Книжки, иконки и ладанки, крестики -
Столик продажно напитан добром,
Над переходом автобусы бестии
Дрожь отдают в полумрак серебром.
Молодость в белом, твоё ли призвание,
Что приманило в минорную даль?
В темных глазах искипело молчание,
В бледном лице затворилась печаль.
Рядом старушки с носками и блузками,
Дальше мужик с оренбургским платком.
Может ходила тропинками узкими,
Или по звёздам прошлась босиком,
Или вкусила свободы не меряно,
К жизни мирской опротивила вкус,
Или по случаю молодо-зелено
Выманил в келью проезжий иисус.
Мимо глаза, словно искрами факела
Движутся вдаль, успевая колоть,
Вдруг молодец с выражением ангела
Дьявольским взглядом обследовал плоть.
Тихонько, скромненько, глазки опущены,
Всё-то в себе, ничего никому,
Только толпой отвергаться не пуще, чем
Выйти извечной невестой Ему.
Как из характера сочное вычленить,
Что неизменно врастает в обличие,
Было синичье, а видится чаячье.
Встреча случайная.
Взгляд потемнел или возраст уверенней,
Голос скользит интонацией зверевой,
Жесты свободней, зрачки обречённее,
Мысли сплочённее.
Схлынет волной ощущение горечи,
Вправду любили и не были сволочи,
Давит не счастье, а нечто фантомное,
Жгуче-огромное.
Только теперь по другому не ловится,
Есть ли любовники, нет ли любовницы.
Не раскрываться. Улыбку. Спокойствие.
Жизнь – в удовольствие.
Трещины смысла словами латаются,
Он не страдалец, она не страдалица,
Не прикасаясь к высокой тематике,
Оба - прагматики.
Вспомнят минуты какого-то месяца,
И разойдутся, тайком перекрестятся,
Чтобы вернуться с просроченным жребием
К личным элегиям.
К дому завита тропинка покосная,
Мох обживает косое крыльцо,
Мнётся трава, забуявшая, росная,
Младшей родни добродушно лицо:
«Марья жила тут, но померла давеча,
Дом не гнилой, основательный дом,
Да у тебя ведь душа-то не заячья,
Лучше, чем в двушке сидеть впятером».
Темные брёвна сосновые, в трещинах,
Прозелень, белым налётом смола,
Шифер в лишайниках, доски в проплешинах,
Старая женщина ростом мала.
Дверь отомкнули, мышами и плесенью
Пахло в пространстве пустого жилья,
Было покойно, смотрела невесело
В рамке настенной чужая семья.
Щупая-тыкаясь странными взглядами,
Молча прошлись по беззвучной избе,
Стенами, мебелью, печью, ухватами
Дом примерял поселенку к себе.
«Что ж, принимай, вот и будешь - хозяюшка,
Сад есть, сарай, заведёшь огород,
Стерпится-слюбится, к лучшему, знаешь-ка,
Что по ремонту - поможет народ».
Та же кивала, смотрела потеряно,
На ощущавшийся призрачный тлен,
Что-то чужое, большое, не меряно
Жило ещё в выражениях стен.
Свет пробирался в окошки украдкою,
«Легче им станет, и выбора нет…»,
Вышли, пошли по тропинке с оглядкою,
Дом отрешённо смотрел им вослед.
Когда глаза освоят полумрак,
Заметишь ос висящие ковчеги,
Пещерных тел паучьи перебеги,
Засушенных цветов архипелаг,
Гирлянды одряхлевших паутин,
Испитых мух седые оболочки,
Предсмертные зачёркнутые строчки
В прорехах, окружающих хитин,
Мышиный троп, завитый бечевой,
Пугливый свет, стоящий на коленях,
Мятущийся пылинками вселенных,
Уткнувшийся в оконце головой.
Оконцево стекло покрыто мгой,
Его ладонь преклонна и волниста,
Как выцветший листок имажиниста,
Написанный нетвёрдою рукой.
А дальше, меж худеющих досок,
Похожих на сплочённое дреколье,
Застывших смол толчёное стеколье,
Сквозняк, небрежно лижущий висок.
Недолго простоишь в его плену,
Опутанный собой, как паутиной,
Задумывая тактику с рутиной,
Пока не пересмотришь тишину,
Пока чердак не сложится гюрзой,
Пока его жильцы, на вечность падки,
Не разнесут паучии повадки
По душам, возвращённым в мезозой,
Пока ещё того не видит взгляд,
Что брезжится в тумане поколений,
Но мне-то что, мне нужен банный веник,
Беру его и ухожу назад.
Мы можем помолчать, чтоб чувства поберечь,
Но в тот далёкий день, когда изменит речь,
И воздух, загустев, твой опрокинет трон,
Захочешь говорить, но выдохнешь лишь стон.
