловато,
Подпоясавшись искусно закатом,
С доброй улыбкой вослед нам глядит.
И там среди скуластых, головастых,
Тревожных гор, держащих небосвод,
Нам даже хмурый дождь казался счастьем
Вдали от удручающих забот.
А по утрам неслыханно немое,
Прохожих сонных радуя сполна,
Лежало, словно отдыхая, море,
Свою прозрачность обнажив до дна.
И мы с тобой, ценя стихотворенья,
Когда по парку беззаботно шли,
Завидовали чуточку деревьям,
Что в эту землю накрепко вросли.
Нам было удивительно просторно,
И как-то все смешалось — даль и близь.
Те десять дней мы были, словно корни,
Что прочно меж собой переплелись.
И огорченья давние, слабея,
Спокойно уплывали в никуда.
Была такая осень в Коктебеле,
Какой не будет больше никогда.
Но тебе все же несколько строк
Прочитаю сегодня отчаянно.
Из души, словно с клена листок,
Улетит непременно печалинка.
Будут строчки сплетаться в сонет,
И воскреснут мечты, и возвысятся,
И пускай тогда тысячи лет
На ветру мои чувства колышатся.
Чувствовал конь
что хозяин его утомлен,
Сдерживал шаг торопливый
с завидным стараньем.
Мир был согласьем возвышен
и был удивлен
Тем, что знакомый мотив
превратился в молчанье.
И размышлял человек,
ощущая покой,
“Вроде в достатке живу,
а вот в сердце — убого.
Не потому ли так дорог мне
преданный конь,
Грива его
над петляющей сонно дорогой?
Движется жизнь.
Для печали немало причин.
И устаю иногда
от работы натужной.
Век двадцать первый,
наполненный воем машин,
Мне не сумел доказать
то, что конь стал ненужным.
Пусть с каждым годом
все больше забот и потерь,
Но, словно звезды,
надежды лишь временно гаснут.
Трудно к согласью
порой открывается дверь,
Видимо всем нам сейчас
не хватает согласья...”
Вот и жилище.
Рассыпав лучи в зеленя,
Солнце неспешно сползло
за пригорок покатый.
А человек все стоял и стоял
у плетня,
Гладил коня,
утопавшего гривой в закате.
Пусть порою по-зимнему в душу мело
И метельно кружились роптанья,
Но со мной неуслужливых взглядов тепло
И бескрайнего неба дыханье.
И хвалю. И молю. И терплю. И люблю.
Тишины оббиваю пороги.
И надежны друзья. И в квартиру мою
Их нередко приводят дороги.
И пускай досаждает порою молва,
Где бы ни был, ни странствовал где бы,
Будут рядом всегда и трава, и листва,
И друзья, и бескрайнее небо.
Так чувствам тесно в правилах и графиках.
Но будет снова до темна видна
Моих шагов тревожных каллиграфия
У твоего озябшего окна.
Настанет ночь, и окна занавесятся,
Надежды вновь затеплятся в груди,
И обозначит запятая месяца,
Что ждет нас продолженье впереди.
Не то ропща, не то прося прощенья,
Ручей дремотно бормотал у ног,
И мы вдруг ощутили единенье
И радостей, и болей, и тревог.
Пылали вновь сердца неутомимо.
Мы знали: если вдруг сгорят они,
То пепел их развеется по миру,
Укрыв его живым теплом любви.
Не чудилось все это, не казалось.
Струили фонари свой добрый свет.
И вновь на небе скромно обживалась
Луна среди согревшихся планет.
И в этот миг я ощутил:
Все в мире связано навеки,
Мир этот любит человека,
Чтоб человек его любил.
Ведь неспроста издалека,
Со мною сблизиться пытаясь,
Спешили, светом наполняясь,
Как чьи-то души, облака.
И мне б взлететь над этой пылью,
Над скудостью холодных дней,
Но машут безнадежно крылья
Судьбы моей.
Нельзя до головокруженья
Ждать возвращения с чужбин.
Ждать — это, в общем, дело женщин,
А не мужчин.
Но вновь услышу «до свиданья»,
И снова, травы теребя,
Пойду один сквозь ожиданье
Тебя.
И книжная ее сентиментальность,
И показавшийся банальным смысл
Вдруг снова превратились в гениальность
И вновь над нами озарили высь.
Когда-то грузным шагом, не робея,
Придет ко мне усталых лет тоска.
Пусть и тогда Вас бережно согреет
Столетья пережившая строка.
Тонкий лучик дрожит
на прозрачной ладони заката,
Словно линия жизни
и в завтра ведущая нить.
Кто-то мудрый сказал,
что давно стал безмерно богатым,
Потому, что не смог разлюбить.
Ну, а я… ну, а мы
не всегда осознать успевали,
Обживая вдвоем
так по-доброму сблизивший дом, —
Чтоб не холодно было сердцам,
нужно, в общем-то, мало —
Двум свечам стать единым огнем.
Я принес тебе небо,
оно, облака выдыхая,
Осветило палату лучами
и сумрак исчез.
Я сегодня тебя воскрешу
к новой жизни стихами
И туманистой синью небес.
Жаль торопит судьба,
ускоряя свои повороты.
Но что было, то было.
Судьбу не браню, не хулю.
Относительно чувств
я не знаю законов природы,
Может быть потому и люблю.
И роняю слова
непродуманно и бестолково,
А когда возвратишься домой,
ничего не скажу.
Убегу на луга,
небеса принесу тебе снова
И к ногам их твоим положу.
Теплея, мир
роднил нас постепенно,
Твои сближая чувства и мои,
Ведь в каждом человеке — центр Вселенной
И в каждом человеке — центр любви.
А ветер, полевые сны несущий,
О тишину споткнулся невзначай.
И я тогда растерянно молчал,
Чтоб главное сказать тебе в грядущем.
Не потому ль, когда ты вдаль
Глядишь, улыбки свет рассеяв,
Весь мир становится весенним,
Прогнав тревогу и печаль?
И, не печалясь, не грустя,
Я за тобой иду в рассветы,
Ведь у весны и у тебя
Глаза полны тепла и света.
Бессмертно чувства затаив,
Дороги я пройду любые,
Чтоб видеть каждый день твои
Глаза такие голубые.
Я дыханьем вьюги согревал,
Чтоб слова признанья не остыли,
Бережно ладони подставлял,
Чтоб дожди следов твоих не смыли.
Непростая штука — ожидать,
Но, не растеряв воспоминанья,
Я касаюсь губ твоих опять
Сквозь дожди, ветра и расстоянья.
Послышались стихи. А в них тревога,
Печаль и радость, осень и весна.
Что на земле, что наверху у Бога
Поэзия, наверное, одна.
Мне вспомнились шаги через запреты,
В стихи перераставшие грехи.
Стихи всегда значительней поэта,
Когда они действительно стихи.
Я думал о тебе. О днях беспечных,
Возвышенных судьбою и тобой.
Любовь всегда сильней сомнений вечных,
Когда она действительно любовь.
Еще не раз встречаться, расставаться
Быть злым и добрым, трезвым и хмельным,
Но все-таки дано объединяться
Стихам небесным и стихам земным.
И, где бы ни был, не скитался где бы,
О чем я не мечтал бы,
позарез
Мне нужен взгляд распахнутого неба.
Как во Христа поверившему — крест.
Мир спешил помолодеть с утра,
Цветом укрывая абрикосы,
И в ладони собрала ветра
Женщина, похожая на осень.
Солнце растворило в тишине
Горести, сомнения, распросы.
И, как прежде, тянется к весне
Женщина, похожая на осень.
Но медленней пьется вино,
И опыт приходит, и зрелость.
И что-то случается, но
Не то, что когда-то хотелось.
Все больше тревожных забот,
Все меньше дешевых амбиций…
И все же надежда живет
Посаженной в клетку Жар-птицей.
А вокруг тишина, бездорожье
И туман над безбрежьем степным. . .
Грустный лист. По привычке, быть может,
Называют его золотым.
Он в траву упадет да и только.
И его без особых хлопот
Кто-то после подымет тихонько
Кто-то просто ногой отшвырнет.
«Что нас ждет?» — тихо кружатся мысли.
«Что вас ждет?» — прожурчала вода.
Мы и сами, как желтые листья,
Улетаем, не зная куда.
И, на тоскливую сырость не сетуя,
Молча бреду сквозь безлюдье полей,
Чувствуя грусть и тревогу осеннюю
Растормошивших закат журавлей.
Мир переполнен цветными рисунками:
Вот они рощи, луга, ковыли.
Листья и желуди. Осень и сумерки.
К югу несущие грусть журавли.
День не спешит, не суетится
Уйти никак не хочет прочь.
И мечется заря, как птица,
Крылами отгоняя ночь.
Я к ветке подхожу, а выше
Над мудрой тишиной земли,
В глазах прохожих отразившись,
Плывут устало журавли.
И небо радостно качнулось,
И над немой тоской полей
Упрямо ветка потянулась
К высоким кликам журавлей.
Пусть знакомы и даль мне, и ширь,
И тропинки, и рощи густые,
Но гляжу на распахнутый мир
Так, как будто увидел впервые.
Отчий край. Тишина, тишина.
И бегущая в детство дорога.
Вся большая Отчизна видна,
Когда ты у родного порога.
Понимаешь здесь радость полей
И дыханье лесов горделивых,
И в цветные луга торопливо,
Как за счастьем, идущих людей.
Она оказалась совсем не простая.
Глубинные воды — в особой цене.
Глубинности всем нам подчас не хватает,
Хотя копошимся нередко на дне.
Хранила вода и тепло, и морозность,
И ожили как-то внезапно в крови
И сила земли, и небесная звездность,
И что-то еще от добра и любви.
И нам улыбнулось застенчиво солнце,
И в лес покатилось по краю скирды.
А две залетевшие с неба звезды
Смотрели, как чьи-то глаза из колодца.
Но ни к чему возмущенье и злость,
Каждый завистник — примета удачи:
Он появился у вас — это значит,
Кое-что вам удалось.
Друг, отвергая наветы,
Преданно в сердце несет
Силу протянутой ветки,
Что от болота спасет.
Видите, он в окруженьи
Горьких напастей и бед —
Это его пораженье
Ради всех ваших побед.
Только ты не печалься, прохожий,
О мирах размышляя мучительно,
Незначительность чувств твоих все же
Всех миров бестревожных значительней.
Казалось бы, какая ерунда —
Трава у ног и радостный кузнечик.
