Декольте заимеем и фрак.
И повадок туземных гербарий.
И кровавой стрелою "Феррари"
Поразим окружающий мрак!
И в блаженном безумьи утра,
Понатешась над "Критикой" Канта,
Под бубнящих бульваров диктанты
"Лабутены" затянем Шнура.
И к штормам снарядим корабли,
Взбредив славой Реклю и Неарха,
Для сего воскрешённых из праха,
То бишь – библиотечной пыли.
Пилигримами значась в миру,
Прокутим благосклонность планиды –
От Шпицбергена до Антарктиды
И от Чжунгских морей до Перу.
Будем непогрешимо грешить,
И, дойдя до Бермуд богохульства,
На обломках погибшего буйства
К дорогим берегам заспешим.
Тихой бухте вручив якоря,
Станем воском под пальцами этик,
И всем заповедальням на свете
Заповедуем нас укорять.
И возверуем так горячо,
Как лугам и не снилось осенним,
Ощущая всей кожей спасенье,
А, точнее – всей каракульчой...
А как стужею зим приморит,
Будем с верб околачивать льдинки
И, обнявшись, рыдать на картинки
Жития мексиканских Марий.
И от хворей извечных пород
Я умру, а ты прыгнешь с обрыва...
На мои подоспевшие крылья,
На лету обретая полёт.
И, воспрянув от сна, – ты и я
Полетим мимо клеточек пашен,
Над песчинкою жизни вчерашней,
Возвращаясь в чертогов края.
Где, отсюда бессмертьях в семи,
Разорвав благоденствий оковы,
Я с улыбкой спрошу тебя снова:
Хочешь, жизнь моя, будем людьми?..
-
Отгреши до отпущенных дат
и до засух на днищах стаканных,
ведь давно пустотою брюхат
раструб жизнепроводного крана!
Отгреши из последнейших сил,
из подмокших остатков запала,
ни углей, ни золы не спросив
от щедрот языкастого пала.
Отгреши, сколько хватит любви,
не закончась, не сгинув терпеньем.
Закати пир горой на крови
для вселенского пищеваренья!
И на блюдце небесной межи
разойдись голубою каёмкой,
когда лунные лязгнут ножи
над твоею материей тонкой.
---
Мне тождественны мощи нужды
И арбузные пуза избытка.
Я не ведаю – больше воды
Или жажды у жизни напитка.
Мне не нужно сокровищ и царств,
Парусов и попутного ветра.
Мне милее раздолье мытарств,
Чем высоких избранничеств гетто.
Но, быть может, когда-нибудь миг
Принесёт мне кружением стрелчьим,
Где я – табора слов проводник,
Стану частью тишайшею речи.
---
Тянул копытцами хромливыми
В недосягаемость округ,
Как будто крылья журавлиные
Из зим протягивал на юг.
Как будто, не поспев за стаею,
Оставленный среди снегов.
Как будто бы его заставили,
Житейской шпорой уколов.
---
---
Миражи, чья и форма, и суть –
Ворожба простодушному взору,
Шепоток, не проросший плеснуть
В мира разгорячённое горло!
Обитатели призрачных мест,
Где пейзаж обнажается к ночи,
Где безвизовей выезда въезд,
Где судьба нам брести вдоль обочин,
Жизнь за жизнею клича вотще,
Величая по имени – имя,
Тыщеликой толпою вещей,
Ни однажды не встретившись с ними.
---
Костюмчик, платьице, лица овал,
Приобретая атрибуты ретро,
Шептали нам, как птичьи все права
На блекнущего времени портреты,
На краски – в паутине и с палитр,
Блестящие, с орнаментами трещин,
Которые в неживопись земли
Нас превращают ласково и веще.
---
И до бакена солнца не всплыть,
И едва ль дотянуть до мгновенья,
Где небес поотцветшая сныть,
как слепца, одарит тебя зреньем.
---
Трёт электрик софитное солнце.
Зеленят ассистенты траву.
И художник над радугой бьётся,
Расплескав из ведра синеву...
Вспоминаем забытые роли.
Облачаемся в сладостный грим.
Вырываясь из сонной неволи,
Мы над сценой свободно парим.
