Где-то снежные кручи,
Где-то бьет в барабан водопад,
Но голландец летучий
Нас кругами уводит назад
По ухоженным тропам
За ухоженной малой судьбой.
Кто-то падает в пропасть,
Упиваясь вином и собой.
На минуты полета
Муравей превратится в орла.
Терпеливым - работа
И сжиганье себя не дотла.
Для музейных архивов,
Для контекста ушедших времен,
Для кудрявых курсивов
У подножья великих имен,
Для ступеней, подмостков,
Для трамплина в небесную высь
Гениальным подросткам,
Презирающим малую жизнь.
Ты только платишь. Это дань
Еретика и иноверца -
Зрачки, повернутые в сердце
И в клочья рваная гортань
Желтое поле. Пещера Махпела.
Желтое небо взрывается белым,
Белый лиловым, безжалостно синим,
Гривой тяжелых русалочьих линий,
Черною тушью японских извивов...
«...Мальчик, на юге волшебно красиво –
Длинные волны зеленой пшеницы,
Яркие платья, крестьянские лица,
Скоро увидишь своими глазами...»
«...Милый мой мальчик, ты старенькой маме
Радость и гордость, любовь и отрада,
Щит от позора безумного брата,
Нашей несчастной и вечной обузы...»
«...Мальчик, порви заскорузлые узы
Скучной карьеры, фамильного чванства.
Белые стены – так много пространства –
Скоро заполнятся солнечно-рыжим...»
«...Милый наш мальчик, в далеком Париже
Занял по праву достойное место.
Нежно целуем тебя и невесту.
Скоро ли свадьба? Готова ль квартира?
«Этот» - убийца семейного мира –
Вряд ли уместен, послушай совета...»
«...Как ослепительно южное лето.
Плотный, лиловый, оранжевый воздух,
Можно обжечься о низкие звезды,
Красные склоны, кривые оливы...
Милый мой мальчик, я стану счастливым,
Видя тебя за соседним мольбертом.
Помнишь как в детстве давали обеты –
Даже не души, единое тело?»
... Старший навечно в пещере Махпела.
Сладок ли вкус чечевичной похлебки?
Письма. Холсты. Громоздятся коробки.
Младшему больше не рваться на части.
Пусто. Спокойно. Семейное счастье.
Дальше и дальше Безумие ближе.
Мир застилается солнечно-рыжим,
Желтые желтые стены больницы
«Милый мой мальчик» - в виски и глазницы
Бьется, свистит, завывает ночами.
Стянуты крылья узлом за плечами,
Кто-то забытый приник к изголовью...
Больше не должен. Оплачено. Кровью.
Львов оскаленные рыла
Мясо утренних доносов
Рой крылатых и бескрылых
Сторожит бессмертный остров –
«Для общественного блага
Так синьория решила...»
А бессмертны лишь бумага
Да казенные чернила.
Побирушки или дожи,
Все мы – пища для канала.
Скользкой выморочной кожей
Облекают карнавалы,
Алым, синим и зеленым
Красят платья и палаццо.
Под звучанье смертных стонов
Вдвое слаще целоваться
В черной камере гондолы,
В немоте камней узорных...
Пробегают дети в школу,
Важно шествуют синьоры.
Где убитый, кто убийца –
Не ищите, не найдете.
Даже днем открыты лица
Лишь у статуй и полотен.
Темный ужас блещет ярко,
Золотым обрызган светом
С куполов святого Марка,
С шерстяных накидок гетто.
2
Шерсть ли, шелк, парча, лохмотья –
Желтый цвет горит повсюду.
Не из тучной бренной плоти,
Из песка, камней и чуда,
Из зеркал, соленой тины,
Паутины тесных улиц,
Милый город, мы едины
И в веках не разминулись.
Вечный город вечным кровом,
Христианам сладко спится,
Нас - под прочные засовы –
Иудей страшней убийцы.
Днем и в гетто те же пляски,
Смесь молитв и кантилены.
По углам таятся маски –
Прячут каменные стены
Тех, кому готовят пытки –
Тут колдун или ученый
Там патриций слишком прыткий,
И влюбленная мадонна.
Ждут известий из совета,
Что опасность миновала
И скорей на волю к свету...
Все мы пища для канала.
Нет прекраснее позора,
Ослепительнее пены...
Милый, лживый, жадный город,
Принимающий презренных,
Обирающий гонимых.
Но в случайную минуту
Вдруг дарящий пантомиму
И последнюю баутту.
3
Жалко корчатся баутты,
Золотые пляшут буквы.
Мир качнулся на минуту
И опять застыл как будто –
То же ласковое небо,
Те же гиблые болота.
Был ли город или не был?
Оглянитесь, жены Лота.
- Вив ля Франс! Ворота гетто,
Шляпы, желтые повязки.
Все горит! – А счастья нету...
- Хочешь снова желтой краски
И погромов? Неизбежно
Предстоит за зло расплата.
-Город мой – нарядый, нежный...
-Ну скажи: не виноваты.
-Не скажу, но все же... – Все же
Вив ля Франс. И дерзкий мальчик-
Полководец лучше дожа.
Пусть старик поплачет жальче,
Пусть попляшет. Он бессилен
И патриции ничтожны.
Лягушатник не мессия,
Но гонец его, возможно.
-Но Венеция (оставим
Сопли, глупая девчонка)
Не вернется к прежней славе...
- Ну и пусть стоит в сторонке,
Слишком был спесив народец.
-Да... быть может...в самом деле,
Только верю – полководец
Не умрет в своей постели.
-Что-то знаешь?! –Если б знала,
Донести не поспешила.
Люди – пища для канала...
-Все. Венеция застыла.
Навсегда. – Женою Лота?
- Нет, котеночком крылатым.
- Мрамор... музыка... полотна?...
- Пусть. Они не виноваты.
****
- Где же вы, право, смотрите скорей.
Бледный оборвыш затмил Антиноя.
Локоны, очи нездешнего зноя.
- Грек? Итальянец? -Он буркнул: еврей.
- «Ми подсчитали, за Вами должок»?
Пьяная шутка, стакан за стаканом
Глушит, бедняк. - И рисует как пьяный.
- Это последняя мода, дружок,
Все перспективы и тени стары,
Нынче другому поется осанна –
Ярко раскрашено, сдвинуто странно.
- Глупые правила глупой игры.
- Этот натурщиком мог бы служить
У Микеланджело, у Леонардо,
- Сам-то в искусстве родился бастардом
- Все же на редкость хорошенький жид.
Сударь, позвольте, мне нужен портрет,
Только быстрее. Достаточно света?
Сколько возьмете? –Вино и котлету,
Можно свидание вместо котлет
****
-Про́клятый, это не так уж страшно.
Про́кляты были Бодлер и Данте.
Но одиночество – полной чашей
Кто-то уверен в моем таланте?
«Любит по краю гулять над бездной»
Вы засыпали с такой же болью?
Я ненадолго, вот-вот исчезну,
Нет, не отвергнут земной юдолью,
А не замечен. И если вспомнят –
Пьянство, бесстыдство, игру в забвенье.
В крохотных сотах кошмарных комнат
Гении, гении – нет спасенья.
С кем-то еврейскую половину
Я разделю как вчерашний ужин.
Вежливым взглядом мазнут картины...
Целую жизнь никому не нужен.
Я не прошу, чтоб меня любили
(Ложь. На коленях молю о чуде)
Просто скажите: художник или...
Мне не понять, обьясните, люди.
Я не умею творить искусство,
Как не умею уменьшить муку.
Знаю, когда безнадежно пусто,
Не отрывай от бумаги руку.
«Как нарумянена и жеманна
Ваша дешевая мидинетка»
Охра и сурик – цвета Тосканы,
Только Тоскана мне снится редко –
Не Леонардо. И руки лижет
Драная кошка с голодной злобой.
В вашем холодном сыром Париже
Только и можно – писать до гроба
****
- Слышали? Страсти достойны Шекспира,
Просто Офелия вкупе с Джульеттой –
Прямо из окон парижской квартиры
Как из веронского древнего склепа
Вслед за любимым. Он бедный художник,
Умер от голода или чахотки.
- Лебеди, право. В наш век невозможно.
- Бедная крошка, должно быть, красотка?
Он-то хорош. Загляните в газету.
Справа заметно, что жизнь на исходе,
А полюбуйтесь-ка левым портретом
В юности. –Боже...Вы помните...Моди!
- Пьяный, что Вас рисовал за котлету?
- Я-то повесила в черной прихожей.
Надо в гостиную. С лучшим багетом.
С каждой минутой он будет дороже.
- Винам, сырам и любовным рассказам
Время на пользу. Отлично стареют.
- Все же, художество – это проказа.
- Все же, не стоит влюбляться в еврея
****
Стать знаменитым просто, вскрывая вены –
Чем? Все равно. Гашишем, пером, осколком.
Вновь Амедео, вечно благословенный
Только
У эликсира бессмертья есть привкус ржавый
Как у лекарства или дрянной настойки.
Светлые волосы – две невозможных Жанны
Только
Если картины дольше живут, чем люди,
Мучить любимых – лишь исполненье долга?
Не понимал, что лучше, когда не любят,
Только
Если мазней нельзя наскрести на ужин,
Ты, в потолок швыряя засохшей долькой,
Вспомни меня – «ему приходилось хуже,
Только
Он не забыт, а значит и я не сгину,
И пустота не пытка, а дань свободе».
И подпиши, чуть видно, в углу картины
Моди
Где век за веком каждый рассвет
Встречают глупой войной.
Но каждый сотый в мире поэт
И каждый тысячный - Ной.
И если, нелепое существо,
Смогу открыться едва,
Быть может, ковчегом для одного
Станут мои слова.
Как трудно их пустить на порог –
Всех тех, кто знает ответ,
Но если я немного пророк
Как каждый сотый поэт,
То душу настежь, здесь и теперь,
Хотя бы для одного.
...Но страшно – вдруг откроется дверь
И нет за ней ничего?
Июльский зной - такое колдовство,
Что я готова верить отчего-то...
- Любовь не долг, не трудная работа,
Не вечный страх, не близкое родство...
- А что? Игра? Безумие? Угар?
Литературно, выдумано, поздно.
- Любовь - текучий невесомый жар,
Что пленкой обволакивает воздух.
Как сахар растворяются слова,
На дно ложатся вязкие сомненья.
И целый мир в одном прикосновенье,
И тяжела от счастья голова...
- И огненные вспышки по спине?
И горлу не хватает кислорода?
Так пишутся стихи. Но год от года
Все это выдыхается во мне.
- Когда душа насмешливо-стара
Ей кажется, что все вокруг не ново.
Но жизнь не может уместиться в слово
Как мышь не может породить гора...
Мелеет золоченая вода,
Тугую пленку разрывает вечер
И тот, кого не встречу никогда,
Зачем-то снова назначает встречу.
«Обедать!» Гости. Суета.
Болят виски – всю ночь кошмары.
Не в зеркала, а в самовары
Гляди как блекнет красота.
Носи подаренный капот,
Перелицованные платья.
...Дежурь у Марьиной кровати
В ее последний страшный год.
В Ростова всюду влюблены,
Ему к лицу густая проседь.
А Марья вновь прощенья просит
За то, в чем нет ее вины,
Опять проплачет до утра.
Подай воды, поправь подушку.
Теперь богатая дурнушка
Красивой нищенке сестра -
Ведь Николя к цыганам в ночь,
Ведь Натали с семьей в Париже,
А смерть подходит ближе, ближе,
И больше некому помочь.
С утра писать письмо в Париж,
Пока прочтут, пока ответят...
- Как больно, Соня... Соня, дети!
- Прости ему. – А ты простишь?
- Должны простить. – Опять должны...
Какое огненное лето...
Два неимущих пустоцвета,
Две равно брошенных жены.
«Могла венчаться и рожать...»
«Могла желанней быть и краше...»
Но невесомый мир Наташи
Лишь им под силу удержать.
- Признайтесь, Вы вновь вспоминали жену?
–Мадам веселится в Париже. Хотела приехать, но я отказал. Однажды устанет порхать стрекоза.
–Но мы не становимся ближе. Вы квиты? Вы ей отомстили со мной – неверной с чужою неверной женой?
–Комедией кончилась драма. Оборванный, тощий, влюбленный сопляк: «Под вашим девизом в далеких краях позвольте, прекрасная дама, погибнуть, оставив лишь имя и честь» Нелепа, Мари, перезрелая месть, забыто, давно отпылало. Парижские женщины слишком легки – еще не успев истоптать башмаки, опять начинают сначала. Целует, клянется, упала к ногам, вдруг что-то расслышит сквозь уличный гам и к новым бежит приключеньям. Корона, победы – пустые дары, нужны комплименты, ларцы мишуры –колечки, конфеты, печенья. И если ты выбрал такую жену, надолго ее оставляя одну, готовься к нерадужной встрече. Ты все понимаешь, мой милый малыш...
- Я знала, для Вас Жозефина – Париж, поэтому время не лечит. Ни дали, ни ласки, ни злые бои. Веселье бульваров и блеск Тюильри - узнали, пришли, овладели. Я, кажется, слово нашла, наконец. Вы Францию, сир, повели под венец и сжали в обьятьях в постели. Однажды отправитесь вновь воевать...
- И Франция прыгнет в чужую кровать?
-И сможет легко отвертеться. Простите...жестоко...пустые слова.
- Ты много болтаешь, но в чем-то права. У Франции женское сердце. Опять городим чепуху до зари. Да, Франция женщина, браво, Мари. Всегда до конца неподвластна. Короткая память, внезапный разлад, невинный, тебя пожирающий взгляд...
-Вы попросту были несчастны.
- Солдат, математик, не в силах понять, как дважды по два получается пять. Бессмысленна эта наука.
- Люблю. Безоглядно, бесцельно, навек.
-Ты ангел.
-Я грешный земной человек. Однажды потянется скука как долгий морозный узор на окне. Вы что-то на память подарите мне – пусть золото скрасит потерю. Что ж, родина, слава и Бог Вам судья. И все же, никто не полюбит как я, как Вы не любили...
-Я верю.
Глаза Рахели серо-голубые
Семь лет других – за старшую рабыню,
За младшую, за стены, за стада,
За детские кудряшки под рукою,
За сладкий час вечернего покоя...
Гора мерцает сполохами льда,
Струится синевой и позолотой.
Не выходи под утро за ворота,
Она прекрасна издали - гора,
Заговорит – и будет очень страшно.
Припомни по минутам день вчерашний.
Не обжигай ладони у костра,
Тебе не одолеть пустынный холод.
Лаван не вечен, он уже немолод,
Не пережить Рахели суховей.
Семь лет других. Отсрочка за отсрочкой.
Зато достойно замуж выдашь дочку
И всех пересчитаешь сыновей.
_________________________________________
Чтобы дети родили других детей
И праправнук однажды придумал порох,
Чтобы кто-то в рифмованных разговорах
Оттолкнулся от мелких моих страстей,
Чтобы встреча - случайно, через года, -
Повлияла на тайную вязь событий,
Я живу, никаких не свершив открытий,
И уйду, никому не сказав куда.
Коротышка. Не Пушкин, не Бонапарт,
Не этаж мироздания – так, песчинка,
Я скольжу по последним неровным льдинкам
И течет по губам золоченый март.
