Кот-разбойник таращит глаза
И к столу тянет рыжую лапу,
И ни слова, наглец, не сказав,
Успевает чего-нибудь цапнуть!
Летний полдень прохладен и сух,
И к дождю онемели деревья.
Нарушает спокойствия дух
Стук часов, отсекающих время.
Позади – перепутья дорог,
Впереди – переплёты событий.
Из нелепостей и суматох
Всё же хочется целой выйти –
И всегда возвращаться домой,
И встречать там любимые души.
Улыбаясь, таинственно слушать,
Как шуршит в темноте домовой…
Я – подожду, я созерцаю вечность,
И рано нарушать её покой.
Еще не долетел мой ворон вещий,
И ласточка печали далеко.
Благословенны эти остановки
У новых врат, на точке между строк.
Перешагнуть невидимый порог –
Неверно, неуверенно, неловко –
И …сделать вдох.
А где-то легко и свободно –
Что лгать, что плести кружева.
Ни в рабстве, ни царского рода,
Зачем-то поныне жива.
В дороге состарился Странник,
Надежду мою расплескав.
Как странно, до глупости странно
Всё верить, что встреча близка!
А сколько нам жизней осталось?
Да вечность, да звездная рать!
Усталость? Да самая малость –
И Богу дано уставать!
Мой попутчик лукав и вальяжен:
– Пригубите любовного зелья!
– Нет, спасибо, пила я однажды,
До сих пор не покину те земли…
– Вы, мадам, настоящая пани, –
Продолжает, глазами сверкая.
– Мой отец, между прочим, испанец!..
Боги, боги!
От края до края
Разметалось сиянием белым
Это небо. Озёрами, лесом
Поезд мчится к ненужным победам
С милой дамой и выпившим бесом.
Осталась память, чтобы смять
полузабытые страницы,
и, насладившись, потерять
мгновенно – годы, сцены, лица…
…А белый лист и карандаш –
чтоб новый образ обозначить,
и станет с той минуты значим
однажды виденный пейзаж
остроконечных синих гор,
что в отражениях озёр
напоминают лики Будды.
Я тоже отраженьем буду!..
Солнце – прародитель всех примет –
Обжигает золотом ресницы,
У филфака седовласый мэтр
Комплименты говорит девицам.
На запреты нынче свой запрет,
И мораль природе непонятна.
Месяц май, я рада вашим клятвам
Зеленью украсить белый свет.
Сброшу с плеч рюкзак своей судьбы –
Пусть лежит, как мусор, под ногами.
Как легко незащищенной быть!
Месяц май, я непременно с вами!
А небо россыпями солнц
О вечной жизни говорило,
Над безднами душа парила,
Страшась в земной вернуться сон.
Гурзуф – обетованный рай
Поэтов, странников и нищих.
Мой соловей законом высшим
Всё утверждал свой личный рай.
А ночь летела над землёй
Вне времени и вне пространства.
Последней каплей постоянства –
Зов соловья…
Хвост поджав под брюхо, жмётся боязливо
У двери людской собачья дочь.
Хочется по-волчьи, громко и тоскливо,
Ей завыть на колдовскую ночь.
Унесётся к звёздам, взламывая аркой
Тишину садов собачий стон…
Смотрит на луну и …молчит овчарка,
Охраняя человечий сон.
А потом опустит голову покорно
И задремлет у глухой стены.
Заиграет свет на шерстинках черных –
Свет нечеловеческой луны…
Замерли черные шапки деревьев
И недостроенный дом.
За перелеском, в соседней деревне,
Гаснут лучины окон.
Где-то в озёра падают звезды,
Блеском пугая сычей.
Что-то решать для себя слишком поздно:
Время сверчковых ночей…
Из слов рождается дыханье –
Едва заметный слуху ритм:
В том ритме сердце и сознанье
Судьбу пытаются творить.
И вот тогда, под шёпот моря,
Приходит музыка стихов,
И вьётся, словно в чьей-то воле,
По белому цепочка слов.
Ложатся на бумагу строки,
Как вышивка – стежок к стежку,
Как первый снег в сырой осоке,
Как след вороны на снегу.
Так, молчаливо-безответна,
Течёт и плещется река.
И совершенно незаметно
Душа становится легка.
Так, не понимая до конца
Связь времён, касаний, ощущений,
То ищу начало у кольца,
То впадаю в неизбывность лени.
Но внезапно обретя края,
Станет осязаем зыбкий образ,
И, строкой действительность кроя,
Вытолкнет в невидимую область
Троп, метафор, очертаний слов…
Сколько ненаписанных стихов!
Господь прими земную песню за красоту,
Я с ней на крыльях в поднебесье легко взлечу.
Душа так часто одинока и холодна,
И ранят бедную жестоко осколки льда.
Среди зимы, среди печали меня ты в горе не оставь.
И если в слабости отчаюсь, –
Опорой стань.
Благослови младенца лепет и детский смех.
Пусть никогда мой сын не встретит старуху-смерть.
И будет юность продолжаться, и жизнь – всерьёз,
Вот только б женщине сдержаться от горьких слёз…
Пускай слеза росой пролита – не страшен грех,
Господь, прими молитву
За всех! За всех!..
И стало поэту горько
От полузабытых слов.
Летел по стеклянной горке
Хрустальный кораблик часов,
Отсеивая час за часом,
А море смеялось вдали.
И ночь распадалась на части,
Тоскуя по сердцу Земли.
Себя потеряла и стала ранимой,
Свою беззащитность под масками пряча.
Привычно бегу в отчуждение мира,
На боль нарываясь душою незрячей.
Бегу от надежды, что горем изъела
Мою до поры не иссякшую нежность,
И пью суету, как дурманное зелье,
До тени себя истончая небрежно.
А мне бы с дороги сойти в безоглядность
Высоких порывов и чувств позабытых.
Но что-то мешает, но что-то нескладно
В обещанном счастье любовного быта…
Не хочу уходить –
Мой уход без меня обозначен.
И вибрирует нить,
И мой ангел над городом плачет.
Не хочу принимать
Вседозволенность грехопадений.
И смеётся опять
Надо мной черный ангел из тени.
Не хочу перемен –
Растворяюсь в них снова и снова.
Но приходит взамен
Чистый звук. И рождается – Слово.
И аромат бензиновых дорог
Давно изъел мне альвеолы лёгких,
И суррогатный, но славянский бог
Простил грехи. В терпении высоком
Я соглашусь, как неприкаян мир,
И как тонка граница меж любовью
И злобой. Я отравлена людьми
И их, почти невыносимой, болью.
Почти мертва, но также влюблена
Я в эту грань меж будущим и прошлым.
Плетётся потихоньку жизни прошва…
Кто виноват, что жизнью я больна?
Циклон… Холода и боль. Циклон, напоивший лето:
Ведь так хотелось дождя растрескавшейся земле!
Ну что ты плачешь, душа обманутого поэта?
Почувствуй надежду трав, почувствуй восторг корней…
Почувствуй себя на миг такой же, как это небо, –
Живое движением туч, мятежное без красот!
Но плачет душа с дождём – обижена и нелепа
В беспомощности своей.
И ветер листву несёт…
Зачем-то в сереющем небе
Мелькает затерянный луч,
И к двери, где заперто не было,
Находится сломанный ключ.
Зачем-то рассвет за рассветом
Мне дарят погожие дни,
И там, за туманами где-то,
Куда-то плывут корабли.
Уплыть бы и мне. Но не в силах
Я сомкнутость рук разорвать.
В моём одиночестве милом
Светло от тоски умирать.
Чашка кофе, немного варенья,
Теснота, абажур, желтый свет…
Я читала стихотворенья
Под ментоловый дым сигарет.
Я тебя ревновала к иконам,
Обещая утешить, спасти,
Но по строгим церковным законам
Не сумела смиренья снести.
Ты сначала во сне попрощалась,
Наяву – без прощанья ушла.
Неприкаянно-пепельной стала
От внезапной потери душа.
Схоронили прошедшие годы
Беспорядочность лиц и фигур.
Подустав от себя и свободы,
Вижу кухню, цветы, абажур.
И стихами неволю, и каюсь,
И всё время прощенья прошу:
Ты со мной без согласья осталась,
Ворошу твой покой, ворошу…
Ты меня не вини, дорогая,
И за верность не строго суди.
Просто, в храме свечу зажигая,
Вспомни имя моё.
Отпусти…
Кто сказал, что жалею я времени
На врагов и на близких людей?
Просто всё в этом мире временно,
Просто жизнь – мимолетность дней.
Кто сказал, что я в чем-то раскаялась,
Что несу на себе тяжкий груз?
Я любила отважно, отчаянно,
И судить свою жизнь не берусь.
Не пытайте меня опрометчиво,
Не спешите к былому вернуть.
Я, как вечер, тиха, я изменчива…
И не больше. Но в этом вся суть.
Как пусто, если сердце на замке, –
Чужое, что стихами не болит.
Мы все в одной взбесившейся реке,
Нам всем свобода видится вдали.
Да будет жизнь, как Богом суждено,
Да будет боль слезой ослеплена!
Давно то поле зноем сожжено,
Где брошены надежды семена…
Да будет всё! Иначе не пройти
Наитий запоздалых лабиринт.
Характер мой до времени строптив –
Душа всегда вне времени горит.
Не верьте мне, что непорочная:
Что сделано, не сбросишь с плеч.
Я приняла безоговорочно
Свой божий дар, как щит и меч.
Живу душой, живу обманами,
Молясь, жалея и любя.
И там, за желтыми туманами
Моя забытая земля,
Откуда родом я…
Я с дождем примирилась уже,
Став опять на порядок добрей.
И не будет покоя душе,
Если дождь не признает своей.
Мне сейчас бесконечно близка
Моросяще-туманная даль.
Ну а то, что взгрустнулось слегка…
Значит, Бог той печали мне дал.
Я в дожди окунусь насовсем,
Растворюсь в их пьянящем бреду.
И, забывшись, признаюсь всем,
Что когда-нибудь в дождь уйду.
Нужен мне, чтоб взгрустнулось чуть-чуть
В монотонности капель и всплесков,
Чтоб его изначальную суть
Понимать бессловесно.
Дождь, пришедший с далеких холмов
С терпким запахом свежей полыни –
Он всегда поделиться готов
Утончённостью линий.
Дождь – непрошеный утренний гость.
На тротуар ложатся тени
Житейских драм. И детский лик,
Ещё не ведая сомнений,
К стеклу оконному приник.
Но городу совсем нет дела
До удивленных детских глаз.
Он равнодушьем, словно мелом,
Перечеркнет судьбу не раз.
Иду по улице тенистой,
Согласна с миром и судьбой.
Играет свет в ладошках листьев…
Мой город, будь самим собой!
Я дочери вязала сны –
Чтоб вещие, да не к беде,
И убирала узелки
В её предсказанной судьбе.
Я дочери вязала жизнь –
Земную, полную тепла,
И чтоб смогла приворожить
Того, кого во сне ждала.
Связала шарф, петля к петле, –
Тяжелых дум простыл и след.
Будь милостив, Создатель, к ней,
Ведь дочери – семнадцать лет!
Оборваны привычных дум
Всегда натянутые струны.
В душе торжественно и лунно,
Душа предчувствует судьбу.
Сияют сполохами солнц
Мои космические дали,
А здесь туманом небо давит
И вязнет жизни колесо.
В сырой апрельской пелене
Нетороплива и беспечна
Моя предсказанная вечность.
И дождь рассказывает мне –
О тишине.
Все стало голым, тихим, одиноким,
Как на разводье улиц – тополя.
Сочувственно глядят пустые окна,
Играя бликами слепого фонаря.
Предвестие зимы.
Последним вздохом
Шуршит слетающий с верхушки лист.
Мне в одиночестве не так уж плохо,
Пока снега с небес не сорвались.
Туман сегодня – милый собеседник –
Меня не сводит одиночеством с ума.
Совсем чуть-чуть, и зазвонит к обедне
Зима-монашка – нищая сума.
Так тихо, что слово на взлете,
Изгнав образующий смысл,
Рассыплется взорванной плотью…
И снова срывается лист.
Так тихо, мертво, бесконечно,
И будто преследует взгляд.
Ноябрь угасает. И в вечность
Уставшие листья летят.
На черном – желтого лоскутья,
В парче, как в трауре, орех,
В рассветной мгле, на перепутьях,
Деревья в золоте прорех.
Дары я молча принимала,
Не отводила серый взгляд,
И провожала, провожала
В страну желаний листопад.
Ноябрь уходит, словно небыль,
Туманы – ночи напролет.
И в зимний час, под звездным небом,
Покой мой рыцарь обретет.
И я одна среди стволов,
Что обнажаются все боле.
И я одна среди домов
В том городе, что листопадом болен.
Желтеет солнце в кронах лип
Напоминанием о лете.
Последний золотистый блик
Зачем-то светится и светит…
Мои следы укроет первый снег,
И звук шагов замрет в аллеях.
Я ни о чем, конечно, не жалею…
Но почему-то не хватает тех,
О ком душа влюбленная болела.
Мои следы укроет первый снег…
Тропка шаги путала,
Сосны в вечернем штиле
В черные иглы кутались
И белый свет пили.
В лунный покой входила
Неприглашенной гостьей.
Голые ветви плыли,
Словно кресты на погосте.
Прах суеты сбросила,
Дань отдала вечеру.
В сумерках чувств и осени
Больше терять нечего.
Октябрьский дождь – хозяин территории,
Радушен и, увы, не в меру щедр.
А в Киеве пути в любовь проторены,
И ветер шепчет ласково: «Ма шер»…
Не хочется хранить воспоминания:
Я в будущем, и мне уже легко.
Крещатик рассыпается в признаниях,
Пролив с небес тумана молоко.
А вечером – вокзал, перроны влажные
И проводница, строгая до слез.
И старички – от прошлых жизней важные…
И разговор под перестук колес…
Мне непонятен вагонный мирок,
Тесный от полок, людей и иллюзий.
Поезд приедет в назначенный срок,
Выплеснет толпы в студёные лужи…
Скоро решится, куда мне идти,
Скоро восточное солнце займется.
Поезд ползёт, выбирая пути,
Пьяная дама – над жизнью смеется…
О небе песня, о любви.
Их перелет – печали вызов,
Природе дань.
Истрепанные ризы
Осенних туч обняли клин.
Закрыв глаза, придумала страну,
Где цветом слив усыпаны предгорья.
Там пагоды, качая сонный город,
В ладонях Будды стерегут луну…
Лети, журавль, в немую стынь,
Найди свою страну желаний
И журавлей.
Там сумерки туманны
И отражения – чисты.
Ты – не придешь, и я об этом знаю,
Живу, как все: без горя, без надежд.
Но осень беззастенчиво срывает
Мои щиты, как вороха одежд.
Ты – не придешь… Размеренно, по капле
Мне отмеряет жизнь за сроком срок,
Как из дырявого кувшина на пол –
Все мимо, мимо – за порог…
И кажется, что мне совсем недолго
Осталось ждать: последний желтый след
Загасит боль, и мягко, понемногу
Я обессилею, сойду на нет…
Ты не придешь. Все также осень
За мной всепонимающе следит.
Отплачется, венец янтарный сбросит,
Уйдет… А я – останусь жить.
Ангел Насущной Заботы
Тихо о счастье спросил.
Счастлива буду… Работой…
В меру оставшихся сил.
Ангел Последней Надежды
В путь за собою позвал.
Да, я согласна. Как прежде…
Только в руинах вокзал!
Взрывами рельсы разбиты,
С башни обрушился шпиль.
Ангел Смертельной Обиды
Кожу огнем опалил!
Хватит тревожить крылатых…
Кутаясь в желтую шаль,
Осень в багряных заплатах
В сад по-кошачьи вошла.
Позолотила деревья,
Сбросила листья в подол.
Осень – открытые двери
Ангелам холодов.
Плыл разговор.
Щекотало лицо паутинками.
Время с речушкой бежало наперегонки.
Осень хмельная за нами плелась невидимкою,
Да со своими стихами швыряла листки.
Пьяная осень!
Тебе налюбилось до золота!
Наворожилось… И в эти погожие дни
Вместе с тобой ухожу в одиночество холода,
Но… возвращусь. Чтобы снова просить о любви.
Скорбны предвестием деревьев лица…
Еще не холодно.
Уже звучит: «Прощай!».
Прощай, круговорот моих смертей,
Да здравствует начало новых линий!
В мажор ввергает гроздьями калина,
Как в ересь – поклоненье красоте.
Безумных бабочек предзимний взлет
Смутил безветрие дрожаньем крыльев.
Мне тишина на время вену вскрыла –
Чтоб красок взять для новых позолот.
Не будут в душе расставания
Гнездиться обидой женской,
И пройдены расстояния
Намеком изящного жеста.
Конечно, я лгу бессовестно,
Конечно, все было проще:
Я – сумрак, что робко кроется
В ветвях обнаженной рощи.
Полощется алым знаменем
Закат в потемневших шторах.
Я – та, чьи слова-признания
Слабее, чем ветра шорох.
Стемнеет скоро, и прольется дождь,
И полыхнут зарницы Божьим гневом,
И в ночь обрушится туманом небо!
Но вечер – удивительно хорош!..
Но не хочется! Как же не хочется
Ворошить летней памяти клей!
Бабьей осени желтым хохочется
В паутинных пространствах ветвей.
А пока играет на стволах
Ослабевшее от зноя солнце,
И, танцуя, бабочка смеется,
Отгоняя свой предсмертный страх.
Скоро, скоро станет невдомек,
Как случайно пролетело лето.
А пока застыло время где-то…
И закат рубиновый далёк.
Щедра моя печаль дарами –
Не пожалеть прошедших лет.
Мне сложит осень оригами
Из чувств, желаний и побед.
А что оплакивалось горем,
Сгорело в пламени костра.
Остался дом, беседка, горы,
И крик совы, и запах трав.
Любить и также быть любимой,
Благодарить любовь стократ:
Хозяйка-осень… Странник милый…
И синева Небесных Врат.
Не хочешь игры в бессмертие,
Где вечность, как небо близка?
Не надо. Такому поверю я
И больше не стану искать
Иных степеней вдохновения,
И взглядов, и жадности лон.
Тебя я взяла из мгновения,
В котором ты был влюблён!
Любое желание сбудется,
И станут полны берега.
Ты слышишь, как дышит улица,
Внимая моим шагам?
Ты слышишь сердцебиение
Вселенной, зажжённой вновь?
Сегодня мой день рождения,
И право – моё! – на любовь.
И почки на сирени, словно груди,
Рубашки рвут.
И пересвистом птицы воздух рубят
И там, и тут.
И больше лёд в озерах не застынет –
Деньки не те.
И ты мне говоришь слова простые –
О красоте.
И снова солнце в небе властвует,
Как было встарь.
Иди ко мне и позабудь о царстве,
Мой милый царь!
Меня ты украл, и украл не спросившись,
Как будто имел все права.
И круг мой стонал, как проситель осипший,
И тронулись бед жернова.
Но кони несли, не боясь оступиться,
Взмывая над гребнями гор.
И снова дрожали в истоме ресницы,
И плыл непростой разговор…
То было давно. Так давно, что не помнят,
И дерзкий проступок забыт.
И круг без меня, как утопленный – в омут,
Втянулся в спасительный быт.
Я – здесь,
Средь цветущих, как пена, черешен
И запаха скошенных трав.
Целую тебя, мой любимый и грешный:
«Спасибо, родной, ты был прав».
Возвратились вместе из снов
И прижались, как дети, телами.
Возвратились друг к другу снова,
Не пороча рассвет словами…
Тихо скрипнула дверь. Кот
Рыжей тенью проник в спальню,
Благодати космический ход
Нарушая хозяйски нахально.
Дождь опять по деревьям бисером
Рассыпает. Работа спорится.
У природы своя миссия:
Воскресение.
Троица.
Говорили, что жизнь пустяк,
О серьезном вскользь, невзначай.
Обещали что-то взамен,
Разошлись, не запомнив лиц.
Под защитой знакомых стен
Целовали бархат ресниц.
И срывали одежд шелка,
Отдавали извечный долг,
И с рукой сплеталась рука –
И был путь до рассвета долог…
А потом на круги своя
Возвращались, слова говорили,
И в греховности Бытия
Эту тайну от всех хранили…
Отгородимся желтым абажуром,
Вареньем абрикосовым и чаем,
Искусной вязью скатерти ажурной
И тихими, вполголоса, речами –
От темноты, от сонных переулков,
От улиц в-никуда и в-ниоткуда…
Сегодня нам с тобой легко и просто,
Сегодня я с тобой счастливой буду.