А через них перетекает Вечность,
В песчинки превращая города.
Да, я, конечно, свой среди полей.
Под силу мне пересказать стихами
И тишины прозрачное дыханье,
И светлый шум печальных тополей.
И часто вечером, без суеты,
Задумчиво смотрю на мир огромный,
Но знаю, что окно родного дома
Светлее для меня любой звезды.
Все туманы в котомку собрав,
Побреду по нехоженным травам,
Хорошо ведь побыть среди трав,
Среди звонкой росистой отавы.
Вот задумчиво трогаю куст,
Что стоит, так неждано согретый
Теплотою нахлынувших чувств
Посредине беспечного лета.
Журавлиный появится ключ
И в туманистом небе утонет,
А в траве заблудившийся луч
Унесу я сегодня в ладонях.
Ну, что ж, дружище, погрустим вдвоем,
Меня хватает жизнь за горло тоже,
И я готов тогда пометить рожи
Давно забывшим драки кулаком.
Тебя привыкли на цепи держать,
Чтобы твоя была подвластной прыткость,
А если стукнет кто-нибудь в калитку,
То должен лаем глотку надрывать.
Хозяин выйдет — лаешь, мол, чего?
Глаза прищурив, поглядит вельможно.
Такой в своей вельможности ничтожный,
Что лучше было б лаять на него.
Ну, а сегодня вечером опять —
За то, что пропустил во двор соседа —
Он отхлестал тебя, прервав беседу,
Теперь и кошки могут засмеять.
Ты не породистый, и я простой.
Словами бьют меня неблагодарно,
А льстивую, болтливую бездарность
Возносят в это время на престол.
Обидно мне порой, но есть стихи,
А в них немало и хороших строчек.
И пусть немного до стихов охочих,
За эти строчки Бог простит грехи.
Хотя поэтом быть — не благодать,
Судьбу нам не дано переиначить.
И хочется сказать, что жизнь собачья,
Да совестно собак всех обижать.
… А пес, к ногам доверчиво прильнув,
Смотрел, все по-собачьи понимая,
Не лая, лишь слегка хвостом махая,
Боясь разрушить лаем тишину.
День уходит в туманисто-дальние тайны,
День уходит, для нас зажигая зарю.
А кому-то мгновенья сейчас не хватает,
Чтобы глянуть в глаза, чтоб промолвить: “Люблю”.
Вот сближаются руки, сближаются лица,
Вот уста, согревая друг друга, сплелись...
Чтобы чувствам срастись, уцелеть, не разбиться,
Лишь мгновенье нужно, а решается — жизнь.
Неспроста птичий голос воскрес,
Это вновь соловьи начинают поверку.
А мне кажется, каждый из нас — это ветка,
Что стремится достать до небес.
И, застыв посреди васильков,
Глядя в их полевые, веселые лица,
Понимаешь, что ты — небольшая частица
И небес, и полей, и цветов.
Слушать песни любил. Исполнителям хлопал.
Сам не пел никогда. Пели только холопы.
Государю однажды царица-соседка
Привезла соловья в позолоченной клетке.
Царь послушал его и с досады заохал.
Стало ясно — холопы поют очень плохо.
«Почему? — он терзался не зная покоя. —
Потому, что холопы не в клетке — на воле.
Соловью ведь удобнее будет на ветке,
А холопов-певцов содержать надо в клетке».
Сели в клетку певцы — велика ли забота!
Есть и пить подают и вокруг — позолота.
Но запел соловей еще лучше на ветке,
А певцы через день закручинились в клетке.
Государь закричал: «Темный лес вам — лекарство!»
И певцов-горемык вовсе выгнал из царства.
Осмотрелись певцы: лес вокруг да болото.
Но не в клетке они и уже не холопы.
И запели свободно, с улыбкой на лицах,
И умолкли вокруг удивленные птицы.
Песня к людям рвалась по лугам и долинам
И звучала раскатисто и соловьино!
И забываю про амбиции,
Про все дискуссии и споры.
Да здравствует моя провинция,
Мой небольшой простецкий город!
С его сварливыми собаками
И приусадебным весельем,
С нетрезвыми ночными драками
И горьким утренним похмельем.
Блестят невысохшие лужицы.
И вдоль домов, дворов, сараев
По сватовским знакомым улицам
Легко и весело шагаю.
Весенним запахом пропитанный
Мне бодро машет сад ветвями,
И что-то школьное, забытое,
Смеясь, цепляется за память.
Он понимал, что время — умирать,
Да все дела... дела не позволяли.
И сыновей хотел уже позвать,
Да где там — забрались в глухие дали.
Но стало все-таки невмоготу,
За горло взяли старые болячки,
И жизнь упрямо подвела черту,
Последний день Григорию назначив.
Вот так — когда Григорий тихо спал
И слышал, как негромко сердце бьется,
Какой-то странный голос прошептал,
Что все... что день последний остается.
Дед встал. Печально скрипнула кровать.
Взглянул в окно — земли сухие груды.
Подумал вдруг: “Кто ж для меня копать
Такую твердь суглинистую будет?
Как ни крути, а некому. Ну, что ж, —
Прокашлялся. Погрел у печки спину. —
Возможно завтра разразится дождь,
Промочит грунт. Тогда и опочину.”
Прошел неторопливо к образам,
Посапывая и слегка хромая.
“Моложе был бы, выпил бы сто грамм,
А так, пожалуй, похлебаю чаю”.
Порой казалось — нету больше сил,
Ни капельки уже их не осталось,
А он, крестясь, у Господа просил,
Чтоб тучи поскорее собирались.
“Куда моей старухе яму рыть —
Ей жизнь давным-давно пора итожить.
А если б дождь прошел, то, может быть,
Управился б сосед — он чуть моложе”.
И дед терпел, хоть было все трудней.
В груди давило. Губы сжал до боли.
Как будто был не в мазанке своей,
А там, под Оршею, на поле боя.
Хотелось показаться, уходя,
Таким, как был, — и крепким, и удалым...
Он умер через день, после дождя,
Когда земля сырой и мягкой стала.
И собаки — служанки хвастливые эти —
Мигом в ярость приходят, завидев меня,
А совсем не случайно с прадавних столетий
Все считают, что волк и собака — родня.
Ах, как светит Луна. От нее не убудет.
В этом царстве безмолвья мы только вдвоем.
Очень хочется петь. Но надменные люди
Мои песни всегда называют вытьем.
Закрепилась за мною недобрая слава,
На край света к чертям забежать я готов,
Но охотничье, звучное слово «облава»
Долгим эхом плывет меж ружейных стволов.
Кормят ноги меня — это сказано точно.
Но к селенью — нельзя, я у леса в плену…
Старый волк сел на снег и совсем не по-волчьи,
С человечьим надрывом запел на Луну.
И лики опечаленных святых
Скривились на задымленных иконах.
В полоне честь, и мужество в полоне,
И ждет аркан славянок молодых.
Мы убегаем. Про себя клянем
Врага сплоченность и ожесточенность,
И нашу вечную разъединенность,
И «хаты с краю», где всегда живем.
Над нами — стрел каленых косяки,
Но замер я меж топота людского,
Чтоб вдруг увидеть Дмитрия Донского,
Ведущего на правый бой полки.
И показалось — вместе мы давно.
Вот полк один татар обходит с края,
И заболело сердце у Мамая,
Предощущений гибельных полно.
Победный крик заполнил пустыри,
Встряхнув замшелые устои ханства,
И двигалось сплоченное славянство,
Неся на шлемах отблески зари.
Мы смотрели, мальцы, как на поле некошеном,
Меж цветов у ручья,
Выгнув спины, паслись возле домика лошади,
Молочай толоча.
Мир окраинный нас, мальчуганов, воспитывал
Добротою своей,
И со всеми я эту окраинность впитывал
Под мотивы полей.
И учила окраина нас поражениям
Ради честных побед,
На ошибки давала она разрешение,
На предательство — нет.
И пускай где-то мир есть расчетливо-правильный —
— Там счастливо живут! —
Все же мне от рожденья дороже окраинный
Непритворный уют.
Жаль, не друзьям
помогала моя расточительность,
Добрые чувства —
вот все, что для них я сберег.
И, как заметил приятель,
вполне поучительно
Выглядит мой
отощавший совсем кошелек.
Все же холодные сумерки
стали уступчивей.
Много у них перед миром
рассветных долгов.
И молодая заря
подрастает за тучами.
И надо мной —
полнолуние новых стихов.
Пусть поражения кручинили,
Но вновь манила высота,
И заставляла быть мужчинами
Любимых женщин красота!
Вот, на сугробах осветив рисунки,
Промчался луч по крыше сгоряча,
И появилась длинная сосулька —
Земное продолжение луча.
Порой такое с чувствами бывает:
В заиндевелые сердца стучась,
Они тепло доверчиво теряют,
Ледышками бессильно становясь.
Но быстро пролетят и эти сутки,
И, чтоб спастись от ледяной тоски,
К ногам прохожих упадет сосулька
И звонко разлетится на куски…
А небо смотрит преданно и зорко,
Опять восток яснеет вдалеке.
Ветра дуреют, но за горизонтом
Стоит весна с подснежником в руке.
Снег, конечно, сгинет не навек,
Белых хлопьев вьюги набросают.
Но пока он, словно человек,
Дышит тяжело и умирает.
И теплеет безбрежная высь
Над уютом вечерних просторов,
Превращая вселенскую жизнь
В тему наших земных разговоров.
Сколько будет их — просто не счесть,
Завершится беседа не скоро.
Но порою вся суть разговора
Состоит только в том, что он есть.
И если треснет мир громово
И стихнет, спрятавшись во тьму,
Поэзии живое слово
Придет спасительно к нему.
Старуха знает: деда жажда мучит,
Кряхтит он, льдинки приложив к вискам:
— Сто грамм неплохо выпить бы, но лучше,
Пожалуй, двести или триста грамм.
Дед обожал всегда поесть редиски.
Под рюмку водки — чем не благодать?
И то любил потискать, что с редиской
Легко, на женщин глядя, срифмовать.
И затянуться круто сигаретой,
И строчки написать о тишине.
Он был, пускай семейным, но поэтом,
И это очень правилось жене.
Промчалась жизнь. И в общем — неплохая:
Остался и поныне бодрым дух...
Дед смотрит вдаль и глубоко вздыхает,
Грудастых заприметив молодух.
