Где якуты – там и чача:
Гомарджоба, шашлыки,
«Что пять тыщь? Бери без сдачи!»
Ну и новость, мужики!
Где таджики – там и виски:
Малт и блендед, трубка, клуб,
Канапе на зубочистке,
Врёшь, хотя на вид неглуп.
Где грузины – там и пиво:
Рулька, вобла, чипсы, ёрш,
Пьёшь помногу, ходишь криво,
Вот на вид неглуп, а врёшь!
Где чеченцы – там и бренди:
Крепость, выдержка, букет.
Вот про них – уж точно бредни!
В жисть я не поверю, нет!
А где русские - томатный
Сок, вода, зелёный чай,
Квас, дискуссия без мата,
В это – верю, так и знай!
Припев:
Май, дожди на город ты не лей!
Добрым солнцем улицы согрей,
Подари России ясный день,
Слёзы счастья, первую сирень…
2. Они глядят на нас с тобой,
И мы не можем отвернуться,
А ты вот так пошёл бы в бой,
В тот бой, откуда не вернуться?
И крикнув хриплое «За мной!»,
Подставить грудь свою шрапнели,
Они смогли, чтоб мы с тобой,
Любили, спорили и пели.
Припев:
3. Шли, стиснув зубы, на таран,
В атаку шли в степях за Волгой,
И вот наказ, что ими дан:
«Жить в мире, праведно и долго,
Растить детей, беречь страну,
Покой лесов её и пашен,
И помнить павших в ту войну,
Шагая тихим майским маршем».
Припев:
4 Людской рекой полки идут,
Живых и павших строги лица,
И сорок пятого салют
Сияет в небе как зарница.
Альбом семейный свой открой,
Найди там снимки фронтовые,
Не умер прадед твой - герой,
Он частью стал души России.
Припев:
Какое странное место кинозал:
Кто здесь ходит на фильм посмотреть, а кто – зрителей.
Вот мы пришли, расселись, посмотрев на билеты,
Но увидели какую-то чужую, невзрачную девчонку,
Сидящую почему-то напротив нас,
Похоже на кадр неизвестного фильма:
Она, достав из такой же невзрачной сумки письмо
Уткнулась в него на его чтении.
Но тут в зале стемнело,
Фильм, который мы полагали
Целью нашего прихода, начался, и тут,
Шумя и подсмеиваясь,
Парочка, состоящая из мальчишки лет шестнадцать
И такой же девчонки вломилась в зал
И плюхнулась на места справа и слева
От этой читающей простушки.
Этот кретин вдруг на весь зал
Задал ей вопрос:
«Кто-то сидит на этом месте?»
Она ответила «нет», и он глубокомысленно
Произнёс: «так ты одна ходишь в кино? Ну-ну…»
Но тут его девчонка взяла эпизод
В свои руки, и парочка пересела на другие
Места, оставив читающую в покое.
А фильмец-то - что за деньги –
Был как раз «нештяк»,
Да только девчонка его почему-то
Не досмотрела,
Вскочила после первого получаса и скрылась
В дверях со своей обшарпанной
Сумочкой и письмом невесть от кого.
Оригинал для тех, кто знает English получше меня.
THE ALIEN
by Charles Bukowski
we went to see the alien and a rather homely girl
came in and sat in the seat in front of us.
the movie hadn’t begun and she took a letter
out of her purse and read it.
then the movie began.
in the dark came two arrivals
a young boy of 16 or 17 and his girl.
he sat next to the homely girl and his girl sat
in the seat on the other side of him.
then the boy said to the homely girl:
“is there anybody sitting in this seat?”
and she told him, no, there wasn’t
and then he said,
“you mean you go to the movies alone?”
after a minute or so the boy and his girl
decided that there were better seats elsewhere
and they left.
it was a good movie but the homely girl
got up and left when it was about one third
finished.
Полей озноб ещё не скоро,
Румянец яблок тешит взгляд,
Последний бабочек парад,
И птичьих крыльев вялый шорох.
Как ни колдуй, река остынет,
Другая красота придёт,
«До встречи» - тихо Рейн шепнёт,
И, хмыкнув, сеть паук накинет.
Оригинал:
Вагнер Таня
Ade, ade! - singt aufgewuehlt der Rhein
Nun steht der goldene Oktober vor der Tür
in prächtig schönem Kleid aus bunten Blättern.
Beschenkt uns reichlich mit dem warmen Wetter
und schmückt mit Spinnenweben weite Flur.
Das Feld bereitet sich aufs neue Jahr.
Mal hier, mal da, fällt reifer Apfel runter.
Noch flattern hübsche Schmetterlinge munter.
Zum Süden zieht die große Vogelschar.
Bald kehrt der kalte Winter wieder ein
und lässt die Schönheit in dem Grau ertrinken.
Natur erstarrt in ihrem Abschiedswinken:¬
Ade, ade! - singt aufgewühlt der Rhein.
Становится яснее тень твоя,
И благодатью полнится святой,
Но свет дневной впустила в сон заря,
Закрыв глаза туманной пеленой.
Благослови, о, Бог, работу глаз моих,
Способность ясным днём, мне видеть дай,
Не только в ночь яви нечёткий блик
Любимой тени, занавеси в рай.
Предназначенье дней нам ночи заменять,
Но только ночью свет слепит меня
William Shakespeare's Sonnet 43
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would, I say, mine eyes be blessed made
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
На вокзал искать путану?
На «субботник» обязать?
Можно бы, да вроде рано,
И до ночи долго ждать.
В туалет отлить мы вышли,
Дверь открыта в кабинет,
Кто-то там сидит и пишет…
А ты ныл, что «ляли»нет!
Всё при ней: и грудь и бёдра,
И погоны – низший чин,
И приятная на морду,
Что, блин, надо для мужчин?
Правда, вроде как башкирка,
Может даже и не пьёт,
Как начнёт, шалава, фыркать,
Может, братцы, ну её!
Но «шампузик», как известно,
Кто рискует - пить горазд,
«Лейтенант, у нас есть место
За столом - оно для вас!»
Ты гляди, не отказалась!
Пила с нами наравне,
Даже вроде прижималась,
То к соседу, то ко мне.
Ну, а дальше…, а что дальше?
С бодуна трещит башка,
Заявленье лейтенатши,
И мазок на ДНК.
Да была б она простая,
Типа «блогерша-экстрим»,
Иль хотя бы постовая,
Всё б развеялось, как дым,
А у ней, у этой шмары
Батька - Золотова друг!
Как не хочется на нарах
Оказаться этак вдруг!
Так, товарищи, короче,
Слушать всем, что я сказал:
Если «ляльку» вдруг захочешь,
Отправляйтесь на вокзал.
Плачь, не плачь, не уголубишь
Птицу хищную обид,
В хрип ори: «Да что ж вы, Люди!»
Будешь ими же и бит.
Много в темечке и плоти
Мест, где впору топору
стукнуть мне: и вы умрёте,
Стукнуть вам: и я умру.
И в грязи в обнимку лёжа,
Кровь сведя в один поток,
Вдруг помыслишь: «Может всё же
брать не стоило, браток,
Тот топор, весьма сподручный,
Для убийств под крик «Ура!».
Но, видать, уж очень скучно
Людям жить без топора.
Но власть, Серёга, - не кузен,
Не ты, не прочие родные,
Я не люблю её совсем.
Любую власть над нами, ними.
И либерал - не изумруд,
Не фианит дешёвый даже,
Бывает: шумно, складно врут
Бывает, правда, - правду скажут.
У власти нынешней пошиб,
Какой-то мелко-пошловатый:
По виду - блюдо «haute cuisine»
Но… из картошки гниловатой.
Пожрать в три горла, ухватив
Лежит что плохо и не очень,
(Хотя запишем мы в актив
Очистку Арктики от бочек).
Но старому, Серёжа, псу
Не обучиться штукам новым,
И мне, приятель, не к лицу
Фасона скрепного обновы.
Вот от иных не ожидал
Такой подвластности: не стоят
- послушай старого жида –
Фанфарных выплесков те двое,
И иже с ними, что сидят
Устроив зад в уютных креслах,
Им срать, Серёга, на тебя,
На всех: и местных, и не местных.
Учил любви меня Толстой
К России-матушке болезной:
Слезу не лей и од не пой,
И жить старайся… типа честно.
Мы - немытая Россия,
Правда, в этом наша сила:
Коль на нас полезет враг,
Чуть вдохнёт и сразу – бряк!
Но не лезет враг открыто
В наше русское корыто,
Он, коварно, это враг
Сеет в нас вонизма страх.
Задолбали нас гиены
Пропагандой гигиены
Откровенно: знаешь, Лиз,
Я б не мыл, ни верх, ни низ!
Только те, кто клянчит гранты,
Пользуют дезодоранты,
Настоящий же джигит
Хрен подмышки освежит.
Был бы я Рамзан Кадыров,
Запретил бы «Мойдодыра».
Ну а если б Путин был,
«Парфюмера» запретил!
В-общем, Лиза, всё в порядке,
Скоро будешь ты прокладки
Из газетки мастерить,
Да Россию материть.
На пороге каризас новый.
Рушатся страны основы,
Уж какая тут «Шанель»,
Не попасть бы на панель!
Так, что, Лиза, без обиды:
«Наша Раша – вши и гниды»
Прочитал я лизин блог,
И айда на ловлю блох!
На электронах на почтовых
Летит рецензия к стихам,
Ямщик мордастый, в шапке новой
на облучке, по виду - хам.
Сидит, с усмешкой вспоминает
Под электронов скачку-прыть,
Как он, кухарку обминая,
Забыл гостинец ей купить.
Как запах лукового пота,
Перебивал из кухни чад,
Как бормотал он спьяну что-то:
Небось жениться обещал.
А что? Где надо, там округла,
Вот только зуба сверху нет…
И кожи цвет какой-то смуглый,
Видать татары есть в родне.
Да что ей в жёнах зубы скалить?
В деревню сразу к старикам,
Тут скоро станция ямская,
Переменить упряжку там.
Ямскую станцию «Модемы»
Содержит отставной солдат.
Он не подсмотрит ваши мемы
И не отправит их назад.
Он электронам всыплет в ясли,
Каких-то квантовых кормов.
Чуть подворует, это ясно,
Так все твердят «Давай обнов!»
Жена да семеро по лавкам,
Которых сдуру наплодил...
Той - юбку, той – платок, той – лапти,
Тому – гармонь, а он один.
А что за пенсия, Создатель!
Да тут не хватит на табак,
Все говорят, что тырить хватит,
И вправду хватит…да вот как?
Ямщик бумаги все заполнит,
Хозяйку оглядит с детьми,
Прикрыв глаза, кухарку вспомнит,
Как содрогались впых они.
Несите электроны мемы,
Вы сыты, отдохнул ямщик,
Он сквозь поля и микросхемы,
Его до автора домчит.
Тот ваше мнение откроет,
Прочтёт, лукавый даст ответ.
Его читать вам вряд ли стоит
Там смех да грех, а чувств вот нет…
Не сорок видов колбасы
И не турбины с пирожками,
А из синтетики трусы
Попали нынче под регламент.
За этот шаг, боюсь, друзья,
Никто с начальников не спросит:
Ведь тип такой, пардон, белья
Жена Медведева не носит!
Им чистый хлопок подавай
На ихних ….бёдрах благородных!
Как далеки они, вай, вай,
От нужд и чаяний народных!
Волнует же простой народ
Такой аспект, такая малость…
Чтобы трусы вот эти вот
Легко стирались и менялись.
Когда мужик в иной момент
Трусы с неё снимает ловко,
Ему плевать каков процент
В них шёлка, лайкры или хлопка.
Да хрен бы с ним, какой трусы
Регламентирует регламент!
Не задохнуться б от красы,
Красы, ну той, что под трусами.
В сражениях «трусы-нейлон»
В боях регламентных с Европой
Обычно побеждает он -
Наш минский батька хитрожопый.
Ох, усмехнётся он в усы
И скажет: «Хосподи, Исусе!
Вот вам с кружавчаком трусы
Найлону много у в Беларуси!»
2015 г.
----------------------
Животик
(Лирика /
городская)
Сколько у меня игрушек!
С батарейками и без,
Я ещё люблю покушать,
А мне дедушка: «Балбес,
Ты б занялся физкультурой,
Бегал по утрам со мной,
Подкачал мускулатуру,
И животик пухлый - в ноль!
Твой животик! Ну, не сразу,
Месячишек надо б шесть,
А вот бабушкины зразы:
Их поменьше надо есть.
И поменьше бы гарнира,
Сладких пирожков, конфет,
Выпил триста грамм кефира,
И тебя стройнее нет.
А на ужин мы капусту
Будем есть с тобою, брат,
Понимаю, что невкусно,
Но гляди не результат:
Твой дедуля в спорте – лидер,
Вот давай, пощупай пресс!
Что? Вчера на кухне видел
Как я в холодильник лез?
Колбасою сильно пахло?
Баба знает? От тебя?
Да, Морозова, блин, Павла
Воспитали мы, ребят…
Этот Павлик с деда начал,
А потом, за всех, за нас
Он возьмётся, как иначе,
Что ж за времена сейчас!
Павлик этот даст нам жару…
Ты ещё поголоси,
А потом котлеток пару
У бабули попроси.
Ты не Павлик? Ах, ты - Дима!
Ну, не плачь, хороший мой,
Значит, пузу бой дадим мы,
Ты да я, да мы с тобой.
Я ж люблю тебя, балбеса!
А колбаски я коту
Дать хотел из интереса...
Боже, что же я плету!
Что-то к песне не могу
Подобрать мелодию,
Как любилась я в стогу
С мальчиком Володею.
Девки, что-то скучно стало
Прямо до икоты!
Мужиков, наверно, мало
А что есть – идиоты.
Я на юбку наскребла
Сатинету яркого,
Мужика себе нашла
Ох, и в койке жаркого!
Вперемежку я гулял
С Юлькою да с Иркою,
Нынче денег – по нулям,
Видно брюки с дыркою.
Расскажи как молодым
Был ты, дед Микола,
Ты куда ручонки тянешь?
Это ж мне для школы!
Сидит милый в Интернете,
Лайкает там фотки,
Может глянешь на меня,
Я же баба всё-таки!
Нынче цены поднялись
Выше небоскрёба,
На колбаску я смотрю,
А поди попробуй!
Бабка смотрит сериалы
Недовольно морщится:
«Что-то сексу в них так мало,
А, бывает – хочется!».
«Всё, что хочешь, - обещаю-
Сделаю для рыбочки!»
Эcэмэску набираю:
«За аборт спасибочки!»
Милый, милый, как ты толст!
Я ж не через Волгу мост,
При подобной тяжести
Нету в сексе радости!
Бабы после «пятисот»
Будто из журнала,
Ну, а коль – не высший сорт:
Значит выпил мало!
Прилегла я на диван,
Ко мне пристроился Иван,
Думала – намеренно,
А он спит как дерево!
Как для друга Ванечки
Испеку я шанежки,
Чтоб меня с утра до ночи
Целовал он что есть мочи!
Милый – интеллектуал,
Меня культурно развлекал,
Развлекал и так, и эдак,
И в подъезде напоследок.
Мы пропели вам частушки,
Дерзкие да звонкие,
Ясно, их писал не Пушкин,
Ну, а мы с девчонками!
Ну да, ну может только к середине века
С мячом чего-то подрастёт у нас в России,
И будет по полю как Санчес юный бегать
И точно Эдер забивать голы красиво.
Не только задницей давить песок на пляжах
И селфи слать в Фейсбук: «завидуйте плебеи!»,
Но и противников крушить, да тех, кто даже
Фарер, Андорры, Сан-Марио не слабее.
Футбол по сути – только детская забава:
Не жизнь спасаешь и не в космос шлёшь ракеты,
Но ты орёшь безумный, а соседи справа
И слева все орут в безумье сладком этом.
Давай пасуй, ну, этот гад он что ж не видит,
Что в центре там стоит свободным Тёмка Дзюба!
Тут каждый тренер на трибунах, каждый Хиддинк,
И лучше знает президента нужды клуба.
Как же немного нам болезным в жизни надо!
Смешное слово это русское «болельщик».
А на экране плачет девочкой Рональдо,
И жизнь становится чуть чуточку полегче.
Июль 2016, Чемпионат Европы
Мы в логове сидим, в глухой осаде.
Враги, кругом враги, с боков и сзади,
Флажки, кругом флажки из бязи красной,
И нет, чтобы уйти, тропы запасной.
У хитрых егерей расчёт коварный:
Потомственных волков – гуртом на псарню.,
А лося недоеденную тушу
Прибрать себе и съесть за милу душу.
Но мы повадки их давненько знаем,
Её не доедим, а закопаем,
Чтоб егерям ни грамма не досталось,
Пускай едят свою мясную радость.
В осадной жизни нам не надо умных,
В таких делах хватает хватких, шумных,
Чтоб забивали трубным гласом писки
И составляли тех, кто «против», списки.
Мы были, будем, есть единой стаей,
От стайности своей слегка усталой,
Мослы дробить блескучими клыками
У тех, кто будет, был и есть – не с нами.
Вожак у стаи? А вожак: он есть ли?
Мы только части той вселенской сети,
Что зло «добром» простой душой считает,
И нас сегодня как «не наших» травит.
А завтра – наш черёд вершить облаву,
И егерь наш не по уму, но – правый,
А завтра мы флажками лог завесим…
Как мир мудрён для стай и стаям тесен!
А вот мой, - временем проверен, -
Приватный способ текст тачать:
Закрыть калитки, окна, двери,
И на вопрос не отвечать:
:
«Эй, есть живые, иль кто умер?»,
И постаравшись не скрипеть
Запрятаться в квартирный угол,
И там беззвучно рОманс петь
Про отворённую калитку,
И на головке жемчуга,
Про ухаря, который прытко,
Наставил муженьку рога.
А в результате текст выходит,
И чувств в нём, страсти, о-го-го!
Про двух влюблённых, но по моде -
Они и пола одного.
Мы ограничимся катреном,
Тем более, в таких делах,
Я не Будищев и не Лернер,
Не Клёнова, увы и ах!
«Сообщи мне свой код втихомолку,
От замка, что стоит на двери,
Но только не забудь помоднее бейсболку,
Поприкольней татууу подбери…»
«А может мне дадите КВИПа?»
Задам стеснительный вопрос.
Я бы за это дело выпил
Винобль Менар, Шато Марьёз.
По сорок евро за бутылку,
И закусил бы шаурмой,
Огурчик подцепил на вилку,
Как было б славно, боже мой!
Икнул с отрыжкой благородной,
Как требует того букет,
А то я кто? Поэт народный,
Считай, что вовсе не поэт.
Родню возьми. Меня стыдится,
Моей беззванности такой,
А мне уже, друзья, не тридцать,
И в небо скоро на покой.
А что я там скажу на небе:
Стихи писал, на конкурс слал,
И под судом ни разу не был,
Но КВИПом-то, увы, не стал.
Читал стихи мои. Штук десять,
Поверите, сам Злой Андрей!
Не пойте мне военных песен,
А дайте КВИПа поскорей!
Я здесь уже четыре года,
От курса сайта – ни на шаг.
Носить я обязуюсь гордо
Корону КВИПа на ушах.
Снимать её? Да только в бане,
Когда мочалкой темя тру,
Да пусть меня сто раз забанят
Как графомана, если вру!
Утром спрыгнули на травку,
Осмотрелись, видят: кот
Мирно греется на лавке
И, похоже, их не ждёт.
Покормить кота хотели
Манной кашей, только он,
Шмыг в кусты, ну, в самом деле
Что за важный фон-барон!
Со щенком соседа Юрки
За мячом гонялись вскачь,
А потом играли в жмурки
С Юркой, позабыв про мяч.
Побывали даже в луже,
Что осталась от дождя,
Но намокли лишь снаружи,
Что носочки подтвердят.
Прыгали через скакалку
Раз подряд, наверно, сто,
Только бабушка, как жалко,
Позвала. «Пора за стол»
Телевизор посмотрели
Только, правда, полчаса,
Пересели на качели,
Полетали в небеса.
С братом Юркиным Илюшей,
Налепили куличей,
А малыш вдруг их разрушил,
Нет, скажите, вот зачем?
Дружно жали на педали,
Чтобы Юрку обогнать,
А потом вдруг закричали:
«Ну-ка ужинать и спать!»
Дружно жали на педали,
Чтобы Юрку обогнать,
Но с крылечка закричали:
«Ну-ка ужинать и спать!»
Лампочки зажглись в окошках,
Жаль, что быстро день прошёл,
Как же туфелькам на ножках
Бегать было хорошо!
Встали рядышком у стула,
Посмотрели на кровать,
Видят: Зиночка уснула,
Ну, и им пора поспать.
Оригинал:
Раиса Татаркова
https://www.stihi.in.ua/avtor.php?author=50946&poem=276242
©Босоніжки
Ці гарненькі босоніжки
(На прудкі дитячі ніжки),
Сплять собі в кутку тихенько.
Заморилися, маленькі,
Бо зробили справ багато,
З ранку вибігши із хати:
Під кущем кота шукали,
М’яч тікав – наздоганяли;
Підійшли до цуценяти
Й запросили разом грати;
Стрибунця в траві ловили,
За цукерками ходили;
Дерлись на піщану гірку,
У піску робили нірку;
На скакалочці стрибали,
У калюжі побували;
Тиснули на дві педалі,
Щоб колеса мчали далі;
За метеликом ганялись
І на гойдалці гойдались;
Танцювали, тупотіли,
Стрімко з гірки вниз летіли;
Грали в піжмурки та лОви…
Завтра все почнеться знову!
Компьютер, сумрачный экран,
И файл невзрачный – боевое донесенье,
Сгорел он в танке: Моверман,
Близнец отца, мне незнакомый дядя Сеня.
Трофейный танк, ты - командир,
Простой сержант с медалью «За отвагу»,
Твой экипаж, видать, тебя любил
Бойца три русских в танке чешском «Прага».
Горячий август, город Ржев,
А год войны второй лишь только, парень!
Всего в обрез, и только гнев
Без меры, боль, страна, и с нами Сталин.
А что видал ты: метрострой,
Да молоток - товарищ твой отбойный,
Отец-вдовец, да брат с сестрой,
И нрав ваш мовермановский спокойный.
Футбол, велосипед, коньки,
Шпана на вешняковской танцплощадке…
Ведь это наше, мужики!
За это будем гадов бить нещадно,
За тёток минских, что во рву
Расстались с жизнью, не пропев молитвы,
За Ленинград и за Москву,
За Ржевский выступ, кровушкой залитый.
В глаза не глядя, лейтенант:
«Давай, Семён, поддерживай пехоту,
Ну, знаю я - дерьмо твой танк,
Да где ж другой возьму? Иди, работай!
Снарядов пять и пулемёт,
Три пары глаз, глядящих в душу прямо,
И крик твой «Вашу мать, вперёд!»
И знанье, что погибли мы без срама.
Ушёл солдат, а мы живём
Не свято, сытно, но живём же, люди!
Он выгрыз то, что было – злом,
Давайте забывать о нём не будем…
За стих про ёжика и дачи,
За бронзу жалкую мою,
Не графоман я, ребя, значит!
И тексты грамотно крою.
А ты, брат, десять тысяч первый,
Садись тут около меня,
Налей себе бюджетный вермут,
А «десять тыщ» куда слинял?
Я вас хотел же познакомить:
Вдруг разнополых Бог послал?
Семью могли бы вы оформить,
А я на свадьбе погулял.
Сказал бы тост за мир и дружбу,
Сплясал «семь сорок» и фокстрот,
Вам подарил, что мне не нужно,
Услышав в спину «старый жмот!»
А вам наличных, и побольше!
Я что вам – Дерипаскин друг?
Да, подарил сервиз из Польши,
Без чайника и блюдец двух.
А ты заваривай пакеты,
На кой те чайник заварной?
Своей жене давай советы,
Как и жена тебе на кой?
Кто, кто ты? Десять тысяч первый,
И что: надеешься на приз?
Зануда ты, попортил нервы,
Ой, у меня, похоже, криз!
Вот так читателей и сватай,
Российский наш народ плоди,
Ну, что уселся тут, как статуй,
Прочёл мой стих, и уходи!
Вот, похожая на глобус,
В темноте она плывёт,
А по ней бежит автобус,
В детский сад меня везёт.
Думать очень интересно,
«Мыслить» - папа объяснил,
Мы всегда садимся в кресло,
И я мыслю вместе с ним:
Сколько синего на небе
И зелёного в лесу,
Рыжего на белом хлебе
И веснушках на носу.
Как строга бывает мама,
А бабуля – вот и нет!
Сколько нужного в карманах,
Но не маме, только – мне.
Почему: проснёшься ночью,
И так страшно станет вдруг?
Но смешно бывает очень,
Если утром сделал пук.
Почему нам уступила
Место тётенька в очках,
А вот ей сказать «спасибо»
Я забыл, и стыдно как!
Как смешно из банкомата
Выползает белый чек,
И зачем вздыхает мама,
Повторяя «смех и грех».
Тормошат меня: «Выходим,
Эй, ты часом не заснул?
Хорошо же спал ты вроде,
Дай я в глазки загляну».
Нет, не жарко мне, серьёзно,
Да и пить я не хочу,
Я куда-то, мама, к звёздам
На Земле верхом лечу…
Когда нет складности со страстью,
Той, что зовётся «мастерством»,
Но сохранился текст тот к счастью
Смотрите вверх, корявый он
С какой-то мордочкой, (не помню
откуда мордочка взялась),
Висит на сайте полутёмный,
И где же складность, где же страсть?
Да, тут я сделал исключенье,
Сканировав и поместив
Короткое стихотворенье,
Мой первый опыт строф и рифм,
чтобы никто не сомневался:
Писал пацан. Шестнадцать лет.
… Продолжу лучше в темпе вальса,
Словесный обдирать паркет.
Был день, горячий, пыльный, майский,
Игра тогда была «новяк»,
Сражались в пропотевших майках
две девки, да азартно так!
И я, московский мальчик скромный,
Чуть полный. Баловень родни,
Свои мыслишки вдруг оформил,
И вот корявые они:
ДЛЯ ТЕХ, КОМУ ЛЕНЬ ВГЛЯДЫВАТЬСЯ В КАРАКУЛИ, КОТОРЫМ СВЫШЕ ПЯТЬДЕСЯТИ ЛЕТ ОТ РОДУ, А ТАКЖЕ ГОСПОД, ПОСЕЩАЮЩИХ ПОРТАЛЫ БЕЗ ВОЗМОЖНОСТИ ПУБЛИКАЦИИ РИСУНКОВ
Бадминтон
Не на празднике на спортивном,
Не на озере Балатон,
На московском дворе примитивном
Б… режутся в бадминтон
И не в хороводе берёзовом
А вопреки всем сопящим волам.
Как мечты голубые в розовом
Меж домами летает волан.
Боже мой! До чего ж красиво
Вот такое знамение времени,
Тома в чём-то палево-сизом,
Роза в чём-то зелёно-сиреневом.
До чего же они благотворные
Эти новые наши традиции!
Будто нет им и Митьки проворного,
Ни отечески доброй милиции.
Ну-ка, девочки, больше рвения,
Пусть ракетки скребут об асфальт.
Плюньте жарче-ка вы на презрение
Всех семейных порядочных Валь!
Плюньте жарче, помадистей, с вымыслом,
Пусть по мордам размажут рукой,
Пусть мужьям их достанется вымыться,
Что с «Вечёркой» приходят домой!
Так летай же волан и вгрызайся
В меж домами квадрат голубой…
А за окнами серая засыпь,
КВН, «Огонёк» да покой…
***
…Щекочет ноздри нежный запах
Листков, собравшихся в тетрадь,
Ты двери хлопотливо запер,
Ну, а зачем? Чего скрывать?
Вот папка, трещинки гребёнкой
на сгибах, с ржавчинкой замок,
И тот же запах, сладкий, тонкий
Бумаг, что выбросить не смог.
Кузины две: тетрадь и папка,
Лежат на письменном столе,
Смочить и выжать что ли тряпку?
Да пыль стереть, пыль долгих лет
храненья - родственника лени,
Всё перебрать и оценить,
Принять логичное решенье:
Старьё такое не хранить.
… Любовь столетнего разлива
К девице с лентой на косе,
Когда ты был уж тем счастливым,
Что эта, эта - не как все?
Ну, а уж если посмотрела…
- О, тренировка женских глаз!-
Какой тут блуд, какое тело,
Не к Ней лепить всю эту грязь.
На то они есть – Про- сти –тут- ки!
С Мазутки, Рощи, вот они
дадут помацать ляжки, грудки
за деньги – только помани…
Да все они «Такие» - бабы,
Училки – сволочи притом.
Нет, не такие…мама, бабка,
ОНА, сестра, других – в притон!
Трясь головою! Вид молочных
желёз с картин он явен так,
Что дыбишь одеяло ночью,
Скрипя кроватью, сердцу в такт.
О, искушенье физкультуры,
Предплечий, бёдер белизна…
Да, помогает «Девки – дуррры!»
Не долго, ведь вокруг весна.
Гормонов бешеные реки
Бушуют где-то там в низу,
Твои натруженные веки,
Их аллергийный вечный зуд.
И чих без перерывов, комья
В кармане высохших платков,
Кто это был? О да, о ком я?
О ком, бишь, я? Мой бог, о ком?
Приврал чуть-чуть, причуды жанра,
Не так всё было и не здесь,
Но минул век, хотя недавно,
И мальчик был, да вышел весь.
Он всё познал, руками, мозгом
То - целиком, а то – на треть,
Разлуки принял злые розги
И плесневелый пряник встреч.
Любви подъезды, кухни, залы -
Все на себе он ощутил,
И вкус души, и плоти запах:
Набор хотений для мужчин.
И лишь тщеславье обладанья
Ему познать не довелось,
Так получилось: оба зданья
состроились без туч и гроз.
Ещё и ревности уколы,
Он не изведал, почему?
Да нрав, до дурости весёлый,
Мешал Отелло стать ему.
Сложил он цену камасутрам,
Слиянью вод, контакту кож,
И пустоте, когда на утро
Смешливо ждут, когда уйдёшь.
И лишь спокойствия награду
Он оценить сумел сполна,
Но продолжать не стоит, надо
Уйти в былые времена…
***
Был старый фильм, там Мордюкова
Колхоз тянула, как могла,
Тянула истово, толково,
Но в одиночестве жила.
Не это важно, есть там место,
Когда любви не отхватив,
Она, и блядски, и прелестно
Вещает свой императив.
Герой сидит, простить не может
Себе недейство, смотрит в пол
и слышит: «Ты мужик хороший,
Но, к сожаленью не орёл!»
Вот приговор страшней расстрела!
До смерти будешь вспоминать
Смешок тот грустный, запах тела,
В «козле» райкомовском…
Весна тогда была, сценарный изыск:
Они вдвоём… давай начни!
Как взгляд удава - тела близость,
Лети комарик на ночник!
И расстояния ангстремы
От губ до шеи, рук до плеч,
Ну! Сам в седло! Ну! Ноги в стремя!
В галоп, цунами не перечь!
Но… мальчик в дом зашёл, хозяин
домишка, дали свет, они
«спасибо», кажется, сказали,
И всё! Господь не огранил
тот самоцвет любви случайной
(Да самоцвет и не гранят)
Внизу скомандовали «майна!»
И груз пошёл к земле назад…
Вот страсть-то мазать мысль по древу!
К чему я вспомнил старину?
Сама влетела в мозг из тела,
Гормонам «вспомни-ка», шепнув.
Я попадал в такие бездны,
Когда домыслий вороха,
Как жвачка были бесполезны
В предощущении греха.
Сомнений мудрая изжога,
И пониманье, что обрёл,
Поверьте, стоили немного,
Пред мыслью «Да, ты не орёл!»
Орёл, гербов имперских птица,
Что по не птичьему уму
Вороне даже не годится
в подпушку крыл, так почему
его мы образцом избрали,
Создав холопий сладкий миф,
И даже надвое распяли,
Короной головы накрыв.
«Ты - не орёл!», и отче Сергий,
Презрев и схиму, и клобук,
Ныряет в сласть... лампада меркнет,
И то, зачем он Петербург
покинул сколько лет незнамо,
Оставив там блестящий свет,
Полка бахромчатое знамя,
Дворцов гранёный силуэт,
Клико пузырчатую радость,
Мундира красный отворот,
И тихой матушки отраду:
Его письмо три раза в год.
«Ты не орёл!» и Гумберт Гумберт
(Вот уж и имечко, Бог мой),
Осознавая, что он умер.
Пижамный луб срывает свой.
Чтоб обнажить, как тело липы,
Всё, что впитать готов он влёт:
И прелесть пошлую Лолиты,
И цену страшную её.
И сколько, сколько, сколько, с-к-о-ль-ко
Под это «Да, ты не орёл!»
Ныряли в общежитий койки,
Несытый напружинив ствол!
Вот в этом месте бац - граница,
Шлагбаум, полосатый столб,
… Считаем: всё мне только снится…
Солдатик, крикни: «Кто там? Стой!»
Любезный, ты сначала в воздух,
Но только, братец, не в меня!
Давай, стреляй, пока не поздно,
Мне не сдержать стихоконя!
Попрёт, скакнёт в страну чужую,
Без виз и красных паспортов,
И буду я там тихо жулить,
Чтоб не остаться без порток…
***
Бадминтонистки те уж бабки,
Скорее живы, чем мертвы.
Болеют, мужу ставят банки,
Живой он если, как и вы,
кто текст читает на экране,
На светло-сером полотне.
Не бойтесь, он вас не поранит,
Поранил он лишь сердце мне.
Волан летает над Москвою,
С опушкой белой полушар,
А мне не знать теперь покоя,
Да тем и память хороша…
Звякнул смартфон смсэской зарплатною:
В два раза меньше пришло туда,
Вот это – моё! Авось отпраздную…
Зачем же выбрали вас тогда?
Произвели вы ладком рокировочку:
Ферзь за ладью, она за ферзя.
Димочка главным был, стал главным Вовочка,
Может все хитрости эти – зря.
Я бы сейчас залез в Википедию,
Статью о вас бы там прочитал,
Были б в заднице мы… с Медведевым,
Компьютеры любит он – вам не чета!
Крым бы сидел со светом и мовою,
Футбол смотрели Луганск и Донецк,
Хрен бы с ней РОссией этой новою!
Старую б нам не просрать вконец.
Лошадь ушла, вон овца врывается
К нам на порог, навоняв козлом,
Чёрт! И бутылка не открывается,
Та, что с шампанским, ну как назло!
Рей триколор за башней Спасскою,
Тут без обид, мы в жопе все,
Взор президента такой он ласковый,
Где там Киркоров и оливье?!
Я помню жаркий год пять-ноль девятый,
Сокольники, там выставка, с отцом,
смотрели мы как жизнь у этих Штатов
Являлась нам таинственным лицом.
Со мною рядом сам Аркадий Райкин
Вид одуревший зрителям являл,
Был жаркий день, какой-то парень в майке
Кричал другому парню: «Слышь, Колян!
Ты, паря, что ль узнай, где газировку,
Бесплатно тут на выставке дают?»,
А бабка в крепдешиновой обновке,
Сказала со значением: «Не пьют
дерьмо такое наши пионеры,
Коричневая, точно хлебный квас,
Хотя на квас и не похожа стерва,
Вот лярд был по лендлизу – самый раз!»
Попил тогда я колы, квас - получше,
Да нынче «пепси», вроде и не та,
Пописали с отцом на всякий случай,
И в павильон опять, там суета
вокруг машин… ну что же за названья:
«Импала», «Кадиллак», Чёрт! «Шевроле»
А где же «т» в конце? Как сладко манят
Бесплатные буклеты на столе.
И с той поры название «Импала»
(Какой-то африканский антилоп)
Мне в душу неокрепшую запало
и в голову, вломившись через лоб.
Ни цвета, я не помню, ни модели,
Но кресла, помню, были, как диван,
Ах если б мы втроём в «Импалу» сели
и понеслись вперёд. Не по делам.
В обнимку мы с тобой сидели вместе
И слушали, как джаз, мотора рёв,
А на переднем кресле? Элвис Пресли!
Набриолинил чубчик, губошлёп!
Ты мозга бесценные клетки
Бросаешь в придумок огонь,
Творишь за абортом аборт,
Стихи - нерождённые детки
В «корзину» летят, как в кювету
Безжалостной кнопкой «delete»,
И в папку возврата им нету:
Гордыня твоя не велит.
В ту папку, где так кропотливо
Расставив силки запятых,
С пробелами, чтоб не впритык,
Ты залп свой готовишь счастливый
В холодное лоно портала,
Где сотни подобных тебе,
Своим зарифмованным салом
Трясут в неконтактной борьбе.
И мышка пищит от насилья,
И слепнет дисплей, как Гомер,
«.ru» - терпеливый домен,
Почти, что такой, как Россия
Оригинал
В мереживі ранкової роси.
Инна Чехова
http://www.stihi.in.ua/avtor.php?author=48753&poem=265841
В мереживі ранкової роси,
що посеред весняної краси,
милуючись проміннями любові,
шепочеться гілля тонке вербове,
схилившись до озерної води.
Той шепіт тихо вітер роздував,
втішаючи, щоб ти не нудьгував.
Душа твоя полинула до неба...
зі мною ти... а я живу без тебе...
Але ж, ти зовсім інше обіцяв...
І, знову спогад в пам'яті моїй
залишив слід нездійснених надій.
А доля розвела мене з тобою,
як вітер із зеленою вербою
у рОки молоді безмежних мрій.
Купається в сльозах моя тужба,
як на весні засмучена верба.
Але до сонця гілля розпрямляє
і біль із часом трохи утихає...
не зникнуть тільки роси і журба.
В мереживі ранкової роси,
що посеред весняної краси,
милуючись проміннями любові,
шепочеться гілля тонке вербове,
схилившись до озерної води.
А там в Кулябе, в Душанбе
Его Зейнаб сидит и ноет:
«На кой же хрен, Рахим, тебе
В России жить, а не со мною?»
Пойду я завтра в русский ФСИН
Скажу: Доколе же, начальник
Держать вы будете мужчин
И не за взятку ли случайно?
Отдай Рахима моего
Он наплодил тут знаешь сколько?
А денег кукиш шлёт всего
Ни мне платок, ни детям польта!
Вот кликнем клич по городам
Да двинем хором на Россию,
И вы узнаете тогда,
Как мало нынче мы просили!
Мужчин давай, прошу добром,
И лучше с деньгами в кармане,
Не то устрою вам погром,
Или в Москве найду я Ваню!