И обидно – до детских горючих слез,
И смириться могла бы - но в чем смиренье?
Мы не звенья ... хотя бы не только звенья.
Ты позволишь себя принимать всерьез?
____________________________
Не знаю, плохи ли, хороши,
Исчезнут ли навсегда.
Ночами Он говорит: «Пиши»
И я отвечаю : «Да»
Не знаю, слышала ли Его,
Придумала ль все сама,
Быть может (это верней всего),
Я просто схожу с ума
От страха – вечного – за детей,
За нервный вздыбленный дом.
Не шли нам, Боже, лихих вестей,
На справлюсь с тяжким трудом,
Не пригожусь для борьбы со злом,-
Суметь бы не делать зла.
Воздай забвеньем, мне поделом,
Таких как я без числа.
Пусть дышат зависть и суета,
Болят глаза и виски,
В груди взрывается пустота
И горло рвет на куски,
Пусть век одной читать наизусть
Под свет чужого венца
И так легко (но я удержусь)
Сойти с ума до конца.
Дай детям радость каждого дня,
Дай крышу, стол и кровать,
Ведь ты зачем-то создал меня
И выучил рифмовать
__________________________
На самых прочных облаках,
Чуть приподнявшись на руках,
Полшага не дойдя до рая,
Они лежат и смотрят вниз,
Мою запутаную жизнь
Мне до конца не доверяя.
Все те, кто любит и любим,
Не превратятся в тонкий дым,
Не закричат в пеленке новой,
Пока упрямо кривит рот
И все творит наоборот
Родной ребенок непутевый.
Чужой судьбы чужая нить,
Ни заплести, не изменить,
Но даже то, что неизменно,
Как кандалы падет, звеня,
Когда сквозь щелку на меня
Посмотрит часть моей вселенной.
Ту добровольную тюрьму
Покинут все по одному,
Нам не встречаться больше с ними,
Когда придем издалека
Сквозь те же доски-облака,
Следить за внуками своими.
Не повреди, не разорви
Круговорот земной любви,
Не залечи остаток боли.
Ведь вечен мир и вечен взгляд,
А значит, все пойдет на лад
И страх отступит поневоле.
_________________________
Скользят стрекозьи крылья дня,
Пластинки ласкового жара,
И если нет ни капли дара,
Хоть выжми досуха меня.
Пройду как все – ни свет, ни тень,
По миражам моей пустыни.
Потоки зелени и сини
Несет текучий яркий день.
Благословение, прибой,
Целую ласковые воды,
И как моллюск, ношу свободу
С собой.
…..Если Солнце кровью стекает в море,
То не стоит милости ждать от Солнца.
Белокожий воин стоит в дозоре
И на запад вечером не вернется,
Кто зарей гремучей пришел с востока
По дороге, выложенной огнями.
Чичен-Итца к пленным была жестока,
Убивали с радостью в Майапане.
Мы хотели мира, но все напрасно,
Нас забыли предки, взойдя на небо.
Там несли богам человечье мясо,
Тут корзины чили, маиса, хлеба.
Оказались жертвы презренны обе.
Беспощадно к юным, сурово к старым,
Захлебнулось солнце в полдневной злобе
И полночный час не убавит жара,
Льют потоком боли из серой меди
Те лучи, что прежде ласкали глыбы
И исчезнем мы, как ушли соседи,
А за нами – чайки, коати, рыбы.
Вновь над миром голым, сухим, песчаным
Будет змей великий гореть крылато,
Растворятся воины Кукулкана –
Все исполнив, алым уйдут закатом,
Было все... и вновь ничего не будет...
Но однажды Солнце взойдет, быть может,
И навстречу выйдут из моря люди
С золотой, серебряной, медной кожей
И по ней, не стянутой нашей болью,
Первый луч скользнет мимолетной лаской...
Море соль привычно смывает солью
И вчерашний день покрывает сказкой.
В ворота – желтую звезду
И снова стал суров,
Она готовила еду
Для ста голодных ртов –
Три фунта хлеба и вода
(«Хватило б всем воды»).
Король на подвиг («как всегда»)
Помчится без еды.
Опять вчера мечтал, витал,
Дурачил свой народ.
«Не Вас ли, Доктор, рисовал
В киббуце Эйн-Харод
Российский встрепанный хасид
В парижском пиджаке –
Старик над крышами парит
И солнце в узелке.
А я внизу – опять одна,
На том же полотне –
И не сестра, и не жена,
И не свеча в окне.
Но кто-то должен на земле
Хранить его приют,
Пока в морозной звездной мгле...»
- Осталось пять минут!
Готова каждому еда
И каждому вода .
- У пани Стефы, как всегда,
И горе не беда,
На целый город хватит яств,
Бинтов на два полка...
Нет, никого король не спас,
Да будет смерть легка.
Трубач. Коротенькая жизнь.
Комок земли в горсти.
«И я, как Вы, могла спастись
И не смогла спасти.
Мы не одну прошли войну,
Сменили третий флаг.
Как страшно слово «отдохну»
Для вечных работяг.
Нас ждет волшебная страна
Из Ваших лучших книг...
(Я улыбаться не должна,
Мне легче в этот миг)
Всю ночь чинила башмаки.
Куда? Не все ль равно?»
По спальням детские шаги,
Пора закрыть окно.
Жолнеж прищурился в прицел –
Мальчишке снится бой.
«Король бы, верно, пожалел
И взял его с собой.»
Как потрошила
Вас неустанно
Было злодейке
Все нипочем
Кровью сочились
Рваные раны -
Я поневоле
Стала врачом.
Веселый смех, медовый чай, горячий ужин,
Болтали нежно обо всем и ни о чем.
Она мелькнула, прошептала: «Милый! Нужен!»
И жертва кинулась бежать за палачом.
Звезды пылали,
Джунгли рычали,
Хрустнули кости
Под каблуком.
Вновь, обескровлен
И опечален,
Ты появился
С тем же платком.
Ты излечился, мы, как прежде, неразлучны.
Казалось, счастье ожидает впереди,
Но .... «добрый ангел, дорогая, - это скучно,
Мне не хватает свежих шрамов на груди.»
Станешь барашком
Новой волчице,
Новому будешь
Хныкать врачу.
Ангел сумеет
Остановиться,
Больше по кругу
Я не лечу.
Ангел умеет остановиться.
- Милая, плачешь? –Нет, хохочу.
Майонез, горошек и шпроты -
Новогодние три заботы.
Отстояла ровно полдня,
Водрузила гордо на полочку:
-Все, живем. "Оливье" под елочку.
Ох боялась, порвут меня -
"Не давайте больше одной!
Кто с дитем?! Детей не стояло!"
- А в войну бы хлебушка, сала...
-Хватит, папа, пугать войной.
Четверть века прошло, и что?
Повоюй на рынке с грузинами.
-В Вашингтонах их хлеб резиновый.
-И резиновые пальто.
Я болонью хочу, хочу.
-За какие, дружок, таланты?
Не у всех родня спекулянты,
Честным людям не по плечу.
-Честный, тоже. С работы прешь -
Смех и грех - точилки да ватман.
Инженеры! Ума палата,
А зарплаты ломаный грош.
А сыночку то рубль, то два
-На индейцев. -Опять линчуют?
-Никому давать не хочу я
И сама-то еле жива.
Майонез, горошек и шпроты -
Ты попробуй купи хоть что-то.
- Пострадала наша страна.
- Хватит, папа. Читай газеты.
Ох, здоровья ни грамма нету -
Я и лошадь, я и жена.
- Что там в «Правде» пишут с утра?
-Ледяные дожди, туманы.
- Значит, шей, Нинель, сарафаны,
Ждет безоблачная жара.
- Не ори, соседи услышат.
-Все шуршим, как в соломе мыши.
Гегемон. Забился в углы
И начальство кукишем дразнит.
По бутылке в зубы на праздник
Да закуска из-под полы.
-А в войну бы... молчи, пехота.
Майонез, горошек и шпроты.
Двух новoрожденных котят,
Слепых, мяукающих тонко -
Вдруг умилятся им потомки
И примут в дом. И нас простят.
Мы ветром прожиты насквозь,
Захламлены и бесприютны.
Горит звезда в окошке мутном,
Торчит из стенки ржавый гвоздь.
Кто вбил его, когда, на что,
Исполнен замыслов и спеси?
Не все ль равно теперь - повесить
На гвоздь себя или пальто.
Три года не писал двух слов,
А мне хватило б междометий,
Чтоб снова жить на белом свете.
Но без меня богат улов -
Как мед притягивает дам
Покорность злого правдолюбца.
Сердца протянуты на блюдцах,
Хранить ли верность тем годам,
Где мы бежали под венец
И покоряли Бонапарта?
Вы за границей, я за партой.
Но вот вернулись наконец.
Карьера? Скучно. Что ж, в Москву,
Там нынче женятся удачно...
Прекрасный рыцарь в паре фрачной
Из снов явился наяву:
«Я истомился, я пылал,
Какая чушь – писал ли, нет ли, -
Мне от тоски хотелось в петлю,
А вы, жестокий идеал,
Забыли. Сердце сжав в горсти,
Не предложили даже дружбы...»
Как много слов. А было нужно
Одно, короткое «прости» -
Пусть слишком поздно, пусть смешно,
Пусть верить боязно и больно...
Я изменила. Все. Довольно.
Вы не поймете все равно.
Презренья горького суму
Так сладко вам нести по свету.
Поплачьтесь встречному поэту
О том, что счастья нет уму.
Когда так трудно быть собой
И так несложен мир,
Зачем-то нужен нам герой
И важен нам кумир -
Портрет - в мундире, в сюртуке,
Под самым потолком.
Года – щенки на поводке
Несутся кувырком,
Вот потускнел блестящий мир,
Свернулся желтый лист.
Ты понимаешь, что мундир
Увы, не слишком чист,
Что твой герой рубил сплеча,
А мог и сжечь дотла,
Не различая сгоряча
Примет добра и зла,
Что, детский выучив урок,
Великий человек
Был суеверен и жесток
Как весь далекий век.
Всего лишь два десятка слов
(Письмо, последний том)
И мир, как прежде, пуст и нов,
А в горле терпкий ком:
Взрослеешь, детка. Се ля ви -
Под горку налегке.
Обломки бронзовой любви
В заплечном рюкзаке.
Ни подруги, ни враги -
Не дано ни тех, ни этих.
Вспомнят выросшие дети,
Но не скажут: "Помоги".
Всем раздам, кого люблю,
До последней мелкой меди.
Ни трагедий, ни комедий
Не устраивай, молю.
Я всегда была одна
И всегда была любима.
Горстка праха. Струйка дыма.
Дети, внуки, письмена.
Что, как кувшин, полна смолой
Бессонных вязких дум,
Коснется нежно и светло
И отведет беду.
Король без крон и без корон,
Без свиты певчих птиц,
В какую даль сегодня он
Глядит из-под ресниц?
Бездомный март, продрогший март
В обманчивую тишь
Спешит как тощий Бонапарт
В свой гибельный Париж.
Апрель раскинет сеть измен,
Май окружит листвой.
Что ждет тебя? Почетный плен?
Побег? Последний бой?
Простор бездонной синевы?
Короткий славный век?
Спеши – на первый зов травы
Сквозь побежденный снег.
–Даже думать об этом – тяжелая боль,
Лучше спрятаться в сонную мглу.
Какова королева, таков и король –
Он скребется в соседнем углу.
–Ты мечтаешь? – Мечтаю пожить, не спеша.
Все сильней притяженье Земли.
Я на свет родила не безликих мышат,
Значит, будут еще короли.
С трона поведаешь людям бессонные думы,
Будешь законы кроить как чужие костюмы,
Деликатесы привыкнешь на золоте есть.
- И почему мне такая великая честь?
Маленьким людям не нужно чужого мундира.
Дети здоровы, так я уже царь полумира.
Внуки здоровы – я целого мира король.
Мне б до рассвета управится с этой дырой,
Чтоб на изнанке заплатку никто не заметил.
А представляете, дырка случилась в бюджете?
Или граница ползет - не положите шва.
Пусть уж о хлебе без масла болит голова,
Может хотите покушать? Осталась горбушка.
Вы положите корону пока на подушку –
Скоро найдется какой-нибудь юный дурак,
А на меня не сердитесь. Работать пора.
... В розовом небе рассыпались рыбы и птицы,
Подняли козы печальные нежные лица,
Скоро покатится рыжий кудрявый парик.
- Ты никогда ни о чем не жалеешь, старик?
...И все же жаль, что вместе с тобой
Исчезнут тысячи строф –
Бесследно, как непойманный вор,
Когда из всех батарей
Рассвет расстреливает в упор
Цепь уличных фонарей.
От кружевных святых захватывает дух,
Но волны Сен Лоран ласкают вольный слух,
Король и мушкетер ведут бесцельный спор
Пока поет петух.
Шато де Фонтенак парит над головой,
Бредет иезуит булыжной мостовой.
Глоток мадам Клико и вниз лететь легко
По лестнице крутой.
От гераней горит балкон,
Из мансард голубиный стон.
Полосатый навес.
Поспеши, нам король подарил невест -
Сотню юных красавиц привез галеон.
Недолог летний день, морозный край суров,
Но был влюбен Шамплейн и счастлив Мезоннев
И солнечный король, вдохнув морскую соль,
Обрел в Квебеке кров.
Я жду тебя, Мадлон, на склоне Руайяль,
Свети моей любви, бессонный Монреаль,
Гремите, рэг и джаз, опять венчает нас
Полночный фестиваль.
Над Парижем кружат зонты,
В синей дельте царят киты
Волк поник головой,
Над гремучей распластанный мостовой, -
Беспощадный свидетель людской суеты.
«Сквозь чащу нет дорог, коварен каждый куст,
Кроили этот мир на первобытный вкус.
Для медноскулых дам Версаль и Нотр Дам
Лишь горсть блестящих бус...» -
Индейских флейт и струн течет густой напев
Им галльский чужд петух и чужд британский лев,
В такт бубну Старый Свет звенит ручьем монет
В портретах королев.
На улице Блу Джей ни снов, ни миражей,
Жара течет как джем, с ветрами споря.
Здесь не найдешь людей, так поспешим скорей
В прохладный мир теней, в испанский дворик.
Пальмовые своды, тайная свобода,
Отразись, красотка, в тысяче зеркал.
Создан для забавы дворик Калатравы,
Мир хоккейной славы и хрустальный зал.
Лорд Стенли пил портвейн и плыл за сто морей,
Гроза пиратских рей и пышных юбок.
Но на святой реке лишь трезвость и хоккей.
И лорд сказал: «Окей. Возьмите кубок».
Парапеты башен, лев британский страшен.
Алый трон монарший не для нас с тобой.
Каменные складки, пестрые заплатки,
Барабан брусчатки, флейта и гобой, –
Не рыцарь, менестрель, тяну медовый эль
За тридевять земель в высоком замке
Под кружевом колонн. Принцессе мой поклон.
Легка как летний сон ее осанка.
В золоте и сини мир нечетких линий,
Вскользь по паутине солнечных валов.
Бархатные долы. Стоит ровно доллар
Каждый из бесценных этих островов.
Не счесть, не перечесть, решайтесь, ваша честь,
Тут тоже замки есть и есть хибары.
Плывите не спеша, нам хватит шалаша,
Дорога хороша до Ниагары.