В ослепленьи, небесные двери
Открывая легко до тех пор,
Когда встрянем конечностью перьей
В непросохшего неба раствор.
Или по упущенью помрежа
Полоснёт неприбитой звездой.
Или шалость суфлёра отрежет
То, что мы называли душой.
И тогда, на лету обескрылив,
На дощатый обрушась помост,
Для бумажных для тех эскадрилий
Станем будто непрошеный гость.
И пойдём, отряхнувшись от пыли,
Потирая устало бока,
Где недавно мы птицами были,
Где из ваты теперь облака.
Где обратно уже не пробраться,
Не сыскать, чтоб забиться, угла,
Задыхаясь тропой декораций,
Что, как шарик воздушный, кругла.
---
Ближнему нечего и сказать
в час дождливый, когда Казальс
плачет по миру, где гул времён
твой заглушает стон.
Сколько же этих несчастных душ
вздето на крест под названьем "Куш"?
Танец последней травы на косе
мне обещает: все.
"Больше" – не худший на свете знак,
но если каждый думает так,
снова имеешь не то, что хотел,
снова в надеждах – пепл...
Сил нет дальше, и нет – стоять,
есть ли, скажите, дорога вспять?
В сад заменившей собой голизне
мне отвечают: нет.
Только разбив о пустоты лоб,
вдруг понимаешь, что и по гроб
в осень не выбраться через снега
стоптанным в кровь ногам.
В струях, что утекла, воды
в собственные не войти следы,
и незавидны движения шей
глянуть на них вообще.
Видно, придётся осваивать грунт,
мерить, почём же там лиха фунт.
Может и зря я хулил расчёт?
Чёрт его знает.
Чёрт.
---
То в рост перед тобою замаячит,
то спрячется за будней перестуком,
и ждёшь его, как моряка морячка,
с его непотопляемой фелукой.
У моря как погоды его ждёшь и
кроишь гешефты, взвешиваешь манны,
и тигров неубитых по одёжке
встречаешь в прохудившихся карманах.
Глазами упираясь в окуляры,
подмышкой метр зажавшая портновский,
мотыжишь день и ночь его богары,
плодящие обрезки и обноски.
Ему закатываешь царский ужин,
прёшь на него, как на микроб, с базукой,
и лбом об пол: "Не изменяй мне, друже...",
и дверь на ключик, а оно — фрамугой!..
И в заоконной суете аллеи
за вербовыми веточками пляшет,
мечтая просто броситься на шею
какой-нибудь походке бесшабашной.
-
И бледность улицы, шипящею змеёй,
вилась между руинами окраин,
меж теми, умертвляли что, не раня
и даже помолясь за упокой.
И парк из детства — рай с кувшинковым прудом,
вязал дубы — оградою — в метёлки
и шелестел в стыдливые потёмки
пока ещё шеве́лящимся ртом,
как будто прогоняя с веток осень,
всё повторял: «если и будет "после",
то никогда не стать ему "потом"...»
И парк был прав. За превращением минут,
я шепоту исснившегося дома
внимал растерянно и незнакомо,
к дождю щекой щетинистой прильнув.
А дождик, звонкий, как эллинский монохорд,
стучал из нарисованных идиллий,
морзянкой мне, оглохшему водиле
и звал, и звал,
и звал в аэропорт...
-
И утро, рукою проворною,
срывало замок за замком.
И день, истомившись под створкою,
от нас убегал босиком...
И, чуть постояв на экваторе,
не в лучшую из половин
лучистой своею эскадрою
возьми да и уплыви!..
И в сумерки кутались дворики.
И ранилось небо луной.
И брёл я тобой обеззоренный.
И брёл обеззвёздный тобой.
---
отворяли пределы,
затевали пространства –
взмахом школьного мела,
сердцем школьного ранца.
им бы видеть, что – втуне,
что разбег не по росту,
что рукою фортуньей
давно брошены кости!..
не ползли,
не просили...
им бы знать, что планета
необыденно сильно
с ними разного цвета.
кольцевала их дали
круговертью подножной,
что бы там ни болтали,
как ни лезли б из кожи
рты афишек поблекших
и билборды на вырост:
по земле этой бредши,
на путь Млечный
не выбресть!..