Он – британец с круглой мордой,
Будет выставок призёр,
Назван он недаром «Лордом»,
Только провода грызёт.
Выключаю автоматы
Я, из дому уходя,
Может был бы перс лохматый,
Он не грыз бы провода?
Но его не променяю,
Сэра, пэра, грызуна
На котов элитных стаю,
Как советует жена.
Лучше провода под плинтус,
Уберу я, взяв кредит,
И тогда британский свинтус
Кабели не повредит.
У меня котёнок. «Лордом»
Назван Байрона он в честь,
Был бы я актёром, «Сорди»
Я б назвал, но есть, что есть.
Засыпай, дружок, мой денди,
Вволю Вискаса поев,
Мне бы тоже виски. Блендед,
Хоть не кот я, а поэт.
Но лай тот, похожий на визг,
Мог быть истолкован иначе?
Не ведаю, я – не лингвист,
Знаток диалектов собачьих.
Тут вспомнилась Индия мне,
Под русским стоящему снегом,
Что живность от блох до коней
Когда-то была человеком.
Внушал мне такой постулат
Очкастый, задумчивый лектор:
«Ты, брат, был веков сто назад
Собачьей породы субъектом».
И, слушая пёсий концерт,
Мне так побрехать захотелось
Про рост продовольственных цен,
Про всё захватившую серость,
Про жизнь, что скользнула как мышь,
В чужую холодную норку,
Про то, как доверчиво мы
Глодаем бесплатную корку.
Но пёсик замолк, знать устал,
Пролез под калитку и сгинул,
Их много в окрестных местах -
Заборов модели единой.
А вдруг то гремел Цицерон
В расшитой орнаментом тоге?
Но были лишь снег, я и он
На зимней неровной дороге.
И ветер с Атлантики дул
Противный как тёплое пиво,
Как мало в собачьем году
Мгновений отчасти счастливых.
Альфред:
Друзья! Поднимите бокалы с шампанским!
Мой тост за любовь поддержите!
Весёлый Париж не заснёт ни минуты,
И мы не заснём вместе с ним.
Забудем страхи, горести,
Сегодня мы танцуем,
Поём и веселимся,
И ночь пройдёт, как сон.
Друзья, осушите бокалы с шампанским!
Пусть ночь эта будет для нас.
Хор:
Эта ночь ты для нас, ты для нас!
Эта ночь ты для нас, ты для нас!
Виолетта:
Как верны, как верны слова песни этой,
Их сердце моё повторяет!
Бокал осушу свой до дна вместе с вами,
Пусть властвует в мире любовь!
Забудем страхи ложные,
А завтра будь, что будет!
Цени мгновенья радости,
Нам жизнь дана лишь раз.
Друзья, поднимите бокалы с шампанским!
Мы пьём за царицу-любовь!
Виолетта, Альфред, Хор:
Друзья! Поднимайте бокалы с шампанским!
Париж не уснёт вместе с нами,
Веселье и радость нам ночь озаряют,
Пусть ночь эта длится всегда.
Виолетта:
А есть ли здесь влюблённые?
Альфред:
Они здесь есть, поверьте…
Виолетта:
Слова так безрассудны.
Альфред:
Но то любви слова…
Виолетта, Альфред, хор:
Пусть радость царит в этом доме сегодня,
Мы вместе, друзья, веселимся,
Как рады мы видеть счастливые лица,
Давайте до дна – за любовь!
Да, пей до дна, пей до дна, за любовь!
Да, пей до дна, пей до дна, за любовь!
Хор:
Пей до дна за любовь, за любовь!!!
Но вдруг ты будешь пола «женска»,
И не поднимется рука:
Ведь знаю нрав интеллигентский
Свой, не изжитый мной пока.
Да и не тот я способ выбрал:
Как сдачи дашь, любезный друг?
Ты скромен и тактичен с виду,
А кулачок, что твой грейпфрут!
Давай-ка, что ль, газетку лучше
Мы на траве разложим, брат,
И поролон на всякий случай
Подстелим под несчастный зад.
Чай не июль, но, не грустном…
А на газетке – закусон:
Беляш, корейская капуста,
Сырку грамм двести, сальтисон,
А между ними, как царица,
Стоит бюджетная Она,
(Недорого, по двести тридцать),
При ней два белых стаканА...
И будет первый тост недолог
Под сок в желудках, как учил
Нас Павлов Ванька, физиолог,
Знаток собачек и мужчин.
А уж потом всё будет просто:
Стакан, закуска, вновь налей,
И за Толстого будут тосты,
И споры: был ли он еврей.
А подерёмся, да и хрен с ним!
Язык-то шустр, рука слаба,
Ведь мы с тобой – интеллигенты,
И наш девиз «Дави раба!».
Судить не надо строго тех, кто пишет
Про «бух» и «трах», бордели, кабаки.
Они ведь безобидны, Бог их слышит
Да наказать их как-то не с руки.
А ведь займётся, улучив минуту,
И тут держись, есенинская рвань!
Заставит сочинять поэму с нудью,
Сонет патриотический ковать
Про Наше всё, Ненашего что краше,
И как Ненаше Наше предаёт..
И оторвать что следует Ненашим
И место, где то самое растёт.
И, кстати, есть простор для сквернословья!
Коль патриот, тут полный карт и бланш:
Обамы маму плотскою любовью
Окучить, он уж точно сверх Ненаш!
И не сотрёт похабную частушку
Отеческая тёплая рука
Трудяги-модератора, ведь мушку
Направил ты в не Нашего. Врага.
Бывали времена похуже наших.
Бывали люди нынешних серей.
Оценит то, что ты в свой вводишь гаджет,
Лишь он, распятый Нашими еврей…
Дай, Джип, на счастье, папке, что ль,
Переднюю шальную лапу,
Ох, мать твою, какую боль
Ты причинил невольным цапом.
Подлец, какой же ты подлец,
Гляди, подлец, вон кровь на коже!
Ведь ты, подлец, не знал подъезд,
Помойку, свалку, двор и кошек,
Что дарят счастье не таким,
Сидящим в комнатном комфорте,
А драным мачо крышевым,
Доставшим двор гнусавым форте.
А ты за деньги куплен, друг,
- Я помню в Ховрино квартиру -
Ты сразу прыгнул мне на грудь
И по плечам прошёлся с миром.
Как, Джип, прекрасен, чтоб ты знал,
Шотландской шерсти вид и запах,
Когда ты тянешь ото сна
Свои четыре ветви-лапы.
Как ты лизал сухую шерсть
Котяра на ковчеге Ноя,
Кто был он? Абиссинец, перс,
Ангора, но как гнусно ноешь
Ты по утрам, когда не сыт,
Когда ещё я сплю не крепко,
Встаю, ведь корма просит сын,
А сын бывает сыт так редко…
Потрись на счастье об меня
Живи, Джипяра, сколько сможешь,
Прости, сынок, когда браня,
Я не ценю твою пригожесть.
Сидит в полоску красота,
Лениво шевеля ушами,
Храни, судьба, храни кота!
Ведь жизнь не дрянь, пока он с нами.
Учились строю, шагу, выпадам,
Мешок с соломою коля,
Не им на Красной ямы вырыты,
Лишь у родных сердца болят.
Лишь только бард манерным тенором
Пропел романс посмертный им,
Да пара русских жёлтых кенаров,
С коленцем просвистала гимн.
В их честь не переименованы
Замоскворецкие места,
Не названы проезды новые,
Но совесть их как снег чиста.
Всё, что смогли, ребята сделали,
Да спины были - «под удар»,
Истлели красные и белые,
Раскол лишь жив – Руси беда.
© Коллаж автора
Действие второе. Декабрь того же года
Зина:
- Дедушка, а дедушка
Одолжи мне денежку,
Папочке и мамочке
Я куплю подарочки.
Дед:
- Что на ушко шёпотом?
Ах, секретик? Попа ты!
Ой, у нас соплей поток!
Где тут спрятался платок?
Что же – носик вытерем -
Купим мы родителям?
Батьке «Мазду пятую»
И в кредит не взятую?
А маманьке соболя?
Чёрного… особого?
Зина:
- Деда, ты как глупенький!
Мамочке я туфельки
Подарю, а папочке
Подарю я тапочки.
Будет в туфлях мамочка
Без хвоста русалочкой,
Ну а тапки папке… чтоб….
В бутсах не ходил, как жлоб!
Ну а что я? Ничего!
Мама так зовёт его.
Дед:
- Есть тебе в кого пойти…
Ой, задумался, прости.
Свой вопрос, сударыня,
Задаю не даром я
Дед твой, хоть и не Гобсек,
Но небедный человек.
У меня имение,
Соток шесть не менее,
Кое-что на карточке
(Чур, не скажем бабушке!)
Раньше, правда, пожирней
Было кое-что на ней.
Но поменьше нонеча,
Чем у Абрамовича…
Одолжить могу монет,
Только толку в этом нет.
Дед размышляет:
У тебя же, внученька,
Глазки есть и рученьки,
А у деда, кисочка, -
Краски есть и кисточки.
И вот, если нам, Зинон,
Сделать в стиле «импрессьон»,
Кое что про кой-кого
Лучше Мунка самого,
То получится - потряс!
Коли не догонят нас…
Нарисуй-ка, тётя Зин,
Нам на всех портрет один!
Дед, заглядывая в рисунок:
… Папа. Мама в мантии...
Ну-ка, повнимательней!
Руки, словно, хоботы,
Значит, снова пробуй ты!
Сразу к бабе, ябеда,
Щас подправим, не беда!
Ой, ну как мне нравится
Зина раскрасавица!
Это - Дед Мороз, вот как?
Дед, по себя:
- Ну ты, деда, и му…чудак!
Ты вот ЭТО, лапочка,
Ох, какая шапочка
На тебе с помпончиком.
Дед, мечтательно:
- Чаю бы с лимончиком…
Елочка зелёная,
Кто же там с короною?
Света с тётей Танею?
Так! Сейчас внимание!
Бабушку рисуем мы,
Ох, как, Зин, рискуем мы…
Нарисуй брильянты ей,
Будет так приятно ей.
Дед? А надо деда что ль?
Ну раз надо, так изволь!
Дед, по себя:
Ух и дед, Ален Делон!
Я б такого выгнал вон.
Дед напевает:
... Лучше Шурки Шилова
Нарисую милого…
Дед спохватывается:
Шурка Шилов, кто такой?
Водит вот, как ты рукой,
Но у Шурки денег-то
Больше, чем у Рембранта.
Пишем «С Новым Годом!» здесь,
Всё! Ура! - Подарок есть!
Ленточкой завязывай,
Дед, вздыхая:
- Бабе не рассказывай,
Что болтал твой старый дед,
Будет, Зин, у нас секрет.
А расскажешь внучечка,
Будет деду взбучечка.
Будет не до смеха мне,
Всё, Зинуль… проехали!
Зина лезет на руки к деду:
Кто хватает дедушку
За нос, что за девушка?
Или это грозный пупс
Взял на драку с дедом курс?
Мы пупсёнка милого
Щас нокаутируем!
Дед с досадой:
Сколько раз тебя просил?
Хулиганка, нету сил!
«Делай с дедом всё, что хошь,
Только ты очки не трожь!»
Вот опять две тысячи,
Надо тебя высечь, что ль!
Баба нас зовёт, отбой.
Как же хорошо с тобой,
Наш комочек доброты,
Будь такой подольше ты…
Зина:
- Деда, ты, как дитенька!
Ну-ка слёзки вытри-ка!
Ну, зачем ботинки им,
Папе с мамою моим?
Лучше я очки куплю,
Я ж тебя во как люблю!
Дед:
- Ты для красок тряпочку
Подаёшь мне лапочка!
Пусь, давай, слезай-ка с рук,
Это баба. Режет лук.
Ты жалей её, Зинуль,
Мы без бабки нашей – нуль…
Ну, теперь «Спокоечку»,
В ванную и в коечку.
Всё о’кейчик, гуленька,
Поцелуй дедуленьку!
© Коллаж автора
Одинокий фонарь как лампада
Над воротами храма в Селище,
Разностилье крестов за оградой,
Там, где дьявол поживы не ищет.
Но откуда вдова молодая
На постылого мужа погосте
В грешных мыслях по скверу гуляет
С пылким франтом в цилиндре и с тростью?
Мглистый призрак в травинках и листьях
Растворился дымком, как и не был,
Цепь крестов от соблазнов очистил,
Им оставив вечернее небо.
Засыпает река под горою
Под седым одеялом тумана,
Зябнут яблони с влажной корою,
Как тепла в этом августе мало…
Мы крадёмся меж близких заборов,
Там, где джипы разъедутся вряд ли,
Яблок сумку как маленький бонус
Мы собрали под дождика капли.
Хлебным духом овеял Спас третий,
Лес притихший, чуть тронутый прелью,
И зелёные яблоки эти
Словно бусинки на ожерелье,
Что дарил Александр Антонине,
От любви задыхаясь нежданной,
Зреет красный салют на рябине
Храм. Лампада, над Волгой туманы…
© Коллаж автора
Цикл сексуальных опусов,
Чёткое «до ре ми».
Это приходит с опытом.
Только взамен любви...
Это такой вот миленький
Двойственный договор:
Ты мне – забыться в выдумке,
Я – не «Пошёл-ка вон!»
Мы расплатились полностью,
С вычетом НДС.
Только вот грустно в полночи.
Снится волшебный лес.
Год разлук, потерь и скорби,
Год находок в старой торбе:
Неожиданных, забавных
Как экспромты пьющих бардов.
Новый год хохлатой птицей
Прилетает порезвиться
Над страной, покрытой снегом,
С разноцветным зимним небом.
Всё мы примем, что он даст нам:
Лишь бы нам остаться братством
Тех, кто вымыслы рождает,
(И над ними же рыдает),
Кто со строк сдувает пенки,
Кто творит не за копейки,
А за лайки, "рецы", баллы
И другой прибыток малый.
Всем, друзья – великих целей,
Чтобы хвори не задели,
Чтобы нытики - не ныли,
Чтобы критики - не били,
В текстах чтоб - поменьше мата,
И не «банил» модератор,
Чтоб шампанским беды смыло,
И «пучком» всё в жизни было,
Жизнь, она не так плоха,
С Новым годом Петуха!
Оставить комментарий Toggle Dropdown
Выберите действи
И кровь к нему не приливает,
Садовый наполняя шланг,
Что свёрнут кольцами в сарае
Среди тепличных гнутых штанг.
Живьём бы съел, глазами выжег,
Руками смял как пластилин!
Но он предал тебя бесстыже -
Либидо мрачный властелин.
Насилья инструмент разрушен,
Статьи, опасной словно СПИД,
И адвокат уже не нужен,
Когда вдруг кто-то обвинит.
Перед присяжными приспустишь
Штаны с трусами до колен
И ниже низшего получишь,
"Не оправдать же вас совсем!"
Так что в дисфункциях есть польза:
Никем ты был, ничем и стал.
В цене шестёрка, если - козырь,
А кровь в цене - когда густа.
Лежи, сочувствием согретый,
Покой без воли – счастье «лайт»!
Хоть трёхвершковый ты, хоть - метр,
Спи ненаглядный мой, бай-бай…
© Коллаж автора
Припев:
Как в детстве хмельного
Я зимнего ветра глотну,
И снова, и снова
У белого снега в плену!
Тут не Москва со слякотью,
Не Питер с небом сереньким.
Тут снег ложится скатертью
В звенящей полутьме.
Вставай, собравшись с силушкой,
Обуй братишки-валенки,
Бери лопату-милушку,
И дай ответ зиме.
Припев:
Как солнце светит, батюшки!
Весёлое, февральское,
Здесь лапы елей в варежках
Как серебро блестят.
Берёзы запорошены,
Нагие и стыдливые,
Ты думай про хорошее,
Его ведь больше, брат!
Припев:
А подними-ка голову!
Прошло же равноденствие:
На прибыль день, как здорово!
Весна же впереди.
Жизнь только начинается,
И, может, будет долгою,
Всё жизни подчиняемся…
Давай-ка снег греби!
Припев:
Мы были кучкой в этом мире разобщённом,
Поживой луз стола вселенского бильярда,
Зажатых рамкой треугольной в месте старта
Игры неспешной между ангелом и чёртом.
А были ль вместе все, делились ли последним?
Излишним – да, другим не выпал жребий-случай.
Альтернативами свой интеллект не мучай:
Небытие сгребёт всех беспощадным бреднем…
Что может молодость? Да то, что знает старость:
Тобой подстеленной соломки жидкий ворох,
Мышей сомнения противный тихий шорох,
И горько-сладкий вкус того, что не досталось.
Запас секунд мы тратим с миною беспечной,
Не осенясь крестом до молнии сияний,
Нам выходить, друзья: платформа «Северянин»…
А кто за нами, тем - до собственной конечной.
Притормози, - ведь спуск там крут, -
Педаль ногой поджав несильно,
За всё про всё пяток минут,
Чтоб жизнь прочесть как титры фильма.
Из них минутку помолись
Кому-то там за облаками,
И благосклонно согласись,
Что ход судьбы свершён не нами.
Минуты две - стихи читай.
Свои, чужих сейчас не трогай,
Пусть в них не то, пусть в них не так,
Где надо мало – слишком много.
А на остаток тех минут
Проси поставить «Травиату».
Кусочек тот, где все поют,
Он слёз добыл в тебе когда-то.
Дома, река, машин поток,
И ты - его стальная капля,
Изогнут мост казачьей саблей,
И где-то там минут пяток.
Смотрят изредка на север,
На российский Сахалин,
Где сейчас назло соседям
В море гадость кто-то слил.
Чуть покашляв, докурили,
Говорит Тошиба тут:
"Забирают пусть Курилы,
Ну, а Крым - нам отдадут.
Ты как, рыжий Мицубиси?
Не согласен, жмот, поди?
Ну тогда сходи пописий,
На бонсай не попади!"
Вздрогнул старенький Судзуки,
Окинавский старожил:
«Вы уж всё отдайте, суки!»,
А в ответ: «Ты - старый жид!»
Это голосочком хриплым
Проорал косой Нисан,
Вот тогда старик и крикнул:
«Я – еврей? А ты кто сам?!
Ну-ка снял штаны прилюдно,
Чтобы все, кому не лень,
Посмотрели твой паскудный
И обрезанный женьшень!»
Ну-ка снял штаны прилюдно,
Чтобы все, кому не лень,
Посмотрели твой паскудный
И обрезанный женьшень!»
Видно не избегнуть драки,
«Все с завалинок слезай!»
Принял стойку Кавасаки,
Хонда заорал «Банзай!»
И всё воинство схватило
Кто нунчаки, кто мечи,
А кому их не хватило:
Колья, шайки, кирпичи.
Пять зубов - одним ударом,
Юшка как сакэ текла,
Мазде морду бил Субару
На окраине села.
Но и ниндзя не из стали:
Глаз подбит, расквашен нос,
Запыхались, подустали,
И Хитачи произнёс:
«Берегите, парни, рыло:
Пригодится. На портрет,
Ну их в жопу: Крым, Курилы,
Крику много. Толку нет…»
Ползёт рыжий парень а может девица,
А может быть тёща, а может быть свёкр,
А может вдовец, да навстречу вдовице,
Чей муж под воздействием дуста полёг.
Судьба тараканья – плодить и плодиться,
Подобных себе всё рожать да рожать,
Ползёт по паркету пруссачка-девица,
А может уже – полноценная мать?
Не стоит, приятель, на тексты кривиться,
На те, где героем мужик-таракан!
А может быть там героиня – девица,
У коей кипит с тараканом роман.
А может у них новый Моцарт родится,
Напишет симфоний пяток, «Дон Жуан»,
И будет Сальери усатый молиться,
Подсыпав ему дихлофоса в стакан.
Ползёт по паркету задумчивый парень,
И вижу: ему всё, похоже, ново,
А может быть он – тараканий Гагарин?
И званье пока лишь «старлей» у него.
На шестьдесят шестом маршруте
Койота трупик в стороне,
И понимаешь как до жути
Далёк тот мир и странен мне.
Тот мир, в котором ночью кто-то
Под восклицание «My God!»
Прервал мгновенно жизнь койота,
Его таинственный поход
Куда-то вдаль к помойке щедрой,
Где под рекламой «Pizza Hut»,
Полны остатков сладких недра,
Вкусней енотов во сто крат.
Тут мне не жить средь улиц чистых,
Пронумерованных навек,
Где городки персон на триста,
Где незнакомый человек
Предупреждает незнакомых,
Что на деревьях есть клещи,
И ты, уж, please, приятель, дома
Свой кожный панцирь обыщи.
Тут тараторят на невнятном
Английском, сроду не поймёшь,
На жабрах здесь у рыбки пятна -
Блюгеля, колкого, как ёрш.
Поток машин неторопливый
Меж светло-серых мостовых,
На них народ, мечтой счастливый,
К которой сызмальства привык.
Он мыслит мерами иными:
В пакетик – фунт, а в бак – галлон,
Он в час наматывает мили,
Давя дорог своих бетон.
Не поминают Бога всуе,
А просто знают, что есть Бог
Те, кто в земле живёт Миссури,
Среди равнин, холмов, дорог…
Коламбиа, Миссури, октябрь.
© Коллаж автора
Зачем вам, мадам, это лето
С жарой, побеждающей дождь,
Что тихо шумел до рассвета,
И тихо скончался как вождь,
Ну тот, что забавно так шамкал,
В гирлянде латунных наград
Из тупоугольных пентаклей,
Что скопом себе он собрал.
Не плачьте: и осень не вечна,
Листва облетит, но не вся,
На тополе эти сердечки
Ещё до зимы повисят.
А дальше по белому снегу
Вам есть прогулять что, мадам!
В нём парком морозным побегать,
Фактуру ровесницам дав:
- Гляди ты: ну прямь - молодая!
Видать, ни детей, ни хлопот.
Да, я её вроде как знаю:
На Дебре, на Нижней живёт
- Да не, не на Дебре, в Заволжье,
Видала там в «Доме еды»,
- Ох, в «Доме» продукты дороже!
- По слухам: живёт с молодым…
- А что там: за деньги - и с нами:
Такой воспитали народ,
- Так, бабы, трындеть перестали,
Пойдёмте, крепчает мороз.
Услышала краем… Никита,
Считай что не внук, но почти.
Эх, надо не так бы открыто,
Весь город уж знает поди.
И мать распускает всё слухи,
Про похоть и корысть мою,
И эти из парка старухи
Меня осуждают, змею.
Вот нежен он как-то натужно,
Кричит, матерится во сне,
Любовь? Сексуальная дружба
С готовкой и стиркой на мне.
Не стоит, мадам, волноваться:
Прабабкина турка вас ждёт,
А кофе? Лишь только Лавацца!
Другой? Да пусть плебс его пьёт!
Январское солнце неярко
Сквозь воздуха стылого тюль
Её освещает, по парку
Бегущую в знойный июль.
Варите Лаваццу, варите,
Ведь в этом вы знаете толк!
И галстук купите Никите,
А может быть шейный платок?
© Коллаж автора
Баран наивный, занятый прогулкой,
Бредёт в тумане лёгком, ладит - вверх,
Не знает зверь: вот миг и выстрел гулкий
Его шальную жизнь прервёт навек.
А может смерть случиться и не сразу:
Проснётся в нём инстинкт поводыря,
И с полчаса бараний будет разум
В себя вбирать остатки бытия.
Пройдёт с полсотни метров как-то боком,
Оставив кровь из лёгких на скале,
Как мы он создан был когда-то Богом,
Но без винтовки с мушкой на стволе.
Как любопытно слушать арготизмы:
«Облов, облава, дОбыт призовой»,
Они ж не злые, алчные «по жизни»,
Им просто нужен ты как неживой.
Стоит мужик- охотник в камуфляже
Он симпатичен, хмур, пока трофей
У ног его – поверженный - не ляжет,
Разгладив складку ту, что меж бровей.
Прости, дружок, здесь личного ни грамма,
Да я и сам-то кое в чём – баран.
Вот заказали чучело барана,
Мне ж хватит пары фоток в Instagram.
Десантники в фонтанах отплескались,
Под спелость яблок церкви полнил Спас,
И словно неожиданная старость
Лисою рыжей осень подкралась.
Индийский миф с извечным райским летом -
Сказание, увы, не здешних мест,
Поэтому на климат, брат, не сетуй,
А с дрожью, задыхаясь, в воду лезь.
Ожог её как стрелы лилипутов
Укусит теплокровного тебя,
С гигантом Гулливером, видно, спутав,
К буйку плывущим ближнему, хрипя,
Что там невдалеке вульгарно алый,
Сварганенный небрежною рукой,
Как в жизни нам, болезным, нужно мало:
Немного воли, Волга и покой.
Схвати руками зыбкую жестянку,
На берег оглянись, что метрах в ста,
Не укусил судьбу ты, только тявкнул,
Но всё же до небес чуть-чуть достал…
Волны от взбесившейся моторки
Мне доплыть мешают до буйка,
Ленина статуя на пригорке
Суррогатом служит маяка.
Он какой-то этот Ленин странный,
Будто в меру выпил, закусил,
И теперь у двери ресторана
Ловит непослушное такси.
Правый берег - он такой, коварный:
Особняк глядит на особняк,
НЭП российский путинский, угарный:
Главное – чтоб мэру был родня.
Или с мэром где-нибудь учился,
Истирал погоны на плечах,
Вместе у андролога лечился,
Если друг в штанах совсем зачах.
Правда, могут утром спозаранку
Новые несытые бойцы,
В особняк вломиться словно танки,
Верному Джульбарсу бросив «Цыц!».
Он, конечно, бешено побрешет,
Честно отработав щедрый корм,
Но ведь знает только русский леший
Дышла курс, что на Руси – закон.
Обыска любительские съёмки,
Средств изъятых радужный ковёр,
Слава богу, на родной сторонке
Не обидно нынче званье «вор».
Поймана хохочущая внучка,
К мягкому прижата животу,
Солнце съела временная тучка,
Нечего мне больше делать тут.
Левый берег с Лениным на взгорке,
Выпил? От стояния устал?
Нет бы окунуться в лоно Волги,
Да вмурован мёртво в пьедестал…
В том мире пьяной изабеллы зрела кисть,
Тела форелей в тёмных пятнышках испуга,
Коня покорного потёртая подпруга,
И простодушная крестьянская корысть.
Иные смыслы нынче слова «Искандер»,
И смех иной: недобрый с лязгом пыльных траков,
Но не пойдёт тобой придуманное прахом,
Хоть полк друзей у Чика, ох как поредел!
Добро кулачное воспето не тобой,
Да мало что воспел ты – зверь породы странной:
Безделья роскошь и невинные обманы
Твоей Апсны, что не обласкана судьбой.
Теперь ты там - в стране бесчисленных пиров,
Ведешь беседы с Юрой, Васей и Булатом,
Ты был по крови им родным, весёлым братом,
Со странным голосом, скрипучим как перо.
Прости всех нас, Фазиль Абдулович, простых
Чего-то пишущих: чуть лучше и чуть хуже
Уходит Мастер в ту таинственную стужу,
Мы ж остаёмся в тихих комнатах пустых.
Отрывок из романа «Иродион»
… Жоркизик, ты же у нас секлетарём был идеологическим, скольки стажу-то партийного имеем?
- Звиняйте, Сергей Григорич, пятнадцать годиков-с, включая кандидатство-с. На почтовом ящике, будучи в инженера́х, вступали-с, это вам не хрен собачий. А с восемьдесят третьего по восемьдесят восьмой единогласно был избираем в партбюро аппарата газоремонтного объединения. Вот в этих мозолистых руках держал политучёбу, распространение лотерейных билетов ДОСААФ - никто, сволочи, брать не хотел, а Зинаида Зюсевна из отдела труда и зарплаты, между прочим, один раз холодильник выиграла - а также представление выездной комиссии райкома ВКПб отбывающих в загранкомандировки и с туристическими целями.
Мосенкис поводил головой, как бы внимательно вглядываясь каждому в глаза, и р-р-рыкая, продекламировал:
Ученье защищать мы будем рьяно
Цитатой, монтировкой, кулаком!
Как завещал Владимир нам Ульянов,
И на неделе разъяснял райком.
Идейный враг, ногой в мошонку целясь,
С нью-йоркских «стрит» подначивает нас:
«Фуфло писали ваши Маркс и Энгельс!»
(Хотя фуфло писал лишь только Маркс?!)
Бывало так по морде отоваришь
Того, кто исказит наш «Капитал»,
Что зубы сразу выплюнет товарищ.
Пяток или поболе, не считал…
Родник учения держать мы будем чистым,
А кто взмутит, ответим им тогда
Печатным органом лаосских коммунистов:
А «Посасон» вы не хотите ль, господа!
Чего гогочете, оппортунисты несчастные? «Посасон» - это в переводе «революция», орган ЦК Компартии Лаоса.
- Какой ты у нас, Жоренька, эрудированный! – умилённо и вроде как без иронии произнёс Иродион - всё знаешь, и про Лаос, и про революцию…
- Пх-хэ! Когда меня самого на выездную возили - на обучение в Японию по газовым компрессорам оформлялся - там дед один такой одноглазый был. Эрудированный змей, ничего не скажешь, так вот он мне и говорит:
- Георгий Натаниэлевич, вы ведь замсекретаря по идеологии, я не ошибаюсь? Я больше чем уверен, что вы Японию досконально изучили, а давайте-ка, перенесёмся с вами в другую часть планеты. Вот спросят вас рядовые коммунисты: «Кто у нас в ГДР председатель Совета Министров и народной Палаты, а?»
Подковырка-то в чём? Хоннекер, ихний генсек, у всех на уме, а этих-то немцев-перцев откуда простой инженерно-технический идеолог знать может?
Размечтался, циклоп! Он полагал, наверное, что я сейчас гадать начну, как какая-нибудь проводница поезда «Москва-Париж-Остенде» или балерун-пидормейстер: «Наверное, Вилли Брандт… или может Генрих Гейне?». Фигушки!
Я руки по швам и, глядя ему в глаз, чеканю:
- Осмелюсь доложить, председателем Совмина Германской Демократической Республики является товарищ Вилли Штохв, а Народной палаты – товарищ Хорст Зи́ндермын!
Тут завотделом в мохеровой кофте, председательша комиссии, как начала над одноглазым потешаться:
- Вот видишь, Кондрат Тихоныч, я ж тебе говорила, их ничем не ущучишь, даже и не пытайся!
А он руки вверх поднял: «Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!». Такой дедок боевой был, колодки на пиджаке внушительные: орден Ленина, «Боевик», две «Славы», и хорошо так всё получилось, по-доброму…
- А как японочки-то, Жоржик, понравились тебе?
- А кто их знает, Старый! Профорг, Шкоденко, он у нас хозотделом заведовал, в конце-концов и поехал туда на учёбу, да и компрессора те, кажется, не закупили.
Билетик-то, мужики, в отличие от некоторых, мы не выбрасывали и не жгли. Лежит билетик тот серенький в назидание потомкам в комодике, в белой папочке, рядом с пэтээсочкой и дипломчиком об окончании музыкальной школы по классу фортепиано. Для тех, кто Википедию не читал, сообщаю, что известный деятель культуры гэ нэ мосенкис, имеет право проведения музыкальных занятий в яслях и детских садах!
Серёга с досадливым выражением лица произнёс:
- Ох, Георгий, я бы тебя посадил, да времени нету с тобой возиться. Статья за педофилию хорошая, строгая, но вот заковыка: доказательную базу собрать не просто. Все вы евреи - хитрые гады, делаете вид, что детей любите!
Жоркиз только отмахнулся.
- Помнится в девяностом году Пётр Дмитрич звонит мне:
- Георгий, вот, что делать, хочу партбилет сдать. Ты, ведь, меня рекомендовал, помоги определиться.
Я говорю:
- Петюнь, тут такое дело: каждый поступает, как сердце подсказывает - его в КПСС мы принимали уже в перестройку, он тогда у нас в объединении начальником техотдела работал - сходи, посоветуйся в нашем райкоме Киевском. Там сейчас вроде мужики молодые, вольнодумные.
Звонит опять, радостный такой, спасибо, Жорка, что надоумил. Я теперь спокоен, вчера вышел с концами. Я – а чего было-то?
- Прихожу в учётный отдел, прошу приёма у какого-нибудь секретаря, завотделом, у инструктора хотя бы, а девка меня спрашивает: По какому вопросу? Я так и так, вот не знаю и тэ дэ. Она на меня в крик: У вас взносы где брали: у нас или в Таганском?
Я отвечаю: У нас только что предприятие переехало с Верхней Радищевской на Дорогомиловку, я к вам поэтому пришёл.
- Вот и идите, сдавайте билет к себе в райком на Марксистскую, пока к нам на учёт не поставили, а то статистику нам испортите.
Я положил ей билет на стойку, хотел матом покрыть, но сдержался. Спасибо вам, товарищ Мосенкис, за совет!
У этого чокнутого Петуха Журавлёва никогда и не поймёшь, серьёзно он или с сарказьмом. У меня у самого ещё веселее было, работал на совместном предприятии, секретарём партячейки в девяносто первом был у нас Лёвка Генин, а там я уже был никто - рядовой, необученный. В апреле подхожу к Лёвке с билетом, а он мне: Жорк, у меня ведомости кончились, если хочешь заплатить - ты, считай, один почти остался кроме меня и Федосыча с ВОХРы - съезди в райком, привези бланков, а то меня поймают, бумаг надают! Ну я тоже не дурак, так что, у меня последний взнос - за февраль девяносто первого. И дальше платил бы, дисциплиночка-то партийная у нас старого закала, куда от неё деться.
Вот, к слову сказать: в восемьдесят седьмом написал я учебник для слесарей по ремонту турбин, получил пять, что ли, сотен, ну и роман Чернышевского «Что делать?». По Уставу - взносы со всех видов доходов, три про́цента, пятнадцать лишних голубей, с руки спусти, не шали. А с другой стороны: что-то прецедентов в родном коллективе не наблюдал, в смысле по части уплаты взносов с премий за изобретения и рацпредложения. Подхожу к Женьке Волчкову, секретарю.
- Жень, готов заплатить!
А у самого меня рожа такая жалестная, надеюсь, что скажет: «Да что ты, Жор, совсем «Куку, Вася»! А он, падло, смотрит на меня, взглядом заведующего отделением тихопомешанных в «Кащенко», и говорит:
- Да, Георгий, есть такая норма в Уставе. Так говоришь, гонорар пятьсот рублей? Триста плюс пятьсот… с вас двадцать четыре целковых за четыре пирожные. У меня вся эта клеточка в партбилете жёлтая от слёз, цифра и печать размылись, едва видно.
А Бориска Беляков… Ну, подожди, Серёнь, дай рассказать, я коротко…
Двадцатого августа девяносто первого - Лёвка рассказывал - прискакал на работу и чуть ли не на коленях просит: Прими, Лёв, начиная с прошлогоднего июня, Христа ради.
Лёва – ноу проблем, с вас сто двенадцать рубликов-с. Давай билет, не беспокойся – я проставлю, вот штампик «уплочено».
А двадцать третьего опять прибегает: Давай, сука, деньги взад. Лёва говорит, а я их уже в райком отвёз, но если хочешь назад, пляши «Фрейлахс» , получишь как гонорар за выступление. Так что ж вы думали? Бориска таки плясал, но только «Барыню»!
Напряжённо, внимательно,
Как отличник очкастый,
На урок математики
По призванью попавший,
Тот, что тангенсы, синусы,
В логарифмы пакует.
Кто-то с плюсом и минусом
Здесь песок сортирует.
На частички, на малые
Терпеливым китайцем,
Затекают усталые
Сортировщика пальцы.
Ты на брёвнышке сыреньком,
Размышляешь о главном,
Несъедобен как сырники
На плакате рекламном.
Избежать было можно ли
То, что было не в радость?
Калькулируешь прошлое,
Сумму делишь на разность.
Больше дали, чем отняли,
Хоть немного и дали,
Тихо тает на отмели
След китайской сандалии.
Тупо хочется помять
Всё, что есть на теле,
Тупо хочется, чтоб март
Стал скорей апрелем.
В путешествие пустить
Губ настырный латекс
Чтобы тонкий всхлип добыть
Там, где надо плакать.
И до одури вдыхать
Запах терпкий страсти,
Твёрдое своё пихать
В то, что мнят за счастье.
И стонать под стон чужой
От ненужной боли,
Отделив себя межой
На совместном поле.
Вот и снял тоску на час
Занятостью ложной,
Так и дело не начав
Главное, возможно.
Что-то по усам текло,
Только в рот не лезло.
Мухе зимней о стекло
Биться бесполезно.
Сказку, где Карлссон, король хвастунишек
Толстою попою занял их нишу.
Он не простил, обретаясь на крыше,
Тех, кто варенья имеет излишек,
Кто не набил добродушием шишек:
Рябу с яичками, Машу и мишек,
Всех остальных, кто живёт его выше…
Друг, ты бы сделал мотор свой потише,
Думу подумай, и чувства прочувствуй,
Дней-то осталось погожих не густо,
Крыша – не Ялта, а звёзды – не люстра,
Что за еда: сельдерей да капуста?
Стать бы монахом, отправиться в пустынь,
Где лик берёз левитановско грустен.
Мыслить не бойтесь, и делать не трусьте,
В детство нырните как иволга в кустик
А удерёт – помашите рукою,
Детство оно ведь смешное такое…
От ожидания конечной,
Той, что и летом, и зимой
Тебя встречает входом в вечность,
Она зовётся - «Костромой».
Соседний мост автомобильный,
За ним «Ипатий» вдалеке,
Домов мирок, банальных, стильных,
Корабль, плывущий по реке
Туда куда-то к Ярославлю,
И ирреальность бытия,
И мысль «Не я тебя прославлю»
Мой город… жалко, что не я.
А нужно ль это прославленье
И гимна вымученный хрип?
И так на улицах весенних
Про «Кострому» за клипом клип.
Любовь и тишь, они - подруги,
Их хрупкий мир не будоражь.
А лучше как дитя на руки,
Возьми старинный город наш
И колыбельной убаюкай,
Накрой простынкой из небес,
Ему не надо света, звуков,
Его душа сейчас – не здесь.
Гаснет камелёк дисплея,
Синусоиду спрямив,
Может кто-то и сумеет,
Чуть продолжить этот миг.
У распластанного навзничь
Две ладони давят грудь,
Белый кафель, честный навык,
И зрачков недвижных муть.
Пот сотрёт со лба дежурный,
«Время кто-то записал?».
Телефон звонком бравурным,
Потревожит небеса
Те, куда дорогой ветра,
Не крича и не спеша,
Улетела птицей с ветви
Чья-то частная душа…
Ну а ниже – вовсе, ох, раздолье:
Костромская область, город Буй...