Коль смертный час не скор и ты затеял суд,
Доверившись словам, я, старый марабут,
Тебя предупрежу: не отдавай взаймы
Всё то, что на душе храним дотошно мы,
Не доверяй словам, они источник бед,
Мы в их тенётах дичь, их выцветший портрет,
Они горят во тьме и меркнут на свету,
В сосуды сонных дней разносят пустоту,
Наперсниками ос, сплетаясь в нудный рой,
То гнёзда вьют в душе, то вертятся мезгой.
Над каждою судьбой они – императив,
Где слова общий лик и прям, и кос, и крив.
Конечно, если твой на привязи язык,
И хвалит свой порог, как опытный кулик,
То ты в клети надежд их сможешь постеречь,
Но слишком часто в ней нам не подвластна речь.
Ужели ты, калиф, словам доверил суд,
Смотри, теперь они, как стая барракуд,
Помчатся напролом, чтоб резать и колоть,
Чтоб души потрошить и рвать чужую плоть.
А сможешь ли тогда ты, отстраняясь, смотреть,
Как брошенное в суд к себе уносит смерть?
Я знаю, в царстве том, что видишь только ты,
Слетаются свет слова из немоты,
Крикливы и вольны, как глупые грачи,
Я не скажу тебе: молчи, калиф, молчи,
Ведь каждый обречён на то, что чья-то речь
Способна оболгать его, предостеречь,
Прославить, обмануть, отправить на войну.
Не лучше ль на слова набросить пелену
Как, если бы они ретировались в тень,
Ведь каждый человек похож на тот плетень,
Дыряв и норовист, подчас не держит слов,
Но, воду замутив – отменный рыболов.
Так, если ты слова замыслил стаей рыб,
Пускай их у коряг, в тени придонных глыб,
Крылатых - клином птиц, забрось их в облака,
Нездешних наряди под видом ангелка,
Невзрачных - под землёй, где черви и кроты,
Красивых – в гуще трав, где царствуют цветы,
Не выпускай их так, чтоб каждый видел путь
И сразу понимал и звук, и вес, и суть,
Тогда в конце пути они не столь прямы,
В итоги их щедрот не окунёмся мы,
Но будем пожинать богатство и успех,
Пока они на нас не натравили смех.
В тарелке залива тонул желатином
Остаток нездешней оплавленной страсти,
Пожар колыхался змеиным, осиным,
Рубашками карт неудавшихся партий.
Почувствовав /нежно/ рождение бриза,
Она вспоминала сынишку и прочих,
Живущих без времени в чреве круиза,
Нашедших её в предпочтениях ночи.
Пустела корзина прибрежного пляжа,
Шуршали заботы снедаемых праздных,
На лицах копилась прозрачная сажа,
Скрывая печаль и улыбки согласных.
По морю гулял восхитительный морок,
Пожар догорал обомшелым огузком,
От берега сверху фальцетом и хором
Кричали о чём-то, похоже на русском.
В стохастическом мире ветра-законы,
Придавили к земле у шеренги равных,
Над плечами двулычно росли погоны,
Предлагая взлететь над слоями правды.
Сделав круг над крестами разбитых улиц,
Отряхнувших мой прах со своих распятий,
Я влетел турбулентно в столичный улей,
Где мня научили азам эмпатий.
В череде перелётов от дома к пище
И назад, сквозь победы и кривотолки,
Я не раз замечал, как судьбы глазищи
Непреклонно смыкались в глухие щёлки.
Подытожив отрезок онтогенеза,
Ощущение прошлого не объемля,
Я спустился на поле у кромки леса,
Чтобы здесь отыскать переход под землю.
К продолжению жизненных червоточин,
Пролагая в словесных ловушках тропы,
В темноте натыкался на руки прочих,
Выдиравших слога изо рта синкопы.
А когда красный солнечный гвоздь
Остывает в небесном зрачке,
К старику возвращается злость,
Собирается кукиш в руке.
«Вот тебе» - говорит он наверх,
«Это вам» - обращается вниз,
Облака, посчитав - это грех,
Заслоняют закатную высь.
Он смеётся: «Ещё поживём,
Надо мной не получите власть»,
После долго сидит за столом,
Не решаясь в бездумье упасть.
Над деревней, над вышней тоской,
Тянет звук за собой самолёт.
Человек, получивший покой,
Ничего ниоткуда не ждёт…
Как воплощение вечной дилеммы,
Ты для Творца - неудобное чудо,
Слишком легко преподносишь проблемы,
От гениальности духа до блуда.
Если в тебе - отражение мира,
То, что пролезло в игольное ушко,
То и оно сведено до пунктира,
Странная жизнь у тебя, «не игрушка».
Мыслей и воли в тебе слишком много,
А иногда - недостаточно боли.
Не говори: « Искупленье – от Бога»,
Снова себе улыбаешься, что ли?
Нас ни много, ни мало на ветхой соломе -
Половина своих да и пришлых чуток,
Все глядят на восток и на запад, окроме
Тех, кто дома оставил горшки и шесток.
