1.
Самое странное,
никто из выживших не помнит,
в какой это было год —
одни говорят, что в этот,
другие — в тот,
третьи — вовсе наоборот,
мол, не в этот, не в тот,
а м е ж д у,
когда оставили всякую надежду
на благополучный исход,
но вот
поди ж ты, нашёлся герой...
Впрочем, начнём сначала —
там, за горой,
появилась огромная голова.
Открывала щербатый рот,
будто кого-то звала,
но позабыла слова —
или вовсе их никогда не знала.
А как голова дышала!
Хрип,
дребезжащий вдох —
ох! —
и человека как не бывало.
Среди первых, конечно, юродивые,
одинокие лёгкие старички
и беспризорные дети.
Затем в расход пошли смельчаки —
размахивая палками и кулаками,
подходили вплотную к якобы спящей башке,
но — хрип,
дребезжащий вдох —
ох! —
и эти
исчезали в огромном щербатом мешке.
Случалось,
голова заходилась в кашле —
поднимался ветер,
летели наружу вчерашние
обрывки пережёванного тряпья,
пряди волос,
пёрышки воробья,
невесть как попавшего под раздачу —
и это была удача
для тех, кто оказывался вблизи —
смрадный выдох их относил
далеко
от погоста щербатого.
— Распроклятая
тварь! — плакали те, кому было о ком.
Держали своих детей под замком,
старики, как дети,
друг друга держали за руки.
А глазищи янтарные
не отпускали ни ночью, ни днём —
жгли холодным огнём.
Держись-не держись,
жизнь
непоправимо легка —
вдох! —
и нет её.
2.
Издалека —
пыльный плащ,
большой капюшон —
за гору странник пришёл.
Слушал плач,
слушал стон,
смотрел на пустые дома.
Обносилась осень,
уже и зима
шла на убыль,
приближалась весна —
или это только казалось
и всё
происходило м е ж д у?
— Есть надежда, —
прошелестел
голос глухой. — Путь плохой,
распутица.
Однако пойду — чего не миновать,
то и сбудется.
Поднялась метель —
и странник пропал.
Около головы его никто не видал —
ни следов, ни плаща —
ничего,
будто и не было никогда его.
Махнули рукой —
пройдоха!
И продолжили жить —
от выдоха до вдоха
головы.
…Быстрее молвы
шёл странник —
утром ли ранним,
на закате ли,
даже ночью густой
он уходил от головы.
План был простой —
обойти гору вокруг
и, приглушив каблук,
нанести удар со спины,
разбить затылок щербатой гадине.
Круг замкнулся.
При свете полной луны,
на краю неглубокой впадины
странник увидел её —
и стоял до рассвета,
не в силах поднять руки —
запеклись
на кривой спине рваные раны;
протянуты вдоль земли,
немногим толще берёзовых веток,
лежали недвижные ноги;
убогие
руки подвёрнуты под себя.
— Свят, свят, свят… —
из-под плаща показалась
тонкая кисть. — Крестись-не крестись,
хоть ты, голова, велика,
не жалела ни малого, ни старика,
как же мне тебя пожалеть?
Странник начал петь
колыбельную —
спи,
спи,
спи…
Хриплый свист
вырвался из чахлой груди.
— Господи, помоги!
Удар.
Поднимается пар
из земляного нутра —
спать пора! —
последний вдох —
ох! —
голова забирает с собой
на вечный покой
два захудалых двора.
Пар
становится гуще —
не видно ни зги.
— Господи, помоги!
…Когда прояснилось,
люди,
безумные в горе своём,
увидали её —
странницу в пыльном плаще,
капюшон лежал на плечах.
— Ах! —
слепая ярость
захлестнула и молодость, и старость —
так вот о н а,
многоликая гадина!
Верни украденных!
Мелькали плети, рогатины, батоги —
Господи, помоги! —
били,
но не добили —
ноги раздробили,
руки переломали,
выбили зубы —
устали.
Бросили в грязи —
грызи
ртом щербатым
кости убитых тобой!
Вой
утих.
Наступила ночь.
3.
…Если бы мочь
предвидеть,
знать наперёд —
не идти в обход,
не начинать с н а ч а л а!
Она не кричала —
желтели во тьме глаза,
застывали смолой.
Там, за горой,
набухала огромная голова —
открывала щербатый рот,
будто кого-то звала,
но позабыла слова.
А когда-то — знала.
— я стар
но что с того
когда по-прежнему силён
мне всё подвластно
время
небо
звёзды
недрогнувшей рукой меняю я местами
созвездия
они молчат
и повинуются хозяину вселенной
безропотно —
так говорил седобородый Хаос
подслеповато щурясь
вглядываясь в небо —
на самом деле вглядываясь в полог
из грубой чёрной ткани
на которой
мерцали якобы созвездия
но нет
то был рисунок нанесённый белой краской
с вкраплениями серебра
— отец отец
твоя эпоха позади
да
ты не мёртв
но жизнью не назвать
твоё существованье взаперти
прости отец
иначе поступить не мог я
ты видишь холст
его изнаночную сторону
и веришь что небесная неразбериха
есть плод твоих усердий
нет отец увы —
я управляю миром
сын твой —
Космос
порядок и гармония кругом
моя заслуга
и тебя жалея
тебе об этом я не расскажу
... обман бы длился
но вмешался случай —
лириды
метеорные потоки
прожгли дыру
на грубой чёрной ткани
среди бескрайней ночи
старый Хаос
глазам своим не веря
видит Свет —
встаёт
и вырастает над собою
движеньем резким полог рвёт
и слепнет на мгновенье
а затем —
бурлящий яростью —
лишает сына жизни
II.
— стоп стоп —
раздался властный голос
из темноты пустого зала —
всем спасибо
я репетицию последнюю назначу
пожалуй на четверг
и передайте реквизитору —
дыра
должна быть там —
да да — в районе Ориона
а эту
между Лебедем и Лирой
заштопать надо
что ещё?
ах да
сегодня Солнце было тускловато —
почистите стекло
и лампу замените
всё
... шёл режиссёр домой
смотрел на звёзды
и думал —
банальна в общем-то история
но ракурс
нет
каков!
без всякого сомненья
мы на успех
обречены
я никому не говорил о птице
о чёрной птице
о большой чёрной птице
живущей внутри меня
только врачу
он обещал оставить её мне
пусть говорит будет
надеюсь не обманет
ведь отобрал же он у меня
часы ремень и шнурки
она всегда во мне
моя птица
но стоит закрыть глаза —
оказывается снаружи
бьёт крыльями
летит прямо в лицо
поэтому я никогда не сплю
как же так
спрашиваю у врача
это все потому
отвечает он
что вы не чувствуете границ своего тела
и окружающих предметов
а проще говоря
кажетесь себе меньше чем есть на самом деле
киваю
вам док виднее
вон вы какой огромный
потолок подпираете
II.
была суббота
а может воскресенье
по коридору грохотала тележка с передачами
дали и мне пакет
не знаю от кого
не подписано
пижама бельё носки
кусок земляничного мыла
два пакета кефира
пачка печенья
чай
берёзовые ветки
колокольня
снег
снег
снег
мёртвые чёрные птицы
...............
я не помню
сколько пролежал без сознания
когда очнулся
птиц уже не было —
видно убрали
и колокольни не было
и берёзовых веток
а снег верно растаял сам
но самое ужасное
что во время уборки
пропала и моя птица
чёрная птица
большая чёрная птица
живущая внутри меня
док не знает где её искать
он даже вызвал мою мать
но и она не знала
а только мелко трясла головой
когда доктор строго выговаривал ей —
мол никогда не заворачивайте продукты
в репродукции картин
он так старался найти мою птицу
так разволновался
что стал задыхаться
схватился за воротник своей рубашки
и упал в кресло
мать распахнула окно
глянь-ка
весна
и вправду грачи прилетели —
прошептала она
ветром унесло со стола
какой-то измятый лист бумаги
III.
... и я уснул
если говорить начистоту
способы передвижения за последние три тысячи лет
мало изменились
в километре от Пефора
Валаам колотит кулаками по капоту своей ослицы
та возмущённо гудит
мигает фарами в сторону пролеска
но не двигается с места
а вот на пристани —
Ионы навьюченные чемоданами
ныряют в шестипалубное чрево кита
едят и пьют
фотографируются с капитаном
(почему-то капитан всегда выходит неразборчиво)
знают что кит извергнет их на сушу
по прибытии в Фарсис
согласно расписанию
посмотрите-ка —
извивается и уползает на восток от Эдема
змей-искуситель
в спальном вагоне которого
Адам и Ева хрустят яблоками
выплёвывают косточки в открытое окно
чтобы следующий состав
не сбился с пути
не правда ли чудесная картина —
по приставной лестнице
поднимаются люди в белых круизных одеждах
(имя им — легион)
устраиваются в комфортабельных креслах
внутри дюралевого ангела
вполуха слушают предполётный инструктаж
листают журналы
... на трёхсот пятидесятом эшелоне
вдруг оживает громкая связь
— господа
мы находимся в непосредственной близости
от отца-основателя воздушных перевозок
не желаете ли нанести визит?
— нет нет нет
— ни в коем случае
— в другой раз так и передайте
— что вы спасибо не затрудняйтесь
ангел трясётся от обиды
опускает нос
идёт на снижение
странные странные люди
думает он
теперь вы сами видите
что ничего не изменилось
а закон Архимеда и вовсе незыблем —
как скала
или вечные вопросы философии —
только находится желающий
пройтись по Геннисаретскому озеру
так оно тут же выплёскивается из берегов
заливая копыта очередной ослицы
та и кричит
а вы бы не закричали?
1.
весна запоздала
пасха прошла незамеченной и в снегу
дней не считали
двери не запирали
домик стоял на крутом берегу —
так высоко
да ещё и в пургу
никто не дойдёт
лишь домик баюкал ночами сирот
утро было обычным
марфа — вниз за водой
прорубь
в пору б
кафтан ледяной
но рано
шитья изъяны
штопать —
время ногами босыми топать
да младших тянуть за собой
младшие — брат и сестрица
живая водица
журчит ручеёк
красный мак
василёк
цвет лазоревый
горевать горевать
раззадоривать
воду в дом
день чередом
через порог
кувырок
шарфы крест-накрест
красные рукавицы
брат и сестрица —
во двор
чу! разговор —
— старица
странница
как же не радоваться
почему не велишь?
радуница?
искони
мы одни
кто ты?
заботы
какой ищешь тут?
мы сироты
от века сироты
и мёртвые нас не зовут
ждут, говоришь?
говоришь, не простишь?
марфа — к двери
— а ну отопри!
нет ключа
сгоряча
марфа бьёт кулаком
— выпусти меня, дом!
скрипит, повинный
не пустой —
половинный
2.
чёрный ход
выход ли
вход
кто разберёт
старуха ведёт
солнце печёт
шарфы долой
тянуть за собой
крест-перекрест
выкрестить —
выкричать —
рукавицы в карман
в долине туман
с горочки вниз
шажочек — близ
вот оно
кладбище
деревья зелёные
цветущие
овеснённые
тянет пальцы малинник
покойник-именинник
мария ягодку рвёт —
не поспела! —
в карман кладёт
прячется за брата
виновато
озирается
камни могильные открываются
мёртвые поднимаются
радуйся
радуница!
где же ты
старица?..
3.
— нет
не знаю тебя
и тебя не знаю
этот камень вижу
второй примечаю
и третий чужой
братец
ты за мной?
чу! колокольчик!
за вагончиком вагончик
карусельный паровозик
лазаря увозит
меж камней
между плит
— ко мне ко мне
— спит спит спит
4.
и солнце уснуло
холодом дохнуло
деревья качнулись
мёртвые в землю вернулись
на землю вернулся снег
…мой дорогой человек!
доверчивый
переломчатый
перемолчанный
а всё равно — верь!
слышишь
хлопнула дверь
в домике на горе?
ягоде — зреть
птице — лететь
а ты не спеши
дыши
воздух свеж
где ж ты
где ж
над горой — красная птица
на кладбище — красная рукавица
5.
плачет мария
не доглядела
— пела я
пела
но не откликнулся лазарь
ветвями повязан
снегом спелёнут —
мал
устал —
силёнок
не хватит выбраться
содрогается гора
снег зыблется
домишко ставнями хлоп
марфа утирает лоб
накрывает на стол
— ужинать пора
поищем с утра —
при свете
просыпаются дети
и лазарь
проснётся сразу
кричит мария
— нет нет
марфа сестрица
там — и н а я водица
там — т о т свет
глянь-ка
красная птица
на ладонь марии садится
и падает тут же без сил
проси
мария
проси
вдруг воздастся?
6.
поднимает птицу мария
дышит на крылья
слезами кропит
говорит
говорит
птица спит
обнимает птицу мария
смотрит глазами сухими
в белое небо
берегом левым
заходит ветер
мечется в клети
выметает пыль
да сухой ковыль
глянь-ка!
а ну
присмотрись
из-под сомкнутых век —
человек?
легче
легче —
ветряной человечек
пляшет в пыли
лазарь ли?
7.
снег в глазах
глаза в слезах
снег тает
лазарь вырастает
птица над ним поёт
лазарь встаёт
к воротам идёт
— здравствуй старица
что уставилась?
подать
благодать?
чтоб тебе провалиться! —
красную рукавицу
бросает в протянутую ладонь —
забери
а меня не тронь
8.
…спали долго
разметавшись
шептали во сне
— не ко мне
— не ко мне
— не ко мне
марфа встала первой
пушатся вербы
звенит капель
выносит на солнце постель
чу! стучит по крыльцу
ложится под ноги ягода
малинник
малинник
нынче кто именинник?
марфа кладёт зелёную ягоду
в алый прохладный грот —
согревает
ягода созревает
марфа пережёвывает её
переживает
переживёт
мария — наоборот
лазарь каждую радуницу исчезает —
чу! колокольчик! — но марфа знает —
вернётся
и даже не ждёт
круть-верть
не успеть
верть-круть
не уснуть
— где же бабка волчок
а волчок-то молчок
бабка здесь не живёт
бабка смерть в печи печёт
подрумянивает
нас приманивает
ай да смерть горяча
горяча как свеча
каплет воском на ладонь
ты волчок её не тронь
верть-круть
не вспугнуть
круть-верть
эту смерть
лес да лес хрусть сучок
воет серенький волчок
шаг за шагом вот и край
баю-баю засыпай
обмануть бег времени. Получилось. В этом селе
все бодры и румяны — мужчинам всегда по сорок,
женщинам — по тридцать пять бесконечных лет,
ночь тиха и длинна, словно смерть, день проворен и короток.
Если стойкое "здесь" не смыкает глаз в задремавшем "сейчас",
если время становится жалким заложником места,
прорастает и зреет "однажды" — ядом сочась,
выжигает землю. Однажды садовник Темперс,
вырезая побеги омелы из яблоневых ветвей, —
и откуда нынче в наших краях птичье нашествие? —
позабыл о времени и у своих дверей
оказался минутой позже полудня. Шестеро
братьев Темперс дышали за шторой — и ни гугу!
Теряя перчатки и ножницы на бегу,
садовник стучит что есть силы в соседские двери.
Пастор шепчет в замочную скважину: — Сын мой, я верю...
Темперс плюёт на крыльцо, бежит напролом
через грядки святого отца, топчет клубнику.
Хлопает булочник дверью, шипит: — Поделом! —
прячет ключ. Портниха заходится в крике,
сапожник смеётся, аптекарь, сжав зубы, молчит,
учительша уши прикрыла ладонями белыми.
Садовник, седой как лунь, упал в наступившей ночи —
и умер. Наутро воскрес исполинским деревом.
Солнце встало в зените в положенный час,
заскользило привычным путём, зацепилось за ветки —
и уснуло. Всё погрузилось во тьму. При свечах
сельчане метались между трухлявыми вехами.
Двери хрипели, визжали и лаяли. Шло напрямик
освобождённое время, шатаясь спросонок.
В крайнем западном доме умер первый старик,
в крайнем восточном — родился последний ребёнок.
Неясен знак — пчела летит вперёд.
Сторукий страж не дремлет у ворот —
и каждая рука сжимает нож.
А чуть заслышит страж земную дрожь,
так сто ножей на солнце заблестят —
и вот уже сто пчёл во тьму летят.
Какой же спрос с пчелы? Она мала.
Неси, свой мёд,
неси, свой яд,
пчела.
Помехи — скрежет — лязг — связь обрывается.
III
Проходная. Отсюда и далее — лязг и скрежет.
Если прикрыть глаза...
— Гражданин, вы слышите?!
— Что? Простите?
— Предъявите ландаут. Вы реже,
чем это предписано, улыбаетесь. Наш комитет
уполномочен проверить вас на новейшем ландауметре.
Руку, пожалуйста... Видите? Стрелка на чёрном,
а должна быть в оранжевом секторе. Минимум три,
а по слухам — пять нарушений. Пройдёмте.
Покорно
идёт.
Разряд — скачок напряжения — кончено.
Дежурный в оранжевом ставит в журнале прочерк.
IV
...Срочная новость! Организация оранжевых наций
признала электролечение чёрного настроения
методом устарелым и в какой-то мере опасным —
десять процентов летальных исходов. Не менее
зафиксировано выздоровлений под грифом "отчасти":
атрофируется важная функция — "всеобщее благо",
и человек погружается в личное счастье,
то есть становится инвалидом. Однако
разработано и внедрено в производство средство
широкого спектра действия — квазиландаум.
Отпускается без рецепта. Для соответствия
мировому стандарту достаточно миллиграмма!
Получить три упаковки в руки можно по адресу:
тупик Ландау, дом пять.
...Связь обрывается.
V
…Пыль. Всюду пыль в беспощадном солнечном свете.
Забивается в поры лица, сушит рот и ноздри.
Столько вопросов! Да кто же на них ответит?
Если зажмурить глаза, то окажешься возле
мальчика — пальцы испачканы мелом — время
спать и во сне улыбаться — всеобщее благо
полыхает оранжевым.
Дора снимает гребень,
бросает кольцо на стол, открывает окно — не плакать!..
— Дора! — шёпот ли, ветер ли треплет шторы.
— Дора! — таблетка, другая, летит упаковка
на пол, следом вторая и третья. — Дора! —
чёрное на оранжевом — божья коровка
расправляет дрожащие крылышки и исчезает.
Дора за ней, Доре легко и приятно
смотреть широко распахнутыми глазами —
впервые! — вот оно, счастье! — пути обратно
нет. Рвёт с фасада табличку с адресом —
не поддаётся "тупик",
"Ландау, дом пять" — рассыпается.
VI
Ходят робкие слухи, что ежегодно в начале апреля
на Новодевичьем кладбище, в секторе пятом,
летают молекулы безграничного счастья — цели
не достигают, распадаются на нейтральные атомы.
Мальчик спит.
Окружает комнату тишина
и часы на стене молчат — видно, кончилась батарейка.
Женщина думает:
— Я у сына одна,
если вдруг замолчу, то с ним..?
Страх залепляет клейкой
лентой рот, и почти невозможно дышать —
ищет женщина в темноте и находит Бога.
— Он большой, а я маленькая, — думает мать, —
он меня защитит.
Уплывает тревога.
Засыпает женщина, а вокруг тишина —
во сто крат тишиней, чем обычно бывает ночами.
Бог печалится:
— Что будет с ней, если я дотемна
буду занят другими?
Зябко поводит плечами —
всё же холодно нынче в космосе! — смотрит через плечо,
напрягает глаза — мамы нет и давно уже не бывает
за спиной у Бога.
И в груди становится горячо.
— Я хочу быть маленьким.
Закрывает глаза. Засыпает.
Шатун умолк, бредёт — уже не шаг,
ещё не смерть, но близко, близко, близко,
вот мотылёк зигзагом входит в изгарь —
торфяники горят? — и видит мрак.
Пытаясь выплыть, вязнет глубже, глубже —
идёт на дно. Медведь ступает в лужу —
и давит мотылька... Глухой овраг,
запорошённый снегом, ночь, метель —
уже зима, ещё звезда не встала —
оледенелым абрисом оскала
любуется луна. И колыбель
свивает тело зверя, словно сына —
усни! — так принимает крестовина
в свои тиски рождественскую ель.
— Магда! — дрожит сопрано. — Где ты, сестра?
Рана моя свежа, а боль остра!
Презрев былые обиды, молю — спаси!
Хор отступает назад, гремит стасим.
Нарисованный лес выпускает Магду. Народ
исступлённо бьёт в ладони. Магда поёт,
тает контральто в тягучей, как мёд, ночи:
— Йоханна, сестра, пусть рана кровоточит,
но я уже здесь, я спешу, я тебе помогу!
Простирает Йоханна руки — Магда в снегу.
Бог из машины тянет рычаг — криг-краг! —
невредимая Магда к Йоханне делает шаг.
Простирает Йоханна руки — густой ясенец
тянет цепкие щупальца ввысь по отлогой стене.
Зажигает Магда огонь, но купина
лишь обжигает — и не горит. Стена
позади — криг-краг! — и Магда поёт: — Бегу!