Ободренный рокочущим громом,
Веря в то, что душою воскресну,
Лягу я над вселенским разломом,
Чтобы ты перешла через бездну.
И помчатся стихи по просторам,
И, взглянув из немыслимых далей,
Отразятся в глубоких озерах
Две звезды, что над нами сияли.
А снега ощущают
свою эпохальность,
Пролетая сквозь век,
сквозь "давно", сквозь "вчера",
А снега ощущают свою
музыкальность,
Когда плавно скользят
между ними ветра...
Все сомненья сгорели.
По пеплу блуждаю.
И сгорели дотла
огорченья мои.
Живы чувства.
И снова шагаю по краю —
То по краю строки,
то по краю любви.
Есть у каждой поры
не дожди, так метели,
Есть у каждого сердца
то радость, то боль.
Посмотри, возвращаются
наши апрели
И косяк журавлиный
ведут за собой.
А вокруг холода, а вокруг города,
И дороги зовут в бесконечность.
И спешат в неизбежную даль поезда
К ожиданьям, свиданьям и встречам.
Но, как прежде, тебя я зову невпопад,
Утомленную память листая.
И врастает в меня твой доверчивый взгляд,
Как в небесную высь — птичья стая.
И, несуразно шапку нахлобучив,
Промолвил, будто сам себя виня:
"Цветы прекрасны и среди колючек
И правда может жить среди вранья..."
Пусть все уходит зримо и незримо,
Теряясь в нескончаемом снегу.
Останется всегда неуходимость
Любимых глаз,
любимых рук
и губ.
Чашу горькую пьем до дна,
Не понравится, так запомнится.
Улыбайся мне, нежена,
Улыбайся мне, нелюбовница.
Укрепится в правах весна,
Мое сердце твоим наполнится.
И в тебе оживет жена
И воскреснет любовница.
Улыбнется закат сквозь снега облаков
И расплавит завьюжины грусти.
Из бескрайних миров, из далеких веков
Возвратятся забытые чувства.
Как всегда, ты придешь беззащитно одна,
Тихо скажешь: «Не надо вопросов…»
В утомленных глазах отразится весна,
Хотя бродит за окнами осень.
Меж привычно звучавших стихов
Огонек нефальшивого чувства
Становился частицей искусства
В мире сосен, берез и грибов.
И следы сохраняла трава,
Теплотою рассветной наполнясь,
И выстукивал мчавшийся поезд
Оживлявшие осень слова.
Лишь растерянно ветер ослаб,
Все печали засыпав листвою,
И казался спасеньем сентябрь,
Потому что пришел он с тобою.
Тропинки снегом занесло,
Насупленно белеют крыши,
А в нашем доме так светло,
Что мамины морщинки вижу.
Я долго не был здесь. В укор
Соседский пес сердито лает.
Как в детство, захожу во двор,
Калитку тихо открывая.
И, мамин ощущая взгляд,
Иду, печным дымком согретый,
И замедляет шаг планета,
И отступает снегопад.
Там летней порою яснеет под радугой
Прошитый дождинками неба лоскут,
Там вновь оживают забытые радости
И так же, как в детстве, счастливо живут.
Мы столько раз преданы, столько раз проданы
В безликих уютах комфортных квартир,
Что думаем часто о маленькой родине,
Где детства остался доверчивый мир.
Где клены приветливо ветки раскинули
И куры освоили край пустыря,
Где тихо качает листочек осиновый
Разлитую солнцем печаль сентября.
Так тихо и безоблачно сейчас,
Но в тишине шаги звучат морозно.
И кажется, что кто-то осторожно
С чужих миров осматривает нас.
Уходит прочь Луна без суеты,
Неспешно удлинив земные тени.
И, вытянувшись, словно бы антенны,
Уставились в Галактику кресты.
Растут из снега ковыли,
И возникает из метелей
Предощущение апреля,
Предощущение любви.
И, обособленно дыша,
Нежданно падает с размаху
На маленький клочок бумаги
Моя безвестная душа.
Растут из снега ковыли,
И возникает из метелей
Предощущение апреля,
Предощущение любви.
И, обособленно дыша,
Нежданно падает с размаху
На маленький клочок бумаги
Моя безвестная душа.
Тихо раздвину листвы занавески,
Млечного ветку на небе найду.
Сколько загадочных тропок вселенских
В этом огромном планетном саду?
Мир наш в единое целое связан,
Мы — только ниточки в общей судьбе.
Звезды ли, яблоки падают наземь —
Как-то становится не по себе.
Вот и примчавшийся ветер, наглея,
Звезды срывает с небес на бегу.
Я-то ладони подставить успею,
Но удержать этих звезд не смогу.
Тихо раздвину листвы занавески,
Млечного ветку на небе найду.
Сколько загадочных тропок вселенских
В этом огромном планетном саду?
Мир наш в единое целое связан,
Мы — только ниточки в общей судьбе.
Звезды ли, яблоки падают наземь —
Как-то становится не по себе.
Вот и примчавшийся ветер, наглея,
Звезды срывает с небес на бегу.
Я-то ладони подставить успею,
Но удержать этих звезд не смогу.
Спьяну друзей лобызала Татьяна,
Но под галдеж да сплошной тарарам
Все же тайком унесла в целлофане
Для дорогого соседа сто грамм.
Знала — соседу не много и нужно,
Он ее ценит без выспренных слов.
Если без водки прийти — это дружба,
Если же с водкой — то это любовь.
Вот так бы и ходить среди полей,
Не чувствуя былой обидной боли,
Влюбляясь каждый раз еще сильней
В зарю и это небо голубое.
Прерывисто дыша, спешит вода
За горизонт, куда скатился Млечный.
И дремлет одинокая скирда,
Рассветной дымкой прикрывая плечи.
Спасибо, мир, за поле и цветы,
С которыми душа моя навеки,
Непогрешимо оживляешь ты
Все то, что человечно в человеке.
Здесь неизменно умирает ложь,
А ковыли к ногам бегут, встречая.
Светлеет день. Он тем уже хорош,
Что в глубь полей запрятал все печали.
Я тихо стану на краю мечты,
Поймаю на лету случайный ветер...
Среди рассвета — только я и ты,
И тишина на сотни километров.
Завтра может быть где-то вдали
Вновь окажемся под снегопадами,
Но сегодня мы теплыми взглядами
От ненастий друг друга спасли.
Замечаю в безбрежности дней,
Сколько грешного в них и безгрешного.
Ну, а главное — сколько есть нежного
На обычной ладони твоей.
И, даруя тепло нам опять,
Журавли над полями ковыльными
Тень ночную раздвинули крыльями,
Чтобы солнце на небо поднять.
Ты — обычная дверь деревянная,
И стоишь, никому не грубя,
Под тобою валяются пьяные.
И ногами пинают тебя.
В дни счастливые и несчастливые,
В дни печальных и праздничных дат
Больно бьют в твою грудь терпеливую
И в глазок, словно в душу, глядят.
Отчий двор стал безмолвным теперь,
Только ветер листву обрывает.
И обрядно раскрытая дверь
Всех прохожих молчать заставляет.
Вон погасла звезда, отмерцав,
И упала в ковыль придорожный.
И на старое фото отца
Без печали смотреть невозможно.
Дни стали мрачней,
И немало вокруг фарисеев.
Чтоб стало теплей,
Облака опрокину на землю.
Увидит земля,
Что иду я по ним, как по насту.
И рядом — друзья,
А без них кто спасет и предаст нас?
Нельзя — наугад,
Но мы часто беспечно ступаем
По тропкам, где ад
Прикрывается маскою рая.
И много потерь.
Не хватает ни силы, ни прыти.
Открыли вам дверь…
И услужлива надпись — "Входите".
Нас,
слушавших рассказ,
всего лишь двое,
И это мне покоя не дает,
Ведь так охота всем наперечет
Рассказывать, что был отец героем.
Но в комнате внезапно стало тише,
И за окошком шумный вечер сник...
Молчание о смерти — это крик.
Лишь повзрослев, я этот крик услышал.
Не ища золотой середины,
По бескрайне колючему полю
Мы из сказочных дней уходили
Кто в себя, кто в дела, кто в запои.
Годы нас превращали успешно
На ухабистых, жестких дорогах
То в кощеев, то в змеев, то в леших,
В добрых молодцев — реже намного.
Но когда жизнь хватала зубасто,
Оживали спасительно в сердце
Или добрая детская сказка,
Или сказочно доброе детство.
Маленький город большой суеты,
Где неприкаянно бродят зеваки,
Где беззаботно гуляют коты,
Если не лают сердито собаки.
Душу согреет дворовый уют,
Душу согреют знакомые лица.
Все нестолично здесь, разве что пьют,
Не уступая ни капли столицам.
Густо ползет по околице лес,
И, разрушая покой лепестковый,
То проезжает вдали "Мерседес",
То неуклюже проходит корова...
День, словно странник бездомный, продрог,
Но не случайно вдали так знакомо
Вьется прозрачный веселый дымок
Над покосившимся стареньким домом.
А вот сейчас — не выйти за порог:
Как будто все невзгоды возвратились,
И боли долгих фронтовых дорог
В натруженных ногах соединились.
"Жить для добра, наверное, старо, —
Согревшись у печи, отец вздыхает, —
Необходимо ли сейчас добро,
Когда его, как будто мяч, пинают?
Дожить бы до еще одной весны,
Но почему-то по ночам нередко
Смоленский лес, расталкивая сны,
Стучит в окно простреленною веткой".
Все будет между нами просто.
Вздохнет бессонная трава,
И я вздохну, и вместо тоста
Скажу обычные слова:
— Спасибо, Жизнь, тебе по праву
За то, что скучной не была,
Что легкой, беззаботной славы —
К чему она? — не принесла.
Что были и дожди, и вьюги,
Но, не сгибаясь, нес
свой крест,
И что имел такого друга,
Каких немного в мире есть.
Что жил, как жил, а не иначе,
Что на былое не сержусь,
Над всем растраченным не плачу,
Над ненакопленным смеюсь.
Потери и приобретенья,
Падения и взлеты ввысь —
Оставлю их без сожаленья,
Ты все поймешь, конечно, Жизнь!
И все же снова возвратиться
Хотя б строкой охота мне…
Летят на юг сквозь осень птицы,
Чтобы вернуться по весне.
В нем остались осколки
непрочной надежды моей,
Черной краской сползающей тьмы
их покроет забвенье.
Но в траву окунаюсь
и вновь ощущают колени
Золотое дыханье
пропитанных солнцем полей.