Но дорога лиха – будто мяты страницы,
Буквы – камни. Глазеет народ, разношёрст,
На изменчивый профиль лихого возницы,
На просёлки в зигзагах на тысячи вёрст.
Утром каждого дня проступают потери –
Кто-то сгинул, кто умер, дорогу познав,
Вижу – тянет не кляча, а каменный мерин
Осмотрел горизонт и понёсся стремглав.
С поворота в ушах заскребло, засвистело,
Обрывая печаль поднялись в небеса
По дороге бездонной, начертанной мелом,
И рефреном в душе голоса, голоса:
«Навсегда ли?» «Навечно» «Ты веришь?» «Я верю».
Я упал и очнулся у прошлого дня.
В красном свете заря уподобилась зверю,
В жёлтом свете любви отпевали меня.
Толку плакать… обозлись,
Слезы тоже знают цену,
Зря вы с этим-то сошлись,
Вот и вышли на измену.
Зарекёшься? Погоди,
Впереди – дела другие.
Ты на жизнь-то погляди -
Все мы добрые и злые.
Помни, люди, как стена,
Не всегда поймёшь, где двери.
Ты пока что не одна,
Да и это не потеря.
Лучше вырви из души,
Затолкай на дно колодца,
Что теперь: люби, греши,
Оттого, что сердце бьётся.
Оттого, что ты жива,
Оттого, что ты красива…
Знаю, это всё слова,
Я сегодня говорлива.
Что-то воздух больно плох,
Приоткрой окно пошире.
Из-за ваших суматох
Душно кажется в квартире.
Сон приснился в эту ночь,
Будто вы с ним поженились,
И детишки – сын и дочь…
А к чему – скажи на милость?
Всякой сказочке конец,
Если кончена вендетта,
Пусть Ромэо твой – подлец,
Ты ведь – прежняя Джульетта.
Что леталось – вновь придёт,
Ты ещё царицей станешь,
Не держи на сердце лёд,
Не бередь нарочно раны.
И не слушай вороньё,
Не смотри на всех повинно,
У тебя должно чутьё
Быть не девичье – зверино.
Кошкой станешь ли, змеёй -
Лишь не раненою птицей.
Погоди – не ной, не ной,
Всё когда-то повторится.
Над кладбищем криво церквушка висит
Раскрашенным сельским барокко,
Над снедью склонился отец инвалид,
Полдня - небольшая морока.
Проходит священник, «Во и…» бормоча,
С привычной кропящей отмашкой,
Щекочется солнце огрызком луча,
Ползут по могиле мурашки.
Сквозь прелые листья тугие ростки
Ершисто торопятся к свету.
Заходится сердце минутой тоски,
Пытаясь отторгнуть планету.
За кладбищем, в дымкой забитых полях
Грачи разгребают мякину,
Отчётливо пахнет разлукой земля
И хочется в прошлое сгинуть.
Где всё не так, не так, как если б…
не те же сказки, пляски, песни,
другой очаг -
всё отличается на малость,
на милой жизни побежалость,
на тот пустяк,
в котором вздох – необратимость,
и ожидание, как милость,
и немота.
Не мы, никто, и эта сложность,
и простота, и невозможность,
и пустота…
Хозяева слижут остатки минувших бед,
Согреют словами в тени незаметных взглядов.
Твоей ли душе горевать, что кого-то нет,
Достаточно тех, что сейчас суетятся рядом.
А что до печалей - об этом они молчок
И ты не откроешь шкафы, где стоят скелеты,
Опомнившись, дверь за тобой издаёт щелчок,
Слегка сожалея - ты прибыл с другой планеты.
Но, впрочем, у дома должна быть хозяйская спесь,
И мебель, и вещи имеют остаточный привкус,
Над чашею быта витает кислинкою взвесь,
Которую в чай добавляет сухой гибискус.
Застынут минуты, привычную вежливость для,
От добрых улыбок сверкнут на глазах слезинки.
Ты здесь появился под мантией короля,
Которому в прошлом не снились свои поминки.
Дорожка в листьях и крыльцо,
На нём девчушка тихо плачет,
Как будто «Таня…» «в речку…» «мячик»,
И прячет мокрое лицо.
«Что плачешь?» спросим, но уйдёт,
Не пожелав отдать обиду,
И дом вздохнёт, скорей для виду,
А мы потянемся вперёд.
Спустя минуту от костра,
Как добротой, потянет дымом,
Тем самым, лиственным, любимым,
И будто вздох: «Пора, пора».
И всё исчезнет в тишине,
В ночной, невыдуманной прозе,
Где звёзды сохнут на морозе
И тени ломкие в окне.
Шатаясь меж дверей и взглядов,
Бросаясь в реку лишь по грудь,
В шелках стремлений и нарядов
Легко прожить не «как ни будь»,
На разнотравье лиц и вёсен,
В пылу реальности и снов,
Косить зелёные покосы,
Срезая крылья у миров.