Написать про органы мне что ли?
Их же в организме сколько, уй!
Но я не патологоанатом,
Мне тела не довелось вскрывать.
Ну а зря, практиковаться надо,
Вдруг чего придётся срифмовать.
Пишущий народ вовсю рифмует
С Томском - Омск, Караганда? Беда!
А почешет темя, глаз зажмурит:
Выдаст вариантом «лебеда».
А уж как прорвёшься за границу!
Вот раздолье там для рифмача:
Как приставишь лихо к Ницце пиццу
Или блин к Берлину сгоряча!
Ой! Куда-то в сторону заехал!
Нам не пиццы есть, а шаурму.
Правда, будет как-то не до смеха
Тем, кто с ней срифмует Колыму.
Что мы всё об скучном, да об грустном?
Предлагаю вам такой расклад:
Соберите мне чуток «капусты»
И отправьте, что ли, в Ленинград.
С этим словом рифмовать сподручней,
Лучше чем с «Санкт, тьфу ты! Пе-тер-бург».
Ведь мужик Собчак-то был не скучный.
И чего на Вову взъелся вдруг?
На того, что лысиной сверкая,
И топча ногами броневик,
Про рабочий класс кричал, картавя.
Ну а про кого решили вы?
Дал язык нам Бог и не заметил,
Что язык нам вроде как во вред.
Тьма названий всяких на планете,
Не срифмуешь все. Ну точно нет.
Только чтоб не вытрезвитель,
Да их нет? Тогда простите,
Лейтенант, друг, отпустите,
Что попортил спьяну китель?
Дело уж заведено?
Забирайте, что осталось,
Понимаю, это - малость,
Ну простите деду шалость.
Матерился? Это ж фаллос!
Я ж не гопник, не таджик.
Главное в законе – строгость!
Понимаю! Что, припёрлась?
Бабка? Ох, сегодня «Голос»!
Пропадай последний волос,
Как я к вам, ребят, привык!
Зай, ну ты прям молодая!
Что тут делаю? Не знаю.
Понятым, похоже, Зая,
А что хочешь? Жизнь такая:
Шёл по улице домой.
Полицейский вдруг подходит,
В отделение отводит,
Вот сюда на стульчик сОдит,
Я чуток уставши. Вроде…
Выпивал? Ни боже мой!
Что? Дыхнуть? Не чистил зубы,
Зай, зачем вот так вот грубо?
А вот если дам тут дуба?
Ты зачем надела шубу?
Что уж в курточке нельзя?
Лейтенант, так я свободен?
Я не понял, как так «вроде»?
Зай, без рук, сейчас уходим.
Зай, по шее! При народе!
Все на выборы, друзья!
Вот рявкнет: «Фас»! державный бас,
Ой, только хоть бы не на нас…
Но до жары оне добры
И пса придержат. До поры.
Совсем? Никто не обещал
Сохранность мышцам и вещам.
Ты попроси и поднеси
Ну, как у добрых. На Руси.
И не бежать тебе в Уфу,
Уж так и быть, он скажет «Фу».
И пёс овчарский, прозевав,
Опять залезет на диван.
Хотя есть место у дверей,
Но то, для тех, кто подурей.
Для мопсов, чи-хуа-хуа,
А для овчарок на хера?
В постель, Мухтарушка, сынок!
Ложись, сынок, хотя б у ног.
А! Хочешь вырезки? Лангет?
Прости за скромный, за обед.
В России кризис, так сказать,
И доллар вырос в два разА.
Сам голодаю, ем икру
Не каждый день, ей Бо, не вру!
Оставил два куска на дне?!
Кусочек мне, другой – жене.
Ах, чёрт, не предложили сыр!
Улёгся спать, похоже сыт…
Тогда на ужин. Подремлю,
Как же собачек я люблю!
Когда-нибудь научимся мы петь
Без клёкота и фальши заунывной.
Не подставлять лицо под взвизгнувшую плеть,
И бесполезной не размахивать дубиной.
Когда-нибудь дай Бог нам стать Собой!
Не корчить из себя само-мессию.
И дверь с натугой отворив, войти в собор
И пасть плашмя в счастливом плаче и бессилье.
Катарсиса не жди лавиной с гор,
На полдень суетной меняя утро,
Хоть перьев много, да вот гол он твой сокол,
А всё ж летает, значит нужен он кому-то.
Как по небу сигает НЛО
Вы не видали? Как, вы не видали?
А я видал, не понял ничего,
И мне «ошибся ты» разумные сказали.
А ведь над Волгой - точно говорю –
Парило что-то вроде мини-апельсина,
А мне сказали люди: «Ты, брат, фонарю,
Тому китайскому поверил слишком сильно.
И я умолк, сочтут за чудака,
В фонарь поверил кем-то купленный на рынке,
В свою простую аберрацию зрачка,
А также в гвоздь в недавно купленном ботинке.
А зря я не назвал его «UFO»
То, что видал тогда над Волгой ясной ночью,
Иные литеры так оживляют фон
Картины мира слишком блёклой и неточной.
Мне надо дом свой обустроить,
Подправить ветхие полы,
Придумать чем закончить повесть,
И рифму к слову «замполит».
Кого внедрить злодеем в пьесу,
Кто в ней поженится тайком,
А кто, бывает, и от стресса
Помрёт со сжатым кулаком.
Ответ составить подостойней
Тому, кто текст твой матом крыл.
Пегаса в ночь поставить в стойло,
Не повредив шуршащих крыл.
Потолковать с Шекспиром Вилей
О том как надо баб душить.
И с выбором Басилашвили
На роль «Отелло» не спешить.
Ох, дел! А ночь всего-то – шкурка
полёвки – мышки, гулькин нос.
Ищи в печи холодной чурки,
К стихам придумывай анонс.
А вновь следи кого назначат
Почётным званьем «КВИП» да «ВИП»,
Кому прокол, кому удача,
А кто, так просто сдуру влип.
Что нам делить? Кусок бумаги
И ручку, что за шесть рублей.
Рабы мы светлых, Божьих магий,
Матросы Божьих кораблей.
Пусть там Они сопят усердно,
Куда колун всадить ища,
Гуртом выискивают скверну
С улыбкой гордой палача.
Нам, Саш, делить с тобою разве
Весну да зиму, свет да тень.
А много их, всем хватит в праздник,
Всем хватит в каждый будний день.
Оставь беду в году прошедшем
И горем смазанный капкан.
Зима пройдёт как ласки женщин,
Оставив лишь усмешку нам.
Весна придёт как повар в кухню,
Готовый перцем с чесноком,
Маскировать всё, что протухло,
Но должно быть как годный корм.
За ней и лето - праздник лени
Вползёт, зевая и кряхтя,
И банки первые солений
На нижних полках разместят.
А там и осень - сердца нега
Прибудет в мантии своей
листвы с берёз, обманом снега,
Очарованием очей.
И мир как мельничный пропеллер,
Крутиться будет на оси.
Под жернов пустит нас, размелет,
Чтоб ладно было замесить.
Вновь выходить, от вниманья устав,
В куртке из сморщенной кожи.
Нет, ты увы, Окуджавой не стал,
Да и не станешь, похоже.
Звякай струной за аккордом аккорд,
Тенором пой, баритоном,
Даже дискантом, как мартовский кот,
И не тебе на поклоны
От клокотанья души не остыв,
Лихо на сцену врываться.
Нет не Высоцкий ты… Это не стыд,
Да и не стоит стараться.
Будь сам собой. Что найдёшь: опиши
В рифму без «крови-любови»,
В текст свой вложив тёплый атом души
Злую молекулу боли.
Взгляда лукавого лазер включи,
Грустной иронии лампу,
И не пеки как в печи калачи
Старые, добрые штампы.
Может услышат, прервав глухоту,
Глаз приоткрыв - и увидят.
Может не завтра, и может не тут,
«Нет» лишь скажи ты обиде.
Забота без забот, веселье без похмелья,
Без пафоса слеза, без злой обиды гнев.
Покойная земля, припал всем телом к ней я,
И строю тёплый кров, сарай, забор и хлев.
Зазубрен мой топор - не там бревно он тешет,
Не точена пила, и рез её не прям.
Проекта нет совсем, и знает только леший:
А будет ли вообще построен этот храм.
Какой уж храм? Смешно! Часовенка в низине
с иконкой лишь одной «Нерукотворный Спас».
Неужто тот костёр погаснет и остынет,
Который я разжёг, и горстку дров припас.
Течёт поток машин не пафосного вида
На север в Кострому, по бывшей «Костромской».
Неправдой снов теперь мне кажутся обиды,
Да были ли они? Прошли. Как в детстве корь…
Чтобы звучней гремело forte,
Чтоб нежней звучало piano,
Надо воздух им испортить
После третьего стакана.
А для слитности в аккорде,
Напряжённости crescendo
Дирижёру дать по морде
Надо страстным им зачем-то.
Вот тогда Шопена вальсы
Зазвучат не хуже Лепса.
Правда, разминают пальцы
Также при замесе теста...
Приятно грезить о бифштексе
С тарелкой полною лапши,
О шоколадном пышном кексе,
И это слопать от души!
Но может лишь во сне присниться
Съестная роскошь эта вот…
И ты считаешь единицы
И колешь инсулин в живот.
Как горек мир иллюзий сладкий
Рекомендаций умных ложь.
Вот, скажем, печень не в порядке,
Хоть водку уж давно не пьёшь.
Связать бы грех желаний в узел
И – на чердак, на самый верх…
Как человек широк! Обузил
тебя б я, сволочь, человек!
Ты – жирный пИнгвин, ну а всётки…
Быть может жирный ты пингвИн?
Эх, взять сейчас бутылку водки
Да назюзюкаться, как свин!
Я – сокол, гордый буревестник,
Я над равниною летал!
Но можно мне лишь только двести
раз в месяц…лучше бы в квартал.
В реальность возвращаться жутко
В тот мир, мир жёванный, былой,
Там брокколи, курячья грудка
И шприц со сменною иглой.
Болезнь – не фунт изюму, знаю…
(Изюм-то тоже запрещён)...
Но вот борюсь, а побеждаю?
Похоже, побеждает он…
Прожили долго, только бестолково как-то,
Добро – полдома, мотоцикл да две сберкнижки,
Две дочки дуры, да от дочек три малышки,
Все - безотцовщина, одной не ведом автор.
Под третью часть сонаты си бемоль минорной
Идёт процессия кто в валенках, кто в чунях,
А кто поминок щедрость винную учуял,
А кто - поплакать по чужим слезою сорной.
Встречает сам Господь в чертогах новобранца,
Без отпевания, молитвы и кадила,
Да что же делать, так уж деду подфартило:
Посредник-батюшка застрял и не добрался.
Свет светло-серый - поздней осени примета
Берёз кладбищенских листва в октябрьских плешах,
Шопен звучит, за всех усопших неутешен,
Ему кукушка метрономом вторит где-то.
Ты будешь вечно упокоен: тих и лёгок,
Не всё ль равно с почётом или без почёта,
Забыв про странные кукушкины подсчёты,
Итог которых был доложен только Богу…
© Коллаж автора
Солдаты войны никому не понятной -
Осенние мухи пред мутным стеклом,
И вид неопрятный постели помятой,
Вошедшего взгляду открыт как назло.
Сквозит холодком из-под двери балконной,
И водочной порции просит душа,
Всего-то чуть-чуть, без желанья и стона.
Полпальца до дна. И глотнуть не спеша,
Прочувствовав горечь запретного зелья,
Ненужность поступков и зыбкость границ.
И странное чувство «А здесь-то зачем я?
Средь этих пространств и мелькающих лиц».
А Волга течёт, огибая Лунёво,
Набросив халатик осенних лесов,
И мы для неё только повод и довод
Для диспута с Богом, что жизнь – это сон.
Как оказалось просто всё ж
Швырнуть, что в гроб не унесёшь:
Пустых обид погнутый нож
С ненужной гардой
Придуманную страхом ложь,
Обломанный тобою грош
И предвкушений мелких дрожь -
Писк миокарда
Здесь белый пароход «Карл Маркс»
Уносит в Астрахань от нас,
Ума холодный, жидкий квас,
Швыряя в волны,
И тела просьб фальшивый страз,
Что подавляют как приказ
Свободных до поимки нас,
Смешных и гордых.
Парит в пространстве каланча,
Автобус трогает, рыча,
Кондуктор рвёт билет, ворча,
Счастливый, нет ли?
Что сбыл за ломтик калача?
Что разорил как саранча?
И нет душе моей врача
Простывшей, бедной.
Солдату слава и не шибко-то важна,
Куда нужнее "по уму" ему приказы.
Паёк нескудный, без него в бою хана.
И чтоб стрелок «оттуда» взял да и промазал.
А коль черёд пришёл подставить плоть свою
Под траекторию пчелы летящей лихо.
Пускай к излёту пули встретятся в бою,
И будут ближе друг от друга вход и выход.
И чтоб не смылась кровью в памяти любовь,
Тепло руки и губ обманчивая бездна.
Тогда с надеждой - выжить - легче входишь в бой,
А то как выйдешь, только Богу и известно...
И чтоб четыре оконечья-шатуна
Остались целы и работали исправно.
И чтоб не сразу позабыла нас страна,
И чтоб не прокляли страну другие страны.
И чтоб не снилась по три раза чья-то смерть
Тебе, кричащему и хрипло, и бессильно.
И отирая пот холодный словно снег,
Шептала мать: «Всё позади, забудь всё, сына…».
А слава что ж? Да и она не повредит.
И генералу, и миляге-адьютанту.
В очередях за нею вечно впереди
Все те, кто сзади под огнём, браток, вот так-то.
Терпи, коровушка, под старым.
Вот здесь подкрашу, подошью.
А здесь тесёмочку надставлю,
С чего толстеешь, мать твою?!
Ты мой пегас с коровьей статью,
Жующий рифмовый силос.
А где твоё ботало, кстати?
Ты что совсем? Само снялось…
Вот бог и не дал рог за враки!
И мне? Ну, как-то не свезло.
Мне все конфликты эти, драки
Нужны как что? Тебе – седло.
Шагай бурёнка, мух сгоняя,
Блинами шлёпай на ходу.
Сижу на Зорьке, сочиняю
И пятитысячного жду.
К ней спортивной, мускулистой
И певички «под цыган»,
И великие альтисты:
Все бросаются к ногам.
А уж до Неё оттуда
И не так чтоб далеко…
Проскочили место блуда,
И родную - языком!
Наконец-то все дождались
Исполненья тайных грёз:
Есть Она! Хоть давит малость,
Но не нас, и не всерьёз.
Ну, тому «двадцатник» дали,
Ну, грозит «пятнашка» той.
Так ведь и не расстреляли,
Не шпицрутены сквозь строй!
«Софья Власьевна» когда-то
Здесь была, лет …дцать назад.
И тогда мечтали свято
Полизать заветный зад
вольнодумные поэты,
И, желая «быть как все»,
Воспевали съезд, ракеты,
Перекрытый Енисей.
Но чуть-чуть по-сэлинджерски,
По-апдайковски чуть-чуть.
Кое-где с намёком дерзким,
Только дали бы прильнуть
к этой заднице шершавым
языком говоруна.
И лизать… не ради славы,
А чтоб видела она,
Что такой-то ей лоялен.
Софье Власьевне своей,
Но ему не доверяли,
Хоть все знали: «Не еврей».
А теперь уж времена-то!
Тут любой язык сойдёт.
Глянь, куда добралось НАТО?
Вот! Докуда доведёт.
Вот поэтому и нужно
То, что сзади, под пупком,
Всем лизать любовно, дружно
Всенародным языком.
Арбат полусонный, жара. Но не очень,
Толпушка из тех, кто услышал напев.
Поёт тенорком неудавшийся зодчий,
Надев второпях свой последний доспех.
Поёт он под свист и под вонь фарисеев,
Поёт под помои вчерашних друзей,
Не жмёт на гашетку, не пашет, не сеет,
А просто поёт, как умеют не все.
Грустней и грустней интонации песен,
Всё меньше сподручны они для хоров.
Проси не проси: «Вы хоть в душу не лезьте!»
Залезут как мыши в забытый пирог.
Дозволили им, грызунам правоверным
Процентов своих изливать торжество.
Колонны считать да выискивать скверну,
Начав это сладкое дело с него.
А он всё поёт, грустный бард с тонзиллитом,
Пытаясь отстроить машину времён,
Плевать он хотел на галдёж этот слитный.
Не дело дрозда – каркать в стае ворон.
Но, видать, ума того
Не три тонны у него,
Исчерпал он все лимиты
В день рожденья моего.
Отказал Господь в любви,
Правда, «Сам - сказал- лови
Эту птицу-серебрицу,
Только крыл не оторви».
А без крыл, любовь зачем?
Двух врагов совместный плен
без конвоя, с утешеньем,
Что не слаще редьки хрен.
И в удаче отказал.
Крахом хоть не наказал.
А толкаться, рвать да хапать
Сам себе я заказал.
Сами и друзья пришли,
Руку: - «Здравствуй!» – потрясли,
Мы пирог из пуда соли
Вместе столько лет пекли.
Там под коркой пирога
Не начинка дорога,
А ирония и жалость,
Что умна, но не строга.
Вот не сделал мне Господь
Острой – мысль, здоровой – плоть!
Может, просто мама с папой
Поздно начали пороть?
Как всем доверяет кутёнок сопящий!
Как всем предлагает без ставок игру.
Его состоянье – лопатка да мячик,
Да мамина тёплая, мягкая грудь,
Да ртутная живость игры каждой жилки
И бег неуклюжий к зовущим рукам,
И запах озонный волос на затылке,
И взгляд ярче света всех аур и карм.
Смотреться в него – это мука и счастье,
Стирает каракули бед бытия
Улыбка ребёнка – невидимый ластик,
И вроде бы жизнь не напрасна твоя.
Полководцы сидят
В кабинетах с люстрами.
За боями следят
Референты шустрые.
Мелко звёзд на плечах,
На погонах вышитых.
В капитанах зачах,
Хоть майора выслужил.
Раздвоился патрон,
Пульный свист - мелодия.
Кто-то в бой – за Петром,
Кто-то - за Володею.
Раздвоился другой
Медной гильзой в сторону.
Кто заплатит ногой,
А кто глазом ворону.
В телевизоре спор:
Слюни аж до камеры.
Спор славян – это спорт
Нищих двух на паперти.
Тратить ум на учёт?
Так не заработано!
Одному – нефть течёт,
А другому – подано.
Эх, игра ты равна,
И очки всем поровну.
Коль в игре два говна:
По нулям, и в сторону.
А нынче люди меркантильны
И ценят разве порнофильмы.
Из мыла оперы, ситкомы -
Эрзацы нравственного корма.
Поэтому и «Пасторальной»
Предпочитают шлягер сальный.
И спят под звуки «Богателей»
И простота и богатеи.
А кто-то «Аппассионату»
любил. А было ль это надо
Тем, кто иначе как-то мыслил?
В расход пустил их, скопом выслал
любитель фортепианной «Лунной»,
А также духовой и струнной
стихии звука, кисти, слова.
Включая глыбушку Толстого.
Шесть языков, сам из Симбирска,
Всю жизнь свою он с ними бился.
Бросал им слов, картавя, россыпь,
Потом стрелял. Не он, матросы.
А мы не отличим с тобою,
Порой валторну от гобоя…
Но душ губить – не вышло как-то.
Такое вот, дружок, стаккато.
Застал рассвет и сумерки застоя,
Противный как касторка тихий страх
Провинции несытое застолье
Глушилок гул на избранных волнах.
Раздрай конечных лет былого века,
И нынешнюю шумную вражду,
Я пережил, живу и не уехал
Туда, где жизнь нам грезится в меду.
Любовь я знал какую-никакую,
В ней глупостей изрядных навалял.
Но смерть людскую не видал вживую.
Хотя собак, не скрою, усыплял.
Колол его не я, угрюмый парень,
Подъехал делать это на такси.
Но мой прокушен был до крови палец,
Когда шептал я хрипло «Друг, прости».
Не мой был пёс: соседка попросила
Насильным сном прервать дворняжью жизнь.
Долдонила: «Ни мужа нет, ни сына,
Так ты уж подмогни, и, слышь, не злись!»
Да я не злюсь, чего уж по-соседски,
Видал я эту опухоль, кошмар.
Живёт так год? Сильно у парня сердце…
Знакомый в Лосе есть ветеринар.
Зажил давно тот палец злополучный,
Соседка та, быть может, не жива.
Но помню взгляд собаки мукомучный.
И коготь, рвущий старенький диван.
Она не умрет, мы умрем как соцветья
Банальных ромашек - гадальных цветов.
И будет Жермон приставать к Виолетте:
"Оставьте Альфреда, оставьте, не то:
я вас разорву как лягушку подросток,
О, люди Прованса, мы в гневе страшны!
Оставьте его, ведь для вас это просто:
Другого найдете... Больны? Чем больны?
Диагноз болезни - любовь к луидорам
И похоти мерзкой минутная власть.
Оставьте Альфреда, ну, если вам дорог
Мой сын так уйдите, насытившись всласть.
А дальше божественный космос дуэта,
И бала у Флоры безумный финал.
Не мог человек написать вот все это.
Господь взял перо и, вздохнув, написал.
Капелью коричневой ноты на строчках
Хлопочут, снуют за скрипичным ключом.
Не мог человек написать это точно!
То сверху сошло ну, а мы не при чём.
Вечерний тихий спад дня середины лета,
Он долог как сонет и грустен как сонет.
Его судьба - уйти под ночь с последним светом,
И возродиться вновь под именем "рассвет".
Ухоженый старик в отглаженной ветровке
Ротвейлера бранит лениво и длинно.
Но пуст собачий взгляд, он мыслями на тропке,
Где под кустом такой интригою Оно!
«Твой скудный мир - ничто, невольный повелитель,
А вислый нос так груб, желанья так просты.
О, мой собачий бог, как он нелюбопытен!
Ну ты хоть раз взорли, айда со мной в кусты!
Ты долго свет коптишь, застал как умер Сталин,
А рыжий тот нахал должно быть правнук твой.
Ведь Ею этот знак в кустах густых оставлен.
Смотри, старик, смотри: он цветом - золотой!
А в запахе его – стрелой желанья ноты,
Пойми меня, мой друг, ну ты не так уж ветх!
О, мне б к тому столбу, поднять повыше ногу
И дать ей свой ответ, свой золотой ответ».
В нём «бросить всё» призыв за сладость злую сцепа,
Окрестным кобелям угроза всех порвать.
Как ваша жизнь в любви убога и нелепа!
Цветов ненужный шик, скрипящая кровать.
Июльская жара, тяжёлая как штанга,
В ротвейлерских глазах азарт сменила грусть.
В московских небесах исчез собачий ангел,
Лишь шёпот по кустам: «И где же ты, Мисюсь…»
Кем я покаран, кем отмечен,
В какой момент, в каких краях?
Хулил, грешил, не ставил свечи,
Или виной всему моя
гордыня русская предбожья,
Что рвет в безумье удила.
Что в помышленьях столько может,
А в яви - пепел и зола.
Но я качу валун свой бурый,
Сводя насильем мышц бугры,
Всё для того, чтоб взглядом хмурым,
Смотреть, как он летит с горы.
Бреду за ним тропинкой пыльной,
И я всё знаю наперёд.
Да, я обижен, но не сильно:
Ведь с камнем – Дело не умрёт.
И где-то ведь Христос родился.
Он, вроде, Зевса помягчей.
Ему и я бы пригодился,
Но слышу я в ответ: «Ты чей?»
А чей я: свой, чужой, вселенной?
Я – царь, «Сизифом» наречён,
Я просто камень здоровенный
катаю…Он тяжёлый, чёрт!
И никаких приспособлений,
И склон не гладок, не покат.
И на горе так мало тени,
И редко солнце в облаках.
«А ты что думал? Фунт изюму?
Ну, ты, Сизиф, - идеалист.
Чуть подкати ещё, я сдуну
Валун твой, видишь как он вниз
Летит, и быстро как. Вот так-то,
Видать не понял ты сполна»
И я бреду на место старта
И глажу бок у валуна.
Катись гранитный мой соратник!
Твой путь извечен как прибой.
Ты - рок, ты- рай, ты - ад, ты - праздник,
Что вечно я ношу с собой.
Вперемежку я гулял
С Манькою и Иркою.
Нынче денег – по нулям,
Видно брюки с дыркою.
Ой ты, дяденька Устин,
Куда руку запустил?
Там колготки и трико,
До подружки далеко.
Поменяла позу я -
Кверху ж…ой розовой.
Эй, товарищ подо мной,
Ты там мёртвый аль живой?
Я частушки пел про Псаки,
Больше всех и хохотал.
На трусы попали ссаки,
Как же мокро стало там!
Ненавижу я Обаму
Ненавистью лютою.
Как залезу я на бабу,
Морду с ж…ой путаю!
«Всё, что хочешь, - обещаю-
Сделаю для рыбочки!»
Эcэмэску набираю:
«За аборт спасибочки!»
Предлагал милёнок мне
Посмотреть на порно.
Я ему сказала «Не,
Я со страху пёрну».
Милы чо, да милый чо,
А в п…де не горячо?
Там такое место:
Требует асбеста.
Крымнаш, Крымнаш!
Крым-то наш, а когда дашь?
От твоих от слоганов
Всё желанье сломано.
«Развивайся и твори
с Единою Россиею!»
Что мне лозунги твои?
Лучше б изнасиловал!
Девки, девки, где же клитор?
Там, где милый тебе вытер.
Полотенцем в клеточку
Позабавил девочку.
Полюбилась я с армянкой.
Хорошо быть лесбиянкой!
Только с хаты выперла,
Да лечусь от триппера.
Мы по полю шли, смеялись
И горохом угощались.
От такого хохота
Много в ж...пе грохота!
Сделала себе тату:
На спине дракончика.
Помассируй мне вот тут,
Чтоб быстрее кончила.
Что торчит там у Вована
Из нагрудного кармана?
У него машина -
Полтора аршина!
Наломала я ольхи:
Покоптить свининку.
Где вы, где вы, мужики?
Потереть мне спинку.
Я на юбку наскребла
Сатинету яркого.
Мужика себе нашла
Ох, и в койке жаркого!
Перед утром сны у нас
Смутные да куцые.
И откуда в этот час
Хрен берёт поллюции.
Говорят у негров шишка
Слишком работящая.
В этом деле нету «слишком»,
Не была бы спящая.
Как у милого на ляжках
Две татуировки:
На одной как трахал Машку,
На другой – как Софку!
Предлагал я Нюрке:
"Поиграем в жмурки!
Я тебе, когда вожу
И с повязкой засажу!"
Мы частушки вам пропели
Сочиняли на ходу.
Что-то яйца запотели:
Видно, требуют м…ду!
Так уж в жизни получается:
Грудь так просто не вздымается.
Извергает горлом-раструбом
Он, стоящий по-над паствою:
Откровения банальные,
Что в забытых книгах найдены.
И заумные, заёмные
Мысли - словно подпол - тёмные.
Понимай, народ, как нравится:
Шоу ведь недаром ставится.
Покупай билет со скидкою,
С бонусом – похлёбкой жидкою.
На галёрке все поместятся,
Если стоя, да на лестнице.
Трубы в уши бьют таранами
И с похлёбки будем пьяными.
Будем есть её мы склизкую
Как собаки по-над мискою.
И вилять хвостом, как парусом,
Всё с таким же страстным пафосом.
И неглуп он с виду, вроде бы
Кто стоит там по-над родиной.
Неужели твёрдою лептою
Оплатил он плошку с репою.
Ту, с восторгом ему поданной
Сворой с виду верноподданной.
Всё, что с пафосом мастырится,
В результате и потырится.
Тише ж нет квартета струнного?
Будь как он: сойдёшь за умного.
Как же умнО, умнО по-женски,
Ну, просто: Лиля - молодца.
Прочёл: как шницеля по-венски
Поел, а лучше - холодца.
Такого русского с горчицей,
Где мяса больше двух третей,
Или слетал бесплатно в Ниццу,
Недельки на три. Без затей.
Отель, конечно, не «Негреско»,
Зато обед на Круазетт.
И чтобы на террасе кресло,
В котором буду есть обед.
Там холодец не закажу я:
Боюсь, французы не поймут.
И как французскому буржую
Понять души российской муть?
Откуда муть мясною взвесью,
И серых хлопьев острова?
И почему, покуда здесь я,
Последней мыслит голова.
Видать бульон души варили,
Забыв собрать в кастрюле «шум».
А лучше б всё на землю слили...
Душа б не знала шторм и штурм.
Душа была б тогда прозрачной,
В пределах санитарных норм.
Быть может пресной и невзрачной,
Зато не знала штурм и шторм.
Лежит в судке и жаждет хрена,
Несытый рот собой маня.
Кусочек атомный вселенной,
Душа дрожащая моя.
Но рок – есть рок, всё честь по чести,
Как блуд легальный у вдовца.
«Ну, Лиль, когда мы будем есть-то?
Ты ж обещала холодца!»
Похоже, я поэт не тонкий
И кулинарю как могу.
Пойду куплю кило бульонки
Тушить бюджетное рагу.
Объят тревогой, выстрел ждёт,
Кентавр «Россия» двусердечный.
Как поведёт его вперёд
тот, с кем был срощен конь навечно?
Кто, ведьмин пояс разорвав,
Разумно, не спеша и смело
Вопрос сотрёт «Кто виноват?»
И с ним другой вопрос «Что делать?»
Простой набор из пары слов
Звучит набатно и сурово.
А в сущности - подушка снов
Ума российского живого.
Ещё снабдил Россию Бог
Любимым возгласом бессилья:
«Я – не лекарство, нет! Я – боль!»
Как любит этот взрыд Россия!
Всё жаждем праведных попов
Своим загрешенным приходам,
Чтоб... может быть... тогда... потом,
Стать четвертьправедным народом.
Она! И как её забыл?
Крупна, ценна, казиста с виду.
И я ведь так её любил
когда-то... ладушку-обиду.
Обиду, сладостную боль
Возящих воду на закорках,
Души российской плаху, хворь
Рак - для живых, отраду - мёртвых.
И эту боль и этот взрыд
Мы ценим с истовой заботой,
Как ценит старый инвалид
Свои копеечные льготы.
А может хватит в душу лезть!
Россия – женщина, ведь точно?
Её удел: себя жалеть,
Жалеть взахлёб и днём, и ночью.
Беречь себя? Ещё чего,
Пусть бережёт меня, он… этот!
Он сбережё-о-о-т! Ведь для него,
Куда приятней старый метод.
И вот расчёт за сладкий миг:
Разверстый паз, и боль, и мука.
Иль входит в злой холодный мир
Дитя, ненужное, как муха.
Стоит скакун, печальный взор,
Глазами ищет: «Где же завтра?»
Ему бы гнать во весь опор,
Да ноги в путах у кентавра.
Своею нежностью невольной
Они убьют тебя не больно.
Расчёт их верен и проверен:
Любви клочок… и долг безмерен.
Была нужна такая малость:
Понять, простить, тепло и жалость.
И радость, что так можно много...
И твой увязший в страсти коготь -
Случайный ляп наивной птахи,
И ты кричишь в смертельном страхе:
«Ведь пополам ломоть тот грешный
Делили в радости поспешной!»
А долг-то - твой, текут проценты,
Как кровь кармином из плаценты
И не списать, не отработать
И не признать себя банкротом.
Лежишь в бессильном пониманьи,
Что мира явь уже за гранью.
А медсестра корпит над веной,
Ища на сгибе пульс неверный.
Палатный в шапочке зелёной
Команды отдаёт под стоны
соседа – деда из Донецка.
А вот и вена наконец-то.
«Вот, блин, канюлю не поставишь!»
Но ты уже в тоннель влетаешь.
Навстречу свету, Богу, маме
И всем другим, кто полнит память.
Смотри, улыбка! А сам плачет...
Не дышит? Потеряли, значит.
Ну почему же так всё быстро?!
Но долг прощён. Не нужен пристав.
Её ни разу не подсовывал слепому
В угаре рыночной крысиной суеты.
А был ведь повод не один и веский повод
Обезопасить этим свой открытый тыл.
Ночной порой, борясь с бессонною напастью,
Я вёл с собою вечно-склочный русский спор,
В котором я, как все, такой заправский мастер,
Но только - видно к счастью – бронзовый призёр.
Да что за гордость: сделал то, а то не сделал!
Как будто выбор суверенен был. Смешно...
Не мой завод куёт поток фальшивых денег,
Но я сбываю их и ловко, и умно.
Летят года мои фанерой над Парижем,
Над башней Эйфеля, музеем Д’ Орсе.
Поймает кто-то их, на палочку нанижет.
И штамп поставит светло-синий «Был как все».
Как-то прожит наш век, что осталось? Часы?
Новый вереск подрос на лужайках под соснами.
Отсвистали ветра, отгудели басы
Те, кто были детьми, стали скучными взрослыми.
Мы по жизни плывём, суетная плотва,
Неизвестных господ батраки терпеливые.
И сникает душа, как цветка голова,
Тонкий стебель согнув в дни июля дождливые.
Ищем, ищем иголки в завядшем стогу,
Тратим жизнь второпях, как копейку последнюю
Дал бы кто сочинить хоть мотив, хоть строку,
Чтобы искрой любви тронуть душу соседнюю!
Уходя – уходи, замолчав – не кричи,
Закрывая глаза, оставляй жизнь за веками.
Сохрани только пламень Господней свечи
Что, как щит, не даёт делать души калеками.
Мы сидим на краю, на последнем венце,
Сруб колодезный сыр, и внизу влага стылая.
Горло давит фантом: "Что же ждать, там в конце?"
Ты его отгони и скажи просто: "Милая...
...а с рукою в руке, а с глазами в глаза
Нам полегче принять пустоту эту вечную,
Что тебе не успел я когда-то сказать
Скажут первые звёзды безоблачным вечером…"
Вот футбол себе позволил,
Посмотрел позор на поле.
Не расстроился, но как-то вдруг... устал,
А попал ведь на хорошие места.
Рядом парень с пацанвою:
Сам, при нём погодков трое.
И по виду батька, - не большой богач,
Ощутимо для семейства стоил матч.
Как кричали что есть силы
мелкие: «Вперёд Россия!»
Пели гимн, вздымая грудь, подъёмно так,
Вместе с публикой не попадая в такт.
Ну и что, ведь не корову
Проиграли.. но хреново
на душе, когда смотрел я им в зрачки.
Будто я просрал турнирные очки.
Да, и бог с ним, с этим срамом!
Вы любите папу, маму.
Деда с бабкой не забудьте улестить,
И того, кем вы обижены, - простить .
А Россию вы потише
славьте, Бог ведь он услышит,
И своею мерой каждому воздаст
Обязательно, но, может не сейчас...
День рожденья, деньги дарят,
Вроде есть всё, правда, парень?
Кто сказал, что будет всё вот так легко?
Где там сайт бесплатный и «Вдова Клико»!
Нечутко спят древесные скелеты,
И только ветер - вечный хлопотун
не спит. Он будет хлопать до рассвета
По лапам тихих незлобивых туй.
Их жёсткий край, резные окончанья,
Ладоней ветра им не уколоть.
А вот ты ель зажми в кулак случайно:
Узнаешь, как нежна ладоней плоть.
Дороги профиль глинистый, нечёткий
Разбит навек колёсами машин,
Так ёж лежит раздавленною щёткой
Серёд шоссе, а ведь он так спешил
Туда, где лес чернеет за кюветом,
Деревьев дальних первая листва,
И может будет что-то этим летом.
Но за шоссе всё будет, а сперва...
Вперёд, вперёд на лапках семенящих,
Вот полшоссе, рывок, а там - кювет,
И мир за ним, мир новый, настоящий!
«Ой, пап, там ёжик мёртвый!» «Вижу, Свет!»
Чего искал он на чужой сторонке!
Роса не мёд, и черви не жирней.
Ежих чужих? Отвязней, да и только.
А в жёны брать-то лучше поскромней.
Весенних дач недолог сон беспечный,
Трава зовёт, гудит: «Да хватит спать!
Расти мне надо! Сок пахучий млечный
Как хочет он на срезе выступать
травинки каждой, стриженной косьбою,
Вставай, бездельник, плеши разрыхли!
Подсей меня, зелёной под тобою
я шевелюрой буду у земли».
Ещё чуть-чуть. Со лба отбросит солнце
Лучей апрельских тёплый, жёлтый чуб.
И, ночь спугнув, грузовичок крадётся,
Везя соседу Мише банный сруб.
Не помню, отражался ли в реке
её зигзаг унылый серо-белый?
И по кому дрожащим медным телом
Трезвонил колокол за Волгой вдалеке?
Родник был там, под радугой пузырь,
Окружностью стеснённый бочки врытой.
Черпак железный с донышком отмытым
от краски бывшей… Верхневолжья ширь,
Ширь светлая, ширь леса, ширь воды,
Не плоская, сухая, не степная,
Где глаз, не видя истинного края,
Шлёт внутрь предощущение беды.
А здесь душа как вялый лист легка,
В весёлом состоянии уюта.
Уходит в ноль докучливая смута
Ты пуст, как пуст черпак у родника.
А для чего ты пуст, для влаги той,
Той влаги горьковатой родниковой?
Для жизни неизведанной, но новой
Иль мелкотья в обнимку с суетой…
Чего кукожиться, сей час же ты живёшь!
А завтра? Завтра будет…будет позже…
"Ты плащ мой приготовила? Вдруг дождик,
Ты что ж и за брусникой не пойдёшь?"
На домик у реки бросаю взгляд
И больше не смотрю, походом полон,
Бор впереди, где старых елей полог,
Где зелень губки мха и сосен чистый ряд…
Передо мной тщедушный злюка,
С душой и языком змеи.
В глазах-агатах плещет скука.
И гордость, страхи усмирив.
Он оскорбил, и он получит
Свою смертельную осу.
Она одна его проучит,
Она одна - и рок, и суд!
Да кто он есть на самом деле?
Чего-то пишущий позёр.
Таких и лечат на дуэлях,
Попутно искупив позор.
Ну, палец, жми курок лепажа!
Представь, что там стоит черкес.
Стрелок он знатный, не промажет,
Ускачет, гикнув, в ближний лес.
А ты, судьбой как Иов обижен,
Лежать останешься в траве.
... Сейчас он подойдёт поближе,
А может вверх, а может вверх…
Дуэльной свары мелок повод
Как, впрочем, всех унылых склок.
Но мiръ, но мир меня запомнит.
И то, как спущен был курок.