Йоханна, сестра, я спешу, я тебе помогу!
Простирает Йоханна руки — встаёт вода,
не обойти. Звенит сопрано: — Беда!
Йоханна делает шаг назад — криг-краг! —
бог из машины теперь не выйдет никак —
Йоханна стоит на люке. Утонет сестра —
ненависть кровоточит, свежа и остра.
Магда бросается в озеро. Всплеск. Тишина.
Магда плывёт под водой. — Спасена, спасена! —
думает Магда. Вдали затихает эксод —
спектакль окончен. Магда находит брод —
ноги не держат и кружится голова.
Берег. Туман. Трава. Хохочет сова.
...Открывает Магда глаза: — Приснится же чушь!
Приводит себя в порядок, лесную глушь
торопливо пересекает, выходит к шоссе —
сколько машин! — и, на рюкзак присев,
машет встречным. Скрипят тормоза — криг-краг!
Фартук. Прядки. Чепец. Магда делает шаг
назад. Нарисованный лес. На лавках — народ.
Хор идёт по орхестре. Звучит парод.
Увидев тени под её глазами,
решилась — и заговорила первой:
— Представь-ка, глянец утверждает,
что шестьдесят — не шестьдесят, а сорок,
биологические шестьдесят
тебе вернут и молодость, и бодрость,
а главное, свободу.
— О, свободу! —
сощурилась она. — Каких-то двадцать лет —
и я свободна! О, подумать только!
Планета нынешних двадцатилетних
вращается по заданной орбите —
рука свободна — старшим детям сорок.
Планета нынешних десятилетних
не скачет им навстречу, с ног сшибая,
и я могу привстать с коленей
и не придерживать её —
десятилетним стало тридцать —
но, боже, как хрустит сустав коленный!
Лелеемая малая планета
выходит на орбиту, озираясь —
но мне привычно, я одним лишь взглядом
её смогу направить — младшим двадцать.
Казалось, вот она — свобода,
но как же я устала! Нет, послушай,
сегодня сорок — это шестьдесят! —
она воскликнула — и рубанула воздух
ребром натруженной руки.
Пропала. Я стою среди осколков
и, как ребенка, руку прижимаю
к груди — рука в порезах и кровит.
Я плачу. Рама зеркала пуста.
Кричу: — Пусть я тебя не вижу, но
скажи хотя бы слово!
Слышу : — В сорок
жизнь только начинается! — и хохот.
И я смеюсь, не в силах удержаться:
— Подумать только, пошлостям и ты
подвластна. Есть сюжет поинтересней —
Азимов, "Двухсотлетний человек" —
конечно, не совсем подходит к теме,
но кто читает дальше заголовка?
Доносится: — О да! Оптимистично!
Опять-таки сустав коленный новый.
И — тишина.
Окуляр врастает в слезящийся глаз,
держит мёртвой хваткой — смотри, убивец! —
истончённая пустошь с прожилками теплотрасс,
колыхание хтони. Лишь на десятом отливе —
так петух резким криком рушит морок ночной,
так солнечный луч обращает в пепел ночные тени —
то ли ветер, то ли птица крылом над тобой
взмахнула — оптика вдребезги — и на колени
падает блёклый, в прожилках, берёзовый лист. А лес
угрюмо топчется рядом, замаскирован.
Лес ловит твой взгляд — и бросается наперерез,
и душит тебя в объятиях как родного.
— милый мой! —
вскричала женщина однажды поутру —
ты стал тяжёл настолько стал тяжёл
что мысли лёгкие как пёрышки скворца
поспешно разлетаются от страха
тобой раздавленными быть — смотри смотри
последнее фланирует по скверу
как будто не торопится но я
пожалуй что потороплюсь сегодня
взлетела и пропала в облаках
тяжёлый человек вздохнул — он пах
сухою глиной и имел манеру
ловить слова
их пережёвывать до праха
и разбавляя скудною слюною
лепить кирпич за кирпичом
вот и сейчас
он проглотил слова любимой молча
но в полночь встал с постели и упал
от резкой боли — голова и позвоночник
принадлежали будто разным людям а язык
пустился в пляс жонглируя словами
II
— голубчик мой! — развёл руками доктор — с вами
творится что-то неизвестное науке
останьтесь-ка у нас понаблюдаем
тяжёлый человек остался — горемык
в лечебнице живущих он чурался
но и они его не жаловали — страшно
смотреть им было на большого человека
внутри которого неведомая сила
толкалась бесновалась выставляла
сквозь кожу нечто острое и злое
и неподвластное простому представленью
о человеке что к тому же сыпал
мельчайший бисер иноземных слов
а толмача при доме скорби не держали
III
дрожал невыносимо душный полдень
изнемогающих больных в пижамах белых
переместили из палат в больничный сад
потом конечно спорили кто виноват
и что в подобных случаях пристало делать
но после после
в тот ужасный час
тяжёлый человек увидев тучи
воскликнул — Аманис о Аманис!
прижал ладони к голове и — ах! —
та самая неведомая сила
пробив насквозь грудину плечи темя
на волю вырвалась и устремилась ввысь
да да! та самая Этеменанки
семиступенчатая пирамида
коснулась облаков и хлынул град
столпотворение камней и капель
IV
дождь шёл и шёл тринадцать долгих лет
неспешно размывая сад больницу
и лёгкие останки человека
качалась башня на сыром ветру
— но и она не выдержит воды —
подумал старый доктор раскрывая
над головою зонт — поскольку контрфорсы
не предусмотрены а их внедрят
из анатомии в строительство не скоро
лет этак через тысячу пожалуй
смахнул с халата пёрышко скворца
и затерялся в небе Вавилона
кашляет карлик, воздух сырой сглотнув
пыжит щёки, свистит — шарахнулась мышь
хмыкнул ёжик в усы — тотчас к свистуну
бросились братья-карлики — что ты шумишь
ноготь — скрюченный клюв — буравит рассвет
руки — хищные крылья — взлететь взлететь
хмурится карлик, хватает сухую ветвь
рисует план, командует брату — лезь
брат залезает на плечи брату — и так подряд
столько раз, сколько карликов было в лесу
жуют колпаки, от усердия дружно кряхтят
скрипят зубами, балансируют на весу
верхний тянет пальцы к макушке сосны
дунул ветер — посыпались шишки вниз
зонтик раскрыла над нижним июльская сныть
держись упрямец — держись глупец — не тони
карлик моргает — слезой туманится взгляд
шарахнулась мысль — век не видать бы книг
то ли вышел срок — и топит его земля
то ли карличий клан непомерно тяжёл и велик
но сломаны плечи и всё труднее дышать
мох в носу, червяк заползает в рот
карлик хрипит — никто не может летать
а птица летит высоко и поёт поёт
а щурить глазёнки на солнце в окне,
а когтем проделать дырку в стене —
ну ладно, в обоях, но может ведь кошка
представить себя ягуаром, не кошкой,
которой лишь снятся кусты и коты,
и мыши, и звёзды, и крыши... Мечты,
увы, растворяются в солнечном свете.
Вот комната, кухня, посуда и дети.
Выходишь — и ловишь внимательный взгляд
котов из соседней квартиры, что в ряд
сидят у порога и щурят глаза,
как будто пытаясь тебе рассказать,
как сладко бывает порою ночной
закапывать шкурку мышиную. Ой.
сеешь рожь — она ж и всходит
разум сеешь — всходит мысль
поливаешь огородик
рубишь на корню камыш
воет пёс — твои заботы
под хвостом и всюду зло
садишь в землю самолёты
смотришь — солнышко взошло
...Как тесен Рим! (С.Слепухин)
Да, тесен Рим! Сегодня и вчера,
сливаясь в Тибре, утекают в завтра.
Какое там "пора, мой друг, пора!" —
Ярится вездесущая жара,
ин-плано усыхает до ин-кварто.
Охота выпить или просто пить,
тянуть сосцы разморенной волчицы,
залечь на дно корзины, плыть да плыть,
мычать, рычать, но лишь не говорить —
ну разве с пантеоновой глазницей,
но про себя, себе и для себя.
А в это время где-то выше Рима
ложится снег — в начале сентября.
Чтоб не сойти с ума, творишь обряд:
лопата — снег — лопата — крыша — мимо.
Вот где простор! Пахать — не пропахать!
В пустой деревне — Тоху или Боху? —
табличка проржавела, разобрать
почти что невозможно — стол, кровать,
ночь, улица, аптеки нет. Ей-богу,
завоешь на чахоточный фонарь,
на глубину алмазного карьера
нырнёшь в себя, а там такая гарь
и копоть, что незрячий золотарь
не вызолотит. Жаждешь бельведера —
не пить, не выпить, просто говорить,
трещать, вопить, толкаться ин-октаво.
Как полон Рим! В нём сам себе анклав и
жаждешь жить. Всего лишь жаждешь жить.
это если закрыть глаза и подумать об отпуске всуе.
Ай, была-не была, хрясь о кафельный пол копилку!
Целых пять золотых — ради этого стоило кокнуть
раритет пратётушек-вольтижёрок.
Мы с тобой перед сном закопаем монеты в землю.
Ну и что — на лифте вниз, ну и что — мегаполис?
Мы представим, что поле чудес — это просто поле,
на котором просто уральцы сажают чудо-монеты.
А во сне, обжигая пальцы о хвост кометы,
полетим туда, где водится белый кролик —
там, где неумолимое время потуже затянет пояс
и пойдет вприпляску, и споёт люли-лели.
На рассвете поднимем шторы, посмотрим в окно —
о, чудо! —
вместо дерева, полного глупых, бренчащих денег,
вырастает старинный корабль размером с город
и полощется в утренней дымке алый парус.
...Закрываю глаза. До будильника сорок минут осталось.
Набормочешь с три короба, если монгольский ветер
ночь за ночью терзает пратётушек-вольтижёрок,
что сидят на скрипучих рябинах и поют люли-лели,
и сжимают в ладонях копилку свою. А покуда
я раскачиваюсь, словно маятник, у колыбели.
Мнятся мне берега, корабли, кипарисы...
Доня, спи. Засыпай, моя сказочная Алиса.
Глянешь в колодец — нет колодца. Одна чернота.
Кинешь ведро наугад — вода. Можно потрогать.
Черпаешь пригоршню, чтобы напиться, а там
отражается капля за каплей личина Бога.
Привкус металла во рту и ломит виски —
не отвернуть головы от ладоней. Муторно.
Утекает вода, остаётся ржавчина — не отскрести
и не откреститься. Гаснет спичка. Разгорается утро.
На каждый неподвижный Нотр-Дам
найдется свой Как Будто. Квазимодо
теряет слух от колокольных драм
и сквозь Изгарные холмы отходит в Мордор.
Покатится колечко по крыльцу —
да кто ж его найдёт в пучине света?
Цок-цок-копытца — лошадиный цуг
увозит прочь журнального клеврета.
Зачем ему фамилья? Свеж и рыж,
пахуч, как пережаренная пресса.
...Святая Рита, сбереги Париж,
опять не удостоившийся мессы.
Семян горчичных в животе горы не счесть,
ростки минута за минутой ранят кожу
и в мир выходят, чтобы души растревожить
доступной близостью чудес — благая весть,
что твой сорняк, легка, летуча, широка
и так ярка, что приносящая рука
в густой тени скрывает истинную масть —
не опереться, не прижаться, не упасть.
Палат родильных не придумано для гор —
гора не плачет, пусть излившаяся магма
ей жжёт ступни, и проступает пентаграмма
горящим контуром сквозь дьявольский узор.
Рассвет на части режет громовержный писк —
гора рождает мышь. Бледнеет лунный диск,
в новорождённом усомнившись естестве —
грядёт жара, взмывает ввысь благая весть,
и, ослеплённое бурлящим торжеством,
ярится солнце между падающих стен.
Гора, прошу тебя, не преклоняй колен,
иди за мной!
Но невозможность рвёт аорту —
и по ладони Бога, к свету распростёртой,
исходят мыши.
Мыши сердца моего.
Мой маленький поэт, зачем, зачем
лететь, не исповедуя фонем,
клюв наполняя кубиками льда,
в которых дремлет мёртвая вода?
Мой маленький поэт, не плачь, не плачь.
Тебя не тронет сумрачный палач —
он из пространства вырежет меня
и спать положит. Хрусталём звеня,
цепей кручёных слыша перезвон,
ты в воробья войдёшь, я выйду вон.
в тебе поднимет голову, Фома ли —
стоишь на берегу и ждёшь Петра,
но солнце высоко, вода зеркалит
твердеющие облака — иди,
удержит море завтра и вчера,
сегодня сможешь сам. Ушли дожди,
Содом чадит и угли горячи.
На точке с запятой глотаешь фразу.
Бог сохраняет всё — стучи, стучи,
увидев эту надпись у ворот:
за ними лес встаёт — воскресший Лазарь —
и путает побеги, словно Лот.
За годом год растёт косяк,
уж я стараюсь так и сяк,
чтобы воздушная волна
была тепла, и чтоб луна
им освещала трудный путь,
чтобы в полёте не уснуть,
а как иначе? Я — пастух,
олений ух — точёный слух.
Всех подопечных я люблю,
но, знаю, маленькая Ю
простит меня когда-нибудь —
поймав её, я смог уснуть!
Теперь плыву я в темноте,
теперь лечу я в пустоте
и погружаюсь в тёплый пруд,
в котором омуты цветут.
А как иначе? Я — пастух,
олений ух — точёный слух.
То вверх удаляются, то приближаются вниз —
вектор пути начинается с точки, в которой лежишь.
Глаза б не смотрели, но смотришь на женский истошный визг,
а эти, все в белом, не видят — ступени, коляска, малыш!
Плывут и плывут потоки белых — целая рать! —
лестница тянется следом — туда-сюда,
скачет коляска по лестнице — им бы сдержать,
секунда-другая — ступени, удар, беда!
Я открываю рот, я пытаюсь кричать,
воздух — горяч! — обжигает мою гортань,
в мареве дымном тает несчастная мать —
ракурс меняется — вновь белоснежная ткань
по ветру плещется — и тишина, тишина —
где же тут кнопка, чтоб в уши ворвался звук?!
— Яков, — шепчет мне белый, — коляска катится на
небо, а вовсе не вниз — человече, ты близорук!
Только представь, он родился — и сразу в рай,
будет весь в белом, с крыльями, сверху нимб,
хочешь — ешь яблоки, хочешь — летай да играй,
не бойся, ему не больно, ведь я вместе с ним!..
/Здесь грубая склейка, здесь не хватает плёнки —
истлела, сгорела, осела в чиновном кармане —
не угадать — и не надо! — чей замысел тонкий
кадр за кадром погиб в черноморском тумане?/
...Сколь воду не лей, но последняя капля — предтеча:
грохнула пушка на бутафорском линкоре.
Просыпается Яков, расправляет затёкшие плечи
и держит чёртову лестницу параллельно морю.
Мироточит рана — смотри, рисуй —
здесь чело, а чуть ниже — прорези глаз,
вместо губ — тревожную полосу.
Широка кора — целый иконостас
смотрит вдаль, но не видит вдали ничего,
в небо силится глянуть — да тяжесть век
перспективу надвое режет от
не-прикасайся-ко-мне-человек
до камнепада. Кипит смола,
мечется раненый зверь-во-хлысте.
...Петь на чужие слова не могла?
А так ли нужны слова, чтобы петь?
_______
Noli me tangere (лат.) - Не прикасайся ко Мне.
Висят по стенам клетки — и даже с потолка,
как вишенки на ветке, свисают клетки, клетки —
не меньше сорока.
На год — по птичьей жизни,
клю-клю, кля-кля, кле-кле,
надрез — и кровью брызнет,
надлом — на красный плед.
Ах, душка Элоиза! Нет, не маньяк она.
У ржавого карниза чердачного окна
пьёт Элоиза голос из птичьего нутра —
ай, клювом укололась! —
клю-клю, кля-кля, кра-кра!
С рожденья Элоизе хотелось птицей быть,
по ржавому карнизу, дрожа крылом, ходить,
но крепко держит клетка —
клю-клю, кля-кля, la clé —
утерян ключ. Ах, детка, тебе не улететь!
Лишь через тридцать птичек сбылась ее мечта.
А новую жиличку скосила дурнота —
по ржавому карнизу чердачного окна,
дрожа крылом, скользила мадмуазель Каналь —
клю-клю, кля-кля, голубка —
венец седых волос,
растрёпанная юбка, ороговевший нос.
Присвистнул кто-то снизу. Вверху взошла луна.
Качнулась Элоиза — и рухнула стена.
Вспорхнули в небо клетки —
клац-клац, клю-клю, кле-кле —
окрестные гризетки пришпилили эгретки —
лететь! лететь! ле-те-е-е....
___
la clé (франц.) - ключ
Если птичий язык распознал как родной — ты, увы, обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
Молчать, даже если тянулся к небу, но пальцы попали в гниль
и на спину обрушилась плеть.
Птица, клюв наклонив, пропоёт, что Земля — это ком,
ком налипшей земли на корнях, что укрыты песком,
ствол томится в волнах, что дают свою зелень листве —
в ней покоится шар золотой.
В этом мироустройстве таится печальный ответ —
то, что мы испокон принимали за солнечный свет,
есть лишь сон, ибо тьма поутру распускается хищным цветком,
обволакивая слепотой.
Видят люди во сне, что летят над Землёй высоко,
что идти и бежать, и дышать — широко и легко,
дети видят во сне, что по дереву лезут вверх
и сидят на тяжёлых ветвях.
Рыбы спят — видят сны, как выпрыгивают из рек
и скользят в облаках, где идёт и бежит человек,
человек забирает руками, плывёт на восток,
обжигаясь о шар второпях.
Мрак дневной убивает живое — и множится гниль.
Каждый погибший становится семенем Иггдрасиль.
Вырастают деревья. Шатаясь, к плечу плечо,
из корней выплетают сеть.
Мой язык распознал как родной? Знай, что ты обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
...Открывается дверь, за которой раскинулся лес Иггдрасиль.
Ты начинаешь петь.
______________
Иггдрасиль - мифическое Мировое Дерево, пронизывающее Вселенную.
Он рычал и крышу, как фантик, сминал,
он крушил и метал, так что целый квартал
рассыпался на кубики, и невпопад
солнце металось в проломах.
Великан припадал к первозданной земле —
он дышал ею, жил ею, ею болел;
выздоравливая, вырастал над собой
на два локтя — ничуть не меньше.
Люди плакали, люди текли на восток,
но и там занимался заветный цветок —
и за этой неодолимой волшбой
шёл и шёл великан неутешный.
Сила малая стала однажды большой —
взял кайло в руки если не каждый шестой,
то седьмой и десятый наверняка,
стиснув зубы, полезли на скалы.
Люди камни кололи и строили дом,
люди небо молили лишь об одном —
чтобы дом убегал далеко в облака
высотою своей небывалой.
Дом поднялся к утру — суров и высок,
а на заднем дворе задыхался цветок;
ровно в полдень на площадь шагнул великан
и взревел, но эхо молчало...
Он ступил на крыльцо, он вдохнул облака,
наклонился, но кладка была крепка —
и вцеплялась в разреженный воздух рука,
и начинала сначала.
Он боролся, пока не сгустился закат,
он упал — и под звон погребальных лопат
навсегда отдан был первозданной земле:
там, где были разрушены скалы.
Люди выжили, новых родили людей,
перепуталось время — герой ли? злодей? —
лишь цветы не росли уже тысячу лет,
словно их никогда не бывало.
Я не хочу читать в твоих глазах упрёк.
В сухих деревьях осень вспыхнула сегодня.
Я слишком многого хотел, но не сберёг,
И твоя ненависть тиха, но полноводна.
Горели золотом волос твоих луга
И синевою глаз твоих луга дрожали,
Смеялись листья, мох манил и смех сжигал,
Чернела заводь отражением в пожаре.
Года разрушены — и чуда больше нет.
Ты крепче жизни, крепче смерти держишь слово:
Пылает рот глухим презрением ко мне,
В глазах твоих мелькает всполох смеха злого.
_____________________
Antonín Sova (1864 – 1928)
Pohrdání
Výčitku nechci z očí tvojich číst.
Dnes podzim v uschlých stromech zahořel.
Jak mlčí zdvořilá tvá nenávist,
jak mlčí. — Snad jsem jednou mnoho chtěl,
však vzíti neuměl.
Kdys louky kvetly zlatem vlasů tvých,
tvých očí modrem, rukou bělostí,
tvých kroků měkkostí,
mech váben tajil žlutých listí smích,
tůň černá houpala tvůj obraz v paprscích.
Byl zázrak, není… Rozklad, zhouba let.
Však umíš dosud plnit dávný slib
než smrt a život líp:
pohrdou takou ničí neplá ret
a z očí trpčí smích já nevyčet.