По истечении всех смыслов,
По обретении всех бед,
Под обязательные числа
Хулить пропавший паритет
И засмотреться на кладбИще
От грешных дней до грешных тел,
Где не отыщет даже сыщик
Того, что сам не углядел.
Он, перелётной синицей своих щедрот,
Хочешь,
не только на вечер развеет скуку,
Он так хорош,
чтоб крыть, полоскать, молоть,
Стряпать в часы досуга.
Там, где его засевают,
растят и жнут,
В жестах сквозит шершавый северный норов.
С каждым порожним рассветом
зародыши смут прочат тебя в актёры,
Чтобы играть ночных сочинений хворь,
С пеплом мешать комедии, басни, драмы,
Чувствовать зависть,
славить наперекор
Или тревожить раны.
Чтобы объять великое и в упор,
Если его ты любишь и ненавидишь,
Если в душе,
хоть вешай на них топор,
Русский, английский, идиш…
Впитав межвременье, поправ колыбель веков,
В какой-нибудь вечер в себе обнаружишь вечность,
Почувствуешь – дерево жизни почти без сучков
И слишком беспечно.
В поющий фонтан уронив суеты пятак,
Готовясь к отъезду, заметишь усталые лица,
Которые видят всё то же, но смотрят так,
Что могут присниться.
Дорога обратно длиннее на груз красот,
Нестойкая вечность стечёт на дома и веси,
Раздвоится мир и окажется, наоборот,
Не очень-то тесен.
А дома, оставив заботы густой тишине,
Взглянув за седое окно, подойдёшь к итогу –
Пространство и время, что прежде хватало вполне,
Сжимается в точку.
***
Я стану сливой у воды
Ты - осторожной птицей,
Я соберу твои следы,
Добавлю к ним грехов плоды
И превращу их в лица.
***
Ты - ветка, жгущая закат,
Я – рыжий лист осенний.
Когда, к зиме остынет сад,
Когда начнётся снегопад,
Мы потеряем тени.
Посёлок плохонький и маленький,
В пустое место помещён,
В его душе, в квадратной спаленке
Девчонка видит третий сон,
В котором крошево хорошего
И всеобъемлющей любви,
Где продаются сказки дёшево,
Но бродят тени «се ля ви».
На одичавшей сонной улице
Две свадьбы празднуют коты,
А ниже топают и щурятся
В коммуникациях кроты.
На ощупь дождь, стуча ладошками,
Омыл деревья и дома,
За запотевшими окошками
Слепая жизнь глухонема.
На горизонте светят празднично
Большого города огни,
А ночью радуге нет разницы
Куда поставить две ноги.
На всё про всё, из дальней благости,
Из ниоткуда смотрит Бог,
Хотел бы дать девчонке радости,
И дал бы, если б только мог.
живущая в тебе, шагающая рядом
заходит в твой приют и посещает сны,
и смотрит в тишине неутолимым взглядом,
на обретённый мир с обратной стороны.
с обратной стороны несказанного слова
крадётся по губам прощения озноб,
молотится печаль и сыплется полова,
и на соломе дней венчается зерно.
с обратной стороны невидящего взгляда
роятся на свету пылинки пустоты,
предчувствуя у крон начало листопада,
встречая у ветвей приметы наготы.
с обратной стороны, пока сгорает порох
чуть отсыревших дней, оплавив зеркала,
всё слышится в тиши её походки шорох,
предчувствует ладонь след от её тепла.
В шорохе речи иголками света,
Штопают страстью ночной гобелен,
Вяжут либидо промискуитета,
Ревность вплетая в узоры измен...
Вымытый глаз, возвращённый в глазницу,
Утром таращит небес голова,
Тихо восходят старушки к зениту,
В землю втыкая иголки вдовства.
За недолгие минуты соберёшь сухие ветви,
На кострище, на поляне, разведёшь ночной костёр,
Залопочет языками пламя греющие сплетни,
Разрисует лица леса, как заботливый гримёр.
Мириады невесомых устремятся на свободу,
Прожигая огоньками бесконечность чёрных дыр,
В кулаке костра, в расплаве растечётся позолота,
И покажется далёким за спиною леса мир.
Догорит, устанет пламя, обессилив от заботы,
Станцевав последний танец в бесконечной суете,
Взгляд потянется невольно мимо мрака к небосводу,
Где давно смеются звёзды, развлекаясь в пустоте.
Время выйдет на поляну и подёрнет угли прахом,
Подползёт к ногам прохладой по невиданной земле,
И увидишь с восхищеньем, удивлением и страхом,
Что реальность – вечность ночи, для которой жизнь – ночлег
Торопилась шептать «расти»,
Намечала по морю брод,
Сберегала её в горсти
Над холодной кольчугой вод.