Но утром белый снег взломает стены
И вышвырнет хранимых за пороги –
В мятежный день, в контрасты светотени…
Не бойся, я найду к тебе дорогу.
И снова вечер связывает нити
В невидимые, тайные узоры:
Из взглядов, полужестов и наитий –
В обрядность чаепитий, в разговоры.
А рядом жизнь стремительная билась
Рекой к порогу.
Еще не верили. И всё молились
Судьбе и Богу.
Любви земной нехитрое искусство
Постиг и нищий.
Но не было на целом свете чувства
Сильней и чище.
Пытались разлучить законной властью,
И боль кипела.
Но вопреки всему – узнали счастье
Поэт и Дева.
И, наверное, мало надежды
На безумие счастья впослед…
Бог мой, как он неистов и нежен!
Дай мне, Боже, обещанных лет!
Дай мне зим, что согреты стремленьем
Все отдать, всем ответить ему.
Пред тобой упаду на колени,
Прорываясь сквозь бед пелену.
И какое, воистину, право
Осуждать, ненавидеть, казнить?
Как жестоко болезненны раны…
Как тонка серебристая нить…
Никогда не о чем не жалела.
И, казалось, в том грех небольшой…
Я, наверное, счастья хотела –
Заплатила за счастье душой.
А ты, безнадежно потерянный сумрачный странник,
Со мной. И неважно, что в сердце утеряна вера.
И небо над нами взлетает простором бескрайним,
И жизнь восполняет потерю заслуженной мерой.
Будет море спокойным, как уставшее сердце, –
Бирюзово-ленивым, безмятежно-простым.
Стану змейкой на камне я у берега греться,
Вспоминать, как когда-то говорила «прости».
Он меня не простил, бессердечьем обманут,
Навсегда затаил непростую печаль.
Я ушла от него с медным грошем в кармане
В моросящий закат, в неизвестную даль.
Я пошью себе платье, непременно на счастье.
Ты обнимешь и спрячешь у горячей груди.
И расколется жизнь на неравные части:
Подзабытую боль и любовь – впереди.
Я, прожившая сотни жизней,
Обновленная, с чистой кожей,
Снова небо высоким вижу,
Бесконечным, как воля Божья.
Я, наверное, буду нежной,
Прикасаясь, как летний вечер.
Я забыла, как сердце режет
Боль от каждой ненужной встречи.
Хочешь, стану прямой и сильной,
Хочешь, в слабость впаду игриво?
Я давно о любви просила –
Со времен византийского Крыма.
Со времен цариц-чародеек,
Одиноких, гордых и властных, –
Так давно, что уже не надеюсь
На свое безумное счастье…
Скоро лето, а это значит,
Что не станут печали ранить.
Да пребудет с тобой удача,
В перепутьях затерянный Странник.
Все сложится, что в тишине задумано,
И нет в душе предчувствия потерь.
Поет июль на все лады в саду моем,
И приоткрыта золотая дверь.
Я, кажется, больна –
Не той бедой, что выбивает землю
Из-под гудящих ног.
Иных болезней не приемлю.
Нет, в этот раз земля прекрасна,
Словно майский бог.
Давно не замечала тишины,
Была во всем права,
Не чувствовала, как ползла трава,
Взрывая стены земляной тюрьмы.
Не слышала, как дождь стекло ласкал
В преддверии очередной весны.
Сегодня день в стократ светлее стал,
В нем больше нет привычной пустоты.
Моя болезнь на удивление проста –
Ее виновник ты.
Я стану простушкой и шкодницей,
Исполнюсь кошачьей лености.
Я вспомню себя школьницей
Со всей подростковой ревностью.
Оставим печали городу,
Где дни на часы расколоты.
Прости, я была гордая
В стране, побежденной холодом.
Возьми меня в лето, пожалуйста!
Страшнейшим из грехов
считать свои причуды
и жить, как все, – без ожиданья чуда
и без томительных, тревожных снов.
Вы где-то есть.
Пускай не в этом времени, не здесь –
в других мирах, в других вселенных,
где рокот моря бьется в венах,
где ввысь уносится душа.
Все отдала бы до гроша,
чтобы узнать – вы где-то есть,
и, может, скоро будет встреча.
Уйдет печаль, утихнет в сердце боль.
И теплый майский вечер
обманчиво нашепчет
безумные сонеты про любовь
и – ваше имя.
Невыносимо
мне ничего о вас не знать.
Так как же вас назвать?
Ты хотел, чтоб все время «да»
Вместо мягких и скользких «нет»,
Ты смотрел, расстоянье кляня,
И проваливался до дна
Моих глаз – беспокойных озер,
Моих мыслей – бурлящих рек.
Ты придумывал имена,
Будто тихо наигрывал спев.
Не старайся взломать затвор,
Незнакомой звезды человек:
На секунду сошлись времена –
Ты меня угадать не успел.
Придет, неслышно рядом сядет,
Не спросит, укорять не станет,
А молча, под распев дождя,
Дождется всех моих признаний
И в дождь, как наважденье, канет,
Без обещаний, навсегда.
И я запомню эту встречу,
И успокоенной душой
На шалости дождя отвечу:
«Все хорошо. Но он – чужой»…
Грусть пришла с твоим зовущим взглядом,
Вторглась в мой очерченный покой.
Бросил ты слова: «Мы будем рядом!», –
Будто на меня махнул рукой…
Грусть уйдет. Стихами, сигаретой
Отопьется сердце, выгнав яд.
Стану легкой и отправлюсь в лето –
К тем, кто мне без обещаний рад.
Пережито. Снова недоступно.
Разве было? Нет, наверно, снилось…
Падают размеренно минуты,
Рассекая память, чтоб остыла.
Капли в сердце бьют. Оконной рамой
Ограничена дорога в небо.
Непонятной мне строкой Корана
Пляшет бликов вязь по крошкам хлеба.
В доме тишина…
Вместе нам вроде и не по пути,
Но не свернуть с дороги.
Кто-то всесильный обрек так идти,
И впереди – годы.
Ливень засохшую землю умыл,
Поднял засохшие травы.
Ты никогда меня не любил
Болью сердечной отравы.
Не заглядеться глазами в глаза,
Не опалить руками.
Любит – не любит, трудно сказать,
Если не сердце – камень.
Стих шум дождя, но полощут ручьи
Гальку и мусор в канавах.
Мы с тобой оба – давно ничьи.
Два ледяных океана
У полюсов Земли.
В уставшем зачарованном саду
Тревожит воздух гравия шуршанье.
Загадку быстротечности решая,
Я от себя в безмолвие иду.
А где-то у камина, при свечах,
Застыл поэт в предчувствиях неверных,
Воспринимая сердцем, словно нервом,
Мой сад и одиночества печать.
Но никогда, до боли никогда
Не скрипнет дверь, не шелохнется пламя,
Я – не войду, не будет между нами
Открытий тайных и любовных драм.
Стемнеет. Я вернусь туда, где ждут,
Где ярок свет и ритуален вечер.
Поэт мой милый, не дождавшись встречи,
Начнет строку.
На счастье?
На беду?
Не врывайся в бессилие памяти,
Не касайся реки сновидений.
Мы с тобой бесконечно обмануты
Этим временем блеска и тени.
Были встречи. Но в чьем отчуждении?
На каком из последних дыханий?
Смерть была.
И второе рождение –
Из орлицы в запёкшийся камень.
Обещания были. Но верности
И печали, до боли щемящей,
Мне не нужно.
Давно уже в вечности
То безумство. А я – в настоящем.
Дремлет пальма в горшке,
Видит летние сны.
Кошка спит на тахте,
Растопырив усы.
Ветер воет в трубе,
Сочиняя сонет.
Каберне на столе –
В честь того, кого нет.
И не нужен никто:
Мне от снега тепло.
Пальма, я и вино…
И на кухне – светло.
В лирику,
спевы,
иконопись,
В омут, «прощайте» и прочее
Перешагну я на скорости
С общего «все» - на обочину.
В сумерки,
холод,
заснеженность,
Ветер, что в полные легкие.
И не стесняясь, в изнеженность –
Чистую,
робкую,
легкую.
И мне, сокрушенной молитвой,
Так хочется той чистоты,
Что тихо рождается в битве,
Где сходятся солнце и стынь.
И водит рукой бессомненно
Не разум – метели игра.
На белой бумаге весеннее
Чернеет метафоры грань.
И так безграничны пространства,
Сокрытые снегом вдали,
Что ритм первобытного танца
Клокочет в замерзшей крови.
Бездонными, глухими днями
Осмыслить сумрачный покой,
Чтоб обернувшись вдруг дождями,
Упасть в неоспоримый зной.
И вновь с безудержною силой
Разрушить свой привычный быт,
И утверждающе-красиво,
По-бабьи ураганно – быть!
Потом, растратив вдохновенье,
Безропотно в знакомый плен.
И ненадолго, на мгновенье, –
В уютный сон привычных стен.
А где мгновенья – там столетья.
И что жалеть, ведь я была!
И набегут тысячелетья,
Как на песок – волна.
Мой солнечный! Как же с тобою
Мы столько сумели пройти?
Короткое утро покоя,
В котором единственный – ты.
А снег пеленою косматой
Нам в помощь: погоню сорвать,
А елей тяжелые лапы
Растопчут обидчиков рать,
И будем с тобой…
Телефонным
Звонком взорвалась пустота.
Что, милый, пора? Как бездонна
Печаль у подножья креста!
И снова в нелепом круженье,
Похожем на эту метель,
В потерях и крестоношенье
Пройдет человеческий день.
Единственный! Сумерки мира
Бессильны любви помешать.
Мы вместе не в тесной квартире,
Не в жизни, что часто грешна, –
А там, где Всевышним хранима,
Смеется и плачет душа.
А мне – всё сначала – с крутого причала
В невежливый день уходить.
Грозна и черна, горизонт мой качает
Насупленной тучи финифть.
Я вновь соберусь, совершу ритуально
Обряд надеванья причуд
И в утро, сраженное страхом астральным,
Уйду, как на битву идут.
И больно глазам от февральского снега,
И сладко словам от весеннего сердца!
Мальчишка на санках несется с разбега,
Чтоб громко смеясь, завалиться в сугроб.
Какое мне дело, что жаркое лето
Расплавит снега, и в ромашковом скерцо
Растает печаль, словно горя примета, –
Под солнцем палящим ромашковых троп!
А небо бежит и бежит к горизонту,
От сини своей обезумев влюблено.
Случайная туча – раскрывшийся зонтик –
За небом спешит и боится отстать.
И нет никакого сегодня резона
Смущать сожаленьем покой бирюзовый.
Особая прелесть в таком межсезонье,
И белых снегов и надежд благодать!
Кажется, что навсегда
Город ненастьем заброшен
В северные холода
И ледяную порошу.
В белом плену февраля
Он обессилен, растерян.
Как равнодушна зима
К бедам, тревогам, потерям!
Встретившись взглядом со мной,
Вздрогнул случайный прохожий,
Под пеленой снеговой
На невидимку похожий.
Я и сама тороплюсь:
Ведьма-пурга надоела.
Пляшет февраль? Ну и пусть.
Нет мне до этого дела.
Да в белом поле вьюжится,
Серым по небу стелется…
Ох, мне ни с кем не дружится
И ни во что не верится.
Где ты, мой сокол родненький,
Где твои светла оченьки?
Павший в бою за родину,
В поле ты спишь всю ноченьку.
Утром слетятся вороны –
Черное в снег расплещется.
Скачет перекати-поле в стороны,
Мается сердце, мечется…
Да перекати-поле катится,
Да в белом поле – лужицы.
Плачет, завет красавица,
Да первый снег вьюжится…
Пуста платформа, как уставшая душа,
И ветер в бок толкает пса бродячего.
Я знаю: мне остался только шаг
В такое непростое настоящее.
Текут изменчивые дни сквозь решето
Земного времени и миропонимания.
Пора признать, что всё предрешено,
И поезда идут по расписанию.
Она была еще красива,
Горда, загадочна, желанна,
Но видно, не хватало силы
Забыть житейские обманы.
Мелькали серые рассветы,
Неслышно плавились закаты,
И растеряла память где-то
Любовь, хранимую когда-то.
Она курила и дурнела,
И билось сердце равнодушно.
А рядом, робкий и несмелый,
Был тот, кто продал бы ей душу.
Она его не замечала,
Уйдя в себя, как в дом без двери.
Не пожелав начать сначала,
Бесслёзно приняла потерю.
И по соседству, и в чужом краю –
Всё также остро одиночеств бремя.
И только на исходе, на краю,
Вдруг вспомнится потерянное время…
А встретятся, коль встретиться дано,
И …отведут глаза, на стрелки глядя.
«Что говорить? Всё сказано давно…», –
И разбегутся одиночеств ради.
Колючий снег срывает тушь с ресниц…
Как больно сердцу! Как немеют пальцы!
Я в этот вечер манекенной фальши
И снегом ослепленных лиц
В который раз перехожу границу,
В который ненасытный раз…
В последний? Как сейчас?
Нет, вечно первый.
Последним будет тот,
Когда устанет сердце биться.
Огни витрин и манекены…
То снег, то дождь…
И та, которую бесцельно ждешь,
От холода, промокшая, дрожит
И убивает собственную жизнь,
Как убивают время.
Меня не увидит никто.
Прозрачны мои покрывала,
Но так в них телесного мало.
Меня не увидит никто.
Меня раскидают ветра
По белым бумажным страницам,
Истают знакомые лица,
Исчезнут тревога и страх…
Меня отпустить нелегко.
А может… Никто и не вспомнит?
И все же я буду неполной
Без этих пустых берегов.
День первый – как всегда.
Неважно, что года
Присыпали мукой мои виски.
Достаточно признать,
что утро – это знак,
И мы с тобой к прозрению близки.
А стрелки на часах,
давно попав впросак,
Отсчитывают время вопреки.
Они – в плену сует.
Сказать не в силах «нет»,
Крадут меня у времени реки.
Но личный мой отсчет,
запутавшись, отстал
От жизни и от лозунгов «вперед!».
Пусть день, как мир, течет.
Я, досчитав до ста,
Давным-давно иду наоборот.
Как холодно! Но только потому,
Что жизнь на перепутье, словно нищий.
Мне так легко в безверии тонуть
И притворяться посторонне-лишней.
А прямо – снегопада круговерть,
Ни переулков, ни огня, ни слова.
Метелицы безжалостная плеть
Сбивает с ног и в ночь уходит стоном.
Да Бог с тобой!
Ни страха, ни тоски,
И улица, придавленная снегом…
Какая разница, куда теперь идти?
Закрыть глаза, чтоб кануть в ночь с разбега,
И – прикормить метель с руки!
От лицемерных фраз и делового бреда –
К озёрным миражам,к молчанию воды –
Мне надо уходить, иначе до победы
Останется чуть-чуть,как, впрочем, до беды.
Смиренно ждать, пока волны утихнет меццо,
Застыть не берегу, что с детства мне знаком…
Довериться воде и удивлённым сердцем
Негаданно открыть созвучности закон.
Запомнить свой уход, чтоб тишины напиться,
Чтоб отдохнуть смогла уставшая душа.
Накинет темнота, разрушив все границы,
На долгожданный сон воспоминаний шаль.
И мне, сокрушенной молитвой
Так хочется той чистоты,
Что тихо рождается в битве,
Где сходятся солнце и стынь.
И водит рукой бессомненно
Не разум – метели игра.
На белой бумаге весенне
Чернеет метафоры грань.
И так безграничны пространства,
Сокрытые снегом вдали,
Что ритм первобытного танца
Клокочет в замерзшей крови.
В лирику, спевы, иконопись,
В омут, «прощайте» и прочее…
Перешагну я на скорости
С общего «все» – на обочину.
В сумерки, холод, заснеженность,
В ветер, что в полные легкие.
И, не стесняясь, – в изнеженность,
Чистую, робкую, легкую…
Любимый вернулся, забыв берега,
Где боль расплескалась из чаши сердечной.
Покой и безумство, мгновенье и вечность
В себе растворила желаний река.
Метель за окном нас укрыла плащом
От мира людей, до сих пор неизвестных.
Прошу, не молчи! Говори мне еще,
Как любишь и веришь, мой странник небесный.
И я промолчу, и начну целовать...
Пусть губы ответят иным многозначьем.
Мы вместе, и слишком бессильны слова,
Когда обретаем забытое счастье.
А утро позабавило зимой
И расплело клубок противоречий,
И замерли на взлёте звуки речи,
Сраженные нелепой белизной.
Бездонна высь и даль обнажена,
И трубы замаячили дымками.
Упал с души тревоги черный камень.
Был снег. Еще белее – тишина.
Старого года день уходящий -
День, что последним ложится в ладони.
Тикают ходики в стареньком доме -
Доисторический комнатный ящер.
Ходики-бродики, что загадать вам?
Сколько желаний у бедной простушки?
Роза сухая... Орел и пастушка,
Да фотографий неясные даты
Держат в плену предвкушений любовных...
Замерло время в орнаменте пялец.
И ...надевают колечко на палец
Старенькой Золушке памяти волны.
Он не искал после странного бала
Ту, что когда-то...
Невидящим взглядом
Смотрит на ходики: время! не надо!
В нитки беззвучно слезинка упала.
Ирина Сотникова-Крым
Софья Владимировна плохо помнила детство: в памяти перемешались обрывки событий, с тягостной тоской вспоминались скучные школьные коридоры, всплывали из небытия воспоминания о тех или иных предметах. Одним из таких запомнившихся предметов, как ни странно, была старенькая диванная подушка в шелковом чехле – потертая, обтрепанная по краям. С обратной стороны чехол застегивался на железные кнопочки, проржавевшие от стирок. А на лицевой стороне золотыми и красными нитями по синему шелку были вышиты сцены из жизни средневековых японцев: гуляние в саду среди пагод, чаепитие, беседы на ажурных мостиках… Но больше всего маленькую Соню занимали золотые деревья с пурпурными цветами, лепестки которых опадали на золотую траву. Дедушка говорил, что это сакура, японская вишня.
Подушка со временем истрепалась и исчезла где-то на чердаке. А подрастающей Соне из года в год стал сниться один и тот же сон: цветущая сакура осыпает ее лепестками, которые бесконечно долго парят в воздухе под мелодичный зов колокольчиков. Падающих лепестков становится так много, что она уже не видит за ними ни мостиков, ни пагод, ни японцев, пьющих чай. Соне хорошо, но как-то томительно: что она делает в зачарованном саду? Зачем столько лепестков?.. И когда ощущение неясной тревоги окончательно разрушает спокойствие сна, она неизменно проваливается в забытье.
Глава 1
Объявление
Это был редкий день, когда у Софьи Владимировны выдалось свободное время, и она вернулась домой пораньше. Уже наступили осенние сумерки, линии начали терять свои очертания, цвета потемнели. Тишина в квартире стала особенно плотной, предвещая скорый приход мужа с работы и сыновей-школьников со второй смены. Еще час, и комнаты заполнятся какофонией звуков: забормочет телевизор, начнет выдавать хип-хоп старенький магнитофон в спальне сыновей, зашумит вода в ванной и на кухне. На лестничной площадке захлопают дверьми возвращающиеся с работы соседи, и до поздней ночи многоэтажный дом будет говорить, играть, стучать и шуметь на все лады. Но впереди было время сокровенной сумеречной тишины, когда можно остановиться, забыть о суете и заглянуть в глубины собственной души.
Соня сидела на диване и думала о себе. Ей уже давно казалось, что жизнь ее зашла в тупик – так тоскливо и скучно было вокруг! Менять что-либо было слишком поздно, да и бесполезно – всё, как говорят, наладилось, дни стали рутинными и предсказуемыми. А хотелось чего-то особенного – путешествий, волнующих встреч, опасности, в конце концов, - так, чтобы кровь стучала в висках, чтобы дух захватывало! Но откуда в ее размеренном, рассчитанном по минутам мире опасность? Разве что заболеет кто, ни дай Бог, конечно…
Соня вспомнила где-то вычитанное изречение «Хочешь изменить мир, начни с себя» и невесело усмехнулась: «Интересно, как? С парашютом, что ли, прыгнуть?»
Она поднялась с дивана и, бесшумно ступая по шерстяному ковру босыми ногами, подошла к книжному шкафу. Когда на душе становилось особенно тоскливо, как в этот осенний вечер, Соня брала с полки фантастику или детектив. Особенно ей нравилось читать, когда еще никого не было дома – тогда она делала себе несколько бутербродов, забиралась с ногами на диван и на время уходила в вымышленные миры литературных героев, наслаждаясь их чувствами и приключениями. Но сегодня все было не так – сегодня пришло понимание того, что пора жить в настоящем.