Забудьте гнев и спесь, поймите – вечность здесь.
Под радужную взвесь, в раскаты грома
Плывите сквозь века, ведь вечность так легка
И стелят облака дорогу к дому.
За окном перепрыгивал ветер дома.
Человечество снова сходило с ума,
Чтоб на миг устыдиться и взяться за ум,
И опять – по грязи, по крови, наобум,
Создавая, круша, задыхаясь в петле...
Мне мечталось – а вдруг, через тысячу лет,
Подбирая эдемский надкушенный плод,
Мой потомок в учебнике школьном прочтет:
«Человечество может спокойно стареть.
Интересна лишь первая яркая треть
Двадцать первого века. Потом тишина,
Жизнь лениво течет, никому не страшна,
Ни злодейства, ни подвига. Только покой.
Что историку делать с эпохой такой?»
После узнала, что он барон, что у него семья,
Что ни родителей, ни подруг не пригласить на чай.
– Карл, притворись. Оглядись вокруг и не руби сплеча.
Доброе имя проси – вернешь. Вместе легко стареть.
– Если и ты выбираешь ложь, я выбираю смерть.
Судьи, тюремщики, палачи, герцог, змея-жена...
Не обвиняй никого,молчи. Это моя вина.
Я растоптала хрустальный мир и приказала: "Склей".
"Карл", - покачал головой Шекспир, -"так и не стал взрослей.
Женщине нужен привычный быт после глотка любви..."
Плечи бессильны. Слова слабы. Смилуйся, не зови.
Лунным пожаром горит окно. Стелется млечный дым.
– Нынче пирушка у Сирано. Хочешь со мной? Летим.
Мир купался в волнах золотого стекла,
Уплывала, кружилась, летела душа,
А сестра незаметно ко мне подошла
И держала за плечи, почти не дыша...
Я так часто и глупо живу не всерьез,
Забывая рассчитывать жизнь по годам,
Но приходит опять безответный вопрос:
Кто из нашей семьи перешел Иордан?
...Не дымились, чернели подножия гор.
Легионы стянулись к последней черте.
Вещий Город голодные руки простер.
Половине из нас умирать на кресте,
Половине исчезнуть на рынках рабов,
По дорогам брести, кандалами звеня.
Я смотрю на холодные искры костров.
Но к какой половине причислят меня?
Помню серьги, серебряный узкий браслет
И не знаю, чем кончилась эта судьба.
Промелькнули последние тысячи лет,
Я все ту же копну убираю со лба,
Не желая укладывать, стричь и плести –
Пусть летят, как тогда – у Синайской горы.
Если б снова пройти по тому же пути
И почувствовать кожей ладони сестры.
Все прошедшие жизни сложить, пролистать,
Понимая причины, потери, дары,
И уверенно, точно – последнюю вспять –
Прямо к Солнцу, минуя чужие костры...
Но и тот, кто намного сильнее меня,
С вечным знанием будет ли счастлив и жив
На Земле, что не помнит вчерашнего дня
И историю прячет в постыдный архив?
Медали, первые ордена, статьи берлинских газет,
Сердечный жар ночами без сна Луиз, Шарлотт и Лизбет.
В речах все чаще звенел металл, блестел во взгляде порой.
Вот только пленных не убивал, давал слабинку герой -
Евреев выведут из колонн, во лбу поставят печать –
В другую сторону смотрит он, не сняв автомат с плеча.
Но шепот новеньких пресекал товарищ и командир:
«Его арийцем фюрер назвал и подписью подтвердил.
На фронте нет ни наций, ни вер. Есть вождь, присяга, закон.
Смотреть на Фридриха снизу вверх и быть такими как он!
Привыкли пыжиться напоказ, посмотрим в первом бою.
Эй Фриц, вчера подписан приказ. Танцуй – увидишь семью.»
II
Комендатура. Лагерь, а как уютно.
Кресла, герани. Картина - ночной Берлин.
Милая фройляйн (испуганно почему-то) :
«Кофе, пожалуйста. Вафли. Печенье, тмин.»
Платье, прическа, но видно – из заключенных -
Вечная грусть позабытых еврейских глаз.
Взгляд у отца был горячий, веселый, черный...
– Не беспокойтесь. Его приведут сейчас.
Смотрит – как будто на хлеб заползла мокрица.
Верный служака: прикажут, мокрицу съест.
Не удержался, присвистнул: «Отец арийца!»
В сторону, громко: «Когда б не железный крест...»
Кажется, выстрел.. еще раз...затишье..стоны...
Смотрит, зараза, и не подойти к окну.
А за воротами новые эшелоны
Чьих-то родных, искупающих – чью вину?
III
«Ни улыбки. Как будто не помнит меня.
Дряхлый, грязный, безумный – отец!
Испугался мундира. Не дался обнять.
Хоть бы имя назвал, наконец.
Все бормочет, трясется, не смотрит в глаза:
– Я доволен...уж так суждено...
– Хочешь кофе, печенье? – Печенье нельзя.
– Ешь, не бойся. – Я только одно.
Все до крошки. С урчанием. Жрал и лакал -
Он - маньяк безупречных манер.
И с одежды. И с пола кусок подобрал.
– Благодарствуйте, герр офицер,
Мне давно не случалось так вкусно поесть.
И на миг прояснившийся взгляд:
– Поздравляю с наградой. Великая честь.
Я прощаю... Они не простят.
IV
И все. Увели. Расстреляли. В затылок? В лоб?
Не знаю, не видел. Быть может, пальнули в воздух –
Помучить меня. Комендантик вернулся поздно,
Был счастлив как крыса и все хохотал взахлеб.
Всесильный плантатор, покорный живой товар...
А кто не простит, почему? Не казалось бредом.
Евреи? «Пора распрощаться с еврейским следом,
Мы немцы навеки» - я помню твои слова.
Чистейший ариец. Белее, чем молоко.
Сам фюрер доволен. Я выполнил все заветы.
В арийское небо с армейским уйду приветом
По собственной воле, так глупо. И так легко.
Прощай, комендантик. Останешься вечно жив.
Твой ад на Земле - эшелоны, бараки, вышки.
Так кто не простит? Божьи ангелы? Сам Всевышний?
Он создал войну, я всего лишь на ней служил.
Уж лучше не верить. Последняя точка. Край.
В висок или глаз? Все равно. Хороша картина.
Ни ада, ни рая. Конец. Ни отца, ни сына.
... – Но Родина вечна. И вам выступать с утра.
Живи для Отчизны. Умри за нее в бою.
Германия, сын! Дезертировать ты не вправе...
Проклятие, папа, тебе и твоей державе –
Кровавая сука, за что я ее люблю? »
Короткая вспышка. Щелчок. В потолке дыра.
«Быть может, однажды я все же поверю в Бога»
Поспи до рассвета. Осталось совсем немного.
За орденом новым тебе выступать с утра.
______________________________________
*Мишлинги (нем. Mischlinge — «смешанные», «полукровки») — расовый термин времён Третьего Рейха, обозначавший людей имевших предков как арийского, так и еврейского происхождения.
По определению Нюрнбергских расовых законов, которые начали действовать с 1935 года, евреем (в германской расовой терминологии того времени «полным евреем» (нем. volljude)) считался человек — независимо от вероисповедания и самоидентификации — у которого трое из дедушек и бабушек были евреями (причислялись к еврейской общине). Люди с двумя еврейскими дедушками и/или бабушками также классифицировались «юридически» как евреи (нем. geltungsjude) в том случае, если на момент вступления Нюрнбергских законов в действие:
Являлись членами еврейских общин (или вступили после момента введения расовых законов)
Состояли в браке с евреем
Имели потомков, которые появились на свет после запрета смешанных браков
Имели потомков, появившихся от внебрачной связи с евреем, и родившихся после введения запрета на смешанные браки 31 июля 1936 года
Граждане Германии, которые не попадали в перечисленные категории, но имели двух еврейских дедушек или бабушек, классифицировались как мишлинги первой степени. Граждане имевшие одного прародителя еврейского происхождения обозначались, как мишлинги второй степени.
Не по замыслу поэта,
А по доброй воле неба,
Синим шелковым подолом
Обметающего плиты
В том краю полуодетом,
Где качает быль и небыль
Колыбельная гондола
Под мостом полураскрытым.
В рыжем бархате кленовом
По узорной черепице
Бродит осень. Над беретом
Фейерверк петушьих перьев.
...В жизни той, где все не ново,
Умереть и вновь родиться,
В мире воздуха и света,
Где всегда полны деревья
Нежной завязью весенней,
Сочной тяжестью плодовой,
Золоченой паутиной,
Белоснежным пухом птичьим.
В мире, праздничном для зренья,
В мире, верящем на слово,
Где для мести нет причины
И у страха нет обличья.
Люси, поверь, ребенка не казнят,
Хотя, конечно, страхи и соблазны...
-Он весь дрожит...в лохмотьях...очень грязный...
А этот тусклый стариковский взгляд...
-Вина отца. - Но ты и сам отец,
А если нас с тобой на гильотину?!
-За что, Люси? Я не был дворянином
И даже в мыслях не носил венец.
Сен-Жюст – и тот не обвинит меня.
Я прославлял прекрасную свободу,
Во всем служил французскому народу...
-Как будто верных нынче не казнят?
Кто на жиронду звал топор и нож?
Все ваши - монтаньяры, якобинцы...
-Наш сын, Люси, не станет нищим принцем.
Погибну я? Так воспитает Жорж,
Отцом и другом будет Робеспьер
И истинным поделится богатством –
Свободой, верой, равенством и братством.
Я жил не зря – мы подали пример,
Проложен путь для будущих веков,
Очищено огромное болото.
... Мы лили кровь все с меньшей неохотой,
Нам было слишком ясно и легко.
Что лучше – кровь иль вековая гниль?
(Мне очень страшно за тебя, родная...)
Что ждет дофина? Право, я не знаю,
Но он не стоит слез моей Люсиль.
вы симулянт платить извольте
я месяц вас лечу уже
какой ты нытик чехов хочешь
сюжет
что бородин опять химичит
да вот либретто откопал
как игорь аш два о шеломом
черпал
вы рубенс вечно как ребенок
указ подписан королем
ну кто рисует теток голых
на нем
не платят мельники налога
пойдешь сервантес завтра днем
не дрейфь на мельницы бросайся
с копьем
то застрахуют от поджога
то за поджог таскают в суд
вся ваша деятельность кафка
абсурд
дипломатическую ноту
огинский шведскую прими
я лучше ля возьму в миноре
и ми
не отдохнешь в деревне летом
едва толстой взмахнет косой
уж фет идет к нему с приветом
босой
раз нанялись куприн и горький
за сутки разгрузить баржу
джек лондон говорит быстрее
сгружу
бухгалтер портер в каталажке
а был приличный человек
но как-то подписал о генри
он чек
эх сэр артур ах мисс агата
опять намылились строчить
а пациентов пушкин будет
лечить
Льется вязью гортанной, стынет сталью чеканной,
Веет львиной саванной.
Край расплавленных шпилей, край, где ветер бессилен,
Небеса бестуманны.
Над плащом изумрудным, над долиною судной,
Над дрожаньем фонтанов,
Бесполезных как ветер. Зноя липкие сети
Ловят сны неустанно.
О суровых хоралах, лентах огненно-алых,
На тропе каменистой
Безотрадных изменах, хрупких свитках бесценных
На кострах реконкисты.
Пересохшие реки. Отжурчавший навеки
Нежный голос гортанный.
Созерцатели высей. Толкователи чисел.
Обреченные станы.
Наполнено чрево Парижа –
Течет через ноздри и уши.
Собаки шампанское лижут
И арки цветочные рушат.
Продолжилось древо Бурбонов.
Летят вереницей кареты.
Улыбкой в окне Трианона
Сияет мадам Туанетта.
В гостиных изящные сплетни,
На площади злые остроты,
«Ликуйте! Родился наследник!» -
Друг другу кричат санкюлоты.
Пируйте, пляшите без меры.
Крестины пышны и богаты.
Сверкают глаза Робеспьера.
Оскалены зубы Марата.
«Форму сжечь, а награды зарыть в саду. Все что было, казалось тебе в бреду. К нам соседи близко не подойдут и куска не кинут, хоть плачь. У соседа по шее стекает жир. Воровал добро из пустых квартир. Не служил, не вхож, не носил мундир. Значит, жертва, а ты палач. Мчит на новую службу едва заря... Семь тарелок, солонка из янтаря... Говорят про печи, про лагеря, по какой-то особый газ. Ты не знал об этом? А если б знал? Что присяга, присяге пятак цена. Где, солдат, золотая твоя казна, почему ты ее не спас? До зимы доживем, а придет зима?... Говоришь, не грабил, не жег дома? От тоски и боли сходил с ума? Убивал лишь в честном бою? Но позор страны – это твой позор. Навсегда подписан нам приговор. А сосед не пойман, сосед не вор. Он прийдет по душу твою... По вещички, зачем подлецу душа. Будет комнаты мерить, едва дыша: «Да, квартирка чистая, хороша, только окнами на базар». Ты исполнил долг не на той войне, в нехороший час послужил стране, навсегда клеймо – на тебе, на мне, как сыну смотреть в глаза?»
У тарелок серебряный нежный звон... «По тушенке за пару Иван и Джон. Словно братья – у каждого свой закон, но каждый сейчас герой. Как надраили новые ордена. Будут дети гордиться, сиять жена. А солдатская доля у нас одна – по винтовке в зубы и в строй. Всех забрили, скомандовали: Вперед. Всем сказали: «Отчизна сынов зовет!» А что сгинуть не выпало в свой черед, не моя и не их вина. У любого на совести сто грехов. Да, случилось, расстреливал сопляков. Так ведь тоже взрывали без дураков, хоть мальчишки. На то война. Лишь начни вспоминать – и сойдешь с ума... «Вот салфетки, вязала жена сама»...У соседа полные закрома. Тьфу, вылез опять сосед. Сын молчит, не глядит, а родится внук?.. Разве знал я куда повернут страну? Как же вышло, что правду, на всех одну, под себя подогнули все?»
Одноногий солдат достает табак. Довоенный под мышками жмет пиджак. «Не уехал папаша в Сидней, дурак, продать побоялся дом. Пил бы пиво сейчас под овечий сыр да с соседом болтал про безумный мир: мол в Европе стервятникам снова пир - и ладно, и поделом.»
Город из пепла любви. Пожар догорел дотла.
Я проведу эту ночь на холмах вчерашних надежд.
А в серые стены дня вмурованы зеркала
И в каждом твое лицо как мой последний рубеж.
Твои губы – лепестки роз, во взгляде черный квадрат.
Как прожить без тебя? Как выжить рядом с тобой?
Будь король или шут, будь маршал или солдат,
Пленных здесь не берут. Окончен последний бой.
Ты помнишь – пели ручьи, звенели птицы в садах,
На площади карнавал, над шпилями фейерверк.
Я дрался за каждый дом и сдался на всех фронтах.
Пепел и пустота, ты одержала верх.
Твои губы – лепестки роз, поцелуи – медленный яд.
Я выпит тобой до дна и хрустнул под каблуком.
Будь король или шут, будь прав или виноват,
Ты крайний в списке побед, добытых слишком легко.
...Воды уносят кровь, в небе растает дым,
Я подпишу приговор и поставлю точку во лбу.