Мир обрезала от углов,
Застелила печаль да гладь,
Возводила из крови кров,
Отступала за пядью пядь.
Огибая гнездо надежд,
Дочь летела легко на свет,
Вырастая из слов-одежд,
Находила не тот ответ,
Наступая на тени дней,
Обретала кошачью стать,
Где звериное тем родней,
Что манит человеком стать.
Мать крестила дверной проём:
Хоть бы внучка, а лучше – внук,
Неделимее быть втроём,
Неизбывнее память рук.
По ночам, под часов рефрен,
Из разъятых во тьме прорех
Выползали в сетчатку стен
Два зверёнка - любовь и грех.
А там, вверху, где льётся воздух льдистый,
Нет ничего - ни смысла, ни тепла,
Лишь лунный свет навязчиво неистов,
Лишь темнота неистово светла.
слово бьётся
о стены и умирает.
одиночество.
стемнело.
теперь фонарь
ярче луны.
яркое солнце много дней.
бумажные кораблики
унесло ветром.
никак не могут вырасти
переулки –
дети улиц.
по бельевой верёвке
к пустому дому
ползёт муравей
фонарь наклонился
над желтком луны в луже.
мотыльки ослепли.
тонкие тени
изрезали поляну.
день истекает светом.
человек прошёл.
трава встаёт
с коленей.
каждую ночь Бог
встряхивает калейдоскоп
событий
Запоздалая осень
иногда доживает
до молодой весны
возвращаюсь вечером.
опять паук
сплёл паутину.
Русло речушки
иногда наполняется
смыслом.
у солнца
бессонница.
белые ночи.
собака на цепи -
сторож своей
неволи.
паутина
между двух сосен
ещё удерживает лето
Между ушедшим солнцем
и восходящей луной
долгое ожидание.
Ветер улетел.
молодые листья
задумались.
Ветка ивы кланяется
и ставит печать
на каждой волне.
В лесном тумане,
всё чаще возникает
рваная паутина.
полиэтиленовый пакет
взлетает над костром.
каникулы
каникулы закончились
бумажные кораблики
унесло ветром.
радуница
бумажные цветы
ещё не завяли
ветер улетел
блики на воде
никак не успокоятся
путник
растаял в дымке
как сахар в чашке
простой ручей
превращает местность
в страну чудес
бесцветный закат
простота
хуже воровства.
льдины
плывут в море,
чтоб попасть на небо
звук шагов
или шорох листопада?
темно…
луч солнца
скользит по лезвию
хлеб ещё не остыл
все уехали
на качелях
бабочка
семейная сцена
яблоня
заглядывает в окно
луна долго
взбирается на мост
ночь коротка
трещины на портрете
почти совпали
с морщинами
настольная лампа
читает книгу
всю ночь
грянул гром
муравьи переходят
высохший ручей
последний кленовый лист
лёг около первого
на тонкую порошу.
в коробке из-под обуви
старая кукла
босиком
мать-и-мачеха
на могиле ребёнка
первые цветы
свадебные фотографии
на последних жених постарел
а невесты – нет
отодвинешь книгу –
буквы обнимутся
спиногрызы
десяток ёлочек
на старом трухлявом пне
плоский камушек:
семь парабол
интерференция волн
урок математики
вселенная делится
на любое число
строги отроги-пятки, рвано лицо равнины,
складки земли сладки, мощны её морщины,
скалятся лица-скалы, горбятся спины – горы,
валятся перевалы, воздух взимает взоры…
ловкий разлюбит скалы, нищий умрёт в достатке,
бросив писать картины, умный засеет грядки,
сунет в чулан безвестный выцветшую картину
и паучок над бездной ловко сплетёт паутину.
В череде веков-событий, замыкающих кольцо,
Был добытчиком открытий на имперское крыльцо,
Жил в хибарах при заводах, пил в бездушье кабаков,
Воевал, мелькал в народах, растекался с языков.
Годы мялись под ногами, судьбы прятались в столпы.
В туристическом бедламе, в пойме праздничной толпы,
Питер новый и рутинный, забродивший миражом,
То ли в будущее сгинул, то ли в прошлое ушёл…
В Невском** улочка таится, пряча каменную стынь,
Простодушною черницей старомодный вызнав стиль,
На замшелых тёмных лапах в землю намертво вросла.
Смурый вид, брусчатый запах, дом оббивший два угла.
Я войду в глазницу арки, окажусь в ловушке стен,
Крикну громко, по школярски: «Здесь не видно перемен!»
Серый двор встряхнётся эхом и ответит на визит:
«Питер к бабушке уехал, только улочка стоит».
* небольшое парусное торговое или военное судно
** район С-Петербурга
Слова пусты, что Боже не скажи,
Что ни роди Лукавого лукавство -
Двуликий звук затихнет у межи,
А человек шагнёт в иное царство,
Где плоть желаний ароматней слов,
Упрятанных в надкусанную мякоть.