Взгляд ее упал на недавно купленную мужем новинку – книгу Маслова «Небесный путь боевых искусств». Рядом стоял томик Абаева в темно-бордовом переплете. Неожиданно пришло полузабытое воспоминание: звон колокольчиков, опадающие лепестки сакуры… «Интересно, смогла бы я изучать боевые искусства?» Соня на секунду представила себя героиней китайского боевика – в широких шелковых шароварах, с коротким мечом в руках – и улыбнулась своим неожиданным мыслям: «А впрочем, жаль: в этих книгах говорится о преображении личности, о чудесах силы. И так все заманчиво, почти сказочно! Но что это значит для такого рядового человека, как я? Что могло бы произойти с моей личностью, если бы такое случилось на самом деле?»
Соня взяла с полки книгу, открыла наугад и прочитала: «Идти по пути познания воинских искусств – это все равно, что учиться живописи. Сначала вы учитесь пользоваться кистью, а затем начинаете применять это фундаментальное умение: учитесь собственно живописи. И только после длительной практики вы сможете вкладывать в искусство свои чувства, чтобы сделать искусство живым».
«Нет, это слишком сложно. Путь… Чувство… Учение… Такое не для меня», – она закрыла книгу и поставила ее на место. Потом зачем-то погладила пальцами корешок, словно извиняясь за свои нелепые мысли, и пошла на кухню готовить ужин.
В этот вечер ей было не до фантастики.
Софья Владимировна работала в школе учительницей истории, над которой втихомолку смеялись дети и время от времени беззлобно подтрунивали коллеги. Она тщательно готовилась к урокам, старательно их проводила, и ничто не могло ее убедить в том, что ученику Сидорову надо поставить более высокий балл только за то, его мать – начальник отдела в министерстве образования. Поэтому успеваемость в ее классах была низкой, а уровень знаний – относительно высоким. И, поскольку учителей в школе не хватало, директриса ее терпела.
Через несколько дней после невеселых размышлений о собственной судьбе Соня пришла в школу на родительское собрание к сыну-пятикласснику. Объявление о «приеме в школу каратэ лиц любого пола и возраста» не просто поразило Соню, оно ее шокировало каким-то особым мистическим совпадением с недавними мыслями и предположениями. Она не поверила написанному, сама себе сказала: «Какая чушь!» и быстро прошла на второй этаж. Но ни единого слова об успеваемости своего сына она не услышала – все ее внимание оказались занято объявлением.
– Уважаемые родители, перед школой остро стоит вопрос ремонта, и нам необходимо собрать средства на приобретение краски и извести. Кроме того, школа постоянно нуждается в лампах, огромное количество мела расходуется каждый день, и мы, учителя, не имеем возможности закупать его в таких больших количествах… – классная руководительница говорила четко и строго, изредка подглядывая в толстую тетрадь, где ее речь была, по всей видимости, законспектирована.
«…Странно, почему объявление появилось именно после того, когда я подумала о боевых искусствах? Это ведь неспроста…», – учительницу Соня не слышала.
– У Сыроежкина Сережи начались проблемы с литературой, и вполне понятно, что он перестал читать те произведения, которые задают на дом. Я не представляю, как он сможет сдать аттестационную работу, если даже не знает имен главных героев. У Лили Ванеевой с литературой все хорошо, у девочки прекрасные способности, но она совершенно не занимается математикой, замечания преподавателя игнорирует. Недавно Лиля ударила Петрова по голове книгой. Пришлось ее удалить с урока и записать замечание в дневник. К сожалению, родители Лили не отреагировали на замечание.
«…Каратэ, насколько мне известно, один из самых жестких видов борьбы, и не каждый мужчина способен его освоить. Так почему же приглашаются женщины и девушки?»
– Если мы вернемся назад, к первому сентября, то увидим, что успеваемость детей, несомненно, выросла. Они втянулись в учебный процесс. Но сильно страдает поведение и особенно форма одежды. Уже несколько раз директор школы делала замечания ученицам нашего класса за слишком короткие юбки, туфли на высоких каблуках и оголенные пупки. Товарищи родители, это школа, а не Бродвей!
«…А если действительно попробовать? За спрос ведь не бьют…»
– Несколько мальчиков нашего класса на прошлой неделе взорвали взрывпакет в мастерской и едва не довели до инфаркта Ивана Петровича. Да, всем известно, что Иван Петрович пришел тогда в нетрезвом виде, но это не значит, что учителю нужно за это мстить. Особенно это касается сына одной из наших коллег, который и стал зачинщиком всей этой глупой истории, – и классная выразительно посмотрела в сторону Сони, на что та ответила отсутствующим взглядом:
«…Нет, конечно, меня не примут… Но спросить-то можно?..»
Мысли Сони неслись галопом, и концу родительского собрания она была настолько обескуражена своими сомнениями, что, выходя, даже не сказала «До свидания» классной руководительнице. Та пожала плечами и повернулась к галдевшим родительницам – она всегда считала Софью Владимировну рассеянной. Спустившись на первый этаж, Соня долго изучала объявление, делая вид, что читает школьную газету. А потом, когда последние родительницы прошли к выходу, украдкой оторвала корешок с адресом и телефоном и спрятала в карман сумки как обретенное сокровище.
Сказать, что Соня была не приспособлена к жизни, значило согрешить против истины. Вся ее внешняя бестолковость компенсировалась потрясающим упрямством, которое заставляло ее ставить Сидорову двойки, готовить скучные уроки и честно любить свою семью. Она была прекрасной хозяйкой, и никто не умел так мариновать шашлык и консервировать грибы, как это делала Соня. Наряду с упрямством, у нее была масса положительных качеств, но все они нивелировались одним большим недостатком: она не имела цели и жила исключительно проблемами детей и мужа, начальника отдела крупной компьютерной фирмы. Соня прекрасно разбиралась во всех тонкостях служебной карьеры мужа, была незаменимой слушательницей его проблем, умела идеально подобрать рубашку и галстук к подходящему случаю. И ни разу, за все годы замужества, Вадим не представил супругу сотрудникам – то ли стеснялся, то ли не считал необходимым. Жить в тени преуспевающего мужа стало для Сони привычным состоянием.
После неожиданно появившегося объявления жизнь Сони раскололась на две части. В одной половине существовала свободная от комплексов юная женщина, которой под силу было многое – даже занятия воинскими искусствами. И она, эта женщина, прекрасно знала, что речь идет не об обучении приемам защиты и нападения, а о полном изменении характера и отношения к жизни. Знала она также, что по пути воинских искусств может идти каждый – независимо от возможностей, что даже слабые женщины занимали достойное место в ранге средневековых мастеров, а многодетные матроны способны были защитить и себя, и окружающих. И было у нее такое чувство, что всё, что от нее требуется, – это принять решение и навсегда переступить некую невидимую границу.
В другой Соне жила и действовала стареющая женщина, до предела напуганная, ненавидящая себя и свой мир, со страхом заглядывающая в будущее, в котором она могла предполагать только душевную и физическую боль. Ей, этой женщине, совершенно было недоступно понимание красоты не только воинских искусств, но и всего, что находилось в мире. И понятие «кунфу», означающее в переводе «значительное приложение усилий» виделось ей бесконечным, бесцельным и безрадостным рабством. А вопрос «Ради чего?» напрочь перечеркивал смысл обращения к такому сложному виду человеческой деятельности. Действительно, зачем убивать себя на татами, если жизнь и так ежедневно старит и пригибает человека к земле?
В раздумьях прошла неделя, другая… Но странное дело: мысли о каратэ не отпускали. Что-то зацепило ее в этом дурацком объявлении, будто поманили до боли сладостным, но таким непонятным обещанием. И уже казались эти мысли не такими нелепыми, как в первый момент. Но вторая ипостась Сони была сильнее первой, и исчез бы в ней со временем этот неизвестно откуда взявшийся зов, если бы не одно неожиданное событие.
В тот вечер у Вадима была корпоративная вечеринка, и он пообещал прийти поздно. Соня его не ждала, легла было спать, но после одиннадцати часов ночи вдруг неестественно громко хлопнула в прихожей дверь, что-то оборвалось с вешалки. Она накинула халат и вышла из спальни. Муж был на кухне – шарил в холодильнике. Увидев ее, выпрямился:
– А-а, ты…
Соня стало нехорошо: глаза его лихорадочно блестели, по щеке и воротнику белой рубашки размазана губная помада, лицо злое.
– Где минеральная вода? Почему у нас ничего никогда нет? – и он сбросил со стола соломенную хлебницу.
Соня подошла, вытерла рукой его щеку и недоуменно поднесла руку к глазам:
– Вадик, ты в помаде.
Он с силой схватил ее за запястье, другой рукой вцепился в плечо и, дыша водочным перегаром в лицо, страстно заговорил:
– А почему ты никогда не пользуешься помадой? А-а, знаю! Потому что боишься выглядеть обезьяной. А знаешь, зачем я на тебе женился? Знаешь?
Соней в этот момент овладело странное спокойствие, граничащее с полуобморочным состоянием – еще чуть-чуть, и все вокруг поплывет, унося ее сознание из этой страшной ситуации.
– Зачем, Вадим? – она спросила совсем тихо, глядя в его покрасневшие глаза.
Вадим вдруг сжал ее руку так, что показалось, будто затрещали кости, и с яростью сказал:
– Сам не знаю! И даже изменить тебе толком не могу, будто преследуешь постоянно. Ты не женщина, ты курица ощипанная. Не женщина! – он выкрикнул это с какой-то затаенной болью, потом оттолкнул ее от себя – так, что Соня ударилась спиной о косяк, а потом сел за стол и уронил голову на руки.
Соня впервые видела его в таком состоянии. Всегда сдержанный, красивый, ухоженный, Вадим вызывал зависть ее знакомых и полузнакомых приятельниц. Но в отношениях с ней он никогда не позволял себе хамства, даже наедине. Сердцем Соня почувствовала, что у него что-то случилось. Она взяла себя в руки, подошла, обняла его, погладила по голове:
– Вадик, милый, ну что у тебя произошло?
Он поднял голову, вытер руками глаза и уже совсем другим тоном произнес:
– Прости, Софочка, я с начальницей поругался. Прости. Никого не хочу видеть. И тебя тоже.
После этого встал, молча прошел в спальню, лег не раздеваясь и тут же уснул.
А Соня заснуть не могла до утра. Сердце ее колотилось, в голове звучали обидные слова, представлялась незнакомая начальница, хищно целующая ее мужа алчными алыми губами. И только под утро сон накинул темное покрывало на ее уставшее сознание. Она не слышала, как Вадим ушел на работу, но на кухне нашла записку: «Сонечка, прости меня, напился. Говорил ерунду. Не обращай внимания, просто у меня неприятности. Прости еще раз. Вину искуплю. Твой Вадик».
Соня записку скомкала, с отвращением выбросила в мусорное ведро и пошла в ванную.
«Вот, значит, как? – думала она, разглядывая себя в зеркало. – А ведь это только начало. Начальница, секретарша, сотрудница… Какая разница, с кем изменять? Потом я ему совсем надоем, и он стукнет в сердцах пару раз для острастки… Как он сказал, курица ощипанная? Значит, он меня в душе ненавидит? Нет, скорее, презирает. И что мы будем делать дальше?».
Из зеркала на Соню смотрела худенькая женщина в темно-красном махровом халате. Лицо со слегка выдающимися скулами и заостренным подбородком, тонкие волосы, узкие губы – всё было бесцветным. В глазах затаилась боль.
«А ведь когда-то, бесконечные десять лет назад, Вадик так красиво за мной ухаживал. Весь курс завидовал! Да и я была тогда другой – беззаботной хохотушкой. Ведь не за внешность он меня полюбил. Хотя… Может, ему уже тогда нужна была такая домашняя курица, как я?». Соня поднесла руку к глазам и обомлела – кожа на запястье была в синяках. Она дернула халат с плеча – там, где ее схватил Вадим, – и увидела такие же безобразные темные пятна. «Вот тебе и боевое крещение. Дожилась».
Неизвестно, что в тот день подтолкнуло Соню к решению – синяки на руках или обида, но она достала из потайного кармана сумочки заветный телефонный номер: «Ну что ж, я умру на татами. А это, любой согласится, необычная смерть. Даже достойная. А то, что мне придется умереть, факт – достаточно будет одного удара».
Так Соня пыталась подшучивать над собой. Но на самом деле, ей было совсем не до шуток. После пьяной выходки Вадима ей действительно захотелось умереть. И она подошла к телефону.
Это был теплый ноябрьский день – окрашенный золотом листвы. Природа наслаждалась последней солнечной порой, люди вокруг были красивы и светлы, всё дышало красотой «бабьего лета». И Соня – с напряженным лицом, в очках, с хвостиком вместо прически – составляла со всем этим явный диссонанс. Выбрав «окно» среди уроков, она все-таки решила сходить по указанному в объявлении адресу – на разведку. Практичная часть ее существа сопротивлялась принятому решению, и со стороны могло бы показаться, что Соня не в себе. Действительно, любой человек сказал бы ей, что это крайне необдуманное, глупое и даже опасное решение.
«Но моя жизнь и так слишком разумна! – возражала невидимому оппоненту Соня. – Муж давно не любит меня. Правда, – что лукавить? – ценит как хорошую домохозяйку. У мальчишек собственные интересы, их дни полны событий. Школа давно опротивела, я в ней тупею день ото дня. Самое отвратительное, что мне даже не хочется хорошо выглядеть! Кому это теперь нужно? Жизнь состоялась, вошла в скучную и однообразную колею. Еще несколько лет, и я начну стареть. Неужели это счастливая судьба замужней женщины?»
«Ты не права, – мягко повторял ее здравый смысл. – Разве нужно заниматься запланированным самоубийством только ради того, чтобы что-то доказать мужу? Да, воинские искусства – вещь привлекательная, заманчивая. Но ты не знаешь ничего о том, что это такое на самом деле. Неужели нет других способов изменить свою жизнь?»
«Наверное, есть, – отвечала Соня, – но я их не вижу. Слишком поздно. И теперь мне нужен кто-то, кто сможет направить мою жизнь в другую русло. Причем, жестко. Я чувствую, что время упущено. Моя благополучная семейная жизнь превратила меня в бесполезное существо – без цели и смысла. А в воинских искусствах есть смысл. Я это чувствую».
«А ты не боишься ошибиться?»
«Боюсь… Очень боюсь… Но гораздо страшнее – бояться собственного мужа».
Тренера она не застала, пожилая уборщица объяснила ей, что он бывает только по вечерам, и Соня с облегчением вернулась на работу: «Вот и хорошо!». Но уже через время ее начала грызть совесть: «Что, испугалась? Смалодушничала? Где же твое желание что-то изменить? Так и просидишь всю жизнь возле своих кастрюль!».
И Соня, собравшись с духом, пошла снова: «Ничего, если я и в этот раз никого не найду, больше ходить не стану. Неудача два раза – это уже знак».
Но ее тайные надежды не оправдались – дверь в спортзал оказалась открыта.
– Как найти тренера? — спросила Соня у хмурого паренька. Он молча указал рукой на обитую дерматином дверь. Соня постучалась. Через несколько минут оттуда вышел светловолосый человек в черном спортивном костюме.
– Здравствуйте, вы тренер?
– Да.
– Я пришла узнать насчет тренировок, – Соня пыталась говорить уверенно, но ее голос дрожал.
– Тренировки по понедельникам, средам и пятницам, с шести часов вечера.
– Но мне уже тридцать…
– Заниматься воинскими искусствами можно в любом возрасте.
Странный это был человек – полноватый, низкорослый, сутулый, он не смотрел в глаза собеседницы и все время кидал мимолетные взгляды в стороны, словно искал кого-то за Сониной спиной. Говорил коротко, отрывисто и при этом – очень тихо.
– Можно мне остаться посмотреть?
– Можно. Вон там, на скамейке, – тренер кивнул головой в сторону стены, где стоял спортивный инвентарь, и исчез за дверью. Соня села на скамейку. Как раз в это время стали выходить из раздевалок одетые в кимоно ученики и по окрику одного из них выстроились в правильный строй. Старший поклонился строю, строй ответил традиционным поклоном, и все побежали по периметру зала, тяжело топая босыми ступнями. Среди учеников было много девушек.
Когда они устали и зал наполнился тяжелым дыханием и запахом пота, началась разминка. Отжимания от пола, выпрыгивания, растяжки – все это, по мнению Сони, выглядело убийственно. Все девушки и даже многие ребята не могли встать на кулаки, как того требовал старший, их лица были багровыми от напряжения. Но никто не жаловался, все старательно выполняли команды. Тренер покинул свое убежище и ходил по кругу, заложив руки за спину. Его лицо абсолютно ничего не выражало, он казался посторонним. Но вот что странно: атмосфера тренировки понравилась Соне, в которой, возможно, давно дремал дух авантюризма, заставлявший людей в один момент круто менять спокойное течение жизни, бросать нажитое и пускаться во все тяжкие. А впрочем, дело было даже не в этом: просто Соня впервые своими глазами увидела то, что так красиво преподносилось в знаменитых фильмах о самураях – строжайшую дисциплину, четкость движений, какое-то совершенно особое настроение. Что скрывалось за всем этим, понять с первого раза было трудно. Можно было только попробовать.
Дома, как ни странно, все оказалось хорошо – Вадим принес шампанское, торт, цветы, рассказал в подробностях, как прошла вечеринка, как он танцевал с сотрудницей отдела и когда она его поцеловала, как он с кем-то слегка повздорил… Все было действительно довольно безобидно, и начальница – пожилая тетка необъятных размеров – не имела к помаде на его рубашке никакого отношения. Но осадок от слов пьяного Вадика отравил душу, а синяки, которые она ему так и не показала, жгли кожу. Соня почувствовала, что ее отношение уже никогда не будет прежним. Поэтому изо всех сил делала вид, что верит ему, что никакой обиды нет. И он, понимая это, подыгрывал ей. Когда ужин почти закончился, она неожиданно сказала:
– Вадик, я хочу попробовать заняться спортом.
Он с интересом взглянул на нее:
– О-о, да это похвально! Тебе не помешает немного привести себя в порядок. А то дети… Работа… А в какой тренажерный зал ты решила пойти?
– Нет, не в тренажерный зал. Это будет школа каратэ.
Вадим хорошо знал, что такое каратэ, – тренировался в институте, поэтому искренне рассмеялся:
– Да на себя посмотри! Тебя же ветром сдувает! Какое тебе каратэ? До первого удара?
Соня насупилась, на глаза навернулись слезы.
– Ну, зайка, не сердись, – Вадим стал серьезным. – Это очень тяжело. Пойди для начала хотя бы на шейпинг, в тренажерный зал. Мышцы подкачай.
Соня покачала головой:
– Знаешь, Вадик, дело тут не в мышцах, а во мне самой. Дай мне попробовать. Не получится – пойду на шейпинг. Я просто хочу сделать попытку что-то в себе изменить. Ведь каратэ дает не только мышцы, но и философию, систему…
– Да нет там никакой системы, – он махнул рукой. – Один мордобой…
– Это тоже иногда полезно, – Соня передернула плечами. – Для самообороны.
Вадим с преувеличенным вздохом обнял ее и снисходительно погладил по голове:
– Иди, солнце мое домашнее, на свое каратэ. Только не забудь вернуться… Кстати, ты мою рубашку погладила?
Первая тренировка оказалась сложной. Поблажек не было никому. Тренер, которого называли «Учитель», действовал на учеников устрашающе: при его появлении все начинали работать еще усерднее, разговоры замолкали, лица делались сосредоточенными. Соню это не смущало: понимая, что боевые искусства не для слабых, она старалась, как могла. После разминки, которая длилась почти час, она готова была обессилено упасть на крашеный пол: дыхание срывалось, сердце бешено колотилось в грудной клетке. Но тут прозвучала новая команда, ученики разобрались по группам, а к ней подошел старший и показал, как бить по воздуху кулаком. И Соня начала разучивать новые движения. Это оказалось не менее сложным, чем изнуряющая физически разминка. Потом снова отжимания, выпрыгивания, бег по залу, работа в строю.
Время пролетело незаметно.
Соня пришла на вторую тренировку, на третью, четвертую. Ученики уже привыкли к ее сутуловатой худенькой фигурке, которая выделялась среди белых кимоно нелепыми спортивными штанами с полосами по бокам и болтающейся на плечах зеленой футболкой. Впрочем, никто бы не удивился, если бы этот сине-зеленый силуэт исчез – в спортзал многие приходили всего на несколько тренировок.