и билет – на кусочки
до колбасного рая
(смерив тот закуточек –
весь – от края до края),
и, тоску омускатив,
под обочин погудку,
в Замальчишье укатят
лет весёлых попуткой –
те былые мальчишки,
что дразнили фортунку
необыденным слишком
ног с землёй
перестуком.
-
Напиться бы гомоном птичьим с берёз,
вдохнуть у калиток истории дачные,
и гул неумолчный бессонных колёс
в себе на лугах полуночных укачивать...
А вместо того, мы стоим и глядим,
как пыль застилает панно заоконное,
как с ветхого лета стекающий грим
в прогалинах буйствует между вагонами.
Клянём аппетит паровозный к углю,
моля у подлесочков лишнюю станцию,
у рощиц (из тех, что, почив на корню,
макушками нынче над шпалами клацают),
не чая грядущего города манн:
кому – облака, а кому – казематчина...
Эх, если б на подступах самых – стоп-кран
рвануть, да и в вечных остаться бы дачниках!
---
Там ещё не жгла, не крушила сталь,
не томились души кандальным пудом;
там, в окне на Волхонке, плакал февраль,
и ютил скворцов палисад в Трёхпрудном.
Но излом полями площадными рос,
в переулчьих грядах твоих, пещерах.
Сколь ни длил мотив менестрель берёз,
уж навис над кудрями мрак "Англетера".
Двоеглавые птицы, под визг резцов,
в реверансах стыли бордюрной глине.
Прах эпохи с фасадов твоих — в лицо
ветер времени нёс, как пух тополиный...
Век отчалил, штилем сменился мистраль.
В серебро и стразы тебя разодели,
но не плакал с Волхонки больше февраль,
и скворцы из Трёхпрудного улетели...
оформлены на этих кораблях,
заблудших парусом в волнах асфальтных,
где за бортом – клубниковый шарлах,
а в трюме мышь к виску подносит "вальтер".
---
Точка, точка и дальше, от запятой:
палка, палка и, стало быть, всё как в песне.
Ночь висит за окном, и хоть плачь, хоть пой
под шарманку кишащих, крылатых бестий!
Наступает время непрошеных игр,
не в футбол, не в теннис, даже не в бисер.
За кордонами глаз – контрабандой – мир,
запечатанный в жизнь, как игрушка в блистер.
Кровожадные вьюги наделами тут,
и часы – из чужих и, как крысы, беглы.
Пустотой к пустоте друг к другу льнут
что есть сил изваянья осиных лего.
И, прихлёбывая в той гудящей тьме
забытьё, вдруг вижу твой полосатый шарик.
на ладонь – такую же полосатую – мне
он садится и...
почему-то не жалит.
---
Вьюга играет его капюшоном
руки пылают огнём от мороза,
вот, наконец, до ступенек дошёл он,
бросил поклажу, подругу цирроза
вынул из шубы, глотнул с наслажденьем,
вытер лицо и, убрав дорогое,
дёрнул полено, втащил его в сени,
пса отогнав загородкой дверною...
Вьюга досадливо пялилась в окна,
билась о крышу, пронзительно воя.
Через мгновенье занялся дымок над
заиндевевшей печною трубою.
Пёс отряхнулся, побрёл к себе в будку
(ею служила приступка сарая).
Скрипнула ночь половицею, будто
пёсьей тоске невзначай подпевая.
---
гадая пути и смысля
не дальше соседней риски:
не знают глубин и высей
шкалистые эти миски.
Разметку закусит краем
(проклятье хронометражей!),
и вынесет по загранью
в начало — увы, не наше.
С пятнадцатой сотой века
сойдём, как вода с предгорий,
раскидистостью побегов —
в окрестное это море.
Где нам ни запруд, ни дамб, ни...
Но в шаге от тех вершинок,
в предбаннике старой лабы,
халат надевает химик.
---
Апрельский полдень плыл. В стекле воздушном,
надушенном дождём и голосами
забавящихся птиц, над веток тушью
жглись блики патиссоновых палитр —
в ронсаровском пейзаже, что, осанясь
от жалости к какой-нибудь Небраске,
ложился горделиво на пюпитр,
где кисть сгущала в нетерпеньи краски.