Когда плоды касаются зубов,
Им предстоит сочиться болью, плакать,
Как в те века, где змей ещё не змей,
Но плод уже не кажется гранатом,
А яблоком. И мысль меж двух путей,
И человек скорей похож на атом
Без италийской грации фигур,
Без греческой отточенности линий,
А в контурах и в глубине фактур
Лежат следы проклятий и уныний.
Но в праздности библейских перемен
Есть время, двоедушно и двуглаво.
И этот плод, который вожделен.
И Ева. И на грех святое право.
Из Европы в Сибирь
изгибается путь,
сквозь российскую ширь
и таёжную чудь,
перестуки колёс,
вереницы столбов,
то гора, то откос,
коридоры лесов,
полустанков огни,
разговоры и чай,
заплутавшие дни,
погоди, не скучай -
убаюкает мглой,
растворит в пустоте,
пронесёт над землёй,
простучит «мы не те».
Но характером ты,
как полынь да ковыль,
как погостов кресты,
как дорожная стынь,
и, сливаясь с тайгой,
погружаясь в туман,
обливаясь рекой,
станешь волею пьян,
станешь, словно дитя,
беспечален, как бес,
и отпустит тебя
транссибирский экспресс,
и, устало дыша,
изогнётся дугой,
повторит не спеша:
«ты – другой, ты – другой.».
Начало полно предисловий, финал отрицает себя.
На дереве личных гнездовий старик обучает дитя.
На пасеке противоречий встречаются сын и отец.
В пыли на дороге предтечи снедаемый ищет венец.
Судьба не доходит до края. От ног отползает обрыв.
Слова веселятся, играя, падение в бездну продлив.
Поэзия – царь состояний, предвидящих лестную смерть.
Бредущий на ощупь за гранью наступит на обух и плеть.
Смотрел июнь из-под руки, распарен и замаен,
Пришли однажды сапоги, в которых был хозяин.
Построил дом, привёз семью: жену, собаку, дочку.
На берег выставил скамью, на карте сделал точку…
Петух, попавший под ощип, однажды кукарекнул,
В верховьях выпали дожди и побежали в реку.
Она взмутилась на сносях, рожать беду решила,
Забилась в узких берегах, взболтав потоки ила.
Три дня, губами шевеля, в зубах крошила русло,
В воде заквасилась земля, в нутро стекало сусло,
Река зверела от нуды, разбрасывала камни,
Мела потоками беды, бросалась в двери, ставни…
Когда прошёл хмельной задор и выпало похмелье,
В низовьях плыли стол, забор, часть крыши и поленья.
За чёрной лужей у крыльца, стоящего без дома,
Девчонка гладила отца – понурого, босого.
Шелестя у столба углового,
Где старик и старушка в платке,
На бумажном неровном шматке
Пролетает плакатное слово
О бессмертии в Лете-реке.
Рядом в ритме надуманной жажды
Сообщая строениям дрожь,
Протекает машинная ложь.
Ты придёшь, чтоб остаться однажды,
И однажды под вечер уйдёшь.
Выйдя из дому, выждешь за дверью,
И когда приспособится взгляд,
Этот город, двуликий фрегат,
На витринные яркие перья
Променяет притихший закат.
Светлело, начинался дождь,
Остатком запаха и чувства
Воровкой пробежала дрожь
И стало празднично и пусто…
По крыше каплями звеня,
Дождь, обессиливая, длился,
А что осталось от меня,
И в чём я возродился?
На выдумки, на/ходки и улыбки
Какие попадутся в сети рыбки,
Когда, под вечер вытащив улов,
Разделит между душами-умами,
Затем развесит сети над домами
И высушит от несказанных слов.
Умаявшись, своё откочегарив,
Остаточен, безвременен и зарев,
Уляжется под ржавую сосну.
К забытой на веранде старой кружке
Слетятся две-три малые пичужки
И улетят, оставив тишину.
Ищи в себе звериноптичье,
лишь человек там - не поэт.
По вере пища, по вере кров,
По вере слава, и на рассвете
Я знал священное «Будь готов»,
Как завещали большие дети.
О светлом «после» кричал петух -
Лукавый флюгер бездетной правды,
Жизнь вышибала из веры дух
И опускала на землю нравы.
А, значит, верил уже не так,
Но всё же вера не знает меры,
Я был простак, да и ты простак,
Мы оба верные пионеры.
Я не без веры, но и не с ней,
И в то, и в это, не оголтело,
Я прячу веру в остаток дней.
Пока мне верить не надоело.
моё сознание медленно ропщет,
воспринимая события в общем,
переставляя всё сложное проще,
и пряча стыд,
когда она осмотрительна в частном,
то утверждает, что в жизни несчастна,
но каждый вечер молчит безучастно
и сыплет соль,
во мне живёт переборчивый нищий,
что озабочен телесною пищей,
когда он большее, крадучись, ищет
из многих зол,
дела надёжно упрятаны в ящик,
в котором тени любви настоящей,
теперь она возлагается чаще
к ногам вещей.