И от этой вот теплыни,
Не скотинился народ.
То поэзия нахлынет,
То вдруг проза нападёт.
….На Андреевском на спуске
Революция, майдан,
Всё дерутся, хают русских.
Хрен вам «Мастера» отдам!
А в останкинском корыте
Варят украинцам яд.
Не тянитесь к «Маргарите»,
Не отдам вам книгу я.
Фонтанируя слюнями,
Пусть ревут, как ишаки
дугины и кургиняны
тягнибоки и ляшки.
Мы ж, протрём от пыли книжки,
За руку друг друга цап!
«Как, хохол, твои делишки?»
«Вроде, ничего, кацап!»
Нам брести тропою млечной
до Луны, куда спешить?
Наш регламент - это вечность.
И не сможет нас лишить
Слова искренней беседы
Спикер дум, конгрессов, рад.
Если что не так, не сетуй,
Разливай горилку, брат...
Отвёртку возьмём, пассатижи и клещи.
Есть слесарский навык. ПисАлку подлечим.
Сперва осторожно напишем двустишье.
Потом два катрена непылких напишем.
Мерцает призывно экран ноутбука,
Готов он под вспашку, но Боже: вот мука
Извлечь из себя хоть какое-то действо.
Да легче впасть в детство, слюнявое детство!
Народ потешать стариковской бравадой?
А может не надо! А может не надо…
Чужое читай, ядовито осклабясь,
Ведь это не зависть, ведь это не зависть!
Тут только анализа дружеский лазер,
Так хочется взять и очистить от грязи
Созвучий банальных прочтённые строфы
Поэтов-страдальцев парнасской голгофы.
И надо природе так мало, так мало,
Чтоб враз по весне разбудить графомана!
Стихов поглощеньем избавить от ломки,
И снова писАлки скрипят шестерёнки.
Пускаешь кораблик в ручье заблуждений,
А небо пугает грозищей весенней…
Тяни таинственный билет,
Ответь на три вопроса сразу.
Зачем ты пишешь столько лет,
О Чём? И Как писать обязан.
Ты мрачно чешешь ногтем нос,
Любой вопрос – с походом «двойка».
Да кто ответит на вопрос:
Зачем корове бедной дойка?
Как хорошо ей с молоком,
Взор услаждать осенней прелью.
И тихо плакать ни о ком,
А просто плакать слёз капелью.
Но крик доярки как закон:
«Давай сюда, зараза, дочка!»
И струйки белой слышен звон
о дно ведра, и снова дойка...
И снова стойла теснота
И мокрая неровность луга.
От расставания устав,
С дояркой ищете друг друга.
И снова мат из женских уст,
И хлеба с солью кус шершавый.
И ты жуёшь зубами кус,
Чтобы с утра рогатой павой
Пройти рассветною порой
по тихим улицам посёлка,
И вспоминать души покой
твоей, когда была ты тёлкой.
Приехал царь Петруша на Кукуй
В немецком платье, рядом Алексашка,
Набита хитростью и кулаками ряшка,
Гостинцы на сиденье, серый куль.
За Яузой домишки, дерева,
Ганновер, Мюних, Йена и Аахен,
Остаться здесь бы до кончины на хер,
Да долю царскую куда же подевать?
Сошли с кареты, сели на траву,
Темны и горьки мысли у Петруши,
А Алексашка, будто бы подслушав,
Промолвил едко: «Чисто как живут!
Ну эта сволочь на кукуйской стороне:
Все эти рейтары, купцы да капитаны,
Нахапали в России капиталы,
И нас же обсирают, разве нет?»
Сощурился недобро царь Петруша,
«Уж больно разговорчив ты, холоп!
Ты б поберёг что ль задницу да лоб…
Поменьше отрясали б удом груши.
Так жили бы не хуже этих вот!
Да. Точно жили бы не хуже...
И спят подолгу, леность, грязь да лужи»
Промолвил царь и, сунув трубку в рот,
он скрипнул Сашке: «Девки ждут, поди.
Давно уж не плясал я менуэта,
А хороша как всё ж сисястая Аннета.
Что брюхо трёшь? Вон там в кусты сходи!».
Петруша пиво пил, гостинцы раздарив.
Спало Останкино, Зарядье и Остожье,
Сны были лёгкие, весенние, о Божьем,
И терпеливо ждал рассвета Третий Рим.
ПРИГНУВШИСЬ, ПЁТР ВОШЁЛ В СВОЮ ТОКАРНЮ
Пригнувшись, Пётр вошёл в свою токарню.
Дела закончил иль не приступал,
На нартовский станок усталый взгляд упал.
«Хорош, собака, наградить бы парня»
Стоит - накрыт рогожей - у окна,
Как конь-огонь по ездоку скучает.
А тот его за лихость привечает,
Носками ног давя на стремена.
Да где же промчишься конным лишний раз…
Заботы государевы репьями,
Сенаторы, министры да крестьяне.
И каждый ждёт его Петра приказ.
А он вот и не требует приказа
Токарный этот нартовский станок,
Стоит себе, как конь, четырёхног,
Отрадою для рук, ума и глаза.
Он для Петра - мечта о сонме Дел,
Ремесленном сопящем интересе,
О счастии неумственном, телесном…
…И он станок ногой своей вертел.
Резцом голландским бронзу разодрав,
Вороной каркал новомодный суппорт,
А Пётр стоял, как будто впавши в ступор,
Единым со станком издельем став.
И стружкой обжигалася нога.
А Пётр стоял и думал Царь о дюймах,
Чем сковывал беспутство мыслей буйных.
И пот со лба стирал арап-слуга…
ХРИПЯ, ЛЕЖИТ ПЁТР АЛЕКСЕИЧ НА ПОСТЕЛИ
Хрипя, лежит Пётр Алексеич на постели,
На трон последний шестерыми вознесён.
Так долог ростом и тяжёл был весом он,
Что шестерых хватило еле-еле.
Январский день промозглостью своей,
Усугубляет холод будущих предчувствий,
Реки петровой видно уже устье,
Доплыл он до него, крича: «Скорей, скорей!»
...Всю жизнь кричал, других мутузя в холку,
Под зад, по спинам палкой, батогом.
Не знал, видать, о способе другом.
А может знал...да что в том знанье толку?
Жизнь такова, поводыря слепцов холопьих,
Все смотрят снизу, и в зрачки не заглянуть,
А мне хотелось сдвинуть их чуть-чуть,
Ну на вершок, на полвершка... Туда, к Европе.
...А то я их не знал, уж столько повидал.
Постелют мягко, да бока болят. Засранцы.
Но чисто как живут германцы да голландцы!
А мы-то что? За что нам Бог не дал
подобной жизни навык и желанье.
А может дал, да спрятал глубоко.
Открытое увидеть нелегко,
А если уж внутри, во тьме, за гранью...
...Вот кто-то грудью навалился. Катька:
«Кто следующий, Петруша?» Пахнет луком.
Должно быть выпила, в глаза такая мука.
А кто? Эх, мне бы жёнка это знать бы!
Всё будет меж рабами первый раб!
Решайте сами... Что-нибудь промолвлю...
Не того мне. Вон он в блеске молний
Плывёт сюда последний мой корабль.
Умыться, не спеша, как любит кот,
Процеженным сквозь ветки ярким светом,
Весенним солнцем щедро подогретым,
И глаз тревожащим струёю слёзных вод.
Котом подъездным врезаться в любовь,
Орать на крыше гнусно и противно,
Звать звуками гормонов вольных гимна
на подвиг местных кобелей и казанов.
И метить все пространства наподряд,
Янцзы потоков жёлтых не жалея,
Но, говорят, коты домашние жиреют,
Хотя живут они подольше, говорят…
* Композиция "Когда мне исполнится 64 года" из альбома The Beatles «Sergeant Pepper’s lonely Hearts Club Band», в исполнении Пола Мак Картни.
А ведь места, похоже, есть,
Где чемоданы починяют,
Туда бы взять да долететь,
Но грозы. Рейсы отменяют.
Сплошное «cancel» на табло,
Забит буфет аэропорта,
И чемодан-то сдан назло
Себе, упёртому до чёрта.
Туманы, наледи и смог,
Больна нелётностью погода,
Прощальных поцелуев чмок
И пограничников погоны.
Негромкий «цвяк» печати их,
А паспорт твой давно просрочен,
Ползи-ка на своих двоих,
К груди прижавши узелочек...
Где смена ветхого белья,
Да кружка-друг в разводах чайных,
Так значит вот цена моя?
Информативно. Но печально.
Проскакала, запыхавшись, наша Лошадь,
На копытах принеся России Крым,
Увеличились страны народ и площадь,
Правда, кто-то недоволен, да хрен с ним!
А за ней Коза бредёт с овечьей мордой,
И инфляция разбила тормоза,
Но сменить на сыр колбасный очень можно
то, раньше называлось «пармезан».
Ты глаза закрой и выпей водку залпом
За прекрасный, белоснежный Новый год,
Эй, Коза родная,- ноги вытри - здравствуй!
Проходи с козлом, Лошадка щас уйдёт.
Навоняй, поблей, наблюй, подруга, welcome!
И козёл пусть не стесняется. Супруг.
Мы покажем европейцам этим мелким
Что такое крест, молитва и хоругвь.
Заодно влетит небелому Обаме.
Ну ему всегда. Поди уже привык,
Эх, столкнуть бы их друг друга, что ли, лбами...
Что двенадцать? На "дискету". Мышкой "клик"!
Ой, поздравить надо всё же с годом новым,
Не забыть бы и такое пожелать:
Чтобы веселы все были и здоровы,
На работе – деньги, в доме – мир и лад.
Чтобы люди наконец-то прекратили
Убивать друг друга с мордой вперекос,
Чтоб мечты сбылись о тихом, светлом мире,
Где стада пасутся добрых белых коз...
За частоколом бдительных модемов,
Упрятан в виртуале, как сундук
под полом, он сидит и тихо дремлет.
Тот, кто себя никует просто «Drug».
Бесплотен он как стайка электронов,
Не взвесишь на весах чужую плоть.
Но дал бы кто его хотя бы тронуть,
А после убежать собакой прочь.
Как в скайпе незатейливы движенья!
Артхаусность веб-камеры глазка.
«Ты ворох из ненужных приложений,
Которые не стёр твой Drug пока».
Вдруг понимаешь, что «delete» нетрудно
нажать, стирая сущность навсегда.
А ночь проходит, выползает утро,
Как сытый уж из соловьиного гнезда.
"Примите дружеской отдачей,
Мой залп эмоций, добрых чувств!
Мы дожили, а это значит,
Что есть надежды зимний куст,
Который - скрюченный морозом -
Дрожит на ледяном ветру.
Но по весне оттают слёзы,
И почки жизни не умрут.
Давайте жить, ребята, стиснув,
Зубов пластинки, и назло
Тем, кто по нам уж справил тризну,
Хоть год-то их… Да! Год козлов.
Но он пройдёт, как всё проходит
На грустной матушке- Земле.
И этой позитивной кодой
Позвольте кончить поздравле…"
Что диссидента корчить?
Да и никто не хочет,
Лишь тот, кто озабочен,
Как юноша. Пройдёт.
Под дружный крик «Ура!» ты
вставь в уши ком из ваты,
Послав беззвучным матом
Всех, кто друг друга жрёт.
Хвостом мелькая куцым,
Пускай себе дерутся,
Под гомон революций
По чину отхватив.
А ты поставь Шопена.
Не хочешь? Пусть Джон Леннон.
Но, если откровенно,
Он тот ещё был тип!
Но! Раз безвинно грохнут,
Посмертной славы грохот
Заглушит робкий рокот
Критических потуг.
Статисты и премьеры,
Карьеры и химеры,
Застой и перемены.
Щелчок! И свет потух...
Заскрипели суставы, и кости об кости застукались.
А кровать не скрипит, знамо вес-то на ней нулевой.
Да, ребят, ну и жизнь! Как же всё-таки, всё-таки туго ведь
Нам, скелетам, решать наш вопрос непростой, половой.
Мне не надо телес, целлюлитных телес кисти Рубенса!
Тех, что в руку берёшь, «маешь вещь» как хохлы говорят.
Я по жизни такой, мне и тощее – стерпится, слюбится.
Мне бы раз накормить, а потом пусть с диетой мудрят!
Макароны поспеют, картошка на сале нажарится.
Да тушённый горох, чтоб тяга была, как на «СУ».
Пожалейте скелетов, размножиться дайте, товарищи!
Ой, сейчас зарыдаю, колбаски, пивка принесу.
Ну, а может быть водочки, раз ваша пьянка - последняя?
К ней огурчик солёный, что утром купил на развес?
Соглашайтесь, скелетики, вон она крыша соседняя,
И жестяночка там предназначена прямо под секс!
Мне бы только по старой цене этим всем сокровенным затариться
Да и пусть и по новой, ведь важен питья результат.
А скелеты в объятьях костьми хаотично сплетаются,
Только кости хрустят да пустые глазницы блестят.
Такой теплынью жжёт, что хочется «по майски»
Сказать об октябре, балующем меня,
Так внуков портит дед, от вида их размякший,
Подарки высыпая щедро в беремя.
Вскрик звонкий «ой, ура!»... забудутся игрушки,
Не в тот же миг, но завтра. Может через день,
Подставят щёчку, нос, с трудом возьмёшь на ручки,
Рябиной октября наешься горькой, дед.
Но весел будь, старик, взметай подначек россыпь,
На что им малым сим серьёзность бытия?
Бесснежная зима, безслякотная осень,
Соль потаённых слез, обои октября,
Которые глядят в оскал потухших окон.
Студентов кутерьма на лестнице в метро.
Болит как слева. Чёрт! Таблетки где же… ох, ты!.
Двенадцать. Как же тут на станции мертво.
А скумбрия описалась от смеху.
«Оттаяла» - решили в кухне все.
Селёдка слёзы вытерла, уехав
в Париж: забыть земную карусель.
Невинность разыграла ледяная:
Кто выиграет - бери меня, бери!
Отдамся: на пару и отварная,
И даже в пламененье адском «фри».
- О, как мещанство ваше надоело!
Воскликнула взволнованно треска.
Вам только бы набить белками тело,
А сердцу напоенье где сыскать?
Прорвало эзотерика минтая,
- Я сух, как йог, об ауре такой
Дорады и омары не мечтают,
Не говоря о жерехах с треской!
Покашляв, всем сказал, циничный терпуг:
«Я удивляюсь нашим поварам!»
И как они вас тварей рыбных терпят?
В помойное ведро давно пора!
Тут каждая путассу осетрину
И сёмгу, корчит с карпом наравне.
Вот я простой пацан, чещуйки скину,
И – в сковородку, долг велит так мне!
Послушали, что молвил этот парень,
Вздохнули грустно, кончили базар.
Кто в супе успокоился, кто в кляре.
А guslik нам об этом рассказал.
Вокзальчик древнеримский, я пиво пью в буфете,
На тоге долгополой нашивка «За Спартак».
А тут патрицианка в элладском туалете,
(Одежду я имею в виду, не лыбьтесь так!)
Скажите мне, Венэра, таки вы из откуда?
Юпитер, из Одессы! А я из Сиракуз.
Я завтра в Колизее смотреть «Электру» буду,
И вы? Таки я вижу, у вас хороший вкус.
Я помню раз купался весной на Ланжероне,
Гетэрочки в Одессе у вас: Чтоб я так жил!
Но строги были нравы при этом, при Нероне,
Я чуть к преторианцам тогда не угодил.
А раки на Привозе, ой-вэй! Бычки и сало!
А пляски в Сатурналий! Все ноги оттоптал.
Ох, жалко, что в Одессе я был так слишком мало.
Симпозиум же скоро! Так встретимся мы там.
Вот вам моя визитка, египетский пергамент,
Я бизнес там имею, на Крит вожу рабов.
Немного незаконно, но это между нами,
Шо деньги? Тлен и пепел! Ведь главное – любов…
Так может по коктейлю? «Амброзия с нектаром»?
О! Сильно муж ревнивый. Ах, он и консул наш!
Да, император Клавдий таких давил недаром.
И тут вот я проснулся. То сон был? А, Наташ?
Как развяжешь галстук собственной рукой
Вспомни, что подарен другом он - Лукой.
Быть длиною галстук должен до ремня,
Как у Президента. Или у меня!
Мы с тобой, дружище, родом из Села*
Нас никто не сможет выбить из седла!
Лягут красной мастью наши козыря,
Водку ж мы с тобою пользуем не зря!
От напитков прочих не воротим нос,
И закуску также требуем всерьёз.
Мы ещё закрутим вьюгу-карусель!
Съездим (но не к НАТО) в городок Брюссель.
Съездим и посмотрим, как там ссыт пацан
Что не снилось нашим мамкам и отцам.
Выпьем пива вволю, следом - в Амстердам,
Где шмаляет травку каждая мадам.
Ну, из тех, что в окнах с видом на канал,
Только для просмотра и доступных нам.
Съездим в Барселону, Лондон и Мадрид,
Замутим по полной, мать твою едрит!
А сегодня, друг мой, выпей-ка с Лукой,
За свое здоровье, волю и покой!
* Село «Алексеевское» на окраине Москвы
Велели как-то раз на сайте:
Всё, посетители, бросайте
И, начиная с «жили/были»,
Друзья, лимериков четыре,
А может три, а может пять
На сайт пульните, вам решать.
Как лейтенант запаса старший,
Могу пролаять только «есть!».
Вот сочинил, и в воле вашей,
Считая строки, их прочесть:
Лимерики от Луки
Жил-да-был рогатый мерин.
Или бык? Я не уверен.
Мне б проверить в зоопарке,
Только я в такой запарке!
Ведь служу, брат, диким зверем...
Жило-было в попе шило,
И смотрелось очень мило.
Этакой изящной горкой
Под резинкой. Над оборкой.
Но садится трудно было,
Жила на свете девушка Ассоль.
Однажды ей приснился странный сон:
Как будто из созвездия весов
Спустился к ней корабль без парусов.
Хороший сон... но романтизма – ноль.
Жил и сухожилий в теле и не счесть,
Только ты не будешь эти жилы есть.
Выберешь ты мышцу или требуху,
Мяса не достанешь - сгоношишь уху.
Правда, тут работа: в воду надо лезть!
На тополе мёрзнут жестянками листья,
А ясень уж гол, как бедняга сокОл,
Притихла Москва от неведомых мистик,
И големов жаждут отверстья окон.
Окраинных сосен умытые лапы
Холодным дождём сироты-ноября.
И рыбный русалочий, слякотный запах,
И запах мясной изо рта упыря.
Могилы забытые – мелочь погостов,
На ржавых табличках ни чисел, ни букв.
И как же вампирам здесь спрятаться просто!
Чтоб нежную шею попробовать вдруг.
Белёсое солнце мелькнёт меж домами,
Зачем ноябрю эта роскошь нужна?
И ведьма грудей полукружьем поманит,
А бросишься к ней - и исчезнет она.
Кривой арматурой белеют скелеты,
Пустых черепов монотонная цепь.
Когда ж тебя ждать вожделённое лето?
Московского люда и горечь, и цель…
А свет исчезает дневной, заменяясь
подсолнечным маслом ночных фонарей.
И призраки тают, туманам на зависть,
Нестрашные спутники всех ноябрей
Неярки дней его охвостья,
Была страна, была жена.
В Рустави сын, а дочка в Хосте.
За русским замужем она.
Базарный крик портовых чаек
Привычен и не режет слух.
Ничто под кофе не печалит
Луку, быть может пара мух,
Порой жужжащих деловито,
Электробритвой «Агидель»,
Была ведь, да электробритва!
И он ей брился через день.
Он вспоминает как светило
Над Поти солнце. Из Москвы
Встречались женщины, щетина
Их не пугала - дармовых
Подарков Потийского лета,
Что одаренья сами ждут.
А было ль всё хмельное это?
Над Поти осень, листья жгут.
В душе Луки всё вне сезонов:
Спокойный космос доброты.
Заряд его заложен, взорван,
И грунт взметнувшийся остыл.
Как протяжённа в Поти осень,
С зимой тоскливой – года треть.
Лука пьёт кофе, он же Овен,
А Овнам долго не стареть.
Я - не тать! Идеи ради...
Ну, давай! Вопрос решён.
Боже, боже, как я смраден
Телом, мозгом и душой.
Редок волос на затылке,
Серым яблоком пучок.
Топором легонько тыркнуть,
Только взять где силы, чёрт!
Месяц пролежал в каморке.
Баня. Гривенник сыскать.
Щи хозяйские прогоркли,
И тоска, тоска, тоска...
Родь, а может переводы?
Есть уроки, подскажу.
Так уйдут на Это годы!
Я ж не тварь! Я не дрожу!
Лизавета в блюдце дует,
Лоб ещё невинный цел.
Третьим классом мать и Дуня.
Родион! По средству цель!
На Сенной клиента Соня
Ждёт с омбрелькою в махрах.
А Идея сладко стонет:
Я готова, сделай шаг!
И топор уже снаружи,
Ждут укладки в сундуке.
Лужин ест в трактире ужин.
Ну, давай, топор. В пике!
Он летит с аршинной выси,
Полсекунды – и «Аз есмь!»
Нет - безумству казуистик,
Да - господству адских бездн.
Так. Похоже, под кроватью,
Там, там, там, вот он родной!
А ключи должно быть в платье,
Лучше б деньги, всё одно!
Но и это что-то стоит
на Кузнечном, там и сбыть?
Кто-то в коридоре стонет?
Ах, глупец! Про дверь забыть!
Всё! Уже и этой нету,
Вот такой он твой Тулон...
Я видал обмылок где-то
тут. Замыть и вон.
...Тот, который чувств лишился?
Сам пришёл? Темна душа.
Что же нынче за бесчинства?
Жизнь не стоит ни гроша.
Он поляк?
- Из Старой Руссы,
Православный, из мещан.
- И зачем на бабах русских
Злобу было вымещать?
Любить всех женщин без разбора,
Но – и с разбором – всех мужчин.
Детей? Нема тут разговора.
Начальство? Если - в меру чин.
Леса, ландшафты, животИну,
«ЖивОтину»? Брысь в интернет!
Равнины, горы и низины,
И всё, что - "да", и всё, что- "нет".
Любовь и честь, рок и коварство,
Весёлый ад и скучный рай.
Отравы, снадобья, лекарства…
Люби и в вымыслы вставляй!
… Порой поэт бывает квёлым,
С изжоги, боли головной.
Но и зимой цветёт омела,
И крокус раннею весной,
Когда начальный дождь прольётся,
Убив к утру конечный снег.
Люби, поэт, что ж остаётся?!
Ведь без любви ты глух и нем.
Sic transit Gloria. Огни
мелькают крайнего вагона,
Щекою к рельсам ты приник,
Чтоб уловить остатки звона
кимвалов славы мимолётной,
Случайной, словно театр залётный -
Отрада сонных поселений,
Где ворошит Шекспира гений
Уклад насупленного быта,
В нём всё не счастливо, не сыто...
Но плачут женщины до стона
Над златокудрой Дездемоной,
Тайком глядящей на часы.
Ведь надо ехать: дома сын
один, а тут ещё поклоны,
Разгримировка, всех собрать,
О, Боже мой! Дурак Отелло
Так шею слапал неумело,
Что синяков не избежать.
Автобус древний, мятый бампер,
Водила толст, красиво сед.
Да метров сто бегут собаки
С истошным лаем труппе вслед.
***
Отстукал поезд дрожь по рельсам.
Кряхтя поднялся. Тишь вокруг.
И понял: Transit... не надейся,
Другой вокзал. Другой маршрут.
Что за гадость эта жизнь,
Тут, хоть в «Кащенко» ложись!
Стадия хоть ранняя,
Ну уж явно - мания.
Никуда не денешься
От «рифмус диареуса».
Раз такая силища,
Может не противиться?
Знаю я один дурдом
Рядом с парком и прудом,
Сел на «Тульской» на трамвай…
Брат-рифмач, а что? Давай!
Я как Агния Барто,
Ну а ты? …Как Жан Кокто!
Будем, парень, счастливы,
Как Бездомный с Мастером.
Жизнь-то во! Сиди, рифмуй,
Избегая слова… «нос».
Нет, ну можно «нос-понос»,
Это, друг мой, не вопрос.
Кашка, на обед – гуляш
Хочешь – спи, а хошь– гуляшь!
Хочешь – масса процедур,
Хошь – на половину дур.
Ох, и славно же там как!
С уважением, Лука
Кучки проржавленных вело
Смотрят на тихоньких нищих,
Серый захламленный Венло,
Рядом Германия. Чище.
Рембрандта странная койка,
Ящик комода... бывает.
Скрепы, традиции, корни,
Бабка сабо надевает.
Немка по виду, зачем ей?
Ноги в артритной сетчатке.
Амстел в тумане вечернем,
Дождик всё чаще и чаще.
Ярко, а всё же чуть мрачно,
Из магазина – под зонтик.
Держит писюн медный мальчик...
Это ж в Брюсселе! Позорник!
Как нам приятно прошлое,
Как песни Битлз не пошлое,
Как алфавит – несложное,
Где всё - как в люльке - можно нам,
Его не возвратишь.
А будущее? Странное,
Скорей всего – поганое,
С обидными обманами,
С несытыми карманами,
Так - не предотвратишь...
Ну, может, настоящее?
Хотя бы не блестящее,
Песком во рту хрустящее,
И поминутно злящее
Без теплоты, любви.
«Так где же жить прикажете,
«Зачем» и «как» обяжете?
Чуть вскрикнешь – рот завяжете,
Вспорхнёшь – дерьмом обмажете!»
«Зачали – так живи...»
В случайный адрес, что вокруг «собаки»
Его нам рассылает хитрый хакер.
Чтоб в нас внедрить любви натужной вирус,
Всё знаю я, но... в яму сходу ринусь.
Там в яме, побарахтавшись на дне,
В попытках выбраться, содрав о стенки ногти,
Ты воешь на фальшивой хриплой ноте:
«О, тихая любовь, приди ко мне!»
***
Она тиха любовь, а громче геликона,
Её ноктюрн бравурный слушаешь покорно,
Под смачный хруст в буфете взятого попкорна,
Вот флейта свистнула, проблеяла валторна.
Вступили медные и скрипки дружным «tutti»,
Со строгой свитой контрабасов и альтов.
Вы о любви под этот звучный шквал забудьте.
Те, кто готов забыть, и те, кто не готов.
На дне сидишь ты, привалившись к мокрой стенке,
Шепча оркестру: «Ну играй, прошу, играй!
Любви не надо мне! Ни звёзд, ни грёз, ни терний!»
... Как часто падаем мы, даже зная край.
Я – сестрица лиху,
Крестница злосчастью,
За окошко выйду,
Распахнувши настежь.
Об земельку брякнусь,
(Как бы не убиться..)
Что ж это за пакость
быть той голубицей,
Что летает в небе,
Каплей тёмно-серой,
Голубёнка нежит,
Пока он несмелый.
С голубем воркует
Клювиком о клювик,
Голову задурит
Сказкою, что любит.
Тяжело задышит,
Возгордится голубь,
В перьях весь - под крышу,
Из-под крыши – голый.
Размечтался сдуру,
Спьяну – от хотенья,
Вот теперь и думай
Как обратно – в перья.
Братец я иллюзий,
Я – мечтаний крестник,
Голуби – как люди,
Лишь следы – как крестик.
С тех времён, кстати, называли они друг- друга «Фимкой» и «Жоркой», но, конечно, не прилюдно и не часто.
Трудился он по коммерческой части со старанием - и волки питались регулярно, и поголовье овец не сокращалось, - но в один прекрасный день случился у Натаныча обширный, но диабетически безболевой инфаркт, в результате которого стал он деятельным и бодрым инвалидом второй группы.
Однажды Семён Семёныч в очередной раз разхныкался перед директором в его кабинете:
- Ефим Аркадьич, я прямо не знаю, что делать, караул, прямо. У нас на выходе Бог знает сколько новой техники, а паспорта и всякие инструкции, руководства писать некому. Качалкин уволился, конструкторы двух слов на бумаге связать не могут, надо человека нанимать, а его учить нашей тематике, сами знаете сколько надо!
Директор подумал, оценивая бедствие, и вдруг хлопнул себя по лбу.
- Да хрЕна мы мудруем, Семёныч, ты Георгия Натаныча ведь знаешь?
- Из отдела продаж, что ль, ну а как же? Знаю. Хороший мужик, как к нам приедет, всё вопросы конструкторам задаёт, всюду лезет в смысле тонкостей конструкции, ребята говорят – прямо затрахал, шпион он что ли.
- Ну так вот, у него недавно инфаркт был, сейчас у нас ему трудновато, трескотня по телефону, командировки, а у тебя - как раз: сиди за компьютером высокоинтеллигентно и пиши себе.
Он, так на минуточку, конструктор первой категории, а кругозор, опыт ломовой, а насчёт писания…конкретный Толстоевский. Он, на минуточку, учебник написал, по нему до сих пор слесаря обучаются. Да и зарплату и должность ему изменять не потребуется. А?
- Гениально, я без булды говорю, мы ему условия создадим, сам-то согласится?
- Сейчас мы это и посмотрим. Оксаночка, вызови, пожалуйста, ко мне Георгия Натановича.
Выслушав предложение директора, Натаныч, дошистый в культуре производственных взаимоотношений, не сразу выплеснул из себя телячий восторг, посомневался насчёт справится ли, потом, несколько преувеличенно вздохнув по поводу расставания с уважаемым Ефимом Аркадьевичем, согласился.
Выйдя с обрадованным Семён Семёнычем в коридор, Натаныч первым долгом спросил:
- А как у вас на той территории с кормёжкой?
- Три столовые: - Семёныч начал загибать пальцы - заводская, для офисных в административном, и армяне что-то полуподпольное содержат типа для своих, но пускают всех. Ребята говорят: там самая вкусная еда и дёшево. У нас тоже типа столовая, микроволновки две, чайник, я, например, из дома ношу.
- Класс! Я понял, мне только чтобы Интернет был, почта электронная…
- Ну какие дела? Всё обеспечим, принтер цветной, сканер, комп новый, только работайте, а то у нас…
- Ещё одна просьба, тут я смотрел ваши руководства, ничего будет, если я их потихонечку перепишу?
Рисуночки новые, гостики проверю, в электронный вид переведу, всякое такое…
- Натаныч, твою мать, полный карт-бланш, давай завтра перебирайся!
- Завтра не смогу, дня через три, тематику передать надо.
С тех пор Натаныч прижился на производстве, постепенно став его неотъемлемой частью, любимцем немногочисленных административных дам, и искренне уважаемым старейшиной коллектива.
Самым большим подтверждением этого статуса сам он считал один разговор (а вернее – выслушивание), случившийся у него во время очередного, как он это называл, «народного гуляния» с мрачным конструктором Славой Колосковым.
Присев рядом со всегда трезвым Натанычем на стул и приобняв его рукой, Слава тихо сказал:
- Знаешь, Натаныч, чего я сказать-то хотел?
Ты как пришёл, мы с ребятами сразу подумали, вот Рабинер своих блатных на нашу шею сплавляет, да ещё в предпенсионном. Ну там ещё, это…, не обижайся, я вообще-то к евреям хорошо отношусь, но свои всегда своих тянут, только у нас русских мудаков друг друга гнобят. А сейчас поработал с тобой и понял, что ты настоящий мужик, дай пять!
Слышь, Натаныч, ты не смог бы меня до Красногорска проводить, ребята все чего-то отказываются, а я как поддам, всегда в ментовку попадаю!
***
Георгий Натанович был ярким представителем отряда московских евреев советско-послевоенной породы, кои - по меткому выражению одной писательницы - говорили, писАли и ругались матом лучше любого русского.
Про себя он обычно, если речь заходила о чём-либо, связанном с уровнем его интеллектуального развития, говорил:
- Я типичная образованщина очень средней руки, то есть от настоящего русского интеллигента меня отличает стойкое отвращение к его основополагающему лозунгу «Я – не лекарство, я – боль!». Все яндексы и гуглы проискал - никак не могу найти в Интернете автора этого шизоблудия!
Честно говоря, этот самый лозунг стал основой менталитета не только русской интеллигенции, но и, пожалуй, и всего нашего народонаселения, начиная с его «кровавого воскресенья» и кончая мостами общения президента и премьера с народом по телевизору и лично. Вот к примеру:
Не так давно показывали, как главный начальник встречается с какими-то то ли челябинцами, то ли тагильцами – не важно.
Сидит здоровенный парень, кажется литейщик, и гуторит:
- Спасибо вам, ваше благородие, от всех нас. Вот у нас до вашего приезда в прошлый раз в ночную смену нельзя было покушать, а теперь, как я вам тогда пожаловался, у нас покушать есть!
Тот сразу залыбился, как же помог трудящему человеку.
А я бы на месте президента, сказал бы этому парню:
- Ты, Вася-Петя, сначала разберись со своей бабой, кто кому по роже надавать должен: ты - за то, что она тебе тормозок нормальный в ночную собрать не может, или она тебе, за то, что ты её перед президентом и перед всей страной позоришь!
Ладно бы жрать было нечего. А в этом Челябинске супермаркеты, я не знаю, ну может не как в Ганновере, давно не был, но Амстердам – уж точно отдыхает, сам могу свидетельствовать (это я про себя, не про президента).
Что ж ты, Вася-Петя, фраер, не можешь со своих литейщиков-мудейщиков, вагранщиков-засранщиков по косарю-полтора собрать на микроволновки - одну на десять человек, на посудку, холодильничек и на музыкальный центр, чтобы «Радио Шансон» за хавкой слушать, как на нашем «хренприятии» сделано! Ёхан-мохан, эта бабья доминанта «Мужчины, сделайте же что-нибудь!» в русском национальном характере убивает, чесс слово.
Самое интересное, на практике то всё наоборот, и рукастные, и предприимчивые, и сообразительные и чёрта в ступе, куда только всё это девается, когда эти «россияне» в государство собираются!
Сам Георгий Натанович всю свою производственную жизнь как мог и по мере сил и возможностей старался быть «лекарством», не в смысле какого-то особого альтруизма и отзывчивости к чужим бедам, а в смысле понимания своей ответственности как представителя мужского пола, боязни потерять лицо, и самостыда за потерю этого самого лица.
Натаныч с удовольствием по-отцовски помогал бедной Кристине в её неравной борьбе с многочисленными проверяющими, правил, а иногда и сам делал инструкции по технике безопасности, документы по аттестации рабочих мест и прочую техническую беллетристику, по поводу которой он иногда вскрикивал:
- Вот, едрит твою мать, Россия – шизофренистан, ну ладно мы уже своё в совке отжили, надеялись, что что-то изменится, а хренушки – лейся бюрократское дерьмо прямо людям в глотку! Вас, молодых жалко!
На вопрос постороннего, чем он занимается, Натаныч именовал себя «инженер-писателем», и было видно, что он этим искренне гордится.
Когда ж к нему начинали приставать с совсем уж специальными вопросами, он взмаливался и говорил:
- Мужики, я же ведь как Пётр Ильич Чайковский, но только без вредных привычек.
В смысле, Чайковский-то что писал?
«Музыку создаёт народ, мы, композиторы только оранжируем её».
Сообразите сами, пожалуйста, вы ж спецы, а я уж высокохудожественно изложу.
***
«Вредные привычки», кстати боготворимого Натанычем, гения русской музыки являлись предметом его снисходительно-весёлого внимания ещё со школьной поры, когда он случайно прочёл рассказ Бабеля «Мой первый гонорар».
Это про начинающего писателя, который, не имея денег расплатиться с проституткой, сумел так растрогать её выдуманным рассказом о том, что вынужден быть «мальчиком для армян», что она со всей силою женского тепла, помноженного на профессионализм, преподнесла ему фантастический подарок, гениально сравненный Бабелем с постройкой дома плотниками для своего брата-плотника.
Как-то раз Рабинер, помня старые связи Натаныча в местном Газовом управлении, поручил ему съездить в город Чайковский, с тем, чтобы Натаныч попробовал продвинуть новую продукцию их фирмы.
По приезде Натаныч зашёл к директору для отчёта о поездке, и после того как они обсудили, так сказать её «технико-коммерческие аспекты», Натаныч молча положил на стол листок бумаги.
- Что здесь?
- Докладная, прочтите, товарищ начальник, лучше вслух.
- Нет уж, я про себя.
Рабинер углубился в чтение листка, на котором было отпечатанное на компьютере:
Воспоминание о поездке в г. Чайковский Пермской области
Жрать чебуреки, мерить лужи
И от изжоги помереть
Вам это, друг, не в Мулен Руже
На сиськи голые смотреть!
Спасибо скажем дяде Фиме,
Который ценит так друзей.
Как будто я один на фирме
Такой крутой, отвязный гей.
В Чайковском небо голубеет
И под романс «Побудь со мной»
Там мужика мужик имеет,
Забыв про долг перед женой.
Там турок сын блудливый юга
Юнцу прицокивает вслед
И норовит его бандюга
Завлечь в вонючий туалет
Когда Серёга Щелконогов
Со мною спорил горячо,
Он задышал, вспотел немного,
Схватил рукой моё плечо…
Тут понял, если не вернусь я
Лишь вожделён, но не любим,
Меня тут превратят в "Марусю"
Под этим небом голубым.
Домой сбежал, пал на колени
Кричал «Я не бисексуал!»
Хоть Пётр Ильич – великий гений,
Но мне дороже свой анал!
Отсмеявшись, Рабинер спросил:
- Ну и чего тебе, поэт-символист, или кто ты там – имажинист надобно?
- Прибавить бы, дядя. За вредность!
- От мёртвого осла уши, получишь у Пушкина, дефективный.
Слышь, Жорк, а чего Серёга что ли, правда? Он ведь такой скромный парень был, балансировщиком на компрессорной работал.
- Ну ты чего, Фимк, смеёшься что ли? Это я его скорее соблазнял, по плечику трепал, уговаривая уговорить его начальство на нашу тряхомудью. Отличный парень, двое детей.
А турок я видал у гостиницы, они её только что отстроили, стоят, гогочут, каждой пермячке что-то вслед выкрикивают, поддатые наверное. Это ж литературное произведение, метафоры, эпитеты, понимать надо.
***
Практически каждый день, почти в одно и то же время, когда не надо было ему идти с утра к врачам, Натаныч поднимался на их высокий третий этаж, совал под язык таблетку нитроглицерина, отпыхиваясь, заходил в «комнату принятия пищи», выкладывал в холодильник из потрёпанного, носимого через плечо портфеля, баночку из-под варенья на фруктозе, где было налито «первое», пластиковую баклажку со «вторым» (чаще всего гречка с варёнными курочкой-мясом), какой-нибудь «фрукт», пару кусочков хлеба (это, если на второе был овощной гарнир), кусочек сыра – на послеобеденное лакомство, и баночку с овощным салатиком либо покупную морскую капусту.