Калитка скрипнула, закашлял гравий
под каблуком. На яблоневом пне (что
бессчётный год, средь льдов и разнотравий
чернел, как обезглавленный флагшток),
на прелом срезе глаз приметил нечто —
явлённое зелёных вод разливом:
из почки выполз скомканный листок,
трясясь и озираясь сиротливо.
Он — крохотный, тщедушный, акварельный —
к лучу тянулся угловатым краем;
под вечер, свившись лёгкою свирелью,
длил отзвуки безмолвных кантилен.
И мы заворожённо замирали,
в слепой восторженности театрала
вплетённые в закатный гобелен,
покамест тьма картину не стирала...
Бежали дни, в упряжку лет врастая,
отснежил май и, спелым апельсином,
катилось солнце в облаковой стае...
Лист рос, отрадою служа для глаз.
Я говорила — он на чёлку сына
похож, а ты шутил, что, мол, уместней
о внуках... Вскорости отозвалась
на шёпот времени — осенней песней —
беглянка-жизнь. Лучи светить устали,
под ветрами взъерошивались муссы
лиловых туч. Ветшая, близь и дали
рядились, будто бы в насмешку, в желтка
весёлый колер... Лист болел. Из музык —
лишь тающее в околотке ночи
позвякиванье медного баска —
строки неизречённой многоточье...
А как-то утром, он пропал. И иней
латал следы его на створках окон.
Не помню, чтобы плакала полынней,
а ты сказал: "Ну, полно... что ни путь
у этого листа — сплетён, отстроган,
и сколько б ни избылось в той поруке,
летит он в синецветном где-нибудь —
летит в твои распахнутые руки..."
---
Всё случилось нежданно, в каком–то гипнозе, —
будто в масках запутался год–лицедей.
Замело, а потом — крыла зелень берёзы
вдоль сиренево–серых асфальтов аллей.
Целовались бесстыже на клумбах тюльпаны,
лепестковый — в горошек — накрапывал дождь.
Май ворвался в обитель фабричных туманов,
отутюженных пастбищ и каменных рощ.
В одночасье сменились цвета и фасоны
(нынче в моде барокко и аквамарин).
Беззаботно, по–птичьи, кричали клаксоны.
Расточали улыбки озёра витрин...
Только ветер, не знавший обычаев здешних,
утешал по задворкам рыдающий снег,
когда солнце хмельное — неспелой черешней —
за край неба катилось, спеша на ночлег.
---
Прощались, словно умереть,
а здесь всё кануло в бессрочье,
лишь поголовьем автосельдь
удвоилась в дворовой бочке.
И сквозняки по лицам бьют,
как встарь, помойною шрапнелью,
и утомлённый квохчет люд,
и день, от крыши до панелей
пройдя по шашечкам оконц,
где дух мимоз и сумрак донный
(мимезисом зашедших солнц
над покорителями оных),
уйдёт в оранжевый бордюр
(такую б радость – за фасады!),
в дорог изорванный кутюр,
в траву – отраду летокрадов...
Повечереет. Вдалеке
створ памяти споёт скрипуче.
Легко потреплет по щеке
ладошкою залётной тучи.
И кот в лохматом неглиже,
тщась на ступеньках примоститься,
лизнёт лениво фаберже,
подмигивая воробьицам.
---
Срывая маски благостной погоды,
дождаться бы, дождаться бы дождя —
светам не то назло, не то в угоду,
из этого на тот переходя...
Недаром гегельянцы и марксисты
делили бренный мир и небеса,
а миллионопикая конкиста
шагала, спрятавшись за образа, —
в солдаты отряжая поголовно
бессрочных войн — снаружи и внутри.
Материя отъявленно духовна,
и матерьялен дух, как ни смотри!..
Артели цифр на приисках эфира
горланят балаганными арго —
и вторят им, оглядываясь сиро,
катарсисы житейских "итого".
И мёдны пасеки, и солны моря,
и жаждется пределами глазниц,
и, с очевидностью в извечной ссоре,
учетверяют двойки единиц...
Скитаясь по синтаксисам экселя,
дождаться бы, дождаться бы дождя!