Город моей любви ты вновь построишь с другим.
Не проклинаю тебя, мне легче проклясть судьбу.
Твои губы – лепестки роз, твои волосы в облаках,
Ты ненавидишь всех, с кем однажды была нежна.
Будь король или шут, но помни – в твоих руках
Она мечтает о том, которому не нужна.
Твои губы – лепестки роз...
Твои губы – лепестки роз...
Твои губы – лепестки роз...
Свежий фартук и чепец,
Накрахмаленные складки –
У старушки все в порядке,
Всем довольна наконец.
Целый день крутись волчком
По небесному приходу.
Столько мелкого народу
Набежит за молоком
И звенят, звенят дождем
Оловянные бидоны.
Крытый новенькой соломой,
Отдыхает старый дом.
Глянь, бежит румяный внук
Вслед молочнице веселой.
За небесным Корнуоллом
Одуванчиковый луг,
Где корове так легко
Перепрыгнуть через месяц,
Где в кудрявом мелколесье
Мне оставят молоко.
Он течет, растворенный туманами, и взлетает, туманом рожден.
Тот, кто жил лебедиными станами, но зачем-то наследовал трон,
Окруженный мечтами и страхами, на бессмертье, на боль и позор,
Собирал этот замок из сахара на обугленных пряниках гор.
Форты, тюрьмы, осадные крепости ... пусть в долине кричит воронье,
Но хозяин прекрасной нелепости лишь безмолвно гядел на нее -
Сердце птицой кружилось непознанной и срывалось оленем со скал.
Не умея из звука и воздуха, тратил мрамор и звонкий металл.
Бунтовали вассалы отчаянно, красота для голодных темна
И корона сменила хозяина ... а была ли когда-то она?
Миражи обернулись игрушками дорогой, непомерной цены.
Что же делать, коль замки воздушные королям никогда не даны?
Июльский зной - такое колдовство,
Что я готова верить отчего-то...
- Любовь не долг, не трудная работа,
Не вечный страх, не близкое родство...
- А что? Игра? Безумие? Угар?
Литературно, выдумано, поздно.
- Любовь - текучий невесомый жар,
Что пленкой обволакивает воздух.
Как сахар растворяются слова,
На дно ложатся вязкие сомненья.
И целый мир в одном прикосновенье,
И тяжела от счастья голова...
- И огненные вспышки по спине?
И горлу не хватает кислорода?
Так пишутся стихи. Но год от года
Все это выдыхается во мне.
- Когда душа насмешливо-стара
Ей кажется, что все вокруг не ново.
Но жизнь не может уместиться в слово
Как мышь не может породить гора...
Мелеет золоченая вода,
Тугую пленку разрывает вечер
И тот, кого не встречу никогда,
Зачем-то снова назначает встречу
Сонно скользят движенья,
Сухо мерцают взгляды.
День объявил сраженье,
Ночь принесет пощаду,
Будет водить прохладой
По обожженным спинам.
Зеленью винограда
И серебром маслины
Ночи долин нездешних
В алые плещут ставни.
Как колыбель черешню
Осы качают плавно.
Воздух упруг и тесен,
Солнце течет по крыше.
Червень, червонный месяц
Огненным жаром дышит.
Реки свернулись в кольца,
Жадно вздыхают кроны
В просинь двора-колодца
Свесив язык зеленый.
Льется вязью гортанной, стынет сталью чеканной,
Веет львиной саванной.
Край расплавленных шпилей, край, где ветер бессилен,
Небеса бестуманны.
Над плащом изумрудным, над долиною судной,
Над дрожаньем фонтанов,
Бесполезных как ветер. Зноя липкие сети
Ловят сны неустанно.
О суровых хоралах, лентах огненно-алых,
На тропе каменистой
Безотрадных изменах, хрупких свитках бесценных
На кострах реконкисты.
Пересохшие реки. Отжурчавший навеки
Нежный голос гортанный.
Созерцатели высей. Толкователи чисел.
Обреченные станы.
Генералам снились измены
И в пыли простертое знамя.
Лейтенант свистал вдохновенно,
Чьи-то письма комкал в кармане -
Обещанья «ждать бесконечно
У всегда распахнутой двери»
Лейтенант смеялся беспечно
И в судьбу отчаянно верил.
Ведь не зря цыганка гадала
По его нехитрой ладони,
Ведь недаром стал генералом
Лейтенант вчерашний в Тулоне,
Вслед за ним пойти в полководцы
И взлететь – в цари, в полубоги...
Но любовь уже не вернется.
Нет любви на этой дороге,
Где падут былые кумиры
И родные братья изменят.
Торжествуй, владей полумиром
И поставь его на колени.
И одним единственным словом
Переделай тысячи судеб.
Но жена, целуя другого,
О тебе легко позабудет.
Затянув на сердце кольчугу,
Назначая верности цену,
Ты отправишь в камеру друга,
И велишь судить за измену.
Будут льстить и требовать мщенья,
Затевать интриги и смуты.
Ты уйдешь в дела и сраженья,
Ты распишешь день по минутам.
И когда, безмерно усталый,
Зачеркнешь былые удачи
Отойдет корабль от причала
И никто о том не заплачет.
Мемуары – как же иначе? -
Сувениры, книжные лавки...
Если жив останешься, мальчик,
Подавай, не медля, в отставку,
Возвращайся к юной глупышке,
Что от слез еще не остыла,
Расскажи, что участи высшей
Предпочел свидание с милой,
Что ничья корона не стоит
Этих глаз сверкающей влаги...
Лейтенант, в предверии боя
Нервно рвал полоски бумаги.
Облетали клятвы прощанья,
Нежный вздор, бессильные стоны.
А вдали вставало сиянье
Над палаткой Наполеона.
Дом с черепичной крышей.
Первой цветущей вишни
Белый узор на алом.
Солнце прольется свыше,
Цвет шелохнется: «Слышишь?»
- Ты ничего не знала.
- Я ничего не знала,
Путала дни и ночи,
Не насыщаясь ими.
Сердце стареть устало.
- Если стареть не хочешь,
То раздели с другими
Сахар цветущей вишни,
Охру рифленой тверди,
Солнца тугие путы.
- Плачешь, кричишь – не слышит.
Что для его бессмертья
Жизни моей минуты?
Вслед за весенним садом,
Вслед за обманным летом
Осень дождем застудит.
Миру любви не надо
Миру смешны поэты,
И безразличны люди –
Пусть создают и рушат,
Мир поглощен собою,
Он недостоин лиры.
- Он позволяет душам
Слиться в мгновенной боли.
Будь благодарна миру.
«Жаркое из почтовых голубей» -
Довольно, принц, разыгрывать паяца.
Две тени - Гильденстерна с Розенкранцем
Как бревна через пропасть «Не убей».
Сначала слуг, а после короля.
Своей рукой. Сначала на бумаге.
Ты ночью веришь собственной отваге
И лишь глаза бессонные болят.
Растоплен воск. Поставлена печать.
Отрезано и выжжено навеки.
...Там пляшут под дождем стальные реки
И камень гол как смертная печаль.
Прижав к губам платочек кружевной,
Никто не смотрит в узкую бойницу.
Офелия теперь не верит в принцев
И это было первою виной.
Нежные барышни смотрят, прищурившись, вслед:
«Да, некрасив, но умен, гениален, прекрасен»...
Льется вино и летит, ослепительно ясен,
Наполеоновский путь девятнадцати лет.
Южная ссылка. Провинция – что за беда?
Пыль, кипарисы, Овидий, архивы, фонтаны,
От генеральши Амур улетает к цыганам,
Катит соленые волны живая вода.
Ссылка в именье. Преданья. Бойницы Кремля.
Долгие ночи и милые сердцу простушки.
А над столицей оскалились грозные пушки.
Няня гадает уверенно на короля.
Вспомнил король о поэте. Фельдъегерь в пути.
Снова столица. Забыта, как страшная сказка
Тень революции. Снова нарядные маски,
Апплодисменты, пиры, карнавал, конфетти...
Злобный мальчишка Амур не прощает обман,
В самое сердце нацелен закрученный локон.
Вьется листва золотая у болдинских окон.
Грозного гостя к полуночи ждет Дон Гуан.
Знал ли? Предвидел? Накликал? Пошел под венец.
Принял короткое счастье с последней любовью.
Ангел ненужную славу принес к изголовью.
Черная речка. Последняя ссылка. Конец.
мой муж сказал про киру найтли
коза худая, хвост трубой
и я гордилась целый вечер
собой
я предлагала мужу рифмы
чтоб наслаждаться сообща
но он убогий просит только
борща
полвека юноша-любовник
играл бы век ромео он
не одолеть увы с артритом
балкон
орландо блум шептал признанья
и эрик бана был влюблен
но муж явился менелаем
в мой сон
как менделееву таблица
приснился как-то мне сонет
казалось ночью шедеврально
ан нет
ты тратишь годы понапрасну
твой дар развеется как дым
подвинься здесь хватает места
двоим
не понимает буратино
о чем страдал де бержерак
да у тебя же римский профиль
дурак
пора глядеть в наполеоны
раз с ростом мне не повезло
так хоть прославлюсь всем моделям
назло
легко покраситься в блондинку
простейший путь создать семью
но не забудь надежно спрятать
ай кью
на сцену вышел немирович
театр я продал втихаря
кричит не верю станиславский
а зря
легла каренина на рельсы
муму упала камнем в пруд
но вечно классики-садисты
живут
Но у Кармен звенящие запястья
И перстень на мизинце у Ассоль...
– Вы слышали: сквозь холм растет трава?
– От первых трав под утро спится крепче.
– Дороги сухи и ветра легки
И синий шелк окутывает звезды.
- Поторопитесь, будет слишком поздно.
Нас ждут корсеты, фижмы, парики.
Апрель и май напудрят для венца,
Уложат кроны в пышные прически...
Лишь в марте так летучи деревца и так неодинаково неброски. Лишь в милосердной северной стране прозрачен свет и бесконечен воздух...
– Поторопитесь, будет слишком поздно
В июльском зное плакать о весне.
Бежим по склонам, колким и сухим,
Последним льдинкам, прошлогодним листьям.
Откроем то, что слышно нам одним,
Бродячей лютне и случайной кисти.
Под роскошью своей отяжелев,
Мы станем принадлежностью пейзажа.
Апрель и май уже стоят на страже ...
В нечесанных коронах юных дев запутались измятые ветра, поломанные бусинки рассвета. В древесной спальне хрупки силуэты и шепот не смолкает до утра.
Перемешай хоть оловянной,
Хоть золоченой - все равно
Коль стало синим и туманным
И разорвалось полотно.
Рассвет осенний жидким чаем,
Январский - пухлым снегирем
Лыжня расплющенная тает
За оплывающим окном
И в сером кружеве древесном
Узор нездешних мастериц,
И вновь - замри, умри, воскресни
И не ищи пустых страниц.
Паденье в ночь. Не в озаренье, в темь.
Без задних ног. Блаженное смиренье.
Последний возраст «чудного мнгновенья» -
Мне тридцать семь. Нелетных тридцать семь.
Тугая сеть привычной суеты,
Седеющие темные колечки
И снится, снится лед на Черной речке,
Еще живые тонкие черты.
И беспощадный шепот: «Не тянись.
Не для тебя рождаются Дантесы.
Не плачь, малыш. Париж не стоит мессы.
Семья важней, чем призрачная высь.»
Пусть утро собирает по частям,
Ночные перечеркивая речи.
И дочка за рукав, и сын на плечи,
И дань сиюминутным новостям,
И иногда. Чуть-чуть. Не насовсем –
Фрагментом взгляда, воспаленной гранью,
Преодолев смиренье осознанья:
«Мне тридцать семь. Однажды в тридцать семь...».
Ей открывает Моцарт двери. Привычно и сосредоточенно
Катает звуки в тонких пальцах, кладет на кончик языка.
По кругу мечется Сальери, обрывки нот ложатся клочьями:
«Пусть едет в свой убогий Зальцбург, пока живой ... пока...пока...»
Он занят делом. Дар Изоры он по крупинкам делит надвое:
«Нам слишком тесно в этом мире, я не отдам его тебе»,
А Моцарт нотные узоры выводит точные и ладные:
«Пойду похвастаюсь в трактире – Сальери платит за обед».
Ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Сожжен бесплодными обидами,
Сальери ждет последней боли освобожденья и стыда.
И на прощанье скажет Моцарт: «А знаешь, я тебе завидую –
Такие нежные гобои мне не давались никогда».
Там апельсины не справа, а слева,
Там по камину бежит королева,
Там разгоняя войска короля,
Ворон летит над холмом Тру-ля-ля,
Белые рыцари, пыль поднимая,
Скачут на помощь Шалтаю-Болтаю,
За Брандашмыгом летит Бармаглот,
В каждой бессмыслице прячется ход,
В лавке овцы расцветают кувшинки,
Лбы и деревья трещат в поединке,
Единорога прогнав за порог,
Заяц с Болванщиком делят пирог,
Там королевства полны дураками,
Там без конца донимают стихами,
Там в невозможное верят с утра,
Ведь послезавтра случилось вчера.
Я ненадолго, совсем ненадолго,
Вот заберусь на каминную полку
И посмотрю, на колени присев,
Нет ли местечка для трех королев?
Была б поэтом современным,
Привычно б вывела на сцену
Обычный серенький денек -
Вот чашка утреннего кофе,
Вот в электричке юный профи
Включает свой железный рок,
Не зная греческих трагедий.
Вот дома вздорные соседи
Грозятся бабушкин сервиз
Разбить о головы друг друга,
А за окном играет вьюга
(Так старый пудреный маркиз
Терзает скрипку от Гварнери),
Танцуют тени на портьере...
Катрен. Другой. Потом финал -
О том, что скрипки бесполезны
Поскольку мир висит над бездной
И любят мальчики металл
(На самом деле, рэп и соул).
Я пропустила эту школу,
Я не акын и не шаман,
А старомодному поэту
Не удается без сюжета
Заполнить рифмами экран.
Мои неверные сюжеты
Толпой туманной вьются где-то,
К другим стучатся: "Отвори".
Молчат натянутые струны
И стихотворные лакуны
Как раны ноют изнутри.
Усталый взгляд, негладкий лоб,
Не умолкающие звезды,
Зеленоватый мягкий воздух,
С перрона выпитый взахлеб.
От суеты до суеты
(Других не нужно и не встречу).
В один поток сольются речи,
Сойдутся дымные мосты.
Попутчик пресный как вода
И как вода необходимый...
Улыбчива и нелюдима,
Благословляю поезда –
Прохладный след просохших слез,
Волнистый свет небесных конниц.
В висках анапесты бессонниц
И амфибрахии колес.
Завтра вернётся под именем «снег».
Гладкие щёки, неженственный взгляд. Бледные губы привычно молчат. Ногти без глянца и лоб без морщин. То ли для старости мало причин, то ль, обойдённая в юности страсть, дарит над временем странную власть. Вечная девочка в мокрой траве. И седина на изгибах бровей. Глупая девочка, мать и жена. Часто бываешь нужна и нежна. Чаще бываешь пуста и грустна. Дикая девочка, вечно одна. Чёрные патлы, в бровях седина. И ледяная подушка окна.