После этого он заходил в рабочую комнату, здоровался с тем, кто приходил пораньше его, вынимал из ушей наушники, оборачивал их провод вокруг сотового телефона, садился на старое офисное кресло, менял зимнюю или осеннюю обувь на старые чёрные ботинки, снимал часы, включал компьютер, полчаса изучал Интернет, и начинал свой трудовой день.
В двенадцать он доставал из портфеля аккуратную серенькую коробочку, шёл в туалет, запирался там в кабинке, снимал брюки, обнажая мягкий белый живот с россыпью родинок, доставал из коробочки симпатичную серенькую ручку с прозрачным градуированным окошком, с лёгким треском поворачивал её наконечник до нужного деления, снимал колпачок с тонкой иголки на противоположном конце ручки, пальцами правой руки - он был левша - оттягивал складку под грудью, втыкал в её вершину иголку, считал до шестнадцати, вынимал иголку, стряхивал с её конца каплю, собирал всё назад, надевал штаны и шёл на рабочее место.
Через полчаса он шёл в столовую, если там кто-нибудь ел, он желал «Приятного аппетиту», если кто-то уже выходил, желал «Приятного перевару», потом разогревал в микроволновке принесённое утром, быстро ел, мыл за собой столовскую общую посуду, убирал в пакетики пустые немытые банку и баклажку, и клал всё это в портфель.
В пять часов вечера, Натаныч как инвалид имевший право на досрочный уход с работы, одевался, разматывал провод с мобильного телефона, втыкал в уши наушники, находил «Эхо Москвы», говорил всем «покедова», и спускался на двор бывшего московского завода, где их фирма арендовала пару цехов и находящиеся над ними конторские комнаты.
Там он шёл, уворачиваясь от проезжавшего разномастного транспорта, минут пятнадцать по разбитому асфальту до проходной, мимо складов с коричневыми пластмассовыми трубами, пыльных цехов, внутри которых видны были стеллажи с только что выпеченными белыми булками, мимо невзрачных офисов с курящими у дверей девками, голых весенних деревьев... и, у самого выхода на серую уличную реку - мимо бывшего двадцать первого цеха, внутри которого была сооружена настоящая больница, стояли софиты и прочая кинотехника, и бывший рукоположенный батюшка картавя, скрипучим вороньим голосом выговаривал что-то гневно-хамское парням в грязноватых белых халатах, изображавших Бог весть сколько серий непутёвых интернов.
С одним из них, кстати, Натаныч всегда раскланивался, и мучительно не мог вспомнить, в каком ещё фильме он его видел.
А кроме того ему всегда в голову приходила любопытная мысль: «Ведь там всё время ходят по коридорам студийной «больницы» какие-то люди, изображающие медперсонал и пациентов, и он бы мог так же, как они, ходить с какой-нибудь папочкой, например, в обеденный перерыв или до работы.
Всё денежка...
Батюшка готовился к Пасхе, которую среди множества праздников Божьих почему-то любил он особо, наверное, за её особый подспудный драматизм, который ему, несостоявшемуся писателю, был гораздо интереснее, чем, например, Рождество с его буколическим антуражем.
Грех, конечно, но грех малый, не выпирающий из души, грех-усмешка, грех-вздох по поводу собственного несовершенства, грех-разновкусие: кому какое постное больше нравится, так ведь же и то, и то - не скоромное.
Тут ему почему-то всегда вспоминался вычитанный, кажется, у Бунина эпизод, когда Толстой на одном из общих обедов в Ясной, вдруг вороватенько оглянулся и, обмакнув корочку хлеба в прованском масле из жестянки от сардин, отправил её в свой священный вегетарианский рот.
Как некое приложение к драматизму Пасхи, когда она выпадала на ясный солнечный день, батюшка особенно любил ощущать в себе внутреннее ощущение смешения слёз умиления и просто слёз от солнечного света, и ту особую отстранённость от материальных ощущений, включая обоняние, когда приходилось ему, от природы и по воспитанию достаточно брезгливому, христосоваться с теми, кого принято называть «каждым встречным - поперечным»…
* * *
… Собственно с той Пасхи он впервые и начал задумываться о том, что есть какой-то другой слой жизни, чем тот, в котором он и окружающие живут свои двадцать четыре часа в сутки.
Лет ему - тогда Юре Чеснокову - было двенадцать, а миру Господнему, вернее его отрезку, отмеряемому от появления в хлеву младенца с не детски мудрым взглядом, тысяча девятьсот шестьдесят, была срединная весна, ранний вечер субботы, и в их класс вошла классная руководительница по имени-отчеству «Александра Алексеевна».
Александра Алексеевна, как многие истовые безмужние училки, вы глядела на возраст «всегда за тридцать», была ни худа, ни полна, а причёска её светлых волос была нечто средним между ухоженной Любовью Орловой и изображающей истовых колхозниц Мариной Ладыниной.
Но в отличие от этих киноэталонов лицо она имела худое, неулыбчивое, неотчётливо скуластое и как бы – несколько мужского типа.
Носила Александра Алексеевна, насколько равнодушный к одежде Юра смог запомнить, всегда костюмы «пиджак-юбка» синие или чёрные - а может и серые - меняя лишь безукоризненно выглаженные кофточки.
Изнутри на пиджаках мужского покроя у неё были пришиты подмышники, которые все могли видеть, когда она вешала пиджак на спинку стула, вследствие чего чуткий к запахам Юра, не припоминал, чтобы от неё в отличие от некоторых других преподавательниц, когда-либо исходил луковый аромат, столь трепетно любимый нашим незабвенным нобелиатом М.А. Шолоховым.
Звали все её, и ученики, и родители, а быть может и коллеги «Алексан Севна», или просто «Севна», на что единственное она не обижалась, а вот на другое многое по работе, да и скорей всего по безмужней жизни, обижалась Севна часто и со вкусом.
Юра, знакомый с ней, начиная аж с четвёртого класса, помнил как одно из самых ужасных впечатлений своей маленькой жизни, тот случай, когда как-то раз они, четвероклассники, подхватив какую-то непонятную инфекцию коллективной смешинки, вдруг начали на уроке русского – Александра Алексеевна вела этот предмет и литературу - хихикать, статически возиться на партах, исподтишка показывать друг другу фиги, ну, в общем, делать всё то, за что взрослым иногда хочется совершить грех детоубийства.
Сперва учительница, оборачиваясь от доски, спокойно делала им замечания общего плана - не удавалось ей поймать кого либо персонально - потом тон её реплик начал резко повышаться, и вдруг, когда у, кстати, самой круглой отличницы и старосты Светы Гаврильченко, со стуком упала на пол линейка, Севна вдруг резко вскричала: «Ах вы, фашисты!», взревела рыданием и выскочила из классной комнаты.
Опасливо посмеявшись пару минут, ребятня, глядя друг на друга, начала коллективно решать, что делать, при этом деятельного раскаянья никто не ощущал, и наконец ещё через минут пять коллектив уговорил Свету Гаврильченко сходить в учительскую и разведать обстановку.
Через минуту Светка заскочила в класс и со сдавленным криком: «Ой, чего там!» пригласила желающих, коим оказались все, посмотреть.
Юра, бывший в первых рядах желающих с любопытным ужасом увидел лежащую ничком на диване рыдающую почти в голос Алексан Севну. Голова её, лежащая на скрещенных руках была отвёрнута к пузатой диванной спинке.
Пиджак наружу синей подкладкой и подмышниками валялся на полу, кроме учительницы в комнате никого не было.
Юра, помимо ощущения ужаса, запомнил только то, что он не мог отвести взгляд от свисающей с дивана, тонкой, чрезвычайно породистой формы лодыжки, которая оканчивалась ступнёй, одетой в чёрный туфель «лодочка» и от небольшой груди, вмятой в чёрный диванный дермантин.
И при этом что-то такое взорвалось в нём с приливом куда-то вниз, и, вспоминая это ощущение во взрослом возрасте, он определил, что, во-первых, причиной рыданий Севны было отнюдь не выходка класса, и во-вторых – то, что вдруг он впервые захотел женщину.
Но самое ужасное случилось позже, после того как ещё до конца урока директор ввёл в класс успокоившуюся, но поминутно сморкавшуюся в платок учительницу.
Директор-то как раз ограничился кратким выступлением по поводу «дикого поведения», а вот Алесандра Алексеевна, начав вызывать к доске, стала вдруг ко всем ним обращаться на «Вы» и только по Фамилии!
Это продолжалось и в тот день и в последующий, с каждым и по каждому поводу, и за два дня довело девчонок и наиболее впечатлительных ребят до рыданий на переменах, так для них, советских школьников было непривычно это вполне нормальное для дореволюционных учебных заведений обращение к учащимся.
Так же позднее Юра, сам ставший школьным преподавателем, по привычке поанализировать, решил, что причиной их ужаса было не столько это «вы», сколько неподражаемая интонация Севны, может быть где-то перенятая от недовымерших дореволюционными классных дам.
Терпения ребятне только на эти два дня, а на третий под организационным руководством всё той же Светки, они вразнобой, но дружно при появлении Александры Алексеевны попросили заранее отрепетированное прощение, даже и с коллективными девичьими слезами, после чего как говорится в хороших книгах «инцидент был исчерпан, и всё возвратилось на круги своя».
Справедливости ради надо сказать, что русский Севна преподавала весьма и весьма профессионально, а прописи её учеников - чаще учениц - ещё долго радовали склонные к не выкидыванию школьных артефактов родительские сердца.
* * *
Александра Алексеевна оглядела учащихся шестого «В» и сказала:
- Ребята, вы все наши советские пионеры.
Чесноков, я прямо не понимаю, ты вот опять забыл надеть пионерский галстук, у тебя, что шея груза не держит? Ты смотри вызову в очередной раз твою маму, а вообще-то, по моему мнению, тут дело пахнет педсоветом!
Так вот, внимательней, ребята, внимательней, вы конечно знаете, что завтра будет так называемый праздник пасхи.
Что не все знают?
А куличи-то с крашенными яйцами что ж никто не ест разве?
Ну-ка, поднимите руки, кто не ел. Вот то-то и оно.
Коммунистическая партия и лично товарищ Никита Сергеевич Хрущёв уделяют огромное внимание вопросам воспитания нашей советской молодёжи в духе преодоления любых проявлений религиозного дурмана, отвлекающего от насущных задач коммунистического строительства.
Соловьёв, ты чего как на иголках сидишь? Брюки жмут?
Я прошу вас, слушайте все внимательно, я понимаю – конец недели, все устали, я тоже, кстати.
Так вот, пасха - это древний, я бы сказала реакционный обычай, связанный якобы с так называемым «воскресением Бога», что, конечно, смешно с точки зрения материалистического мировоззрения и современной науки.
Её мужское лицо распылылось в одновременно саркастической и тёплой улыбке.
- Как бы хорошо было, если вот так - по щучьему велению, по моему хотению вдруг бы да и стали живыми ваши прабабушки, прадедушки, Карл Маркс, Ленин…
К лицу Александры Алексеевны возвратилось её обычное нормальное строгое выражение:
- Ну, в общем, вы понимаете, что это всё поповские сказки.
Между прочим пасха бывает не только у русских, она есть и у лиц иудейской национальности – тут она последовательно посмотрела на Лёвку Розенцвейга, Мифку Натович и неявно этнически определяемую цыганистую Бэлку Винницкую – только едят они не куличи, а мацу.
Тут она опять как-то простодушно и с искренним удивлением развеселилась.
- Я как-то попробовала, ни вкуса, ни соли, чего в ней хорошего?
И опять строго:
- И в этом случае религиозный дурман служит лишь подспорьем для происков израИльской военщины, как известно вместе с американскими империалистами бомбившей Суэцкий канал.
У других народов пасхи нет – тут она обвела взором класс, но, не найдя среди них татар - закончила просто: Но они ходят в мечеть.
Ладно бы всеми этими делами занимались только древние старушки, старички, другие малограмотные люди, но ведь религиозные сектанты пытаются активно вовлекать во все эти с позволения сказать «ритуалы» и нашу московскую, я подчёркиваю, молодёжь и даже детей.
Вот и сегодня в ночь, вместо того, чтобы спать, некоторые ваши сверстники могут пойти в Алексеевскую церковь святить куличи и яйца, по-моему, там ещё чего-то творожное делают, я уточню.
Вы знаете, что такое святить?
Опять весело и простодушно:
- Ребят, умора, поп проходит и кистью простой малярной водой всех обливает, будто от этого всё вкусней станет!
После чего, возвратившись к деловой интонации, она сказала:
- Значит так, мальчики и девочки.
Партийная организация нашей школы в моём лице, комсомол, и совет дружины призывают вас принять участие в комсомольско-пионерских постах около Алексевской церкви, с тем, чтобы в максимальной степени не допустить участия детей в этом, я не побоюсь сказать, шабаше.
Дело, конечно, добровольное, но я предупреждаю: во-первых степень активности участия в этом мероприятии может серьёзно отразиться на оценке вашей успеваемости, а во- вторых - никакого насилия, только разъяснение, разъяснение и ещё раз разъяснение.
Варганов, я тебя знаю, здоровенный бугай вырос, сил девать некуда, а то думаешь, я не ведаю, откуда у Ляпунова фингал под глазом, детская комната милиции по тебе плачет.
А ты, Чесноков, разыщи свой галстук между прочим.
Запоминаем, сегодня к семи вечера - кстати, у вас есть и время позаниматься - собираемся у двести семьдесят девятой школы, знаете на пригорке, там ещё Алексеевская церковь видна, и под моим и актива руководством идем создавать посты.
И искренним просительно-заботливым тоном:
- Только очень вас прошу - оденьтесь как можно потеплее, на ноги носочки шерстяные, ботиночки можно даже зимние надеть, тут стесняться нечего, особенно это девочек касается. Сегодня передавали, что может быть похолодание.
Пробудем мы там часов может до десяти-одиннадцати, кому далеко добираться домой, отпущу. Родителей не забудьте предупредить.
Ну все всё поняли? Так, значит, я вас жду.
Тут в двери показалось личико секретаря Фаи, она поманила пальцем Александру Алексеевну, и та отпустила всех домой.
* * *
В счастливом предвкушении будущего не спанья, соревнования кто больше отловит «религиозников» и вообще коллективной новизны ощущений, Юрка примчался домой, где застал старшую сестру Валю, учившуюся в техникуме.
Пока Валя разогревала еду, он разыскал под кучей рубашек, маек и шаровар пионерский галстук, под её недоумевающим взглядом поставил утюг, выгладил галстук через мокрую марлю и повязал аккуратным узлом «подушечкой» под воротник ковбойки.
- Ты чего, Юрчёнок, собрался куда? Сними пока, ведь заляпаешься.
Юра сбивчиво из-за одновременного поглощения горохового супа рассказал Вале о планируемых делах, на что она только пожала плечами и сказала:
- Придумают же!
Он спланировал стартануть где-то в полвосьмого, от него, жившего в районе станции метро «Мир»* (* Сейчас «Алексеевская»), мимо Серого дома до пригорка у начала Села Алексеевского, на котором стояла двести семьдесят девятая, он бы с запасом успел и пешком.
Мать пришла с работы четверть восьмого.
Войдя в комнату и увидев красные остроконечные лепестки на груди сына, она спросила:
- Ты чего так разоделся, вечер что ли в школе?
Невольно улыбнувшись от нечаянной рифмы, Юра, уже было открыл рот, но Валя перебила его:
- Не, мам, наш Юрка идёт на облаву.
- Какую облаву, я что-то не понимаю.
- У них, мам, какой-то чудило придумал у Алексеевской церкви ребят отлавливать, которые куличи на Пасху святить идут.
А потом, наверное, в бригадмил* (*Бригады содействия милиции, позднее ставшие называться «народными дружинами») сдавать будут, как стиляг.
- Ничего не бригадмил, только разъяснять будем! Нам даже куличи велено не отнимать, яйцы всякие…
Мама тяжело опустилась на стул, и, посмотрев на него и Валю, тихо сказала:
- Ты никуда не пойдёшь…Сними, пожалуйста, галстук, в понедельник в школу повяжешь.
- Мам, ну почему? Все ребята, Лёвка, Серый, Жуля пойдут, мы уже договорились.
Там знаешь как здоровско будет!
Мама с интересом вскинула брови и слегка покачала головой.
- Лёва? Розенцвейг? Ну это не удивительно… Юр, ты, надеюсь, хорошо меня расслышал сынок?
Это было последнее произнесённым тихим размеренным тоном, что он услышал, далее она как-то сразу начала раздражаться:
- Если будешь настаивать на своём, я уберу ботинки, запру тебя в ванной, несмотря на то, что ты уже почти с меня ростом! Я... я не знаю, что с тобой сделаю, в конце концов, мне тут не нужны Павлики Морозовы!
- Павлики Марозавы? – с полузадыханием переспросил он.
Услышать от родной матери в такой интонации святое имя пионера-мученика было для Юры ударом, по силе сравнимым разве что со случайным обнаружением голубых почти до колен трико у роскошноволосой Тани Чаплюк, в которую он до Нового года был безнадёжно влюблён.
- Ну и ладно, чёрт с вами, самих же Алексан Севна загнобит! Пожалуйста, пользуйтесь, нате вон ваш галстук!
Никуда я не пойду, буду тут с вами сидеть, - и, передразнивая мать, он пропищал, - книжечку хорошую читать, Толстого, Тургенева, нудятину всякую! У всех телевизоры…
- Так это Александра Алексеевна придумала?
- Вот не скажу и всё!
* * *
…Когда он со всё ещё не растворённой сердитостью, уже начинал засыпать, к нему за ширму бесшумно зашла мама, присела на край оттоманки и тронула его за неподатливое плечо.
- Юренька, извини меня, но ты, твои друзья ещё ведь не понимаете, на что вас толкают…
Ты повернись, сынуль, ко мне, посмотри, что у меня в руке.
Он посмотрел в мамину ладонь и увидел в ней едва различимую в заширменном мраке тоненькую цепочку и на ней вырезной маленький крестик.
Он выпростал руку из-под одеяла и пальцем пошевелил маленькую зыбкую горку.
- Это ведь твой, сынок… У меня ещё и рубашечка твоя крестильная сохранена, а знаешь кто твоя крёстная?
- Кто, мам? А чего такое «крёсная»?
- Ну вообще-то крёстных должно быть двое, мать и отец.
Это те, ну как тебе сказать, восприемники твои в церкви, можно сказать – твои вторые родители, они должны дитя батюшке подавали к купели, принимать от неё после окунания, и с тех пор считаются за него ответственными перед Богом, людьми…
Ну а у тебя крёстной была тётя Вера, а дядя Паша, а он ведь коммунист был, знал и не запретил ей это, не испугался, а ведь год-то был сорок девятый, могли для него и неприятности выйти.
И папе покойному мы говорить не стали, он тогда в больнице с сердцем лежал, но думаю он тоже бы не испугался, хоть офицером был, хотя и беспартийным, как-то у него это получилось.
Я тебя прошу Юренька, просто в память о папе, никогда не участвуй в таких делах.
- Мам, хорошо, не буду, а что я в понедельник скажу?
- Скажешь, что плохо себя почувствовал, можешь даже на поносик сослаться - мать в темноте усмехнулась - это имеет хорошее название «ложь во спасение». В крайнем случае я сама приду в школу.
- Мам, а можно я буду носить крестик, он такой красивый.
- Лучше пока не надо, просто знай, что он у тебя есть.
Не хотела тебе до поры до времени рассказывать, но твой дедушка, мой папа, ведь был дьяконом в «Нечаянной радости» в Марьиной роще…
Тут мама неожиданно оживилась, да так, что снаружи ширмы зашевелилась на своей кровати Валя.
- Ой, а ведь мы тебя там и крестили! Мы же тогда жили на Разгуляе, а тётя Варя и говорит, давайте свезём его подальше от дома, кто знает, может они кому-нибудь докладывают, хотя ведь всё равно окрещённых записывают.
Ну это Бог с ним, а там в храме на Шереметьевской я с одной алтарницей пожилой разговорилась, так она дедушку твоего, представляешь, вспомнила. Заплакала даже.
Рассказывала: такой у него покойника был голос бас-октава, пел Марк Аркадьевич так, что подвески на люстре звенели.
Мать вздохнула, немного помолчала, он видел её серый силуэт, глядящий куда-то вдаль, потом она повернула к нему лицо, и он понял, что она скажет последние слова:
- Подрастёшь, сам всё для себя решишь, а сейчас спи. Завтра я собиралась с вами к тёте Кларе в Вешняки съездить, попробуешь настоящих куличей и пасху…
* * *
Утром в понедельник Юрка с утра встретился с Лёвкой Розенцвейгом, с которым он особенно дружил.
- Ну чего, ходил к церкви?
- Ходил… Ты знаешь, как мои мамка и бабка орали на меня, и «Вэйз мир» был и «киш ин тухэс», папка даже ремнём хотел. Да я сильно и не дёргался, сразу согласился, что меня вроде как внезапно пронесло.
- А чего такое эти «весь мир»?
- Вэйз мир – ну это когда вообще «сливай воду», а киш ин тухэс – это «целуй в жопу», а если к кому-нибудь конкретно, то «киш мир ин тухэс».
Кстати, про «тухэс», ну в смысле, чтоб её поцеловали, бабка сказала, когда я про Севнину речь рассказал, она ещё кричала, что Севна – «а шикце», известная антисемитка, погромщица.
Да и вообще, Юрк - лицо Лёвки стало тоскливым - мы-то жили на ЦеркОвке, там такая шпана, запомнят, поймают, отп...дят – носом и зубом не отделаешься.
Потом ещё ребята с Мазутки, Цыганского в Алексеевскую ходят, так что лучше не надо туда соваться, если дорог тухэс для дальнейших поцелуев!
- А мы с мамой и Валькой в воскресенье к маминой тёте ездили в Вешняки. Вот там-то я куличей поел, яйца крашенные, сырковая масса так вот пирамидкой выложена, узоры всякие на ней. Она-то, кстати, «пасхой» и называется.
С собой ещё дали, а тётя Клара как узнала, что мы к ней собираемся, курицу ещё пожарила, ветчины, колбаски всякой, сырку купила, и, представляешь, на Центральный съездила, и у грузинов ещё и пару помидоров, и огурцов свежих купила.
Говорит – опять он передразнил тонким голосом - Юреньке надо витаминьчики кушать, он сейчас в таком возрасте! Я Вальке половину хотел отдать, маму, тётю Клару тоже угостить, но они чего-то кобениться начали, пришлось самому всё съесть.
- Да знаю, ел я эти куличи и яйца, когда на ЦеркОвке жили, там у нас во дворе на праздник все всё лопали и куличи, и мацу. У меня, мамка говорит, диатэз какой-то на желтки, так вот как этих яиц нажрёшься, и, действительно, больно и чешется. А потом вечером штаны снимешь, в зеркальце посмотришь, а вся жопа вроде как в прыщах…
А у нас дома на пасху – продолжил он - бабка с дедом, и которые в гости к ним приходят, ну там дед Буйло, Рахиль Семёновна, хлеба не едят, одну мацу. Нам, правда, с Регинкой позволяют.
- А мать и отец?
- Вот честное слово, не помню, по-моему и то, и то. Они уж и по-еврейски как говорить забыли,… но нет!
Левка хитро заулыбался, состроил на обеих руках фигуры из трёх пальцев и покрутил ими вокруг оси:
- Хитрожопые! Когда надо, чтобы мы с Регинкой не поняли, балакают между собой на идише.
- А чего ж одну мацу только и едят?
- Ну здрасте, я ж тебе говорю, что маца - это вроде хлеба, заедать, а из неё ещё всякие блюда делают, например, мацебрай с куриной печёнкой, в бульёнчик куриный вместо лапши кладут, называется «с кнейдлах». Ну, понятно, в пасху и рыбу фаршированную, и шейку подают, жаркое кисло-сладкое, но только, чтоб всё не из муки было.
Кихэлах, штрудл, например нельзя, а когда пасхи нет, то можно. Я ж тебя угощал кихэлах?
- Булочки такие с изюмом, что ли? Уй, я помню, классные!
- Раньше у нас их почти каждую неделю пекли, но ща – бабка говорит – с мукой трудно стало, вон пришлось в синагогу везти пять кило, чтоб мацу продали, а так - хрена.
Я таскал, на втором троллейбусе с бабкой ездили в город, там такая улица идёт под гору, Архипова, кажется.
Лицо Лёвки расплылось в улыбке, он даже остановился.
- Слышь, Юрк, а по синагоге такие деды с коробками на башке ходят, скатерти на них.
Я стою обоссываюсь, а бабка шипит «бандит, швицер», нет, тут, конечно, Севна права насчёт этих церковников.
Юра пожал плечами, но возражать Лёвке не стал.
- Да и тётя Клара тоже говорила маме, что с мукой прямо беда.
Слушай, Лёвк, а я хотел у тебя спросить: вот у вас кресты носят?
- Какие кресты, ты что офигел, это зачем?
- Ну как, при рождении ведь крестят.
- У нас при рождении…Ты чего, когда ссышь со мной – ничего не замечаешь?
- А что я должен замечать?
- Ну ты телок, чувак, ну ты и телок!
Придём, в сортире я тебе покажу, что такое «брис»* (* Иудейский обряд обрезания крайней плоти). Ну ты даёшь, Чеснок, прямо как девчонка!
Когда они, выйдя из туалета, остановились в коридоре, Юра испуганно спросил:
- А если она опять на «вы» начнёт всех обзывать?
- Ну и хер с ней! – беззаботно ответил Лёвка – тогда мы ей…
И тут Лёвка, проведший зимние каникулы в пионерлагере Мосторга, при живейшем участии Юрки, вдохновлённого знакомством с религиозно-гигиеническими обычаями семитских народов, принялся строить планы сексуального покорения - преимущественно в извращённой форме - несчастной Александры Алексеевны.
Перед уроком в коридоре от одноклассников они узнали, что к двести семьдесят девятой пришло только четыре человека, да и тех Наташка Рапохина из комитета комсомола сразу отпустила домой.
Совершенно успокоенные, они сидели за партами, когда вошла Александра Алексеевна. Её урок литературы был первым.
- Здравствуйте, ребята, сегодня мы начинаем проходить повесть Асеевой «Витя Малеев в школе и дома», все взяли в библиотеке или не все?
* * *
Прошло много лет с той простодушной поры, все, кому надо повзрослели, кому надо постарели, а кому Господь на роду написал - отправились к нему отчитываться за дурные и добрые дела.
Тот крестик Юре так и не удалось поносить, его не стало, когда в шестьдесят втором их квартиру обокрали, а его крестильная рубаха тоже куда-то пропала после смерти мамы, долгой болезни Вали и последующих потом схождений-расхождений с жёнами.
С Лёвкой Юра раздружился, но не из-за того, что они поссорились, просто тот переехал с родителями в Кашёнку* (* Район вокруг улицы «Кашёнкин луг», невдалеке от телецентра), а Юра же перешёл в другуюшколу, где очень скоро заимел новых, друзей, новых учителей и новую кличку.
Первое время Юра с Лёвкой встречались, перезванивались, Юра даже пытался свести его со своими новыми друганами, но как-то не получилось, да и Лёвка особого желания сойтись не выказывал, тем более, что появились у него новое окружение в лице Мифки Натович, которая всё чаще и чаще стала подчёркивать, что зовут её «Суламифь Иммануиловна» и других собравшихся по единому признаку девушек и юношей.
Много позже в Интернете Юра вдруг случайно выискал, что Лёвка превратился в довольно известного израильского драматурга, и ему было интересно на фотографии, окружённой ссылками и рекламой, отыскивать знакомые тапирообразные черты лица своего друга детства.
Лейба Розенцвейг, живущий в Хайфе, был запечатлён с трубкой и в таком замызганном свитере, что даже по фото можно было ощутить его запах тех школьных времён…
Впрочим, тогда он не казался Юре таким уж непрятным, да и кто знает, чем в реальности пах нынешний Лёвкин свитер. Не исключено, что и дорогим парфьюмом наподобие лохмотьев мхатовски исполнителей персонажей пьесы «На дне» времён Станиславского.
- Модный писатель: les non-conformisme, la boheme,* (* Нон-конформизм, богема) - подумал Юра, какое-то время проживший во Франции, и закрыл вкладку.
* * *
В середине девяностых годов Юра аккурат перед тем, как отдать себя тому, что высокопарно зовётся «служением Богу» был вынужден вступить в «цЕпочку» - как выражался маклер Руслан - обменов, в результате чего обрёл он свою нынешнюю «штатскую» однокомнатную квартиру на пятом этаже обшарпанной пятиэтажки в районе дальнего Бабушкина.
Въехав, он как-то раз отправился в ближний продовольственный магазин и на широком крыльце его увидел выходящую из железной двери простоволосую старуху.
Она в ветреный ноябрьский день была одета в длинное мужское - это было видно по остаткам застёжки - ратиновое пальто, на голых ногах у неё были надеты шерстяные носки и неожиданно чистые галоши. Руками она старалась запахнуть пальтовые полы и воротник, и в момент запАха было видно, что под ним у неё одета только белая ночная рубашка с квадратным вырезом.
- Севна! – заорал входящий в магазин здешний вино-водочный завсегдатай - ты чего, старая проститутка, без бутылки осталась?
- Сам ты пидарас - жестяным, как бы вынужденно неторопливым голосом, не поднимая головы, сказала Александра Алексеевна - Юра уже узнал её - Розка, бл…ща, в долг давать не хочет, воровка.
Я ей, гниде, втолковываю: у меня пенсия послезавтра, почтальёнша приходит в одиннадцать, значит до обеда-то я точно отдам, да разве их татарву разжалобишь! Пойду домой, ребята из двенадцатой, наверно уже с дежурства пришли. Я что-то совсем больная, похоже загрипповала, кашлю, принять зачудок надо.
Она осторожно боком, спустилась со ступенек и также преимущественно боком, приставляя одну ногу к другой, поплелась по дорожке.
- Н-да, совсем Севна спилась, уже последний стыд потеряла! – послышалось сзади.
Юра оглянулся, неподалёку на крыльце разговаривали две сильно пожилые полные женщины. Рядом с одной вертикально стояла сумка на колёсиках, на которую была поставлена матерчатая авоська, видать другая попросила об этом, чтобы не запачкать дно о грязный пол крыльца.
Юра сделал вид, что изучает наклеенные на стене объявления.
- Сколько ей, восемьдесят-то есть уже?
- Да не, семьдесят восемь что ли. А чего ей, живёт в своё удовольствие, мужа, детей-внуков нету, родных тоже я никогда её не видела. Раньше кто-то со школы что ли, а можа с ПТУ заглядывал - она ж когда-то активничала, взносы какие-то собирала - а сейчас кому мы на хер нужны? Поскорей бы сдохли, старые жабы!
- А чего у ней, похоже на инсульт, моя золовка вот так точно и ходила, и говорила.
- Инсульт и есть, вернее был. В «пятидесятке» в неврологии лежала, но вроде отошла, она ж стерва здоровая, как лошадь.
- Это где ж такая «пятидесятка»?
- Ну как где? На улице этого, сейчас вспомню…«Вуячича», от метро «Тимирязевская» на маршрутке минут пять всего. Там ещё проезжаешь частные дома, так за одним забором голова Ленина здоровая такая стоит, а один мужчина в маршрутке говорил, что эти…скульпторы там живут, и ты знаешь, Дусь, я обратила внимание: дома-то всё больше старые и участки я бы не сказала, чтоб очень большие.
Я же ведь её и навещала тогда, а что – пришлось.
- А я в «Мониках» недавно лежала в гинекологии, это метро «Ризожская», хорошая больница.
- Да знаю я «Моники», а это ж областная вроде…
- Зять устроил, у его на сервисе завотделением машину чинит, симпатичный такой парень, еврейчик, Моисеев фамилия.
- Они все хорошие, когда в больницах. А чего лежала-то?
- Да, там рези, бели, диагностировали старческий кальпит. У меня ж ещё и диабет, а я так думаю, сглаз, и, между прочим, знаю чей! Ой, Том, я уж замучалась по церквям-то ходить, службы эти заказывать, денег извела, жуть!
- Сглаз лечить надо сглазом, да ты слушать-то будешь?
Вот ты представь Дусь, это я к тому, что здоровая она. Я её тама мыла - от этих прошмандовок медсестёр разве сейчас чего дождёшься без денег-то - так у ей груди, ну как прям у девушки молодой, и пузо плоское. Вот, что значит баба никогда не рожала и в сЕмье не корячилась!
Я тебе по секрету скажу - тут женщина понизила голос, и губы её сложились в одновременно стыдливо-иронично-завистливо-блудливую улыбку - вся эта алкашня её до сих пор во всю пользует, вот тебе крест истинный. Я ж за стенкой живу, всё слышу, стонет-кричит шалава, как молодая…
- Ужас! А квартира-то, Том, у неё приватизированная или как?
А вы чего, молодой человек, всё в нашу сторону смотрите, я уже давно заметила!
Юра, пожав плечами, быстро нырнул в двери магазина, переваривая свои ощущения.
Выйдя минут через пятнадцать, он увидел на дорожке Алексан Севну, то ли так и дошедшую до дома, то ли возвратившуюся к магазину.
Она, судя по всему, только что отговорив с кем-то, вдруг повернулась лицом к крыльцу, вскинула голову, и, как показалось Юре, подмигнула ему. Он быстро поворотил головой туда-сюда, и увидал, что никого, кроме него и молодой женщины с коляской там не было.
- Бог ты мой, неужели узнала? – промелькнуло в нём (а кому-кому, как не ему, бывшему педагогу, было знать о загадках извивистости и объёмистости учительской памяти).
Меж тем Севна уперла руки в боки и с попыткой притоптывания галошей громким скрипучим голосом запела на частушечный мотив:
Я рожала, вся дрожала,
Акушеру угрожала
Разодрали мне манду,
Как домой теперь пойду?
Тывою ммать!!! – услышал Юра за собой и обернулся. Молодая женщина, одной рукой крутя пальцем у виска, другой быстро толкала коляску к противоположному спуску с крыльца.
Меж тем Севна, с ухмылкой смотря на него, неожиданно перешла на диалог кавказского колорита, перемежая тонкий голосок и подобие баса:
- Дэнги есть? – кокетливо поводя глазами.
- Ест!
- Дэээньги эст?
- Эст! У меня много их, хватит нам на двоих.
- Ну тогда выйду я.
- Ты козочка моя!
Господи, а это-то откуда? Ой, вспомнил, «Аршин мал алан» ещё по-моему довоенное с Рашидом Бейбутовым* (*Знаменитый азербайджанский тенор советских времён).
Пальто Севны распахнулось, ночная рубашка в районе того места, из которого растут ноги собралась в складку в форме буквы «игрек», и Юра с ужасом ощутил непреодолимое желание пойти с ней, и желание это было гораздо более сильным, чем то, что он испытывал к многим молодым, свежим, ухоженным, умным и не очень, русским, еврейкам, француженкам и вьетнамкам, даже тогда, когда воздержание с ощущением ответного призыва перехлёстывали и брезгливость, и ясное представление о возможных не стоящих минутной болесладости последствиях…
Груди, как у девушки, как у девушки, как у деву...
Подул мокроватый ноябрьский ветер. Она замолкла, махнула рукой, обернулась от крыльца и опять поплелась по дорожке, он же, всё ещё ощутимо дрожа, остался на месте.
К его ботинку прилип жёлтый с коричневатым краем ясеневый лист, внутренний жар как внезапно возник, так и растворился, не преобразовавшись ни жалость, ни в желание помочь.
Потом, по привычке анализируя, понял батюшка, что судьба перед посылом к Богу просто решила напоследок выстрелить в него тем же чувством хотения, которое когда-то в десятилетнем возрасте испытал он при виде лежавшей ничком на диване рыдающей беспомощной женщины.
Страна жирдяев и жидов
Майдан нам подсуропили!
Заткнитесь там, у нас «любов»
С девчушкой «с Симферополя».
Мы водки выпили как раз,
Чуток быть может лишнего,..
О, как прекрасны этот глаз
Косой и грудь обвисшая!
Нам самый раз навзрыд рыдать,
Над грустными рассказами,
Готовы девушке отдать,
Всё целиком и сразу мы.
Ну как её не пожалеть;
Осталась сиротиною…
И в душу близкую залезть
Под кофточкой нестиранной.
Ведь мы обижены, как ты,
Подлючими, хитрючими,
И нас (от нашей простоты)
И мучали, и дрючили.
Им только наше бы жильё
Отжать с ментами местными.
Такое, знаете, жульё,
А притворялись честными.
Я бы таких, пардон, козлов
На всех осинах вешала,
И я б… и это ль не любовь?
Ведь два несчастья смешаны.
Сплелись в спиральку ДНК,
А слёзыньки не вытерты,
И гладит мужняя рука
Волосыньки немытые.
"Ой, извиняюсь, можно мне
Расчёсочку, забыла я
Свою, и денег тоже нет…"
"Возьми на память, милая!
Так у меня ведь тоже ноль
До дома бы доехать-то.
Какая ты! Пойдём со мной,
Да ты, как вроде, нехотя…
Чего? А ну-ка повтори,
Шалава красномордая,
Ты на себя-то посмотри,
Какие мы, блин, гордые!
Чтоб я, чтоб мы, чтоб…чтоб, хоть раз
С такой связался падалью,
Что? Кто скотина, пидарас?
Сама ты толстозадая!
Вы заманали нас всех тут
С таджиками, узбеками!
Давай канай к себе, ату!
Уроды, понаехали!"
………………………………
Да, Крым, он тоже хочет жить,
Земля родная, русская
Но водки надо всё же пить
Поменьше и с закускою…
Плачь, не плачь, не уголубишь
Птицу хищную обид.
В хрип ори: «Да что ж вы, Люди!»
Будешь ими же и бит.
Много в темечке и плоти
Мест, где впору топору
стукнуть. Мне, и вы умрёте.
Стукнуть. Вам, и я умру.
И в грязи в обнимку лёжа,
Кровь сведя в один поток,
Вдруг помыслишь: «Может всё же
брать не стоило, браток,
Тот топор, весьма сподручный,
Для убийств под крик «Ура!».
Но, видать, уж очень скучно
Людям жить без топора.
Заведу себе я фиксу,
Желтый одуванчик,
И не выйду, если свистнут.
Не дождёшься мальчик!
Тебе руки распускать бы,
Холодом по телу.