Не обессердствуя и не мерзея,
на выселках мирских не возводя
дворцов любви по смете обихода
и счастий порасчерченных лачуг,
безмолвствуя, пока грешит колода,
краплёная, как бабочками луг;
пока надрывами грудною арфы,
симфонии окрестностей — на бис;
пока гуляка–солнце в рыжем шарфе
бредёт под куполами антреприз...
Дождаться бы дождя, дождя!.. И силы —
объявшей необъятность — естество,
быть может, то что не было и было,
быть может, смоет — было бы с чего...
---
Сквер у пруда. Семьдесят девятый.
За окном трамвай звенит, метёт листву.
Столик круглый. Кофе только взятый
чуть дымится... Сон ли, наяву?
Пальцы щиплет гранями стакана,
вспоминаешь от тепла – забыл платок.
И в руке отца квадратик тканный:
"Ты вот мой возьми пока, сынок..."
...В мяч играем, удим рыбу с лодки,
уткам крошим за двугривенный батон.
Если б знать, как стрелки эти ходки.
Если б знать, когда пробьёт динь-дон.
Сквер и пруд. Четырнадцатый в раже.
Нет листвы, трамвая. Уток тоже нет.
Кофе выпит. И на абордаже –
лодки у пиратствующих лет.
Над газеткою с ларёчной воблой
увядающим венком лежит затон.
Если б знать, как стрелки эти долги.
Если б знать, когда пробьёт – динь-дон.
На развалинах кафешки камень
плачет ржавою слезою в солонец.
И в руке дрожит квадратик тканный:
"Ты вот мой возьми пока, отец...".
---
«...когда смерть есть, нас более нет. »
Эпикур
Мы ведь есть, а стало быть, — жи–вы...
Только, что они нам — эти звуки?
Поступь Йахве, улыбка Шивы?
То ли семя из почв тянет руки.
То ли море, взливаясь из бездн,
наводняет Алжир или Дрездн.
С гор — ручьями, на небо ль влагой,
розой рассветной, заката кровью,
пустошью дружб ли, изгойства благом
лущим долю — царёву, воловью?..
Спим — Ниагарой, кричим ль тишиной,
ночь ли бела, или день вороной...
Не отвечаем пространств безмерью
или водой не разлить с песчинкой;
хаим ангелов, молимся ль зверю
(хоть храни нас таких, хоть чикай!).
Руку на атом кладём, на плечо.
В льдах ли, в огне ли горим горячо!..
Мчим черепахой, ползём ль в ракете;
словом считаем, числом ли пишем;
мажем в «яблочко», мимо ль метим;
пшик ли стяжаем, транжирим тыщи.
Кружим ли прямо, кривим по прямой.
Век на чужбине ли, смертью — домой...
Не умираем ли, не рождались;
нянчим детей ли, прищур диоптрий;
деться ль некуда, gut ли alles;
«горькую» хлещем ли, воем по три...
Канем в Лете ли, в Амударье,
у бесконечности на острие!..
Знаем ли, сонм небылиц лелеем.
Любим ли, грудь ли по кругу токи
приторным разгоняет елеем,
множа вольтаж, — никакой мороки!..
Дышим ветром ли, он — дышит нас.
В дали смотрим ли, в пиксели глаз!..
Грезим о вечном на зыбких скалах
или сомненьем смешим граниты.
Бьём друзей ли, врагов ласкаем.
Властелины, рабы планиды?..
С тем истечём — как вино ль, как вода,
пролитое ощутив, и тогда —
ладили креслице ль в небьей ложе,
путь к оркестровой чинили ль яме,
истин чурались, верили ложи,
пасынками или сыновьями —
взглянем на медный солнечный грош,
где не видать ни оркестров, ни лож.
---
На вечной сцене — белые, как снег —
дрожат черты заветного причала,
но в даль морскую уплывёт ковчег —
в страну без вех, без края и начала.
Увы, нам недоступны берега —
лишь прозвища портов на старых картах.
И тает жизнь, как след от сапога,
волною смытый с пляжного жаккарда.
Atlаntico, Nord sea, La Manche, Босфор...
Нет выбора у нас, друзья, не так ли?