Здесь вода вспять течёт и впадает в источник;
Бык ревёт, но взбирается на колокольню;
Льётся кровь со скалы, не кончается бойня;
Подбирается аспид к медведице — хочет
Овладеть ею, а наверху старой башни
Ястреб гибнет в объятьях змеи; как же страшно
Смотреть на огонь, что горит в льдистой глыбе,
На солнце, что стало чернее, чем уголь,
На быструю, в муках, лунную убыль,
На дерево, тонущее в крупной зыби.
Théophile de Viau (1590 – 1626) ODE
Un corbeau devant moi croasse;
Une ombre offusque mes regards;
Deux belettes et deux renards
Traversent l'endroit où je passe;
Les pieds faillent à mon cheval.
Mon laquais tombe du haut mal;
J'entends craqueter le tonnerre;
Un esprit se présente à moi;
J'ois Charon qui m'appelle à soi.
Je vois le centre de la terre.
Ce ruisseau remonte en sa source;
Un bœuf gravit sur un clocher;
Le sang coule de ce rocher;
Un aspic s'accouple d'une ourse;
Sur le haut d'une vieille tour
Un serpent déchire un vautour;
Le feu brûle dedans la glace,
Le soleil est devenu noir;
Je vois la lune qui va choir;
Cet arbre est sorti de sa place.
Небо просит посадочной полосы —
сушь-то какая, ни чёртовой капли росы! —
небо — на бреющем — режет и режет круги.
Форест, беги!
Камень лежит под пяткой — вспухает мозоль.
Форест бежит, не пуская в сознание боль.
Прямые дороги закручиваются в круги —
только беги!
Падает птица, теряя ориентир.
Форест находит камень и строит мир.
Кинет - и ляжет вода, и пойдут круги.
Форест, беги!
А тело встало — и пошло, и побежало.
Впервые тело лишь себе принадлежало —
и пустота его не ведала предела.
Покинув душу, над землёй летело тело.
дрожащим веком — дольше длится день,
растут кресты и лобные приметы.
Кальвария отбрасывает тень,
но тень встаёт и спрашивает — где ты?
Восходит ночь — вопросов больше нет:
чем дальше свет, тем тени молчаливей —
и каждый, сам себе анахорет,
на ощупь ищет древние оливы.
Усни, глазок, усни, другой! Обман
оптический не обнажает чрева.
В неспящих зацветает Гефсиман —
но кто-то в нём, а кто-то входит слева.
плывёт себе за руку рака цап
краснеет рак ему бы снова греку
снисходит мудрота на простеца
стихотворение читает человека
прочтя до половины жизнь мою
зевнёт и выйдет вон напиться снега
снег нынче разливают экстра-брют
не подсластить ни ною ни ковчегу
Кричу в Тебя — и ввысь, и вглубь —
но Слова нет, но нет ответа —
текут верблюды сквозь иглу,
лампада теплится в углу,
рубаха оседает в ветошь.
Отсчёт обратен — вышел срок.
Слепящий всполох — боли? света? —
тьма уползает за порог,
и месяц, ярок и двурог,
новорождённую планету
за нитку тянет к небесам,
толкает еле слышно в спину.
... Мой Бог, теперь попробуй сам.
Я обрезаю пуповину.
Время рождаться молчит — то ли спит, то ли ждёт?
Выстроишь, выплывешь, выйдешь на берег незнамый:
вслушайся — кто там трубит? — через птичий галдёж
не докричишься до впавшего в дрёму Сезама.
Пальцы утонут в песке и накличут часы —
полупуста и покрыта морщинами склянка.
Всмотришься, вздрогнешь, поймаешь внезапный посыл:
время сберечь. Собираешь секунды-беглянки.
Полнится колба часов, под ногами — вода,
хлюпает и обнажает ростки асфодели.
Время бежать — знать бы только, зачем и куда?
Время погибнуть? А птицы летели, летели...
Всё же бежишь — спотыкаешься, падаешь и
видишь попавшую в глиняный плен черепаху.
Плакать не время, но плачешь. Копаешь, спешишь —
сердце колотится. Взлёт за мгновенье до краха —
руки сжимают искомое. Время сполна
недостающее рушит, печали не внемля.
Вслушайся — кто там трубит? — три упрямых слона,
стоя на панцире, держат зеркальную Землю.
плачет над ними, свивает и прячет в подол.
"Не донесла, сухорукая, я донесу. —
шепчет она. — Окроплю их святою водой
и закопаю на кладбище, в чёрном лесу.
Яблоки соком забродят, в глубины уйдут,
корни натужатся, высохший гроб разорвут —
яблоня встанет и выпьет заброшенный пруд,
вновь разродится плодами, а я тут как тут —
каждый приму, откатиться далече не дам,
вымою, вынянчу, выручу пару монет..."
...Стелется по ветру, тонет в болотине храм.
Чья это яблоня произрастает во мне?
Для малых рек и звёзды — малость,
и небо — малая вода,
и сколько звёзд бы ни осталось
на небе, ждут суда, когда
в их перетянутые трубы
вольётся звёздный уголёк.
Но луны катятся на убыль
и горизонт уже поблёк —
встают на якорь теплоходы.
Перегоревшая звезда,
шипя, соскальзывает в воду,
в ней растворяясь без следа.
Ржавеет плоть, садится голос,
прокручивается штурвал —
и ход необратимо холост,
и вдох неуловимо мал.
...Атанга тянет теплоходы —
как шрам, белеет борозда.
Присесть, набрать в ладони воду
и прошептать — ду-да, ду-да?..
Когда б стеклодув из цветного стекла
выдышал тело моё,
прозрачную хрупкость бы я берегла,
растила бы имя твоё
в тиши и покое живительных вод —
по капле, по букве, чтоб ты,
уплыв, не оставил соломенных вдов,
смеющихся до хрипоты,
скользящих по кругу, где выдох и смерть
плывущих застанут врасплох —
и слово растает, и выдохнет Бог.
Нет дудочки. Некому петь.
протянет. — Здравствуй, козочка моя!
Чего желаешь?" "Я? Желаю я
стать легче пуха, легче воробья,
чтоб пересечь и реки, и моря,
пустыни и леса, и города,
и сёла, где горячая вода
бьёт из земных глубин тебе в лицо,
и горы, что людей берут в кольцо;
желаю я, о добрый старый дух,
вернуть себя себе — и вместо двух
дрожащих лиц в неверных зеркалах
вдруг увидать одно!" Джин молвил: "Ах!
О Мамлакат, звезда моих седин,
солгу — позеленеет мой кувшин!
Но ты есть ты, и дома нынче нет,
который не святил бы твой портрет —
ты на руках Отца Большой Земли,
ту Землю охраняют корабли,
серебряные осы в два крыла
испепелят захватчика дотла,
уж коли он решится на захват.
Зачем тебе лететь, о Мамлакат,
из Шахмансура в дальние края,
скажи?" "О джин, но это же не я!"
"Начертано, что ты!" "Не я, не я!
Поверь, бобо, несчастлива семья,
чья дочь — под скромным именем моим —
с картины улыбается. Двоим
нам тесно в раме этой, душно нам —
и судьбы наши режет пополам
кинжал Отца Большой Земли. Смотри,
сегодня — две, о джин, а завтра — три?
Петлёй на горле хлопковая нить —
мне с ней не жить!" Ответил джин: "Судить
не в силах я — Аллах меня простит! —
лети, духтар!" ...И Мамлакат летит.
накрыт наш остров шатром картонным
фонарь разбитый под потолком
на куклах латаные короны
и маски крашенные мелком
но зреет небо досаду копит
кипит и стонет ох горячо
чуть-чуть повыше дождь точит копья
и гром размахивает мечом
недолго туче бока лелеять
слепая ласточка ткнёт крылом
и хлынет влага
шатёр не склеить
летят короны в металлолом
отбросив маски плывём на ощупь
цепляем тень на кривой плетень
темно и тихо
лишь память ропщет
в потёмках собственных деревень
Прозрачен мёд, легки и редки пузырьки —
тронь хоботком —
чуть слышный привкус кислорода
запомни — вдох! — и тонкокрылая порода
на дно отчаянно потянет вопреки
привычке быть на грани синего и трав.
Коварен мёд — и выдох резок и кровав —
а сколько боли!
Опустевших средостений
касается озябшая рука
в надежде, что случится воскресенье.
...Снисходит смерть —
легка, сладка и глубока.
его сажает на закорки,
несёт, но резко на песок
бросает возле тонкой кромки —
и убегает прочь. Сынок
не солоно хлебавши —
а впрочем, соли полон рот! —
на берегу возводит башни,
совком сооружает грот —
а мне и весело, и страшно:
смешной, коротенький, отважный,
однажды от меня уйдёт —
раскачивать моря и земли —
и, если Бог молитве внемлет,
его в пути убережёт.
...Луна, жарка и меднолица,
всплывает. Спи, мой мальчик, я...
Я точно знаю, к счастью снится
серебряная чешуя.
Горлица мелким стежком вышивает узор —
это звезда обронила в полёте крыло?
или трезубец войны, что пронзил остриём
веру, надежду и отзвук забытой любви?
Голос, срываясь, скользит к охладевшим пескам,
падает голос и вмиг зарастает травой.
Что за трава, скажешь ты, на холодном песке?
Рышард, мой Рышард, тебе ли названья не знать?
Боги покинули берег, оставили нас —
голос, лишившись опоры, стремится к земле —
силу найти — не найдя, поскорей умереть.
И разгибает колени трава-говорун,
и поднимает на хрупких зелёных руках
те валуны, что порочным металлом блестят,
те валуны, что надменны и столь тяжелы —
но не срывается, но не даёт им скользить —
тянет трава-говорун валуны к небесам,
чтобы с размаху разбить их о толщу воды.
Рышард! Послушай, как море, проснувшись, взревёт!
Выбросит волны на берег, погубит траву,
перемешает и звёзды, и горлиц — с песком,
голос и ветер сольются и вновь зазвучат.
...Боги вернутся на берег, детей приведут,
солнце согреет песок, засверкают на нём
свежеотлитые морем цехины-слова —
радости, дщери богов, будет столько в стихах,
сколько, о Рышард, в ладони ты сможешь набрать —
и принести этот дар замолчавшей траве,
горлице, ветру и даже летящей звезде,
что обронила крыло у морских берегов.
_________
* так мало радости — дочери богов в наших стихах Рышард (перевод с польского, пунктуация З.Херберта)
Чудо-женщины трудятся в поте лица —
выкорчёвывают из сиаля дома,
не жалеют лачуг, не оставят дворца —
расчищают Я л м е з для деревьев-громад.
Оседлав меднокрылых, плывут к облакам —
в колыбелях, среди непролазных ветвей,
тонко плачут беспомощные и ш ы л а м,
ждут они волооких своих матерей.
Льётся небо, течёт через край о к о л о м —
и ш ы л а м, напитавшись, раскрошит алмаз
и с улыбкой сорвёт распустившийся дом
на ещё не открытой планете Я л м е з.
---
Вот вы говорите, что нет у деревьев рук,
что ветер колышет крону — и ветви шумят.
Но это неправда! Когда покидают юг
перелётные птицы и к нам на север летят,
их встречают деревья приветственным взмахом ветвей,
их зовут вразнобой деревья — ко мне! ко мне! —
и птицы садятся, чтоб вывести в мир сыновей
и дочерей — навстречу тревожной весне.
Дерево держит в объятьях своих колыбель,
дерево песню поёт — баю-бай, баю-бай,
солнце окре́стит птенцов — ветвяная купель
выдержит бурю, и дождь, и озлобленный грай.
Куда б ни стремилась птица, замкнётся круг —
вдруг потускнеет лето, и на крыло
встанут птенцы, рекой потекут на юг —
туда, где ещё тепло, где ещё светло.
...Падает небо — и по лесу стелется стон,
ветер терзает ветви, листья летят.
К огрубевшей груди прижимая пустое гнездо,
плачут деревья. Плачут, а не шумят.
Погибло слово. Грозный росчерк
разрезал черноту угла —
чем ночь длинней, тем день короче,
не вспыхнет свет — здесь небо ропщет
дождями на твои луга.
Травы некошеное племя
течёт, не чуя берегов —
так землю вспарывает лемех,
так дремлет лес под птичий лепет,
так люди ждут своих богов.
Речь не слышна — лишь лёгкий шелест,
неутолимая алчба
высушивает реки, стелет
покров червлёный. Лиловеет
рубец позорного столба,
чьи корни оплели окраины.
...Во рту расцвёл болиголов.
Нет, не слова — молчаний Каины,
молчание — вот Каин слов.
Врастая в почву, чуять проще —
не слепота седьмой недуг.
Не всходят кущи, чахнут рощи —
что за беда! — сажаю лук.
Струятся слёзы, словно песня
о Родине. Я чищу лук.
Вангую — где-то в Поднебесной
родится мой последний внук.
Семь вод — и по молочным рекам
кисель вплывает в берега!
Варяги волокутся в греки,
в Днепре полощут труп врага —
омыв от крови и от гари,
распилят натрое — союз,
погрязнув в вечном холиваре,
пошёл ко дну — кормить медуз.
Столикие калики-реки
встают с колен, бегут в моря —
на спинах рек гарцуют греки,
варяги топят якоря.
Волна, нежна и желтогруда,
шипы с тернового куста
уносит прочь — и смотрят Будды
на нераспятого Христа.
...Кручу сансару в Наднебесной
и вижу — мой последний внук,
глотая слёзы, тянет песню
о Родине. Он режет лук.
Чудо-сказки теперь никуда не торопятся,
но чудны и быстры на расправу дела —
в полдень ветки раскинет дубовая рощица,
в полночь — бочка готовая вдаль уплыла.
Жизнь упряма — ломает железные обручи,
рвёт на щепки дубовые скрепы, и вот,
не дождавшись ни божьей, ни чёртовой помощи,
подставляет роженица солнцу живот!..
...Пляшет лучик в глазах пятилетнего мальчика.
Из отстрелянных гильз вылетает десант —
парашютный отряд из семян одуванчика
пеленгует пустоты — от Нарвы до Нальчика,
но дрожат мальчуковые слабые пальчики —
ускользает из рук адресат.
В переполненном холле отеля "Земля"
Я потребовала вина,
Но Хозяин молчал и прятал взгляд —
Тоже мучимый жаждой сполна.
Я устало присела на край скамьи,
Попросила обычный хлеб,
Но Хозяин не слышал слова мои,
Он не видел меня (ослеп?!)
От дверей сквозило — из темноты
Выплывали души людей
И в испуге шарахались от тесноты,
Разговоров и ярких огней.
Прошептала я: "Может, найдется кровать?
Скоро полночь и спать пора..."
Отвернулся Хозяин — лицо скрывать
От меня продолжал (игра?!)
"Что ж, пожалуй, пойду — ни еды, ни питья,
Ни ночлега у вас не найти."
Ухмыльнулся Хозяин, и дверь бытия
Захлопнул — назад не войти.
____________
SARAH TEASDALE
The Inn of Earth
I came to the crowded Inn of Earth,
And called for a cup of wine,
But the Host went by with averted eye
From a thirst as keen as mine.
Then I sat down with weariness
And asked a bit of bread,
But the Host went by with averted eyе
And never a word he said.
While always from the outer night
The waiting souls came in
With stifled cries of sharp surprise
At all the light and din.
“Then give me a bed to sleep,” I said,
“For midnight comes apace” —
But the Host went by with averted eye
And I never saw his face.
“Since there is neither food nor rest,
I go where I fared before”—
But the Host went by with averted eye
And barred the outer door.
роняя буквы, спотыкаясь —
но, Херемону вопреки,
дойдёшь. Царевна Навсикая
стирает мужнины носки,
и, по колено в экумене,
сражающийся Телемах
являет просемейной сцене
межисторический размах.
"Гомеропатия бессильна! —
вздохнёт устало Гиппократ.
— Давленье в норме, пульс — стабильный.
Маргиты, в сад! Все в сад! Все в сад!"
...Прими таблетку пошлой прозы,
верни чужой язык в словарь —
пока не объявили в розыск —
и на поэзии алтарь
пожертвуй звучную кифару —
не по размеру, велика!
Смотри, на лопастях Икара
сгорает первая строка.
в ноздри вползает отрава с гнилым ветерком.
те против этих, и эти — не за /точка/ сom
что, гой-еси, даже смерть хороша на миру?
братец, из лужи не пей — оскотинишься.ru
небо покрыто хиджабом, фонит минарет.
чёрные, жёлтые, красные, белые.net
эхо второй мировой громыхает — ур-р-ра!
новорождённый заходится в плаче.ua
...выйду на берег морской, разыщу старика.
старче, спрошу его, что ж ты свалял дурака?
ты перепутал старуху и девушку-смерть —
видишь, разбухла и стала всеядною сеть?
...лопнуло море и выпало из берегов.
я не могу. не участвую. Domine, оff.
Подумалось, что все мы,
каждый в своём неповторимом темпе,
идём одной горной тропой
вверх,
вверх,
вверх.
Идём, чтобы стать лучшими —
для другого человека,
для целого народа
или для своего Бога.
Но никто из нас не знает достоверно,
какое оно — восхождение
вниз,
вниз,
вниз?
Наверно, спуск с горы будет быстр —
по ту сторону солнца нас ждут холод и лёд,
по которому, подгоняемые ветром,
мы заскользим к земле.
/Из праха вышли, в прах уйдём./
За нашей спиной поставят табличку —
"Они ушли лучшими".
Я не хочу быть лучшей —
я не хочу уходить.
Не плачь, бабушка.
Посмотри фильм с любимой актрисой в главной роли.
Прочти мои стихи. Прости, что они — не лучшие.
Ведь я карабкаюсь
вверх,
вверх,
вверх.
Мой цвет шутя соскабливают дети,
мои поэзы злое время ест —
так в эволюционной эстафете
выигрывает Homo palimpsest.
______
Палимпсест (греч. — palipmpseston — вновь соскобленный) —
древняя рукопись на пергаменте, написанная по смытому или соскоблённому тексту.
То тут, то там — тук-тук, тик-так,
и накреняется чердак,
слезами Неточки залитый.
Когда-нибудь мы будем квиты —
я в Екатеринбург пойду,
а ей — налево, в Катманду
/в деревню, к тётке, в глушь, в саванну/.
Дом не построить без гвоздей —
я их ищу, ищу везде
/да вот они — в ведре, на донце/,
но в руки мне ложится Солнце —
и эту главную звезду
я за собою поведу
в Ека... о нет! иду в Гавану!
Гамак подвешу — Малекон
гостеприимен. Очень странно —
когда идёшь пол-жизни к Свану
и ставишь всё своё на кон,
а Сван молчит, а Сван — в Гаване,
в заливе, словно в тёплой ванне,
полощет пятки — ветрогон!
...Лежу, качаюсь. Томик Пруста
безвременно утрачен. Густо
напичкана вода лангустом.
Я в даль прекрасную расту
на скромной мебели Прокруста,
и мне мечтать легко и пусто
под сенью дедушек в цвету.
Подрастёт и заневестится —
может, вспомнит, может — нет,
как на кособокой лестнице
в темноте блеснул кастет,
как из рук стаканы брызнули,
хлестанул колючий дождь
в пол, усеянный огрызками
и песком — не растолочь!
Огнедышащим чудовищем
придавило Любку, но
добрый Бог послал на помощь ей
загулявших моряков.
Море учит равновесию —
выстоишь, хоть шторм, хоть пьян,
было гопоте невесело
на задворках грызть бурьян.
...Утро наливалось росами,
вновь невестился рассвет.
Уходили в рейд матросы — и
может, вспомнят, может — нет,
ночью сочной, пряной, острою —
прикоснись, и губы в кровь! —
слово чистое и рослое,
имя светлое — Любовь.
А нити эти слабы и хрупки,
мумифицированный плод сжимает горло,
и сердце замирает от тоски
за родину, за утро и за город,
в чьем чреве разлагается божок
неупокоенный — амОк! амОк! амОк!
Да знаю — Амок. ЗАмок и замОк.
"Бог умер", — Ницше. "Ницше умер", — Бог.
О! Ненашутка, видно, занемог —
он позабыл урок: "При нёмм-при нёмм..?"
/при нём задача!/
Старый мудрый тычер
/ху из он дьюти, дети?/ пальцем тычет
в чернильное пятно на потолке,
не поддающееся мыльной корректуре.
/великое могу литературы
пасует пред чернильницей пустой —
заплатит за писательский простой
никто иной, как жаждущий читатель/.
Итак, О’Негин, наш приятель,
язык ошпарив молоком,
вельми понеже водку дует,
толпа грохочет — ду ит! ду ит! —
и колокол звонит по ком.
На Ленина рога развесили трамваи,
электрик сплинанул — обрезал провода
и создал тишину. Акын Джамбул Джабаев
баюкает домбру у входа в Дантов ад.
Трамвайные пути пройдя до половины,
поймёшь, что жизнь — обман. С чарующей тоской
курлычут журавли, летят усталым клином —
пора, мой друг, пора! За тучкой золотой
я больше не ездок — пойду искать по свету
мою святую тайну, мой вересковый мёд.
Я — памятник себе. Карету мне, карету!