Скользкое утро, размытый перрон. Чёрные кудри пугают ворон. Кофе картонной синицей в руке. Клейстер бессонницы на языке. Чем-то шуршащим полна голова. Дождь повторяет чужие слова: «что не случилось, того не вернёшь». Зябкие плечи, лягушечья дрожь. Пухлые веки, искрящийся клей. «Что не случилось, о том не жалей. Что не случилось, случится во сне.».. Завтра, наверное, выпадет снег.
Оцепенение, усталость
Как плед отброшены к ногам.
Не все ль равно - уйду, останусь?
К каким векам и берегам
Несет не дар, скорее данность.
Еще неясные черты,
Еще не слаженные чары,
Но побежденные кошмары
Неутоленной пустоты
Сменились звоном и пожаром.
Наутро новая тоска
Привяжет день к минутной стрелке,
Но устоял и ждет отделки
Вчерашний домик из песка
Поэт великий или мелкий,
Не все ль равно?
Шляпки, ленты и турнюр
И кошачий маникюр
У лукавых и дразнящих
Нежных умниц, гибких дур.
Пышным кружевом шурша,
Проплывают, не спеша.
Толстощекая девчушка
Так капризно-хороша.
От гимнасток акробат
Не отводит хитрый взгляд.
Рыжий ус и рыжий локон
И облитый солнцем сад
Слабые руки, соленый рот. Нежность страшней оков. Больше за водное серебро не покупать рабов. Пляшет невеста моя давно, мыльной блестит пенькой. Будет другому светить окно ярко и высоко. Вспомнит принцесса, поплачет – что ж, скоро пройдет печаль. Парус на рее, наточен нож, время рубить сплеча. Ветер, упившись, дудит в трубу, медным песком звеня. Сам ли я выбрал свою судьбу или она меня? Любит судьба хохотать до слез, щеря беззубый рот. Если не в петлю - галерный пес, выжгут на лбу тавро. Список грехов на моей спине меткий начертит кнут. Лишь за нее отслужу вдвойне, лишь за нее одну. Девочке принца, пажей и слуг, замок, фруктовый сад. Будет невинен ее супруг, бел как ее коса. Ты недостоин, играть в любовь хватит придворных дур. Если обидишь, возьму с собой – вместе гореть в аду.
Сонную, связанную вези, мне не прощаться с ней. Буду валяться пластом в грязи, после пластом на дне. Парус на рее, опущен трап, солнце гвоздит как плеть. Странно ты смотришь, красавчик-раб. Вздумал меня жалеть? Жалость и нежность – мои враги, грозный ее конвой. Ты ненавидел вчера? Беги, радуйся, что живой. И научись ненавидеть вновь – это удел мужчин. Впрочем, другому свою любовь я бы не поручил. В море на подвиги не ходи, хватит искать войну. Господи, только ее прости, только ее одну. Бледная кожа, пушинкой бровь, платье в ночной росе... Если б случилось родиться вновь, стал бы таким как все.
Иначе бездна. Бесконечный ад.
Запекшиеся ненавистью губы.
Храни себя. Как неразменный рубль
Храни себя. Пока не виноват.
Хотя бы на мгновение поверь,
Что в мире есть твои любовь и воля.
Не отдавай себя вселенской боли -
Насытиться не может этот зверь.
.
У всех границы на замке, незыблемы поля.
В своей бессмысленной тоске мы все учителя.
Учителя ... ученики...высокопарный бред.
Но подражания легки. А в легком счастья нет.
Настаивая города
На этих вяжущих соцветьях,
Весна как будто не в ответе
За все былые холода.
Какое счастье синева
Над закольцованной дорогой.
И снова жгучая тревога
Перерождается в слова,
Лучи царапают гортань,
Глаза взрываются от боли
И я придуманной неволе
Плачу придуманную дань.
Влажный, соломенный... шелковый бант...
Шелковой лентой сплетаются звуки...
Старое Място – свидетель разлуки:
« – Вырастешь, будешь большой музыкант.
Вспомнишь – напишешь, захочешь – придешь,
Я перед Богом поставила свечку...»
Звуки летят – дождевые колечки.
Вечер. Испарина. Кашель и дрожь.
Душный кошмар отлетевшего дня –
Солнечной, пыльной, галдящей Майорки.
« – Встретимся вновь, на сосновом пригорке.
Ты никогда не забудешь меня,
Ты никогда не простишься со мной –
Провинциалкой, чуть-чуть парижанкой...»
Звуки кружатся бездомной цыганкой,
Бьются о скалы горячей волной,
И, задохнувшись, покорно журчат,
Грустно смирившись с постельным режимом,
С женщиной – странной, чужой, одержимой.
Два приговора – ее и врача:
– Ты без меня невозможен, малыш.
– Сударь, смиритесь, осталось немного.
Снова вернуться привычной дорогой
В тот – настоящий, роскошный Париж –
Старый каштан, освещенный подъезд,
Дети, салоны, домашние ссоры...
Звук по паркету серебряной шпорой –
Шепот, мазурка, смешок, полонез.
« – Вспомнишь – напишешь, захочешь – придешь,
Не обольщайся парижскою музой...»
« – Стану в Париже любимой обузой
Для амазонки по имени Жорж –
Бедная, сколько бессонных ночей,
Даже пришлось распрощаться с сигарой».
« – Вечный ребенок, родившийся старым,
Нежный, привязчивый, дикий, ничей...»
Звук закольцован в последний мотив –
«Жить» выпевают прозрачные пальцы...
Девочка Польша проносится в танце,
Косы дождя по плечам распустив.
.
Тонкий эстет крахмальной музейной мили
Рэппер Таймс-сквер, садовник центральных чащ,
Город так хочет, чтобы его любили,
Мачо швыряет к ногам театральный плащ.
Стенли Ковальский, вкрадчиво и умело
Юную женщину тянущий сквозь Бродвей.
Стенли Ковальский, жадно ревущий «Стелла!» -
Не устоит, взметнется, откроет дверь.
Мусор, бензин, прибой, золотые клочья.
Рваный сабвей, манерный и томный джаз
-Самое главное, Бланш, происходит ночью,
Втайне, среди миллионов бессонных глаз.
Город дневной не старается быть красивым.
Мачо небрежен, небрит, переменчив, скор,
Он с океаном готов потягаться силой
И затянуться туманом с индейских гор.
И джентельменом в кремовой летней паре –
Солнце в глазах, оскал нестерпимо бел –
Как элегантен бывший рабочий парень,
Маленьким девочкам шепчущий «Farewell».
Вечный игрок, безжалостный и горячий,
Вечный маяк туристским ночным очам,
Он суеверно просит чуть-чуть удачи,
Бросив монетку уличным трубачам.
- Вы уезжаете, капитан?
-Видно пришла пора.
-Вы возвратитесь домой к весне,
Лишь прорастет трава...
-В непокоренной еще стране
Славные кружева.
Лучшего сорта – хоть ярд, хоть два...
- К свадьбе они в цене...
- Ждите пока прорастет трава
Через меня, во мне.
Вот и не будет на Вас вины –
Верность хранят живым.
- Я не желала чужой страны
И не хочу ... травы.
- Звонкая каска, труба, мираж –
Бойня пройдет как сон.
Скоро отыщется юный паж,
Будет, как я, влюблен.
- Мне не нужны кружева, мой друг.
Клятва сжимает грудь.
Мой нареченный ... не мной... супруг,
В добрый и славный путь.
II
... - Я ужасна. Бесстыдна, безумна, грязна.
-Ты глупышка и прелесть. Прости.
А безумная шлюха зовется «война»
И не станет сидеть взаперти.
Сколько ей ни плати, остаешься в долгу –
Не отлипнет и высосет вновь.
Я на час или два от нее убегу -
То нырну в дорогое вино,
То невинную девочку брошу в постель –
Мне без крови и ты не мила.
А наутро на карте появится цель
И сгорит деревушка дотла.
Пусть сквозь угли вовек не пробьется трава -
Тем нагляднее будет урок...
Я однажды к тебе приползу доживать,
Ты не пустишь меня на порог.
-Вы забудете имя мое и лицо,
Мой жестокий насмешливый враг,
Если Вас поджидает война за крыльцом,
То меня ожидает овраг.
Я – последняя дрянь, я позорно слаба,
Я грязней чем в овраге земля.
Вам война – и любовь, и жена, и судьба,
Не жалейте чужие поля.
- Ненавидишь? Как зверь, запрокинул силком.
- А потом приходила сама.
Я за Вами повсюду пойду босиком
По дорогам, сводящим с ума,
По моей разоренной бессильной стране
За блестящим ее палачом.
Подмигну, улыбаясь, подружке-войне:
«Нашим мальчикам все нипочем».
- Начинается день, продолжается путь.
До победы остались века.
У тебя беззащитная слабая грудь
И молочное брюшко щенка.
Доживать не придется. Прости и забудь.
Все растает как мартовский снег.
У тебя невозможно красивая грудь.
Мы увидимся завтра. Во сне.
- А другая, быть может, придет наяву?
- Да, конечно. С железным бичом.
Повторяй же: «Клянусь, что без вас проживу».
Нашим девочкам все нипочем .
Начинается день, повторяется бой.
Пусть меня сохранит талисман –
Этот маленький ножик, что носишь с собой
И, должно быть, не помнишь сама
На кого наточила. Бесстыжей войне
Не испачкать случайной любви.
Засыпай. Ты вчера улыбалась во сне.
Улыбайся сегодня. Живи.
На конкурс "Всходы"
Нечесанные лохмы, синева измятых лент и сбитый набок чепчик.
– Вы слышали: сквозь холм растет трава?
– От первых трав под утро спится крепче.
– Дороги сухи и ветра легки
И синий шелк окутывает звезды.
- Поторопитесь, будет слишком поздно.
Нас ждут корсеты, фижмы, парики.
Апрель и май напудрят для венца,
Уложат кроны в пышные прически...
Лишь в марте так летучи деревца и так неодинаково неброски. Лишь в милосердной северной стране прозрачен свет и бесконечен воздух...
– Поторопитесь, будет слишком поздно
В июльском зное плакать о весне.
Бежим по склонам, колким и сухим,
Последним льдинкам, прошлогодним листьям.
Откроем то, что слышно нам одним,
Бродячей лютне и случайной кисти.
Под роскошью своей отяжелев,
Мы станем принадлежностью пейзажа.
Апрель и май уже стоят на страже ...
В нечесанных коронах юных дев запутались измятые ветра, поломанные бусинки рассвета. В древесной спальне хрупки силуэты и шепот не смолкает до утра.
На конкурс "Смена мерности"
Не прохладной тучкой, не ветром диким,
Не блестящей шапкой на горном пике,
Не ручьем, привольно текущим мимо,
Я вернусь бесcмыcленной и любимой,
Я приду голодной, смешной, орущей,
Ничего не помня о райских кущах,
Ничего не зная об адском дыме,
Я приму как данность лицо и имя.
И под этим именем, с этим ликом
Мне опять захочется стать великой,
И пройдя виток в круговерти судеб,
Я вздохну беспечно: «не вышла в люди».
И земная боль утечет туманом,
И душа увидит иные станы,
И насущный хлеб обернется словом...
И родится мальчик под чьим-то кровом
Там апельсины не справа, а слева,
Там по камину бежит королева,
Там разгоняя войска короля,
Ворон летит над холмом Тру-ля-ля,
Белые рыцари, пыль поднимая,
Скачут на помощь Шалтаю-Болтаю,
За Брандашмыгом летит Бармаглот,
В каждой бессмыслице прячется ход,
В лавке овцы расцветают кувшинки,
Лбы и деревья трещат в поединке,
Единорога прогнав за порог,
Заяц с Болванщиком делят пирог,
Там королевства полны дураками,
Там без конца донимают стихами,
Там в невозможное верят с утра,
Ведь послезавтра случилось вчера.
Я ненадолго, совсем ненадолго,
Вот заберусь на каминную полку
И посмотрю, на колени присев,
Нет ли местечка для трех королев?
Швыряет звезды - загляни
В любую наугад.
С какой дороги ни сверни,
Придешь в соседский сад.
Нарви черешен и вьюнков,
Горстями ветер пей.
Июль не держит ни замков,
Ни псов, ни сторожей -
Он сам растреплет, закружит
И с ног до головы
Охапкой капель оглушит
С ликующей листвы.
Такое чудо-ремесло
У юного царя.
Но тридцать первое число
В сетях календаря -
Как в сердце яблока червяк,
Как в птичнике змея.
И август входит просто так,
Ухмылки не тая.
Он косолап и краснощек,
В любой работе скор,
Не царский, фермерский сынок
Выигрывает спор.
И тяжелеет хлебный куль,
И чахнет мотылек.
В зеленом золоте июль
Выходит за порог.
Огнедышащая сталь
Глаз уверенных и зрелых -
Жребий брошен. Выбор сделан.
Цель огромна и проста.
Неприступный бастион
Станет звездным обелиском...
И в последней строчке списка
Женских несколько имен.
Паутинки в уголках
Глаз надмирных и крылатых.
Люди – верные солдаты
Из потешного полка -
Расставляются щелчком
На доске волшебной сказки.
Но уже близка развязка
И финал почти знаком.
Мудрость выпита до дна
И осадка нет в стакане.
Что откроется на грани,
Если жизнь опять одна?
Понимая все и всех,
Не сберечь земные царства.
Как последнее лекарство
Взгляд расплескивает смех.
Не вхожу царицей в сны,
Не казню и не венчаю.
Мой удел необычаен –
Видеть мир со стороны.
Но блуждая допоздна
По сонетам и балладам,
Безнадежно влюблена
Я в четыре этих взгляда.
Сонно клекочут горгульи на жердочке Сены,
Серые камни хранят вековую усталость.
Снова включаем подряд «Королей» и Дассена -
Мир, из которого нам ничего не досталось.
Вязкое "р" над шипящей машиной эспрессо...
Грохот тяжелых орудий испанского рока...
Мы сочинили Париж и придумали мессу.
С жердочки Сены сорваться, взметнуться до срока,
Перелететь на багряное знамя Кастильи -
Львиные морды и солнце на бархатных лапах.
-Дом не похож на корабль и не ведает штиля.
-Дом не похож на корабль и не ведает трапа.
Рок и шансон, притяженье Средиземноморья.
Дождь и фиалки, кирасы и замок песочный...
Руки и плечи в предутреннем странном узоре -
Смятые простыни, цепкие пальчики ночи,
Что исчезают под душем. Еще полусонно -
Кофе наощупь, улыбка, прощальные марши -
Львиный раскат, голубиные вязкие стоны...
Наши фантазии на день становятся старше.
За медной осенней сквозной решеткой
Усыпаны пухом лебяжьи долы.
Но рокот – сырой, земляной, тяжелый
Растаял в лазурном, весеннем, юном,
В серебряном зыбком узоре струнном,
В натянутой шелковой ленте ветра,
В стремительной гибкости силуэта –
Скрипичного, птичьего, городского…
А мне, зачерствевшей, уже не ново
За поиском смысла забыть паренье,
Холодному миру дарить презренье –
Последний приют для сердец усталых…
Быть может, маэстро, и я летала,
Должно быть, не слишком звенели крылья.
Маэстро, простите мое бессилье
И то, что не слишком с собой боролась.
Серебряной горлинки нежный голос,
Натянутых струн водяное пенье…
Недорого стоит мое презренье –
Фальшивая мудрость людского моря.