Всяк под платье лезть без свадьбы
Очень даже смелый!
Прохоря свои надраил
Ваксою вонючей,
Думал я не знаю правил
Свадьбы этой сучьей.
Думал, если я – ткачиха,
Да на сортировке,
Значит можно всё, да фиг те!
Ой, какой он ловкий!
Как за вычистку платить-то?
«Я тут не при деле!»
Вам бы только лапать титьки,
Как вы надоели!
Лучше в клуб схожу с Тамаркой,
Там кино с Гриценко.
Всётки цвет беретки маркий,
Лучше бы маренго.
Он считает доходы, потери
с гулким стуком костяшек о борт
рамки счётов земных бухгалтерий,
И зовётся он коротко «...ог».
Неподкупен по малости чина
И по малости страхов и нужд,
Он безжалостен, коль ты мужчина -
Отрок, выросший в звание "муж".
Ну, а с женщиной всё же помягче,
- Видно сложно стерпеть тягость слёз -
Нет, конечно, за грех не понянчит,
Но и спросит с неё не всерьёз.
Ты в окошко вручил документы,
Смотришь с мутной тоской на него.
Как ты жил, да и жил здесь зачем ты?
Что там будет в его «Итого»!
И когда, не изведав баланса,
Тихо злишься «Вот старый еврей!»
Вдруг услышишь: «Не злись и не барствуй,
Будь смиренней, честней и добрей...».
Покоя нет на свете, только промежуток,
Затишье в стычках с отражением своим,
Когда отступит на мгновенье сытый жупел,
Что ты придумал, воспитал и накормил.
А счастье есть. Взять в руки старую корзину,
И в предвкушенье милой тяжести опят
Почти бежать до леса, зная ту низину,
Где те деревья полусгнившие лежат.
И в алчном раже хлопотливо-первобытном,
Семейки рвать, не обрезая корешков.
Какой покой, какая воля? Надо быстро
Набрать корзинку, вон уж там, недалеко:
«Ау!» кричит какой-то голос ненавистный,
И - будь ты проклят - откликается другой.
Сейчас придут сюда грибные террористы,
И будет им тут воля, а тебе - покой.
Как стан опёночный и строен, и фалличен!
И пахнет так, как пахнуть должен потный гном.
Мы с грустной миною грибы над тазом чистим,
А было ль счастье, правда, было ли оно?
Иные в борозду попали
Сорнячным сором проросли.
Зато сказать «И мы пахали»
Поэту после помогли.
А кое-кто и «откровеньем»
Назвал тот мусорный пророст,
А кое-кто и слово «гений»,
Приклеил скотчем на погост.
Но от осины апельсина
Ну не получишь, как ни лей
елей на корень той осины,
Лишь в землю тот уйдёт елей.
И сколько званий ни добудешь:
«Народный», «Года»...лишь сорняк
расти на том асфальте будет,
Что ковырял ты лихо так.
Пиши себе на разуменье,
Друзьям, что вжизнь не предадут,
Они тебе и скажут "гений",
Когда с тобою поддадут...
Но птицы ночью не поют?
В орнитологии – не дока.
Вороны точно не дают
Заснуть порой хоть ненадолго.
... Я помню, помню тот ботсад
Тот дочернобыльский, с сиренью,
Его к Днепру ленивый спад
Да, это было в воскресенье….
На тёплом дёрне пили мы,
И вниз лилась сирени лава.
Как беззаботны и хмельны
мы были, и стояла справа
с воздетым в небеса мечом
Угрюмая стальная нэнько,
И байки были не о чём,
И Днепр серый тёк близэнько.
Сплошной волной сирень лилась
И рвали глаз её оттенки,
И власть. Умела нежно красть,
И руки не чесались к стенке
её поставить и спустить
Курок старинного нагана.
И как сподручно было пить,
Купаясь в сладости обмана.
Мы не пропили ту страну,
Она сама собой пропилась,
Растаяла, как снег в весну,
Что вдруг с циклоном накатилась.
Мы не пропили город тот
С его сиреневою пеной,
Он съеден был как хрусткий торт -
Расхожий символ яви бренной.
Опять, опять верчусь, как болт
С неумно сорванной резьбою.
Хотел же о любви, и вот…
Но что же делать мне с собою?
Жизнь, пощади, не лезь вовнутрь
Ковшом жестоким, пыльным ржавым,
Уйди хоть на мгновенье, ну!
Не жаль нутро сухое жалом!
Смеёшься гадко над людьми,
А ведь они твои же дети…
А я хотел-то о любви,
Да видно нет её на свете.
Горло в компрессе, с ногами на кресле,
Пахнет водкой под марлей,
Что мне осталось, кроме экспрессий
Да грубости бедной маме?
Температура, ты дочь энтропии,
Или наоборот, неважно...
«Доченька, ты То лекарство пропила?
Даже не трогала? Как же?
Стоит же денег, ну что ж ты, дочуня?
Всё так подорожало!
Знаю: за день не случится чуда,
Всё, всё, всё! Побежала.
Там в холодильнике супчик куриный,
Ты разогреть-то сможешь?
Всё, побежала! Посуду-то вымой,
Ладно, сама. О, Боже!
Если б я знала, что дочь будет хамкой,
Лучше бы не рожала.
Взрослая девка, а всё за мамкой!
Ладно, я побежала!
Боже, уж лучше я в зеркало это
До смерти не смотрела!
Ты уж прости меня, что ли, Света...
Как же я постарела!
Ну, донь, давай-ка в кроватку ляжем,
Помнишь как я качала
Светоньку-дочку, и папа был рядом.
Вот бы начать сначала...
А цензурный покладистый ослик
По широким идёт авеню,
«Почему?» этот ослик не спросит,
И его «не туда» не заносит,
И у дам он объятий не просит,
Под «безумного» ослик не косит,
Шерсть имеет приятную проседь.
И удача приходит к нему.
А осёл нецензурный, рыгая,
Матерей вспоминает «И-а»,
Что поел, на друзей извергает,
Власть родную с от-т-тягом ругает,
И с моста в речку Хоньку сигает,
Там, рыбёшек пугая, нагадит,
Впрочем, также, как гадил и прадед,
Вот такие ословьи дела...
Так каким лучше быть – нецензурным?
Или нравопослушным ослом.
Не бросать всякий сор мимо урны,
Клясть Мальдивы и берег Лазурный,
Не кататься в метро «Ах, мне дурно!»
Тёток пользовать грязно и бурно,
Поиграть на кларнете бравурно?
Нет, осёл, ты не станешь послом...
До зимы мы дотянем. Наверное.
До того, что зовём «Рождеством»,
Ну а там Воскресение вербное,
И до Пасхи, глядишь, доживём.
Может сердце обмягчется царево
Под лобзанья пасхальный обряд.
Может смоется красное зарево
С облаков, что от горя горят.
Может, скажем мы «тпрру» злобе-сладости,
Сапогами давя стремена.
Да, невредно мечтать тихим агнцем.
И когда ещё будет весна...
Да и поэтов мало кто читает,
Ну, разве только, если похабель,
Поэтому навряд ли он настанет
Счастливый тот апрельский, майский день,
Когда толпа стоит на Маяковке,
И слушает дыханье затаив,
Как Евтушенко в шёлковой толстовке
Выкрикивает свой речитатив.
Другие времена, а нравы те же:
Хватай, пока не схвачено другим!
Довольны жизнью сытые невежи,
И нужен им хороший старый гимн.
И нужно им понятно и красиво,
Занятно, и, чтоб вволю покричать.
Такие нынче, брат, речитативы -
Инструкции - как надо одичать.
Вытягивают руки бандерлоги,
Чтоб зеркальцем сварганить селфи-кадр.
И вымощены умными дороги,
Которые ведут в весёлый ад.
Над теми, кто, себя жалея
За участь жалкую свою,
Потоки дёгтя и елея,
На высших, равных, низших льют.
Они не глухи и не слепы,
Тактильный навык не угас.
Они просты, как мусс из репы,
И муссом этим кормят нас.
А мусс из репы калориен,
Рецепт доходчивый, простой.
Рублей он стоит мало, гривен,
И в самый раз - на мозг пустой.
Набъёшь его через глазницы,
- и, кстати, тот же серый цвет-
И чтишь кумиров без границы,
И просишь дать скорей рецепт,
Чтоб самому его готовить,
Заправив блендер до краёв,
Какая тут уж, к чёрту, совесть!
Заполнить муссом бы объём
Мозгов: детей, родных, и прочих,
Кто глаз подставит под черпак.
Чтоб был порядок днём и ночью
В набитых муссом черепах.
Как ищет зло добра прорехи,
Ответа, кары не боясь.
Растёт на грядках куча репы,
Ох, нынче репа удалась!
Но ведь надо научиться,
Как-то жить подбитой птицей,
Может в церкви помолиться?
Лики, ладан, свет икон…
Там велят понять, смириться,
С кем-то слиться, извиниться,
Слёз солёных не стыдиться,
Мне б поплакать, да о ком?
Надо, надо что-то делать!
На полу рассыпать мелочь,
Расцветить на стенах серость
Вышвырнуть из дома хлам.
Дверь сорвать с петель рывками,
Взрывом раскидать фундамент,
И поставить свечки в храме
Маме, папе, всем, кто Там.
® Евгений Израильский
Ответ А.С. Пушкину на его стихотворение "К Чаадаеву"
Вещать мессия будет новый,
Скорей всего под рокот блёва
тех, кто, хватив рентген излишки,
Искать на топку будет книжки.
«Война и мир» горит получше.
Но, если все томищи в кучу.
А вот тургеневская «Ася»
Костёр всё почему-то гасит?
Окорочок от пекинеса
Протух, а парень был повеса,
Как он болонок, сволочь, трахал...
А там нашли зарытый сахар!
Хватай калаш, поищем каши,
Да и посрём там, всё подальше.
Сегодня уж бомбить-то вряд ли.
За кашей, брат? Держитесь, падлы!
Эх, жаль силёнок маловато...
Отбить бабцов. У тех. С Арбата.
С бабцами потеплей-то ночью,
Но пристают шалавы очень.
Чего-то требуют и шарят,
Тепло, но спать-то как мешают.
Помыться бы на Патриарших,
Да там чеченцы ходят маршем.
Зелёные противогазы,
Тушёнка, спирт, пять раз намазы.
Тушёнка? Вот те крест: свинина!
А репу - в пост, не жизнь – малина!
***
Горит восток зарёю новой.
Грохочет где-то «Ураган».
Застыли танки на Садовой,
На страх неведомым врагам.
В смарфоне речи жжёт мессия:
«Возьмёмся за руки, друзья!
Одно последнее усилье,
И Вашингтон проклятый взят!»
Вы изменили аватар,
Исчерчен лоб каштаном чёлки.
И взгляд ваш стал весёло-чётким,
Как ртуть - таинственный металл.
Вы изменили аватар.
Колье устроилось в ложбинке,
Играют светом стразов льдинки.
Брильянтов? Боже, как я стар!
Вы изменили аватар.
Я извинился, извинился...
Как тон ваш сразу изменился?!
Ну чем загладить мне удар?
Вы изменили аватар,
Но как же пишете изящно!
Не в аватаре, значит, счастье,
А в чём-то, что куётся Там.
А Там вы кованы Левшою,
Под звон серебряных левкоев.
Под треньканье шальных гитар
Вы изменили аватар...
А были ль вместе все, делились ли последним?
Излишним – да, другим не выпал случай,
Альтернативами себя не мучай,
Небытие сгребёт всех беспощадным бреднем…
Что может молодость? Да то, что знает старость.
Подстеленной соломы бесполезный ворох,
Мышей сомнения противный тихий шорох
И горько-сладкий вкус того, что не досталось.
Секунд запас потрачен наш со щедростью беспечной,
Крестом не осенишься, да и гром не грянет,
Выходим…объявили «Северянин»…
А кто за нами, тем до собственной конечной.
А здесь поплакаться – услада
Половозрелых и детей.
Детей – поменьше, им не надо
Вести реестр обид, потерь.
А мне бы клон неявной дружбы,
Раскат остаточный грозы,
Клочок ветров январских вьюжных,
И две сочувственных слезы.
Для вас такая это малость-
Присочинить суждений горсть.
В конце поставить скобку-смайлик.
И нанизать на вбитый гвоздь
чуть-чуть тактичного вниманья -
Забавы грустных вечеров.
Всё это сладостно обманет,
Готовую к покою кровь.
И ток быстрей вдоль стен аорты,
И миокарда мерный гул.
И слать, всех слать подальше, к чёрту,
Чуть задыхаясь на бегу.
Присев на парковой скамейке,
Безостановочно писать,
Пока на не небе не померкнет
Дневного солнца благодать.
А после спать в любимой позе,
Щеглом летая молодым
во сне. Но это будет позже.
Пожарища чужого дым...
Есть в Москве такой строитель.
Русский парень, патриот,
Но экзотики любитель,
В брачной области, так вот…
Он завёл себе Наоми
Вроде жили как семьёй,
Но у ней, видать, в геноме
Страсть клокочет, оёёй!
Надоел он черножопой
Этот русский феодал.
С тем - не спи, того - не лопай,
То - не пей, заколебал!
И она ему, похоже,
Надоела сатана.
Нашей дал бы он по роже,
Ей же хрен! Звезда она!
Он с Рублёвки её выпер,
Чтоб не тратила бабло,
Ишь нашлась какая Шиффер!
Африканское мурло!
Заманали шоколадки,
И гламур тот заманал.
Хрена мне в той попе гладкой,
Душу мне подай...за нал!
Я найду себе, шалава,
Клаву, русскую, свою
Мне - налево, те - направо,
Отвали, а то убью!
Однажды Умный на престол страны попал,
И всю её решил поставить на попа.
Призвал советников умнейших кучу-свиту,
И стали вместе мыслить штурмом мозговитым.
Прошло три года, и никто ничто не строит,
А только спорит и концепции готовит.
Да друг на друга бумажонки пишут рьяно:
Мы – злаки, мы! А Те, не Мы - овсюг с бурьяном!
Сидит наш Умный, и крамольная мыслишка
Проникла в лоб его, пригретая под мышкой:
«Ох, лучше бы мне править дураками,
Не знающими Фрейда с Мураками.
Нет большей кары правящему биться
С обидчивыми, полными амбиций.
Пусть лучше дураки на свете правят,
Они хотя бы палки в спицы ставят,
Без всяких софистических теорий,
А от умов умам - сплошное горе.»
От евреев беды все
В мире и отечестве,
Зря водил их Моисей,
Дал бы сгинуть нечисти.
Вот сварганил как-то Бог,
Дав умца нехилого,
И, вручив на «Взгляде» блог,
Эдуарда Бирова.
Объясняет он людЯм
Мягко и доходчиво:
Кто болотнинский смутьян,
Агент кто и прочее…
Грустно он на нас глядит
Недалёких чайников,
На Навального сердит
«Что ж так про начальников?»
Открываешь Лёхин блог
Как гадюка пасть его.
Этот плох и этот плох
Богу либерастьеву!
«Либерастов» надо бить,
(Может даже Познера?!)
А вот следует любить
Дачников из «Озера»
по частям и полностью…
…Щёчкой к щёчке вместе с ним
Смотрим на духовность их,
Посреди поместиев:
Там охрана, холуи,
На реке три скутера,
В стиле позднего Луи
Столик для компьютера.
Знайте Агенты-враги,
В чём России силища.
Вот бы вправить вам мозги
Что ль в шубохранилище!
Там мутон, каракульча
Ларь с трусами куньими,
Поняли б, как сгоряча,
Вякать про Якунина!
На морозе повиси
Без штанов, как статуя.
Будешь знать как на Руси
За духовность ратуют!
Проведёт вот так полдня
И с трусами в ларь его.
«Ты потявкай на меня
Из квартирки в Марьино!»
…Признаюсь вам, господа,
Нынешние властные:
«Мордой вы хоть не всегда,
Но душой прекрасные!»
Эталоны нам они:
Все крещёны, венчаны,
Благодатные огни
Возят из еврейщины…
…Так, ребята, покучней,
К Богу обращаемся,
По команде по моей
«Ку»! И восхищаемся!
- Ой, я что-то отвлеклась,
Сразу не присела я…
- Вот сейчас получишь в глаз
Больно стала смелая!
Повтори-ка, ты чего
Там сказала шёпотом.
Сразу «чмо»! А я не «чмо»,
Я в ладоши хлопаю…
Ну, ты и сморозила!
«Мы ведь тоже дачники!»
Мы же не из «Озера»
Значит – неудачники!
Я сижу и ухаю,
Пообедав мухою,
Что же ел, не помню я,
Постное, скоромное?
Крылышки, окорочка...
Не подсунули б сверчка!
Если муха взрослая,
Значит - ел я постное.
Ну, а если юношу,
Съел я, в рот свой сунувши?
Значит кто я? Педофил?!
Вот и ешь их дрозофил...
Нет, а если с булочкой,
Да поддавшим будучи,
Разве не закуска что ль
Так... горчица, перец, соль.
Кетчуп, соус, майонез
Ой, как славно в рот полез
Джамбалайа муховый
Плюс салат из рукколы.
Плюс десерт банановый,
Прям родился заново!
Хочешь сытым быть, наро-о-од?
Раскрывай пошире рот!
Своею нежностью невольной
Они убьют тебя не больно.
Расчёт их верен и проверен:
Любви клочок… и долг безмерен.
Была нужна такая малость:
Понять, простить, тепло и жалость.
И радость, что так можно много...
И твой увязший в страсти коготь -
Случайный ляп наивной птахи,
И ты кричишь в смертельном страхе:
«Ведь пополам ломоть тот грешный
Делили в радости поспешной!»
А долг-то - твой, текут проценты,
Как кровь кармином из плаценты
И не списать, не отработать
И не признать себя банкротом.
Лежишь в бессильном пониманьи,
Что мира явь уже за гранью.
А медсестра корпит над веной,
Ища на сгибе пульс неверный.
Палатный в шапочке зелёной
Команды отдаёт под стоны
соседа – деда из Донецка.
А вот и вена наконец-то.
«Вот, блин, канюлю не поставишь!»
Но ты уже в тоннель влетаешь.
Навстречу свету, Богу, маме
И всем другим, кто полнит память.
Смотри, улыбка! А сам плачет.
Не дышит? Потеряли, значит...
Ну почему же так всё быстро?!
Но долг прощён. Не нужен пристав.
Как пол ласкал моей подошвы плоскость,
Как обвивала я нейлон чулка,
А мой изящно-лаконичный профиль!
Он взгляд притягивал не только знатока...
Как я её любила, ту, чьи ноги,
Меня носили средь десятков пар,
Так любят тех, таинственных, немногих,
Кто выдуман зачем-то невпопад.
Мы вещи – сор людских воспоминаний.
Как для кого, быть может? Лишь её
я знала. Вещи в чемодане
Грустят, готовясь прыгнуть в забытьё.
Он на мосту. Ладоней хват,
Чтоб мозг не вырвался.
...Корабль плывёт, какой-то склад,
И пахнет сыростью...
Обрит и лезут из орбит
Глазные яблоки,
Кто он таков, о чём кричит,
Скажите карлики?
Ведь все вы - карлики пред ним
Своей нормальностью,
Ваш скудный мир, ваш серый мир,
Какой он маленький!
Ваш ужас – смех, ваш ужас – пшик
Пред этим ужасом,
И тише «piano» дикий крик,
Которым тужитесь.
А у него внутри ревут,
Горгулий полчища.
Несчастный! С этим не живут!
Да вот приходится.
Три буквы в разных падежах
Мы произносим словоером,
И кое-кто нас просит: «Ах,
Ну не божитесь вы не в меру!»
Божись, мой друг, иль не божись...
А рта для Бога не закроешь,
Всё это жизнь, простая жизнь,
Жизнь без лирических героев.
Да Он и слышать перестал,
И славословья и хуленье,
Ох, как же он от нас устал!
Себя коря за сотворенье
Похожих на него существ,
Которых вылепил из глины,
Дав блеск ума и силу чресл,
Но век отмерив им недлинный.
Но сколько бед за куцый срок
Умеют люди понаделать,
Как страшен равнодушный «чмок»
Клинка, направленного в тело!
Как сладок побеждённых вид,
Их изувеченная мякоть,
А он о милости твердит...
Что ж по врагам велите плакать?
«Да ничего я не велю!»
- он говорит, вздохнув устало:
«Я всех вас, дураков, люблю,
Но много вас. Вот птичек мало...»
Я с утра помылся в душе
И рубашку побелей
Я надел, ведь у Андрюши
Нынче полуюбилей!
Он сидит, красив донельзя,
В «Радо» властная рука.
Ну-ка, парень, лучше целься
Лобызнуть чтоб Старика!
Мы, друг, слишком много шутим,
Видно пенсия крута.
Был бы я Владимир Путин,
Я б уменьшил, ведь не так?
Вот и Старый отчебучил,
Пошутив так пошутив,
Завязал семейство в узел,
И с семейством – в Тель-Авив.
Он у нас большой паломник
Хоть по жизни не еврей.
Доставай, Старик, половник
И кошерного налей!
Мы с тобой таки закусим
То, что выпили таки,
А потом, подобно «Пуссям»
Спляшем фрейлахс, мудаки.
Внуков, внучек ты имеешь
Стоит ради них и жить,
Много Старый, ты умеешь
Ну, а главное – дружить!
Это, брат, так старомодно
Хоть сдавай тебя в музей!
Поздравляем тебя кодлом
Школьных преданных друзей.
Люди подлые нехай им
Будет трясця, а пока,
Старичок, давай «Ле Хаим»!
Твой племенничек Лука!
ОЛИГАРХУ
Обозревая этот стол нескудный,
Пожалуй, всё же ужин отменю,
Ведь повод-то, ведь повод не паскудный
Для столь разнообразного меню!
Стоит, как монстр Лох-несс, шотландский виски,
Шампанское Моёт и с ним Шандон.
И всё это для близких (и не близких)
Взял да и выставил сюда не жадно он.
Ах, юбилей?! Что ж повод есть нажраться,
По мерке ладно прожитых годов,
Но нам, братан, уже ведь не по двадцать,
А в бой на костылях идти готов!
В друзьях иметь такого – это счастье!
Он борется со всем, что нас трясёт.
Вот, вроде бы владелец фирмы частной,
А человек советский всё же, чёрт!!!
Учился, как и все, в советской школе,
Как нынче… он медаль не покупал,
Диплом не покупал консерваторий,
А на хрена? Туда ж не поступал…
Семью завёл одну, что ж ты не в тренде?
И рОдил одного, не шестерых,
Меня к себе устроил, видно сбрендил,
Нет, правда, ведь подлец, не шестерит!
Он человек весёлый и приятный,
Но индустрии русской целей для
Он не позволит вместо предприятий
Построить казины и борделя!
Так выпьем же, ребята, недешёвый
Напиток за него, за Игорька!
Ведь наша гордость он ещё со школы,
Я подписуюсь крестиком
+ ЛУКА
ПИСАТЕЛЮ
Не верю, Лёнька, что пустил ты, парень,
Двойной христовый возраст на размен.
Найдётся ли второй апостол Павел,
Чтоб люди оценили твой размер?
А вот мы оценили, те, кто были
Все эти пятьдесят мгновенных лет
Друзьями шелопутными твоими,
С которыми ты бегал в туалет
Курить - ведь ты один из нас курящий -
Смотрели мы, вдыхая носом дым.
Ты был мужик. Как батьки. Настоящий,
Казалось, ты и не был молодым.
Я помню как влетел в тот дом…на горке
С весёлым матом - шибутной метеорит,
Неся с собой «Великолепную семёрку»,
Жаргоном нас, как взрывом, одарив.
Крис, Вин, Бритт, Чико и Калвера -
В одном еврейском Лёнькином лице!
Где это время, где смешная вера
Ребят, стоящих вместе на крыльце,
Запечатлённых Дулей со стараньем
- Тогда из нас он долго строил ряд -
Вот нет и Дули, он ушёл, как ранний,
Уходит снег, причуда октября.
Мы выросли, дожили до сегодня,
Нет нищеты, бессилья злого нет.
И то, брат мой, судьба она, как сводня,
Миг обеспечит сладкий, дальше – смерть.
Ну а сейчас стряхнём всё это с пальцев,
Что будет завтра, знает только Он,
Смешной слепец, сколь в завтра, брат, не пялься,
Ты яви не увидишь - только сон.
Прости за ипохондрию, друг Лёнька
Наш «идиш коп», шалом тебе, шалом,
Бреди по жизни, медленно, не звонко,
Пиши, а Он воздаст тебе потом…
Не взвиться сердцу бабочкой мохнатой,
Расправив крыл шальные паруса.
Оно таится, ненадёжно спрятав,
То, что не спел тебе, не написал.
Не рассказал, усмешкой скрыв смущенье,
О том, что в сердце просится на свет.
Не защитил от солнца плотной тенью,
Дав с бесполезной мудростью совет.
Как мы боимся искренних движений,
Толчков во внутрь, мороси для глаз,
Шептаний в ухо, зыбких положений,
Всего, что делает, смешными гордых нас.
И мы себя невольно сочиняем
Из междометий выдуманных мук,
И жирной серой тушью оттеняем
Чужих предательств безысходный круг.
И вырастают иглы из щетины
Небритых скул с обтяжкой на разрыв.
Ты - цель диверсий, цель подрыва мины,
Почасовой, как нянечка, халиф.
Но ты не дашься даже тем трофеем,
Ты суверенен, как в степи койот.
Вы подождите, я щетину сбрею,
А дальше всё - хоть медленно - пойдёт.
Да всё ль так плохо? Есть ещё веселье –
Что получил бесплатно от творца.
Его б ещё да в кошелёк везенья:
И можно жить койотом. До конца.
Порылся я в своём уму
И вынужден не согласиться.
Чтоб на бумагу попроситься,
Бывает стих придёт к нему,
И карты слов протасовав,
Я, ко кресту прижавши сдачу,
Бросаю черву на удачу,
На твердь зелёного стола.
..........................
Они летят рубашкой книзу
на стол, вжигая в грудь азарт.
И, заказав в азарте мизер,
Я взяток получаю залп.
Партнёры ласково смеются,
Разумен такт их, но суров.
И вновь семейки карт сдаются,
И начинает день сурок.
Уже заложен мыслей ворох.
Ещё в кармане совесть есть.
Её возьмут ли? Куш недорог.
Таких заёмщиков не счесть.
Вон глянь: в ломбардное окошко
По пять личин, вороний грай.
«Ну, дядь, ну дай деньжат немножко,
Под эту совесть, дядь, ну дай!»
Хитёр оценщик и прижимист,
Да и товар – не высший сорт,
С душком, костляв, заветрен, жилист,
Такой и кошка не сожрёт.
Но пять копеек он со вздохом
Бросает на подносик им.
И воет вновь толпа у окон,
«Вот совесть свежая, возьми!»
............................
С чего я начал...Миссис Эм,
А кто такая, что сказала,
Да, надо б заглянуть в начало.
Склероз. Замучил, гад, совсем!
* Композиция "Когда мне исполнится 64 года" из альбома The Beatles «Sergeant Pepper’s lonely Hearts Club Band», в исполнении Пола Мак Картни.
Ох, те думы и страшны
Думы депутатские:
«Мы живём внутри страны
Словно в оккупации!
Что не захватил Гудзон
По дешёвке продали»
- Так вещает, братцы, он -
Депутат наш Фёдоров.
Угнетают, спасу нет
Нас отродья Морганов.
Тырят всё: и газ, и нефть
И детей на органы.
Так и слышишь грозный крик
Внуков Гарри Трумэна:
«Милк, егс гив ми, рашн пиг,
И впридачу вумэна!»
А теперь заткните хор,
«Тихо, все внимание!
Кто же главный компрадор
И агент влияния?!»
…Подсудимый Горбачёв…
Ставропольский вроде он,
Пусть он скажет нам почём
Продавал он родину!
Был он знатный комбайнёр
Орден, парень с гонором,
А его к стене припёр
Цэрэушник с долларом.
Там, в родительском дому
Вербовали Мишу-то,
Клали доллары ему
На рушник на вышитый.
Молодой был коммунист
С головой не лысою.
Чист душой, анкетой чист,
Но с женой Раисою…
Он по шествиям ходил
С флагом бурки стаптывал.
Пару тыщ ему поди
Притащили в Ставрополь!
А жене его отрез,
Шляпку, туфли синие…
Провели через Конгресс
Типа «помощь Сирии».
А потом вошли во вкус
Двинули в верха его,
Развалил он наш Союз
Вместе с Назарбаевым!
…Вот ещё один - Борис…
Всех пустил он по миру.
Ты, давай, Борис, колись!
Ой, да ведь уж помер он!
Всё равно был резидент,
Слал шифровки тайные
Этот первый президент
В США через Италию!
А теперь…, а что теперь:
Ясно – оккупация!
Но теперь пойди проверь
Кто сидит там с рацией.
Каждый вроде патриот
Каждый служит родине,
Правда, вот семья живёт
Почему-то в Лондоне
Покоряет Кенсингтон,
«Хэрродс» оккупирует,
И никто не скажет: «Вон
В свою Рашу милую!»
…Ну, а может быть Чубайс?
Чувствую, всё ближе я…
…Джинсы, задница, «Ливайс»…
И наклейка рыжая!
Всё, готовлю аусвайс
Вумэна энд почку я:
«Дядя Толенька, Чубайс
Можно хоть на ночку я
Съезжу с бабой и детьми
Фёдоровым пуганый
В этот Лондон, чёрт возьми
Как бы типа угнанный!»
…Темза там река течёт…
…Королева старая….
…Лучше б за казённый счёт,
А на Темзе – Тауэр…
…Побродить по Риджент-стрит,
В пабах пиво пенное…
Толя, мать твою едрит!!!
Все хотят быть пленными!!!
…В голове моей компот
Пленники, изменники…
Да, такие в Думе вот
Бродят шизофреники!
Ой, свекровь, свекровь, не учи меня,
Надоела мне, мам, ик, ваша ….гугня!
Я сама с усам, мужа выбрала…
Или он меня, гад, в общем, выдра вы!
Вы когда его, сына стряпали,
Думали с отцом, эх: это надо ли?
Думали ль: кому он достанется,
Страхолюдине, ох, аль красавице.
Вот вхожу, сидит, нос отворотив,
Где же был тогда, эй, свёкр, презерватив?
Чаша ведь в дому почти полная,
Что же, ёбть, ему надо подлому?
Ах, опять в футбол проиграл «Спартак»?
Всё ему не то, блин, всё ему не так.
Ох, и отомщу ему ночью я
Или напущу уй, лучше тёщу я
Прибегу домой я к родителям
Расскажу я им, у-у-у, слёзы вытерев:
«Он, козёл со мной как с прислугою,
А ещё сказал, ой, что я пукаю!»
У меня маман, дама хваткая,
Ведь не зря была, да, депутаткою.
Ей его в дерьме извалять – фигня,
Будет знать свекровь, ух, как учить меня!
Не ищи жену себе кроткую,
Главное: была б, ы-ы-ы-, ох, сироткою!
Год получился «под банкет»,
Ну вот ему и обломилось.
И «тем» неплохо, спору нет
Подать к столу молвы монаршью милость.
Как ладно! Тощий Дед Мороз
В змеёнке галстука бордовой
Подарок, походя, занёс
Отысканный в углах избы своей ледовой.
Все платят: тощею мошной,
Мошной тугой, душой навынос.
А результат – в балансе ноль,
Но это – фарт, всего скорее – минус…
Не зарекайся от сумы,
Суда тупого лицедейства,
Но темень озарит зимы
Короткая как день улыбка серозубая сидельца.
И с мальчишеским подвизгом:
Визбор, Окуджава.
Кто? Не помню, снова Визбор,
Тьма вокруг лежала.
И костёр опалом тлеет,
И тушёнки запах,
А восток уже светлеет,
И светлеет запад.
И всего так будет много!
Кроме смерти. В жизни.
Нам бы не прогневать Бога,
Только как, скажите?
Ну, уходи! Дай воды разнотравью!
(Звонких призывов невольная фальшь)
Ведь в ноябре не хотели мы разве,
Чтоб ты накрыл нам постылый асфальт?
Не холоди ветер тёплый весенний,
Уж не тебе с ним шальным воевать!
Скоро он будет стакатто капели,
С острых сосулек на землю сдувать.
Вызовет слёзы и тут же осушит,
А соловьи о любви раззвонят,
В лес, нам бы в лес! Эту песню послушать,
Комнатный вязкий уют свой кляня.
Ну её заумь осенних софизмов!
Мудрость одна: «День прошёл – хорошо,
Жизнь полюби и не будь злее жизни!»
…Ты посмотри-ка, а снег-то сошёл…
Гляди, прочла одна скопленье этих знаков,
Заморен червь внутри нехитрым бутербродом,
Как вреден хлеб с прослойкой! Боже, но как лАком,
К тому ж со скидкой почему-то зряшной продан.
Зачем, мадам, вы написали, что я – Гений,
От Хармса – юмор, что-то там – от Мандельштама.
Нет, что вы, милая, я - коврик в их передней,
Ну вы меня до красных щёк смутили прямо...
Да будет вам «Высоцкий»! Правда вот – местами.
И две рубашки, есть фасона «Евтушенко»,
Расшиты ромбами, цветами, огурцами,
И кепка розовая с зеленью. Зачем-то.
Чего ж хорошего, ма шер, в таком коктейле?
Кадык от Бернса, ну, а задница – от Блока,
Да от Волошина, что плавал в Коктебеле,
Волосья пышные (и домик бы неплохо).
И вот зачем же Мережковский вами тронут?
Я не читал его, и вряд ли прочитаю,
Но возраженья, как топор, в елее тонут,
И дёгтя ложки в бочках мёда тают, тают...
***
А я бы, грешный, был покоен, даже счастлив,
Сказал бы мне хоть кто: «Лука, а ведь ты - Мастер»,
Не тот, в домишке на Арбате с Маргаритой,
А заводской. С седой, дурною, кепкой крытой,
Башкою старою, что бабаку твою бесит,
Да шеей жёсткой, где сидят все, ножки свесив.
Сдираю стружку, штангенциркуль раздвигаю,
Начальство матом за глаза себе ругаю.
Но, если надо что-нибудь для них Такое,
Ко мне идут гурьбой, трудягу беспокоя.
И просят жалестно: «Такое дело, Палыч,
Заказ на экспорт. Проворонили. Так за ночь
бы надо выточить с десяток-то деталей,
Да мы директору уже наобещали...
А никому ведь это дело не доверишь,
Козлов навалом, мастеров вот нет, поверишь.
Давай, родной, поднапрягись чуток, но сделай,
Ведь ты один такой, старик, на свете белом».
И врут паскуды, но, приятно врут как всё же!
А руки, руки…как болят, они, о Боже...
И ты берёшь со вздохом штангель и очёчки,
Звонишь по «Нокии» жене и старшей дочке,
На ругань их ты посылаешь в зад обеих,
Хоть жалко баб, ведь не со зла они. Жалеют.
Инфаркт в девятом, язвы две и глаукома.
Сидел бы ты, старик -как умные все - дома.
На целый день в "Дубки". Скамья. Никто не гонит.
Застылый пруд, мамаши. Книжка в телефоне.
А тут торчи - весь день и ночь - в машинном масле
И уговаривай себя, что "типа счастлив"....
Станок визжит, и из окна чего-то дует.
А ты поесть забыл купить, вот старый дурень!
Ветер колышет подолы гардин,
Море подкрашено кистью рассвета.
Рамы резные некрупных картин,
Блеет коза беспокойная где-то.
Хрупкий, как кукла, французо-поляк,
«Утром не кашлял? Поменьше? Вот славно!»
Ты на минутку ко мне здесь приляг,
Как ты напомнил мне, Фред, Дюдевана...
***
- Почему, Фред? Ведь всегда было Le petit Chopin. Chopinetto?
- Так почему-то забавнее. Я как-то в Париже, не помню где, встретила одного плантатора из Америки, такой интересный тип, и он звал князя Фридриха Гогенлоэ «Фредом».
Смешно, не правда ли?
- Может быть, если бы я сам присутствовал при этом...Аврора, ну ты же знаешь...
***
Всё, я замолкла, и ты замолчал,
Просто в окно мы посмотрим на море,
Ты ту мазурку уже дописал,
Как, как какую? Ну ту - в до-миноре!
Ах ты, лентяй! «Вдохновения нет!»
В угол пойдёшь, не получишь десерта.
Я понимаю, ноктюрн, полонез -
Это кусочки любимого сердца.
О, эти пальцы, как их описать?
Адская смесь каучука и стали.
Так хорошо только на небесах...
Маленький мой покоритель роялей.
Надо вставать, там скребётся Мари,
Завтрак готов, и одеться бы надо,
Фред, подойди-ка сюда, посмотри!
Облако птиц вылетает из сада!
Что их спугнуло, быть может, лиса?
Утром? Бывает, хотя это странно...
Ну одевайся, нам надо писать:
Фреду – мазурки, Авроре – романы.
Там девки в норковых жакетах
Сдают на вахте пропуска.
Трепался кто-то, что ракеты
В нём проектируют. Пускай!
Ох, вид же у меня и ладен!
Татуировка на щеке.
Айфон в куртяшке, в джинсах складень,
И сумка «Барбери» в руке.
А ножик куплен мной в «Ашане»,
И из Иванова Хозе,
Свою товарку им подраню,
И вот с Хозе я в КПЗ.
Мне соблазнить Хозе – два пальца,
Хоть полицай, а всё ж мужик.
Ты, брат Хозе, на грудь не пялься,
Смотри какой! Ткачих привык
ты соблазнять со сладкой миной,
А я из питерских цыган,
Вот позвоню я Эскамильо,
Эх, кто бы мне мобильный дал!
Любовь свободна, мир чарует,
Законов всех она сильней.
Ой, девки, сердце моё чует,
Пришьют, шакалы, дело мне!
Хозе, ты ножик убери-ка,
Какой ни есть, а всё вещдок
А хошь убей, вон грудь открыта,
Эй, девки, есть мобила в долг?
Я кликнул серой мышечкой
По принтеру иконскому,
И вот листочек вышедши
Из принтера каннонского.
Ну, а на нём портретики
Мужчин, по бабе родственных,
Ну как же, что вы?! Эти-то
Потырили?! О, Господи!
Присматриваюсь к ряшкам я.
Духовность в них, томление…
Как? Неужели тяжкие
Свершили преступления?
Ох, извиняюсь, сказано
Как? «Ряшки»? Что вы? «Лица» же!
Ведь как никак все связаны
С культурною столицею.