Вот посмотрит рассвет
молодыми глазами весны
И счастливой улыбкой
согреет прохладу просторов.
И не будет вокруг
ни печалей, ни глупых раздоров,
Будет дымка дыханья
лежащей у ног тишины.
Мне знакомы и зло, и добро,
и хула, и хвала,
Но пусть хвалят других,
я простой человек из глубинки.
Я — песчинка земли,
но не сдуть ураганам песчинку,
Если в землю она,
как степная травинка, вросла.
Машет, разогнав ночные страхи
И читая про себя стихи.
Где сидел бабки, с каждым взмахом
Остается меньше шелухи.
И метла метет себе, играет,
И метла метет себе, поет.
Эту песню слышит тетя Рая,
Что одна давным-давно живет.
Ей не спится, вот и варит кашу,
Да картофель чистит на столе.
А потом выходит к тете Маше
Подыграть на собственной метле.
Две метлы. Хозяек тоже двое.
И они под легкий плеск ветров
Подметают вместе с шелухою
Шелуху возлеподъездных слов.
Шелуху скандалов обветшалых,
От которых на сердце горчит.
Подметают так, что над кварталом
Музыка прекрасная звучит.
День придет, квартиры обживая,
Вновь возникнет шум да тарарам,
Тетя Маша вместе с тетей Раей
Разбредутся тихо по домам.
И лучи запрыгают по крышам,
И, спеша решать свои дела,
Музыку прохожие услышат,
Что для них и создана была.
Позарез они нужны мне, братцы,
Сколько дней ищу, ну, просто страх!
Не могу же я на пляж являться
В наших всеобъемлющих трусах…
Вот и рынок. Подмигнуло солнце,
Мол, гляди — не плавки, Божий дар!
Это ж надо, как смогли японцы
Ловко разукрасить свой товар.
Взял примерить, вроде все чудесно,
Но, конечно, нет моей вины,
Что в одном весьма пикантном месте
Плавки удивительно тесны.
Покрутил туда-сюда печально,
В этом важном месте, как на грех,
Для японца, может, и нормально,
Мне же тесно так, что просто смех.
Но теперь на сердце веселее,
И готов я каждому сказать:
Кое-что мы все-таки имеем,
В чем японцам нас не обогнать.
И ветер надрывно сквозит над погостом,
От жизни нахрапистой скрыться спеша.
А Правда — как нищенка у перекрестка,
Которой никто не дает ни гроша.
Нынче я в непредсказанной
и суматошливой роли —
Птицеловом тебя запираю
и в том — благодать.
Ах, как хочется мне,
чтобы в клетке была ты на воле,
Чтоб тебе не хотелось
от воли такой улетать.
А вокруг столько весен
и жизнь так прекрасно просторна,
Вот и ветер, проснувшись,
навстречу рассвету бежит.
Буду я оставлять
в клетке строчки, как будто бы зерна,
И живи не тужи,
если сможешь, конечно, так жить.
Словно высохший клен,
что от ветра надрывисто стонет,
Так когда-то и я
окажусь над обрывом пути.
Распахну сердце-клетку,
тебя подыму на ладони
И запрячу поглубже печаль,
и промолвлю: «Лети!»
В твоем лице от лета что-то есть.
Когда приходишь ты, теплеют будни,
И на душе становится уютней,
Как будто добрую прислали весть.
В твоем лице и белизна зимы,
И осени задумчивость лесная.
Что будет с нами завтра, я не знаю,
Но знаю, будет мир с названьем «Мы».
И, небо исписав наискосок
Безоблачными буквами созвездий,
Хмельная ночь нам окна занавесит
И бережно прижмет к виску висок.
— Что же с нашей судьбой? Что ж она так слаба?
Дни — как птиц перелетные стаи.
Моросит. Это слезы роняет судьба.
— А какая она?
— Грозовая.
— Мне б куда-то шагать, да не знаю куда.
Погляди — новый день рассветает.
Верю, путь мне надежно укажет звезда.
— А какая звезда?
— Золотая.
— Дни проходят, и все начинается вновь.
Удаляются светлые дали.
Умирает любовь. Но — приходит любовь.
— А какая любовь?
— Колдовская.
— И шатается мир. И шатается высь.
И озера сердец под песками.
И ворует надежды у времени жизнь.
— А какая она?
— Плутовская.
— Мир заполнит трава, и воспрянут слова,
Скуку робких сердец разрывая.
И сквозь темень проступит мечты синева.
— А какая мечта?
— Молодая.
И решили старухи: «Тут с бесом родство».
И пророчат — вовек не видать Витьке рая.
Только рай ни к чему, если небо его
Добрым светом пылающих звезд согревает.
Из безбрежных миров наплывает покой,
Оживает в прекрасное чистая вера.
Жаль, до ярко светящей Луны далеко,
Даже в случае, если от крыши померить.
Так на крыше тепло — испаряется зло,
Так спокойно — кометы падение слышно.
Здесь на сердце у Витьки рассветно светло,
Здесь и жизнь хороша, как цветущие вишни.
Но не каждый постигает
На своем веку:
Не река ручей питает,
А ручей — реку.
Они так озябли в мирах беспредельных
И так размечтались о сущем тепле,
Что, небо оставив, спустились на землю,
Ведь знают, наверно: тепло на земле.
Тепло, когда дарят друг другу букеты
И взглядом лохматым не смотрит вражда,
Когда, оглашая гудками планету,
К любимым любимых везут поезда.
Полночные звезды беспечны, как детство,
Они не боятся погаснуть вдали,
И мчатся, и падают, чтобы согреться
В полночном дыханьи полночной земли.
И я, не скопивший за годы богатства,
Мечтою блуждающий, как пилигрим,
Надеюсь, что буду всегда согреваться
Горячим и верным дыханьем твоим.
Что мне не шагать по ухабинам грусти,
Не жить во вражде, в суете-маете…
И плещутся, плещутся, словно бы гуси,
Полночные звезды в полночной воде.
Шагам одиноким за стенкой внимая,
Оставят осенних мелодий суму.
Дожди не затихнут, они понимают,
Как тягостно быть одному.
Ведь там, за стеной, тихо женщина ходит
И ей неуютно в домашнем тепле.
В который уж раз чье-то имя выводит
Рука на холодном стекле.
Там старушек несчастья свели —
Просят денег, как дети сиротские,
Там негаснущий голос Высоцкого
Вырывается из-под земли.
А вверху в синеве пролетают
Облака журавлями осенними.
И стоит у могилы Есенина
Тишина… Тишина золотая.
Ах, Сергей, тяжело сочинять —
Жизнь в грязи так и силится вымесить.
А куда рок событий нас вынесет,
Очень трудно и нынче понять.
И поэты по грешной земле
Невеселой проходят походкою.
Очищаться приходится водкою,
А от водки спасаться в петле.
Часто мы — как послушные клавиши,
Как зажатые накрепко гайки мы.
И страна чем-то схожа на кладбище,
И тревожно в ней, как на Ваганьково.
Нынче впору судьбе голосить,
Нынче трудно тянуться к высокому,
Но охота послушать Высоцкого
И в стихах по-есенински жить.
…День сгорел. Над столицей усталой
Крылья ночи распластаны демонски.
И созвездье петлей «англетеровской»
Неподвижно висит над крестами.
Неслышно окунусь в туман твоих волос,
Пойму, что грусть моя навеки растворилась.
Пусть я мудрей тебя во всем, что не сбылось,
Но ты мудрей меня в том, что уже свершилось.
Так может быть не стоит думать о годах?
Их много пронеслось и грустных, и веселых.
Я преданней тебя в несказанных словах,
Но преданнее ты в словах произнесенных.
И пусть крадется ночь, мы разбросаем тьму,
И добрая заря над миром заалеет.
Ты заболела мной мгновение тому,
А я тобой уже столетие болею.
Ушли вы неспеша, несуетливо,
И надломилось сердце, но — терплю.
Совсем не потому, что терпеливый,
А потому, что нежно Вас люблю.
Мне всякий раз удачи не хватало
И слов, чтоб очень важное сказать,
Но то, что наши помыслы связало,
Сильней того, что может развязать.
Я задохнусь надеждой, Вас встречая,
Я превращу в рассвет любой закат…
Когда уходит женщина печальной,
То в этом лишь мужчина виноват.
Ты чертовски молода и, чтобы
Шла сквозь дни любимой и любя,
В мир весны пускай везет автобус
Из пришедшей осени тебя.
Что сейчас мои стихотворенья —
Россыпь, в общем, невеселых строк —
Я всего лишь осени мгновенье,
Я всего лишь сентября листок.
Видно, где-то есть, тобой обласкан,
Тот, кому уткнешься ты в плечо,
Может, в Счастье, может быть, в Луганске,
Ну, а может где-нибудь еще.
Я ведь ничего не обещаю,
Вот уедешь, и запрячусь в тишь.
Уезжай, я все тебе прощаю,
Зная, что и ты мне все простишь.
Уезжай туда, где есть ответы
На вопросы жизни непростой,
Где тебя с улыбкой доброй встретит
Кто-то по-апрельски молодой.
Но душа моя среди всех странствий
Вновь тебя обнимет горячо,
Может, в Счастье, может быть, в Луганске,
Ну, а может где-нибудь еще.
----------
Счастье — город возле Луганска.
Знаю, Вы, конечно, не напрасно
Среди вьюг искали свой успех,
Потому от Ваших губ прекрасных
Не один успел растаять снег.
Ну, а я среди беспечных весен
Время порастратил впопыхах,
Но хочу еще не раз замерзнуть,
Чтоб потом растаять на губах.
А сейчас скажите: «До свиданья»,
Пусть вас ветер дней не холодит.
Посмотрите — вновь из мирозданья
К Вам снежинка хрупкая летит.
А что же еще обещать я могу?
Фиалку любви, что растет на снегу:
Вчера меня снегом невзгод занесло,
Но сердце подснежником проросло.
Что я обещать тебе нынче могу?
Сиянье росы на рассветном лугу,
Срезающий грусть телефонный звонок
Да несколько строк, самых бережных строк...
Тебе обещать очень много могу,
Но счастья иглу потерял я в стогу...
И хорошо — дышаться будет легче,
Ведь сколько б не пуржило, не мело,
Я точно знаю — рук моих тепло
Найдет твои тоскующие плечи.
Холодным взглядом Вечности безгласной
С небес глядят миры. Но мы вдвоем
У Вечности немного заберем —
Лишь несколько минут земного счастья.