А вечность – cкрипичный концерт в миноре
И право любить, сознавая цену,
Открытый тебе уголок вселенной
Пушкинист (стучит по клавишам): «Две загадочных фигуры, но в одной таится зло. Кто же – царь или француз стал кошмаром рогоносца? В день кровавый судьбоносный кто убил любимца муз? Вел красавицу в альков из стоустой бальной залы...Вот ступенька застонала, слышу мерный звон шагов. В чьи покои командор приходил бессонной ночью?...» Древний призрак, страсти в клочья оживляют разговор, так, читатель, верный тон? Ну-с, выводим из тумана призрак Ложи ... Ватикана... В самом деле, скрип и звон. Ведь просил о тишине. Нет, работать невозможно.
(Кто-то черный осторожно сдвинул шторы на окне)
Пушкинист: Да, однако, запугал сам себя своим же словом. Но зато глава готова.
Голос: Остается лишь финал.
Пушкинист: Кто явился разыграть старика? Прибавим света. Невозможно! Это...это...
Пушкин: Право, трудно угадать. К Вам глагольных рифм пример, оправданье графомана. Но бульварные романы Вам милей стихов, мон шер.
Пушкинист: Не безумен...нет...устал... Я не спал неделю кряду. Срочно – сорок капель ...
Пушкин: Яду? Выпей, Моцарт, вот бокал.
Пушкинист: Столько лет ... и столько книг я мечтал об этой встрече. Пусть – безумен. Пусть не лечат. Но ответьте напрямик: я загадку разгадал? Вы стрелялись на дуэли потому, что...
Пушкин: В самом деле, дописать пора финал. Мой любезнейший слуга – Вы себя жрецом назвали, но божествен я едва ли.
Пушкинист: Мы пред Вами мелюзга!
Пушкин: Да, достаточно мелки, чтоб в грязи искать алмазы, разбирать пустые фразы и мусолить дневники, ворошить мою постель, кружева плести из сплетен.
Пушкинист: Но позвольте Вам заметить...
Пушкин: Так зачем была дуэль? Да заткнуть болтливым рты. Навсегда. Хотя бы смертью.
Пушкинист: Да ...конечно...но поверьте, были помыслы чисты. Вы же Солнце! Идеал! При такой бессмертной славе Вы не можете...не вправе...
Пушкин: Я достаточно сказал.
Пушкинист: Но ведь мне кормить семью.
Пушкин: Но в мою семью не лезьте.
Пушкинист: ... как Дантеса?
Пушкин: Много чести. ВАС, поверьте, я убью. (Протягивает руку)
Пушкинист: Ох, тяжело пожатье каменной его десницы...
Пушкин: Браво, браво, я польщен.
Пушкинист: Дядя самых честных правил.
Пушкин: Я Вам жизнь почти оставил. Что еще?
Пушкинист: Татьянин сон!
Пушкин: Так, читайте первый том. Постранично и построчно. А на скважине замочной делать деньги – моветон. Кто любил мою жену? Я любил ее. Довольно? ... Что такое?
Пушкинист: Сердце. Больно.
Пушкин: Сорок капель? Пейте. Ну?
Пушкинист: Отпустило.
Пушкин: Мне пора. Рассветает, ждет Наташа. Да, поклон коллегам Вашим. Все большие мастера. Любопытно даже мне, как узреть сумели тайну – кто в немытой чашке чайной, кто в измятой простыне.
Пушкинист: Всем, поверьте, закажу. И сожгу свои творенья. ... Помню чудное мгновенье.
Пушкин: Неужели? Ухожу. Вновь глагольная, увы. Что поделать, все мы голы. В рифму будем брать глаголы и не слушать врак молвы. (Исчезает).
Пушкинист: Это сон или не сон? Наваждение воочью. Стар уже работать ночью. В самом деле, моветон лезть вот так в чужой альков, забираться под подушки. (Смотрит на рукопись). Жалко ... Нет, лукавит Пушкин. Не хотел посмертных слов - мог изящней улизнуть и не хлопать громко дверью. А ведь я почти поверил. (Смотрит на рукопись). Слишком поздно. Новый путь? Сорок лет в одну дуду. Где ж ты был к аспирантуре? (Садится, стучит по клавишам)...Царь де факто, тот – де юре. Факты? Факты приведу. Приведу, читатель мой, так, что пальчики оближешь.
Голос: Слышу, слышу. Вижу, вижу.
Пушкинист: Сгинь, уйди к себе домой. Возвратись на пьедестал. Я, как узник на галере! Не мешай, по крайней мере.
Пушкин: Я достаточно сказал.
(Проваливаются)
На афишах желтеет размазанный клей,
Под ногами мелькают созвездья.
Разметались тяжелые гривы аллей
И стрекозьи накидки наездниц.
Из пустого цилиндра стекает туман,
Раздуваются трубы оркестра
И гремит , и гремит, и гремит барабан,
Заполняются пестрые кресла.
В фиолетовых перьях выходит закат,
В золоченых – толпятся рассветы.
Осень сыплет опилки – пьяна, наугад –
На еще не просохшее лето.
Разлетаются шарики смятой фольги,
Набухает шампанская пена
И кружат облака, бесконечно легки,
И сжимается бронзовый обруч тоски,
И меня ожидает арена.
--
* "Бутылкой шампанского" называют узкий, зеленый с золотом небоскреб в даунтауне Чикаго.
Благодарно ругать окаянную боль,
То кричать, то шептать: «Ну скорей, не тяни же»
А ботфорты вода океанская лижет
И синеет как снег равнодушная соль.
Все замерзло в сугробах, рассыпалось в прах.
Что удача, могущество, признанный гений
В заколдованном царстве иных измерений?
А Европа из страха бросается в страх.
Здесь шатается трон, там рождается трон
И у каждого трона гнездится измена ...
Почему же мне снится Святая Елена
И победный не видится Наполеон?
Все мы бредили нашим великим врагом.
Римский нос, подбородок, обтесанный круто
У себя находили российские Бруты
И решимость, и волю идти напролом –
«Обещайте, друзья: со щитом, на щите -
Все равно! Лучше смерть, чем позорное рабство!»
Как поспешно, бесстыдно сумели сломаться
Эти рыцари вольности. Или не те –
Незнакомые старцы? Измятые лбы,
Безнадежные взгляды, понурые спины.
Где вчера поднимали мечи палладины,
Там сегодня звенят кандалами рабы.
К черту! К черту красивость надуманных слов.
Подарить бы Рылееву пышную строчку.
Острова не по чину. В сырой одиночке
По периметру двадцать треклятых шагов –
Не свершили. Не справились. Не довелось.
Обманулись. Солгали. Просили пощады...
В южном августе нас оглушали цикады
И кружил по перинам своим сенокос.
Были губы послушны, умны, горячи,
Были ступни крестьянки шершавы, колючи.
Мы взбирались вдвоем на душистые кручи.
« Я вернусь... через год.» «Не клянись, замолчи,
Мне довольно, молчи» Прижималась тесней.
Сандрильона жалела беспутного принца.
Промелькнуло однажды: «А если жениться?» ...
-Что, опять на допрос? –Повернуться к стене.
..Лучше клинья, тиски и испанский сапог,
Если б знать, что предатель не выдержал боли!
Бруты, гракхи, периклы сломались в неволе
Без прислуги, без ванны? Достойный итог –
«Буду петь соловьем, буду робок как мышь,
Разрешите служить отреченья примером.»
Лишь недавно – небрежной походкой к барьеру
И небрежным галопом в покорный Париж,
На груди забывая считать ордена,
Не стараясь царям улыбаться любезней ...
На далекой скале скоротечной болезнью
Был в истории мира дописан финал.
Ничего не случится. Сейчас и вовек.
Нас забудут и я от души благодарен.
Вот, испортил девчонку, бессовестный барин.
Может, бегает новый теперь человек
И губу теребит – родовая черта.
Хоть одним бы глазком на минутном свиданьи...
В океане доносов, аду покаяний
Мне осталось одно – немота до креста.
Будут грозные очи впиваться в лицо
И державные руки ложиться на плечи.
Что ж Вы, царь-государь, пожалели картечи?
Не скупитесь, добейте дешевым свинцом.
Преступление, глупость, безумный протест -
Что велите, Жуковский запишет в анналы.
А хотите остроту – на вечер, для бала?
Я ведь Вас предлагал под домашний арест.
Фарфорово, жеманно, леденцово,
Придумано для севрских статуэток,
Туманное картавое не-слово
Качает горбоносым силуэтом,
Касается горячей нежной кожей,
Зовет виолой, лютней, мандолиной...
Как странно, что они на нас похожи –
Все эти люди с горлом голубиным,
Погрязшие в заботах и расчетах,
Спешащие на ужины и встречи,
Что в языке для птичьих перелетов
Такой же смысл как в нашей жесткой речи.
Но чудится особая осанка,
Мерещится мерцание вуали...
Картаво и протяжно – парижанка,
Гортанно и хрустально – пасторали.
Молочны небеса и камни сизы,
И бег времен сменяется скольженьем,
И хочется виконта и маркизы,
Воркующих до головокруженья.
Ни Ольгой румяной, ни бледной Татьяной
Не буду рыдать над Невою туманной.
Ни смуглые пальцы, ни перстень с печаткой
В беззвездной ночи не приснятся украдкой.
Лишь утром, бессменный, как чашечка кофе,
Возникнет отнюдь не классический профиль
И несколько строчек насмешливо-нежных
Коснутся подола домашней одежды,
Весь мир замыкая горячечной искрой
На жарких зрачках с ободком золотистым.
******
Неосторожной строчкой,
Как на крючок бессрочный,
В омут былой любви
Резкий, горячий, быстрый -
Сколько сердец пушистых
В руки легло твои?
Я ли не справлюсь с болью?
Там, за былой любовью
Лишь прошлогодний снег.
В синей лежит коляске
Новой бессрочной сказкой
Маленький человек -
Солнце согретых комнат.
Я о тебе не помню,
Лишь иногда, с утра,
Сладкая горечь кофе,
Стертой монеткой профиль,
Выброшенный вчера.
Где-то кружит монетка,
Стянут москитной сеткой
Хмелем поросший юг.
Тонкой блеснет фигурой
Анна или Лаура,
Твой замыкая круг.
Медным гулом вторя океану,
Льется колокольная дорога,
Словно незапекшиеся раны
На худых руках чужого Бога
Гребни раскаленной черепицы
В буйных кронах девственного века,
Где смеются радужные птицы
Над косноязычьем человека.
Как прохладно в миссии белёной,
Как темны воинственные лица.
В этом мире, надвое делённом,
Быть чужим страшнее чем убийцей.
Если причащен Христовой вере,
Латами тяжелыми украшен,
Отворят окованные двери,
Поднесут вина в узорной чаше,
Если ты иной, такой же алой,
Дикой, смуглой, первобытной крови,
У вигвама в разноцветных скалах
На костре похлебку приготовят.
С чужаком росой делился камень,
Выжженной травой стелилось ложе
Вечный путь – укрывшись облаками.
Всюду напряжен и осторожен.
Ты построишь дом в пустынном месте
И его разрушат не однажды.
Ты мечтать не станешь о невесте,
Но под вечер, онемев от жажды,
Женщина с безумным гордым взглядом
Встанет у разбитого порога -
Самая великая награда
Общего единственного Бога.
- Ну вот, исчез прилизанный эстет.
Взъерошенный искатель приключений
Гораздо лучше, чем унылый гений.
- Зачем Вы не читаете газет?
- И не хочу читать. А Вы давно
Даете здравомыслия уроки?
-Война не любит медлить на пороге
И скоро дом наполнится войной.
- Чей? -Европейский. Наш уютный мир -
Прилизанный, мещанский, благодушный.
- Так Вы из тех, кто воспевает пушки
И «в каждом громе слышит звоны лир»?
Хотите упоения в бою?
А вы пошли б, признайтесь, добровольцем?
- Мой ясный свет, мое земное солнце...
- На пошлость разрешенья не даю.
Вы, все равно, невыгодный жених,
За фельетоны слишком мало платят.
Идемте. На ветру просохнет платье.
Гроза прошла и шум вдали затих.
- Так стихнет смех, дразнящий голос Ваш,
Мелодия шагов, шуршанье шлейфа
Моей беспечной корoлевы эльфов...
Последний вечер. Тающий мираж.
Обманная ночная тишина
Рыданьями взорвется на рассвете.
И память о несбывшемся поэте
Разбрызгает кровавая волна.
Мой ангел, друг, живите без меня –
Одна, с другим, но только будьте живы.
Вы слишком, ослепительно красивы,
Вам, бабочке, не место у огня...
- Вы точно ворон в черном сюртуке
И каркаете громче целой стаи.
А мотылек где хочет, там летает.
Мой бледный мистик с черепом в руке,
Подите зарифмуйте «кровь-любовь»,
Все будет лучше, чем такая проза.
- Вы слишком скоро станете серьезны,
Исчезнет смех... –Не повторяйте вновь.
Предчувствия, болотные огни,
Кровавый вздор... Не верю ни на йоту.
Я выйду замуж. Скоро. По расчету,
Поэзии высокой изменив.
Найдите жрицу мрачную под стать,
Алтарь постройте, окна занавесьте...
Я Вас люблю и мы сегодня вместе,
И это значит – войнам не бывать!
Я не хочу дописывать сюжет,
Заимствуя из тысячи романов.
Пусть век, пока бесформенно-туманный,
Останется на этом рубеже,
Замедлит взгляд на вспыхнувшем лице
Под диадемой солнечной капели...
Эрцгерцогу осталось жить неделю.
Еще не время думать о конце.
- Почему так трудно убить? Ведь это война.
Почему? Ведь он заслужил – до капли, сполна.
Убаюкай его, отрыдай над гробом, Марлен.
Почему?! Нажать на курок - и кончится плен.
Был не пьян и не зол – просто взял, как суп на обед,
Под пластинку «Марлен» до утра нес пакостный бред
Про лазурные очи нездешних чистых мадонн,
Про девчонок войны ценой пятак за вагон –
Мои бедные сестры, пыль разоренной страны,
К златокудрой Лили уходят письма и сны,
Он насильник и изверг, она в него влюблена.
Я должна решиться. Должна. Ведь это война...
«Лили Марлен,
Я в крови и грязи по колено...по горло. Но ты не услышишь,
Лили Марлен,
Мое сердце изгрызли, как черствую корку, безумные мыши,
Лили Марлен,
Я забуду, очищусь, губами прильнув к белоснежным коленам,
Лили Марлен,
Ты одна мне звезда, ты сияешь в ночи высока и нетленна,
Лили Марлен...»
-Он заснул наконец. Пистолет лежит на полу.
Даже пули не нужно, возьму побольше иглу
И чугунный утюг... Еще кусок полотна...
Не могу! Опять не могу. Хоть трижды война.
Мои слабые сестры, печаль вчерашнего дня,
Вы пытались, хоть раз, убить его до меня?
Неужели я не смогу, как вы не смогли?
Неужели Зигфрид еще вернется к Лили?!
«Лили Марлен,
Эти липкие губы случайных рабынь ты простишь мне, мадонна,
Лили Марлен,
Золотая печаль и небесная синь, черный камень перрона,
Лили Марлен,
Это плесень войны. На еде и одежде. На мыслях и душах,
Лили Марлен,
Я живу лишь тобой. Никому не дано наше счастье разрушить,
Лили Марлен...