Но только не Соня. У нее, наконец-то, появилась цель, и она искренне поверила, что каратэ поможет ей стать другой и внешне, и внутренне. Она чувствовала себя так, словно выделили ей, наконец, для существования новую, давно ожидаемую ячейку, где она, осваивая удивительные знания, могла бы быть хорошим исполнителем и до поры до времени не привлекать лишнего внимания. Знала бы она тогда, как неизмеримо расширятся границы этой ячейки, и к чему все это приведет!..
Позже Соня скажет, что никогда бы не отказалась испытать все сначала, даже если бы заранее знала о последствиях. Каратэ изменило ее с той первой секунды, когда она переступила порог сумрачного спортзала. Изменило раз и навсегда.
Глава 2
Начало пути
Соня соврала Учителю про тридцать лет, ей было уже тридцать два. Шустрые симпатичные девчушки, от которых невозможно было скрыть ни морщинки возле глаз, ни раннюю седину, ни потухший взгляд, сразу окрестили ее «мамочкой».
Положение Сони в спортзале оказалось неопределенным. Мужчины ее возраста и старше приходили в спортзал, когда позволяло время, и занимались отдельно и вольно – как знакомые Учителя, со всеми вытекающими привилегиями: никакого строя, отжиманий на кулаках, окриков, правил... Впрочем, приход Сони в спортзал оказался неожиданным не только для нее самой. Видимо, Учитель, растерявшись, не смог сразу отказать ей в тренировках, но, поразмыслив, твердо решил в ближайшее время избавиться от нее и предложил встать в строй с молодыми учениками. Она это сделала с полной ответственностью, и все были удивлены тем, что она все еще там оставалась.
На тренировки изредка приходил второй тренер, Максим Юрьевич, – высокий, вальяжный, интеллигентный, с выступающим брюшком, плотно подвязанным черным поясом. Как-то раз он стал показывать младшим ученикам комплексы формальных упражнений, объясняя их название, назначение и смысл. Он демонстрировал технику небрежно, лениво, с надменным выражением узких губ. Но Соня не отрывала от него восхищенных глаз. Впервые в своей жизни она, не имевшая ни малейшего понятия о красоте формы ката, увидела все вживую. Откуда-то появилась твердая уверенность в том, что сама она смогла бы делать это не только сильно, но и изящно. Слово «изящно» возникло перед ней осязаемое и глубоко понятное в своей семантической основе: именно изящество и разум, а не стихия силы. В тот момент Соня, как ей подумалось, на секунду почувствовала сокровенный смысл воинских искусств, но не стала его осознавать, оставив это осознавание тому долгому пути, которое несло лично ей искусство боя.
Соня часто ловила на себе странные взгляды Максима Юрьевича, когда проходила мимо него, ей казалось, что он недоумевает. Впрочем, трудно было понять этого тренера: его слова «источали елей», а взгляд был острым и безжалостным, как у Учителя.
Как-то раз он подозвал к себе Соню:
– Вы раньше занимались спортом?
– Нет.
– Тогда что вы делаете здесь? – он сделал акцент на слове «здесь».
Соня растерялось, и тренер, видя ее замешательство, продолжил:
– Вам поздно начинать заниматься каратэ, этот стиль требует большой выносливости. Могут начаться проблемы с сердцем, суставами... Не надрывайтесь так, отойдите в сторону и отдохните, – он говорил с ней, будто пытался урезонить.
Соня стояла босиком навытяжку, смотрела в его двигающийся кадык и думала: «Чего он от меня хочет? Даёт понять, что я старуха?»
– Объясните, чего вы ждете от каратэ? – Максим Юрьевич почти касался ее своим кимоно, и тонкий аромат французского одеколона был для Сони чужеродным и нелепым в этом спортзале. Она подняла глаза и смело посмотрела в его лицо:
– Я хочу стать сильной и научиться управлять собственной волей. Мне не хватает силы воли…
– Вот как? И что вы подразумеваете под силой волей? – Максим Юрьевич немного наклонился над ней, как нагибаются взрослые, чтобы услышать ребенка, Соня почувствовала его мятное дыхание.
– Это когда заставляешь себя делать то, что не хочется, – голос ее сорвался.
Максим Юрьевич рассеянно улыбнулся, окинул ее взглядом с ног до головы и отошел в сторону, потеряв интерес. А Соне вдруг почему-то представилась роскошная блондинка с кукольными глазами, которая обвивает белыми руками шею Максима Юрьевича каждый раз, когда он переступает порог собственной квартиры. Соня встала в стороне, глядя на строй учеников, выполняющих связки ударов и блоков, и стала ругать себя за то, не смогла сказать правильные и нужные слова, не смогла заинтересовать Максима Юрьевича своими знаниями, не привлекла его внимание. В голове, словно заполошные воробьи, вскинулись и замельтешили мысли о собственной несостоятельности, стало обидно до слёз. Подошел Учитель:
– Почему стоите?
– Тренер сказал, что нагрузки слишком велики для меня…
– Глупости! В строй! – его окрик был резким, но Соня охотно заняла свое место.
В конце тренировки она набралась смелости и подошла к Учителю:
– Максим Юрьевич предостерегает меня от физических нагрузок, а вы нет. Почему?
Учитель посмотрел на Соню, и она поняла, что его взгляд может быть мягким, внимательным, понимающим.
– Он не прав! В человеке всё лучшее проявляется только тогда, когда его прижимают к стене, – Учитель хотел что-то добавить, но к нему подошел старший ученик, и он отвлекся.
Красивая фраза! Слишком красивая! Неужели здесь есть подвох? А, может, и нет… Но размышляла Соня недолго и пришла к выводу, что такое отношение к трудностям – одна из составляющих таинственного ритуала боевых искусств. И поверила она в это искренне, потому что другой веры у нее пока не было.
…Перед каждой тренировкой ученики выбегали на стадион, который расположился в самом центре микрорайона. Окруженный тополями и орехами, он практически был скрыт от любопытных взглядов жителей близлежащих пятиэтажек. Бег вокруг футбольного поля оказался мучительным для непривычной к спорту Сони. Вечерний осенний воздух был резким, холодным, он разрывал неразработанные легкие, словно воздух чужеродной планеты, наполненный ядовитыми испарениями. Горло жгло огнем, давящая боль в ушах не давала думать, глаза застилали слезы. Хотелось упасть на беговую дорожку, сжать больную голову руками и разрыдаться. Но Соня не падала, а бежала на негнущихся ногах за мелькающими в сумерках белыми кимоно и считала собственные вдохи и выдохи, стараясь не споткнуться. Соня была упряма донельзя, и окружающие думали, что она действительно способна бежать, поэтому никто ее не жалел. Она себя – тоже. Потом все возвращались в спортзал и после традиционной разминки приступали к отработке боевой техники. И эти моменты возвращения – в сумерках, по шуршащей опавшей листве, когда горячее тело наслаждалось отдыхом, дыхание восстанавливалось, а октябрьский воздух становился вкусным, были для Сони самыми желанными.
Техника каратэ оказалась очень и очень непростым. Прежде всего, Соня столкнулась с тем, что не может поднять ногу выше уровня колена. Слабые мышцы не позволяли ей встать в низкую стойку: ее шатало, она не могла сделать ни одного движения, чтобы тело по инерции не увело в другую сторону. И было удивительно видеть, как старшие ученики не только спокойно держали удар ногой, но и могли присесть на одной ноге раз десять. Вторым камнем преткновения оказалась концентрация на ударе, о которой она никогда не имела никакого понятия. По воздуху надо было бить так, словно перед тобой живой противник – с полной отдачей. Но откуда было взять эту отдачу, если не только мышцы, но и связки у Сони были тоже очень слабые? Особенно волнующим моментом для Сони оказалась первая работа на макиваре – доске, обитой мешковиной с мягкой подстежкой внутри, которую держал ученик. Все по очереди отрабатывали удары руками и ногами, и Соня с замиранием сердца ждала того момента, когда это придется сделать и ей. Удар был неправильным, она едва не вывихнула запястье, но никто не обратил на это внимания, ее место тут же занял другой ученик, за ним – следующий. Младшие ученики продолжали с остервенением бить по мешковине, словно собирались превратить ее в отбивную, старшие били направлено и четко, а Соня стояла в стороне, потирала ноющую кисть и с завистью наблюдала за ними.
…Прошел месяц. Соня довольно скоро освоилась в спортзале, свыклась с положением самого младшего ученика, даже сшила себе белое кимоно. Когда она одела его первый раз и вышла в спортзал, почувствовала одобрительные взгляды девчонок. Ничем не выделяясь, наравне с восемнадцатилетними студентами, Соня спокойно выполняла команды старших учеников, старательно мыла полы перед тренировкой, ни о чем никого не спрашивала. И это было абсолютно нормально – ученики каратэ не имели возраста, их рост определялся только мастерством. По крайней мере, так было написано в книгах о воинских искусствах, и так думала сама Соня.
Как-то раз Соня перед началом тренировки подошла к Учителю и протянула ему деньги – оплату за занятия. При этом она была, как всегда, очень вежлива, и имела неосторожность улыбнуться. Откуда ей было тогда знать, что человеческие эмоции младших учеников и каратэ, по понятиям Учителя, не совместимы?
Он побагровел:
– Почему без поклона? Да кто ты такая?.. Как ты смеешь ко мне подходить со своими жалкими…? – дальше пошла нецензурщина.
Софья Владимировна, порядочная учительница, привыкшая к самому интеллигентному обращению, в первый момент опешила от его «ты» и втянула голову в плечи. В ее близоруких глазах промелькнуло удивление. Но, уже привыкшая к нестандартным ситуациям в спортзале, она быстро взяла себя в руки и послушно согнулась в поклоне. Что-то внутри нее мгновенно застыло, закостенело, ожесточилось, но обиды, слез, истерики с последующим уходом, которого так ожидал Учитель, не случилось. Выслушав брань, она получила разрешение встать в строй, и спокойно, не спеша, сделала это, но в будущем решила быть очень осторожной. Впрочем, ей это не удалось. В последующие два месяца Учитель стал оскорблять Соню постоянно, всё еще намереваясь выжить ее из спортзала, и она к этому быстро привыкла, воспринимая такое его отношение, как часть тренировочной программы.
Впрочем, кричал он не только на нее…
Глава 3
Первый пояс
Приход на каждую тренировку был сродни особому, давно отработанному ритуалу. Ученики собирались в маленьком скверике среди многоэтажных домов, перед входом в спортзал, который находился в районном Доме культуры. Казалось, что этот сквер со старыми высокими деревьями живет собственной загадочной жизнью, и нет ему никакого дела до маленьких человеческих проблем. Иногда в его ветках цокали и резвились белки, забежавшие сюда из соседнего парка. Иногда залетевший ветер баловался верхушками, и старые натруженные ветви скрипели, тяжело раскачиваясь в стороны. Но чаще всего здесь было очень тихо: дома стояли к скверу своими задними, глухими стенами, и люди не беспокоили деревья ненужным вмешательством. В общем, заповедное место.
Ученики подтягивались неспешно. Сначала возле черного входа в спортзал начинали одиноко маячить одна или две фигуры – как правило, старшие. Они были такими же молчаливыми, как и деревья, изредка тихо переговаривались. Потом по одному подтягивались остальные. Они шли друг за другом цепочкой, словно проникали на вражескую территорию, занимали свои места и начинали шепотом обсуждать дела. Последними обычно приходили молодые, но они были еще непугаными, веселыми. Именно с их приходом сквер оживал. Но эта странная феерия продолжалась очень непродолжительное время, потому что приход Учителя моментально обрывал звуки. Все, даже первогодки, замолкали, устремляли взгляды на него, и вот именно с этого торжественного момента – шествия Учителя через сквер – и начиналась тренировка. Он доставал большой ключ, вставлял в замок, отмыкал его, входил первым, и черный зев открытой двери втягивал в себя притихших учеников. Потом дверь захлопывалась, закрывалась на засов, и старый сквер снова засыпал.
Личность Учителя была окружена тем ореолом загадочности, который свойствен, как правило, только великим людям. Он не горел желанием тратить свое личное время на нерадивых учеников и даже тренировался не в полную силу – подразумевалось без сомнений, что он уже давно достиг совершенства. Считалось, что он тренируется постоянно и безотрывно в свободное время, то есть дома. Про него рассказывали всяческие неправдоподобные легенды и почему-то шепотом. Говорили, что он одно время жил в горах и проходил обучение у какого-то мистического мастера.
В его сторону боялись смотреть, к нему опасались обращаться по пустячным вопросам: в зависимости от настроения он мог наказать, оскорбить, унизить. Мог дать короткие, но дельные разъяснения по технике. Мог поговорить по-дружески, и такие беседы становилась лучшей наградой для его подопечных. С учениками первых месяцев обучения он не разговаривал вообще: младшими занимались старшие, а в его функции входило наблюдение за порядком в зале и наведение этого порядка. Никаких лишних разговоров, никаких улыбок и тем более смеха, никаких эмоций… Правда, он иногда беседовал с учениками, стоявшими перед ним строгим строем, – об отношении к старшему и младшему, о морали и нравственности. И все было в этих беседах правильно, только чего-то не хватало. Любви к людям?
Чувствительной Соне трудно было разобраться во всем этом. Иногда казалось, что Учитель глубоко презирает этот мир вместе со всем, что по нему бегает, ходит, ползает и летает, но это не могло быть правдой – так относиться ко всему невозможно. Значит, это был его стиль поведения, тщательно отработанная система защиты от излишнего панибратства приходящих в спортзал извне – таким оказалось единственное логическое объяснение, которое удалось найти Соне.
За то время, которое Соня провела в спортзале, она чаще всего задумывалась даже не о технике каратэ, не о своих умениях. Ее, как и всех остальных, в первую очередь, интересовал Учитель. Несмотря на внешнюю непривлекательность, расплывшуюся фигуру и вечно плохое настроение, он обладал непостижимой притягательностью. Первогодки его не понимали и боялись, а вот старшие ученики относились с глубоким почтением, радовались редким разговорам с ним, с удовольствием выполняли все его поручения. Соня, еще не понимая причины этих взаимоотношений, чувствовала исходящую от Учителя силу и легко подчинялась ей, не рассуждая, хорошо это для нее или плохо. Да, ей было обидно, когда он кричал на нее. Но когда он был спокоен, такое же спокойствие овладевало и Соней, наполняя ее душу ожиданием неизведанных ранее чувств.
На Востоке испокон веков каждый учитель был носителем истины, передаваемой ученику. И это касалось не только боевых искусств, но и целитества, наук, любых видов мастерства. Соне очень понравилась легенда о китайском мастере фарфоровых кукол, которых был знаменит на всю страну. Говорили, что сам Мастер был жесток и капризен, но несмотря на это, у него было огромное количество учеников, к нему приходили даже из других государств. Все хотели научиться, но никто так и не смог делать кукол с таким человеческим выражением лиц, как сам Мастер. Когда пришло время умирать, Мастер решил передать свое искусство только одному ученику, который из года в год, находясь с ним рядом, искал истину. Но, несмотря на все усилия и бесконечные опыты, его куклы получались безжизненными. Мастер попросил его сделать еще одну куклу, дождался, когда ученик вытащит ее из печи, а потом одним движением пальца слегка прижал кукле подбородок и поддел его вверх. И выражение лица куклы сразу изменилось – она слегка заулыбалась, ее черты стали живыми, исчезла та самая правильность, которая всех кукол в руках ученика делала одинаковыми и мертвыми. Вот так произошло настоящее чудо, вот так Мастер передал свой секрет и благополучно отошел в мир иной.
Что касается воинских искусств, то в Китае, например, процесс обучения также растягивался на десять-пятнадцать лет. Ученики жили в доме учителя, подвергались испытаниям, которые могли длиться недели, месяцы, годы, выполняли всю грязную работу, и только самым талантливым и настойчивым он начинал доверять. Часто он заменял родного отца и, если ученик того заслуживал, не скрывал своего уважения и любви к нему. И трудно сказать, кто к кому больше привязывался – ученик к своему учителю или наоборот. Конечно, так было не везде. Существовали школы, когда непослушание наказывалось пытками, а предательство смертью; когда уважение и самоуважение подменялось страхом перед силой, а сама сила принимала характер неуправляемый.
Соне, знакомой со всеми этими принципами по книгам, временами казалось, что она попала в настоящую школу воинских искусств, основанную на глубокой философии. Но, обдумывая происходящее с ней, она пришла к выводу, что многого не хватало – буддийского спокойствия, более серьезного понимания иерархии и соподчинения, какой-то особой вежливости, которую она ожидала увидеть в людях, проповедующих восточные принципы отношений. Впрочем, Соня слишком мало времени провела здесь, чтобы задумываться над такими серьезными вещами. Одно она поняла очень четко: Учитель любил своих старших учеников, как собственных детей, болезненно воспринимал отсутствие кого-либо на тренировках и становился раздражительным, тщательно следил за отработкой их техники, но опасался казаться добрым, и согромным удовольствием хвалил кого-либо из них, если считал нужным. А потом уходил в сторону и снова кричал и сердился, боясь показать свою сентиментальность.
А был ли он восточным учителем по сути? На этот вопрос Соня ответить пока не могла, потому что не верила ему – до тех пор, пока он не увидит в ней свою ученицу.
Прозанимавшись полтора месяца, Соня была приглашена к участию в аттестации, хотя необходимой подготовки не имела. Но, поскольку аттестация проходила раз в полгода, Учитель позволил ей участвовать в экзамене наравне со всеми.
Соня почувствовала большую гордость за себя и потому стала готовиться очень напряженно. Она тщательно заучивала и повторяла блоки и удары руками и ногами, изо всех сил старалась хоть раз отжаться на кулаках, отчаянно пищала «Киай!» на третьем ударе по воздуху и отрабатывала поклоны. Надо сказать, что правильно поклониться было довольно сложно: ощущение внутреннего достоинства появлялось только тогда, когда ученик сгибался не в спине, а в пояснице – как-то раз Учитель продемонстрировал такой поклон, и у него получилось очень красиво.
Соне казалось, что она неплохо подготовилась, но на самой аттестации растерялась. Все выходило не так, положение в стойке было шатким, стремительно выброшенная в ударе рука увлекала тело вперед. Учитель и Максим Юрьевич, сидя за столом, улыбались и разговаривали друг с другом, не обращая на нее внимания. И для Сони, которая то стояла навытяжку перед молчащим строем учеников, то неуклюже демонстрировала блоки и удары в движении, их улыбки казались болезненно колкими. После проверки технических навыков Максим Юрьевич задал вопрос об основах философии каратэ, которые Соня, как она думала, старательно изучила, но над ответом, который они даже не дослушали до конца, посмеялись.
Последним испытанием была макивара. Соня так и не научилась бить по макиваре из-за крайней слабости рук, и удар получился хлипким, размазанным, Учитель не выдержал и грубо закричал на нее:
– Да ударь же, как положено, ворона растрепанная! Бей!..
От окрика Соня и вовсе потеряла силы, захотелось разрыдаться, происходящее стало нереальным. Она ударила раз, еще раз, еще… И каждый удар был слабее предыдущего.
– Свободна. Следующий! – экзаменаторы быстро потеряли к ней интерес, и переключились на молодого парня. Откуда ей тогда было знать, что их предубеждение было слишком велико, чтобы увидеть в ней хоть какие-то зачатки способностей? Да и возраст…
Пока Соня шла в строй, молодые ученики посматривали на нее с явным сожалением. Краем уха она услышала фразу: «Ну, теперь она точно уйдет…». Спрятавшись за последним рядом учеников и глотая слезы, Соня вспомнила случай из собственной жизни. Когда-то она работала воспитателем в летнем лагере и охотно помогала в организации праздничных и развлекательных мероприятий. Как-то раз заведующая, которая относилась к исполнительной Соне весьма неплохо, попросила ее выйти в костюме клоуна и попрыгать по сцене, потому что настоящий клоун заболел. Это совершенно не вязалось с внешним поведением Сони, которая была серьезной, сознательной, где-то не от мира сего. Гораздо естественнее она сыграла бы роль Пьерро или Монахини, но только не Клоуна. И все же Соня это сделала, опять же из собственного упрямства: поспешно согласившись, она не смогла отступить. Реакция зала, который ее, конечно же, узнал, была своеобразная – ребята прыскали в кулак, перешептывались, а Соне было нестерпимо стыдно. Но роль свою она мужественно довела до конца. Потом все сделали вид, что этого эпизода не было.
Вот такое же чувство стыда Соня испытала и на первой аттестации каратэ, и если бы она покинула спортзал, ее никто бы не осудил – женщинам ее возраста здесь места не было. Но страшнее любого позора было теперь для Сони вернуться в набившую оскомину рутину семейных вечеров. Она почувствовала вкус личной свободы и не хотела терять даже ту маленькую привилегию, которую отвоевала у мужа – право три раза в неделю по вечерам посещать тренировки каратэ.