Твой день в тайге – занятная буза,
Из красных глаз тачается слеза,
Спина под рюкзаком стоит колодой,
Короткий путь – то под гору, то вверх,
Ты то змея, то дромадер, то стерх,
С безмерно ограниченной свободой.
Обкуренный дымами от костров,
Зудящий от мошки и комаров,
Ты чувствуешь давление в затылке.
И чуешь – где-то прячется родник,
Но лес молчит – он вырвал свой язык,
Твоя нуда под стать его подстилке.
Когда привал есть лучшее из неб,
Где разум сух, когда глотаешь хлеб
И воду пьёшь, нагретую во фляге.
Тогда слова не ведают полов
В пространственном величии стволов,
Подсчитывая точки на бумаге.
Столь поздно открывается подвох,
Где переход пружинит, словно мох,
И эхо, обозлившись, голосами
Выдразнивает пройденную суть,
Перебегая надоевший путь,
Измученный усталыми глазами.
Напуганное тощими дымами
Опухшим глазом шарит меж домами
Светило, недоспавшее своё.
В доступном обозрению досуге,
В окне, в шагами штопаной округе,
За утром потянулось бытиё.
Оно стремится к верхнему пределу,
Держа тебя на снайперском прицеле,
Ступая осторожно в душевой.
Привычный путь меж кухней и порогом,
В семь тридцать примыкающий к дороге,
Упрячет личный образ в групповой.
За дверью обывательского лада
Лежат круги от гума и до мкада,
Зачинщики случайностей и мод.
Прохладу вод и воздуха притворы
Пропустишь сквозь любовь и разговоры,
Укутаешь их в патоке забот.
Перемешав дела и магазины,
Отрежешь день от суточной рутины,
Заквасишь в стоеросовой квашне.
Замкнувшись в первородном интерьере,
Оставишь за зашторенной портьерой
Жужжащий город в пойманной стране.
Низкий берег разглаживал в травах седые морщины,
Комары предъявляли кому-то за странствия счёт,
Водомерки листали страницы, не выпрямив спины,
Полагая, что ветер не нужен, важнее - приплод.
Мрачно мокло бревно, воровски пробираясь под сходни,
Мерно ставил клеймо на воде, раболепствуя, прут,
Вид крушин походил на собрание девы и сводней,
Можжевельник смотрел, как предавший отечество брут.
Солнце гнуло хребет, отклоняясь от истины к лесу,
Начиналась пора косовиц, огурцов и разлук,
Лето плыло на юг, в преисподнюю, в Африку, к бесу,
В паутине скучал молодой одинокий паук.
К деревушке, что Бог для души прилепил над обрывом,
Незлобиво крича, сплюнув дым, подходил пароход,
Чтоб снабдить обитателей хлебом и водкой, и мылом,
И на день превратить их из жителей неба в господ.
В этот утренний час
мир прозрачен
и прост,
я свободен
и нет мне предела…
Первый ветер
мне первые звуки принес
и вернул
ощущение
тела.
В кармане у бога огня алфавит,
зелёное небо, десяток орбит,
он трогает время, смеётся, спешит
поджечь откровения света.
Неведомы странствия бога дорог,
оставив привычное, словно пророк,
он ищет себя, но находит предлог
и повод оставить свободу.
У бога воды за душой берега,
озёра и лужи, туманы, река,
несущая к морю слова и снега,
на мельницу льющая воду.
Двудомные речи у бога земли,
входящие в сны, в очертания лиц,
он ищет остатки вселенской любви
и ходит по краю заката.
Он делит распятие с богом небес -
их спор относительный – нимб или крест,
но в их форс-мажоре на поле чудес
отсутствуют точная дата.
***
Когда дочитает судьба эпилог,
ненужные боги усвоят урок,
вольются в текущий сквозь жизни поток,
уйдут в сопредельное царство.
И там, где, скитаясь, ветвится их род,
где в каждом содержится семя и плод,
где правят кумиры и вечен исход,
их выбросит кто-то в пространство.
Немудрено играть с бедой,
Шепча «в атаку» и «на бой»,
Не в силах сладить с тишиной,
Что обжита.
Немудрено войти во вкус
И, вечность для, глотать искус,
Где смерть и муки, где Иисус
Стократ распят.
Немудрено устроить пир,
Когда чума смакует мир,
Где упоителен блезир
И близок ад.
Немудрено покинуть клеть,
Где ты, и Бог, и чёрт. А смерть
Не полагала овдоветь.
Немудрено? Немудрено.
Зато смешно.
Воздух свежестью напоен,
Чист и недвижим.
Над землёй толчётся роем
Комариный дым.
Далеко в полях, долинах
Выпала роса,
Смолкли в высях тополиных
Птичьи голоса.