/а Марья Алексевна пускай закроет рот/.
...Земля давно не шар, а форма чемодана —
сплошная теснота и духота. Ничто
не ново под луной — эй, няня, где стаканы? —
налить чернил навзрыд и расписать центон.
(откашляешься, выпьешь кружку чаю)
О, Пастырь мой, совет дай, научи —
огниво, воздух, сено, кирпичи,
котёл готов для жертвенного брашна,
но...брошу нож — скачи, овца, скачи
по снам моим — и россыпью барашков
расцвечен будет чёрный небосвод.
А если посмотреть наоборот?
Ты спишь — гнездовье мыслей в тишине,
прядут ушами тени на стене —
покорно ждут рассвета (ветра ль? смерти?)
Вертеп готов — в него приходит ветер,
роняет в землю первую звезду.
И — если я ключами попаду —
овчарня выпустит тебя на волю —
скачи, овца, скачи! Белеет поле —
укрытия не будет до весны.
Вернись, овца, твоё спасенье — сны.
Сочту мои стада — тогда уйду,
во сне увидев первую звезду.
Котлы вскипят для поминальных брашен —
огниво, ветер... Ты отбросишь нож —
посмотришь в небо. Может быть, найдёшь
бегущих вдаль несчитанных барашков.
Он раскачивает волну,
он в луну стучит колотушкой,
выколачивая вину
и войну — неподвижны тушки,
только ушки дрожат на ветру,
но и ветер не вечен. Знаю,
всё развеется поутру —
зайцы, руки, топор Мазая.
остановись, мгновенье!
стоп, кому сказал!
/так лежиссёл склывал дислал.../
***
льётся льётся песня песня
веселится и ликует
бобэ-обе лиэ-ээй
мутно небо ночь мутна
по песку несутся дети
тятя тятя наши сети
зацепились и ни с места
сбились мы что делать нам
сколько их куда их гонят
тятя думает усталый
визгом жалобным и воем
гзи-гзи-гзэо лентой вдаль
младший умный был детина
почесав лопатой спину
вне каких-то соответствий
тятю мучить он не стал
встань-ка мати хватит спати
видишь облако клубится
вээоми пиээо
и не видно ни/ляля/
там вдали зозуля галя
несе воду а иванко
шанувати шанувати
поскользнулся и упал
он упал и еле дышит
чу лошадка тише тише
и летит по белу свету
мятлик бабочка душа...
заключительная сцена
льётся песня пляшут дети
мати бьёт лопатой тятю
за помаду на щеке
то видать зозуля галя
не печалясь по иванко
изловила тятю в сети
вот такая кин-дза-дза
О темпора моя! — что Тулу, что Оттаву
волна волнует раз, на два — уже сожрёт.
Плешивый попугай прокаркает — отрррава! —
и выплюнёт зерно. Оно и прорастёт —
заколосится ржа, коснётся снулой тучи,
холодным остриём на сотню мелких солнц
расколошматит свет, и тени невезучих
кораблик увезёт под именем "Сaisson".
Широкая корма, а русло Стикса — узко,
обвалы берегов всё чаще и всё злей,
старик закинет невод и вытащит моллюсков,
но жемчуг мелковат для позапрошлых щей.
...Темнеет. В глубину неонового неба
пер-асперо-адастры бросают якоря.
Ну что ж, летим домой, дружище Агамемнон,
неуязвимый мой собачий симулякр.
____
1. В честь Агамемнона назван астероид (911), открытый в 1919 году.
2. Сaisson* (франц.)
- ящик
- устар. - лазаретный фургон
Дядюшка Сэмюэль Филлз
и тётушка Эмили Доу
не выхо-динь-ди-линь из,
не дохо-динь-ди-линь до.
Рамки превыше всего —
строг, но прекрасен багет.
Ах, как звенит Рождество!
Ах, почему же нас нет?
Дрогнет под снегом карниз,
птица покинет гнездо.
Сэмюэль (динь-ди-линь!) Филлз
и Эмили (динь-ди-линь!) Доу,
взгляд неподвижный храня,
смотрят со стен на меня.
2. Сто сорок лебедей
Сокрыт туманом бересклет,
под бересклетом спит скелет —
со счёту сбился, сколько лет
не ел, не пил, не пел.
Сжимает грудь земная клеть,
истлели крылья — не взлететь,
и пруд заросший обмелеть
за столько лет успел.
Сто сорок новых лебедей
глядят на новых королей,
и лишь трудяга-муравей
еловую иглу
несёт без всяческих затей
в свой дом, но жулик-воробей
хвать муравья! — и, ей-же-ей,
проглотит на лету.
Сегодня жив, а завтра — нет,
пройдёт сто сорок долгих лет —
и надо мною бересклет
раскинет сеть ветвей.
Но будут над рекой лететь,
в тумане крыльями белеть,
и песню эту будут петь
сто сорок лебедей.
Хвост волочился верёвочкой по полу —
Мурка с дивана следила внимательно —
Шарик, виляя воздушными мыслями,
Хищного взгляда, увы, не почувствовал.
Прыгнула Мурка! Добычу желанную
Сжала в объятиях — БАХ! — и отпрянула.
Вечером ветер гонялся по комнатам
Следом за красной резиновой тряпочкой.
ножик и вспорол подклад
старой шубы дедмороза
вздрогнул дрыхнувший полкан
на него свалилась проза
жизни сразу в трёх томах
профиль фас и те же сбоку
жаль что крыльями махать
не умел премудрый окунь
ибо крыльев не имел
ибо рыбья сила в жабрах
плавай плавься на мели
упражняйся в разных жанрах
проживи хоть тыщу лет
глянь-ка в небо шар стеклянный
над парижем пролетел
бульк и в гиппокрену канул.
Где-то там заветный выход к морю —
через спальню, кухню, коридор —
но трясут хрущобу страсти Трои!
Пашка, сын, и Ленка Зимогор,
наградив рогами Ермолая —
мужа Ленки, местного царька —
раздразнили свору: не стихает
псовый лай с подъездных баррикад.
День за днём, под грохот канонады
и костров немеркнущий огонь,
дом уходит в землю. Не разгадан,
охраняет дверь педальный конь.
...Лист кленовый над Одессой кружит.
Поплыли туманы. На трико
капает слезами тётя Груша.
Море близко. Счастье — далеко.
Какой анжамбема! Бравурная Ла-Манча
врывается, как смерч, в суровые Касли!
Холодного плеча коснусь – а был ли мальчик?
Ответа нет, а ло… а лошади всё шли
по берегу реки, переставляли ноги,
неспешно погружа в стареющий песок.
Мой бедный Росина! Ты был одним из многих,
и тень твоя грустит среди притихших строк.
...В заржавленных руках болит копьё Лонгина,
на острие копья качается Грааль.
Превозмогая вре, толкающее в спину,
чугуня каждый шаг, идёт идальго вдаль.
раздавленный камнем, свободный Сизиф
впивается в небо недрёманным оком
и видит, как в прах рассыпается кокон,
заснежив набухшие ветви олив.
Секунда, другая, крыло, два крыла —
имаго над магией, мифами, верой
летит, опыляя сверхновую эру
сверхновой историей. Вновь. Добела.
День канителился, ходики капали
плавленым временем на
скатерть, на книжицу Фета ли, Канта ли —
стёрта обложка. Темна
радужка глаз её — ярких, невыцветших,
всякий входящий извне
верил ей, видел упавших и выпивших
истину в терпком вине.
— Зонтик оставили, Марья Васильевна!
— Костя, газетку возьми!
/Господи, Господи, смену осилить бы —
сколько грехов до восьми?/
...Утро. Качается в мареве лестница,
сброшен под стол реквизит.
Смена окончена — богова вестница,
крылья расправив, летит.
А может, было всё не так,
и яблоко убил червяк,
измученный своей любовью?
Он, оставляя склизкий след,
ползёт туда, где гаснет свет,
где свежий яблоневый цвет
в слезах возложат к изголовью.
Пусть яблоко сожрал червяк,
но, Боже, как же сделать так,
чтоб зря не лился сок кровавый?
Живая целостность хрупка —
пульсируют её бока,
пока под солнцем млеют травы.
Разнежилось солнце на правой ладони,
на левой — качается крошка-луна;
всегда на коне и, конечно, в законе —
философ, диктатор, герой-космонавт.
Я — сон, и под всполохи алой зарницы
тревожу морскую рассветную гладь,
колышутся косы, меняются лица —
мне трудно дышать — поскорей бы родиться! —
а волны тебе, mon ami, шепчут: «С-с-спать...»
...Цветёт виноград на холмах Херонеи,
новейшие греки «Рисолу фил-л-бох»
читают, и, выбрав ребро поострее,
раздумчиво смотрит на спящего Бог.
___
Херонея — древний город, родина древнегреческого философа Плутарха.
«Рисола фил-л-бох» — «Трактат о сексуальной силе», Авиценна.
Какой удар! Зеленоватый мячик
с подпалинами выжженных лесов
двенадцать ярдов угловой подачи
летит, теряя вес, наискосок.
Игру возобновить не удаётся —
упрямый обезлюдевший комок
сухой земли и стынущего солнца
меняет траекторию!.. Помог
ли Бог ему, а может, дунул ветер —
да так, что инфракрасные глаза
засыпало песком тысячелетий,
а мяч уходит выше, дальше, за
пределы обескровленной Вселенной
/пробиты кровли, вытекает кровь/,
и где-то там обычные спортсмены,
и где-то там обычная любовь,
и где-то там родятся снова дети,
на стадионах снова крикнут — го-о-ол!
...Помог ли Бог, а может, дунул ветер —
проснусь, а в телевизоре — футбол.
и вдруг увидеть без прикрас
трёх обезьян в дорожных тогах —
пустыни ртов, ушей и глаз.
...Течёт сквозь пальцы время Бога,
латунный крест роняет след —
росток травы на бледном теле,
несётся прочь велосипед,
изобретённый на неделе;
в кармане прячется рецепт —
оmnia mea mecum porto,
и где-то там, за перевёртом,
день беспощаден и свиреп.
Пора сворачивать, держись —
здесь угол прям и так эвклидов,
что своевольная планида
кромсает на косынки жизнь
от точки ‹Я› до точки ‹Нет›.
Пути опять не изменились:
вопрос — ответ, вопрос — ответ,
латынь, латунь и катехизис.
____
* Omnia mea mecum porto (лат.) — всё своё ношу с собой
Тело закрыто — пальто на застёжках,
шляпа hand-made /бирка "Чокнутый шляпник"/,
высшая степень отчаянья кошки —
руку данайца кусать и царапать.
в прыжке подгибала худые коленки,
толкала подошвами хлипкие стенки
сарая, и, крышу рукой вышибая,
взлетала над мартом, апрелем, над маем!
Усевшись на облако, ловко трудиться
она принималась, и в птицины лица
смеялась заливисто рыжая Бэтси,
а птицы в немом изумленье на месте
висели и думали — вот же приснится!
...Окрашено небо. Усталая Бэтси
спустилась на землю. На старом насесте
давно спали куры — их сонные лица
качались на волнах морских экспедиций.
...Ах, так не бывает? А что же вам снится?
Я просыпаюсь и думаю — лучше ли,
сидя в траве поджидать неминучее,
или вращая события лапами,
масло сбивая и небо царапая,
взять высоту и поплыть вместе с птицами
и самолётами?
Снится мне, снится мне,
как проплываю, качая ресницами,
не прогибаясь под скученной участью.
Я просыпаюсь. И думаю — лучше ли?
Считали потери, чесали бока,
зудящие скопищем блох
/жирует, пожалуй что, только блоха
на каверзном стыке эпох/.
Зима затихала — каверны в земле,
железные залежи пуль,
которые будут столетьями тлеть,
сбивая устойчивый пульс
сумевших дойти до разлитой весны
живучих людей и котов.
...Коты собирались, худы и грязны,
туда, где тепло и светло.
Лакали разлитое, морщили нос,
а после, на заднем дворе,
котов полоскало. И шли под откос
один за другим — имярек.
самые искренние строки
написаны сухим рябиновым прутиком
на последнем снегу февраля,
который растает,
утечёт в реки,
а затем в моря,
и, завершив свой земной путь
на гребне зелёной волны,
станет небом.
а небо нахмурит лоб,
испещрённый морщинами воздушных путей,
проводит долгим взглядом
стаю железных птиц,
вздохнёт
и расплачется последним снегом февраля,
на котором будут написаны
самые искренние строки —
сухим рябиновым прутиком.
***
помнит ли выключенная настольная лампа
те некоснувшиеся бумаги стихи,
которые она подсмотрела в моих глазах?
сбрасывают ли стрелки часов
комья накопленной за день усталости?
снятся ли письменному столу
андалузские скакуны о четырёх резвых ногах?
Глаза застилает азарт, и струится по шее
замешенный круто на бешеной зависти пот,
бурлящая ярость толкает в висок — ты успеешь,
конечно, успеешь сорвать венценосный джекпот!
Но вот незадача — то боги смеялись, а может,
туман распростёр над рекою свои рукава —
прыжок затяжной в облака и... мурашки по коже —
надломлена шея, заветная птица мертва.
***
Таращит стеклянные глазки простушка-синица
на то, что летало, жило и звалось журавлём.
— Фюить! — говорит. — Не грусти, я тебе буду сниться.
Встаёт на крыло и летит над пожухлым жнивьём.
Верблюд к сибаритству не склонен — вода,
кустарник солянки — пожалуй и всё,
что нужно ему, но зовут иногда
ступени наверх — их три тысячи сто.
— Послушай, верблюд! — говорит Моисей,
— Ступени для тех, кто уверовал во ..!
Для вас, кораблей, есть тропа, что левей —
там Левий Матвей ждет бакшиш страховой.
Бакшиш невелик — человечья душа,
зажав между ног шерстяные бока,
должна вознестись (слышишь, крылья шуршат?)
туда, где гора прорвала облака.
...Верблюды и люди, скрижали топча,
встречают рассвет на Синайской горе —
одни дуют на бедуиновый чай,
другие жуют в неизбежность билет.
".. мое перо не годится для описания ему подобных: я не плотник"
О'Генри, "Неоконченный рассказ", 1905 г.
Если крыша прохудилась, что случается нередко,
и на смятую подушку брызжет с неба свет звезды –
надевай скорее шляпу с широченными полями,
чтобы глупое светило не затронуло лица.
Если шляпа затерялась на просторах диких прерий
или тульей зацепилась за бизоновы рога,
то прикрой лицо руками, не подглядывай сквозь пальцы,
и для вящего эффекта повернись к звезде спиной.
Притворись столбом фонарным, стой спокойно до рассвета,
но, как только загорланят на заборах петухи
и на утреннюю дойку побегут стада бизонов,
сам себе скомандуй – вира! – и на крышу полезай.
Не полезешь? Ты не плотник? Ты писатель?! В самом деле?!!
И прореха в крыше – это вдохновения врата?
Что ж, тогда не удивляйся, если ночью на подушку
вместо брызжущего света упадёт метеорит!
Открыть пустой конверт и плакать
над неоплаченной тщетой,
в который раз идти на плаху,
но возвращаться. День шестой
придёт на смену пятой ночи,
с ног отряхнёт лохмотья снов;
а сны мельчают, сны короче,
и всё скуднее их улов -
так выхолащивает память
бесснежье сопричастных зим:
крошить пшено, зарубки ставить,
но нет следов. Растаял нимб -
и проступила алым стигма,
пять лет вместились в пять ночей,
а ночи растворились в зимах.
...Рассвет, отчаянно ничей,
стоит у старого порога,
простоволос и босоног.
Забытый бог уже не бог,
да был ли хоть минуту богом?
Тлеют флаги,
вожди тасуют карты, острова и города,
мигрирует по кругу поголовье
и мелкого, и крупного,
но всё-таки скота,
и случки называются любовью.
На бреющем крылатят стихотворные миры.
Внизу, распространяя смрадный запах,
стишата-кошки лезут в обветшалые дворы,
словесный сор несут на грязных лапах.
Раздвинув носом занавес из мокрых простыней,
взобравшись на кривую табуретку,
плетут рифмовки пошлые собранию свиней
и сыплют бисер мелкий.
...Знаю, редко
встречаются в природе стихотворные миры,
мигрирует по кругу поголовье,
но мелок этот круг -
лишь обветшалые дворы
да случки, что считаются любовью.
Вселенская - всё лень! - напала ржа,
безбожно зубы сводит от улыбки
дежурно-новогодней - не разжать! -
бокалы продолжают дребезжать
над всякой дребеденью, и убытки -
минут, часов, стихов, и проч. и проч. -
хрустят, как сор вчерашний под ногами,
который выметаю утром прочь.
...Маячит за окном немая ночь,
пустой листок измучен оригами,
стучит в висок оскольчатая мысль -
нагая прошагает и угаснет,
и вот уже рассвет - понур, землист,
а белый лист всё так же бел и чист,
и оттого заведомо прекрасен.
Стихов не получилось, не смогла.
Напрасно я с дремотой воевала.
Элегию бумаги и стола
меняю на эклогу одеяла.
...Опять январь. Спала бы да спала.
___
Элегия - жалобное, грустное, унылое стихотворение.
Эклога — разновидность идиллии, стихотворение, в котором изображалась сцена из пастушечьей жизни (обычно любовная).
снял настенный календарь,
запихнул в карман январь,
февралём заткнул трубу -
задымило всю избу!
Утащили март коты
под покровом темноты,
кораблём уплыл апрель,
завернули в май щавель,
молодой июньский лист
разукрасил футурист
в одуванчиковый цвет
(что за хаос? где сюжет?),
непоседливый июль
укатил на Чебаркуль,
август спрятался под зонт
и ушёл за горизонт,
на урок сбежал сентябрь,
в листопад упал октябрь,
злой ноябрь нахмурил лоб,
и лопатой... Стоп, стоп, стоп!
Ошампаненный шутник
в новогодний дом проник,
снял настенный календарь,
запихнул в карман январь,
и теперь все дни подряд -
тридцать третье декабря!
______
С Наступающим Новым годом, дорогие друзья!
От всей души желаю здоровья, мира, тепла, творческих побед!))
крещения, и на изломе
февральских отощавших лун,
по щиколотку - в глинозёме,
до кончиков волос - в снегу,
приду к тебе, и слово "здравствуй"
сорвётся птицей с кромки губ,
но в гулкой тишине угаснет;
а белый дым из чёрных труб,
коснувшись нежной кожи неба,
растает в лапах облаков...
Как неприкаянно, нелепо
торчат останки сорняков!
...Начало молодого мая,
и тополь почками набух.
Я над тобой цветы сажаю -
вновь незабудки, не-за-бу...
Справа - тяжко, слева - больно,
плечи ломит, спину гнёт,
не намоленный - крамольный! -
ели мы с тобою мёд.
Поскользнулась и упала -
уронила вёдра в снег,
потекла слезами жалость,
землю жжёт постыдный грех.
Но любовь не расплескалась,
на морозе - сразу в лёд!
Только силы выливались,
только сладкий мёд прогорк.
Печь остыла, щи прокисли,
зверь чурается ловца.
Бабий ум, что коромысло -
криво, косо, два конца!
***
Одурманенные мысли:
не захочешь - не прольёшь.
Два ведра на коромысле:
справа, слева - всюду ложь...
Но вдруг небосвод стал прозрачным и зыбким,
злой ветер меняет декабрьский маршрут -
смотри, облака - кучерявые рыбки -
по глади воздушной неспешно плывут!
...Наступит весёлое, шумное лето -
расстелет на землю цветочный ковёр,
пушистые шапочки снежного цвета
украсят далёкий небесный простор.
***
Зимой в небесах разливается речка,
а летом - волшебник играет в снежки...
Смотри! Облака на воздушном крылечке
дождинкой шнуруют свои башмаки!
Зима номер сорок не терпит гипербол,
кустистости смыслов и мутности глаз,
и рвётся к свободе открытых террас
из жарко натопленных, замкнутых комнат,
где царствует душно-подушечный омут -
на волю! на воздух! не завтра - сейчас!
***
От первых снежинок - до первых метелей,
от первых метелей - до первых седин,
от льдинок на сердце - до звонкой капели,
от ярких вершин - до спокойных глубин...
15.12.2014 г.
прищуренный взгляд из-под ставен,
кривится в ухмылке крыльцо,
замок на дверях неисправен,
несёт от колодца гнильцой,
трухлявые зубы забора
крошатся и тонут в снегу,
и дёру дают визитёры,
увидев избушку-каргу.
...Под ржавой залатанной крышей
споткнутся и встанут часы,
никто никогда не услышит
избушкино тихое "тссс..."
Отпляшет шумливое лето,
и солнце уйдёт за холмы;
под сенью изломанных веток -
изба неизбывной зимы.
Дни покатятся серыми кляксами
по белёсым полям декабря,
пёс бродячий зубами проклацает
вслед оглохшим от стужи дверям,
и, задравши лохматую голову,
будет выть в закрома черноты -
в недоступное лунное логово
вырастающих вширь запятых.