........................................... .......................................»
Уничтожен бомбежкой дом. Погибла родня.
Жизнь летит кувырком...крошку хлеба...искру огня...
Отшептали шелка про века прекрасных елен...
Каждый вечер под яркий фонарь выходит Марлен.
Золотые кудри Лили еще хороши –
Ей солдатики дарят тушенку и крепдешин.
Первый раз отдалась за суп. Потом за ночлег.
Над останками зигфрида тихий стелется снег,
Как обломок пластинки блестит чужая луна
«Все в порядке, крошка, не плачь, ведь это война».
2
Рифму кормить с руки,
Гладить по мягким ушкам.
Вновь за спиной легки
Медные завитушки,
Вновь запотел стакан
От ледяных закатов,...
Кто-то на вражий стан
Рвется в блестящих латах,
Кто-то готовит суд,
Ждет справедливой казни...
Рыжий лохматый шут,
Уличный безобразник,
Флейта твоя суха,
Пахнет смолой и лаком
Только бы мир не плакал,
Прочее - чепуха
Мальчик как мальчик. Не лидер, чаще изгой. «Странный...блаженный...горячая голова...» Все повторяли, с рожденья, что он другой. Может быть, просто поверил чужим словам? Были враги, конечно. Были друзья. Были рабы, послушные до конца. Он восходил, то медленно, чуть скользя. То оттолкнув какого-нибудь глупца. Он постарался не пачкаться ... сколько мог. Вплоть до ступени, где чистота смешна. Кто-то сказал, что это подлый предлог. Кто говорил? Пожалуй, только она. Были враги, давно исчезли во тьме. Были друзья, порой страшнее врагов. Тот за границей, успел, а эти в тюрьме. Самые близкие ждут у тех берегов, где глубоко безразлична земная власть, хоть император планеты – жалкая чушь.
...Перед арестом пыталась его проклясть. Глупо, назло. Он был заботливый муж. Он пощадил безумных ее родных, принял детей и нежен был ... иногда. Все по закону – суд, признанье вины. Но почему? Безмозгла? Слишком горда? Мелкая фронда, но за его спиной. «Жаждем свобод» и прочий выспренный вздор. Думал, что можно довериться ей одной. Дурочка заслужила свой приговор.
Мутный туман, опять не видно ни зги. Сколько осталось – месяц, неделя, час? Были друзья? Конечно, были враги. Тех уничтожил без жалости - этих спас. Знал от рожденья изнанку красивых слов, поднял державу к сияющей высоте. Вот, сочинили, что власти нужна любовь. Надо признаться, любили его не те. Глупости, любят убогих, важнее страх. Если успел схорониться, теперь пляши. Жаль не увидеть морд на похоронах. Дикость, но кто-то расплачется от души.
Как бы хотел, одним глазком в микроскоп - тех бунтарей, что отправят его в туннель. В капле, случайном вдохе, жалкий микроб... Кто же венец творения? Средство? Цель? Сколько оборвано жизней? Тысячи лет, если сложить их вместе. А для чего? Чтобы знамена, речи, пышный лафет?...
– Кажется, шепчет. –Плевать. –... увижу Его, кто почему-то создал меня таким... Глупость, всего и всегда добивался сам. Сказка для слабых. Там пустота и дым... Если и есть, не примет на небеса... Так для чего? Надгробье из хрусталя? Школьный зубрила наморщит взмыленный лоб? И пожелает жить бездарно как я. И на вершине встретит его микроб.
Чеканка дождя на листе широком,
Пушистая кисточка серой белки.
Ты чертишь влюбленно леса барокко
На выцветшей линии или стрелке.
Щебечут ли птицы в твоем музее?
Встречают ли солнце твои атланты?
Ты видел в кленовой моей аллее
Оленей, танцующих на пуантах?
************
Синяя чаша, алые сны,
Шепоты, шорохи, пение, стоны.
Кровью и медью обагрены
Прямоугольные форты каньона.
Телеющий уголь, сизый туман
Снизу. Над ними застывшее пламя.
Духи ацтеков и марсиан
Буйными повелевают ветрами.
Хлещет наотмашь камни река.
В узких ущельях цветные разводы.
Завороженный взгляд чужака
В непостижимом подворье природы.
Гребни и шпили. Волны огня.
Синие искры над факелом башни.
Не отделяя ночи от дня,
Завтрашний мир повторяет вчерашний.
Пришлым и встречным счастье дано -
Долгое счастье короткого взгляда.
В рот ледяное льется вино
Воздуха из марсианского сада.
***********
Так иудеи, не знавшие Красного моря,
На пирамиды взбирались по узким террасам -
Мелкий колючий кустарник, со скалами споря,
Щедро зеленый добавил в смешение красок -
Медных, сапфирных, оранжевых, кремовых, черных
И белоснежных на самых высоких отрогах,
И - шоколадная крошка, песок золоченый...
Узкая вьется, кружит и петляет дорога
С пестрым индейским товаром на редких привалах,
С вечным индейским напевом в седых водопадах.
Столько фигур высекают потоки на скалах,
Что одиночества нет и безлюдье – отрада.
Болконский и Наполеон...
Переходили Рубикон
И штурмовали Фермопилы...
На поэтических могилах
Бутоны роз со всех сторон,
Знамена, мрамор, барельеф...
К ней заходил поручик Греф.
Он адьютант...кого? Не важно.
Его ладони были влажны.
Он в битву кинется как лев,
По крайней мере, обещал.
Увы, могучий идеал
В цветном плаще, в блестящих латах
Остался именем крылатым.
Толпа сегодня правит бал -
Не пыл героя, серость масс...
Как надоел солдатский пляс
И заунывный вой солдаток.
Поручик тоже: «Буду краток.
Нельзя молчать . В последний раз». -
И дальше – «мненье большинства»,
И что империя мертва,
И прав народ, объятый гневом,
А после, спешно: «Королева...»
Мальчишка. Звонкие слова.
Зачем такому рваться в бой?
Его сметет солдатский строй.
Пальнет, затопчет, не заметив –
Никто за подлость не в ответе
Когда всемирною гурьбой...
Кого любить? Мечтать о ком?
Куда? На Эльбу босиком?
В Путивль нелепой Ярославной?
«-Не принимать. Закройте ставни».
Есть опий в ларчике двойном.
«Железный век ведет во тьму.
Я не достанусь никому.
Последний акт «народной драмы»
Пройдет без рыцаря и дамы...»
«...- Он будет ждать тебя в Крыму.
На уходящем корабле
Твердить: «Империя во мгле»,
Как будто не было разлуки...
И вновь дрожат колени, руки,
И снова опий на столе.
Под крики чаек...нет, ворон...»
«Откуда этот странный сон?
Какое дикое виденье».
«- ...Скитанья. Бедность. Возвращенье.
Конвой. Допросы. Эшелон.
И навсегда теперь – во тьму...»
«Откуда вырвалось? К чему?
Читала где-нибудь? Не помню.
Скорей из этих душных комнат.
...Он будет ждать меня в Крыму».
... Лишь подобрать слова – извечная забота.
А музыка вокруг. Узором вьются ноты,
Снует проворный цех – цикады ткут мотив.
Оттанцевав, отхвастав, отлюбив,
На грузных лапах день по крыше раскаленной
Сползает на карниз и прыгает в окно,
Где ждет меня спокойно и давно
Бессонница – болезнь лентяев и влюбленных.
Свернулся день в ногах и сумрак в изголовье,
Качает дом-корабль прохладная река.
И та, что беспощадно далека
Вдруг о тебе подумает с любовью.
Не наяву, но в мимолетном сне...
Рисует профиль на стене
Луна своим бесшумным мелом.
Как странно – белое на белом,
А различаешь каждый штрих
И за луной вослед очерчиваешь словом,
Что для нее давно не ново...
В огромном мире для двоих
Так много лишних глаз, так бесконечны стены.
Продли свой плен, царица-ночь,
Твоя река уносит прочь
Насмешки, горести, измены
Позволь валиться с ног и вскакивать, шепча
Слова, что той, единственной, постыли.
Не торопи зарю – гонца жестокой были,
Немилосердного врача.
В небе отмели, скалы и пенный прибой,
Вольный воздух обернут тяжелой слюдой
До продрогших костей, до багряных кистей
Я залита зеркальной водой.
Стали волосы кроной, а пальцы корой.
Я в осенней тоске растворяюсь порой,
Мне однажды, без слез, раствориться всерьез,
Стать своей и чужой детворой.
Но колючего ветра сжимая края,
Распрямится, заплещется странное «я»,
Бестолковый пожар, неприкаянный дар,
Никому, ничему не судья.
В этой грустной осенней смешной голытьбе,
На минуты забыв о мышиной борьбе,
Я зачем-то должна оставаться одна,
Подбирая дорогу к себе -
Пустота ли внутри, неразобранный хлам?
Что блестит и тускнеет по пыльным углам?
Ведь без этих основ я единственных слов
Не прочту, не пойму, не отдам.
Один, уходя, раскинет
Мерцающий хвост павлиний.
_____________________
Редеют косички ивы,
Светлеют сухие травы,…
И тот, кто рожден счастливым,
Однажды захочет славы
И будет твердить упрямо
О той — залетейской роще…
Когда-то учила мама:
«Живите на свете проще.»
Последним лучам прозрачным
Навстречу лицо наморщив,
Бреду, ничего не знача,
По рыжей табачной роще,
По лиственной прелой толще,
Не скрытой еще сугробом…
Живите на свете проще,
Всего лишь – не зная злобы,
Всего лишь чуть-чуть иначе
Под этим горячим светом…
А время решит задачи
И спрячет от нас ответы.
Гляжу на грозных королей
Немного свысока,
Сплетает нити давних дней
Искусная рука.
Мелькнет насмешливый Вольтер,
Задумчивый Шекспир.
-Вы ошибались, милый сэр,
Не так устроен мир.
Ведь в прошлом гении просты,
Империи смешны,
Всесильны умные шуты,
Злодеи влюблены.
В окно дворца глядит герой,
А мне горит экран
И дарит призрачный покой
Растрепанный роман.
Прошелестел холодный воздух
По розовеющим губам,
Сквозь пелену блеснули звезды
И утвердился счет годам.
Шипенье, стрекот, птичьи звоны
Звериный рык, и лай... И вдруг
Заплакал маленький ребенок
Над самой первой из разлук.
Колючий ветер. Мокро. Зябко.
Наш первый опыт: мир жесток.
Дрожит на голой красной лапке
Смешной негреющий пушок
У человечьего младенца.
Скорей – тепло, кормленье, сон.
...Костер не хочет разгореться
На камне, камнем окружен.
Пещеры, шкуры, копья, пращи,
Инстинкт, звериное чутье.
Укрыт лучом, спеленут чащей,
Малыш увидел бытие –
Оно расплывчато и зыбко,
Оно плывет в молочной мгле.
Смотрите – первая улыбка –
Рисунок кремнем на скале.
Шероховато и незвонко
Катает гласные гортань.
За веком век взрослеть ребенку,
Платя по очереди дань
Эпохам роста, ломки, страсти,
Менять привычки и режим...
А мир все так же неподвластен,
Но шаг за шагом постижим.
Младенчество.
Глаза и руки ищут цели,
Острее явь, короче сон.
Отогнут полог колыбели
И приоткрылся небосклон.
Светла вода. Дремуча суша.
Прозрачна утра синева.
Как колокольчики пастушьи
Качнулись первые слова.
Еще поэзия и проза
Едины в крохотных ушах.
Тропой овечьей или звездной
Младенец сделал первый шаг -
Интуитивный, неумелый,
Подвластный зову изнутри?
Еще пространству нет предела,
Еще дворцы и алтари
Как груда кубиков в коробке –
Необъяснимы, не поднять.
На плач осмысленный и робкий
Бегут стремглав отец и мать –
Земля и Бог, близки и вечны,
Поцеловав, зовут вперед.
В тепло любви, на запах млечный
Шажок. Другой. И первый год
Исчез из памяти. И дальше –
Учиться фразам, беготне,
С несправедливостью и фальшью
Остаться вдруг наедине,
Поговорить с травой и птицей
На разноцветных языках,
Потрогать книгу, смять страницу,
В чудных запутанных словах
Найти основу, корень, стебель,
В поступках - логику и связь,
В снегу и в луже, в синем небе
Купаться, весело смеясь.
Все неохватно, все не страшно –
Вокруг огромный теплый дом.
Когда-нибудь построим башню
И новым словом назовем.
От двух до пяти.
Миры покорны властелину,
Дробятся в солнечных лучах.
Как странно смять сырую глину,
От наслаждения крича,
Размазать пятна яркой краски
По стенкам, вазам, облакам,
Раздвинуть рифмами и сказкой
Сухие рамки языка.
Сначала проще – звери, птицы –
Озирис, Гор, Анубис, Ра.
Потом привычные страницы
Перелистает детвора,
Захочет воинов, драконов,
Плененных дочек короля
Афины, Марсы, Аполлоны
Заполнят рощи и поля.
Дворец. Лачужка. Поле боя.
Блестят глаза, распахнут рот,
Следит за призрачным героем
Великий маленький народ
И твердо верит – не случайно
Возвышен раб, повержен князь.
Не даст сорвать завесы тайны,
Но видит в тайнах смысл и связь.
В законах взлета и паденья,
В движенье звезд и парусов
Вдруг открывается значенье
И Откровенье ищет слов.
Устав выкидывать коленца,
Приостановится слегка...
Произнесут уста младенца,
Впитают страны и века.
О нет, совсем не небожитель –
Коленки в кровь, на пальцах грязь –
Беспечно мчится разрушитель,
Еще восторженней смеясь,
Разрушит Храм, растопчет Трою,
Погонит в цирк толпу рабов.
Хватайте за руки героя.
Шлепки подчас вернее слов.
Не бить людей. Не бить посуду.
Не красть. Не пачкать. Не ломать...
И чудо кнут, и пряник чудо,
И так близки отец и мать
Как никогда не будут после –
Для малыша нужней всего
Надежный, строгий, странный взрослый,
Его всесильное родство.
Детство.
Встречаем смехом и зевотой
Слова «не смейте» и «должны»...
Щиты на кованых воротах,
Фестоны замковой стены,
Поля, где кровь смывают кровью -
Чем жарче бой, тем звонче пир...
Доверчив мир средневековья,
Жестокий, яркий цельный мир,
Где любопытство без боязни –
Распотроши и загляни.
И все игра – походы, казни,
И как года огромны дни.
Царит бездумная забава
Под грозной властью высших сил
И те, кто старше, вечно правы,
И не всерьез – убит, убил.
И царь горы всегда в почете,
И как цветок манит костер.
В чумазой, хилой, бренной плоти
Горячий нрав и вечный спор –
Души, в которой с колыбели
Разделены добро и зло,
Ума, что тычется без цели...
Цветное дробное стекло
Так преломляет, солнце, тени,
Вплетая в сказку каждый миг...
Еще не ведает сомнений
Начальной школы ученик,
Уставы, кодексы и розги
Его насущный черный хлеб.
Что за беда, что мир не познан?
Он так прекрасен и нелеп.
Для волшебства не нужно смысла.
В густой немеркнущей ночи...