И выпорхнут слова, как птичья стая,
И, как весной, отступят холода.
По небосклону скатится звезда,
Твоей щеки коснется и растает.
Мне пересуды душу не остудят,
И кража сильно мне не навредит.
Быть может, за нее меня осудят,
Но никогда не смогут посадить.
А главное: меж будней огрубелых,
Где что ни шаг — завал или обвал,
Ты и сама, конечно же, хотела,
Чтоб я тебя, забыв про все, украл.
Пускай морозно, и пускай простудно
Жизнь обжигает,
я готов сказать,
Что было воровать тебя — преступно,
Еще преступнее — не воровать.
Вздрогнет удивленно мир кругом,
Потому, что над пожухлой далью
Поплывет поселок косяком
С тихой журавлиною печалью.
Он покинет край не навсегда,
Полетит к теплу, вздыхая тихо,
Здесь ведь укрепились холода,
Холода сплошной неразберихи.
И над вечными Добром и Злом
Небо разрезая безрассудно,
Устремится вдаль за домом дом,
Унося встревоженные судьбы.
На покинутой земле мороз
К многоцветию добавит сини,
Тихо ляжет на поляны иней
Жгучим сгустком непролитых слез.
И земля, не зарыдав навзрыд,
А любя и грея, и жалея,
Ветками деревьев заслонит
Тех, кто зимовать остался с нею.
Еще тепла осенняя земля,
Еще светлы непаханные дали…
А мы ведь тоже, словно тополя,
Листвы годов немало растеряли.
И, этот мир встревоженный любя,
Идем сквозь дни, ветрами обжитые,
И проклинаем скудность бытия,
Сминая под ногами золотые.
Обе они вроде рядом и вроде-бы — где-то,
Не замечаю их в думах о важном своем.
И уплывает весь мир, вся большая планета,
И розовеет раздумий моих окоем.
Здесь, на просторе, ничто их, как зря, не тревожит,
Здесь оживают мечты и привольно живут.
Вся суета повседневности просто ничтожна
Перед уютом таких безмятежных минут.
Не отлюбилось пока что и не отмечталось,
Не расхотелось приблизить крылатую высь.
Каждая мысль для Вселенной — ничтожная малость,
Но для меня, как Вселенная, каждая мысль.
И за последним штрихом, за последним абзацем
Нам оказаться в сегодняшней жизни слепой
Так же легко, как травинкам легко оказаться
Не под косилкою, так остробокой косой…
Полем иду. И встречаю опять вдохновенье.
Вот и последний кусочек травинки изгрыз.
То, что сейчас для меня оказалось мгновеньем,
Оборвало молодую, зеленую жизнь.
Наполняется сад хриплым криком грачей
И стучится в окно веткой ясеня сонно.
Вот и ветер уже за поводья лучей
На дыбы поднимает гривастое солнце.
А у чувств моих нежности есть два крыла,
И к тебе тороплюсь, чтобы сердцу открылось:
Жизнь моя неприметна и очень мала —
На ладонях твоих поместилась.
А я спешил сюда издалека,
На край села, на синий край рассвета,
Где снежно смотрят с неба облака,
Но где еще по-свойски бродит лето.
Слетают листья с кленов, но трава
Молчанье сторожит кустов безлистых,
И к новизне бегут свободно мысли,
Рождая легкокрылые слова.
Здесь, у истоков солнечного дня,
Хочу душой впитать теплинки лета.
Что нужно в этой жизни для меня?
Уют зари да синий край рассвета.
«Вино любви пей, — говорят мне, — смело,
Оно сейчас весьма подешевело».
А я его по-моцартовски пью.
Но мучаюсь, зажатый жестким бытом, —
Зачем же весь исхлестанный и битый
Других в отместку и хлещу, и бью?
Как оградиться от сомнений липких,
Блуждающих, как лживые улыбки,
Ведь каждый нерв мой — загрубевший шрам?
Не нахожу ответ, но, не отчаясь,
С твоей улыбкой бережной встречаюсь
Наперекор дождливым вечерам.
А за окном — иконы и кресты
Да старости бессильные заботы.
Оно глядит глазами бабы Моти,
Которой и осталось лишь грустить.
Осенний дождь тоски не размягчит,
Но ветками помашут Моте клены.
Глядит в окно, а на нее — икона,
И кот тепло мурлычет на печи.
Дождь быстротечный кончится добром.
Коров погонят в поле. Мир проснется.
И стаи скучных туч легко от солнца
Пастух прогонит хлестким батогом.
С ними захотелось мне проститься
В грустном поле, где стога одни.
Журавли сейчас не просто птицы —
Символ уходящего они.
Сквозь туман и дождь светить им будет
Медный свет лесов из темноты.
Улетят. Им также, как и людям,
Хочется¸ конечно, теплоты.
Я кротким становлюсь от взгляда гордого,
От звонких слов, что тишину дробят.
Деревья к окнам наклоняют головы,
Почти как люди, слушая тебя.
И нет игры совсем, есть только истинность,
И все былое смыл неспешный дождь.
Но грустно оттого, что также искренне
Другому завтра ты стихи прочтешь.
И все слова — как огоньки мгновенные,
И все теплее мне от этих слов.
Я к ним тянусь, как тянутся, наверное,
Посевы к солнцу после холодов.
И это все не кажется, не чудится.
Все очень просто: комната, стихи.
И мыслей суматошная распутица.
И ты... И перечеркнуты грехи.
Да и раньше часто заходила,
Вещью модной козырнуть любя.
Знают все здесь, что моя квартира
Каждый раз открыта для тебя.
Говоришь раскованно и смело,
И понятны мне слова твои:
“Я не рождена для дел семейных,
Рождена я только для любви”.
И тогда, как и Сергей Есенин,
Я готов промолвить, не виня:
“Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня”.
Смех твой оповит холодной грустью,
Словно снег на сад цветущий лег.
Да и я хранил небрежно чувства
И от холодов не уберег.
Две твои руки скользят, как тени,
Вновь стучит поземка по стеклу.
Наши чувства — два цветка весенних
Сквозь сугробы рвущихся к теплу.
А думал ранее: спасусь в тепле,
Когда незащитимо зябло сердце.
И так тянулся, торопясь к тебе,
Чтоб отболеть, оттаять, отогреться.
Слова дарил. Но ты была права,
Меня своим безмолвием карая...
Я весь сгорю. Останутся слова,
Те главные слова, что не сгорают.
Замолкает потускневший клен,
Говор листьев робок и невнятен.
Только тем, кто истинно влюблен,
Я по-настоящему понятен.
Кто рассудит нас с тобой сейчас?
Все былое с ветром улетает,
А во мне никак не высыхает
Выпитая с губ твоих печаль.
Есть женщина. Когда она со мной,
Когда дыханье ей гашу губами,
Когда надоедаю ей стихами,
То становлюсь на время сам не свой.
Я много раз той женщиной убит.
Что хорошо. Ведь после убиенья
Приходит неизменно воскрешенье
И голубеет черно-белый быт.
Нас каждый встречный нынче судит,
Нас вьюга домыслов укрыла.
Но думаю о том, что будет,
А не о том, что раньше было.
Пусть мимо мчат причуды жизни,
Дни убегают под откосы,
Но мы не можем быть чужими,
Как день и ночь, весна и осень.
Топилась печь. Секла стекло поземка.
Сердился ветер, признанный ворчун.
И пребывали мы на самой кромке
Освобожденных от сомнений чувств.
В окне звезда счастливо улыбнулась,
И в мир ворваться жаждала весна...
Лишь тень твоей вины — моя вина.
Но все же ты ушла.
И не вернулась.
Казалось, что опять плывет
Далекая весна над нами.
И мы прощение свое
Нашли губами.
И становилась нам ясней
Суть пониманья непростая.
И падал суетливо снег,
И сразу таял.
И память рванется по топям неблизким,
По мерзлым дорогам, где смерть и война,
И тихо к нему подойдут обелиски,
Напомнив ушедших друзей имена.
Он землю тускнеющим взглядом окинет.
И, вытянув ветки дрожащие ввысь,
Застынут деревья. И сам он застынет.
Навеки застынет, как обелиск.
И знаешь ты, что много раз случалось:
Души моей крупицы непорочно
Песчинками в тебя пересыпались
Часов песочных.
Что слава? Что гремящая известность?
Не ради них по вертикали мчусь я.
Лишь опасаюсь сквозняков словесных —
Озябнут чувства.
Вот вырвусь в поле, пригублю росинку.
Ходить устану — в травах заплутаю.
Вернусь. Все грустное, как хворостинку,
Пере-
ломаю.
Там грусть утратит всякое значенье
И я смогу былое затворить...
Замрет планета, прекратив вращенье,
Шаги заслышав легкие твои.
И двери в завтра потихоньку скрипнут,
И лист последний зашуршит, дрожа.
И нас разъединявшая межа
Исчезнет и не сможет вновь возникнуть.
Мне непростую суть принес сейчас
На крыльях пониманья день пуржистый:
Тебя стократно втаптывали в грязь,
Но каждый раз ты оставалась чистой.
И перекрестки пройденных дорог
Распятьями порою мне казались.
Но то, что было, вовсе не итог,
А лишь начала маленькая малость.
И будет снег, и будет скучный дождь,
И лягут на окно ночные тени.
У дома утром не следы подошв —
Увидишь ты следы моих коленей.
Дрожат над полем листья облаков,
И лунный ветер лучшее пророчит.
Прости, но я таких не знаю слов,
Чтоб возвратить тебя из этой ночи.
Ищу простые строчки и боюсь,
Что, наблюдая вызревшие звезды,
На одинокую печаль наткнусь
И ею проколю себя насквозь я.
Вот крикнул поезд на прощанье вновь,
Я завязь стужи в небе замечаю.
И обступают хрупкую любовь
Невиданные айсберги печали.
— Я помню твой сон перед ссорой, о нем ты успела
И мне рассказать. Ну, а дальше все было печально.
— Едва ли. Развод — это все-таки прошлое дело, —
(Она улыбалась глазами, душою — кричала).
— Не думаю... все же не прошлое...— (крик он услышал), —
Скорее былое... Прошло, но ведь с нами осталось...
Как дочка?
— Растет. И читает, и пишет...
Красавица, сходства с отцом — только самая малость...
— Так будем прощаться?
— Как хочешь. Наверное, будем.
— Не знаю зачем, телефон я оставлю...