В полночь злая метель перебесится,
но чудес не случится взаймы -
пёс уходит по призрачной лестнице
в безвозвратную точку луны.
А ночью шёпот улиц будет вкрадчив -
Москва прошелестит,
чуть вздрогнет Рига,
на трех китах стоящий Копенгаген
спит крепко и сопит тремя носами,
задремлет Рим на лавках пыльных ризниц,
Санкт-Петербург от сырости недужен,
и, разметавшись реками-руками,
примкнул к граниту лбом разгорячённым...
Вдруг хлынул дождь!-
на Рим, на Копенгаген,
на Невский, на Арбат, на дамбы Риги -
смывая с грубой кожи тротуаров
набитые подошвами обиды.
Глубокий вдох и длинный волглый выдох -
открылись жабры вымокших бульваров;
стаккато капель, ливневые лиги -
а дождь летит, летит над городами,
границ не разбирая -
отрешённый,
и насмерть разбивается о камни.
Ему не страшно,
он ещё вернётся -
в шум города и в шёпот тихих улиц,
в московский шелест,
в шорох рижских листьев,
упавших в реки дремлющего Рима;
в Санкт-Петербург и в старый Копенгаген -
на спины львам, китам и пароходам.
Страниц всё меньше - год за годом, год за годом...
Полнокровная терпкая мякоть,
чуть воинственный - флаговый! - цвет,
под натянутой кожицей мягкость,
под затянутым небом - расцвет.
Опечатывал август корзины,
листья жёг беспощадный сентябрь -
терпит ягоды терпкой рябины
белоснежный хрустящий декабрь.
Траектории исповедимы -
оттолкнувшись от спящих ветвей,
горьковатую непобедимость
заклюёт молодой воробей.
Полнокровные тёплые капли
упадут на встревоженный снег.
На ветвях, словно старая пакля, -
отзвучавшая песня Сольвейг.
___
Сольвейг (от норвежского) - солнечный свет.
***
Тусклое небо, стеклянные росы -
крошево лопнувшей лжи;
пряди дождя и колючая проседь
снега,
надорванность жил,
вспоротый птичьими криками воздух,
тайны закрытых дверей;
низкие, близкие, острые звёзды
в рамах ночных фонарей.
Грусть отхрустит под костяшками пальцев,
сердце догонит свой ритм;
жаль, что мы все на Земле - постояльцы,
каждого скроет Мальстрим -
водоворот от порога до тонкой
грани последнего дня.
В радужке глаз озорного ребёнка
вы разглядите...меня?
***
Жгучие всполохи чертополоха,
бледные дни лебеды;
первое эхо последнего вздоха -
запах стоячей воды.
Что мне штиль, что мне шторм,
что мне мель, что мне мол -
навигация круглогодичная.
Вмёрзли в лёд? - Ледокол!
Осторожно! Атолл! -
Разворачивай от безразличия!
Капитан - это мы,
а старпом - это я,
камбуз - тоже моя территория.
Ветер треплет мой флаг,
освещает маяк
ограниченную акваторию.
Ну а если хандра, и потянет за борт?
Бабий бунт - это штука сезонная!
И любимый законный Синдбад-Мореход
называет морячку Мадонною!
Мой любимый корабль,
мой плавучий ковчег -
два ребёнка, две кошки, два чайника -
день за днём, ночь за ночью,
второй уже век
паруса надувает отчаянно!
Вот нянечка в роддоме
вручает маме Томе
и папе Николаю - с дочуркою конверт.
Краснеет гордо лента -
торжественность момента
запечатлел фотограф и дед-пенсионер.
Веснушчатая Тата
с нарядным белым бантом
и ключиком на шее шагает в первый класс,
всему научат Тату:
от букваря - до Канта,
от Пифагора в профиль, до Чехова - в анфас.
Промчалось десять вёсен,
и паренёк курносый,
краснея, словно свёкла, ведёт её на вальс;
а дедушкина "Волга",
сигналя громко, долго,
украшенная лентой, везёт Танюшу в ЗАГС.
Кричащие конверты,
повязанные лентой,
и косы с белым бантом - всё вновь, как в первый раз.
Подкрались юбилеи,
виски посеребрели,
Татьяна кормит внука - ну и пострел! горласт!
Листает жизни главы
Татьяна Николавна -
уходят мама Тома и папа Николай,
и траурная лента
прощальной горькой лептой
ложится на могилы... А в небе - новый май,
и ленты к Дню Победы,
назло ветрам и бедам -
на лацканах жакетов, пальто и пиджаков.
...Скрепляет Таня письма
и ворох добрых мыслей
летящей лентой цвета весенних облаков.
Святой Мадонны чистый лик
с улыбкой кроткой губ карминных
глядит в окно - на небо Рима,
на птиц, летящих вдалеке...
О, сколько растворилось лет,
но неизбежна Форнарина
для Рафаэля! Город спит.
Всё так же светят фонари,
бегут по Риму Форнарины,
и все сюжеты повторимы,
как пенка в тёплом молоке...
С улыбкой кроткой, налегке,
летят мадонны в небе Рима
на облаках святой любви.
Сам Рафаэль не разберёт,
где куртизанка, где мадонна,
но в свете глаз его влюблённых
Она - всегда на высоте.
Тускнеют краски на холсте,
но ярче красок - тень иконы,
ведь он молился на Неё.
Венеция. Время высокой воды,
высоких сапог из блестящей резины,
стекляшек с повадками царских рубинов,
ушедших на дно обветшалых твердынь;
воркующих птиц; молчаливых людей,
закутанных в мантии мыслей высоких;
зашторенных тайн и распахнутых окон,
парящих иллюзий и гиблых идей;
бледнеющих в капельках мороси крыш;
кошмаров ночных, принесённых сирокко;
текущих по улочкам бурных потоков,
плывущих в потоках отчаянных крыс,
котов-одиночек с замашками львов,
чумных докторов и безликой бауты;
из рук ускользнувшей последней минуты
под вздохи печальных усталых мостов...
______
1.Сиро́кко (итал. scirocco) — сильный южный или юго-западный ветер в Италии.
Бытуют легенды, что сирокко может вызывать нервные расстройства у людей.
2."Чумной Доктор", "Баута" - венецианские маски.
3. Под вздохи печальных усталых мостов - Мост Вздохов (итал. Ponte dei Sospiri) — название одного из венецианских мостов, 1602 г.
Когда я слышу: "Что за женщина! Кротка,
всегда послушна и в быту неприхотлива!",
воображение рисует мне крота:
сидит в норе, и в слепоте своей - счастливый.
Когда я слышу: "Как бы время скоротать?",
остатки кротости с меня слетают вовсе!
Проснувшись утром, ты спешишь попасть в кровать?
Или мечтаешь разглядеть на косах проседь?
Никто не скажет, что я "чудо, как кротка",
но утешает, что смогла остаться краткой -
трудясь с усердием заправского крота,
не накропала полновесную тетрадку!
***
Крот скоротал часок-другой накоротке
с моей болонкой на коротком поводке,
подслеповатые кудрявые щенки
неприхотливы, туповаты и кротки...
Но знаю я один сюжет,
когда поэт и сам планета:
когда ребёнка ждёт поэт,
тогда поэт - источник света.
Текут по телу реки вен,
поэт шагает осторожно,
растёт живот, смещён акцент -
пришёл покой, ушла тревожность,
короче строки, мягче ритм,
светлее краски, легче смыслы,
утерян пыл словесных битв...
А календарь листает числа -
и скоро глобус налитой
твой первый крик предъявит миру!
Я всё отдам - до запятой,
до крыльев - полечу бескрылой,
но выше башен, выше крыш,
стихов своих и ваших - выше,
щемящей нежностью малыш
наполнит душу - тише, тише,
громада сердца моего
перестучит браваду строчек -
мой мальчик, мой родной сыночек,
языческое божество.
...Поэт - вне возраста, вне пола,
вне времени и вне примет.
Но лишь беременный поэт
не перейдёт за грани фола.
Моя поэзия проста,
но эта простота - весома.
Для всех живых, всему живому -
от глубины, от живота.
Дворцы обрастают корой инкрустаций -
я чувствую мертвенно-мраморный холод,
слепит белый свет сквозь смежённые веки,
звенят тишиною зеркальные холлы,
а книги беседуют в библиотеке.
Я слышу дыхание запертых окон
и шорох танцующей бархатной шторы,
но визг разъярённой вторжением двери
и хлопанье досок старинных конторок
взрывают на части остатки мистерий...
Рассыпался в пыль мой полуденный кокон,
и окна залеплены кипенным снегом,
а мраморный холод отчаянным зверем
визгливо вторгается в тёплую негу,
как будто в чужую нору. И поверишь,
что сложно и странно порой выбираться
из вязких объятий уютной дремоты,
сморившей в четвёртом часу пополудни
над стёртым до крови, усталым блокнотом,
в который просыпались серые будни...
"– А чем я тебе ещё нравлюсь?
– Тем, что ты не сдаешься. Хоть и по-дурацки,
а продолжаешь бороться."
Джон Апдайк, "Кролик, беги!", 1960 г.
***
Когда простота хуже почечных колик
ломает и руки, и душу, и спину,
а мяч баскетбольный разбил антресоли,
да так, что посыпались на пол ботинки -
отца или деда?
- неважно!
- эй, Кролик,
беги, если можешь! Беги, если знаешь,
что лучше не будет,
и в замкнутом поле
скрежещущих будней ты сгинешь, растаешь,
и станешь компостом - не страшно, не больно,
но очень уж просто!
- неважно? -
эй, Кролик,
беги, и без "если"! Ты сможешь, я знаю!
Ну хочешь, мы вместе, сбивая до крови -
и лапы, и ноги - от двери до края
петлистой дороги, запутавшей многих,
но всё же сбежим?
- бесполезно?
- эй, Кролик?!.
***
А Кролик не дышит - холодные уши,
стеклянные слёзы, тяжёлые лапы.
Луна облизала крыльцо, и послушно
ушла в облака.
Эй, не плакать, не плакать!
И вырвется смех - до икоты, до колик!
Исчезла Луна - и растаяли тени,
а следом за ними - мой призрачный Кролик,
что тоже был тенью -
ни тени сомнений!
Пусть очень не скоро, годов через двести,
подставив для верности маленький столик,
полезу за мячиком на антресоли -
и громко чихну от летающей шерсти,
а сердце покатится на пол -
эй, Кролик?!.
Как назвать это странное время во мне?
Я устала, а может быть, просто тоскливо?
Время строить из камня?
Душой каменеть?
Не искать горьких истин в игристом вине?
В красный выкрасить нить
и тянуть лейтмотивом
от тоски до портрета на стылой стене?
Этот странный, тревожный провал ноября
между рёбер пульсирует точкой сомнений:
как принять это время,что бродит во мне?
как назвать это время,где царствуют тени?
Послесловие критика к пьесе осенней?
Предисловие автора к новой зиме?..
Декабря мне мешок, декабря, декабря...
за долгие годы (и все - на плаву!)
обросший ракушками ереси дикой,
и зреют нарывы под коркой везикул,
и грезит дремучесть во снах наяву.
Но Оккам, как знающий дело хирург,
за скальпель науки берётся, и смело
движением ловким и даже умелым
срезает ненужное. Он - демиург,
творец из материи бренного мира.
И заповедь Оккама миру кричит:
НЕ МНОЖЬТЕ БЕЗ ВЕСКИХ на это ПРИЧИН
всё СУЩЕЕ. Лишнее - недопустимо.
Да, лезвие Оккама бреет остро!
Летят в никуда рассуждений излишки,
страстишки, делишки, никчёмные книжки,
для нужных вещей оставляя простор...
***
Сей острый предмет приглянулся тому,
чьё имя не к ночи помянуто будет -
представив количество "срезанных" судеб,
решил он - себе эту бритву возьму!
В руках человечьих с тех призрачных пор
остался лишь самодостаточный принцип,
и все - от кухарок до сказочных принцев -
тем принципом "режут" бессмысленный спор...
***
Дряхлеет двадцатый - пресыщенный - век:
компьютеры, космос, прирученный атом,
предметом для гордости стала зарплата,
на платье заплата? - не наш человек!
Мы множим и множим без веских причин,
и сущая напасть - в плену у вещизма
взлетела цена бытового цинизма
до непрогнозируемых величин.
***
Сколь долго не вьётся истории нить,
пусть даже из любящих рук Ариадны,
открытые двери столичных парадных
меня приглашают героев впустить -
поэт средних лет и несредних заслуг.
Известен, но спесь сквозняком не сифонит -
скромняга. Трудяга словесных симфоний -
стихи хороши и на глаз, и на слух.
Цирюльник...Простите, ведущий стилист!
Он громок, он ярок, угоден и моден,
со стрижкой его и баран благороден,
не то что прокуренный бас-гитарист.
Но бес, усмехаясь, сюрприз им припас:
заросший поэт и вертлявый цирюльник
столкнулись в салоне, где чтец-богохульник,
глаза закатив, завывал декаданс.
Споткнувшись на рифах дрейфующих рифм,
поэт выплывает к спасительной двери,
навстречу - стилист, и в жеманной манере
являет поэту на стрижки тариф -
"Мол, бороды, сударь, лет тридцать тому...
Сегодня их носят лишь Деды Морозы,
да те, по ком плачет московский угрозыск!
Такая обуза! Зачем? Не пойму!
НЕ СТОИТ Вам МНОЖИТЬ БЕЗ ВЕСКИХ ПРИЧИН
ту СУЩНОСТЬ, которая в общем-то скучно
мочалкой висит. Я Вас собственноручно
обрею в два счета!"..О, сколько личин
коварство людское порою таит,
но чёрная зависть всегда в авангарде!
Под бритвой летят в никуда бакенбарды
вослед бороде. Непростой реквизит
коснулся лица повелителя слов,
который в часы стихотворных томлений
сакральную бороду клал на колени,
почёсывал баки - и стих был готов!
Проходит неделя. Бедняга поэт,
как пасту из тюбика, выдавил - "розы...",
задумавшись крепко, добавил - "морозы...",
заплакал, и бросил тетрадь на паркет.
И горько смеётся завистник-стилист:
он в юности стать попытался поэтом,
но толстожурнальные авторитеты
сказали - поэт из тебя, что баптист
из Фридриха Маркса! Вот с тех самых пор
тоска по перу и зелёная жаба
сточили его до такого масштаба,
что с дьяволом он заключил уговор.
Цирюльник у чёрта берёт напрокат
(взамен на бессмертную чистую душу)
старинную бритву, кивает радушно,
и прячет вещицу в карман пиджака.
Пять лет наблюдал, как выходит на взлёт
и гордо парит над вершиной Парнаса
поэт, чей портрет знали классы и массы,
поэт, что с упорством идёт лишь вперёд!
Пять зим он следил за поэтом в бинокль -
кудлатый фетиш, безусловно, приметил.
"За вирши мои ты, проклятый, ответишь!",-
решил парикмахер, и бритву извлёк...
***
Конечно же, сказка. Конечно же, ложь.
Но в мёде рассказа достаточно дёгтя -
пропало перо, но отточены когти
у птицы, которой в лесах не найдёшь.
Те птицы - в плену окольцованных лап,
обрубленных крыльев и склочного нрава.
Несчастные птицы по-своему правы,
но всякий ли прав, кто характером слаб?
***
Две тысячи (Боже!) пятнадцатый год
маячит под ворохом первых снежинок,
и скоро в нарядных декабрьских гостиных
парад из кудрей и лохматых бород
порадует добрых, чуть выпивших, граждан
стихами о ... разном (да в этом ли суть?)
Читатель, прошу я, успей отпугнуть
того господина, который несвязно
бормочет какую-то ересь на "О" -
Ока или Кама? и руки в карманах
скрывают от взглядов порезы и раны,
и ржавчиной пахнут... Взгляните в окно,
не бьётся ли серая куцая птица -
беззвучно, но страстно (немое кино!),
в попытках бесплодных то имя на "О"
прокаркать в одухотворённые лица?..
Безлунная полночь. Небесный чертог
отчаянно чёрен, как замыслы чёрта.
Шалом тебе, дремлющий Ершалаим!
Шуршит шелуха теоложных обёрток,
венец из терновника не опалим
ни спичкой, ни словом. И каждый пророк,
под носом своим не унюхавший серы,
к подножью конфессий слагает оброк.
Семь сорок. Утреет, и вся цитадель
дрожит как желе, перегретое летом;
А-Котель окутан туманом из слёз,
берущих начало от высохшей Леты,
и вновь неотвеченный вечный вопрос
качает божественную колыбель,
листает страницы усталая эра -
волхвует декабрь, воскресает апрель...
__________
1. Иерусалим (Ершалаим) - место расположения святынь трёх религий:
иудаизма, христианства и ислама.
2. А-Котель - Стена Плача, часть древней стены вокруг западного склона
Храмовой Горы в Старом Городе Иерусалима.
3. Лета - река забвения.
4. Вечный вопрос - одним из так называемых "вечных" вопросов философии
является вопрос: Что есть Бог?
"Наш пантеон… В безмолвии, в забвенье
Разбросан он по всем краям чужим.
Лишь слёзы, слёзы и благословенье
Наш дар могилам дальним дорогим!…"
"Достаточно ль для совести поэта
немногочисленных сердечных строк?"
"Творцы с глазами обречёнными
Стирали кровь и пот со лба,
И камни в стенах были чёрными,
Как наша чёрная судьба.
Черны монастыри задумчивые,
И храмы древние черны,
И проступают в них измученные
Моей Армении черты."
"И так распростёрты руки ветвей,
Что падали век за веком вдали
Плоды, вскормленные кровью твоей,
На пыльные тропы чужой земли..."
"Тобой горда. И всю судьбу свою
Благословляю этой песней скромной
За то, что на земле такой огромной
Я - дочь твоя, живу в твоём краю!.."
Сильва Капутикян
(перевод с армянского языка)
Пожелтевшая нежность покинутых книжных страниц
и простая мелодия скромных - не вычурных - строчек.
Восклицания - редки, точны и решительны точки.
Замирает душа над вопросом немых многоточий,
спотыкается сердце о стены закрытых границ,
разделяющих, рвущих, ломающих страны и судьбы -
пантеон не оплаканных родиной древних могил
раскидало по свету, но совесть поэта - не спит,
если совесть народа окутана сном беспробудным -
слово памяти смоет забвение с траурных плит.
И когда взбаламученный болью и яростью ил
из глубин горных рек, путь которых извилист и труден,
на поверхность врывается так, что гранитные груды
рассыпаются в хрусткое крошево ранящих игл -
в тот момент неподкупная, чистая, светлая сила
распростёртых, как ветви орешника, трепетных рук
поднимает над миром знамёна из выжженных букв -
ты живи, мой любимый народ, ты живи!.. Ave, Сильва!
_____
Сильва Барунаковна Капутикян (1919—2006) -
крупнейшая армянская поэтесса XX века, писатель и публицист, академик.
но поздно -
влекут за собой километры
нехоженых, жухлых, расхлябанных троп,
петляют истлевшие нити посланий,
несвязные сны не нашли толкований -
увязли в грязи,
выпь глотает свой вопль
и давится комом пустых оправданий...
***
Закончился ливень.
Качается лес,
уснувший под шелест ленивого ветра.
Шакал зачарованно слушает плеск
последних дождинок,
и тянется леска
под тяжестью жалости.
Сломаны ветки,
и небо бросается наперерез.
недобрым словом Искусителя помянешь,
закроешь двери в приземлившийся Эдем,
стряхнёшь, как хлам, ошмётки Фиговых Эмблем,
и передашь их новой Высшей Обезьяне.
***
За неимением умений и монет
ты за прилавок встанешь - Яблочной торговкой,
наклейки яркие - "Раздор" - налепишь ловко,
не надкусив ни разу (есть иммунитет!).
И первый блин на удивление удачен!
Большая очередь из бывших злющих Ев,
в земных разборках за года поднаторев,
разобрала за полчаса весомый ящик.
Карман звенит - в нем Тридцать Порций Серебра
благодарят тебя за гаденькое дело,
и вновь на дерево с мешком ты лезешь смело,
чтоб килограммы мелодрам быстрей набрать.
Смешок нечаянный Судьба не удержала -
так звонко прыснула в капризный кулачок,
что ветка яблони не вынесла толчок -
Ньютону яблоко на голову упало...
***
...Перестаёт петлять истории тропа,
от сих до сих - лишь два коротеньких сюжета...
За карандаш схватился яблоком огретый,
и к тяготению всемирному припал.
Кряхтя под тяжестью антоновки осенней,
торговка медленно бредёт в глухой кишлак,
и думу думает: "Ну надо же! ... Простак!
Или какой-нибудь свихнувшийся священник?"
(И да простят меня церквей апологеты:
но Бог и Церковь - это разные планеты)
Сюжет второй, скажу я вам, был очень прост:
когда внимание к науке ослабело
под перекрёстным спело-яблочным обстрелом -
решил Ньютон сакраментальнейший вопрос,
и, взявшись за руки с Прекрасной Героиней,
так сладко пахнущей Плодами и Грехом,
на кучерявых облаках - вдвоём, верхом! -
покинул Землю. Так сложились половины,
но не сложился мировой, увы, закон
о тяготении сердец к родной планете.