Холера, оспа, реконкиста,
Шуты, бароны, палачи.
Турнир – сверкание кольчуги,
«Мой раб» - касание меча.
Земные линии подруги
Скрывает жесткая парча.
Любовь – бесплотное служенье,
Хрустальный замок, пенье труб
Еще грязнит прикосновенье
Ее горячих влажных губ -
Подружек дергать за косички,
Пытать и жечь красавиц-ведьм...
Не доверяйте детям спички,
Им нужно просто повзрослеть.
Подростки.
Их гладит время против шерстки,
Сминая страх, скрывая смех.
Едва открыв глаза, подростки
Их устремляют вдаль и вверх,
Уже не веря сновиденьям,
Еще не веря свету дня.
Зачем назвали Возрожденьем,
Не понимая, не ценя
Метаний скачущего сердца,
Мучений страстного ума?
Как будто сновы мы младенцы
И окрыляет жизнь сама,
Молчит Земля, застыло небо,
Никто не держит на руках.
Стоим, свободны и нелепы,
Но видим тропку в облаках
И вдруг – художники, поэты,
Откуда это? Почему? –
За дальней искоркой рассвета
Летим в редеющую тьму,
Наощупь хрупкие основы
Обожествленной красоты.
А на ногах еще оковы
И грубы общие черты.
Как прежде, черная рубаха
Колдунье и еретику,
Все те же знать, чума и плаха,
Но меркнет надпись на веку,
Но ощущая рукотворность
Земных законов и владык,
Все чаще кажется позорно
Жить просто так как мир привык.
Пускай бессмысленно и странно,
«Не трепещи.» «Воспрекословь»...
Переливаются туманы
И обретает плоть любовь
Постыдно-сладкое взросленье
Течет разлившейся рекой
И властно водит вожделенье
Послушной детскою рукой.
Юность.
Шажок. Другой. Смелее речи,
Слышнее ломкие басы.
Долой ученье. Шире плечи.
Скорее – шпагу и усы.
Безудержны, неугомонны,
Затмив и сдвинув небосвод,
Заводят шалые гормоны
Великолепный хоровод -
По кругу – пройдено – и снова -
Мгновенный жар, случайный кров.
Горит созвездье Казановы
Над пышной пеной париков,
Сплетают радужные чары
Авантюристы всех мастей.
Раджи, индейцы, янычары,
Грома побед и хруст костей.
Как сладко к туфелькам любимой
Устало сбросив пыльный плащ,
Быть палладином, пилигримом,
Царем морей, владыкой чащ-
Не все ль равно? На поле боя,
Любого боя, все равны.
Прекрасны юные герои,
Века безумные юны.
Какая скука, в самом деле,
Благоразумье до поры.
Неисчислимые дуэли
Звенят как летом комары.
О чести помним без запинки,
На жизнь не ставим ни гроша.
Нелеп финал у вечеринки,
Но вечеринка хороша,
Хотя бы небо раскололось
И заплясал в шкафу скелет...
Забытой черни громкий голос
Прервет блаженство лучших лет.
Амуры, хмель, интриги, танцы
Уйдут за колья баррикад,
Грозней летучего голландца
Идеи рыщут наугад.
Студенчество.
На шляпе огненные ленты.
В перчатке огненный запал.
Выходят школьники в студенты,
Оттанцевав последний бал.
Под потолки лабораторий,
К сплетенью певчих проводов,
В развал гипотез и теорий,
Чужих и собственных трудов-
«Все обуздаем, все расчислим,
Не нам плутать в кромешной мгле.
Спасенье ищем в здравом смысле,
В скупом проверенном числе,
Долой романтику короны,
Поверья дряхлой старины.
Пространства стройные законы
Полны, логичны и ясны.»
В наплыве чувств, в горячке роста
Легко отречься от начал.
Как страшно то, что слишком просто,
Никто пока не замечал,
Под фейерверком новых истин
Поблекли вечные слова.
Но каждый чист и бескорыстен,
И если кругом голова -
Пьяна не золотом, не властью,
Любовь – и та не божество.
«Вот человек. А рядом счастье.
Возьми его. Держи его.
Дерзай без страха и сомненья,
Хозяин собственной судьбы,
Грядет иное поколенье.
Мы не рабы ...рабы...» Рабы.
Рабы всего, что ярко, блестко,
Что посулит несложный рай.
Еще амбиции подростка
Привычно хлещут через край,
Уже довольно взрослой силы
Преодолеть одним броском...
Знамена. Славные могилы.
Ячейки. Фракции. Раскол.
И по Европе бродит призрак,
И бомбу прячут в кружева.
Идеализма, альтруизма
Цветут роскошные слова.
Прекрасна цель, понятны средства –
«Кого люблю, того убью».
Какое жуткое наследство
Векам, зачатым во хмелю.
Приближение зрелости.
Почти дописаны дипломы,
Почти дочитан «Капитал».
Европы острые разломы
Заполнил крупповский металл.
На дно шкатулки пряча кольца,
Клянут невесты белый свет.
На фронт нарядным добровольцем
Идет изломанный эстет.
Спешат безоблачный романтик
И нецелованный марксист.
-Подайте черный, красный бантик
Под звоны пуль, под сабель свист.
- Как предок, рысью в генералы,
В Париж на верном вороном.
- Мы перепишем мир сначала,
Перевернем, перетряхнем.
...Мечтайте, пойте, спорьте, верьте,
Хоть в новый век, хоть в старый свет,
Еще не зная, что бессмертья
На бойне нет. И смерти нет –
Красивой, выстраданной, личной -
Карета, стража, эшафот.
Наивный юноша столичный
Как кур в ощип, попал в народ,
Несли «служенье» и «отчизна»
В окопный ад на всех парах.
Границы - миф, победа – призрак,
Соратник – прах и недруг – прах.
Народы, страны – горсти праха.
Гнусна фанфар тупая медь.
Как страшно слиться с вечным страхом,
Смириться, сдаться, повзрослеть
И если выживешь, уныло
Вертеть чужие жернова
Последний бунт. С последней силой.
Седая зрелость? Черта с два!
Уж если сгинуть - ради цели,
А жить, так быть самим собой.
-Прощайте. Нас не пожалели,
Из нас безжалостен любой.
...Окрас коричневый и черный,
И алый, алый без границ.
Бей, барабаны, звонче, горны.
Сожженных с хохотом страниц
Летят клочки в смешное небо.
Мы всемогущи и юны.
Кромешна быль, сияет небыль,
Виновны все. И нет вины.
Тридцатилетние.
И буйству срок, и пьянству мера.
Тридцатый год, возьмись за ум.
Сама не сложится карьера
И не прискачет наобум
Лощадкой взмыленной фортуна
На посвист глупой головы.
Нельзя остаться вечно юным,
Благополучным и живым.
Пора, покорно и печально
Трястись над лакомым куском.
Там – на работе – есть начальник.
Прими всерьез и целиком
Его нелепые капризы,
Его безумную мораль.
Толпа, страдающая снизу,
Помост для тех, кто смотрит вдаль.
Каприз вождя – твое желанье,
Его слова – твои дела.
Сомненье мучит? Состраданье?
И совесть больше не бела?
Оставь, бедняжка, пчелке жалко.
Так выживают все вокруг
И если ты уронишь палку,
Ее поднимет сотня рук
И все равно – войдешь в концлагерь,
Сменив прическу и наряд.
Звезда ли, свастика на флаге,
На службе «нет» не говорят.
Зато потом – к теплу, к камину,
В вечерний ласковый уют.
А сердце дочери и сыну,
Чужим его не отдают.
Вчера весь мир обнять хотелось?
Взгляни сейчас? Прекрасен мир?
Не нужно плакать. Это зрелость –
Тугой, с иголочки, мундир,
Крутые узкие ступени
Для тех, кто больше не крылат.
Пейзаж отнюдь не совершенен,
Не ты ли в этом виноват?
Тридцать пять?
K сухой и жесткой круговерти
Нельзя привыкнуть без потерь.
На чем замешано бессмертье,
Мы понимаем лишь теперь,
Пройдя руины поражений
И сокрушительных побед,
Запомнив стыд, оплакав тени,
Согнув и выпрямив хребет.
Лекарством горькая рутина,
Спасеньем пляски суеты.
За золоченой паутиной
Приоткрываются черты –
Неяркий свет избитых истин,
Кровавый след великих фраз.
За фейерверком яркой кисти
Безликий фон забитых масс.
У массы – лица, лики, судьбы,
В лесу – иголки и листы.
Еще страшимся голой сути
Как первозданной простоты
Кровь пролилась и снова льется.
Земля бескрайней и страшней.
Но все же, что-то остается
В жестокой сутолоке дней.
Но по минутам, крохам, тропам,
Петляя, падая, скользя,
Мы постигаем вечный опыт
Простейших «нужно» и «нельзя»,
Что так бездумно, в дальнем детстве,
Прервав игру, со слов Отца...
Все те же вечные младенцы
Петляют в сказке без конца,
Дерутся вечные подростки,
Бунтуют вечные юнцы.
Но время учит. Больно. Жестко.
Сводить начала и концы,
Переболев «всеобщим счастьем»,
Не выбирать кратчайший путь.
...А мир все так же неподвластен,
Но может быть, когда-нибудь...
«Небо…как будто мышь в розовых спит лепестках. Гребни карминных крыш раной сквозят в облаках… Не разбудить жену, не потревожить детей… »
Палач, прильнувший к окну, устал от дневных смертей. Еретики, бунтари. Нрав у времени крут. От зари до зари постылый каторжный труд. Но вечером детский смех,тепло и сытный обед.
За королевский грех король и держит ответ. Пригрето место в аду для всех сиятельных лиц. Палач, с собою в ладу, слушает пение птиц. Домишко особняком, соседи — как от чумы. Но утром все, прямиком на площадь возле тюрьмы — чужой послушают стон, чужой оценят костер.
«Над вами, дурни, закон, а я — всего лишь, топор. … Проклятья. Грязь. Суета. Скоплю — уйду на покой. Не совесть, совесть чиста, труднее двигать рукой. Не выносил приговор, не резал из-за угла. Вот королевский двор ничем не отмыть добела. А я работник как все — и лесоруб с топором… Шпиона — на колесе, колдунью прижечь огнем… Опять заныла рука…Облако — пламя и снег…
А жалко еретика, душевный был человек.»
Гнездо голубиной речи, блестит обещаньем встречи
Серебряной дымкой вечер, невидящий взгляд горгон.
Зонты обрывает ветер и книжных фантазий дети
На каменный сон столетий любой променяют сон.
Забывший позор и славу, какая течет отрава
По шляпкам твоим кровавым, по жемчугу мостовых?
На службу спешат вагоны, подземка бурлит бездонно,
Но чудятся в голых кронах химеры, морганы, львы,
А ниже, под жестью кровель, смешение всех любовей
И слава у изголовий бренчит кошельком пустым.
Холсты набухают кровью, о власти кричат сословья
И все отразится в слове, и утро сведет мосты,
Омоет шампанской пеной разбитые в кровь колена,
Доверит твои измены хорам перелетных птиц...
И, названный «серой розой» в томах музыкальной прозы,
Ты весь – уголек угрозы сквозь крашеный газ ресниц.
Соболий капор в луже у Сенатской,
Медвежья полость, гаснущий платок…
До мяса, в кровь искусанные ногти,
Короткий всхлип на комариной ноте,
Пустынный взгляд на северо-восток.
Заветный узел — памятные вещи,
Глубокий сон, бессвязный и зловещий,
Короткие записочки родным:
«Здесь солнечно, безветрено, морозно.
Уже в Иркутске. Возвращаться поздно.
Мне были в утешение даны
Прощальные поклоны, мадригалы…»
Рыдали вслед. Теперь спешат на балы,
Меняют эполеты, кружева,
Хандрят и королевствуют в гостиных,
Где дурочек подталкивала в спину
Пустая легковесная молва:
- Будь римлянкой, спартанкой, Пенелопой,
Пример для легкомысленной Европы…
- До наших дур Европе дела нет,
До черных изб, до этой подлой стужи.
Я ненавижу — честь, свободу, мужа,
И кажется, чем дальше тем сильней,
Исполню долг – а что еще осталось?
Какая бесконечная усталость.
Прошедшее расплывчатым пятном,
Грядущее слепящим бездорожьем…
«Целую. Возвращенье невозможно.
Великолепны дали за окном,
А я гадаю на кофейном блюдце».
(И догадалась – лучше не проснуться)
…Расколотые ангелы в крови,
Озлобленные гении в чахотке.
Затянутые томные красотки
Под неподъемной тяжестью любви
Становятся как мраморная крошка…
-Давай, дружок, присядем на дорожку,
Все лучше, чем позорное вдовство.
На горничных раздаренные платья,
Над городом сиянье и проклятье
И никуда не деться от него.
Где-то снежные кручи,
Где-то бьет в барабан водопад,
Но голландец летучий
Нас кругами уводит назад
По ухоженным тропам
За ухоженной малой судьбой.
Кто-то падает в пропасть,
Упиваясь вином и собой.
На минуты полета
Муравей превратится в орла.
Терпеливым - работа
И сжиганье себя не дотла.
Для музейных архивов,
Для контекста ушедших времен,
Для кудрявых курсивов
У подножья великих имен,
Для ступеней, подмостков,
Для трамплина в небесную высь
Гениальным подросткам,
Презирающим малую жизнь.
- Слишком много детей. Мне жаль, но их не спасут.
- Понимаю. Спасибо. Забудьте и про меня.
А его называли упрямцем и гордецом:
-Пане доктор, поймите, талант – достоянье масс.
Он качал головой, виновато смотрел в лицо
И мучительно помнил – еще не кончен рассказ –
Скоро дети проснутся, а он вчера обещал.
Нет ни крошки на завтрак, их нужно чем-то отвлечь...
- Подождите, пан Корчак, не нужно рубить сплеча,
Вы писатель, поймите, Вам подарена речь.
Будут новые книги и сколько тысяч детей
Вы научите жить, найдете новых сирот.
Убивая себя, не уменьшить число смертей.
Этот подвиг бессмыслен. ─ Бессмыслен, как мой народ?
... Извините. Гудит бессонная голова.
Этот старый осел не стоит ваших забот.
Подвиг там, где над павшими вновь прорастет трава.
Я, всего лишь, отец. И мой пресекают род.
А герои за Родину снова лягут костьми -
Вот такие как Вы - оставят имя векам.
Нам же, маленьким людям, одно – остаться людьми.
Нет, не то говорю. Опять фальшивит строка –
Да, писатель, Вы правы – хроническая болезнь,
Зачеркнем, перепишем, изменим порядок слов...
Войны были и будут, сирот на свете не счесть.
Только эти – мои. А книги...так, ремесло.
Вам пора уходить, мой друг, уже рассвело,
Я, поверьте, ценю. «...Рассказ допишу потом.
Десять праведных душ – опять не сошлось число,
Эти взрослые вновь устроили свой содом.
Почему же детям расплачиваться за них?
Обменять бы полки томов на горстку крупы...».
- Не тяните, доктор, счет перешел на дни.
«...И прольется сера, и побегут рабы.
И начнут блудить на склонах новой горы...»
- Уходите. Все. Займитесь нужным трудом.
- Неужели один не стоит десятерых?
И сказал Господь: «...тогда пощажу Содом»