После получения желтого пояса Соня начала тренироваться еще усерднее – ей очень хотелось оправдать доверие Учителя. Ведь нее в руках, несмотря на унижения, был настоящий аттестат! С золотыми иероглифами! С печатью! И этот факт действовал опьяняюще.
Что касается молодых учеников, то спустя время их сильно поубавилось. А оставшиеся – человек пятнадцать – привыкли к Соне, которая, выдержав испытательный срок, была почти принята в это необычное для нее сообщество – правда, на условиях, ей пока непонятных. Она повторяла блоки и удары дома, выходила по утрам на пробежки. Ее личное самоуважение начало обретать форму, и Вадим с некоторым опасением стал замечать изменения в личности жены: проскальзывающие в голосе нотки уверенности, ослабление интереса к его делам, полное равнодушие к таким любимым раньше телесериалам. Теперь Соня в свободное время либо смотрела боевики, либо занималась с сыновьями, либо читала.
Поздние тренировки изменили атмосферу в доме: без Сони в квартире по вечерам становилось пусто – так же, как если бы по странному капризу законов физики вдруг периодически исчезали привычная глазу мебельная стенка или заполняющий пространство кухонный гарнитур. Вадим все еще не беспокоился и пребывал в состоянии ожидания, надеясь, что временная блажь жены скоро пройдет. Но время шло, а Соня из школы не уходила.
За те два месяца, которые она провела в спортзале, многое изменилось: ее легкие очистились от заразы, исчезла одышка, сколиозный позвоночник начал расправляться. Она стала пробегать уже не два круга по стадиону, а три, четыре подряд, научилась отжиматься почти пять раз на кулаках, знала четыре блока и два удара, спокойно работала на макиваре. И Сонино совершенствование, которая упрямо, не жалея себя, шла к поставленной цели, шло довольно быстрыми темпами.
Вообще, если говорить о жалости к себе, то тренирующиеся ученики делились, как правило, на несколько категорий. Были среди них просто ленивые – такие себя жалели всегда, долго не выдерживали и быстро покидали спортзал. Некоторые ученики по природе своей способны были правильно распределить нагрузку и занимались спокойно, методично, без особых эмоций. Именно у них были все шансы заниматься таким образом долгое время – не торопясь, без особого рвения. И оттого их успехи казались хоть и средними, но довольно устойчивыми. Соня относилась к третьей категории: совершенно не подозревая об этом, она оказалась человеком страстным, увлекающимся, азартным, не знающим чувства жалости ни к себе, ни к другим, получала особое удовольствие от самого процесса познания каратэ и потому спешила учиться, не думая о последствиях. Каждое движение для нее было наполнено особым смыслом: защита, нападение, уход, поворот… Но смысл этот пока заключался только в физической силе, которой Соня еще не обладала. И она накапливала ее стремительно и неудержимо. Из-за этого начались проблемы, зная о которых, Вадим уговорил бы ее немедленно бросить занятия каратэ. Постоянные физические нагрузки не позволяли ее телу полноценно отдыхать и восстанавливать силы, это сказывалось на внутреннем состоянии. Иногда очень трудно было заставить себя прийти в спортзал: к шести часам вечера Соня начинала мучительно дремать и судорожно спохватывалась буквально за пять минут до выхода из дома. Ночью она часто не могла уснуть от ноющих болей в мышцах и суставах. Днем на работе была невнимательной.
Но удивительная вещь снова и снова происходила с ней в спортзале: во время тренировок, которые всегда были очень активными и напряженными, включались глубоко скрытые внутренние ресурсы – вроде второго дыхания, в кровь поступал адреналин, становилось легче, следы усталости бесследно исчезали. И она не понимала, что этот процесс имеет обратную сторону медали: уставшее тело все больше и больше требовало восполнения затраченных сил.
Зимние праздники, сессия, каникулы надолго разогнали младших учеников из спортзала – с полным правом и спокойной душой они отправились на отдых. Остались только старшие, никогда не прекращавшие тренироваться, и Соня, у которой не было уважительных причин уходить. Да и боялась она пропускать тренировки – чувствовала, что однажды может не вернуться.
В зале стало совсем пусто, осталось семь-восемь человек.
Свет зря не жгли, и один горящий светильник сделал спортзал похожим на место для привидений: от спортивных снарядов и двигающихся людей ложились на темный пол длинные тени. Как ни странно, так Соне заниматься нравилось больше. Создавалось ощущение мистического уюта, будто холодное пространство, ограниченное бетоном и стеклом, стало ее личной вселенной, за окнами которой находилась пустота. И никто не нарушал этого удивительного настроения торжественного спокойствия. А потом, после окончания тренировки, ученики один за одним ныряли в черную морозную пустоту, будто аквалангисты в пучину, и тьма поглощала их.
Соня плохо запомнила зимние тренировки, они стали однообразными, но зато она, наконец, втянулась в этот изнурительный процесс. Да и нагрузка стала менее жесткой, появилось время расслабляться, отдыхать. Учитель очень редко выходил в спортзал, но если выходил, то тренировал лично и делал это на удивление спокойно, будто малое количество подопечных ничем больше не угрожало его душевному равновесию. Правда, Соню он обходил стороной и делал вид, что не замечает, – ее просто оставили в покое, дали возможность не только наблюдать за отточенной техникой старших учеников, но и свободно работать самой. И Соне показалось, что наступило редкое время полного спокойствия, какого-то особенного настроения, которое обычно бывает перед рассветом – маятник еще не качнулся, часы стоят, и эта секунда длится вечность. Старое завершилось, новое не началось, и нет еще ничего – ни надежд, ни стремлений, ни личных амбиций.
Глава 4
Рита
Ити… Ни… Сан… Си… Гоу… Року… Сити… Хати… Ку… Дзю…
Японский счет, военная обстановка, белые кимоно…
Одинаковые движения, выражения лиц, поклоны, взгляды…
Сами того не понимая, ученики, втягиваясь в систему, начинали нести отпечаток одинаковой безликости и в обычную жизнь. Вполне возможно, что только один из них заставит фарфоровую куклу улыбаться. Но об этом позже, намного позже. Сейчас наступило время познакомиться со старшими…
С самой первой тренировки они показались Соне людьми высшего порядка – действовали самостоятельно, с младшими разговаривали только из необходимости, время от времени кто-то из них брал на себя роль Учителя, пока тот находился в своем кабинете. Иногда они отрабатывали технику вместе со всеми, но сильно выделялись уверенными движениями и цветом кимоно – они у них были сероватыми от частых стирок. Глядя на старших, Соня была уверена, что никогда не сможет работать так же четко и красиво, как они, поэтому к знакомству не стремилась.
Однако сближение все же произошло по инициативе Учителя.
Та тренировка ничем не отличалась от предыдущих – разминка, отработка элементов ката, блоки, удары – в каратэ, как и в других воинских искусствах, мастерство складывается из многократных, до тысячи раз, повторов одних и тех же движений. Появляется автоматизм, на автоматизм накладывается осознавание, и только спустя годы можно говорить о мастерстве. Поэтому у Сони на тренировке всегда было много работы: удар, блок, вдох, выдох, стока, шаг, стойка… И постоянная сосредоточенность на каждом движении, постоянный контроль. И усталость, с которой приходилось бороться ежеминутно.
Она не обращала внимания на других, и только краем глаза замечала, что происходит вокруг.
Вот вышел из своего кабинета Учитель и, заложив руки за спину, пошел по периметру спортзала. Остановился возле старших, заговорил. Вдруг повернулся в сторону Сони, отрабатывающей элементы формы, и крикнул:
– Эй, ты, иди сюда…
Соня послушно подбежала и поклонилась.
– Будешь работать с Ритой.
Потом обратился к Рите:
– Научишь ее падениям, - и пошел дальше.
Соня поклонилась вслед Учителю. Потом повернулась к Рите, поклонилась ей. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом Рита улыбнулась одним ртом:
– Ну что, давай падать?
Соня давно обратила внимание на странную фигуру среди старших. Короткие черные волосы, деформированная переносица, грубая походка и жесткий взгляд делали ее похожей на паренька. Коричневый пояс в глазах младших возводил ее в ранг мастера. Ни с кем не разговаривала, всегда была одна. Именно она – единственная девушка среди старших учеников, и стала первой наставницей для Сони. А причина оказалась в том, что Рите нужно было с кем-то, кто подходил ей по росту и силе, отрабатывать элементы каратэ в паре. И Учитель, неожиданно для Сони, поставил с Ритой именно ее, неопытную первогодку.
Совместная работа началась, и они составили неплохой тандем – Соне страстно хотелось учиться, и поэтому она жадно впитывала все, что видела и узнавала. Рита, в свою очередь, занималась с ленцой, часто подтрунивала над Сониной неуклюжестью, отказывала в объяснениях – в общем, чувствовала себя полной хозяйкой положения. Но когда подходил Учитель, Рита внутренне подбиралась, превращалась в исполнительную ученицу, лицо ее становилось непроницаемым.
Они окончательно сблизились к весне, но дружба омрачилась соперничеством. Высокий пояс, многолетние тренировки и личная сила Риты уравновешивались возрастом и мудростью Сони, ее прочным социальным положением. У Сониной семьи был совместный доход, а у Риты денег, кроме стипендии и скромной помощи от родителей, не было. Именно эта деталь и стала причиной ее странного самоуничижения перед Соней, замешанного на подсознательном желании, в свою очередь, унизить, поставить на место.
И все же Соне было хорошо с Ритой. Отдав все свое свободное время мужу и детям, опрометчиво отказавшись от собственных маленьких радостей, Соня растеряла всех подруг. Она давно не имела возможности поболтать о личных проблемах и с лихвой восполнила этот пробел с Ритой. Если удавалось уйти с тренировки раньше, они покупали колу или пиво, располагались где-нибудь на весенней лужайке в парке или бродили по тихим улицам. Соне казалось, что Рита так же одинока, ей хотелось утешить ее, дать надежду. И неосторожная Соня раскрывалась, жалуясь на черствость Вадима. А потом, на тренировках, когда она была уверена в добром отношении своей напарницы, Рита неожиданно отдалялась, отказывалась разговаривать, как будто боялась показать перед старшими и Учителем свою симпатию к Соне. Соня в недоумении отходила в сторону, обида давила ее сердце. И так повторялось до тех пор, пока Соня не научилась относиться к своей напарнице спокойно, без эмоций. Однако, все это не мешало тренировкам, и Сонины навыки день ото дня совершенствовались.
В общем, Рита среди старших держалась несколько особняком – боец не боец, девушка не девушка, и Соне часто казалось, что она ходит на тренировки без особой цели. Но временами Ритой овладевал дух каратэ, и она с особой тщательностью и внутренней сосредоточенностью била по воздуху руками и ногами, будто перед ней был реальный противник.
Для Сони с самого начала их отношений Рита была большой загадкой, и Соня чувствовала, что раскрытие Ритиных тайн, связанных с каратэ, несет в себе нечто такое, что могло бы помочь самой Соне определить собственные цели в достижении совершенства. Но Рита, охотно жалуясь на жизнь, тему понимания каратэ обходила стороной. И это Соню смущало: либо ее напарница знала и умела слишком много, либо в ее душе гнездились неосознанные и потому старательно скрываемые противоречия. Иногда она была грубой, иногда вялой. Когда Рита находилась на своей «золотой середине», с ней было предельно хорошо: обаятельная улыбка, гармоничное сочетание женских и мужских качеств в характере, мягкость и незащищенность при внешне мальчишеском облике – все это действовало магически, и Соня прощала ей вздорность. Но если подходил Учитель, Рита делалась напряженной, улыбка гасла, Соня летела на жесткий пол, словно бревно. И ей становилось не столько больно, сколько обидно: на чаше предпочтений Риты Учитель перевешивал многократно, для Сони в ее сердце места не было.
Впрочем, осмыслить все это Соне предстоит позже.
Те годы сохранились в памяти Сони яркими цветовыми пятнами, но последовательность этих «окон» в прошлое весьма запутана. Соня очень хорошо запомнила эпизод, который заставил ее усомниться в том, насколько глубоко Учитель понимал главную истину восточных учений – любовь к ученику как продолжателю традиций.
Это был апрельский вечер – оранжево-зеленый от запутавшихся в молодой листве лучей заходящего солнца. На душе было празднично. Спортзал – с его огромными высокими окнами, выходящими в старый сквер, был похож на древний храм, и торжественная тишина навевала языческое настроение. Соне хотелось огородить себя кругом полного молчания и выполнять те упражнения, которые ее тело уже выучило – выполнять, радуясь гармонии в душе и собственному маленькому умению. В какой-то мере она уже достигла счастья преодоления себя, и это счастье пело в ее душе на все лады – словно вышедшая из рук мастера новая арфа, уже скучающая по звукам. Но у молодежи апрель вызывал другие ассоциации: им хотелось резвиться, любить, громко и восторженно радоваться. У них было столько эмоций, что удержать их внутри было просто невозможно.
Как назло, Учитель решил, что необходимо отрабатывать технику в парах и, назначив старшего, ушел к себе. Конечно, работы в парах не получилось. Были прысканья в кулак, шутки, заигрывания студентов со студентками. Строй рассыпался. Соня, давно забывшая прелести легкого флирта, сначала недоумевала, потом сердилась за то, что ребята и девчонки разрушили ее торжественное состояние, а потом стала посмеиваться вместе с ними: разве можно было в такой вечер быть серьезным? Контроль над ситуацией был потерян, восстановить дисциплину было уже невозможно.
Учитель вышел неожиданно. Все испуганно замолчали и продолжали работать, но четкости в движениях не было. Он подошел с длинной бамбуковой палкой в руках, и Соня, зараженная веселостью ребят, игриво подумала: «Зачем ему палка? Он что, собирается показывать новое упражнение? Вот здорово!»
– Стать в одну линию! Спиной ко мне! – и все выстроились в линию. Соня оказалась предпоследней.
То, что произошло потом, до сих пор не укладывается в ее голове. Учитель медленно переходил от ученика к ученику и каждого со всего размаху бил палкой по спине. И тишина в зале стала могильной.
В группе было не более пятнадцати человек, из них три молодые веселые девчушки, которые и затеяли все это легкое безобразие. Соня считала удары. Все ближе и ближе. И мысль о том, что он бьет девчонок и может ударить ее, взрослую женщину, мать двоих сыновей, казалась нелепой. Но сзади раздался резкий свист, и спину обожгло.
Трудно сказать, какие чувства он вкладывал в эти удары, но на Соне палка раскололась, на последнего ученика досталась половина. Потом также обыденно Учитель приказал всем стать в строй и продолжать упражнения, что и было исполнено в полном молчании.
– Ити… Ни… Сан… Си… – как-то слишком громко стал выкрикивать старший.
Шаги под счет впечатали в деревянный пол последние остатки воспоминаний о хорошем настроении.
– Гоу… року… Сити… Хати… Ку… Дзю…
Последующий на счет «Дзю» всеобщий выдох-крик «Киай» окончательно возвратил в реальность. Учитель ушел к себе, но до конца тренировки никто не произнес ни слова. Краски апрельского вечера померкли, в зале стало пусто и серо, сказка исчезла, арфа, жалобно взвизгнув оборванными струнами, умолкла навсегда.
В тот поздний вечер, придя домой, Соня чувствовала себя в странном состоянии: ее воспитание, привычки, вбитые в сознание предпочтения восстали в душе черным комом обид, и всё кричало о том, что Учитель лично ее унизил.
«Как теперь с ним разговаривать? Он что, совсем не считает меня за человека?».
Но был и другой внутренний голос, пробивающийся из самых глубин понимания: «Да, Сонечка, да! Он не считает тебя человеком, потому что, – вспомни – ты сама о себе не слишком высокого мнения. Но самое главное в том, что он учит тебя настоящему смирению. Готова ли ты принять от него этот удар палкой как самый бесценный подарок?».
Вадим, увидев поперек Сониной спины красную полосу, очень удивился:
– Софочка, что это?
– Учитель сегодня воспитывал, - Соня произнесла это даже с какой-то гордостью.
Вадим сначала помолчал, потом хотел было возмутиться, но так ничего и не сказал. Было в Сонином голосе что-то особенное, заставившее его не делать выводов.
– Ну, смотри, разбирайся сама. Да, кстати, в воскресенье поедем в деревню. Брат звонил. У племянника день рождения, надо купить подарок.
Соня обрадовалась:
– С удовольствием, давно родственников не видели…
Они сидели за кухонным столом напротив друг друга. Соня смотрела в его смуглое лицо, знакомое до каждой морщинки, родинки, разглядывала привычные взгляду черты – прямой нос, темно-серые глаза, опушенные короткими густыми ресницами, чувственные, с характерным изгибом губы, выдающие капризный характер. И вдруг подумала: «А ведь я люблю его! И всегда любила!». Захотелось забраться к нему на колени, как в молодости, прижаться всем телом, вдыхая запах густых волос, почувствовать руками его плечи… От нахлынувшего чувства защемило сердце, сладко заныл низ живота. Но Соня сдержала себя: «Нет, он должен сам. Все давно изменилось». И, протянув руку через узкий стол, с улыбкой пригладила его волосы:
– Опять у тебя челка кандибобером.
Вадик взял ее маленькую ладонь в свою руку и прижал к щеке:
– Софочка, ты стала другой. Я тебя больше не знаю.
– Нет, Вадик, я всегда была такой. Просто мы слишком привыкли друг к другу.
– А нужны ли тебе твои тренировки? Я совсем не понимаю, что тебя там держит. Ты приходишь уставшая, ничего не говоришь, по ночам иногда стонешь, ворочаешься. Давай, я тебя устрою в самый лучший тренажерный зал. Ты же слабая женщина.
– Вадик, ты сам ответил на свой вопрос: я стала другой. И я хочу измениться еще.
– А ты не боишься, что эти изменения искалечат тебя? Мы же европейцы, мы ничего не знаем о Востоке. Когда я занимался каратэ в институте, мы постоянно соревновались в силе удара. А ты женщина, у тебя нет такой силы, и я не понимаю, что ты там делаешь.
– Вадик, милый, тебе не о чем беспокоиться именно потому, что я женщина. И это моя главная защита. Никто не заставит меня делать то, что я не смогу делать, и никто меня не ударит без причины. Наши ребята очень вежливы. Отношения к девушкам в спортзале самые мягкие. Например, недавно, Учитель запретил мне выполнять некоторые упражнения, потому что они предназначены только для ребят.
– Какие?
– Поднятие тяжестей. Так что тебе не о чем беспокоиться. Я чувствую себя спокойно.
– А удар палкой по спине?
Соня улыбнулась:
– Он был не в духе. И я его понимаю. Мы ржали, как лошади, мы нарушили все правила тренировки, мы просто наплевали на его настроение. И он нас остановил.
– А тебе не обидно? Разве не мог он вас наказать другим способом – отжимания, бег, физо?
– Я не знаю, Вадим. Если честно, сама этого не понимаю. Я, например, занималась очень ответственно. До тех пор, пока тоже не начала веселиться. Что-то мне подсказывает, что не надо его судить. В этой ситуации есть более глубокий смысл, мне непонятный.
– Солнышко, а ты не задумывалась над тем, что вы все не понимаете, что делаете? Помнишь, как у Боэция: «Гораздо важнее знать, что делается, чем делать то, что знаешь». Мне кажется, что пока вы следуете только второй части высказывания.
Соня посмотрела в его лицо:
– А кто может это знать?
Глава 5
Другие
Кроме Риты, Соня выделила Самадина, Толика, Молчуна и Джека-Попрыгунчика.
Самадин был очень высок, смугл, необыкновенно силен, широк в плечах. Соня была старше его всего на несколько лет, да и с семейным положением он был знаком не понаслышке – содержал жену и двоих дочерей. Так что у них оказалось много общего. Одного только Самадин никак не мог понять: что Соне, доброй, мягкой и образованной женщине, нужно в школе каратэ?
Больше всего Соня запомнила его медлительность: он не ходил, а будто отталкивался от воздуха. Бегал тяжело, рост и вес придавливали его к земле. Сутулился. Тренировался лениво. Иногда ничего не делал и задумчиво наблюдал за остальными.
Самадин был жесток, его боялись. Но в нем жила не та жестокость, которая обрушивается на окружающих унижениями и подавлением воли. Он ненавидел, прежде всего, себя самого: собственные неудачи, безденежье, семейные проблемы – и сильно от этого страдал. А к слабым он был очень добр и всегда защищал тех, кого обижали. Учитель с ним считался, ученики уважали.
Толик, невысокий паренек с открытым лицом, тонкими чертами и умным взглядом, был самым умелым. Он один из первых получил черный пояс, прекрасно владел сложнейшими приемами, великолепно выполнял ката, в общении был мягким и предупредительным.