Вы сами можете нечаянно заметить -
как над Землёй парит влюблённых легион.
***
И чтоб от сладости Надкусанных Плодов
не наступило, как расплата, несваренье -
не дожидайтесь перекрёстных холодов
под градом яблочно-отчаянных сражений....
В солёной мороси -
набросок маяка
на акварели разгулявшейся стихии,
слепит глаза - лазурь, перванш, индиго -
синий!
лишь синий цвет -
от облаков до ватерлиний,
от нот лавандовых до дрожи фонаря,
от первых тактов четверговой литургии -
до причащения дарами.
И не зря
на берегу краснеют флаги - danger! danger! -
штормит отчаянно!
И лишь зубовный скрежет
нещадно режет партитуру сентября...
под набрякшим слезами
свинцово-застиранным небом
взял да лопнул!-
и ангелы в поте лица
перламутровый снег, не считая в хозяйстве ущерба,
сыплют щедрой рукой на святые сердца?
Может, вправду, не зря
по веленью Творца
затихают под нежностью снега дрожащие нервы?
***
...Окольцованным ястребом смотрит октябрь
на кудлатых овечек,
по снежному небу бегущих,
на смешных человечков -
живущих,, не ждущих, грядущих...
Молча тянет свой груз мирозданья корабль.
Прислонившись щекой к чемодану,
до дырок затёртому,
я закрою глаза и отправлюсь в невидимый путь,
на часах - ровно десять утра,
самолёт - в пол-четвёртого,
коридорами сна
в город мой поспешу ускользнуть.
...Лица улиц мелькают
забытыми бледными кадрами,
на деревьях не счесть всех колец -
и потерь, и побед.
Паутина из пыли и слов под седыми аркадами
старых храмов,
в которых не раз я давала обет -
не блуждать до зари
переулками лающей памяти,
выходя, как всегда,
в хрипоту и туман тупиков;
не молить о любви
на заплёванной нечистью паперти;
не искать глубины в голубиных глазах дураков.
Под плащом незаметна праща,
и в сумятице площади
я рискую подставить под камень открытый висок,
грузным мячиком
катится под ноги загнанной лошади
шар земной -
в многолюдности древней, как перст, одинок...
***
...Мир, что твой чемодан -
с уголками до дырок затёртыми,
улыбнётся устало - не глянцево! -
с книжных страниц.
На часах ровно три. Тишина.
Самолёт - в пол-четвёртого.
Я забыла, куда же лечу - в Самарканд? в Биарриц?..
Кроет набело
мрачные шрамы
переулков,
круги площадей,
залетает в оконные рамы,
бьётся в стёкла ночных фонарей.
Тонкий посвист витающей стаи -
снегобыль,
снегопад,
снегостон,
снег летит -
он уже не растает,
до весны будем петь в унисон.
Здравствуй, снег!
Здравствуй, заспанный город!
Здравствуй, белый, нетронутый лист!
Рой снежинок вдохну полным горлом,
снежный рай -
так отчаянно чист!
Осторожнее, снег, осторожней -
не касайся пылающих щёк,
ты слезою растаешь на коже...
Снег, останься, твой срок не истёк!
***
Старый мир -
он, увы, многословен,
день за днём, год за годом - навек.
Кровли цвета запёкшейся крови
кроет набело выпавший снег...
И скачет шарик ловко -
пинг!
Углов не задевая -
понг!
Тончайшим жалом острых строк
прицельно метить - напрямик! -
и попадать! Лови-ка -
понг!
Обратно -
пинг!
Пинг-понг!
Пинг-понг!
***
Остывший пляж...
Ленивый бриз
просолен лёгкой хрипотцой,
аншлаг заезжих антреприз
не состоялся.
И пыльцой
прибрежных заспанных цветов,
как пеплом,
засыпает нас -
в который раз, в который раз
игравших шариком из слов...
Как же скучно
и скученно спал старый город!
А может,
в тех стенах мне тесно?
а может,
мне город не дорог?
Так крышкой придавлено тесто,
так ропот пустых отговорок
разносится призрачным эхом!
...А морок-туман лёгким мехом -
от башен до грязных задворок -
накроет мой заспанный город -
тот город, что всё-таки дорог...
с глагольной, набившей оскомину, рифмой,
все "мОи" и "твОи" забьются под стол,
штампованных образов жалкие хрипы,
размерные ляпы,
"сопливые" всхлипы -
компании этой теперь уж не выплыть!
От пяточных шпор до зубных альвеол
поэт пропесочен
и, взгретый хореем,
по ямбовым ямам спешит убежать,
покамест анапест на темной аллее
с тяжёлой руки знатока-дуралея
поэта по взмыленной "лаврами" шее
не взгреет!
...Беднягу мне всё-таки жаль -
ведь если бы критик, откушав ватрушек,
попив кофейку, на часок подобрел,
и вместо устроенной им заварушки
в масштабах жилой,
в два окна, комнатушки,
поправив очков черепаховых дужки,
поведал поэту всё то, что умел
когда-то он сам,
в свою бытность Поэтом,
а не критиканом с дубовой душой -
глядишь написали б поэму дуэтом,
венок бы сплели из изящных сонетов,
для песни сложили бы пару куплетов -
один так горяч,
а другой - искушён!
И рукоплескали бы полные залы,
в газетах пестрели бы их имена,
и вся бы страна о Талантах узнала,
и, что вероятно, не только одна.
***
Освоит Поэт амфибрахий и дактиль,
Пегасу заменит подковы не раз,
но Критик не вымрет, что твой птеродактиль,
от пасквильных плясок впадая в экстаз!
и прячет в спящий древний мрамор.
Неторопливость тёмных волн
и медный гул морских валторн
даруют сон. Закрыты храмы -
белеют стенами во тьме.
Уснули на ступенях кошки.
Улитки, спрятавшие рожки,
качаясь в заспанной траве,
уснули тоже. Спит сверчок,
до хрипоты настрекотавшись.
Малыш, в постельке разметавшись,
под щёчку прячет кулачок.
...Зевает полная Луна,
восток неспешно розовеет,
разлитым молоком бледнеет
густая ночь. И тишина
предутренних мгновений - сладких,
как мёд на крылышке пчелы,
сейчас исчезнет...Веселы,
лучи кладут свои закладки
в страницы книг, что пишем мы -
в часы рассвета, в дебрях тьмы...
Месяц - бледен и хил! -
скрылся за балдахин
голубых, как волна, облаков.
Под дневной та-ра-рам
скушал сна килограмм -
задремал под крылами ветров.
Возле водных зеркал
Океан насчитал
двадцать восемь промчавшихся дней,
а Небесный Павлин
глянул за балдахин -
в удивлении остолбенел!
Круглолица, желта,
через Неба Врата
выплывала Большая Луна!
...Ну а Звёздная Мышь -
я-то знаю, Малыш! -
притаилась в морских валунах...
румянцем рассветного светлого чуда,
когда солнца свет так отчаянно бел,
и тёплой ладонью касается тел,
сомлевших по краешку водного блюда,
что морем зовётся на всех языках -
известных, не очень, и вовсе забытых:
песками времён занесёт алфавиты,
и старые книги рассыпятся в прах,
но солнечный блин по небесной тарелке
бесстрастным упрямцем - по кругу и вновь! -
сбивая к закату бока свои в кровь,
хранит от коррозии Хроноса стрелки,
пока мы играем в любовь-нелюбовь
у берега моря, где волны так мелки.
Осторожно потрогаю пальцами ног тишину,
что пульсирует робко у кромки песочно-прохладной,
открывается шлюз предысторий и нет с ними сладу -
будто крабы клешнями скребут ветхих стен старину.
Я поймаю в охапку трепещущий перьями вихрь
безупречных прелюдий и наглых, как чайка, финалов -
выручай-ка, волна, драгоценных минут очень мало,
уноси этот вихрь - видишь, шторм шестибалльный не стих!
...Отштормило. Усеян обрывками снов дикий пляж.
Средиземное море лениво играет Луною,
что в отчаянье бросилась вниз за последней волною,
уносящей на гребне до дрожи правдивый муляж
остро-пахнущей морем арбузной просоленной корки...
Здравствуй, остров!
Видишь, это снова я.
Я влетаю на Кипр.
Кипр влетает в меня -
побелевшими шрамами давешних ран,
лоскутами ободранной кожи,
душной пылью травы придорожной -
эта пыль не исчезнет, так остро!
Здравствуй, остров!
Как же мне не хватало
дыхания твоего лимонного
и певучих сверчковых ночей,
чтобы море мерно вздыхало
в полудрёме всеобще-ничьей,
в колыбели меж старыми молами
навсегда будет остов
жизни моей - здравствуй, остров!
***
Да, я знаю, когда-нибудь, лет через сто,
когда будут написаны книги и вскормлены дети,
когда дней моих станет не более трети
от истраченных мной, потемнеет на шее Христос,
мне откроется тайна, что жить надо просто -
я на берег приду и закину рыбацкие сети
за секунду до солнца, летящего вслед,
разорву на кусочки обратный билет -
здравствуй, остров!
не тревожь, не тревожь, не тревожь...
Вдоль пожухших растерзанных хижин
из соломы, беды и песка -
там, где был ты нещадно расстрижен
и лишился "кольца рыбака" -
я бреду, спотыкаясь о камни:
высока, высока, высока...
Недописанный холст на подрамник
скрытых драм и наглядных обид
натянуть бы, да густ виноградник -
не пройти сквозь ветвей монолит.
Лишь разлитая в полночи горечь
неуслышанных Богом молитв,
как репейник в простуженном горле -
отболит, отболит, отболит...
***
Разлетятся по свету "расстриги"
и - бесплодными - канут во тьме,
нелюбовью скрепляя вериги
в бытовой неизбывной тюрьме,
в пустоте без страстей и религий -
далеко, высоко, в облака...
А платья вздыхали - мы очень устали,
мечтаем о модном курорте,
красотками первыми нас воспитали -
везите, везите на море!
Им вторила шляпа - взойти бы по трапу,
пускай в чемодане потёртом,
но в город мечты, в город детства - Анапу! -
на ясные, красные зори!
...Захлопали крыльями фотоальбомы,
рассыпались перья-страницы,
споткнулись забытых времён метрономы,
и стрелки часов замолчали.
Я в город мечты, в город детства - Анапу! -
врываюсь встревоженной птицей:
пустынно на пляже, нет мамы, нет папы -
лишь шляпа на старом причале...
Резные ящички комода
увиты ленточками тайн,
и кружевные хороводы
(дезабилье на пике моды)
бахвалятся - какой дизайн!
Фигурного стекла флаконы
манят на сладкий аромат -
роз неразбуженных бутоны,
июня юные пионы -
искусственный цветущий сад!
Всё новенькое, всё - с иголки,
и только книжки ни одной...
Под хрусталём прогнулись полки,
а на душе скребутся волки.
Да! Домик полный, но... пустой.
Былое спрячется за думы,
и под волшебною горой,
во тьме невежества угрюмы,
сгниют нарядные костюмы
в мечтах о тучке золотой...
***
Гуляет ярмарка тщеславия -
переживёт войну и мир.
А кучи барахла трухлявого
забили поры тех квартир,
где потреблятства эликсир
рекою льётся - ну, за здравие!..
___
В стихотворении упоминаются произведения:
"Былое и думы", А.И.Герцен
"Волшебная гора", Т.Манн
"Утёс", М.Ю.Лермонтов
"Ярмарка тщеславия", У.Теккерей
"Война и мир", Л.Н.Толстой
с налётом патины и липкой паутины,
он вереницу видит лиц, бегущих прочь
из чёрно-белых рваных стен - в цветную ночь,
где незабудки голубы, а крепдешины
полны живых весенних красок...И слеза
из глаз фотографа, рисующего ретушь,
прольётся робко на времён ушедших ветошь -
не починить, не воскресить, не досказать.
солист симфонии осенней.
Дождём вечерним плачет альт,
струится струнный холод арф,
и шерстяной уставший шарф
теплом укутывает шею.
Инспектор-ветер взыщет штраф
с гражданок в плащиках коротких -
за неуместный летний нрав.
И одиноко бьются лодки
в глуши речных увядших трав.
ВТОРОЙ ВАРИАНТ:
Кружит метель из листьев палых -
то в темпе вальса, то вразнос
идёт шальным штормящим валом,
девичьих не жалея кос.
Октябрь ступает на асфальт -
солист симфонии осенней,
дождём вечерним плачет альт.
Теплом окутывает шею
уставший от безделья шарф.
В небесной оркестровой яме
струится струнный холод арф,
и ждет ноябрь уж под дверями.
Инспектор-ветер взыщет штраф
с гражданок в плащиках коротких -
за неуместный летний нрав.
И одиноко бьются лодки
в глуши речных увядших трав...
Растворяется мнимая разность
всех секретов, припрятанных в недрах
ридикюлей, тоскующих праздно
в кружевах ускользающих нервов.
Карнавальные сны лицемеров,
примеряющих мирные лица.
Нафталиновый дух шифоньеров
льётся шлейфом вослед небылицам.
Нараспашку открыты террасы.
Ридикюли уснули в музеях.
Ветер, рыщущий в поисках странствий
в бескартинных пустых галереях,
растревожит горячий ristretto...
______
ristretto (итал.) - наиболее крепкий кофе.
Сентябрь внезапно начинается,
и звёздно-синий тёплый август,
взмахнув букетом астр, прощается,
надув осенним ветром парус.
Октябрь забрасывает ржавчиной
и позолотой палых листьев -
гербарий женских лет истраченных
в шкатулке сокровенных мыслей.
Ноябрь накинет шаль ажурную
на часто зябнущие плечи.
И ледяной избы дежурная
входящим лжёт, что время лечит.
точнее, его электронный "сынишка",
октав не добравший до "папы", -
под маскою Шрека худющий парнишка
протягивал зрителям шляпу.
На трёх языках меловая дорожка,
кириллицей путь замыкая,
просила помочь музыканту немножко -
"чуть-чуть на кольцо не хватает!"
Немало встречала я приторных басен,
но юный влюблённый под маской
своей чистотой был настолько прекрасен,
что автор... поверила в сказку!
Мальчишка играл - наизусть, не по нотам,
любви разноцветные песни,
а с неба ночного луны позолоту
рассыпал какой-то кудесник
на вечную в прелести бабушку Прагу -
вздохнула седая красотка,
и двери закрытого универмага
открыла...Упала бархотка
на тёплые, влажные пражские камни,
сверкнули во тьме изумруды,
лебяжьими крыльями хлопнули ставни
старинного замка и - чудо! -
колечко на палец зелёной Фионы
надел музыкант в маске Шрека.
А может не в маске? А может зелёный?
Пусть огр - но с душой человека...
_______
Шрек — огромный зелёный огр (великан-людоед из западноевропейских сказок),герой одноимённой книги Уильяма Стейга и серии мультфильмов.
Принцесса Фиона — любимая "женщина" Шрека.
Усталая пани авоську с морковкой
прижала к себе, как ребёнка.
Старушка в очках, не теряя сноровки,
носок довязала, и громко
с соседом по лавке, майором в отставке,
ведёт задушевные споры
о том, как сподручней свести бородавки.
...Мелькают в окошках соборы,
и лошади площадь обходят печально,
в надежде на тихое стойло.
Спектакль на Орлое начнётся сначала,
пробило двенадцать... И вольный,
по рельсам бегущий, трамвайчик желаний
"zivot" пощекочет травою.
Трамвайчик признаний, потерь, расставаний
бесстрастно бежит за тобою...
________
od zastavky k zastavce (чешск.) - (от заставки к заставке) - от остановки к остановке.
zivot (чешск.)(живот) - жизнь.
Игра? Да здравствует игра!
Всё понарошку, всё случайно,
сквозь шёпот лет - к секунде тайны,
в недостижимое "вчера".
Какая разница, скажи,
что есть твоё исповеданье,
когда основа мирозданья
вкрапляет душу в витражи
любого храма на Земле -
войди, присядь, склони колени.
Кто упрекнёт тебя в измене?
И в Пентагоне, и в Кремле,
представь себе, родятся дети -
у белых, чёрных матерей.
У самых разных алтарей
молитвы матери - о детях.
И если вдруг случится так,
чужой мне встретится ребёнок,
не важно - друг он или враг
страны моей, но пусть с пелёнок,
как "Отче наш", он будет знать:
на теле мира нет пунктиров,
я научу НЕ воевать.
Я - женщина, я - мать.
Гражданка Мира.
Лебеди клювы во Влтаве полощут,
красные лапы запрятав в песок,
рыбу таскают из ила наощупь,
белую шею прогнув колесом.
Лестницей длинной шагаю в Градчаны -
солнцу, смеясь, подставляю лицо.
Мячиком скачут большие каштаны,
путь свой последний спеша совершить,
их подберу, рассую по карманам -
будут в шкафу пражской сказкою жить,
сны навевать о прекраснейшей Праге.
Вьётся дорожкой истории нить -
капли чернил на вощёной бумаге:
сказки о Праге, правда о Праге.
Прагу, увидев, нельзя позабыть!
фарфоровый носик раскрашенной кружки
изящно опустят в источник старушки,
и сядут на чистые белые лавки.
Закрякают утки в подсохших канавках,
богемский хрусталь подмигнёт из витрины,
художник гуашью рисует картины.
Зелёные, красные, жёлтые травы -
осенне-задумчивы Карловы Вары...
***
Здесь время течёт не спеша -
источником жизни, источником влаги...
Накинуть мальтийскую шаль,
задумчиво ручкой чертить на бумаге
излучину тёплой Теплы,
затем из рисунка собрать оригами -
кораблик, который уплыл
в прошедшее время, в далёкие дали,
а дали устали - тусклы.
***
И схожи с Венецией Карловы Вары,
как все города на воде.
Расслабленным шагом, притихшей душою
бреду по воде в череде
сегодняшних масок и завтрашних сказок,
рассказанных мной не тебе.
Слепящим полуденным солнечным жаром
ажурные лавки манят,
пустою каштановою кожурою
деревья сентябрь бередят,
и мягкой палитрой оранжевых красок
цветы меж собой говорят...
***
Осенне-задумчивы Карловы Вары,
подковами цокают конные пары...
Стоит на тумбе. Розы раздаёт.
Монеты мягко падают, не звонко,
в подкладку старой шляпы. И вперёд,
чтоб лучше видеть, мать несёт ребёнка -
мальчонку двух ли, трёх ли лет: вихор
над лобиком упрямый, и глазёнки -
две спелых вишни, тёплых щёк фарфор
чуть розоватый. Пухлые ручонки
сжимают куклу - нимб и два крыла,
да платье белоснежно-золотое,
а вместо глаз мерцают зеркала,
вглядись - увидишь небо голубое.
И - раз! - бликует солнце в зеркалах-
глазах игрушки, что в руках мальчишки,
и россыпь солнечных зайчишек - ах! -
стаканом солнца льётся на манишку
и платье мима! Все, кто мимо шли,
застыли от невиданного чуда:
небес нежданная причуда -
чернеет небо, кличут журавли.
И снова свет. Но мима нет. Пуста
покинутая тумба. Лишь роз букет
в пыли брусчатки смят, да горсть монет...
Опять спешит мирская суета,
и мать уводит малыша домой.
Прижав к себе, несёт мальчонка куклу,
игрушка-ангел - он теперь живой.
-Ау! - и ангел мальчику аукнул...
Задиристый колышет афиши,
лохматит причёски артистов заезжих.
Из булочной запах пекущихся пышек -
таких ароматных, волнующе-свежих -
разносит по улицам ветер сварливый,
для шику колпак нацепив белоснежный,
пошитый из облака ниткой дождливой.
...Напившись водицы дворовых колодцев,
мурлыкает кот сентябристо-плешивый.
Лениво ластится осеннее солнце...
в край косичек и маленьких платьицев,
медвежат из потёртого плюша,
самых первых твоих завитушек,
что в шкатулке агатовой прячутся.
Разбегаются взрослые дети,
по морям-океанам плывущие,
в этом мире - большом и неплюшевом -
выбирают свои факультеты.
Рёв турбин слёзы горькие глушит.
Кареглазая юная девочка -
мой ребёнок, вишнёвая веточка -
остаётся, разрезав мне душу.
Загрустив над ребячеством пройденным,
тишину баловством не нарушив,
медвежонок из тёплого плюша
улетает на малую родину...
Я буду ждать, ты только верь,
листать упрямый календарь,
волос твоих ржаной янтарь
я буду помнить, только верь -
ты далеко, но я с тобой.
Кольца серебряного вязь
сердцами раз переплетясь,
не расплетётся - я с тобой!
Аэропорт - портал разлук
и новых долгожданных встреч,
безбрежных рек, бесснежных вьюг,
и чувств, что удалось сберечь...
сдаёт по описи леса,
рябины гроздья ярко-красные.