Скорей бы хоть амнистию
Им объявили с зятем-то.
Ну, что? Ну дачу выстроил,
Так дача та – солдатам-то!
Ведь как, ребята, здорово,
Когда министр мебельный
Берёт пример с Суворова
И селит в фешенебельный
Отель солдат молоденьких,
Что в части кашу лопали,
И кормит их голодненьких
Ухою с эскалопами.
А вы всё о халатности,
Всё экспертизы, ордеры…
Уж срок прошёл-то давности,
Пора бы что ли к ордену?
Их голос был, как голос Бога
Для кед, ковбоек, шаровар,
И растворялся мир убогий,
И каждый Душу доставал.
И чистил пыль, чихая звонко,
Стирал, стирая пот со лба,
И, душу отложив в сторонку,
Спешил выдавливать раба.
Но раб сидел глубоко, цепко,
Глодая сахарную кость,
Позвякивая ржавой цепью,
Привычной, как для тёщи злость.
И много лет прошло и вроде
Он вылез, как на помазок
из тюбика тот крем выходит,
Что станет снежным настом щёк
во время бритвенных занятий,
Но… вдруг раздумал ты бритьё,
А крем не возвратишь обратно,
Вот раб - пожалуйста, в неё,
Во внутрь твою, и там привычно,
Усевшись с видом на экран,
Вбирает гром патриотичный,
И прочий гром твой тихий раб.
Чтоб громом этим оглушённый,
Любя до исступленья власть,
Орать: «Мы за!», «Доколе!», «Что мы
должны терпеть вот эту мразь?»
Предателей сладкоголосых,
Умней Спасителя Иуд?
С такими – разговор короткий,
Заткнуть, замкнуть, и марш - под суд!
…А Бэлла, как всегда прекрасна,
И Женя морщит острый нос.
Но тренькает Булат напрасно,
Не слышен Бах во время гроз.
Их тень осталась привиденьем
В пространстве кухонь, площадей,
Но нет у привидений тени,
А есть рабы внутри людей…
Это - только камуфляж
Для известных миссий:
«Дескать, ты на пляж приляжь
Среди поп и сисей.
Выясни, прильнув к песку,
Наблюдая сиси,
Смогут взять за день Москву
Спецвойска Тбилиси?
А оттуда в Медельин
Только сразу, мухой!
В Медельине - кокаин,
Ты его не нюхай!
Укради пакетик там
Будто на анализ
Не получится – банан,
Либо ананасик.
Ну, а дальше - в Вашингтон,
Раздобудь нам тама...
График – очень важен он –
Месячных Обамы.
Той, которая – Мишель,
Ты не перепутай…
А не то, мой друг, взашей,
С этим у нас – круто!
Ну, а после - курс на Кремль,
Я не обещаю,
Но, быть может, кое с кем
Выпьешь чашку чаю…»
..........................
Губернатор Муравьёв
В думах о народе
В Ницце домик приобрёл
И на тестя…вроде…
Тесть - известный бизнесмен,
Чистый, к Богу близкий,
В СССР имел безмен,
Торговал редиской.
Он недоедал, копил,
Редко мылся в бане,
А потом себе купил
Комбинат в Рязани.
Восемь классов у него,
«Пять?», Нет, точно – восемь…
Ладно, в случае чего,
Мы у «Форбса» спросим.
Он – известный патриот,
Спонсор он ОМОНа,
Часто средства он даёт:
Подновлять иконы.
Губернатор Муравьёв
Очень тестя любит
И во время интервьёв
Прямо так и рубит:
«Тесть – мужик большой души,
Он – народ, он с нами!
Для таких, как он... пиши!
Мы не спим ночами.
Для таких простых людей…
Нас не встретишь в спальне,
Он не то, что прохиндей…
Как его? Навальный!
Ну а в Ницце что? Сарай!
Метров всего двести.
Да и жизнь там, брат, не рай,
Ты спроси у тестя.
Там воруют, морды бьют
У людей культурных.
Вот тебе, брат, и уют
На брегах Лазурных!»
...Ох, ты, дедушка Крылов!
Что сказать, не знаю,
Вот сижу себе, как лох
И тебя читаю:
….Волкодыров – президент,
А сенатор – Моськин,
Тот квартиры – «На! В презент!»,
Тот застрелен, Бог с ним….
Вот сидишь - из камня ты -
Там, на Малой Бронной.
А вокруг: Москва, цветы,
И народец сонный…
Вас на "ты"? Ох, извините!
Близорука я слегка.
Вы ведь под кустом сидите,
Приняла вас за хорька!
Я вверху, вокруг дубрава,
Исполняю вокализ.
Вдруг я слышу крики "Браво!",
"Браво, бис!", а это - ли-и-и-с...
Вот козлы есть: "Мы, вороны
Вовсе не умеем петь!"
Голос будто из картона,
По ушам гулял медведь!
Дураки, они бы рады
Злобу мрачную излить!
Вот спою им «Травиату»
Будут знать, как нас травить.
И ваще, я, блин, милашка,
А не старая карга.
У меня, положим, ляжка
Явно толще, чем нога.
Сказанула «Ляжка», дурр-р-р-ра,
С вами тут сойдёшь с ума!
Нет, конечно, я не кура,
Но упитана весьма.
Вот тут тетерев недавно
- Он сантехник-вокалист -
Телефончик свой он дал мне:
"Вызывайте." Во, как лис!
И не просто, со значеньем…,
Но ведь гамбургский есть счёт.
Занимались мы лишь пеньем,
Но не больше... Вот урод!
Ой, я что-то задремала,
Как-то ветрено в лесу...
Вы не съели? Сыру мало?
Так ещё вам принесу.
Хвост у вас, ну прямо пламень!
Ну, а под хвостом... что там?
Я шучу, вы – скромный парень,
Покраснел! Каков ботан!
Я спускаюсь. Вы встречайте.
Вот вам мой воздушный «кисс»!
Мы споём, станцуем...Знайте:
Буду вашей, милый лис!
...Так и не услышал пенья
Молодой и страстный лис.
Там остались клюв и перья,
Их любовник не разгрыз.
Он лежит и размышляет -
Вроде сыт, иль не совсем:
«Вот ведь в жизни как бывает -
Не спою, так хоть поем…
Всё еда: пичужки, сойки...
Глянь, а солнце-то к весне...
Ну его, тот сыр с помойки,
А ворона – повкусней!»
Труден жанр, ребята, басни
Без морали, там едва ль...
Стоп, стоп, стоп, ребят, сейчас мы,
Вам представим и мораль!
Про ворону и про лиса
Я когда тут сочинял,
Всё Гузееву Ларису
Почему-то вспоминал...
Под ним, на ёлочном суку,
Не ведая стыда и страха,
Поёт без «Ку-ка-ре» «Ку-ку»
Кукушка-мышь, "Ну ладно! Птаха!".
Гудит над лесом дружный ор
И с каждым часом всё сильнее
Комплиментарный этот хор,
"Дуэт?" Вам, критикам виднее.
Ты, кочет, как сюда залез?
И видом прямо "фу ты, ну ты"..
Тут никакой какой, а лес
"Наоборот?" Ну вы зануды!
Ты жёсток, только на бульон
для нас, лисица же на славу…
Тобой поужинает он
"Она?", нарочно не исправлю.
Поют взаимный дифирамб
Особы птичьего отряда
"Ах, класса?", На-до-е-ли! Рад
Петух, да и кукушка рада.
Вот подкузьмил меня Крылов,
Обжора старый, осторожный,
Петух, кукушка, живо в гроб!
"Видал в гробу?" Ну сколько можно?!
Ну вас в компот, в очко, в мешок!
Сижу и горести смакую,
Где ты, тактичный петушок?
Спой мне, а я уж покукую… .
Да... выше всех окрест Бештау оголовок,
Со снежной полосой на каменном боку.
Старик влезает в лифт, напорист и неловок,
Держа в руке, как меч, блестящую клюку.
Опёрся, в аккурат, старик на чью-то ногу,
И вскриком изошла мизинца злая боль.
С вершины Машука видать совсем немного,
Кубарики домов и ближних сосен строй.
Собрав морщинок рой в ненужное кокетство,
На танцах обновляют дамы свой декор.
Колышутся комки поверх больного сердца,
И крестик на комках, и сладкий дух духов.
Концерт. Хмельные танго струнного квартета,
У женщины-скрипачки платье лижет пол.
Чего-то кто-то жжёт, там… в километре где-то.
Закормленных приблуд гуляет грустный полк:
В простонародье пёсьем – пегая борзая
Выкусывает блох, усевшись на крыльце.
Откуда здесь она - актриса отставная
С вуалью на белёном сморщенном лице?
Как белки тут крупнЫ! Вот некая загадка
Их только соснам стройным ведомых диет!
Сиреневый хиджаб и складчатый, и гладкий…
Она из Кабарды? Округлый силуэт
Её виолончельных бёдер в одеянье,
А в номере сосед – сухумский армянин
любовнице звонит. На пёстром одеяле
Лежит подарок ей, завёрнут, не один
Он там лежит: штаны, бейсболка, ножик, паспорт.
По комнате шуршит прибоем мрачным «Крым».
И Крыму в унисон соседский хлюпкий насморк,
Гортанной речи спутник, как он матом крыл
каких-то подлецов-врагов своих. Бештау
Опять не виден он, лишь только голый лес,
Где шарфик, чёрт возьми! Вот вновь похолодало.
А ты что думал, брат? Зима - зима и здесь….
А в лике том есть бублик-рот
- там, где-то в нижней трети-
И через бублик тот народ
Орёт, словами метя,
Тех, кто иль вовсе не кричит,
Либо кричит другое,
Сопит, сторонится, молчит,
Ну, в общем, всех изгоев,
Которые есть - «не народ»,
А так… говно народа,
Или народ наоборот,
Семейные уроды.
Но никуда от них в семье,
Где семеро по лавкам.
И ладно бы «ни бэ, ни мэ»
А то, чуть, что – и тявкать!
Не тявкать надо, ликовать,
Брызжа вокруг слюнями,
А то ведь тех перековать,
Мы можем, кто не с нами.
«Тут шибко и не покричишь,
Коль лик твой перекован».
«Ну вот опять бубнишь, гундишь
Тащи скорее молот!
Ты клещи, фартук не забудь
И для закалки воду.
Да мы не сразу, по чуть-чуть…
Чтоб ближе был к народу.
Ну всё! На лик свой посмотри,
Ты встань поближе к свету.
И зубы с пола подбери,
Уборщиков тут нету!»
Звонок на службу, дрожь мобилы,
Я скользкий «портсигар» беру
Ну так и есть, ребёнок милый,
Звонит папаньке поутру.
«Привет, ты как?», «А я не очень,
Я что, папуль, звоню тебе:
Сегодня Зина что-то ночью
Вставала часто, и ЧП!»
«Где?» «В детсаду! У них проверка,
Ну там комиссия РОНО,
Щас не РОНО? Ну ладно, Верка…
Пусть не РОНО, не всё ль равно!»
«Так что за Верка?» «Воспиталка,
Ну Зинина, она меня
Просила: «Если вам не жалко,
Пусть дед ваш, только за полдня
Нам сочинит стишки-кричалки,
Штук пять, а лучше всё же шесть.
Нет, повторяю, коль не жалко,
На тему «Спорт», чтоб можно петь.
Нет, музыку ему не надо
Мы не разучим, ВРЕМЯ нет,
Ну там в РОНО такие гады…
Вы ж говорили: дед – поэт!
Па, что могла я с ней поделать?
Такая сволочь, лимита.
Всё вымогает, стерва, денег
И грубиянка ещё та!»
«Ну ладно, Кать, я понял, по-о-онял
Скажи им, что я напишу.
Звони мне на мобильный номер
Ну, а сейчас, прости, спешу.»
Бросай работу минипушкин
Труба зовёт, гип-гип ура!
Готовь ватрушки из лягушки
И фуагра из топора…
ДЕТСКИЕ КРИЧАЛКИ
Про спорт
Чтобы быть всегда в порядке
Мы начнем свой день с зарядки!
Мы на «ты» со спортом будем
Нам примером станет Путин!
Бегай быстрее, свободней дыши
В этот год спорта на старт, малыши!
Нам болезни не страшны
Коль со спортом мы дружны!
Хочешь на олимпиаду,
Там награды заслужить?
Начинай тогда с детсада
С физкультурою дружить!
Про 1812 год
Двести лет назад французы
Победить хотели Русь,
Но сказал войскам Кутузов
Я французов не боюсь!
Должен встать на бой великий
Каждый русский человек
Зададим французам жару
Чтобы помнили вовек
Все «Отечественной» звали
Эту давнюю войну
Встал горой народ российский
Защитил свою страну.
Храбры были предки наши
Бились ловко, с огоньком
Видно ели много каши
Запивали молоком!
Были славные сраженья
Пушки, ядра, сабель звон.
Победили мы французов
И бежал Наполеон!
Будут нам, друзья, примером
Эти славные дела.
Беды все преодолеем
Лишь бы Родина жила!
К юбилею детского сада
А у нас сегодня праздник
Каждый весел, каждый рад!
С днем рожденья поздравляем
Наш любимый детский сад!
Здесь уютно словно дома
Здесь нам некогда скучать
И давайте поскорее
Юбилей наш отмечать!
Всем «Спасибо» дружно скажет
За заботу детвора
Мы здоровья вам желаем
Саду нашему «Урра»!
На тему патриотического воспитания
Наша Родина Россия
Корни вглубь веков растут
Это разум, это сила
Вдохновенье, мир и труд
Будем помнить нашу славу
Русь священную хранить
Будем укреплять державу
И родных своих любить
Сделаем Россию краше
Будет в ней грустить нельзя,
А теперь мы песню нашу
Пропоем для вас друзья!
Космос
Раз, два, три, четыре, пять
Мы на Марс хотим слетать
Пять, четыре, три, два, раз
На Луну отправьте нас
Только тех, кто любит труд
Космос покорять возьмут
А лентяй и неумеха
Не добьются здесь успеха
С нами в космос на ракете
Тот, ребята полетит
Кто имеет нрав веселый
И хороший аппетит
Капризулям и неряхам,
Жадинам и драчунам
Нету места в звездолетах
Не подлизывайтесь к нам!
Скучным, хмурым и сердитым
Надо исправляться
Посмотрите как Гагарин
Улыбался, братцы!
Над нами звезды ясные
Зажгутся в вышине
Давайте флаг российский наш
Поднимем на Луне!
Но чтоб сбылись крылатые
И смелые мечты
Учиться должен вдумчиво,
Быть гражданином ты!
К Масленице, во время которой воспитатели будут кормить
желающих блинами, почему-то переодевшись пиратами?!
От души всех поздравляем
И сердечно приглашаем:
Все заботы, мамы, бросьте,
И с детьми к пиратам в гости.
С вами будет Сильвер Джон
Зиму провожает он
И блинами с чаем
Мы друзей встречаем.
Не жалей, пират, начинки
И сметаны не жалей
Чтобы ноги не замерзли
Чаю сладкого налей.
Ешьте блинчики, ребята
Их у нас запас большой
Угощают вас пираты
С чистым сердцем и душой!
Мы на острове сокровищ
По блинам соскучились
А сюда бы не попали
До сих пор бы мучались!
До свидания, зима
До свиданья, холод
Утоляем жажду чаем
А блинами голод!
Здравствуй, лапушка весна
Мы тебя заждались
Ты попробуй-ка блинков
У нас еще остались
Как у наших, у ребят
Аппетит что надо
Все блины они съедят
А пираты рады!
И назвала себя (по-русски)
«Интеллигенцией» она,
Забыв, что все мы, - как ни грустно –
Производители говна.
Но был один пророк с бородкой,
- Он всё предвидел, будто знал -
Назвал её: «говном народа»,
Что ль сократить? Пускай… «говнар»
Он ворчунов заумных выслал,
Заткнув их в тесноту кают,
В асфальт берлинских улиц чистых,
В парижский хладный неуют.
…Зимой похуже, лучше летом,
Собрать бы су, хоть на бриошь.
Нужда - не тётушка с котлетой,
И где ж ту тётушку найдёшь…
Перемоглось смурное племя
Говнаров, да ещё и как!
Взошло гнилой крапивой семя,
И по-вороньи снова «Карррк».
Турбуют и мутят говнары,
Народ доверчивый, простой,
Забыв, что тёплы ещё нары,
И пароход стоит пустой.
Команда красит дымоходы
И подновляет леера.
Свобода лучше несвободы!
Но лучше…завтра и вчера.
А ныне должен быть по-ря-док,
Колонн не больше четырёх.
Молчи, говнар порядка ради,
Иль повторяй, что вождь изрёк.
«Народ, с народом, для народа»
Звенит литаврой бодрый клич.
Народу – песнь, народу – оду,
Народу – хлеб, народу – кич.
А вот «ля-ля» ему не надо,
С чужого голоса «шу-шу».
Про то, как здесь теснят говнаров
И про хранилища для шуб.
От этих ваших измышлений
В душе раздрай, в башке – обвал.
Да, правильно Владимир Ленин
Вас гнилодуших обозвал.
Давай, говнар, места бронируй!
Проветрен трюм и гальюны,
Ступай на борт (пока что с миром)
Нам здесь говнары не нужны.
Северо-запад Московской области, ноябрь 2013
...Так, ребята, мы все на разъезд «Дубосеково».
Немцы кто? Нам шинелей не хватит, и выставить некого.
Холодрыга, туман, да и две электрички отменены.
Да, похоже не сможем начать мы сраженье ко времени.
Кто "панфиловцы?" Ну-ка ко мне! Занимайте позицию.
Холостые раздали? Из Истры позвали полицию?
Телевидение где? Вон у дерева! Ждать, блин, устали мы,
Ну «За Родину!» - дружно - «Ура!», и конечно «За Сталина!»
Юго-восток Украины, июнь 2014
Пахнет гарью и трупами, смазкой ружейною,
Изрыгает огонь серо-бурый вулканное жерло.
Серое, в небе зависнув, на землю уляжется пудрою,
Бинт пропитав, расплывается влажное бурое.
- Приподымись. Знамя наше над городом. Здорово?
Ты потерпи, говорят уже вызвали скорую.
- Больно-то как, не спасает укол промедоловый.
Дай-ка попить, у тебя что? Опять с кока-колою...
Мне бы водички простой. Ну чего, скоро скорая?
Тут не Москва же с её проклятЫми заторами.
- Ты из Москвы, что ль? Москаль, а по-нашему гэкаешь.
- Тише ори, ты совсем что ль, му...к, не кумекаешь?
Может мне броник-то снять, употел, вроде тихо тут,
Ё..., где же скорая? Часики тикают, тикают.
Поднакрути мне на бинт, вон уже снова капает.
Как там? «Не лги, не убий» Что за глупая заповедь?
- Ты что забредил? Вон глянь, я звоню им на станцию.
Трубку никто не берёт как назло, вот засранцы-то!
- Не...не забредил. Нога затекла, пить так хочется,
Знаю, нельзя мне, а где ж там, и что там грохочет-то?
- Тихо! Ты чо? Так бывает от боли. Давление.
Эй, ты не спи! Вон гляди, повели. Точно – пленные.
Два офицера. Уроды, я им не завидую.
Повоевали козлы за Украйну, за рiдную
Эй, не молчи! Захрипел. Сбегать что ль за ребятами?
Ладно, браток, полежи здесь да в небо посматривай.
А для Бога нет ни войнующих, ни войнуемых,
Бога тихий покой никогда не взволнуем мы.
Как поймёт, что со злобою нашей не справится.
С неба прыснет дождём да на звёзды спокойно уставится.
"Нон! Рьен де рьен!"
…Я в спальне – к ночи полуголый -
Что будет сниться мне? Начхать,
И вдруг со стенки «Дети, голос»
И эта девочка в очках…
К чему я случаем заброшен
В мир этот склочный, чан страстей?
Я ж про политику всё больше,
А не про пение детей.
…Родители перед инфарктом,
В футболке ласковый фигляр,
Все грезят бешено о фарте,
И всуе Господа молят
о кладе милости грошовой,
Отринув данный Им же стыд,
«Ну дай чуть-чуть удачи, чтобы
Дитя не плакало навзрыд!»
Но суету мой слух всю вымел,
Сор шибутной банкнот, карьер,
И мир как будто разом вымер,
Лишь только громом: «Рьен, де рьен!»
Под этот гром ночной обвальный,
И не захочешь, воспаришь,
О, плен страшилы гениальной,
Которой домом был Париж!
Но девочка в очках не знала
Любви и зелья всех сортов,
И где ж, и как она поймала
Божественный вот этот рёв?
"Довлеет серость поколений,
Россию ждёт ментальный крах!"
Да будет жить она под пенье
Девчонки худенькой в очках!
И с первым звуком песни древней
пижон, пузатый прохиндей,
Простушка в стиле «под деревню»
Вмиг повернулись чохом к ней.
...А правил я так и не понял
Из их смешливых, бойких фраз.
Но только слёзы на ладони
Я ощутил…из чьих же глаз?
Независимая старость,
Восполнимая усталость,
Сытость без отяжеленья, без озжожного огня.
Ироническая шалость,
Но с душком известным. Малость,
Чтоб следишек не осталось,
Тех, что любит сатана.
Все мы будем на погосте -
Надоедливые гости,
Что явились подъедаться за хозяйский скудный счёт.
Предков умности охвостья,
Превзошедшие их в росте,
Весе, шумности и злости...
В том, что так лелеет чёрт.
Но сейчас мы пьём сухое,
Мало что нас беспокоит.
Ниже края этикетки уровня ползёт овал.
Может море пред тобою,
Может номера обои...
Ты, ведь, парень, в Мариборе?
Значит там не море. Горы.
Господи, а час который?
Нам футбол смотреть, бывай!
Хоть тонну нитроглицерина
Ты положи под свой язык,
Той боли не унять! Отринуть
булатов подгитарный крик.
Крик-шёпот, крик героев гордых,
Нелюбых жён бессильный крик
Младенцев крик, вдохнувших воздух,
И женщин крик, родивших их.
Он был солдатом мешковатым,
В шинельке волглой в подпояс,
Он просто был для нас Булатом,
Он всех любил непутных нас.
Шальных детей страны России,
Шальных детей страны Земли,
Рождающихся в белой слизи,
И умирающих в пыли.
…Лишь раз на Новоалексеевской
Его я видел…школьный зал,
И я не помню, что же пел он,
И что он нам тогда сказал.
Да и не надо! Пусть он будет
Таким, как я его создал
внутри себя: отрада буден,
Мне Богом данный щедрый дар.
Шельмую разных party отов
Или бичую, смысл один
под псевдонимом: «Гляньте, вот он,
Какой растленный господин!»
Сам: «Так люблю свою Россию,
Что вот чуть-чуть и враз: инфаркт!»
А вИллушку в марсельской сини
Он прикупил, и это – факт.
Вот только зря пишу сатиры
Ну кто читает их теперь?
Но план есть план, и ИХ секиры
Должны работать, ясен пень!
Карьеры, численность и званья…
Их-то никто не отменял
И это всё - прошу вниманья -
Чуть-чуть зависит от меня.
ПосОдют тут в Бутырский замок
Ну тот, который на Лесной,
И там сатрап, жестокий самый
В момент расправится со мной.
Жена мне будет, голубица
Таскать со слёзками из глаз.
Бигмаки, кока-колы, пиццы
И прочий вражеский припас.
А это вот не разрешают!!!
Всё брауншвейг, да брауншвейг!
Я что в Панкраце буду шамать?
Лишь кнедлики, как Йозеф Швейк?
Изжога от сырокопчённой
Мешает жечь мне и клеймить.
Ты, что ж, Обама, спонсор чёрный,
Не мог мне "докторской" купить?
Да, на Руси у либералов
Судьба – не фунт конфет «Рашен».
Вот потому нас, бедных, мало
А вскоре не найдёшь совсем.
Дела людей неведомого племени,
Какой-то лунной дальности земли,
Вожглись, как угли, в души странным семенем
И порослью лианною взошли.
Седой мужик с марксистской пылкой придурью:
Усы, ухмылка, внешностью – грузин,
Он мир весь этот забубенный выдумал,
И нас – приплод кошачий – погрузил
в него, кто выплыл, стал задумчивей,
Кто утонул, сам стал миры ваять.
С нерусской страстью «фэнтэзи» выдумывать
И нищему полковнику писать.
Покойся с миром сын страны Колумбии,
Не жухнет лавр, что вплёл ты в свой венок.
Ты был велик, таких уж вряд ли будет-то
Средь тех, кто тут остался одинок.
Страшна зараза эта «одиночество»,
Передаётся умственным путём.
Но от неё таблеток пить не хочется,
Напротив, мы болезнь запоем пьём.
Повільно тане пряний кардамон...
© Олена Осiнь Зелений чай
Из чашки неба льётся мне янтарный чай:
Желаний мятные шальные метеоры,
И чаепитий плутовские разговоры,
Как серебрянки искр родятся невзначай.
Мне б наслаждаться послевкусьем чабреца,
И пряным ощущеньем кардамона,
Как делали отцы во время оно,
Не ведая смертельного конца
той жизни чайной, русской, проживанья в долг,
Который копится в суме с такой прорехой,
Что ростовщик не может чай хлебнуть от смеха,
И часто думает: «А есть в взысканьи толк?»
И подбавляет, подбавляет им монет,
Даёт на чай, суёт в карман, как мзду лихую,
Они попьют чайку, потом ладком покурят
И вот опять покой, и долга вроде нет.
Но растворилась тень отцов, как сахарин,
Испортив вкус напитка и напитка запах,
Не возвратить той жизни выездов и залов
И не помогут в том ни мята, ни жасмин.
Зачем, зачем седой старик,
По струнам шаря шустрой пястью,
Людей собравшихся томит
И в сон ввергает их отчасти?
Зачем – зажат в сухую горсть-
Смычок снуёт виолончельный?
Ведь каждый здесь случайный гость
Унылой трапезы вечерней.
Колки подвёрнуты зачем?
К чему настройки гул утробный?
Не селит дух беднягу-чернь,
Среди среды высокопробной.
Тут, правда, есть ещё рояль…
Бык племенной консерваторий.
Играет втору он, а жаль,
Хоть посолировал бы что ли!
Как, чёрт, раздольна и звонка
Рояльных звуков гулких россыпь,
В ней отсвет конского зрачка,
Грозы июньской молний отсвет!
Ему б объять тут всё, но нет!
Лоснится бок его напрасно.
Ты, парень, аккомпанемент,
Виолончели девки страстной…
Сгибаясь, тихо семенят
К дверям входным, да так и лучше
Тут корм дают не в их коня,
Чего себя напрасно мучить?
Концерт окончен, все встают
Под резкий звон мобильных трелей,
Тут корм не их коня дают...
Как вязок звук виолончели!
Расчёт их верен и проверен
Любви клочок… и долг безмерен
В киоске чувств такая малость
Была нужна: тепло и жалость,
Понять, простить, чуть сладкой боли…
Да вы о чём? Я должен что ли?
Ведь пополам ломоть тот грешный
Делили в радости поспешной!
А долг-то - твой, текут проценты,
Как кровь кармином из плаценты
Не отработаешь, не спишешь…
Да ты уже почти не слышишь.
Гляди, а сердце вроде скачет?
Уже не дышит? Помер, значит.
Осень, ведь самое время ухода
пара с земли, светлых дней и листвы,
Ну, подождал бы немного...полгода,
Или…с довеском недель – до зимы.
Знаю, не ты расписал тот сценарий,
Чай, позатейливей был сценарист…
Жизни ковчег, не соструган он нами,
Мы лишь, как твари по паре внутри.
Зло и добро не дают в общей сумме
Ноль, пустоту, в мирозданье провал,
Ты всех любить, как себя, надоумил,
Только вот «как» промолчал, не сказал.
Да и зачем? Это не интересно,
Надо, конечно же, но не сейчас,
Вот поделить полномочия, кресла,
Право трактовки…Да! Это про нас.
Ну а тебе Рождества свежий ельник,
Пасхи съестного веселья фонтан,
Что ж ты вознёсся-то не понедельник?
Видно спешил обустроить всё там…
Да пусть они за крендель ихний маковый,
Забыв про травмы, потные сражаются,
И гимн поют с восторгом диким якобы.
ЗАТО РОССИЙСКИЕ ЗА ПЛЕЧИ НЕ КУСАЮТСЯ!
На кой нужны им эти все регалии?
Да всё в рекламах, сволочи, снимаются.
А без медалей-то их разве приглашали бы?
ЗАТО РОССИЙСКИЕ ЗА ПЛЕЧИ НЕ КУСАЮТСЯ!
Мы, слава Богу, все уже отмучились.
Нема дурных с футболом этим маяться.
У нас ведь отпуск, бабы, глянь, соскучились.
Они ведь знаешь, как подчас кусаются!
Шагай, мой друг, шагай
пошибче, время дорого!
…Да, я стихи слагал,
Борясь со словом-ворогом…
Искал, себе искал,
Клад, что в том слове кроется.
Нашедши, не вздыхал,
Что найденное колется.
Был весел и хитёр,
Изображая мужество,
Глаза свои не тёр,
Слёз добывая лужицу.
Любил, как мог, любил
Не бегал Божьей милости
Под корень не рубил:
Что выросло, то выросло…
Ругался и ругал
Без ненависти истовой.
И в руганном искал
Крупицы неба чистого.
А, если уж хвалил,
То без захлёба ражего.
Хвальбу свою делил,
И пыл внутри осаживал.
…Ну где же ты? Пора!
Помост сколочен наскоро
Как воздух сыр! Сыра
Колода коренастая.
Бросай последний взгляд
Народ уж в нетерпении.
Давай что ль «Тру-ля-ля!»
Полегче вроде с пением…
Я подумал: «Ну а я, что ль
Не смогу похоккувать?
Вот напильник – он не рашпиль,
Понежней…», давай ковать!
Наковальня, молот, клещи
Закалил, и на верстак.
Рашпиль, надфиль, шкурка...
Блещут хокку новые, вот так:
...........................
«Чайника «пых» невесомый,
Каряя темень внутри.
Крик «Заварил я!», кому?
Белое тело капусты
Режу японским ножом
Соли ли хватит, Бог весть
Ролл под зелёною шкуркой,
Часть расчленённой змеи
Молнией: «Где же скелет?»
Пальцев весёлая пляска,
Тайна рождения букв,
Курсора тонкий двутавр
Ветер сыграл злую шутку,
Платья изъян обнажив,
Я отвернулся… зачем?
Крики, весёлая ругань,
Но всё мрачней и мрачней…
Что я, сосед, там забыл?
Капель прозрачные бусы
Виснут на кромке окна
Прилипший дрожит лепесток.
Тьма, и до Утра так долго
Как ухитриться поспать?
Мозг равнодушен и зол…»
.........................
Нет, я где-то не японец,
Хоть и вежлив я, и тих.
Мне бы рифму «поезд-пояс»
Хоть на миг, да вставить в стих.
Ну их в тызло, танки, хокку,
Пушкин их, поди, не знал.
Ну, а с Пушкиным я в ногу,
Зря что ль в школе изучал!
Да, Симферополь – не «Симфи»,
Нет автострад и небоскрёбов.
Но нынче свадьба у семьи,
И ты на ней поди, попробуй:
поднять бокал за упокой,
Развод, скандалы и измены.
«Да ты, приятель кто такой?
Ребят, давай под зад коленом
его, а можно под бока,
Под белы ручки и – на выход,
Сам отвалил, ну что ж, пока!
Откуда только здесь он выплыл?
На всякий случай, вот что: мой,
приятель, запиши мобильный,
А то припёрся марамой,
И вякает тут! Червь могильный!
Пойдёшь свидетелем, что он
Тут клеветал и экстремистил,
Не шутка в деле, есть закон:
На "двушечку" и без амнистий.
Профессор! Бабочка, пиджак,
На локте замша, трубка в горсти.
Бородка…ну а сам – му…к,
Ты веселись, пришёл коль в гости.
На свадьбе надо песни петь,
- ну, если рот едой не занят, -
Плясать, смеяться и потеть,
А не морально хулиганить.
Тут можно даже поблевать,
- но не на пол, а в туалете -
Да хоть бы носом поклевать,
Но только не шипеть, как эти...
... как эти наши «мудрецы»,
Те, кто идей не наших рупор,
Но сала русского естцы,
На русском хлебе, с русским луком!
Нет, нам не надо крови их,
Мы просим только, чтоб построже,
И не пускали чтоб таких
К здоровой нашей молодёжи.
Ей возглавлять и надзирать,
Делить потоки и активы,
Ей органы формировать,
В России новой и счастливой!
И этим творческим делам
Должны учить их патриоты!
А вот таким профессорам
Есть ворота и повороты.
Поэтому со свадьбы – вон!
Да он как вроде без подарка?
Вспотел... где там у нас крюшон?
Окно открой, чего-то жарко…
Ни мелодии, ни смысла,
Только пальцы разминай.
«Что на ноты смотришь кисло?
Боже, что за шалопай!»
Форте, пьяно,
Таракан там, странно…
У Кюи, у Цезаря
Под забором хезала.
«Ручки на клавиатуру,
Ножку ставим на педаль…»
Эх, зачем проспорил сдуру
Шоколадную медаль!
Пьяно, форте,
Дуле бы по морде.
А Сергей Рахманинов
Выступал за «мани», ох…
Посмотрите: ниже это,
Тоже Черни, но в стихах.
Упражнения поэта
С редкими именем «Лука»
Диез, бекар,
Съел сухого, заикал.
У Шопена перхоти
Не было до смерти, ой!
..........................
Есть в России город Ливны
Там у здания ДК
Был подранен дед противный
Звали дедушку Лука
Ох ты, ах ты
Катера да яхты
В день рожденья Сталина
Зубы себе вставила
Выходя из туалета
Он, очкастый и седой,
Был сражён из пистолета
Лейтенантом Колядой.
Ах ты, ох ты
Свитера да кофты
Я на даче Блюхера
В саду розу нюхала
Коляда был полицейский,
И кричал ему Лука
«Ты, мужик, получше целься,
Я не двигаюсь пока!»
Ай ты, ой ты
Сапоги да польты
На портрет Булганина
Муха с утра гадила
Коляда стрелял со страху,
И, не стрельнув даже вверх,
Деду старому рубаху
Он испортил изувер
Ой ты, ай ты
Пиксели да байты
Зятю Кагановича
Я давала нонеча
По стволу его «макара»,
Сбросив гильзу, налегке
Пуля-дура поскакала
Делать дырочку в Луке
Уй ты, эн ты
Доллары да центы
На могилку Фурцевой
Возложу настурцию
Ни гастрита не осталось
Ни проблем прямой кишки,
Если пуля повстречалась
С нужным органом Луки
Ах ты, ух ты
Овощи да фрукты
У наркома Берии
Руки-ноги белые
Вот такая вот исторья
Приключилась (не со мной).
Кому смех, а кому горе
Хочешь лыбься, хочешь ной
Ай ты, уй ты
На крючок поплюй ты
Алексей да Моисей
Наловили карасей
Ох уж эти рифмы-черти!
Сколько с рифмами возни...
Знаете, "этюды Черни"
Помогают, чёрт возьми!!
Ой ты, эй ты
До краёв налей ты!
Макароны с требухой
Деньги есть – ходи бухой!"
В углу, у женского сортира,
Где свет не гасят по ночам,
Белел Парнас, бренчала лира,
Смешно, но это я бренчал.
Порой почёсывая попы,
Взгляд, с полусна чуть-чуть хмельной,
Бросали на меня растрёпы,
Кто пОзыв чувствовал ночной.
Презрев пикантность положенья,
Под клавиш цокающий звук,
Я заливал слезами жженье,
Терзая старый ноутбук.
То жженье внутреннего жара,
Который - лёд, который - смерч,
А тьма больничная лежала,
И может где-то, чья-то смерть
Вот в этот миг входила в тело
На хирургическом столе,
Но нет, но нет! Другая тема
Меня терзала…мысль о зле,
Что мы друг другу причиняем,
Средь мелких чувств и мелких дел.
Как, походя, мы изменяем
Тому, кто нам "люби!" велел.
Как просто словом нам обидеть,
Намёком злобным оскорбить,
Не достучаться, не увидеть,
А делом - может и убить.
Легко ведь так сказать не злое,
И залихватски подмигнуть…
…Но тут сестричка наша Зоя,
Ко мне приблизилась, зевнув,
«Сейчас же, дядя, марш в палату!
Нет, я тащусь, что за народ!
Сегодня здесь дежурит главный,
И он мне жопу надерёт!»
* В этом месте точно!
Как алжирец лихо лупит в штангу,
А потом бежит на угловой,
Как штрафные подаёт Швайнштайгер,
Клозе забивает головой.
Не реви ты, менеджер-девчонка,
Из спортбара ночью уходя,
Ты же с ними так похожа в чём-то,
Новой Раши хилое дитя.
Ты умеешь ездить за границу,
Распродажи брать на абордаж.
С понтом заказать навынос пиццу
И кричать на митингах: «Кррымнаш!»
Ведь не каждому же быть Роналдо,
Разработать Windows, Google Chrom.
Нам бы вуз прикончить, ну а там бы,
Клерком средним проползти в Газпром.
Ну не лезть же с воем нам на стенку,
И обмылком мазать с горя шнур,
Ну поиздевается Доренко,
Так Сергей – известный балагур.
Так что слёзки вытри и смотри-ка,
В баре Петербурга. Иль Москвы.
Как играет лихо Коста-Рика,
Хоть «бананы» там, а всё же львы!
Развела трагедии тут с драмами,
Даже пачку позабыла снять,
«Не берут её на роли главные!»
Прям, не знаю даже что сказать.
Как тебя? Джой Уомак? Хрен запомнишь-то.
Ты что ль к нам приехала из США?
Прямо душно стало как-то в комнате.
Подожди. Сначала. Не спеша.
Смехота: «Я – новая Уланова,
Лучше всех я делаю «плие»!
Поучись-ка, мисс, в России заново
Здесь на ваши мы «плие» плюе!
Встала девка в третью позицию:
Как же это? Ведь Большой же театр?
А у нас тут, милочка, традиции
Вот такой батман и па-де-катр!
Если не желаешь третьим лебедем
Быть на сцене – действуй по-хи-трей:
Станешь ты Одеттою немедленно,
Коль заплатишь десять косарей.
Или, скажем, если ты раздетая,
Спонсора затронешь нужный нерв...
Тоже можешь, Джой, ты стать Одеттою
Про Gazprom слыхала, про Rosneft?
Можешь стать Жизелью и Одиллией
Баядеркой…или - по нулям.