Молчун казался загадочной личностью! Вот уж на кого в прямом смысле подействовал популярный в то время Карлос Кастанеда, так это на него. Небольшого роста, коренастый, не лишенный приятности, Молчун занимался «неделанием», слушал «звуки мира», избавлялся от «внутреннего диалога» и выполнял всю ту чепуху, которую так любят поклонники Кастанеды. Он редко разговаривал и оттого производил впечатление необыкновенно умного человека. Если Самадин приходил нечасто и занимался на положении почетного гостя, то Молчун не пропускал ни одной тренировки и всегда был старшим. Правда, было у него одно предпочтение – Рита. Ей он улыбался своей мягкой, рассеянной улыбкой и даже иногда произносил больше четырех слов. Соня как-то раз случайно подслушала их разговор, где он сказал такую фразу: «Кастанеда сделал меня сумасшедшим».
Очень сильно выделялся среди всех Джек-Попрыгунчик. Это был типичный холерик. Если добавить к его темпераменту агрессивность, замешать ее на неукротимом желании познавать мир, приправить страстным стремлением находиться в центре внимания и увенчать несерьезностью, получится самый настоящий клоун. Именно так Соня его про себя и называла, осуждая практически за все. Входя в когорту старших учеников, он вел себя совершенно неподобающе: в отсутствие Учителя всех смешил, не давал сосредоточиться, заигрывал с девчонками, мешал заниматься. Но при появлении Учителя замолкал, становился предельно серьезным и начинал выполнять свою программу, в то время как все остальные, неспособные так быстро реагировать на изменение ситуации, все еще продолжали прятать улыбки. Джек был настолько быстр, что за ним никто не успевал. Невысокий рост и узкая кость давали ему преимущество в скорости, и пока остальные ученики раскачивались на одно упражнение, он успевал сделать их три.
Попрыгунчик был внешне похож на Толика. Но тот был «правильным», а Джек временами становился невыносимым: мог нагрубить, подраться, полезть на рожон, за что его часто наказывал Учитель. Но бывали моменты, когда он становился добрым, уступчивым, рассудительным. Ребята относились к Джеку спокойно, уважая за бойцовские качества, а вот Соня принять его не смогла.
Был еще Ахмед – маленький подвижный кавказец, бывший чабан. Говорил он плохо, коверкал слова, обожал женщин, жалел Соню и Риту, был предан Учителю. Ахмед не имел ни паспорта, ни постоянной работы и зарабатывал на кулачных боях, что весьма не приветствовалось Учителем. А бойцом Ахмед был отменным – когда входил в раж, боли не чувствовал, силы становился нечеловеческой.
Самадин, Толик и Молчун уже получили свои черные пояса, у Джека, Риты и Ахмеда были коричневые.
Первый год, который Соня провела в спортзале, был необычным во всех отношениях. Весной она успешно аттестовалась на оранжевый пояс: выучила три ката каратэ, овладела правильным дыханием, свободно била по макиваре, без особого напряжения бегала семь кругов по стадиону (почти три с половиной километра), отжималась на кулаках, пальцах и запястьях. Ее тело начало понимать смысл движений, и Соня стала получать удовольствие от выполняемых по воздуху блоков и ударов. И если такой блок выходил четким, Соня чувствовала, как по ее телу – от опорной пятки до сжатого кулака – проходила волна энергии. Гораздо хуже было, когда эта волна из-за нарушения траектории движения застревала и рассеивалась где-то на середине пути – в районе бедер или позвоночника, и тогда неправильно выполненный удар отдавался болью в суставах и связках руки. И Соня, исправляя ошибку, повторяла движение медленно, потом с ускорением, потом снова добивалась четкости. И так – до бесконечности.
Гораздо хуже было, когда она работала в паре с Ритой или с кем-либо из мальчишек. Удары Риты были острыми и болезненными, словно уколы шпаги, парни не жалели своей силы, и Соня начинала теряться, суетилась, лихорадочно отбивалась, боясь ощутить крепость их кулаков. Каждый из партнеров старался доказать, что на кое-что способен, пыжился изо всех сил. Было впечатление, что потоки энергии, идущие с обоих сторон, создавали абсолютно беспорядочное пространство, в котором между двумя учениками росла и множилась опасность, заставлявшая биться сердце и деревенеть руки. Результатом становились выбитые пальцы, синяки на скулах, неприятные попадания в печень или солнечное сплетение. У самой Сони уже через несколько месяцев были травмированы три пальца на правой руке, правда, они быстро зажили. И все же Соня тянулась к такому взаимодействию, пытаясь выработать спокойствие перед встречей с противником. Но получалось у нее плохо – чем больше она старалась, тем хуже был результат. И тогда она уединялась где-нибудь в углу спортзала, снова и снова отрабатывая удары и блоки по воздуху, – в надежде на то, что когда-нибудь ее тело постигнет науку боя в совершенстве, а напуганный разум перестанет ему мешать.
В общем, она все-таки заняла собственное место в спортзале, перестала обращать внимание на окружающих, поставила перед собой четкие цели и упрямо шла к их осуществлению, отрабатывая технику каратэ до автоматизма.
Дома, наоборот, все стало неопределенным – время тянулось медленно, рутинные дни томительно перетекали друг в друга. В отношениях с мужем наступил период выжидания: он никак не мог привыкнуть к мысли, что его слабая, во всех отношениях уязвимая жена занимается каратэ. И если учесть то, что Соне теперь было недосуг вникать в дела супруга, он, конечно, почувствовал себя обделенным вниманием. Но Соню упрекнуть было не в чем – она по-прежнему ответственно выполняла домашние обязанности и занималась воспитанием сыновей. К тому же, Вадим в глубине души гордился женой, не ожидая найти в ней такой целеустремленности. И невдомек было Вадиму, что у его супруги начались серьезные проблемы.
Соня не собиралась становиться мастером, просто ей понравилось заниматься каратэ. Несмотря на постоянные трудности, она увлеченно изучала технику, читала книги, мечтала об улучшении здоровья. Цель ее отныне была замечательно-недостижимой, зато помогла так мобилизовать волю, что успехи оказались ощутимыми. К сожалению, физическая перестройка в ее теле пошла слишком быстро, она все больше и больше страдала по ночам от болей в мышцах и суставах, мучалась бессонницей, пила снотворные и обезболивающие лекарства. Ее жизнь за пределами спортзала наполнилась усталостью и неверием в себя, тренировочные нагрузки отбирали последние силы. И посоветоваться было не с кем – только Учитель мог бы дать ей дельный совет, но она знала, что ответ на ее жалобы будет однозначным: «Каратэ – это путь сильных духом, слабым здесь делать нечего».
Как-то раз Соня с Ритой встретились перед тренировкой пораньше, решили пройтись по парку. Шли молча, Рита курила. Соня не выдержала:
– Рита, почему мне так плохо? Кажется, что я зависла где-то в неизвестном пространстве, не имея ни одной точек опоры. Только тренировки как-то приводят в чувство.
Рита пожала плечами:
– Не знаю… Придумываешь, наверное…
– А что, разве с тобой так не бывает?
Рита напряглась, словно Соня своими вопросами задела больное место, а потом тихо ответила:
– Люди иногда ломаются.
– Как это?
– Парень был у нас, года два назад. Хороший такой парнишка, способный. Отзанимался год, многому научился. В начале лета шел домой поздно, встретил четверых.
– И что, его избили?
Рита выбросила окурок, сорвала и стала жевать травинку.
– Нет, он их всех раскидал, отбился отлично. Но на тренировки больше не пришел. Мы его встретили как-то, спросили, а он ответил: «Не могу».
– Так в чем дело? У него же все получилось!
– А вот в этом все и дело.
Рита снова замолчала, но через минуту спросила:
– Ты бы ударила человека?
– Я? Да у меня и сил-то не хватит.
– А у него хватило. Больше заниматься не стал…
Спустя несколько дней, перед началом тренировки, в скверике, как-то незаметно зашел разговор с Самадином.
– Что, Соня-сан, такая грустная?
– Устаю сильно, Самад. Сейчас бы лечь поспать…
– Слушай, зачем тебе всё это надо? Каратэ не для женщин. Здесь мужики не всегда выдерживают…
– Мне нравится. Вот только состояние странное. Честно говоря, даже не знаю, что меня беспокоит. Не пойму.
– Так бывает у всех, кто сюда приходит. Каратэ полностью меняет человека, но он долго не понимает, что с ним происходит. Ты ушла из старой жизни, в новую еще не пришла. Единственное, что тебе нужно, это время.
– Ты считаешь, что все идет нормально?
– А это уже тебе решать.
Глава 6
Поход
Поход в горы был назначен на пятое апреля.
Идея вырастить на засушливом горном плато рощу и сделать ее местом паломничества для всех, кто готов служить духу рукопашного боя, возникла у Учителя давно. Еще осенью младшими учениками в огромных количествах были собраны плоды каштанов, засохшие стручки акаций, сосновые шишки и семена кустарников. Ближе к весне ученики, словно землеройки, бродили по парку и выискивали проросшие ядра, которые собирали ведрами и тащили к Учителю в подсобку. Молчун, биолог по образованию, весьма скептически относился к этой идее: деревья влаголюбивы, и то, что до июня на горном плато выпадает много дождей, еще не означает защиту от жесточайшей засухи на пике лета. Он даже весьма осторожно высказал свои соображения Учителю. Тот внимательно выслушал, кивнул и приказал продолжать подготовку к закладке нового леса.
Соня, обладая богатым воображением, в любом нелогичном, непонятном ей явлении пыталась находить рациональное зерно. Ей довольно легко было оправдывать даже самые нелепые поступки окружающих, она спокойно наделяла смыслом то, что изначально смысла не имело. Так получилось и с рощей. Не найдя реального объяснения разворачивающейся на ее глазах кампании, Соня решила, что Учитель собрался совершить грандиозное «неделание». Этот прием был хорошо описан у южноамериканского апологета шаманизма, и суть его была вот в чем: чтобы пресечь непрерывность рутинного бытия, воин (терминология Кастанеды!) использует «неделание», которое заключается в совершении абсолютно абсурдных, с точки зрения обывателя, действий. И совершает этот воин свои действия с таким видом, будто знает, что делает, и ждет своего результата, будто он должен случиться. Но фокус весь в том, что тот же воин прекрасно знает об абсурдности своего действия, воспитывая в себе, таким образом, терпение, смирение и способность действовать без награды – то есть, без результата. По своей наивности Соня решила, что Учитель действительно решил объединить всех учеников в одном общем «неделании», и была настолько увлечена этим, что поверила Учителю безоговорочно. Действительно, какое кому дело, вырастет роща на горном плато или нет? Важен сам процесс! Впрочем, к тому времени Соня настолько была уверена в исключительности Учителя, в его сверхчеловеческих знаниях, что даже не сомневалась в фантастической способности деревьев выдержать засуху: когда росток сажает Просвещенный, он прорастает и на камне. Соня наделила предстоящее событие глубоким мистическим смыслом, и невдомек ей было, что Учитель, на самом деле, думал только о роще.
В то воскресное утро старшие и младшие ученики собрались в старом сквере. Ребята, не торопясь, загрузили тяжелые ведра с семенами, связки саженцев и пластиковые бутылки с водой в рюкзаки. Рита набрала килограммов пятнадцать: она никогда не отставала от парней и тщательно скрывала собственные слабости. У Сони в рюкзачке – бутерброд и бутылка воды. Настроение было приподнятым, день отличный, все ожидали отдыха и приятного общения с Учителем – он иногда рассказывал о восточной философии, о боевых мастерах, и такие разговоры придавали его ученикам уверенности в себе и веры в близкое достижение собственного мастерства. ...Сначала тропа шла через лес. Было прохладно, зеленые хвостики весенних пролесков радовали глаз. У родника, спрятанного в каменной нише под поваленным деревом, остановились и набрали воды, немного передохнули. Вскоре тропа вышла на открытое пространство, и начался подъем в гору. Соня ожидала спокойного темпа, но Учитель вдруг скомандовал ускорение, и она опешила: «Я же не умею быстро ходить по горам!». Ученики поднимались цепочкой, Соню и Риту пропустили в середину, и это было правильно: при таком быстром темпе главным было не отстать от впереди идущего и шагать за ним шаг в шаг. Очень скоро у Самадина, Молчуна и Толика лица стали красными от напряжения: тяжелые рюкзаки придавливали их к тропе, не давали быстро шагать. Но они молчали.
Неожиданно всех стал обгонять, тяжело дыша, Джек-Попрыгунчик. Рюкзак у него был таким же, как у всех, но выглядел Попрыгунчик наиболее измученным. Он из последних сил преодолел впереди идущих и, бесцеремонно отпихнув первого, пристроился за шедшим налегке Учителем. Соня, которую Джек едва не сбросил со скользкой тропы, про себя обозвала его сволочью. Ахмед тоже не сдержался и пробурчал что-то восточно-оскорбительное. Позже Соня поняла, что Джеку в тот момент пришлось хуже всех: эмоционально возбудимый, он слишком быстро потерял силы, поэтому и выбрал место за Учителем, получая от него заряд энергии. За весь поход он от Учителя ни разу не отошел даже в сторону, словно боялся потерять след. Ахмед поднимался за Ритой, по лицу которой пот катился ручьем. Он сетовал на то, что у нее слишком большая поклажа, но Рита не сдавалась. В конце концов, Ахмед и Самадин силой отвели ее с тропы в сторону и распределили воду, семена и саженцы по своим рюкзакам.
Когда добрались до гребня первой горы, Учитель скомандовал перевал, и все, судорожно заглатывая воздух в измученные легкие, повалились в сухую траву. Надо было обсохнуть – чуть выше порывами гулял резкий ветер, можно было легко застудиться. И тут случилось непредвиденное. С другой стороны тропы, из-за бугра, неожиданно появились милые, веселые девушки в ярких одеждах с изящными рюкзачками. Увидев группу парней, они обрадовано замахали руками и приветственно закричали – продолжить поход с такими попутчиками было бы весьма неплохо! Ребята, конечно, оживились: ничто человеческое не чуждо даже старшим ученикам школы боевых искусств. Особенно обрадовались Джек-Попрыгунчик и Ахмед: «Какые дэвачкы!» И тут с Учителем в одну секунду произошла необъяснимая метаморфоза: сузив глаза, он с ненавистью всмотрелся в сторону тех, кто посягал на его «детей», будто собирался испепелить взглядом, и грубо скомандовал:
– Па-а-дъё-о-ом! Быстрее двигайтесь! В гору! Бегом!
Парни сникли, вяло зашевелились, словно потревоженные светом дождевые черви, с трудом поднялись на ноги и, выстроившись в цепочку, поползли наверх. От девчонок молодые бойцы вскоре оторвались, и Соне подумалось, что явное облегчение испытал не только Учитель, но и Рита: слишком уж уставшей и нездоровой она выглядела на фоне несостоявшихся попутчиц.
***
Тропа перевалила через гребень горы и, расширившись наподобие грунтовой дороги, побежала по ровному месту. Временами она то поднималась на пригорок, то опускалась в ложбину. Учитель, шедший без поклажи, стал похож на заведенного китайского болванчика, которого поставили на землю и дали ускорение. Он двигался размеренным шагом, дыхание его было ровным, лицо спокойным, взгляд отрешенным. Похоже, мысли его были далеко. Возможно, он был в трансе. Соне литровая бутылка с водой в рюкзаке уже оттянула плечи, парни и Рита тяжело дышали, но никто не жаловался, потому что таковы были правила: выдержать испытание любой ценой. Впереди показался крутой подъем на гору – градусов сорок пять, метров восемьсот длиной. Может, и меньше, но ребятам, уставшим после первого подъема, и эти восемьсот казались непреодолимыми. Строй нарушился. Учитель, не оглянувшись, ушел вперед, его темп остался таким же. Джек-Попрыгунчик и несколько человек, не отрываясь, двинулись следом, шаг в шаг, – в едином ритме, с пустыми лицами и невидящими глазами. Остальные, потеряв темп, рассыпались и поползли в гору, кто как мог – особенно те, чьи рюкзаки оказались самыми тяжелыми. Соня, тренировавшаяся всего полгода, быстро отстала, но упрямо передвигала ноги, преодолевая боль в мышцах и легких.
Трудно описать тот подъем, потому что никакими словами не передать жестокое напряжение, разрывавшее мышцы и легкие людей, нагруженных поклажей. Соня все время задавала себе вопрос о целесообразности происходящего и в поисках хоть какого-то объяснения оглядывалась на тех, кто двигался рядом. Но все, как один, молчали и упрямо ползли в гору, будто от этого зависела их жизнь. И Соня не отставала – она шла как все. Казалось, что достаточно на миг остановиться, и тело неминуемо упадет на каменистый склон, и уже никогда ей не подняться. Соню качало, дыхание было поверхностным – воздуха переработавшимся легким уже не хватало, в голове шумело. И думалось ей, что вот-вот сердце вырвется из груди и разлетится на тысячи кровавых кусков. Где-то на середине подъема у нее заныл низ живота – болезненно, схваточно. Но она заставила себя не обращать на боль внимание – у женщин такое бывает, и скоро эта боль стала еще одной составляющей общего состояния – никогда ранее не испытанного и оттого пугающего.
Рядом двигалась вверх Рита. Ее лицо стало землисто-серым. Соне вдруг захотелось броситься к ней, схватить за руку, обнять, заставить заговорить, прекратить весь этот кошмар. Но этот порыв был абсолютно бесполезен – ни на одно лишнее движение уже не было сил. Скоро Сонины шаги сократились до нескольких сантиметров, и она буквально топталась на месте, но шагала вперед, зная, что Учитель никого ждать не будет. И не было никаких мыслей – только упрямое желание преодолеть подъем. Из последних сил, почти теряя сознание, она все-таки выползла к ржавому инженерному сооружению, обозначающему самую высокую точку горы. Рита осталась внизу: она лежала на осыпи. А впереди, метрах в сорока, покорившие высоту ученики бросились на прошлогодний травяной настил вповалку, даже не сняв рюкзаков.
Учитель сидел на камне и настороженно оглядывал пустые окрестности. Казалось, ученики его больше не интересовали. Тихо и спокойно было на плато, только ветер гулял, пригибая к земле сухие ковыли. Соня устроилась рядом с Самадином, ее руки и ноги дрожали. Все молчали. А над землей раскинулось синее небо – такое синее, какое бывает только в апреле – необыкновенно чистое, бесконечное, омытое весенними дождями. Солнце еще не слепило. Внизу, насколько хватало глаз, плясали гротескные вершины гор. Местами, в тени, блистали белизной еще не растаявшие снежные заносы – Учитель предупреждал, что под ними могли прятаться карстовые провалы. И, несмотря на нечеловеческую усталость, люди любовались красотой гор и восторженно молчали, склонив головы перед их величием.
После десятиминутного отдыха Учитель скомандовал подъем и отправил ребят в новый рывок. Ученики задвигались, заговорили, на их физиономиях появился энтузиазм: подъемов больше не наблюдалось, и до места назначения было рукой подать. И тут над гребнем горы медленно показалась голова Риты, потом выползла и она вся. Бедная девочка пыталась бодриться, хотя по ее зеленому от перенапряжения лицу крупными каплями стекал пот, под глазами залегли коричневые круги. Увидев ее, Учитель сорвался на крик: «Что, совсем распустилась?.. Вообще не можешь себя контролировать? Ты в поход собралась или на б…ки?» – и так далее в таком же духе.
Рита прятала глаза и молчала – ей нечего было сказать.
Соня подумала, что он зря так делает, но, по сути, согласилась с ним: ее напарница курила и не отказывалась от крепкого спиртного в тесном студенческом кругу. Много позже Соне станет известно, что у Риты были серьезные проблемы с почками, и физические нагрузки могли ее просто убить. Интересно, говорила ли она об этом Учителю? А он ее спрашивал?..
***
…И вот открылось взгляду место будущей рощи. Ребята выбрали безветренный уголок под пригорком и разложили на сухой траве съестные запасы. Самадин разжег костер, поставил котелок с водой. Все оживились, потянулись к бутербродам, послышался смех, шутки. Учитель единственный угрюмо молчал и вскоре громко прервал едва зародившееся веселье, склочно обвинив всех в ненасытности. «Да что с ним сегодня? – с недоумением подумала Соня. – Не узнать, будто с цепи сорвался. Зачем он нас так унижает?». Но ребята послушно замолчали. Аппетит пропал. Поспешно доели то, что было в руках, и спрятали с глаз долой оставшееся.