И облака, как паруса,
над неба палубой бесстрастною
летят, летят куда-то вдаль
за птичьей говорливой стаею.
Простая лета пастораль
уходит. Осени метания
несут сумятицу дождей.
И морщит кошка переносицу,
смотря в окно на голубей.
Осенняя разноголосица
вступает вновь в свои права
от лета бабьего - до снежности,
и пишет первые слова:
от нежности - до неизбежности.
Р/астает под хрупкими солнца лучами.
О/чём-то отчаянно небо моля,
З/юйд-вест просвистит, всхлип оставив печальный.
А/волны лениво вползут на песок,
У/крадкой слизнут позабытые нами
П/ечали, тревоги и бремя дорог.
А/дамовы веки накроет цунами,
Л/етящим над Летою пять тысяч лет.
А/ мы, грохоча по земле сапогами,
Н/е можем найти сокровенный ответ -
А/нтракт затянулся, просрочен билет,
Л/уна закатилась в незрячие дали,
А/дептами тьмы от весны до войны
П/олны коридоры планеты, скандалы
У/порно штампуют сыны сатаны.
А/роза под светом недремлющих ламп
З/аснёт и осыпется прахом цветочным,
О/тточенно точным движением лап
Р/оскошная кошка во тьме полуночной
А/рхангела ловит за оба крыла -
__________
Останься, ведь в мире достаточно зла.
1."Адамовы веки (времена)" - на основе мифа о первом человеке - Адаме -
возникло выражение "адамовы веки (времена)", употребляемое в значении:
давняя старина.
2. Лета (греч. «забвение») — в древнегреческой мифологии река забвения.
Орест стремился к славе и почёту,
тарелки он стыдился подавать.
Кладя в карман холуйскую банкноту,
мечтал попасть в буржуйскую кровать
и помыкать оттуда бедняками.
Судите сами: гонору - вагон,
ума и знаний - хватит на тарелку!
Злорадно переводят черти стрелку...
И наш герой находит миллион
заморских денег. Только медяками.
Орест идёт в шикарный ресторан -
не в свой, а в тот, что рангом чуть покруче.
Прекрасных явств заказывает кучу,
кутит вовсю, плюёт сквозь зуб в фонтан,
и мажет фуа-гра на хлеб руками.
Сожравши всё, что повар приготовил
к банкету на пятнадцать вип-персон,
почувствовал Орест, что клонит в сон -
рыгнул, икнул, нахмурил грозно брови,
козлом проблеял: "Счёт подай, гарсон!"
Гарсон в улыбке губы раздвигает,
из циферок и букв несёт рулон,
Арест мешок с деньгами открывает,
и всё на стол... Ну что за моветон!
Гарсон стоит, молчит и не считает.
Дрожащею рукой за телефон -
Машина полицейская на место
примчалась, будто курица с насеста,
ещё висел над залом денег звон.
Ореста - под арест! Выводят вон...
...Орест служил в роскошном ресторане,
теперь - в тюремной кухне. Миль пардон,
но не считай монет в чужом кармане!
А если вдруг нашёл ты миллион,
то убедись, что он - не из Зимбабве,
где булка хлеба стоит триллион!
________
На январь 2009 года инфляция в Зимбабве достигла 321 000 000 %,
что является абсолютным мировым рекордом. Была введена в обращение купюра достоинством 100 трлн зимбабвийских долларов.
Разнотравьем просушим над печкой былые права,
равноправьем приправим настойку из мяты.
Крылья чувств оказались настолько измяты,
что шагреневой кожей скукожилась наша глава
незаконченной книги - не ставится точка-итог.
Между рек, между рук, между трав, между строк -
запятые бегут по пятам, наступая на пятки...
Не желаю играть в чехарду и тем более - в прятки.
Срок истёк - между рек, между рук, между строк.
В летней кухне марево,
вкусно пахнет и тени хорошего.
Засучив рукава,
Марья варит варенье -
из рассветов, закатов и даже из темени,
добавляет, не глядя,
звёздное крошево.
Поднимается небо над озером гладким.
Бьётся рыба,
попавшая в Марьины сети,
рыбой бьётся
занудная Марьина песня,
звуки озера
всхлипами тают в полуночи.
В летней кухне марево,
вкусно пахнет и время по кругу
заводною лошадкою.
Марья варит варенье,
сверяясь с тетрадкою -
из помарок, ошибок,
увядших букетов сирени,
старых писем,
забытых и сломанных кукол,
из квартирных ключей и вещей навсегда потерянных.
И жужжащим жуком
из стеклянной, отмытой до блеска, банки
вылетает на волю мечта уходящего лета -
исчезает, как Марьина песня, в кромешной темени...
Машина идёт поливальная -
громоздкая, муниципальная -
по улицам Лунбурга сонного,
по гравию шины шуршат.
Граница Рассветбурга юного
встречает нас бодрыми юнгами -
умытыми, правофланговыми -
моряцкий привет мальчишам!
Вот улицы Солнцбурга бодрого,
зелёного, рыжебородого!
Кварталы квадратами ровными,
окошками вволю дыша,
сияют улыбками добрыми,
и пишут свои родословные -
до буквы, до точки подробные.
Ах, Солнцбург, родная душа!
Машина идёт поливальная -
усталая, муниципальная -
по улицам Солнцбурга жаркого,
струится песок из-под шин.
Закатбург встречает прохладою,
ветрами, дождём, листопадами,
замёрзшими вдрызг горожанками,
спешащими мимо витрин
на улицы Лунбурга спящего.
И там, отпустив настоящее,
растают, плащами укрытые,
в тени площадей городских -
и стелами станут холодными.
...А новые пары влюблённые,
под крыльями ангелов скрытые,
сидят на скамейках витых.
-------
Стела (др.-греч) — каменная, мраморная, гранитная или деревянная плита (или столб) с высеченными на ней текстами или изображениями. Устанавливается в качестве погребального или памятного знака.
Поют без слов. Евгений Дога.
Лет тридцать всем знакомый "Вальс".
Серёг старинная эмаль,
платка касаясь голубого,
рисует неба вертикаль -
от глаз старушки к сердцу Бога.
Такая плещется печаль
в озёрах глаз её усталых,
и лейтмотив былого бала
хор перекроет невзначай
и улетит - прощай, прощай!
Под звон хрустального бокала,
шурша тафтой, на Новый год,
вальс этот с мужем танцевала.
Еще здорова, моложава:
зимою - лыжи, огород -
до осени. И Окуджава
про шарик голубой поёт.
Но всё ушло. Закончен "Вальс".
Аплодисменты. Зал пустеет.
Густеет ночь над той аллеей,
где их любви звезда зажглась.
Не взвесить тяжести потери.
Кружит, кружит планета нас...
Не надо слов. Евгений Дога.
Наш ласковый и нежный "Вальс".
Блаженно парила расслабленность
кофейно-ликёрными лужами
на скатерти так отутюженной,
что больно касаться запястьями.
Полощется в мареве солнечном,
любуясь прямыми фронтонами,
и тихо мечтая о холоде
старинного мрамора, фартук -
каким-то дурацким стандартом
украшенный торсом Давида...
Болтается рядом с газетами,
с фигурками Римского Папы,
с журналами и сигаретами,
толпою туристов залапанный.
Такая взяла вдруг обида -
в тени самого Колизея,
на фоне картин Рафаэля
рука ширпотреба-злодея,
простой вожделея наживы,
состряпала пошлую тряпку!
Схватила я фартук в охапку
из рук итальянской торговки,
Не скрою, слегка суетливо,
(она поздравляла с обновкой!)
Бегом припустила по Виа-
Дель-Корсо...Неделя летела.
Столица гудела, галдела.
Горячие улицы Рима
Являли собой пантомиму,
Рождая предметы "искусства",
Искусно ему подражая...
И как это всё-таки грустно!
"Когда-нибудь, когда не будет нас,
Хочу, чтобы и я кого-то спас,
Оставшись главным златом-серебром -
мной переданным в даль веков добром."
Е.Евтушенко, Передавание добра, 1974 г.
На скамейке в парке городском
томик Евтушенко. Номер третий.
Эх, была бы книжка кошельком -
унесли давно бы! Но не встретил
томик Евтушенко знатока.
Потянулась к томику рука,
гладят пальцы старую обложку.
Книга, словно брошеная кошка,
жаждущая крынку молока,
на колени села. Цветоножка
рано облетевшего цветка
тоненькой закладкой между строчек,
осыпаясь пылью многоточий,
оставляет цепи ДНК.
Голос Евтушенко - позвоночник,
стержень доброй силы, блик зеркал,
отразивший век двадцатый точно,
словно впрямь "какой-нибудь вандал
совесть сквозь столетья передал" -
в том числе и нам, с пометкой "срочно".
На скамейке в парке городском
томик Евтушенко. Номер третий.
Мчится двадцать первое столетье,
грозным потрясая кулаком.
Что же мы оставим нашим детям
на сегодня, завтра, на потом?..
Являют нам осени первые главы:
Еще не продуман абстрактный сюжет,
Акценты - типичны, абзацы - нескладны,
Издатель не жаждет больших тиражей,
В накладе ничуть не желая остаться,
И летний роман - прямиком в доп.тираж,
Надеясь на августа полномасштабность.
Вздохнёт у окна пожилой метранпаж,
А запах нежданных настырных настурций
Ворвётся в страницы неизданных книг,
И ворох летящих осенних инструкций
Засыпет шуршащей листвой материк...
_____
Метранпаж (от фр. metteur en pages — верстающий в страницы) — старший наборщик или руководитель группы наборщиков в типографии, верстающий полосы (страницы) набора или контролирующий эту операцию. Устаревшее название верстальщика.
А зеркало расплакалось над грязною интригой -
Поспешно окосеть на оба глаза вдруг пришлось -
И то, что раньше дикою везде считалось кривдой,
Кривою пусть, но правдою, в сознание вжилось:
Считался полдень полночью, а полночь - ранним утром,
Конфеты были горькими, горчицу - клали в чай,
Товаром канцелярским все считали кухонь утварь,
А кошки громко лаяли по солнечным ночам!
Но жизнь - наука мудрая: весы качнулись вправо,
На левой стороне весы устали возлежать,
Качнулся пьедестал под тем, кто вовсе не по праву
Осмелился лопатой искорёжить ту скрижаль,
Что верою и правдою веками нам служила,
В том мире, где не лают громко кошки по ночам.
И лопнула, не выдержав, несчастная пружина -
Упал топор, который всё подряд рубил с плеча!
Читающие граждане найдут полно аллюзий,
Ведь ими изобилует история моя...
Не стройте, глядя в зеркало, убийственных иллюзий,
Чтоб не пополнить походя отряды дурачья!
______
Аллюзия на сказку Джанни Родари "Джельсомино в стране лжецов"
И прятала за скалами
Кусочки сердца алые,
Отчаянно устала я - настал системный сбой.
Совой зависла сонною,
Листвою заслонённою,
И всеми хромосомами - за нитью путевой,
Клубком проблем решаемых
В обоих полушариях
Того простого шарика, что назван головой!
Клубок катился весело,
И все несоответствия,
А также их последствия, наматывал на ус -
Кусочки сердца алые -
Любимые, усталые -
Соединились радостно, и выровнялся пульс!
Премьерами помпезными,
Парадами небесными,
Обедами воскресными в кругу большой семьи
Спокойно наслаждаюсь я,
И оба полушария
Обильно омываются потоками любви!
Собираю цветы зверобоя лесного,
Иван-чаем отчаянно раны лечу,
Девясил девять сил мне подарит и снова
Я почувствую крылья - смотри, я лечу!
Над разлучницей-ночью, над чёрной рекою,
Над черничной поляной, укрытой во мгле,
Жабья песня щемящей тоской колдовскою
Закипает слезами в волшебном котле...
Лежим во лжи над пропастью,
Назло шальным ветрам
Прикрывшись робой - робостью,
И в полудрёме драм
Спешим не знать подробностей,
Купаясь в море лжи.
С разбегу в волны прячемся,
Штормов не избежим -
Ох, как ещё наплачемся
Над пропастью во лжи!
Пропасть бы этой пропасти!
Сгореть бы этой лжи!
Достало б твёрдой гордости
Шагнуть за рубежи
Печальной иллюзорности
Над пропастью во лжи.
Словно светоч в бесцветной ночи.
Уезжаю. А что же потом?
За вагоном беги и кричи!
Не успел? Не догнал? Поделом!
Колыбельно качает купе,
Вот бы спать! Что же сон не идёт?
Стук колёс - о тебе, о тебе.
Как всегда - не о том, не о том.
Под двухтактный колёс перестук
Разложу на столе домино,
Между пальцами дрогнувших рук
Черно-белый узор - до-минор...
Я, конечно, вернусь. Знаешь сам.
Потекут однотонные дни.
Только странные сны по ночам
Зажигают чужие огни...
Ворохом кружатся, падают ноты,
Руки над чёрным минором зависли,
Будто утратили стержень и силу.
(В планах - полёты,
В сроках - цейтноты!)
Что ты сказал? Ну прости, перебила!
Сложно-придуманные обороты,
Фокус рефлексий, победы обиды -
Точными точками чётко уколы
Ловко летят на локальных корридах
Вдоль коридора.
Вдаль разговора
Нота последняя рядом с бекаром
Встанет на место в ладу до-мажорном,
Тихо вздохнёт в полудрёме усталой
Старый рояль под салфеткой узорной.
Мы не искали
Боли баталий.
...Что ты сказал? Ну прости, перебила!
____
В стихотворении термин "матрица" используется в философском понимании:
Матрица - (от лат. matrix - матка) - таблица, шкала ценностей-пороков, миропонимания, этических норм и правил поведения, характеризующая тот или иной стереотип человека .
Искрящая краткость "любовей" украдкой
Украсит любое лицо лихорадкой
Румянца, а злые пинки аритмии
Никак не сдадутся в борьбе с терапией!
Летящая лёгкость запретных "любовей"
Играет без правил, не зная условий,
Но шулера шустрого ловят за руку -
Мухлёж полулёжа? Вот это наука!
...Скажу почитателям глупых интрижек -
Вы вместо потрепанных гаденьких книжек
Читайте-ка лучше семейные саги,
Не пачкая ложью хорошей бумаги!
Ворох пластинок разложим, как веер,
Умные лица с бумажных конвертов
Нам улыбнутся и душу согреют -
Пусть их давно уже нет, но бессмертны
Музыки звуки на старом виниле.
Первые такты "Кофейной Кантаты",
Чай и печенье со вкусом ванили,
А за окном громовые раскаты
Бьют в барабаны небесных оркестров!
Шорох иголки по чёрной спирали -
И на поклон выйдет старый Маэстро...
Вспомнить былое, мой друг, не пора ли?
____
"Кофейная кантата" - музыкальное произведение, написанное Иоганном Себастьяном Бахом между 1732 и 1734 гг. Известна также по первой строчке либретто — «Schweigt stille, plaudert nicht» (нем. «Будьте тихи, не разговаривайте»).
Фимиам курит скука, на звук не взирая,
Не взирая на запах, на старый сюртук;
Скука чувствами, будто колодой, играет
И костяшками скрюченных старческих рук.
Примостилась вольготно, расселась на кресле,
И, качаясь неспешно назад и вперёд,
Рассуждает, порою весьма неуместно,
Всё о том, что никто её, дуру, не ждёт...
...Я прошу красоты -
Но вокруг только хмурые лица,
Я прошу простоты -
Но запутаны корни сосны,
Не прошу седины -
Шелестят пожелтело страницы,
От начала начал - до весны.
Так бесова бездна кружилась
И под ноги пеплом ложилась -
Ложилась, травой прорастала,
Трава расцвела - и устала.
Устала от бездны бесов,
Устала от солнца жара,
Укрылась под сенью леса,
Но лес унесло пожаром.
Укрылась на горной круче,
Под тучей - серой, плакучей,
Но туча дождем зарыдала,
Трава расцвела - и увяла...
Не надо бы травам вянуть,
Не надо лесу пожара,
А бесам всем - в бездну кануть,
Всем солнцам - жёлтого жару!
...А бесова бездна кружилась
И под ноги пеплом ложилась,
Ложилась - травой прорастала,
Так всё начиналось сначала...
А облака-вагончики везут их прямо к солнышку,
А облака-вагончики легчайшие, как пёрышко...
Зачем уходят дедушки? Зачем уходят бабушки?
Чтоб стать лучами тёплыми, согреть цветы и травушку.
Не надо плакать, маленький! Взгляни, дружок, на небушко:
Вот этот лучик - бабушка, а этот лучик - дедушка!
_____
Давно я стала взрослою, но твёрдо верю - с небушка
Добрейшим солнца лучиком всегда мне светит дедушка...
Долго шагает дорогою трудной,
Ум напрягает и этак, и так,
Как же не стать Василисе Премудрой,
Если Иван рядом с нею - Дурак?
В сказке бывает любовь безрассудной,
Ну а на деле всё выглядит так:
Как же считать Василису Премудрой,
Если Иван рядом с нею - Дурак?
В кулак собирал распоследние силы,
Листал он небесных архивов страницы
Под яркою лампой вечерней зарницы...
И ангелом белым, увы, однокрылым,
Он впитывал города злую усталость
И чистил улыбкой печальные лица,
Как губкой, стирая личину столицы.
А лица сиять начинали, и шалость
В глазах расцветала, как ветка рябины -
Рубиновой мякотью ягод с горчинкой;
И легкая, светлая неба слезинка
Последним штрихом завершила картину...
В надежде на август, на негу нагую.
Не будет ответа? Тогда наколдую
Я людям в подарок чудесную осень.
На берег морской прилечу ровно в восемь
Часов пополудни и, сбросив надежду
(Вот небо, вот море, а я где-то между),
На август, на негу и даже на лето,
Я стану волною зелёного цвета.
На берег морской ты придёшь на рассвете,
Прошепчет на ухо историю ветер,
Но ты не заметишь и, сбросив одежду,
Войдёшь в это море, окажешься между
Волною и небом. Инсайтом случайным
Тебя захлестнёт - перестанет быть тайной,
Что ты между мною и небом, как прежде.
Кто вместе, кто порознь, а мы - где-то между.
я знаю - когда-нибудь, кто-нибудь, где-то,
сидя у берега, глядя на море,
уснёт для себя самого незаметно.
росчерком кисти в турецком узоре
на ткани дозреет зелёный огурчик,
ранним закатом окрасится вскоре
над волнами небо, а тоненький рубчик
в мякоти сердца, невидимой глазу,
лелеет обиду. и, может быть, лучше
лучиком солнца спалить (только сразу!)
нежданное горе?..на свежем просторе
ярким мазком на холсте по заказу
в трилогии нового лучшего лета
август рисует прекрасную сказку!
я знаю - когда-нибудь, кто-нибудь, где-то
пяткой босою потрогает море,
с хрустом раскусит тот самый огурчик,
сорванный с ветки в турецком узоре...
О чем-то небеса моля,
Проснутся вновь кусты сирени,
И легкий ветерок весенний
Вдохнет усталая земля
С любимым ликом акварельным.
На Риволи вбегает Март!
Рисует пальцем на витринах
Давно забытый контур карт,
И получается картина...
Внизу автограф - Мальчик Март.
Повар небесный наденет свой фартук,
В кружки ковшом разольёт молоко,
Девочкам - пинту, а мальчикам - кварту,
Чтобы росли малыши высоко!
Лунной дорожкою рыжая кошка
Лапками тихо ступает в ночи,
Звёздочки яркие светят в окошко,
Музыка ветра негромко звучит.
Пух одеяла укутает нежно,
Примет перина в объятья свои -
Спи, мой малыш, до утра безмятежно,
В добрых руках материнской любви!
Собакой лохматой
Сбежать в Халифаты,
Со вкусом повыть на Луну.
В Дамаске под маской
Арабскою сказкой
В окно заглянуть к колдуну!
А может мне в Вену?
Звездою на сцену?
И арию тенором спеть?
А в волнах Дуная -
Ундина нагая -
В рыбачью укутаюсь сеть!
На площади в Праге
Спросить у дворняги
Дорогу до Карловых Вар,
Вскочить на подножку
Трамвая, и кошку
Вручить мэру города в дар!
На крышах Парижа
(На тех, что пониже!)
Сплясать откровенный "Кан-Кан",
С кораблика в Сену
Нырнуть непременно,
Доплыть до таблички "Руан"!
На улицах Рима
Сыграть пантомиму
И к Римскому Папе на чай -
В сады Ватикана,
Минуя охрану -
Привет, католический рай!
И Папскою почтой
С пометкою "срочно"
Отправить открытку домой:
" Я скоро приеду,
Быть может, к обеду,
Привычное место - за мной!"
...В какие бы дали
Мы не улетали -
До самого края Земли,
Стремимся мы к дому
Дорогой знакомой -
Туда, где себя обрели!