Надо только выскочить на Филина,
Он у нас тут главный…по ролям
You not understand? Don’t worry, девушка,
Возвращайся, милая, в Техас.
Там у вас ведь главное что? Денежка?
Ну и не последнее у нас.
На тополе мёрзнут жестянками листья,
А ясень уж гол, как бедняга сокОл,
Притихла Москва от неведомых мистик,
И големов жаждут отверстья окон.
Окраинных сосен умытые лапы
Холодным дождём сироты-ноября.
И рыбный русалочий, слякотный запах,
И запах мясной изо рта упыря.
Могилы забытые – мелочь погостов,
На ржавых табличках ни чисел, ни букв.
И как же вампирам здесь спрятаться просто!
Чтоб нежную шею попробовать вдруг.
Белёсое солнце мелькнёт меж домами,
Зачем ноябрю эта роскошь нужна?
И ведьма грудей полукружьем поманит,
А бросишься к ней - и исчезнет она.
Кривой арматурой белеют скелеты,
Пустых черепов монотонная цепь.
Когда ж тебя ждать вожделённое лето?
Московского люда и горечь, и цель…
А свет исчезает дневной, заменяясь
подсолнечным маслом ночных фонарей.
И призраки тают, туманам на зависть,
Нестрашные спутники всех ноябрей.
Я деньги копил и мечтал,
Как на старости
Поеду с женой
Марь Ивановной я,
В круизы по странам
Различной отсталости.
Жена вроде есть,
А в круиз – ни …ну никак
На хлебушек, правда,
Лучок и картошечку
Творожный сырок,
Развесной холодец,
Колбаску по акции,
Рыбку (немножечко)
Нам хватит,
А вот остальное - пи…пиши пропало
Но мы, старики
По природе - романтики
Бодры и устойчивы,
(Коль на ходу),
И всю пенсионную
Ту математику
Легко и всегда
Посылаем в ма…майдан
Да, клерки российские,
Так и написано
На ихнем роду
Всё менять да ломать,
А нам остаётся
И устно, и письменно
Им выдать народное:
«Ё…йе-йе-йе!»
Как прослушивали Меркель,
Всю планету (на хрена?).
Притаранил этот крендель,
Из Гонконга грешным нам.
В шереметьевском отеле,
Лопал чипсы и попкорн,
И гастрита еле-еле,
Избежал в России он.
Но потом севрюгу с хреном
Стал почаще парень есть.
Побратался с Кучереной,
И остался на год здесь.
Мы спроста вообразили:
Что у нас собрался жить
Эдуард, а он - в Бразилью,
Прям какой-то «вечный жид»!
Ну и что тут не живётся?
При работе, сыт и пьян.
Нет, притырок этот рвётся
В край для диких обезьян.
Что забыл парнишка в Рио,
Где Спаситель на горе,
Где спокойно можно в рыло
Получить в любом дворе.
Там же грязные фавелы
И футбол у них не тот,
Видно вправду парень смелый
Ну а может, идиот.
Что ж ему бедняге надо?
Коль туда он рвётся так.
Может поплясать ламбаду,
Извиваясь жопой в такт?
Президент у них болгарка
Девки, правда, с огоньком
Захвати с собою Халка
А соскучитесь: «Welcome»!
Сразу обозначу позицию:
«Как ментальный натурал-либераст, я двумя руками за права ЛГБТ в рамках пруля…плюрализма мнений, против всяческих гонений, пускай даже парады будут, и всяко разно, но ф-и-з-о-л-о-г-и-ч-е-с-к-о-э-с-т-е-т-и-ч-е-ски…
Ну скажите на милость, разве я не прав, что когда два бородатых мужика целуются, лапают друг друга – это такой, знаете ли, «фи донк», ну просто отвернёшься и сплюнешь!
А вот если две хорошенькие, намытые, надушенные дамочки взаимно ублажаются, то это очень даже ничего, приятно смотреть, а иногда хочется и принять участие!»
Кроме того, я прошу извинений у представительниц разрешённого б. преподобным отцом Иоанном для сношений пола за употребление некоторых выражений, на написание и произнесение которых, правда, нет возражений в рамках последних российских законоуложений, но которые служат лишь для художественных украшений…
Я всегда подмышки брею,
А теперь уже боюсь…
Не дай Бог: сочтут за гея,
Если в бане появлюсь!
Что за времена настали,
Что за нравы, спасу нет!
Где же ты, товарищ Сталин,
Иль хотя бы Пиночет?
Глянешь….а на всех дисплеях
И обычных, и ЖэКа
Все, кому ни лень, имеют
Во все дырки мужика.
Требуют паршивцы эти,
Чтобы (это модный тренд,
Как на Западе, заметьте)
У бой-френда был бой-френд.
Даже в армии российской,
Федеральной и родной
Нынче существуют риски
Стать кому-нибудь женой.
По халатности преступной
Военкомов, докторов
Стала армия доступной
Для активных пидоров.
Маршируешь на параде,
Сапогом чеканя шаг,
А тебя, пристроясь сзади,
Фачят, будто ты – ишак!
Рвёшься ты во сне в атаку,
«В бой, за Путина!», крича,
А тебя имеет в сраку
Не прошедший тест врача!
В танк и ДЗОТ, на плац и в койку
Лезут геи, не унять.
Дорогой товарищ, Шойгу,
Надо меры предпринять!
Против тех, кто нагло сеет
Ядовитые цветы.
Хрен те, Боря Моисеев,
Наши жопы заперты!
Писали мы, кому ни лень,
И вдохновенно, и наивно,
Мурлыкая и ночь, и день,
Слова России вольной гимна.
Но тут...явился Михалков,
И с неизвестным сонмом вместе
Он стасовал колоду слов,
И получилась «типа песня».
Давно минувших дней дела
И слов комок уже не нужен -
Как корка на краю стола -
Но всё ж, но всё ж…не пропадать добру же!
ГИМН РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Музыка: М. Глинки
Слова: Л. Шувалова
Славься, Русь, священная держава!
Мы добром и совестью сильны.
Реет флаг трёхцветный величаво
Над просторами нашей страны.
Припев:
Труд свободный единых народов
Нашей жизни надёжный оплот.
Хорошей, отчизна, год от года
С нами правда, Россия, вперёд!
Поколеньям прежним честь и слава
Вы страну родную сберегли.
Зорко вдаль глядит орёл двуглавый
Он хранитель российской земли!
Припев:
Пламя войн, испытанья и беды,
Не сломили наш гордый народ.
Бог вручил нам в руки меч победы
С нами правда, Россия вперёд!
Солнца луч Россию озаряет
Землю, реки, горы и моря.
Песнь летит от края и до края
Как прекрасна отчизна моя!
Припев:
Мы идём по дороге свершений,
Славных дел наша Родина ждёт.
Лозунг наш и новых поколений
«С нами правда, Россия вперёд!»
Вой: «Французы измельчали
По факическим делам!»
Вы бы лучше помолчали,
Вон какой у них Оланд!
…Знаем мы как строг был Сталин,
Вот уж твёрдая рука!
Как-то Сталину прислали
Крик души политрука:
«Маршал есть, пусть знает ставка,
Как тот маршал любит фак,
Он при штабе, вы представьте,
Форменный развёл бардак!
При живой жене, заметьте,
Он имеет пэпэжэ!
Кстати, без заслуг заметных
Капитан она уже!
Пьянки, пляски каждый вечер
Под трофейный патефон,
Он в костёле был замечен.
Клерикал, похоже, он.
Пьёт портвейны из Агдама
Виски, Черчилль что прислал,
Он троцкист, скажу вам прямо,
Или скрытый либерал!»
Сталин вождь был, терминатор,
Настоящий коммунист!
Правда, в те уж времена-то
Он имел ослабший низ.
…Вот картина: Жуков, Мехлис,
Ворошилов и Хрущёв
Может кто-то с ними вместе
Из Политбюро ещё…
Все стоят, в душе тревога
Ждут приказа «Расстрелять!»,
Ожидают криков БОГА;
«Тьфу на вас, фак вашу мать!»…
Но родной товарищ Сталин
Ус подёргал, трубку взял,
Бюстик Маркса переставил,
Что на полочке стоял…
И сказал, тая ухмылку,
Сам не знаю почему:
«Бить наш маршал должен пилкий,
Пазавидуэм ему!».
Вот такие были люди
В те лихие времена
Так, что осуждать не будем
Разфакбая Франсуа!
Раз в квартал тут долг свой справишь
С грустью, с горем пополам...
Vive la France! Месье-товарищ,
Факер Франсуа Оланд!
Галера «ВЫМЫСЕЛ» полна,
Её борта чуть над водою.
Я раб её, гудит спина,
И стёрты вёслами ладони.
И поделом мне, ведь я смерд,
Души немытой обладатель.
Ссудил мне в долг лишь грех и смех,
-Когда ваял меня - Создатель.
Я - Фёдор, Дмитрий и Иван,
А где-то может быть и Павел.
Просил Алёшу, да - фиг два,
Бог обещал..., и не добавил.
Внутренний эпиграф по памяти
"На твою тему, на твою тему!"
- закричал Фёдор Павлович -
"Алёша, выпей-ка коньячку!
Не хочешь, ангел мой, а я выпью.
Знаешь, Алёша, хочу признаться тебе:
Я не люблю Россию…То есть я не люблю
Все эти безобразия, но и Россия - это такое
Свинство (в тексте «cochonerie» по-моему).
Я люблю остроумие…»
Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»
.......................................................................
Да я ЛЮБЛЮ её!!! Страну,
Меня родившую из пыли,
Хоть в ней из веку: «тпррру», да «ну»,
Да шоры на глазах глухие.
Бог положил сюда упасть,
Моей душе, внедрённой в тело,
В страну, где рифма «власть да красть»
Всегда забьёт «умело – дело».
Да чёрт бы с ними, пусть живут
- Покрепче бы, да нецензурно –
Пьют, размножаются и жрут
На берегах своих лазурных.
Как увело! Сатиры раб,
Вот омерзительное слово,
«Сатира!»… будто нудный храп
Соседа лёгкими больного.
Когда не можешь ты уснуть
В палате с потолком белёсым,
А завтра будут боль и нудь
Вонь, костыли и в горле слёзы.
Брысь на галеру, старый кот!
Мычи размеры, пробуй рифмы.
Галера скоро поплывёт,
А там, гляди, и бац на рифы.
И ты садишься на скамью
И долго дуешь на ладони.
Надсмотрщик кричит "Убью!"
И от соседей столько вони!
Содвинув потный чуб со лба,
Взглянул на левый борт случайно.
Да там не раб, ну да, раба,
Как здесь она, неужто тайна?
Ну точно - женщина, она
Лоб морщит, скованы движенья,
Вокруг неё молвы стена…
Онегинское имя «Женя»…
Я слышу шёпот «пух летит»,
Сейчас-сейчас, глядишь, срифмует:
«Век-человек»…что ль мне уйти?
Увидела и брови хмурит.
Сама ушла, на правый борт
Где собрались, кто пишет вкратце.
Смотрю, листок лежит, и вот,
В руках моих её абзацы.
Читаю, вроде не письмо,
Ну что за чистоплюйство, право!
- Уж ей-то помнить про «грешно»
Смешно - душе моей корявой.
Творенье имя носит «Пух»
Размером…полторы страницы.
А чувств накал, а рифмы «Ух!»,
И обличенья без границы:
ПУХ
…Он многим помогал,
И многих одарял любовью,
А многих просто он спасал,
И просидел у изголовья.
А вот когда пришел вдруг час,
И Бог решил довольно славы,
Он сразу потерял их вcех
Как тополь пух своей оправы.
………………………………
А пух летит, глотает дни
Все пустота, слепые мысли
Никак понять не можем мы,
За что в саду завяли листья.
………………………………
Зачем мораль - лишь звон монет,
Зачем запачканы одежды,
Зачем от совести привет,
Холодный трепет по надежде?
………………………………
А пух летит, глотает пыль,
Все отвернулись, все поникло,
Но не поник лишь он один,
Как силы духа колесница!
………………………………
© Евгения Васильева
Ну, пишет! Грамоте она
Учёна, мне какое дело?
А бес бормочет, вот шпана,
«Слабо, писака, переделать?».
«ЧТО переделать – этот вот,
Срамной набор рифмёшек бабьих?
Я ЧТО, рогатый? - Идиот?
Я - ряженный казак при сабле?»
«Да ты готов, не прячь глаза
Мозги уж рифмы бойко шпарят.
Давай уже, все тормоза
Сломались, ну под гору, парень!»
«Ведь я уже о них писал
Народ-то, кто читал, тот помнит,
Там было и «наворовал»,
И много про тринадцать комнат.»
«Ты достоевец наконец?
Ты жить по-достоевски будешь?
Ты, что ж и не широк, подлец?
Да ты такой, что не обузишь!»
«Ну ладно, хватить тут трындеть
Давай, ступай к Балде в болото.
Я знаю, не отстанешь ведь,
Я напишу, срифмую…что-то…»
И вот ОНИ передо мной,
Иль перед вами, перед Богом,
Не блещут вирши новизной,
Лежа иголкою под стогом.
Ну есть, что есть! Я отвернусь,
Ещё ухмылок не хватало.
...Быть может это – всё же гнусь:
Корёжить, чтобы лучше стало?
ХОЛОДНАЯ ВЕСНА ОДИНОЧЕСТВА
Он просто брал и помогал
Без просьб-невольных унижений,
Кого-то миловал, спасал,
Кому-то центром был мишени...
И вот пришел расправный день,
В день тот ушла былая слава,
И выпал он из света в тень,
Как камень лёгкий из оправы.
Да, равнодушие толпы
Вождей от спеси не излечит,
Каменьев град из рук слепых
И дух, и плоть его калечат.
Их святости фальшивый нимб...
С фальшивый грош она ценою!
Он ничего не скажет им,
Представ пред серой их стеною
А пух летит, весенний пух…
Завядших мыслей жидкий ворох…
Мне б закричать, признаться вдруг
«Как же ты нужен, как ты дорог!»
Но пух летит, глотаю пыль...
Как воздух холоден московский!
Он есть или он только был,
Был фитильком, что тает в воске
Всё пух летит, и мы летим,
Все отвернулись, нет защиты,
Но не поник лишь он один,
А в жизни Той, все будут квиты…
© Лука Шувалов
…………………………………….
…Галера «ВЫМЫСЕЛ» плывёт,
Рабов своих неся к востоку.
Они гребут, на спинах пот,
Надсмотрщик их бьёт жестоко.
Но только не больнее, чем
Они себя тщеславьем хлещут,
Несчастный сброд галер, трирем
Впивающихся в явь, как клещи
И я плыву, плывёт она,
Так плыл арапа внук счастливый,
«Иль правнук?» вёсла, скрип, волна…
Парнас, зелёные оливы…
Вкус кислосладкий блюда местечкового
Возникнет на подсохшем языке,
И камешек соска так остро снова ты
Вдруг ощутишь меж пальцев на руке…
Совместный одр и дружба добродушная
И стона спёртого совместный скудный пир.
Вам на двоих была та ссуда ссужена
Грядёт возврат, торопится Банкир.
Ты отдал всё, кошель твой пуст как вакуум,
Но никогда ты не узнаешь, нет
Размер остатка в сумке её лаковой
Тех, ссуженных Создателем монет.
А свет погас, растаял коркой наледи,
Ненужный всплеск в спокойстве полусна.
Оставь, Создатель! Да...,смешно... а надо ли?
Ведь сна так мало, да и спит она…
А облегчиться надо всё же:
Пузырь имеет свой размер,
«И что же делать мне, о, боже?»
Подумал мэр, не видя... нос.
Как вышел он из положенья?
Подробности тут не нужны.
Возможно, нужные движенья
Он подсмотрел… ну, у жены!
Фамилия ему досталась
От дедов, прадедов, отцов,
Воспринимал её как данность:
Всех предков звали «Кузнецов».
Ох, до чего ж их расплодилось,
Как будто всей страной куём.
А что куём, скажи на милость?
Воруем все да водку пьем.
А в мире их! Куда уж больше,
У немцев - «Шмидт», пиндосов – Смит,
Ковальчуки в хохлах, а в Польше
Ковальских рой в глазах рябит.
В смятенье чувств в гараж спустился
Несчастный наш функционер,
Вдруг видит: «Мерс» остановился
И из него выходит …Нос!
На бабу вроде бы похожий
Сам-то худой, а попа во!
А вместо, вместо… скажем, рожи.
Полшара с дыркой у него.
В «Бриони» он одет...одна-а-а-а-ко,
Ботинки - правда, вот на Чём?-
За тысяч сто сияют лаком,
При нём портфель…где Руки, чёрт!
Ох, Николай Василич Гоголь,
Полегче, батя, было вам!
"Ты, знаешь, Гоголя не трогай,
Давай, пиши, гоголеман!"
Йес! Продолжаем, … Нос на лифте
Поднялся на шестой этаж.
У Кузнецова, хоп, мыслишка
Ядрёна вошь! Этаж-то наш!
Взлетел по лестнице, что странно
- Одышка, сердце, простатит-
И видит дверь открыта… Жанна,
Жена, ох, мать её етит!.
Целует …нос в районе дырки
В квартиру тащит за рукав…
И это та, которой «Биркин»
Дарил он, вице-мэром став!
Скользнув за ними точно угорь,
Схвативши горестей сполна,
Он видит Хер, зажатый в угол
Женой и слышит как она…
«Ты, зайчик, что такой неловкий?
Ну прямо онанист-пацан!
Да мой козёл в командировке,
Забыл? Его ж послал ты сам!
Вот ты бы выгнал его гада,
Ну прямо схавала б живьём!
Да я шучу, шучу, не надо,
С козлом мы двадцать лет живём…»
И только тут влетело в башню
Бедняги… он понять сумел,
Что с Жанной, сукой, крутит шашни
Его начальник – просто мэр!
А дальше что? … «Быстрей в натуре…
Фантастиш, йа, майн либе, гросс!
Ну ты, малыш, конкретно – фюрер,
Не то что мой козлина - поц!»
На кухню он прошёл, шатаясь
Так! А ля гер, ком а ля гер!
Я вам устрою брачный танец,
А нож видал, товарищ… Нос?!
Ох же, и будет тут кровищи,
Когда ножом по ... Носу - хрясь!
Чёрт, жалко ка-а-ак, в большие тыщи
Мне обстановка обошлась.
За два подряда "дельту" взял я,
И ... Носу кое-что занёс.
А может, блин, всё это зря я?
Какой ни есть, а ... Нос мой босс!
Он нож пощупал, мысль подумал:
«Закрыта дверь ли на засов?»
«Туда ли …Нос свой … нос засунул?»
И тут… проснулся Кузнецов.
Он видит, спальню, Жанну, шторы,
Свой… нос, лежащий на боку.
И произнёс, как мушкетёры:
«Судьбе шепнём мерси боку»!
Я не печатаюсь в «реале»,
И денег, вроде, лишних нет…
Да, и заметит кто едва ли
Сонет, памфлет и прочий бред,
который глазом, пальцем, мозгом
И авторучкой раз иной
Бывает рано, чаще поздно
В окошко выдаётся мной
той кассы душной, тесной, дальней
От пышных офисных хором,
Я в ней сижу, кассир печальный,
И сейф закрыв, скриплю пером.
Куда уж мне беде-кассиру,
Тягаться с теми, кто мастак,
По части образов и стилей,
Идей и чувства, а раз так…
Я мышью «Яндекс» бодро кликну,
«Stihi» из списка загружу,
И с гонором в пространство крикну,
… А может шёпотом скажу:
«Ребят, вот тут стихотворенье,
А здесь поэма, перевод,
Вы почитайте в воскресенье,
Ведь время есть, вот я тут вот
хотел сказать про то, по это,
А в этом месте про любовь,
Да! Я по наглости поэтом
себя назвал, да тут любой
себя такою кличкой кличет,
На то и сайт для всей страны.
Что? Модератор баллы вычтет,
А на фига они нужны?»
(Нет, правда, хоть кто объяснил бы:
Какое-то число растёт,
Растёт себе, да хрен бы с ним бы,
А всё же любопытно, чёрт!)
Ох, тут я что-то вроде клерка
Довольно средненькой руки,
Есть «кабинет» - из байтов клетка,
Где пыльным множеством стихи.
От «кабинета»... полевее.
Нажмёшь на строчку «публикуй»
И стих твой свежий - на дисплее,
Давай, поэт, гордись, ликуй!
И я ликую, …кую…ую…
Беззвучным эхом Божьих гор,
И вновь, как каскадёр, рискую,
Но, анонимен каскадёр…
Не для него желанный «Оскар»
«Спасибо маме», хохот, визг.
Пакет на грудь он лепит просто,
А на пакете надпись «взрыв».
…Там, в титрах, где-то в строчке сотой
Стихи случайно промелькнут
солдата пишущей пехоты,
Когда все зрители…уйдут.
Иной сидит себе в седле,
Но чуть поддёрнет он уздою,
И конь, как Вакх навеселе,
Летит кометою гнедою.
Другой нагайкой, каблуком
Дубасит круп блестящий конский,
А конь плетётся ишаком,
Вдову везущим на знакомство.
Объят седлом, он выстрел ждёт,
Скакун по имени «Россия».
Кто поведёт его вперёд
В седле, как на Голгофе сидя?
Кто, круг зловонный разорвав,
Прикажет просто «Делай дело!»
Вопрос сотрёт «Кто виноват?»
И с ним другой вопрос «Что делать?».
Ещё снабдил Россию Бог
Любимым возгласом бессилья:
«Я – не лекарство, Нет! Я – боль!»
Как любит этот взрыд Россия!
Всё жаждем праведных попов
Своим загрешенным приходам,
Чтоб...может быть...тогда...потом,
Стать четвертьправедным народом.
Она! Как её забыл?
Крупна, ценна, казиста с виду.
И я ведь так её любил
когда-то...ладушку-обиду.
Обиду, сладостную боль
Возящих воду на закорках,
Души российской плаху, хворь
Рак - для живых, отраду - мёртвых.
И эту боль и этот взрыд
Мы ценим с истовой заботой,
Как ценит старый инвалид
Свои копеечные льготы..
А может хватит в душу лезть
Россия – женщина, ведь точно?
Её удел: себя жалеть,
Жалеть взахлёб и днём, и ночью.
Беречь себя? Ещё чего,
Пусть бережёт меня, он…этот!
Он сбережё-о-о-т! Ведь для него,
Куда приятней старый метод.
И вот расчёт за сладкий миг:
Разверстый паз, и боль, и мука.
Иль входит в злой холодный мир
Дитя, ненужное, как муха.
Стоит скакун, усталый круп,
Глазами ищет: «Где же завтра?»
И вроде бы ездок не глуп,
Да ноги в путах у кентавра.
Купили вы с отцом по деньгам справу,
Коня трёхлетку, пику да седло,
Благословили биться за державу,
Живым вернуться ворогам назло.
Умел сплеча рубить я шашкой острой,
Упругую, как ветер наш, лозу,
Любили меня мелкота да сёстры,
И та, что проводила на базу.
В полку я пластовал других не хуже,
Без страха и без дурости лихой.
Хоть исть порой случалось и не дюже,
Но был всегда накормлен братка-конь.
Да только, батя, вороги сменились:
И «класс» не тот - теперь змеючий враг,
Мы все, станичные, на классы поделились,
А я, подумавши, червонный стал казак.
...И бой-то был – не бой, а стычки вроде.
Бил пулемёт, мы стали отходить…
Но пуля-дура с дуру и находит
Не тех, кого ей надо находить.
Ребята дотащили до окопов,
Да фельдшер, слава Богу рядом был,
А то б в чужой земле я был закопан,
И крест корявый на морозе стыл.
Спаси Христос, тебе курчавый лекарь!
Гостинец - буду жив - тебе свезу.
Да только, мама, стал ваш сын калекой,
Как управляться буду на базу?
Ох, часто, мама, в жар меня бросает,
И в холод, будто я в степу зимой.
А кто ж у вас в станице комиссарит?
Неужто Пантелей, приятель мой?
Вы, мама, отпишите мне письмишко,
Что б знал я как дела у вас в дому,
И проследите, чтобы мелкий Мишка,
К кинжалу не касался к моему.
Ну вот и всё, папаня и маманя,
Такие вот у сына-то дела.
Ведь пуля-дура знает кого ранить,
Летит себе свинцовая пчела…
ЧТО ТЫ МЕНЯ НЕ ЛЮБИШЬ
О, Анна, Анна, Анна,
Шепчу я «Вас люблю»
Пусть будут боль, обманы,
Я всё перетерплю.
Улыбки вашей лучик
Сверкнёт, и счастлив я
Так стоит меня мучить?
Скажи «Люблю тебя».
КОГДА РАЗЛУЧАЮТСЯ ДВОЕ
Разлука влюблённых разводит
Подобно речным берегам,
И руку рука не находит,
И слёзы текут по щекам.
А наша разлука бесслёзна
была и немного смешна,
Но слишком мы поняли поздно
Что вечною стала она…
ГЛАЗКИ МИЛОЙ
Я смотрю в Ангелы очи,
Вижу там сапфиров блеск.
Озаряют путь мой ночью
Очи эти – свет с небес.
А румянец щёк Ангелы
Словно камелёк зимой.
Мне светло, меня согрело…
Как прекрасен ангел мой!
ЛОРЕЛЕЯ
Последнее пятнышко солнца
Слегка озаряет закат,
И лодка по Рейну плетётся,
И в ней силуэт рыбака…
Над Рейном утёс нависает,
Был пуст он мгновенье назад.
Но вижу: на нём оживает
виденье, манящее взгляд.
Прекрасная дева, свисают
Над Рейном её волоса,
Их золото гребня не знает,
Блеск губ и очей бирюза…
Пленить может вас за минуту
Их чудо в закатных лучах,
Но вдруг, но зачем? Почему-то
в душе поселяется страх…
Я слышу в безмолвье закатном
Над Рейном нездешний мотив,
Ловлю переливы я жадно,
О, Боже, как он красив!
Он сладостен, душу мне греет,
поток драгоценный его.
О, пой же мне, пой, Лорелея!
Пусть вечным твоё волшебство
пребудет над волнами Рейна
Мне лодки, мне жизни не жаль,
Лишь только напев Лорелеи
Мне слушать, несущийся вдаль.
Но, страшным ударом подкинут,
Лечу я в седую волну,
За скалы схватиться мне, крикнуть,
Мне выплыть бы, не утонуть…
Но Рейн поглощает навечно,
Лишь лодки обломки, да сеть,
Но будет и новым под вечер
безумцам та девушка петь.
Очнулся я, та же картина,
Утёс над рекой, старый чёлн
Но девы на камне не видно,
И кто же мне пел? И о чем?
Вот стоит Божоле на столе,
И филе, всё в желе, как в Кремле.
Патиссоны, суфле, крем-брюле,
Эвиан и Перье в хрустале.
Так, братан, открывай вентиля,
Всё пропьём: от Кремля до рубля!
Мы стартуем? С нуля вкругаля,
Как сказал бы Золя «Вуаля!»
Бл..., пролил на портки я Перно!
Мне не вывести это пятно,
Лей ещё, мне теперь всё равно!
Сыграни-ка мне, братка, Гуно!
Ты не лопай фондю на ходу,
Не распробуешь эту еду,
И в рагу не клади творогу,
А клади в эскарго курагу.
Что суёшь ты мне свой круассан,
Если хочешь, сожри его сам.
Мне плевать: Мопассан ли, Ниссан,
Чойбалсан, Халхингол иль Хасан.
Ты чего под фламбэ делал «Б-э-э»
Прямо бык племенной «цоп-цобэ»!
Затошнило: держи всё в себе,
И не шпарь тут на «хэ» да на «бэ»!
Выдавай фуагра на гора,
Повара заслужили: Ура!
Пей с утра до утра, всё мура…
Развезут в хутора кучера.
Кто, козёл, льёт в бульон Периньон?
И суёт медальон в сабайон?
Пива хочешь, гуляй в павильон,
А не хочешь, нажрись, как Вийон!
Ты, балбес, не бери буайбез,
Не готовится рыбы он без.
Не Булонский тут лес, старый бес!
Хрена ты в мою миску залез?
Нас похоже с Шабли развели,
Не заменят скули не скули.
Всё, хватай лапсердак – и ушли,
Не Орли там вдали, а Фили…
Тут, братухин, не Шанс Элиссе,
Это, брат, на Калугу шоссе,
Ты, братан, не журись, будь как все!
Вот спасибо, родной, гран мерсе.
Кричат "Ура!" оторванные ноги,
"Виват" хрипит мозаика из тел.
Мы победили тех - совсем немногих -
Кто сомневался, блеял и гундел.
Кто интеллектил, спорил и софистил,
Непониманьем мучался с тоской,
Пасьянсы кто раскладывал из чисел,
Кто просто был не «этот», а «другой».
Кого трясло от слова-взрыда «наше»,
Кто не входил в когорту "большинство".
Кому "Ура!" был крик как аспид страшен,
Кто не умел сказать " Ну ты чаво?".
Пиджак перхОтный, вялый клин бородки,
Ехидный тон каверзных инвектив,
Вот хорошо, что век такой короткий,
Намерял вам владыка Коллектив.
Великий Пирр, веди «своих» к победам,
Тащи за шкирку, в зад пинай ногой,
Нам крови «не своих» чуток отведать,
А дальше мы уж сами их в огонь!
«Я погон спущу на пузо,
Пузикову всё отдам!»
Ты грозился, а покуда,
Ты завёл себе мадам.
Дело, скажем, рядовое,
Но карьера – льстить да лезть.
Ну блуднул…и хрен с тобою,
Но ведь, Толя, есть и тесть!
И за эти «пируэты»
Надо Женьке отвечать
И сидит она с браслетом,
На дверях висит печать...
Из тринадцати из комнат
Ей оставили лишь три.
Перспективы её тёмны,
Что ты сделал, посмотри!
Но ничто не длится вечно,
Ни приятственность, ни боль
Нужен кой-кому советник,
Так что приготовься, Толь...
И девчушке-поэтессе
Все брильянты возвратят
Только, Толь, не гневай тестя,
Оне - добрые, простят!
Но вот оно и близко, возмездие за всё содеянное, возмездие жестокое, но справедливое
Вы всё хотите многого и сразу!
Чуток уж потерпите как-нибудь.
Вот испытает он пяток КАМАЗов
За это орденок наткнёт на грудь…
…А уж потом его за толсту попку
Ухватит эскаэровский спецназ,
В СИЗО швырнёт, как деревяшку в топку,
К великой радости всех добродушных нас.
Тогда почувствует своим он мягким местом,
Что правосудие – не торт «Наполеон»!
Ух, насидится парень под арестом…
….Домашним, не сбежит же в Штаты он.
Нам только бы закончить экспертизы
Да распечатать, степлером сколоть,
Да получить бы «Разрешаю» визу
На робкое: «Ну можно, дядь Володь?»
Тогда держись, Толян – погон на пузе!
Узнаешь, что почём ты, прохиндей,
Уж належишься ты в своём джакузи
В квартирке на Остоженке своей!
Народ, ведь он, собака, всё припомнит.
Ох, лютость, как бульён, кипит в людях!
И у кого в квартирке сколько комнат,
И у кого брильянты на грудях.
Спроси-ка у Васильевой паскуды,
С которой типа, как бы ты порвал,
Как ей жилось, бедняжечке покуда
Ты всё ховал, что с ней наворовал.
Она тебе расскажет про лишенья
Про жизнь невыносимую свою,
Вот помытаришься, Толян, тогда, как Женя!
И поделом: не разрушай семью!
Душа моя нагою стать так хочет!
А «Реквием» так рвётся в клавесин.
И кружевной платок слезой замочит,
Мой брат Сальери, вмиг лишённый сил.
Ещё скрипач?! Мы сложим оба акта,
Сожмём в комок событий пластилин,
Он не обидится, курчавый, смуглый автор,
Вселенной русской Бог и властелин.
Играй, скрипач, играй «Вой че са пете»,
А ты, Сальери, от бессилья вой.
Да, много есть, мой друг, того на свете,
Что возмутит порядок жизни твой.
А я пропью дар Божий, как получку,
Буфетчице талант свой заложу.
Так напиши, Сальери, что получше,
Я поцелую руку и скажу:
«Ты новый Гайден, я стою и плачу
Перед твоим, Сальери, алтарём.
Я убегу, как пёс шальной, иначе
Я и мой слух от зависти умрём!»
...Ты всё нейдёшь, я бедолага горький
Рукой остатки трелей шевелю.
Аккорды на столе остылой горкой…
Как сладок яд! Я сам его куплю…
Ты повар в этом ресторане,
Администратор, официант,
Стоишь при вешалке, охранник,
Случайный гость, что написал
Лениво в книгу грустных жалоб
на жизнь, превратности судьбы:
«А супчик ничего, пожалуй
тот был, но надо…надо бы…
Побольше перцу, перцу, перцу
И соли, всяческих приправ!
Вот я поел, а пусто сердце,
И не улучшен подлый нрав,
Который мир мне подсуропил,
- Хотя родился я на Спас -
Я ведь не потерял, не пропил
Добра, дарённого в запас,
мне Тем, кто благостно задумал,
Себе подобному меня,
И, заслонив от ветра, вдунул
Клочок священного огня
в мою младенческую душу…
….И, сделав там её костром,
Он, детский плач с тоской послушал,
И сдал меня в земной детдом.
…А супчик ваш в меню означен
Как, как? «НЕТЛЕН?» Кто имя дал?
«НЕТЛЕН»…так он бессмертен, значит,
Вот составитель ваш нахал!
Я б дал «ПРОТУХ», такое имя
Ему бы было в самый раз,
«Но вы ж писали и хвалили,
Вот книга отзывов у нас!»
«Что я писал - уже не помню,
Я ведь и выпить заказал.
Ну ладно, ладно, вот вам сотня»
«Не надо сдачи», я сказал.
Ему ты подаёшь куртяшку,
А гость рассержен невесть чем…
Встаёшь к плите, вздыхаешь тяжко,
И вновь за супчик, за «НЕТЛЕН»…
Ох, те думы и страшны
Думы депутатские:
«Мы живём внутри страны
Словно в оккупации!
Что не захватил Гудзон
По дешёвке продали»
- Так вещает, братцы, он -
Депутат наш Фёдоров.
Угнетают, спасу нет
Нас отродья Морганов.
Тырят всё: и газ, и нефть
И детей на органы.
Так и слышишь грозный крик
Внуков Гарри Трумэна:
«Милк, егс гив ми, рашн пиг,
И впридачу вумэна!»
А теперь заткните хор,
«Тихо, все внимание!
Кто же главный компрадор
И агент влияния?!»
…Подсудимый Горбачёв…
Ставропольский вроде он.
Пусть он скажет нам почём
Продавал он родину!
Был он знатный комбайнёр
Орден, парень с гонором,
А его к стене припёр
Цэрэушник с долларом.
Там, в родительском дому
Вербовали Мишу-то,
Клали доллары ему
На рушник на вышитый.
Молодой был коммунист
С головой не лысою.
Чист душой, анкетой чист,
Но с женой Раисою…
Он по шествиям ходил
С флагом бурки стаптывал…
Пару тыщ ему, поди,
Притащили в Ставрополь!
А жене его отрез,
Шляпку, туфли синие…
Провели через Конгресс
Типа «помощь Сирии».
А потом вошли во вкус
Двинули в верха его,
Развалил он наш Союз
Вместе с Назарбаевым!
…Вот ещё один - Борис…
Всех пустил он по миру
Ты, давай, Борис, колись!
Ой, да ведь уж помер он!
Всё равно был резидент,
Слал шифровки тайные
Этот первый президент
В США через Италию!
А теперь…, а что теперь:
Ясно – оккупация!
Но теперь пойди проверь:
Кто сидит там с рацией.
Каждый вроде патриот
Каждый служит родине.
Правда, вот семья живёт
Почему-то в Лондоне.
Покоряет Кенсингтон,
«Хэрродс» оккупирует,
И никто не скажет: «Вон!
В свою Рашу милую!»
…Ну, а может быть Чубайс?
Чувствую, всё ближе я…
…Джинсы, задница, «Ливайс»…
И наклейка рыжая!
Всё! Готовлю аусвайс,
Вумэна энд почку я
«Дядя Толенька, Чубайс
Можно хоть на ночку я
Съезжу с бабой и детьми,
- Фёдоровым пуганый -
В этот Лондон, чёрт возьми,
Как бы типа угнанный!»
…Темза там река течёт…
…Королева старая….
…Лучше б за казённый счёт,
А на Темзе – Тауэр…
…Побродить по Риджент-стрит,
В пабах пиво пенное…
Толя! Мать…твою…едрит!!!
Все хотят быть пленными!!!
…В голове моей компот
Пленники, изменники…
Да, такие в Думе вот
Бродят шизофреники!
Цыганский мальчик и сестрёнка,
Не занимая весь проход,
Проходят по вагону, звонко
Горланя про «родной завод»
Косит цыганский мальчик глазом
На пассажиров, ведь ему
Любой из них хоть раз обязан
Вложить хоть что-нибудь в суму.
Цыганский мальчик, лик немытый
Иль мытый с горем пополам.
Ему что фарисей, что мытарь.
Вагон ему и дом, и храм.
Круглы испода крыши своды,
Вагон несёт слепая мощь,
В слезах цыганских - Инда воды
Гармошка их – ситара дочь…
В руках цыганских воли знамя,
Ветров, гудящих как орган,
Мы все – цыгане, Бог не с нами...
Вот он уж точно – не цыган!
...Они сойдут с сестрой в Красково,
Немного от ходьбы устав,
Бутылку выпьют «Кока-колы»
И вновь, на следующий состав.
Над ним гремел бессильный мат,
Под мата гулкие раскаты
Он бегал…то ль не виноват,
А может...то ль не виновата...
Да, не был в гендерный реестр
Он вписан строчкой чёткой пола,
Где особь любится, где ест,
В какой щели меж плиток пола?
Как одинок тот таракан
Среди собратьев рыжих множеств!
Ему б придумывать роман,
А ты всё мать его тревожишь.
Ведь он для жизни интерьер
Избрал тот кухонный, неброский,
И не стремится, например,
В ту часть жилья, где в книгах Бродский!
Зачем его стремишься ты
Расплющить в тлен китайским тапком
И в буре злобной простоты
Воскликнуть гордое «Вот так –то!»
Он брат твой, рыжий хлопотун,
Под нежно-строгим Будды взглядом,
Погладь его, сам сядь на стул
И посади с собою рядом.
Узнай, как звать, где жил, где рос?
Поговорите хоть немножко!
… Но ты всё ищешь дихлофос
А он разыскивает крошки…