У Сони по-прежнему сильно болел низ живота, боль усилилась, и, как выяснилось, не зря: от неестественных для ее тела перегрузок неожиданно началось сильное маточное кровотечение. В первый момент она испугалась, сразу сказала Рите – но та равнодушно пожала плечами – не до Сони. Больше в группе женщин не было, помощи ждать было неоткуда. Соня запаниковала: вспомнилось, как однажды, когда она лежала в больнице на сохранении беременности, в отделение привезли по скорой помощи женщину с кровотечением. Ее лицо было неестественно белым, в глазах застыл страх. Больную сразу увезли в операционную, потом отправили в хирургическое отделение. И Соня на всю жизнь запомнила свое ощущение: «Только бы это случилось не со мной!». Учителю Соня не призналась бы ни за что на свете – слишком он был далек от таких проблем. Единственный человек, которому она смогла бы довериться, был Самадин. И Соня, поразмыслив, решила подождать: состояние не ухудшалось, боль, вроде, начала утихать, и только сильно беспокоило ощущение какой-то странной пустоты, еще граничащей с болью. Именно в тот момент она впервые за несколько часов этого изнурительного похода, наконец, поняла, что самое большое несчастье – в человеческой глупости: вера в сверхъестественные способности Учителя перешла всякие границы, отказ от собственных предчувствий и ощущений едва не привел к трагедии. Но, видно, в тот день за Сониной спиной был не один ангел-хранитель, а сразу три, и работенку она им задала практически непосильную. Впрочем, ангелы справились: на посадку семян и саженцев ушло часа три, и пока Соня, осторожно передвигаясь за не менее больной Ритой, заталкивала ядра в продырявленные палкой ямки, все ее проблемы закончились. Видимо, у нее была неплохая свертываемость крови.
***
С Учителем в тот день случилось что-то невероятное: он дико ругался. То ему не нравилось расположение рядов будущих деревьев, то неглубоко были закопаны ядра, то еще что-то. Он нервно выхватил у Толика палку – казалось, готов был ударить его этой палкой – и сам начал ковырять дырки в неподатливом грунте. Соне стало страшно: она считала своего наставника разумным человеком, и была уверена, что в спортзале он контролирует вспышки ярости в воспитательных целях. Но сейчас перед ней был человек, кипевший глухой ненавистью к собственным ученикам, к горам, к злополучным саженцам и семенам… И она подумала: «Интересно, как можно сажать деревья с таким настроением? Будут глупы, если вырастут».
Соня услышала, как осторожно засмеялся Молчун:
– Полевых мышей пришли кормить!
Самадин тихо спросил его:
– Есть надежда, что хоть что-то вырастет?
– Если бы посадили с осени, прижилось бы кое-что, а на лето – бесполезно.
Мышиных нор здесь действительно было видимо-невидимо, и, чтобы облегчить себе работу, ученики потихоньку спрятали в них часть ядер. Когда Учитель отворачивался или отходил в сторону, они ловко закидывали лишние семена в стелющиеся по траве заросли можжевельника: пример подал Джек-Попрыгунчик. Даже несмотря на гнев наставника, он за его спиной умудрялся паясничать и веселить ребят. У всех на лицах было скептическое выражение, никто не верил в то, что делал, между собой все тихо шутили и посмеивались над происходящим. Но ни один человек не перечил Учителю. Вообще, Соня в тот момент первый раз за все время тренировок задумалась, каким образом удалось ему так подчинить себе ребят, особенно старших? На этот вопрос она ответить не могла, потому что точно так же не смогла бы сказать Учителю ни одного слова в защиту собственного достоинства. К тому же, нельзя было забывать, что ребята знали его много лет, а это и совместные походы, и беседы у костра, и тяжелейшие тренировки, и их успехи. И никто ведь из старших не ушел, никто не бросил своего Учителя! Поэтому Соня запретила себе оценивать происходящее. Очевидным для нее в тот момент стало только одно: если это и было «неделание», то оно не удалось.
И все же, несмотря на все неприятности, которые случились в тот день, Соня, как и ожидала, встретилась с чудом, и этим чудом оказались горы. Она совершенно не представляла себе раньше, насколько они могут быль красивы – синие, с белыми заплатами нерастаявшего снега, чистые, величественные, свободные от эмоций. И до сих пор она вспоминает их, как старых друзей, которые всегда ждут в гости. Это была великолепная встреча, всю значимость которой Соня осознает намного позже.
***
Когда солнце склонилось к западу, группа двинулась обратно. Ребята шли налегке, отдыхая, их настроение улучшилось. Соня осторожно плелась сзади. Молча спустились с большой горы, и Учитель приказал бежать. Соня продолжала идти в своем темпе, равнодушно глядя на удаляющуюся группу. И тогда Ахмед бросил строй, подбежал к ней и жарко зашептал: «Учытел сэрдыца, побэжалы. Еслы надо, я тэбя понэсу на плэчы». Соня знала, что Ахмед действительно понесет ее, и медленно побежала, жалея своего спасителя, который крепко держал ее за руку. И странно: боль не возвратилась. Видно, Господь в тот день дал ей шанс. К трассе добрались опустошенными. Мыслей не было. Разговоров – тоже. Вяло попрощались друг с другом и быстро разъехались по домам.
Глава 7
Новая должность
Середина апреля оказалась теплой – распустились первые весенние цветы, в воздухе вот уже несколько дней держался запах той особой, чуть горьковатой, клейковины, которая обволакивает лопающиеся на деревьях почки. Такой запах бывает только весной, и Соня очень любила это время пробуждения природы. В тот день у нее было большое «окно» между уроками, и она неторопливо шла домой обедать. Думалось о том, что вот уже много лет ходит она по одной и той же дороге, где до боли знакома каждая трещинка на асфальте, каждый камень на обочине. Из этих лет складывалась ее жизнь – обыкновенная и практически счастливая. «…Так чего ты хочешь еще? Перемен? Зачем они тебе, глупая? – разговаривала сама с собой Соня. – Вот у тебя появилось теперь каратэ – тоже на долгие годы. Путь воина, путь совершенства. Так говорят. А куда этот путь ведет на самом деле?..». На старый орех, который Соня помнила еще маленьким деревцем, когда детьми играли в казаки-разбойники и вешали на его тоненький ствол красные ленточки, тяжело уселись слёту две вороны, и на дорогу посыпались сухие веточки. Вороны закаркали, завозились: что-то не поделили. «…Не сильно-то я похожа на воина, - усмехнулась Соня, посмотрев на птиц, – движения выучила, дисциплине подчиняюсь. А дальше что? Смогу ли я себя на самом деле защитить? И как в таком случае проявляется совершенство?»
Впереди показалась знакомая фигура – Вова-Молдаван. Ходил Вова, подпрыгивая. Если сильно был пьян – широко расставлял, как моряк на палубе. Его густые, неопределённого цвета, волосы всегда были всклокоченными, лицо синюшным, глаза заплывшими. Никто не знал, где и чем он жил. Подрабатывал, где только мог, заработанное пропивал. Соня не любила его – каким-то образом Молдаван втерся в доверие к Вадиму: постоянно ошивался у него в гараже, был на подхвате, выносил мусор. Клянчил деньги Молдаван мастерски – начинал жаловаться на здоровье, спрашивал, чем помочь еще, по-хозяйски оглядывал потолок: «Побелить бы…», намекая на то, что работы лично у него еще хватит. А когда получал вожделенную бумажку, харя его расплывалась в улыбке, обнажая гнилые зубы, и он шутовски кланялся: «Благоде-етель ты наш, Вадим Алексеич!»
Обойти Молдавана было невозможно, и Соня вздохнула: «Вот чучело… Сейчас опять кривляться начнет…»
Узнав ее, Вова разулыбался:
– Здра-авствуйте, Софья Владимировна! А благодетель-то наш как поживает?
– Поживает, – сухо ответила Соня и пошла дальше.
– Эй, вы это… Передайте ему, что я зайду в субботу…
Вова что-то еще пытался сказать, но Соня сделала вид, что не слышит его:
«Прилипала! Почему Вадим его жалеет? Деньги ведь все равно пропивает».
Настроение было испорчено.
Как только она открыла дверь квартиры, раздался телефонный звонок.
– Алло, – Соня еще не успела снять туфли и взяла трубку.
– Сонечка, солнце мое, я сейчас за тобой заеду, – голос Вадима был непривычно возбужденным.
– Зачем?
– Хочу познакомить тебя с одним человеком, по дороге все расскажу, - и он положил трубку.
«Да что сегодня такое? Все так спокойно было, размерено… Сначала Молдаван, теперь Вадим заедет? А как же его работа?». По дороге в город Вадим объяснил, что познакомился с человеком, который предложил ему долю в бизнесе. Но Вадим не может бросить работу, а вот Соня…
При первом же знакомстве холеный и обходительный Владислав Олегович произвел на Соню прекрасное впечатление. В ярких красках он обрисовал получение будущей прибыли и ее рост в геометрической прогрессии, замечательный корпоративный дух растущей и укрупняющейся фирмы, высокий авторитет ее будущих руководителей. Он говорил настолько убедительно, что сомнений его слова у Сони, не искушенной в бизнесе, не вызвали. Они быстро договорились о распределении обязанностей, и она стала соучредителем и коммерческим директором фирмы по реализации аптечных товаров. Третьим соучредителем и директором маленькой аптечной забегаловки оказалась Клава – теща Владислава Олеговича. Соня, уставшая от школьного однообразия, быстро уволилась, получила расчет и купила новые джинсы. Перспективы ее завораживали: чистый офис, независимость в решениях, возможность управлять делами. Правда, на нее падала основная часть работы, но это не пугало, слишком хотелось добиться такого же высокого карьерного положения, в каком находился ее муж. За дело она взялась с большим размахом: за несколько недель организовала три торговые точки в крупных магазинах, договорилась с аптечными базами и начала брать товар в кредит. Быстро оформила лицензию. В общем, работа пошла, но без прибыли – всю ее съедала зарплата провизоров и уплата налогов. Может, прибыль и была, да только Клава Соне об этом не говорили – в своей семье и слона можно спрятать от чужих глаз. А вообще Клава Соню как-то странно жалела и часто поругивала зятя за безалаберность. А потом со склада, за который отвечала только Соня, стали пропадать дорогие лекарства.
Учитель раз в год, в начале лета, устраивал демонстрацию ката с элементами бросков и подсечек, выполненных учеником с одним, двумя и тремя партнерами. Все сценарии Учитель разрабатывал сам, а ученики старательно их разучивали. Но это касалось только старших: техника была сложной и опасной. Фантазия Учителя сотворила из каждой ката игровой спектакль, который трудно было удержать в памяти, поэтому все записывалось на видеопленку. Старшие ученики знали несколько таких форм и постоянно их отрабатывали. Готовилась к демонстрации и Рита. Но поскольку все девушки из спортзала к тому времени исчезли, особенно после случая с наказанием палкой, Учитель назначил ей в напарницы Соню. И если Рита отнеслась к заданию Учителя без особого энтузиазма, то Соня ликовала – наконец-то у нее появилась возможность изучать настоящую боевую технику.
Татами в спортзале не было. В лучшем случае раскладывались жесткие маты, и тогда ребята получали удовольствие от падений и бросков, но такое случалось не всегда. Учитель постоянно закалял силу духа своих подопечных, и удавалось ему это неплохо: никто не просил поблажек. Легких травм, синяков и ссадин было более чем достаточно, но ученики этим гордились!
Женщины не были исключением в бросках на твердую поверхность, поэтому у Сони уже после первой тренировки появились болезненные синяки. Спину Соня научилась защищать, хорошо освоив технику кувырков: прежде, чем доверить ребятам боевую технику, Учитель обучал их правильно падать. Бывали тренировки, когда ученики выполняли падения с кувырками по двести и более раз. Поэтому многим татами уже были особенно и не нужны. Конечно, Рита по возможности заломы проводила мягко, болевые приемы не применяла, постоянно подшучивала не только над слишком серьезной Соней, но и над собой. Техникой она владела очень хорошо, и, растаяв от искренних восторгов своей подопечной, стала показывать некоторые приемы и новые элементы ката даже без разрешения Учителя.
На работе дела шли все хуже. Владислав Олегович, как оказалось, спокойно раздавал товар со склада своим друзьям. На Соне числился товарный кредит в пять тысяч условных единиц, который не погашался из-за отсутствия продаж. Аптеку два раза оштрафовали налоговики, «наехали» бандиты. В общем, ее коммерческая деятельность, обещавшая быть прибыльной, складывалась неудачно. Но все это было сущей ерундой по сравнению с главным: оказывается, Клава, поддавшись на уговоры зятя, подписала документы на еще один товарный кредит стоимостью восемнадцать тысяч долларов, о котором Соня ничего не знала. Товар на склад не поступил, и о его судьбе, кроме хозяина, никто не знал. Учредители начали скандалить.
Зато в спортзале у Сони все складывалось отлично. Было начало июня, оставалось две недели до демонстрации, и ката была отработана почти до автоматизма. В это же время готовились и другие ребята – Молчун, Самадин, Толик. Ахмед и Джек-Попрыгунчик выполняли роли помощников нападающих. Таким образом, основная нагрузка легла на черные пояса и Риту – единственную девушку высокого уровня. Вообще, это была необычное время – Соне казалось, что, впервые за всю ее недолгую и однообразную жизнь оно сжато до предела. Рита и Соня стали часто бывать друг у друга дома, а потом Рита пригласила Соню погостить у ее родителей возле моря и даже пообещала заниматься с ней в горах и продолжать обучать новым элементам. Но куда Соня без мужа и детей? Никуда. Поэтому пришлось Рите приглашать все семейство, что, видимо, было не совсем в ее интересах.
Вадим принял приглашение и, как положено, передал через супругу деньги за проживание – не маленькие, как положено. На следующий день Рита пришла на тренировку злая и сказала, что потеряла деньги в троллейбусе. Соне стало неприятно: могла бы и не сообщать эту нерадостную весть – все равно повторный акт благотворительности совершить было невозможно. Может, она их и не теряла... Все может быть. Но мужу Соня ничего не сказала. Позже он ей признается, что если бы узнал о потере – не поехал. С этих исчезнувших денег в отношениях напарниц начался разлад.
Клава и ее зять, видя, что Соня все знает о договоре и исчезнувшем товаре, решили срочно сделать ее директором фирмы и «повесить» все долги. Для этого Владислав Олегович отправил Клаву в санаторий по причине якобы сердечного приступа. И, поскольку шел отчетный период, Соне как учредителю, необходимо было заниматься документами.
Тот день она запомнила очень хорошо: темный коридор офиса, пустой кабинет… Соня решила идти к бухгалтеру – правой руке Владислава Олеговича, тощей рыжеволосой девице. С ней отношения сразу не сложились, при знакомстве она даже не посмотрела на Соню, здоровалась при встречах кивком головы. Когда Соня вышла из кабинета, они столкнулись в коридоре. Соня растерялась:
– Здравствуйте…
– Здрассьте.
– Вы не могли бы мне помочь с отчетом? Все куда-то исчезли…
Девица как будто ждала вопроса и ответила сразу:
– Сто долларов.
– Что? Сколько?..
– Сто долларов. Столько платят за квартальный отчет, – и прошествовала дальше, в свой кабинет.
Вечером Соня обдумала ситуацию и решила занять эти деньги у соседки. А утром, на следующий день, бухгалтер не вышла на работу. Соня осталась в офисе одна. Вадим Соне не поверил, считая, что она сгущает краски: у него с хозяином фирмы были по-прежнему хорошие отношения, и он боялся их испортить. А Соня почувствовала, будто вокруг сжимаются бетонные стены.
Показательные выступления были назначены на воскресенье. Отпуск у мужа начинался в понедельник. А сегодня была еще среда. Соня сидела в кабинете, сжав ладонями голову, и лихорадочно думала:
«…Стоп! В чем проблема? В товарном кредите! Он практически весь на складе и ключи пока у меня. Торговые точки? Уже закрыты из-за отсутствия рентабельности. Документы? Договор на восемнадцать тысяч подписала Клава. Значит, она же и пойдет под суд вместе со своей однокомнатной квартирой…». Получалось, что единственное спасение – это возвращение товарного кредита, который брала лично Соня. Правда, согласно договору, товарный кредит возврату не подлежал. Владислав Олегович об этом знал и считал, что Соня на крючке.
Она провела бессонную ночь, а рано утром, в четверг, поехала на ту базу, где был самый большой долг за импортные лекарства. Конечно, о возврате товара коммерческий директор (женщина, кстати) и слышать не хотела. И тогда Соня, надломленная отчаянием, разрыдалась и стала рассказывать о хозяине фирмы и его коварстве, своих двух детях, сложном материальном положении; объяснила, что до понедельника ключи от склада у нее, и существует возможность вернуть товар – в противном случае его просто разворуют. Она унижалась, громко сморкалась в мокрый скомканный платок, и ей было глубоко наплевать, что о ней подумают: возможности отступления не было.
Коммерческий директор при словах о детях как-то тревожно замерла и замолчала. Потом, выслушав исповедь, она повернулась к кладовщику и тихо произнесла:
– Ну, что делать? Потеряем и товар, и деньги.
– И что?
– Оформишь возврат, я подпишу.
Потом посмотрела на Соню, совершенно раскисшую от пролитых слез, и сурово сказала:
– Привозите в понедельник, в восемь утра.
Это была победа!
Соня летела к себе в офис, не чуя ног. Тихо, как мышь, забралась на склад, быстро рассортировала по коробкам весь товар, обклеила скотчем и спрятала в угол. Потом отправилась на другую базу, где тоже пришлось поплакать – и тоже с положительным результатом. На третьей вопросов не возникло, туда она сдала лекарства в тот же день (их было совсем чуть-чуть) и уже спокойно вернулась на работу.
На улице мягко хлопнула дверца машины, пиликнула сигнализация – приехал Владислав Олегович. «Ну что ж, боров, придется с тобой в поддавки поиграть», – думала Соня, пока он неторопливо шел к своему кабинету по коридору. Соня дождалась, пока он завозился внутри, и вежливо постучалась в дверь. После сухого «Войдите» вошла и села на стул. Он на нее не смотрел, делал вид, что его интересуют какие-то бумаги, но вопрос задал первым:
– Какие проблемы?
– Я пришла попросить прощения, потому что была не права.
Владислав Олегович удивленно вскинул густые брови:
– Вы? Просите прощения?
– Да. Я не в состоянии справиться с ситуацией, которая сложилась, и без бухгалтера не сдам отчет. И тем более не погашу кредит. Мне нужна помощь.
Он закурил и задумался. Соня понимала, что в его голове решается очередная головоломка, как использовать новое Сонино настроение с выгодой для себя, поэтому сидела молча и рассматривала свои руки – с набитыми от частых ударов косточками, загрубевшей кожей, короткими ногтями. Ничего быстро не придумав, он сказал:
– Ладно, Софья Владимировна, я тоже был не прав. Бухгалтера верну, она вам поможет. Но проблему с выплатами за лекарства решайте сами. Наладьте сбыт, продайте другим аптекам. Хоть выходите на улицу и предлагайте прохожим. Это ваши проблемы.
– Хорошо, я подумаю, как это лучше сделать – Соня снова опустила глаза, чтобы он не увидел в них ее спокойствие.
– Кстати, – он открыл ящик стола, – возьмите ключи от офиса. Я завтра уеду отдыхать и, скорее всего, дня на три. Поработайте сами, проведите инвентаризацию. В общем, найдете, чем заниматься. Я знаю, что вы умница.
Соня взяла ключи, поднялась со стула и попрощалась. Закрывая за собой дверь, она увидела на его лице торжествующую улыбку и мягко улыбнулась в ответ.
В субботу, когда никого не было, были вывезены в гараж все коробки с лекарствами, в понедельник рано утром развезены по базам и сданы по накладным, а договора аннулированы. Потом Соня, как ни в чем ни бывало, пришла на работу. Сделав вид, что у нее по плану проверка перед ревизией, Соня передала весь остаток на стационарную аптеку. Провизор была недовольна, но сильно не сопротивлялась – ее личная бухгалтерия была в полном ажуре, и наличие неходовых лекарств никак не влияло на ее репутацию.
Потом Соня зашла на абсолютно пустой склад, вымела мусор и долго сидела посреди мрачной зарешеченной комнаты на картонной коробке. На душе было спокойно и… также пусто... Думалось о том, что абсолютно неразрешимая ситуация закончилась благополучно. «Почему? Кто мне так помог, какие силы? Значит, прав был Учитель, когда говорил, что каратэ дает защиту и в обычной жизни? Во всяком случае, в моем характере появилось хладнокровие. Я почти отчаялась, когда Вадик отказал мне в помощи, но всё же искала выход из тупиковой ситуации до последней минуты». И это Соне было удивительно – такой она себя не знала никогда...