— Оставь, если думаешь — надо.
— А знаешь, — (два крика слилось) —
Мне бывает убийственно трудно.
— Я тоже порой выхожу из былого, как будто из ада.
— Так, может, все можно поправить? (Два крика звенели).
— Не знаю, получится ль снова... (два крика молили).
Но тронулся поезд, отрезав пространство и время.
И этот перрон. И слова, что они говорили.
И не зря исчезли все ухабинки,
Где прошла ты в дымке голубой.
Пусть тебя я не люблю ни капельки,
Но робею все ж перед тобой.
И сегодня мне намного радостней
Ощущать тепло твоей руки,
И над лугом утренняя радуга
Выросла из берега реки.
Вот стою, пред всеми виноватый,
Роком принужденный убивать,
Непреклонный римский гладиатор,
Богу душу я готов отдать.
Шрамы крепко стягивают шею,
И потеет от волненья лоб.
Вижу, что в таком же напряженье
Рослый мой соперник — эфиоп.
Нам, рабам, сейчас не до обиды,
Мы игры кровавой игроки.
Это после сменит нас коррида,
А сейчас — деремся, как быки.
Зрителям смотреть на бой не больно,
Каждый здесь — потенциальный Брут.
Вот они — сидят самодовольно
И морковь размеренно жуют.
Смертный бой для них весьма потешен,
Я б любому горло перегрыз.
Если буду на песок повержен,
Все они опустят пальцы вниз.
Но я верю: ад им уготован,
Не напрасно показалось вновь —
Горько проступила на моркови
Наша гладиаторская кровь.
И пускай паду я на колени,
Знаю, веру в доброе храня,
Что Земля, извечный раб Вселенной,
Вновь поднимет на ноги меня.
Что сложного — прихожим услужить?
Но в то, что не от них несчастья, веря,
Не могут кошки по стандарту жить
И не приемлют строгие поверья.
И неспроста порой пронзает грусть,
Она во мне — сгибающею ношей:
О, край родной, о Родина, о Русь,
Страна слепых людей и черных кошек!
Это был год Змеи. Крылся в том некий символ,
Потому что — скажу без излишних прикрас —
Мне действительно змеи с ухваткою сильной,
Но двуногие, в жизни встречались не раз.
Разгибало страну время раскрепощенья,
Добрый свет перемен замерцал наконец,
Но вползал сталинизм по-змеиному в щели,
Расплодившийся между обломков сердец.
Он, свернувшись в кольцо, выжидательно замер —
А потянет ли новое время свой груз?
И, на свет из кровавых руин выползая,
Норовил еще сделать смертельный укус.
Я родился в июне, в пору теплой погоды.
Ветер ветки качал в легком ритме строки.
Может быть, потому и люблю я природу,
Может быть, потому обожаю стихи.
Жизнь мозолилась и распивала спиртное,
Брали в долг друг у друга. Брала и родня.
В этот год умер “вождь всех народов” весною,
Вместе с ним на земле не прожил я и дня.
И белел на месте давней раны
Вросший в тело фронтовой рубец,
И я видел, словно на экране,
Как бежал в атаку мой отец.
А когда спешил я в сад ветвистый,
То ступал с опаскою с крыльца,
Чудилось мне: в зарослях фашисты,
Что когда-то ранили отца.
Черный свет мой пошел безвозвратно на убыль,
Белым светом наполнится дом —
Ведь не стала душа толстокожей и грубой,
Просто сверху прикрылась щитом...
Мир един. И холмы на ухабистом поле,
Что туманится грустно вдали, —
Это, может быть, тоже тугие мозоли
На душе утомленной земли.
Здесь трава-мурава с каждым годом редеет,
Здесь машины ревут, мельтеша,
Но под коркой земли, что все больше твердеет,
Остается живою душа.
На волнах дней нередко уставал,
Случалось, что наскакивал на рифы,
Но продолжал грести, держась за рифмы,
И к новым строчкам трудно выплывал.
Пусть даже непрочна удачи нить,
Прочны канаты веры и надежды.
Они прозрачный парус мой удержат,
Без них никак сквозь штормы не проплыть.
И к новым берегам опять спешу,
Пусть волны хлещут и встают пороги.
Есть парус у меня и есть дорога,
Та, по которой в строчки ухожу.
И тогда не останется грусти-тоски,
И рассеются тучи, с небес уползая,
И нальются полнее зерном колоски,
И посмотрят на небо моими глазами.
Будет радостно всем, что весомы хлеба,
И еще на чуть-чуть станет в мире чудесней.
Зашумят колоски и промолвят слова
То ли старых стихов, то ли будущих песен.
Перетлеет опалыми листьями
Ощущенье взаимной вины.
Видно, внешне лишь были мы близкими.
Ну, а внутренне — отдалены.
Видно то, что казалось нам чувствами
И взаимно любовью звалось,
Оказалось таким же искусственным,
Как и цвет твоих черных волос.
Куст придорожный на ветру, как тень, качался
И лес взлохмаченный качался. А вдали
Шли два усталых человека, два молчанья,
О чем-то думая, неторопливо шли.
И живописец-вечер небо метил тушью,
Остатки солнечного отсвета губя…
Шли двое. И судьба разъединяла души,
Совсем безгласная, как мысли про себя.
Она в кинотеатр приходит редко,
Но вот пришла. И, наклонясь вперед,
Хочу сказать сейчас: «Не плачь, соседка», —
Ведь муж ее почти такой же Петр.
Про фильм напишут, что сюжет банален,
Не тот герой и действие длинно.
Но для соседки все здесь гениально:
Ей многое напомнило кино.
Пониманье, как каждый рассвет
Ожидала ты, грусть обрывая.
Я тебя не жалею, нет,
Я тебя понимаю.
Стук колес растревожил ночь,
Вновь из тьмы пассажирский вынеся.
Все у нас, как порою в кино —
Полуправда. Полувымысел.
Чувства давние передробя,
Ищем их воскрешенья в объятиях
И додумываем для себя
Новизну восприятия.
Тридцять дней не звонишь ты мне,
Недосказанных слов избегая.
Я тебя не виню в том,. нет,
Я тебя понимаю…
Вот и поезд. И вновь, спеша,
По перрону плывет навстречу
Черно-белый знакомый шарф,
Словно символ противоречий.
А когда упаду, сразу станет светло
И подумаю, свежесть вдыхая:
Ночь, наверно, прошла и проснулось село,
И заря над селом полыхает.
Будет ветер гудеть, будут мчать поезда,
Будет память вести за собою.
Я потом лишь пойму, что светила звезда,
Наклонясь над моей головою.
Раскрадут. И в этом нет обмана.
Подтверждают наши дни опять,
Что страну фасуют по карманам
Те, кто наловчился фасовать.
Про успехи говорить отрадней,
Но сомненье на душе лежит:
Перетянет Правда ли Неправду,
Если на весы их положить?
И тогда мне никуда не деться —
Я ничем себя не удержу
И свое мужающее сердце
По соседству с Правдой положу.
Умолкли разговоры, стихли песни,
И даже, пусть и на короткий миг,
Испуганно скривилось поднебесье,
Боясь, что и к нему взметнется крик.
А женщина кричала непрестанно,
Пытаясь криком уничтожить страх,
И сообщенье из Афганистана
Дрожало в неприкаянных руках.
Печали нет, но жаль чуть-чуть,
Что вновь пустеют лес и дали,
Что лепестки вчерашних чувств
Бессмысленно поопадали.
Ты пишешь, что теперь одна,
Что в жизни ищешь постоянства
И каждый вечер, как луна,
Глядишь в холодное пространство.
Что многих голос твой ласкал
В туманах предрассветной сини,
А вот сейчас в душе тоска,
Как у желтеющей осины.
Но ни к чему теперь слова,
Что часто шлешь издалека ты.
Прощально падает листва
В степное золото заката.
И засыпает все следы,
Что мы с тобою оставляли...
Завяли августа цветы,
О, как легко они завяли.
Усталость в шумных ветках накопилась,
Держать им листья стало тяжело.
Как прежде, все в природе повторилось,
Как прежде, в нужный срок произошло.
И к холодам осенним привыкая,
Все так же ясень в хрупкой тишине
Отодвигает тонкими руками
Ночные занавески на окне.
И знаю я — моей души метели
В такие дни не повернут назад.
Они, как будто птицы, улетели
И, может быть, уже не прилетят.
Ах, Петька, Петька, рваная рубашка,
Твои коровы разбрелись давно,
Ведь смотришь ты сейчас на луг в ромашках,
А думаешь о танцах и кино.
О девушке, что, выйдя на покосы,
Зовет тебя рукой издалека.
Ты о своих коровах вспомнишь после,
Когда захочешь чашку молока.
Но Петька размечтался с упоеньем —
Сидеть приятно в поле босиком...
Как пахнет вечер липовым цветеньем,
Как пахнет вечер теплым молоком.
Апрельской грозы торопливый раскат
Над мокрыми крышами мчится,
А капли на вымытых ветках висят,
Как слезы на теплых ресницах.
И сад обновленный вот-вот зацветет,
И колосу быть полновесным.
Об этом, об этом сегодня поет
Лирический дождь свои песни.
И пускай зима снега катает,
Холод наплывает вновь и вновь –
Верю, обязательно оттает
Каждое из охладевших слов.
И на месте нашей встречи снова,
Там, где юно полыхнет трава,
Раннею, бурлящею весною
Оживут подснежники-слова.
Слышен скорбный голос тополей
В шорохах сентябрьских розорений.
Как ни странно, но судьба людей
Схожа иногда с судьбой деревьев.
Проползет вдали холодный скрип
И в шуршаньи лиственном растает.
Знаю я, что это горький хрип
Из души деревьев вылетает.
Растеряв весеннюю красу,
Не оставив молодую поросль,
Вместе выросли — в одном лесу,
А страдают, как и люди, — порознь.
Ах ты, ранняя осень,
что же ты превращаешь
Зелень тихих лесов
в многоцветную рябь,
А друзей разобщаешь,
так легко разобщаешь,
Как деревья с листвой
разобщает сентябрь.
Удрученно молчат
утомленные кроны,
В желтый траур одевшись,
поникла трава...
Люди тоже порою
печальны, как клены,
У которых к ногам
облетает листва.
Тут многое узнать о прошлом можно:
Еще видны войны прошедшей тропы,
И не случаймо вырос подорожник
У скрученного взрывами окопа.