Где-то эхо раздаётся
Близко – далеко,
Свет волшебный с неба льётся,
И дышать легко.
Где-то солнце догорело
За чертой земли,
И дорога потемнела
В сумраке зари.
Господь, собрав в ладони свет,
Сказал – Закон таков -
Без боли, смерти - жизни нет,
Но нет на ней оков,
Жизнь вырастает из себя,
Гонимая нуждой
И платит всякое, живя
Мной данною ценой.
- Зачем нужна такая жизнь,
Страдания и страх,
Зачем песчинкой плоти быть?
Итог один - лишь прах.
Тогда, задумавшись слегка
Над чётками из звёзд,
Сказал Он: «Многие века
Я слышу сей вопрос,
В пространстве мрака и огня
Я вечно одинок,
Но будет Разум вне Меня,
Тому отпущен срок,
Его, рождаясь, воссоздать
Над плотью жизнь должна,
Он будет боль, страданья знать,
Они – ему цена,
Но сможет он, сквозь время бег,
Вселенной управлять,
Так что ты хочешь, человек?
И я сказал – ...
Проснулся, где я - осознал,
И начал вспоминать -
Так что же я в ответ сказал?
Понять… страдать… создать…
Срок
невелик
упиваться
вопросами -
это капкан, несвобода и крах,
сила,
манящая
тёмными грозами,
неодолима в зелёных глазах.
Перетекает
молчание
к смелости,
разум пустеет соломкой в руках,
стоит
на Бога,
на чёрта
надеяться,
в бездну ныряя в зелёных глазах.
Мир
исчезает,
окутанный
маревом,
и, погружаясь, летишь в облаках,
всё
полыхает
нефритовым
пламенем,
в диком восторге в зелёных глазах.
Я часто забывал
в какую вышел дверь,
С собою приносил несчастья и невзгоды.
И только у тебя
во мне рождался зверь,
И только у тебя он пил с ладони воду.
Я забывал себя,
я забывал про жизнь,
Считал - у нас с тобой не будет разных судеб.
Но парки, торопясь,
прядут за нитью нить
Но только наши две не завязались в узел.
Среди находок
и потерь –
«ты мне прости»,
«ты мне поверь»,
но судят боги по делам –
шерше ля фам,
шерше ля фам.
А на войне,
как на войне –
полжизни вам,
полжизни мне,
я повторю: «бонжур, мадам»,
шерше ля фам,
шерше ля фам.
Но время-врач
остудит гнев,
и дань отдаст
неновизне,
и разведёт нас по углам,
шерше ля фам,
шерше ля фам.
Но мы верны
своим телам –
непросто мне,
несладко вам
и снова шёпот по слогам –
шерше ля фам,
шерше ля фам.
Не повторить,
не вместе быть,
и по ночам
беззвучно выть,
и чей-то образ по глазам –
шерше ля фам,
шерше ля фам.
Капли хохлятся на ветках берёз,
С воробьиной прытью прыгают вниз,
На рассвете мир суров и белёс,
На закате – засыпающе сиз.
Зависает над округою тишь,
Загорелся-заалел бересклет,
Разжиревшая на пажитях мышь
Исполняет марлезонский балет.
Поселился сплин в лесах до весны,
Неуютно-грустно в пустоши крон,
В перелески пробираются сны,
Где синичий поредел перезвон.
Плохо ладится осенний пирог -
Время вытекло на свет из квашни,
Опрокинулся небес туесок,
В Божьей шапке перепутались дни.
С грузом зимних прегрешений,
На пороге превращений,
Оседает ниц.
Вновь грозит былая участь –
Обрести в себе текучесть
С переменой лиц.
Быль важнее небылицы,
Но зима устало злится -
Преданный сатрап,
Что любовно ею выстлан,
Как носитель новых истин,
Вновь душою - раб.
Дней неправда пахнет сказкой:
Не мытьём весна, так лаской,
В шутку и всерьёз,
На любовь объявит моду,
Обещая всем свободу
И пустышку грёз.
солнышко в небе слегка улыбалось от скуки,
мухи заснули, от зноя попрятавшись в щели,
где-то корова слагала мычащие звуки,
в мареве летнем тонули далекие ели,
пахло соляркой, навозом, жнивьем и скотиной,
слышался стрекот комбайнов в невидимом поле,
ветки кустов серебрились седой паутиной,
девочка ходко несла сыроежки в подоле,
тонко зудела мелодия детского хора,
мимо проехал зеленый, запыленный трактор,
кот пробирался походкою старого вора,
длилось, застыв над деревней, вчерашнее завтра.
Сквозь таинственный шум, исполняющий ночь,
Еле слышно шуршит опадающий лист,
Мыслей тихий поток, ускользающий прочь,
Наплывающий образ печально речист.
Обнимающий небо невидящий взгляд,
Необъятной природы ночной торжество,
Переплавленный страх оглянуться назад,
И глядящее в спину судьбы божество.