_______________
Лондонский глаз (англ. London Eye) — одно из крупнейших колёс обозрения в мире, расположенное на южном берегу Темзы. С высоты 135 метров (приблизительно 45 этажей) открывается вид практически на весь город. В стихотворении читать как "Лондон Ай"
Вот самолет пошел на взлет,
Бежит машина и ревёт,
Огромные дрожат крыла -
Опять я здесь! Опять смогла
Войти в железное нутро!
Ну что ж, тебе не повезло,
Я полечу - тебе назло,
Мой старый враг, мой верный страж!
А может - сразу да в вираж?
...Шасси надежно улеглись
Под брюхом самолета, ввысь
Направил свой бесстрашный нос
Наш самолёт. Давай, невроз,
Ответь-ка на такой вопрос -
(Сейчас, сейчас, глотну воды,
Протру я руки и лицо,
Найду упавшее кольцо,
Черт, как болят ногтей следы!
Ну вот, теперь могу дышать!) -
Ну почему боюсь летать?
- Ну что тебе, дружок, сказать...
Задумался невроз слегка.
В иллюминатор облака
Кидают равнодушный взгляд,
Спит дружно весь соседний ряд.
Невроз вздохнул и так сказал:
- Картина есть... "Девятый вал",
И.Айвазовский рисовал.
Громадная летит волна,
Вода ревёт, а ил со дна
(Как будто муть со дна души!)
Поднять наверх быстрей спешит
Морских чуланов злую грязь -
Ты не видала отродясь,
Как рвется хрупких нитей вязь!
Так нервы лопнувшей струной
С души свисают, по одной,
Перед стихией ни один
Не властен будет господин,
Будь он хоть мира властелин!
...Опять слукавил мой невроз,
Понять не захотел вопрос.
А дело было тут в ином:
Душил обид и боли ком,
Лимит доверия - истёк,
Бежать бы надо наутёк,
Ан нет! Всё на своих местах
Стоит. И возникает страх -
Приснится самолёта крах,
А турбулентность так тряхнёт,
Что весь салон в пакет срыгнёт!
Пилот уснёт, а тут гроза!
Или откажут тормоза?
И топлива не хватит нам,
Чтоб долететь до жарких стран!
Да не упасть бы в океан -
Полно могу найти причин!
И переменных величин
Не хватит мне, чтоб объяснить,
Чтоб доказать себе самой,
Как пагубен души застой -
Летаем мы, чтоб жить, чтоб жить!
...Финал истории простой:
А я лечу, а я смогла!
Пусть у меня не два крыла,
Но продолжаю я полёт,
Тебе я верю, мой пилот!
По трапу поднимаюсь я,
Ты где, аэрофобия?..
Шелест тихий гондолы чернёной,
Воркотня золотых голубей,
Запах моря - арбузно-солёный,
И прекрасные лица людей.
Посмотри-ка, по лунной трапеции,
В легкой дымке вечерней дрожа,
Незнакомкою в маске - Венеция
От Сан-Рокко идет не спеша.
Читали ль вы сонеты о сонатах?
А о любви Бетховена к Джульетте,
Что сердце покорила музыканта?
Сонату о прекрасном лунном свете
По нотам разучил бродяга-ветер,
Он восхищался гением таланта,
Грустил он об утраченном дуэте,
И презирал пройдоху-дилетанта -
Украл фон Галленберг любовь графини,
Казался ей он краше, чем Бетховен.
А Людвиг? О, казалось, он спокоен -
Отпустит он души своей богиню.
Рояль его с тех пор, увы, расстроен,
Любовь не расцветает там, где трое...
________
Примечание автора:
Соната посвящена 18-летней Джульетте Гвиччарди, которой Бетховен в 1801 году давал уроки музыки. Композитор был влюблён в юную графиню и хотел на ней жениться.
В марте 1802 года соната № 14 — с посвящением Джульетте — была опубликована в Бонне, хотя с первых месяцев 1802 года Джульетта оказывала явное предпочтение композитору Венцелю Галенбергу и, в итоге, вышла за него замуж. Тоска неразделенной любви, мука потери слуха — всё это выразил композитор в «Лунной» сонате.
Сонет № 2.
Любовь не расцветает там, где трое -
Рыдает Долли на груди у Анны.
Нельзя привыкнуть к подлому обману -
И с пъедесталов падают герои.
Так на обломках славной гордой Трои
Получит Гектор от Ахилла рану,
Парис с Еленой шли путём обмана -
Любовь не расцветает, там где трое.
Не будет вечным краденое счастье,
Нельзя любовь взрастить на поле боли,
И сердце разделить нельзя на части!
...Рыдает Анна на груди у Долли,
В плену душа её - во власти страсти,
И слёзы хрусталём летят в ладони.
Снегом укрытое лето
Встретило место святое
Августа пятым рассветом -
Простое, родное, земное.
Круг на снегу начертили,
Храм на снегу укрепили...
Лето, ах, снежное лето,
Верой горячей согрето!
Двери Маджоре открыты -
Прохладные светлые плиты
Политы дождём и слезами.
Под древними образами
Стою я, шепча молитву,
Душою спеша проникнуть
До самой далёкой сути.
Люди, не обессудьте...
Справка:
Базилика Санта Мария Маджоре — одна из знаменитейших церквей Рима и четвертая по величине в городе. Ее здание было построено на месте древней церкви Санта Мария делла Неве (neve — «снег»). Согласно легенде, летом 352 года в день закладки храма в Риме выпал снег, и папа Либерий начертил на снегу окружность, соответствующую будущему периметру церкви. В память об этом каждый год 5 августа прихожан церкви осыпают белыми лепестками цветов.
Старый Рим, мирный Рим,
Мы с тобой посидим,
Прислонившись к стенам Пантеона,
Прогулявшись до Пьяцца Навона,
Мы у Рек четырех помолчим...
Старый Рим, добрый Рим,
Мы с тобой говорим
От утра до утра, не прощаясь,
И на Кампо-де-Фьори цветы нам двоим
Кто-то дарит, немного смущаясь.
Старый Рим, мудрый Рим,
У Треви постоим,
Как горда и печальна вода!
Мы с тобою, мой Рим, о весне погрустим...
Мне пора. Термини. Поезда.
В тот трудный час, когда любовь уходит,
А сердце разбивается, увы,
Дары готовят добрые волхвы -
Любовь не ждёт, сама тебя находит:
"Да будет так, сынок,
Всему придёт свой срок!"
В тот трудный час, когда звезда не светит,
И облака упрятали луну,
В глаза святой Марии загляну,
На все вопросы мне она ответит:
"Да будет так, сынок,
Всему придёт свой срок!"
Да будет так - я повторю за Нею,
Небесной мудрой матерью своею...
Я хочу, чтоб представили вы,
Будто в небе над нами нет Рая,
Под ногами - лишь шорох листвы,
Под землёю - от края до края -
Лишь земля, Ада нет. Нет молвы,
И живём мы сегодняшним днем,
Шар земной не делили на страны,
На войне никогда не умрём -
Ведь войны не бывает! Как странно,
Но религии нет, мы зовём
Обитателей нашей Земли
Жить в согласии полном и мире -
Я мечтаю, и мысли мои
Как лучи в светоносном эфире*,
Как жемчужины в летней пыли...
Я хочу, чтоб представили вы,
Будто голода нет на планете,
Всё для всех, навсегда, не взаймы!
Люди - братья, и счастливы дети,
Никогда не бывает зимы
На прекраснейшем теле Земли.
Жить в согласии полном и мире
Я мечтаю - и мысли мои
Как лучи в светоносном эфире,
Как жемчужины в летней пыли...
*Светоносный эфир - (от др.-греч. верхний слой воздуха) — гипотетическая всепроникающая среда. Концепция светоносного эфира была выдвинута в XVII веке Рене Декартом. Эфир рассматривался также как материальный аналог ньютоновского абсолютного пространства.
Пока из дальнего села
не привела Судьба Осла...
С Ослом любезная Ветла
без всякого на то труда
беседу было завела:
- Мол, я тебя всю жизнь ждала,
стройна, красива, молода...
- И-А-рунда! - сказал Осёл, -
Тебя не зря, Ветла, нашёл!
Прогнали люди из села
того упрямого Осла
за то, что портит урожай
(сажай деревья - не сажай)
и нет другого ремесла
у глупого того Осла!
Скатилась по стволу слеза...
Приходит ночь, Луна взошла,
тиха округа, даль светла...
А на траве вокруг пруда
валялись ветки.. Вот беда -
погибла бедная Ветла!
Ветлу срубили на метлу.
Зачем? За что? ..Привет ослу!
________________
У басни этой есть мораль,
и хоть Ветлу мне очень жаль,
совет мой авторский таков:
Не тратьте время на Ослов!
Купить билет на поезд скорый,
И, коротая разговором
То время, что вагон летит -
А поезд скорый едет споро -
Попасть в Париж. Париж манит!
Париж зовёт, Париж играет,
Париж двух братьев приглашает,
Париж манит их, как магнит -
Огнями кабаре сияет,
Ажурной башнею пленит!
У братьев наших было дело,
Давно решили братья смело
Улыбку чью-нибудь купить -
Жить без улыбки надоело,
Куда ж бежать? В Париж спешить!
В Париже есть такая дама,
Что на картине с панорамой,
Слыхали братья, что весь мир
С ума сошёл - такая драма! -
По этой даме. Но кумир
У братьев был родной, английский,
Его не раз под рюмку виски
Хвалили братья Боб и Билл -
Хвалили, кушая сосиски
В трактире, что в деревне был.
Кумиром братьев был котяра,
Герой забавной книжки старой,
Что Льюис Кэрролл написал -
Всегда ходили братья парой,
Что Билл читал, то Боб читал.
В Париже братья в Лувр заходят,
В крыле Денон по кругу бродят,
Ба! Вот она, красотка та!
Монокли на неё наводят,
Глядят: не женщина - мечта!
Приметна, в теле, горделива,
И нравом вроде не строптива,
Мила, умна, бодра, добра,
И рама вроде бы красива -
Бёрем, понравилась! Ура?..
..Затылки рыжие чесали -
Какие им еще Версали
В Париже этом посетить:
Улыбку Боб и Билл искали,
Чтобы друг дружке подарить!
Из Лувра братья наши вышли,
На поезд сели, поразмыслив,
И едут в Лондон - Боб и Билл.
Билл был кутилой-заводилой,
Билл брата Боба убедил,
Что нет улыбки в мире шире
Котяры, что живет в Чешире,
И коль ты в Англии рождён,
Бери свои, а не чужие
Улыбки. Наповал сражён
Наш Боб метафорою меткой,
И утерев слезу салфеткой,
Вздремнул на Билловом плече...
Проснулся - на перроне, в клетке,
В неярком фонаря луче,
Улыбка радостно сияла,
Зубами белыми сверкала,
Чеширского того кота,
Что был у братьев идеалом,
Ну что, берём? Улыбка та?
- Берём! - вскричали братья наши,
Кота родного нету краше, -
Сказали братья Боб и Билл.
А кот чеширский лапой машет -
Саму Джоконду победил!
Что ничуть не мешает им рьяно,
С прилежанием службу нести,
Чтоб не стало в искусстве изъянов -
В Эрмитаже на страже коты!
Выгибают пушистую спинку,
Выходя на родное крыльцо,
Зал Да Винчи котам не в новинку,
И "Данаю"-то знают в лицо,
"Возврашение блудного сына"
И "Святое семейство" хранят:
Чтобы мыши не сгрызли картины,
Все коты Эрмитажа не спят.
По ночам галереи пустынны,
По паркету лишь стук коготков,
На котов сверху смотрят картины
Да Луна из-под куч облаков...
Зал Матисса коты обожают
И приходят туда всякий раз,
Звонко "Музыка" "Танец" играет,
"Марроканец Амидо" подчас
С полотна подмигнёт им, хвостатым,
А в "Окне на Таити" рассвет
Над прекрасным притихшим фрегатом
На душе оставляет свой след.
Чуть заря в окнах робко займётся,
В зал петровский кот тихо бредёт,
Где на троне клубочком свернётся
Страж мохнатый, и мирно уснёт...
Чтоб не стало в искусстве изъянов,
В Эрмитаже на страже коты,
Как герои старинных романов,
С мировою культурой - на ты!
С Малой Садовой и сразу - на Невский,
Может, когда-то здесь шёл Достоевский?
Может, Есенин брёл утром весенним?
Ленин-Ульянов - по лужам осенним?
Шли рядом с домом под номером третьим
Люди, которых уже мы не встретим...
Стих мой, однако, совсем не об этом,
В Санкт-Петербург я приехала летом,
Хлеба и зрелищ душа возжелала,
Зрелищ - полно, дело было за малым -
Хлеба добыть бы, да к центру поближе,
Невский, пожалуй, не дальше Парижа!
Вот магазин Елисеевых, братьев,
Вы не найдете здесь туфель и платьев,
Горы сыров и колбас всевозможных,
Полные полки сырочков творожных,
Высятся башни из банок консервных,
Очередь вьётся из барышень нервных,
Сахар, багеты, конфеты и греча,
Хлеб я беру, выхожу. Вот так встреча!
Мяу! - разносится ветром. Откуда?
Мяу! - я слышу опять. Что за чудо?
Разума шутки, причуды сознанья?
Слушаю я, затаивши дыханье -
Мяу! - разносится сверху, с фасада,
Все его знают - героя блокады -
Бронзовый кот, горделивый, усатый,
Добрый, упитанный, но не пузатый,
Нежно зовёт на охоту ночную
Дружку свою - озорную, родную -
Кошку из дома под номером третьим
С Малой Садовой, на Нашей Планете,
В Санкт-Петербурге, тогда - в Ленинграде,
Кошки представлены к Вечной награде,
Крыс победили в блокаде суровой -
Помнят соседки на лавках дворовых,
Помнит учитель, с указкой стоящий,
И почтальон, в наши двери стучащий,
Помнит художник с мольбертом подмышкой,
Помнит поэт, что писал эту книжку,
И продавец в Елисеевском тоже
Помнит о подвиге бронзовых кошек,
Кот Елисей, что живет на фасаде,
И Василиса - при полном параде,
Кошка из дома под номером третьим,
С Малой Садовой, на Нашей Планете,
В Санкт-Петербурге, тогда - в Ленинграде,
Кошки представлены к Вечной награде!
...Ей ни к чему ордена и медали,
Просит она, чтобы не воевали
Люди друг с другом на Нашей Планете -
Кошка из дома под номером третьим...
На ладони открытой моей,
Всем законам назло и приметам,
Средь теней, и лучей, и огней -
Концентрацией чистого света -
Та звезда, что ночами звала,
Когда занавес бархатный падал,
Отражаясь во всех зеркалах
Бесконечным дождём звездопада!
Подарю я тебе ту звезду,
Пусть некстати, пускай невпопад!
Будешь знать, что люблю я и жду -
Побежали! Скорей! Звездопад!
***
Ночною звездою
Лететь за тобою,
И утренним Солнцем
Стучаться в оконце,
Прирученным зверем
Остаться у двери,
Цветами пиона
В тени у балкона,
Осколками вазы,
Обрывками фразы,
Закладкою в книге,
Нежданной интригой,
Кофейною гущей,
Рекою текущей,
Тропинкой лесною
Бегу за тобою...
***
Почему у звезды пять углов?
Почему у ладони пять пальцев?
Почему не хватает мне слов?
Почему продолжаю скитаться
По страницам романов чужих,
По куплетам не спетых мной песен?
Завершая свой звездный триптих,
Отпускаю звезду в поднебесье...
И по одной кидать, кидать в фонтаны,
Загадывать желание - и вновь!
С газонов рвать бездомные тюльпаны,
Вино пить молодое из стакана,
А лучше - из бутылки! За любовь!
Бежать по теплым лужам без оглядки,
Сандалии - в руках, подол - узлом!
Асфальт разрисовать мелком украдкой,
От ветра разметавшиеся прядки
Не собирать в причёску. Всем назло
Пропеть вторым сопрано серенаду,
И, захлебнувшись смехом, - вновь и вновь -
Всю ночь кружиться в вальсе до упаду,
Обрадоваться звёздному параду,
И выпить из бутылки - за любовь!
..Бывает, просыпаюсь среди ночи,
Кусаю губы - так, что сразу в кровь!
А память отпускать тебя не хочет,
Льёт дождь в окно и гром вовсю грохочет,
Как будто хочет выпить - за любовь!
Лучи излучину ласкают,
В лесах шёлк ёлки молодой
Своею тенью укрывает;
В истоме летней росы тают,
И, чередуя с чередой,
Покроет бязью базилика
Родное лето. Цвет ланит
Нежнее первой земляники,
Любуюсь красотою лика,
Шифон шафрана шелестит -
Шагает штапельное лето!
Льняною россыпью цветов
Земля любимая согрета,
Благоухание садов -
Как лета русского примета
Удачных дачных вечеров...
Июль накинул на часы лассо,
Секунды разбежались врассыпную -
Латыневед Пьер-Франсуа Тиссо
Отважно ратует за жизнь иную!
Июль накинул на часы лассо,
Но воск под солнцем тает, и руками
Скульптуру первую мадам Тюссо
Ваяет в честь Вольтера... Не снегами,
А пухом тополиным бьет в лицо,
Сморил июль меня - я в в полудрёме -
И вновь накинул на часы лассо:
Размахиваю флагом на балконе
И в такт толпе скандирую опять:
"Урррааа! Свобода, равенство и братство!"
...В тени Бастилии не надо спать -
Там время шутки шутит над пространством!
____________
Примечание автора -
1. "Свобода, равенство, братство!" - Девиз Великой Французской Революции,
началом которой считается взятие Бастилии 14 июля 1789 года.
2. Джеймс Тиссо - французский художник, создал 700 акварелей на тему Ветхого
Завета и жизни Иисуса.
3. Пьер-Франсуа Тиссо - деятель Великой Французской Революции, преподаватель
латинской поэзии в Колеж де Франс.
4. Мадам Тюссо - персонаж известный, полагаю, не нуждается в пояснениях))
Первой скульптурой мадам Тюссо действительно была скульптура Вольтера.
Вольтер неоднократно был узником Бастилии.
Анхиноя была дочкой Нила,
Океан называл ее внучкой,
Ну а Бел - старший сын Посейдона -
Анхиною забрал себе в жёны.
В этом славном любовном союзе
Родились, как положено, дети -
Мальчик назван был Пигмалионом,
Стал царём он прекрасного Кипра.
На досуге отвлечься желая
От нелёгкого царского дела,
Он ваял золотые скульптуры,
Украшая слоновой их костью...
...Хрисоэлефантинная дама
С пъедестала взирала сурово
На несчастного Пигмалиона,
Что влюбился в своих рук творенье.
Он дарил ей от сердца подарки,
Одевал в дорогие одежды,
Оставалась она недоступной
И смотрела куда-то в пространство.
Царь пошёл на поклон к Афродите,
На колени упал перед нею,
И, умывшись солёной волною,
Попросил Афродиту вмешаться.
Та прониклась душою и сердцем,
И рукой своей быстрой и лёгкой
Оживила она Галатею,
Окропив ее пеной морскою...
Галатея сошла с постамента,
Улыбается Пигмалиону,
Восхваляет наш царь Афродиту -
Подарила покой его сердцу!
Сказка наша была интересной,
Но все сказки подходят к финалу -
Трех детей родила Галатея,
Одного из них Пафосом звали,
И теперь, приезжая на Кипр,
Я всегда навещаю то место,
Где из пены морской Афродита
Выходила на каменный берег...
Разбегаются волны, стремясь к сердцу водоворота,
Свитки Мёртвого моря ночным привидением бредят,
Между пятницей и воскресеньем таится суббота -
День седьмой. Раскалённая крыша вселенской потери
Отдохнуть приглашает меня - я забыться способна.
Отзываются скрипом несмазанных петель у двери
Крики чаек над морем: свободна! свободна! свободна!
Я лечу, я парю, мне легко, но обидно до боли -
Не заметил Адам, что и я ведь была плодородна,
Темноокая, дикая и непокорная воле,
Я хотела быть рядом, хотела быть ровней супругу -
Не случилось, и я над своею плачевной юдолью
Одиночеством маюсь и каюсь - и снова по кругу -
Грязь молвы метит больно: по самую маковку сердца!
От порога к порогу на ухо судачат друг другу!
Кто сказал, что гублю я ночами невинных младенцев?
Я над каждой - клянусь! - колыбелью с ребёнком уснувшим
Оберег оставляю, защиту несёт он владельцу -
"Батна - Одем - Аморфо" - назло силам зла вездесущим
Парадигмою Рая расчерчены неба скрижали!
Неугодна Лилит темноокая всем жизнь дающим,
И её вы, конечно, в Эдеме не ждали...
Примечание автора:
1. Адам - Сын Земли (ивр.)
2. Ева - Дающая жизнь (ивр.)
3. Лилит - первая жена Адама, упоминается в некоторых ранних апокрифах христианства, не вошедших в библейский канон.
4. В "Свитках Мертвого Моря" Лилит упоминается как ночное привидение.
4. "Батна - Одем - Аморфо" - другие имена самой Лилит: чрево, краснота, не имеющая формы.