Крадётся тихо, как багдадский вор,
последний акт вселенского спектакля!..
Закроет занавес театр бытия,
зажжётся свет пронзительный и горший*,
и в темноту из зального огня
с улыбкой нас попросит билетёрша.
---
*здесь: горестный
Мановеньем архэ, лихорадкой грёз,
звоном сердца, мехами алькова,
безмятежностью шутки, всерьёз —
под эгидой полночного крова
зачинался с окраин листа,
закрывая глаза на декорум,
танец букв. И, от уз тишины устав,
через раструбы литерных горнов,
из груди воспалённой волхва,
в сумрак вея, как бризы в парус,
растекались звучанья, вливаясь в слова,
окаймлённые вздохами пауз.
И мотив, полноводный, как Нил,
по пространствам иссохшим княжил,
торил тропы, звенел и поил,
в первобытном зашедшись раже.
Золотил лепестки со шпалер,
голосил, не чураясь фистул.
Над стадами унылых галер
грозовыми армадами виснул...
Но тесна стала келья листа —
новых па не добыть паркету.
И в ладони, со вздохом: "Тщета...",
было скомкано пиршество света,
водопады отняв и ключи,
омертвив всё живое до хруста.
Лишь пустыня огрузшей ночи
раскалённые застила русла...
И от искры окна, прямиком
по асфальтовой пепельной тверди,
утро лёгким своим ветерком
гнало сор искорёженной меди.
---
Голос капель, пролившихся нежно,
помнят сны о тебе, мой апрель!
На листе, до поры — белоснежном,
расхозяйничалась акварель.
Льёт и красит кофейным оттенком —
здесь и там, по полям и в лесу, —
неулыбчивым рощам–шатенкам
заплетая зелёный — в косу.
По морщинам обрюзгшего снега
побежали, толкаясь, ручьи, —
в дни, когда — от тоскливого неба —
в руки солнца попали ключи.
Зябнут утра под ивовой сенью.
Чертят высь косяки журавлей.
И час от часу — всё откровенней
декольте голубых полыней.
В колокольных разнежившись звонах,
пахнет мёдом полуденный зной.
На просторах, дотла обнажённых,—
пестротою рябит — луговой.
Робкий цвет по пролескам играет.
Плещет с веток синичая трель.
В млечных сумерках юного мая
ты уйдешь от меня, мой апрель!..
Ты уйдешь, — как явился когда–то, —
лёгкой поступью девичьих снов.
Под вуалью брусничных закатов
твоих тридцать растают шагов...
---
Зима, предвкушая бессмертье,
лиловых подушечек пух
рассыплет по свету несметно —
на радость сугробовых брюх.
Погубленный март чуть заплачет —
колючей слезой по щекам,
кляня по заброшенным дачам,
февральского гробовщика.
Но вдруг — расхохочется солнце.
Забросит янтарную снасть.
По лужицам и по оконцам
Лучом прогуляется всласть.
И ветер — игривой рукою —
тропинки навьёт в облаках.
И первой зашепчет волною,
открывшая веки река.
И сосны в чернявом подлеске
уронят седины с бород.
И старенький грач по–апрельски
окликнет меня у ворот...
---
В краю ручьёв и птичьих увертюр,
хлебнув дубрав столетнего "Мартеля"
и распрощавшись с майским от кутюр,
шагну в июньское прет-а-порте я.
Там — в далях — левитановский покой.
Равнины там — пологи по–толстовски.
Там песен тех, что пели мы с тобой,
развеяны по небу отголоски.
Там дымных пашен стелется каскад
лоскутьями черствеющей шагрени.
Там выплакан до синевы закат
дождями в придорожные сирени.
Изгнав весну — тревожную, как сон,
там рощи ностальгическое "Grave"
зелёными подушечками крон
на струнах арфы солнечной играют.
Там ворох дней — безвременья чадра.
Там вечера — потухшими кострами.
Там ночь, из–под вороньего крыла,
на полземли раскинулась меж нами!..
Там память, бесконечною тропой,
чуть свет блудит в заброшенных долинах.
Там, тихим утром, принесёт судьбой
весть о тебе — на крыльях голубиных.
---