Я буду здесь бродить, пока устану,
Я упаду — пусть птицы встрепенутся.
Усну в траве. И орды Чингисхана
Над головой моею пронесутся.
Селу давно, конечно, не до сна,
Бодрит и радует речная свежесть,
А мне всего полшага до надежды,
Что будет в жизни новая весна.
И я стою веселый у двери,
И знаю, совершить успею много.
Полшага мне до утренней зари,
До новой, неизведанной дороги.
Мы, сжигая мосты,
шли навстречу дорогами долгими,
И ложился к ногам, уплотняясь,
мешающий снег.
Потому я пойму,
согреваясь твоими ладонями,
Обмороженный взгляд
и проникнутый горечью смех.
Я пойму эту грусть
под ресницами черными-черными.
Я пойму, сокращая
всегда разделявший нас путь, —
В этом мире большом
среди чувств навсегда перечеркнутых
Мы такие нашли,
что нельзя никогда зачеркнуть.
Мы теперь и молчим осторожно,
В размышления прячутся лица.
Жизнь — не книга, которую можно
Перечитывать с первой страницы.
Себя от горечей не охраняя,
И потому став жестче и смелей,
Я б вырвал счастье изнутри с корнями,
Но нет, увы, во мне таких корней.
Я думаю о нас, о хрупком мире,
В котором ты — мой самый жгущий стих.
Быть может, чувства взяли мы навырост
И не смогли до чувств тех дорасти?
Счастливые мгновения по свету
Ловлю. И для тебя их берегу.
Но в этом, к сожаленью, незаметен,
Как белая ворона на снегу.
В стороне, у тропинок неровных,
Возле пахнущих сеном дворов,
Дед Никита, насупивши брови,
Носит вилами корм для коров.
А вдали мчатся ветры толпою,
А вдали — кутерьма, кутерьма,
Ходит в белом тулупе по полю,
Словно сторож колхозный, зима.
2
Обленился над крышею дым,
Поднимается кверху неспешно.
Во дворе многоточием снежным
Замерзают прохожих следы.
Я ж стою и никак не пойму:
Неужели нисколько не весит
Аккуратно обрезанный месяц,
Что повис в полуночном дыму?
3
Выходит ясень из озябшей ночи,
Отряхивая иней на ходу,
И тянет руки кверху, словно хочет
Сорвать на небе теплую звезду.
Холодный воздух синеву колышет,
Луна успела вымерзнуть на треть.
И наклонились клены к низким крышам,
У труб стараясь ветки обогреть.
Мне слышен в монотонности ходьбы,
В еще негромком, осторожном хрусте
Спокойный ритм сложившейся судьбы,
Живые ноты радости и грусти.
А голоса рассветного двора
Своей несуетливостью похожи.
Мне интересно музыку добра
Искать и находить среди прохожих.
Смотреть в окно, внимать обрывкам слов
И, трудно пробиваясь к пониманью,
Восторженную музыку следов
Переводить на музыку свиданий.
Этот щедрый рассвет, этот всплеск синевы
Я приемлю, как добрую сущность земного
С озорными ветрами, с рыжим счастьем травы
И со всем, чего так неразгаданно много.
Голоса всех веков в здешнем шуме звучат,
И становишься вдруг в осмыслении выше.
Здесь доступнее голос простого ручья,
И бескрайность Вселенной понятней и ближе.
День тускнеет от долгих забот
И уходит с полей осторожно...
Что сейчас происходит с тобой?
Отчего так на сердце тревожно?
Не ответит никто... Лишь вдали
Над рядами раскидистых вишен
Бледный месяц висит неподвижно,
Тонкий-тонкий, как руки твои.
2
Вновь листья осыпаются, тоскуя.
Висят стекляшки загустевших рос.
Смятение ночного поцелуя
Осталось в локонах твоих волос.
Над перелеском осень расточает
Степного ветра грустные слова,
И смотришь ты, как желтый лист качает
Поникшая от холода трава.
3
Дозревает закат абрикосовый,
Стихла веток шуршащая дрожь.
Куст озябший надломленным голосом
Говорит мне, что ты не придешь.
Навсегда бы забыть о пролистанном
И печали рассеять, как дым,
Только снова осенние листья
Наплывают дыханьем твоим.
Я сброшу с плеч балласт дневных забот
И выйду, чтоб закрыть привычно ставни.
И улыбнусь тому, что настает,
А грусть в прошедшем навсегда оставлю.
Душою, пересохшею до дна,
Прохладу выпью тишины вечерней…
И выкатится чуткая Луна,
Сжигая добрым светом огорченья.
На улице ветер пронзающий,
И полночь подходит уже,
Но сладко в кругу понимающем
Бранить непутевых мужей.
Ах, полночь, попутчица длинная,
Ках, женская злая тоска.
Так много скопилось обидного —
Беседами не расплескать.
Здесь все есть: гардины высокие,
И “стенка”, и стереомаг.
Но держат не зря одинокие
Собак или кошек в домах.
Взлетите, и кому-то станьте другом.
В полете будьте плавны и легки,
Как аист, возвращающийся с юга,
Как голубь, с детской пущенный руки.
Виновный в том, что досадил богам,
Он грех свой тяжкий потом искупает.
Но разве тот, кто так в труде упрям,
В итоге своего не достигает?
И верю я, что, сбросив груз вины,
С усталым видом сильного мужчины
Сизиф достигнет, наконец, вершины,
И боги будут им побеждены!
Еще звенит веселая вода,
Побеги трав косым дождем примяты.
В такую пору бодрую всегда
Не спится долго хлопцам и девчатам.
На что неприхотливы старики,
И тем у дома постоять охота,
Где вновь, стараясь взять повыше ноту,
Гудут над лугом майские жуки.
Дед пьет из кружки. И в усы смеется.
Ему любое горе — не беда,
Ведь по утрам всегда в его колодце
Звенит, качаясь, звездная вода.
Заржавел в хворост брошенный топор,
В хлеву мычит голодная корова.
Усыпанный разбросанной половой
Похожим стал на свалку старый двор.
Кого дождешься по такой поре?
Дождь всех прохожих вымочил до нитки.
И так скрипит раскрытая калитка,
Как будто кто-то плачет во дворе.
Цветы рассыпав, словно крошки,
Сидит соседка на бугре,
А мы гуляем: я и кошка,
Нам хорошо на пустыре.
Лежит довольная корова,
Пчела кружится у цветка.
И так нам хочется парного
Из новой чашки молока.
И через броды-огороды
К знакомой тетке побыстрей
Вдвоем за молоком подходим,
Сначала кошка, я — за ней.
Сонный берег, туманом дыша,
Поднимал камышовые веки.
А к окошку, как чья-то душа,
Потянулась озябшая ветка.
Малолетний, он со мною ходит
По привычным тропкам и полям.
И приятно, что добра погода
К нашим встречам и совместным дням.
Мне светло. Хотя внутри сжимает.
И хотя душа опять болит.
«Приезжай еще, когда настанет
Дедушкино лето», — говорит.
Верней — когда отец один.
Но, может, будет в жизни проще:
На фоне чьих-то безотцовщин
Богатый человек мой сын…
У друга та же боль. Молчим.
Ведь в чем-то знаем виноваты.
Вот говорят — сыны богаты,
А мы, как нищие, стоим.
А незнакомых вовсе не найти,
Друг друга знают все. К тому ж под вечер
Полгорода сидит себе у печек,
А вот прохожих не видать почти.
Вот слух прошел, что будет скоро газ,
Что подведут его от ближней трассы,
Что развернут строительство. И сразу
Жизнь станет вправду городской у нас.
Но слух есть слух, прошел, ну, и прошел,
И кое-кто об этом судит круто —
Мол, газ, конечно, это хорошо,
Но не создаст печного он уюта.
И не случайно мой сосед незло
Шутил недавно, стоя у забора:
«Пожалуй, город наш — еще не город,
Но все-таки уже и не село».
Ужин закончивший споро,
Стиснув в ладони костыль,
Дед Николай у забора
Смотрит на стадо и пыль.
Здесь, у родного порога,
Ближе ему и милей
Вид запыленной дороги
Да исхудавших плетней.
Годы растратив в скитаньях,
Дед убедить всех готов:
Можно отдать состоянье
Только за крик петухов.
А за пригорком, где солнце
Тихо скатилось в бадью,
Бабы стоят у колодца,
Жизнь обсуждают свою.
Бойко о свадьбах толкуют,
Вот, мол, у Надьки жених.
Им не прожить ни в какую
Без разговоров таких.
Сняты с калиток засовы,
Слышится визг детворы.
Пыль оседает. Коровы
Сами заходят в дворы.
Медленного скрипа наплывают звуки,
То не наше ль детство о былом скрипит?
Но качелям жизни нас не убаюкать,
Но качелям жизни нас не усыпить.
Этот скрип качанья, словно свист метели,
Что обдаст нежданно бытия снежком.
И зачем так быстро двигались качели,
Двигались-взлетали в парке городском?
Конечно, нелегко писать про боль,
Но видно так предрешено судьбою,
Что даже материнская любовь
Нередко вся и состоит из боли.
И, проходя среди невзгод и драм,
Среди надежд, оборванных, как нитки,
Не добавляйте боли матерям,
У них ее достаточно, с избытком.
Простая кепка. Выперший кадык.
Походка перекошенно-кривая.
Колюшка уважает забулдыг,
Хотя ни капельки не выпивает.
На нем пиджак небросок и дешев.
Его ли взгляды удивят косые?
Он, кажется, сквозь толщу лет прошел
Сюда из нищей блоковской России.
Сюда, где стало многое не так
(Хотя осталось нищенство в народе),
Где мог бы послужить его пиджак
Хорошим пугалом на огороде.
Колюшку здесь не помнят молодым —
Всегда в старье, в промасленной рубахе,
Но бегают с надеждою за ним
Голодные вокзальные собаки.
Он их привлек, конечно же, не тем,
Что кормит (сам при том несыт, быть может).
У них глаза сиротские совсем
И этим на Колюшкины похожи.
Мы держали птенцов осторожно,
Что-то тихо над ними бубня,
И тепло было всем оттого, что
Очень добрый отец у меня.
Он рассказывал сказки о птицах
И опять клал под крышу птенцов.
И светились счастливые лица,
И гордился своим я отцом.
Помню, правда: неведомой болью
Обожгло вдруг меня потому,
Что смотрел опечаленно Колька —
Было некем гордиться ему.
Здесь бодрыми стоят осины
И нежен посветлевший лес,
Охота захлебнуться синью
Дождями вымытых небес.
И, каждым встречным узнаваем,
Остановлюсь среди двора.
Здесь для себя я открываю
Смысл недоступного вчера.
Привыкнув к говорливому экрану,
Старик, по комнатам прошкандыбав,
Садился с бабкой Настей на диване
И чай из кружки медленно хлебал.
И доставал печенье да варенье,
Чтоб не уснуть, не дать, мол, слабины.
Не пропускал он ни программы «Время»,
Ни жарких игр на первенство страны.
Бывало, что, знакомого встречая,
Дед вел беседу, опершись на тын,
О том, что происходит на Гавайях,
И как вчера сыграл Олег Блохин.
Болезнь его любая обегала,
Ведь заболел футболом дед Матвей,
И бабка Настя вовсе не ворчала,
Хотя ей больше нравился хоккей.
Был осколком сражен у горы
Соловей, прилетевший из леса,
Потому из-под толстой коры
Слышно эхо оборванной песни.
И, оставив напевы свои,
К веткам дуба — совсем не случайно —
Прилетают из рощ соловьи
На Минуту молчанья.
С полей неслышно уползает сон,
Спокойно солнце бродит в травах диких,
И прирастает к небу горизонт
Голубовато-серебристой дымкой.
И, проходя среди высоких лоз,
Я луг окликнул, вдалеке лежащий,
А детство эхом мне отозвалось
Из встрепенувшейся терновой чащи.
И охота сейчас
вдохновенно кружиться со всеми
В этом танце простом,
в этом танце бессмертном, как жизнь…
Вот и дождь отшумел,
во дворе суетятся соседи,
Пес промокшим клубком
беззаботно у вишни лежит.
На цветенье настоянный
теплится воздух лимонный,
Выхожу на крыльцо —
ливнем льются лучи свысока.
Далеко-далеко
об изгибы бушующих молний
Обломались и падают, падают вниз
облака.
Издалека мир часто слишком прост:
Летит орел, в степной дали темнея.
Он, может, в клюве грызуна понес,
Но ведь возможно — печень Прометея?!
Скрипят березы неустанно,
В печали обступив дома,
Как будто к ним совсем нежданно
С войной нагрянула зима.
Застыли сосны в позах странных,
И облака прервали бег.
А у рябин, как соль на ранах,
На гроздьях — прикипевший снег.
Потом, когда за траурной оградою
В печальной оставляем их земле,
То прикрепляем молча фотографии —
Пожизненный упрек самим себе.
Как выпавший весной ненужный снег,
Усталость исчезает виновато,
И верится, что все-таки когда-то
К тебе придет желаемый успех.
Степного солнца теплые шаги
Расплескивают синь. И быстротечно
Расходятся сомненья, словно в речке
От камешка упавшего круги.
Нередко мать ходила в гости к ней,
И я по этой по простой причине
Вбегал «на телевизор» к тете Зине,
Когда бывал футбол или хоккей.
Знаток в делах спортивных небольшой,
Она шла кур кормить в сарайчик тесный,
А одному смотреть неинтересно,
Пусть даже и футбол перед тобой.
Была в разгаре резвая игра,
Но я смотрел украдкой из-за шторы,
Как петухи, азартные боксеры,
Разыгрывали первенство двора.
Обегал за неделю все село,
Все тропки, перелески, и дороги,
И лишь в одном мне с ней не повезло:
Собака эта ела очень много.
И раз, неся ей скудный хлеб в горсти,
Отец промолвил с простотой житейской:
«Придется пса обратно отвести,
Дай Бог хотя бы прокормить семейство».
И я молчал. Но, как живой укор,
На брата и меня, отца и маму
Смотрел наш пес невинными глазами,
Которые я помню до сих пор.
Птичий шум качался над лесами,
В дали неизвестные маня.
И смотрела нежно на меня
Родина весенними глазами.
Скрывала мгла растерянный рассвет
И лишь вверху, разрезав дым и копоть,
Осколок неба раною краснел
Над перебитой жилою окопа.
И солнце, посеченное свинцом,
Качалось, силясь в насыпь упереться,
Но согревало бережно бойцов
Родной земли недрогнувшее сердце.
И, встав в огне отчаянно и смело,
Взвод сквозь метавшийся над полем дым
Шагнул навстречу оробевшей смерти.
И снег ожил, растаяв перед ним.
Только вверх — через дней суету,
Только вверх — сквозь пургу и лавины…
Дай нам Бог не достигнуть вершины,
Покоряя свою высоту!
И сомневался, разложив стволы,
Словно впервые брался за такое.
Поэт тогда поэт, когда он неспокоен,
Когда на нем — сомнений кандалы.
Прильнул послушно молоток к руке,
Ствол без сучков нашелся подлиннее.
Сработать легче бы на верстаке,
Но интереснее, — когда труднее.
Под вечер, весь от пота потемнев,
Смеясь, снимал он мокрую рубашку…
Поэт лишь миг бывает на коне,
А остальное время он — в упряжке.
Когда бывал в пути недолгом
Я на паденья обречен,
Он подставлял мне под ладони
Свое неробкое плечо.
И я спасал его нередко,
Но как-то он споткнулся вдруг,
И не нашлось плеч рядом крепких,
Упал на землю старый друг.
Совсем не испытав испуга,
Встал не озлоблен, не сердит…
Все быстро позабылось другом,
А у меня плечо болит.
Был день приветливым и ясным,
Но стоном заглушили звон
Прооперированный ясень,
Проампутированный клен.
Напарник, юноша неробкий,
Изранился, сучки рубя,
Но каплю проступившей крови
Впитало дерево в себя.
Оно кивнуло неумело
И грудь подставило ветрам.
И как-то вдруг помолодело,
И ветки протянуло нам.
Мятое платьице, рыжая кепочка,
След на щеке от размазанных слез.
Взгляды прохожих врезаются в девочку
И прорезают ей душу насквозь.
Жалко отца… Но стоит он оборванный.
Жалко. Но неудержимо тяжел.
И отошла она медленно в сторону,
Словно себя ощутила чужой.
Вот и автобус. Схватился за поручень
Пьяный отец с сигаретой во рту.
Ищет глазами он дочку беспомощно
И натыкается на пустоту.
На спине возить его по комнатам,
Оживляя всех захожих взгляды.
Мне не надо бить о пол подковами
И овса, конечно же, не надо.
Отложив до вечера поэзию,
Словно конь по полю командира,
Повезу веселого наездника
По полу двухкомнатной квартиры.
И в атаку кинемся бесстрашно мы,
Зарумянятся в азарте лица.
А потом наездник мне, уставшему,
Из ладошек даст воды напиться.
И наклоняются кручи
К самой реке, где у брода
Розовый тоненький лучик
Пьет васильковую воду.
Сказал он, подумав:
— У нас лемеха,
У нас трактора. А ведь раньше сохою
Здесь чей-то, склонившись, прапрадед пахал,
Не зная, что целят в него за спиною
Останки остались в глубинах земли,
А был этот пахарь, конечно, из “черни”.
Наверно, глава и опора семьи,
Но разве об этом подумал кочевник?
И больно представить, что, может, придет
Пора, когда здесь же, в земле порыжелой,
Пришелец с далекой планеты найдет
Трагический тепел ракетных сражений.
Темны рубашки, но светлеют лица,
Шумят колосья, души веселя.
Всем комбайнерам здесь, среди пшеницы,
Дарует силу мудрая земля.
Не потому ль уставшим от работы,
Когда в мазуте лица и в пыли,
Им кажется порою привкус пота
Солоноватым привкусом земли?
Рассыплет звезды, словно зерна, полночь,
И месяц над натруженным селом,
Над скошенным и неостывшим полем
Наклонится созревшим колоском.
А люди думали: ветра вздымая,
Весенний гром над крышами гремит,
Не зная, что над тихими домами
Пронесся стук стремительных копыт.
Когда же день стал подниматься новый,
То над землей, уткнувшись в край села,
Сияла отлетевшая подкова,
А всем казалось — радуга взошла.
Есть в жизни благородный дух борьбы,
Он в том, чтоб, никому не потакая,
Высоты брать, отчаянно взлетая,
Над планкой неподатливой судьбы.
А рубежи высоки у мечты,
Не оттого ли сердце к небу рвется.
Но каждая попытка нам дается
Для покоренья большей высоты.
Будь нам, земля, опорой, чтоб могли
Мы брать высоты, силу обретая.
Ведь над землею выше тот взлетает,
Кто крепче оттолкнулся от земли.
Он каленую сталь распинал,
Направляя удары искусно.
И дымилась от пота спина
Так, что вся затуманилась кузня.
Мы стояли поодаль в тени,
Наблюдая за искрами немо, —
С наковальни слетали они
И врастали в вечернее небо.
И сразу роща осветилась —
Перепугав лесную тень,
За ветку солнце зацепилось,
И приостановился день.
От тяжести провисла ветка,
Деревьям стало горячо,
Но в лес с полей примчался ветер
И солнце подтолкнул плечом.
Прокатилось солнце торопливо,
Одобряя мальчика игру:
Лошадь розовой была, и грива
Тоже розовела на ветру.
А когда, осев густым туманом,
Над землею распласталась мгла,
Живописца из окошка мама
Голосом негромким позвала.
Сохли полотенца на балконе,
Звякал ветер дужкою ведра.
А мальчишке снилось, будто кони
Цокали у окон до утра.
Мы смотрим вдаль. Идет заря послушно
Над тишиною замерших полей.
Так хорошо, когда раскрыты души
И мир в них входит теплотой своей.
Опалых листьев полную котомку
Подкрасила художница-заря.
В тебе необъяснимое есть что-то
От теплоты и грусти октября.
И мне не надо от тебя ответов,
Они совсем излишни иногда...
Ты посмотри, озябшая звезда
От слов твоих оттаяла на ветке.
От его спокойного тепла
Всем уютно в роще, как в избе.
Мама, мама, ты всегда была
Золотым листком в моей судьбе.
В речке неба расплескав тоску,
Лодка солнца уплывает прочь.
Больно мне, что не могу помочь
Я ничем осеннему листку.
И хочется сейчас пойти
Туда, где затаилось лето,
И ветер, спутав все пути,
Прилег вздремнуть у бересклета.
Где, яркой желтизной горя
Над ветками усталых кленов,
Бежит счастливая заря
На цыпочках по небосклону.