Печать, документы о погашении кредита и написанное каллиграфическим почерком заявление об уходе Соня оставила на своем рабочем столе. Ключи отдала провизору. И покинула ненавистный офис навсегда.
Глава 8
Ката
Тяжелейшим испытанием стала для Сони демонстрация ката.
Июньский воскресный день обещал быть чудесным, но ученики были серьезными и торжественными – для них это был экзамен на профессионализм. Даже в учебных упражнениях трудно беречь друг друга: удар должен быть концентрированным, иначе это не удар. Если не поставить блок, можно здорово получить в печень, солнечное сплетение или голову. Если неправильно отбить удар, можно покалечить руку – свою или противника. Впрочем, во время тренировок на эти мелочи никто не обращает внимания, потому что постоянные падения на жесткий пол и открытые удары приучают тело к боли и даже делают ее приятной, почти необходимой. Те, кто долго занимаются каратэ, не способны не тренироваться: их мышцы застаиваются, внутренняя сила изъедает сознание, требует выхода. И только активная тренировка с элементами риска погашает агрессию, наполняет тело усталостью. И так – до бесконечности. Показательные демонстрации давали ученикам возможность максимально сконцентрироваться и испытывать ситуации, близкие к боевым. Ученики внутренне ждали таких испытаний, готовились к ним, чтобы протестировать самих себя: на что способны?
В этот раз Учитель пригласил гостей, и это значило, что поблажек быть не должно.
Каждый показывал ката по три раза: первый раз примерочный - медленно, второй раз в полсилы и третий – в полную силу и на высокой скорости. Многие делали по две или три формы. Количество боевых ситуаций, которые отрабатывались с младшими учениками, переваливало далеко за сотню. Если добавить к этому еще и работу на деревянном полу, без матов, риск быть травмированным получался просто фантастически высоким. В этот раз рулетка неудачи, обычно пролетавшая мимо, все-таки остановилась, и первая часть демонстрации едва не закончилась трагически. У Молчуна и Толика была самая сложная программа. Плотный и тяжелый Молчун легко перекидывал напарника через бедро. В одной из комбинаций Толик должен был перевалиться через плечо Молчуна спиной и, подставив руки, опуститься на пол ладонями. После этого ему нужно было встать на ноги и отскочить от нападающего. Почти акробатический трюк. Первые два раза, когда Молчун действовал в полсилы и на маленькой скорости, Толик успевал перегнуться назад и подставить руки. Но в третий раз, рассчитанный на естественный темп и эффект у зрителей, Молчун перекинул Толика слишком быстро и не успел придержать за ноги. Тот, словно мешок с песком, ударился с высоты полутора метров затылком.
Когда Толик упал, все замерли и затаили дыхание, Молчун развернулся и недоуменно уставился на своего товарища, не зная, что делать: тот не вставал. Казалось, секунды превратились в вечность. Вот он пошевелился и неуклюже перекатился на бок, затем на четвереньки. Шею он держал ровно – значит, перелома не произошло...
Немедленно был объявлен перерыв.
... Учитель вывел всех на свежий воздух, на молодую траву, долго и тихо говорил с Толиком. Тот его внимательно слушал, кивал в ответ, но глаза его были пустыми. Кажется, у него все еще был шок. После перерыва он сразу ушел.
Если на кого-то и произвело впечатление падение Толика, никто этого не показал. По правилам школы, в любом происшествии виноват был, прежде всего, ученик: недоработал технику. На Соню случившееся с Толиком никак не подействовало – слишком сильной была в тот момент эйфория по поводу обретения новых боевых знаний – совершенно сакральных, почти мистических. Впрочем, это была даже не эйфория: в прошедшие времена человек слишком часто встречался напрямую с опасностью. В нынешнее, более цивилизованное, время обычный человек опасностей избегал, но тело нуждалось в выбросах адреналина. Боевые искусства такую возможность дарили постоянно. Это был бой, а в бою не оглядываются на павших, потому что в любую секунду павшим может стать любой. Поэтому все ученики, в том числе и Соня, сделали вид, что ничего не произошло, внутренне подобрались и максимально сосредоточились на предстоящем.
Самадин выполнял свои комбинации очень тяжело. Соня увидела воочию, как ему мешает сила. Он был бойцом одного удара, и в упражнениях, требующих ловкости, смотрелся довольно жалко. По большому счету они ему просто не были нужны. Соне вспомнилась легенда об одном ученике средневековой школы, который был слишком неповоротлив для занятий воинскими искусствами и поэтому с утра до вечера бил по соломенной макиваре. Все над ним смеялись: «Ну, какой из тебя боец? Ты даже в стойке правильно не стоишь…». Как ни странно, старый Мастер относился к нему благосклонно. Но, когда учитель умер и великий князь захотел посмотреть на искусство его учеников, все зачесали в затылках, приуныли: их противником оказался непобедимый и свирепый боец, который безжалостно добивал побежденных. И тут вперед вышел бестолковый любитель макивары.
– Дурак, куда ты идешь? – стали насмехаться над ним его товарищи. – Ты даже не сможешь сразиться с чемпионом!
Действительно, схватка закончилась сразу, и когда избитого чемпиона поднимали с татами, он бормотал:
– Ну что тут поделаешь? Он встречает любой удар, словно топором… Бью рукой – он обрубает руку, бью ногой – он обрубает ногу…
А бестолковый ученик великого Мастера объяснил озадаченным судьям:
– Учитель мне говорил, чтобы я всегда делал то, что умею делать лучше всего – вот я бил, как по макиваре.
…Соня слишком задумалась и не заметила, как Самадин закончил свою программу. Он поклонился Учителю и зрителям, медленно подошел к ученикам, сел на пол рядом с Соней. Его кимоно пропиталось потом, он все еще тяжело дышал. Соне почему-то стало за него неловко: по большому счету, он всё сделал плохо – лишь бы сделать. Эта техника была не для его тела. Она быстро взглянула на него, но он смотрел себе на колени. Вот кому было все нипочем, так это Джеку-Попрыгунчику и Ахмеду. Быстрые и ловкие, они, словно резиновые, подскакивали после бросков с жесткого пола, и казалось, что все это доставляет им ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда, оба во время выполнения ката как-то слишком уж увлекались, входили в раж и лупили своих противников нещадно.
Наступила очередь Риты и ее напарницы. Соня поднялась с пола с колотящимся сердцем, вышла за Ритой на середину зала и поклонилась Учителю и гостям. Потом девочки поклонились друг другу, встали в боевые стойки. Началась ката. Рита Соню в этот раз не жалела. Ее удары и блоки были жесткими, броски стремительными, выражение лица – не женским, похожим на восковую маску. После каждого броска на пол Соня должна была откатиться, иногда с кувырком, вскочить на ноги и твердо занять боевую позицию. Это со стороны кажется, что упасть и вскочить легко, а на самом деле на все это требуется очень большая сила. У Сони силы еще не было, было только страстное желание выдержать испытание, не опозориться, заслужить доверие Учителя. И поэтому она в этот момент забыла о себе и старалась, как могла. На втором повторе Соня начала сдаваться. Ее стойки потеряли прочность, она уже не успевала быстро вставать на подгибающиеся ноги. И все же она держалась – старалась контролировать свои движения, дыхание, выражение лица. Когда ката закончилась, девочки выполнили традиционные поклоны и снова встали в боевые стойки – на третий повтор. «Почему нельзя отдохнуть хотя бы минуту? – подумала Соня. – Зачем мы так надрываемся? Ведь ката должна быть эффективной в любых случаях, а получается, что нет сил… А может, они смотрят, на что мы способны обессиленные?..»
Рита тоже сильно устала, короткие черные волосы слиплись от пота, кимоно стало мокрым и тяжелым. Она потеряла способность следить за собственными действиями, стала работать механически, несколько раз резко ударила Соню ногой по голени, ненамеренно применила болевой прием. И хотя на ногах были неплотные щитки, они уже не спасали. Сила бросков не рассчитывалась: Рита больше не могла перекидывать и переваливать тело напарницы через себя. И если до этого она еще придерживала Соню за рукав кимоно при падениях, то теперь на это у нее тоже не было сил. Оставшиеся комбинации Соня отсчитывала, словно боксер секунды на ринге: лишь бы продержаться. Рите было не легче – она хоть и не падала, но давали знать о себе нездоровые почки – лицо стало серым, пот катился градом, в глазах появилось тупое отчаяние. Показ ката продолжался около сорока минут, напарниц шатало от напряжения. Последний бросок… Продержались! Традиционные поклоны, и девочки пошли в строй. Соня плюхнулась на колени рядом с Самадином, ее кимоно тоже стало мокрым – казалось, от него шел пар. Она почувствовала боковым зрением, как Самадин поглядывает на нее – сочувственно, с жалостью, но оторвать взгляд от собственных колен она не смогла, – просто не хотелось.
Домой Соня в тот вечер едва ползла. Кружилась голова, все вокруг было нереальным, и даже недавние переживания на уже бывшей работе потеряли свой трагический смысл. Тело ныло от боли, но ныло приятно, потому что самая сильная боль была уже позади. И ей все еще не верилось, что она, слабая женщина, разменявшая четвертый десяток, испытала и выдержала то, что не всегда под силу даже парню. Дома Соня, не раздеваясь, рухнула на диван и через несколько секунд провалилась в забытье. Ей слышался далекий звон колокольчиков, виделись опадающие лепестки сакуры, чувствовался их нежный аромат. Тихий звон убаюкивал, лепестки танцевали в воздухе. А где-то за ними – легкие мостики, игрушечные пагоды, маленькие японцы. Соне было хорошо, и уже не пугало обилие лепестков. В зачарованном саду она целый год.
Сколько ей здесь еще быть?
После завершения всех дел с Владиславом Олеговичем Соня и Вадим с детьми сели в машину, забрали Риту и отправились в далекий поселок к морю. Для Сони этот выезд стал подарком судьбы – она смогла скрыться от домогательств бывшего соучредителя, который, конечно, ее пытался разыскать. Да и пора было по-настоящему собраться с мыслями, пора было побыть с мужем вдвоем – впервые за несколько последних лет – безо всяких забот о работе и прочих неожиданностях, которыми так часто нагружал вечно спешащий город. Сначала было очень хорошо – несколько раз ходили в горы, с удовольствием купались, загорали, по вечерам пили чай и даже жарили шашлыки. С родителями Риты отношения сложились дружеские: по возрасту Соня и Вадим были им гораздо ближе. Когда Рита это почувствовала, она начала ревновать Соню к матери. Потом она стала ревновать Соню к ее собственному мужу. Потом они вместе с мамой взялись потихоньку подтрунивать над Соней. В общем, вторая неделя получилась беспокойной, Вадим начал нервничать. И, когда пришло время, они с огромным удовольствием уехали домой, чтобы начать новую жизнь – именно так думалось Соне. И Вадим ее в этом не разочаровывал.
Сразу после возвращения супругов к ним домой прибежала Клава – плакала, сетовала на полное одиночество, обвиняла то Соню, то зятя во всех грехах. С уходом Сони Клавина карьера учредителя быстро закончилась – она потеряла свой статус «генеральши», у нее ведь, кроме Сони, никого больше не было в подчинении, а Владислав Олегович от тещи старался держаться подальше. Ничего не добившись, Клава ушла. Больше Соня ни с ней, ни с ее зятем никогда не встречалась.
Пожалуй, именно на этом положительном моменте пора поставить точку, хотя год пребывания Сони в школе каратэ еще не закончился. Но впервые в её жизни за короткий отрезок времени случилось столько событий, сколько не происходило за все десять лет спокойного супружества за спиной благополучного мужа. Наверное, правду говорят, что каждый человек нуждается в том, чтобы рисковать, преодолевать трудности и побеждать. При этом меняется и сам человек – его личность, возможности, самооценка, надежды на будущее. У философов даосизма это называется «изменить направление». Пожалуй, нет лучшего определения! Как будто человек вместо скучной однообразной дороги, уныло тянущейся по выжженной солнцем степи, вдруг начинает идти по местности, пересеченной холмами и скалами, реками и озерами, встречаясь с самыми разными фантастическими существами и растениями. Кажется, что может быть проще перемены направления? Но, к сожалению, это самое сложное, на что способен человек. Это значит – действительно стать другим, изменить не только собственную суть, но и картину мира вокруг себя. Каждый ли на это способен? Беззащитная Соня, смертельно уставшая от собственных слабостей, оказалась, как ни странно способна. И это тяжелое, наполненное событиями время пошло ей на пользу: тело обросло мышцами, приобрело красивую форму, позвоночник выпрямился. Ее характер стал уравновешенным, она перестала бояться темноты, завоевала уважение мужа и детей, которые теперь с великой гордостью при случае говорили о том, что их мама и жена занимается каратэ.
Соня, наконец, почувствовала редкое счастье владения собственным телом – опять же, через боль, через преодоление слабости. Она согласилась с тем, что заниматься ей придется постоянно, без остановки, и была этому даже рада: школа каратэ давала ощущение наполненности, ответственность перед Учителем заставляла работать над собой. И, что самое важное, она нашла своего Учителя, которому, несмотря ни на какие сомнения, поверила безоговорочно. Ее больше не интересовало его отношение к ней, ей не нужны были его положительные оценки – достаточно команд. И Соня знала, что вот так, находясь в его тени, она научится многому – лишь бы только ее никто из этой тени не убирал. Это значило, что у нее появится возможность входить в новую систему каратэ постепенно, изо дня в день обучаясь внутреннему спокойствию, избавляясь от страха перед ударами. И Соня планировала потратить на это года два, не меньше.
Отныне она собиралась идти по новому пути настойчиво, с полной самоотдачей, но не торопясь – так, как это происходило на далеком и непостижимом Востоке, полном тайн, загадок и нереализованных возможностей.
Но вот вопрос – а готова ли она была внутренне к этому пути? Ответ прятался где-то в далеком будущем. Столь далёком, что в него страшно было даже заглядывать. И Соня об этом не думала. Разве можно предугадать будущее?..
Лето выдалось жарким, но тренировки продолжались без перерыва. Рита осталась в деревне, первогодки наслаждались летними каникулами, из «старичков» приходили только Ахмед, Джек-Попрыгунчик и Молчун. Иногда появлялся Самадин.
Соня тренировалась увлеченно, с полной самоотдачей, вкладывая в отработку боевой техники всю душу. Она с головой ушла в новый для нее мир воинских искусств, и ей в этом мире было комфортно. Временами она получала поощрения в виде скупой похвалы Учителя, иногда – новую порцию знаний, которые усваивала с космической скоростью. Ей не нужно было думать – команды отдавал Учитель, и ее основной задачей стало беспрекословное исполнение этих команд. Стены спортзала ограждали ее от внешней суеты, атмосфера тренировок позволяла чувствовать себя сопричастной к великому искусству владения тайнами боевых искусств, тело стало сильным, легким и послушным. Вопрос «В чем секрет каратэ?», мучивший изначально всех непосвященных, Соню больше не интересовал. Он стал абстрактным, потому что воинские искусства превратились для нее в загадочный океан с экзотическими островами, которые можно было открывать всю жизнь – и не исследовать до конца. Слишком много нового было в этом непостижимом океане.
Школа каратэ напоминала ей монастырь, в котором она пока что находилась на положении рядовой послушницы, у которой больше не было нужды о чем-либо заботиться. И это положение ей очень нравилось. Но в мирской жизни все было не так: нужно было что-то решать, предпринимать, к чему-то стремиться. А этого Соне после неудачной попытки в бизнесе больше не хотелось. Еще меньше хотелось Соне находиться среди людей – они стали ей враждебны. Единственным мостом между ней и мирской жизнью остался Вадим, ее муж.
Изменения, произошедшие с Соней за прошедший год, оказались явными и уже необратимыми. Она похорошела, стало пропорциональным и привлекательным. Из уродливой куколки начала формироваться яркая, красивая бабочка, но ей еще надо было научиться расправлять крылья и – предел мечтаний – летать! Морально она к этому готова не была и поэтому стеснялась своего нового облика. Со стороны казалось, будто Соня намеренно прячется, унижается перед окружающими, всё еще представляя себя дурнушкой.
Все это, в конце концов, вызвало у Сони скрытую, но очень болезненную депрессию – она стала сторониться людей и, что хуже всего, – мужа, не находя у него понимания. Да и кто мог бы объяснить ей происходящее?
Как-то раз, жарким летним вечером, Соня пришла на тренировку очень рано, за полчаса, и встретила в сквере Самадина, который сидел на пне и строгал прутик. Увидев Соню, обрадовался:
– О, привет, Соня-сан, как дела? Как семья?
Соня села с ним рядом, помолчала, потом сорвала травинку, закусила.
– Слушай, Самад, у тебя бывает так, что ты не понимаешь, что с тобой происходит?
– А что с тобой происходит?
– Не знаю… Все стало другим. Работу потеряла, на тренировках вроде нормально уже, но дурь какая-то в голове. И ничего не могу сделать, будто заговорена.
Самадин улыбнулся и пропел песенку:
– Тик-так, тик-так, часики стучат… Знаешь, все это действительно тяжело. Ты тренируешься, ждешь каких-то чудес, а их здесь не бывает. Это просто тренировки, как в любом спорте. И потом, когда ты осваиваешь технику, твои тренировки становятся такими же тоскливыми, как и все человеческое существование.
– А зачем ты тогда сюда ходишь?
– Знаешь, Соня, моя жизнь, по большому счету, – сущее дерьмо. Дети… Жена не работает, денег нет… А здесь я всё знаю. Да и Учитель каждому из нас, как отец родной, – работу помогает найти, учиться заставляет, поддерживает морально. Иногда даже материально. Мы его ученики во всем, и в быту тоже. А тебе, я думаю, помогать не надо, ты за другим пришла. Я прав?
Соня посмотрела на Самадина, будто впервые увидела:
– А что, Рита тоже, как и ты?
– Да, Соня-сан, Рите он нужен в первую очередь. У нее большие проблемы. Мы все, старшие, к нему слишком привязаны. И ты привяжешься, если вовремя не уйдешь… Вот скажи, зачем ты пришла? – Самадин с лукавой улыбкой посмотрел на нее. – Девчонки обычно сюда приходят, чтобы замуж выйти. А ты?
Соня вспыхнула:
– Нет, мне не надо замуж…
Глядя, на ее замешательство, Самадин расхохотался:
– Не обижайся, я пошутил. Хочешь, я тебе одну историю расскажу?
Соня кивнула.
– Это было во время одной из средневековых войн. Двенадцатилетний мальчик, родители которого погибли, пришел к настоятелю Шаолиньского храма и попросил взять его в ученики гунфу, обещая быть верным и послушным. Настоятель решил испытать его и попросил вырезать из сухого дерева статую Будды, о которой якобы давно мечтал. И уехал по своим делам на год. Мальчик с рвением взялся за дело и за это время вырезал огромную статую Будды, который был грозным и торжественным. Настоятель, вернувшись, отрицательно покачал головой и попросил вырезать Будду поменьше, потому что такой огромный Будда ему не нужен. А мальчик так ждал одобрения!
Он был разочарован, и согласился вырезать Будду скрепя сердце – ему все еще очень хотелось познать секреты гунфу. Поэтому через шесть месяцев в его руках оказался несчастный и злой Будда. Мальчик понял, что настоятель не станет его обучать, и его уныние оказалось непреодолимым – он перестал работать. Проходили недели, месяцы, и однажды он сказал себе: «Если я так хочу учиться, и для этого надо всего лишь вырезать Будду, то почему бы не сделать это с радостью?». Он горячо взялся за работу и вырезал изящного и счастливого Будду. Настоятель был очень доволен, но решил устроить последнюю проверку и попросил вырезать еще более маленького Будду. И мальчик с удовольствием взялся за дело, потому что научился получать наслаждение от работы. Через год он преподнес настоятелю статуэтку двухдюймовой высоты самой тонкой работы. Впоследствии он стал одним из лучших учеников в этом монастыре.
– Ну, Самад, прямо сказочник! Где ты это вычитал?
– А у меня много историй. Хочешь, расскажу про двух монахов и красивую женщину?
– Хочу.
Но тут послышались шаги, подошел Молчун. Ребята поздоровались, и разговор сам собой затих. А Соня сидела и думала о том, что ей рассказал Самадин.
Любой человек из сложной ситуации старается найти выход. Соня тоже искала – стала читать книги по психологии, поговорила с соседкой… Но в книгах ничего полезного для нее не было, а соседка ответила: «Заведи кота или любовника». Соня даже хотела подойти с вопросом к Учителю, но так и не смогла: Учитель казался ей недостижимо знающим, и она боялась, что ее вопрос вызовет у него раздражение или, чего хуже, смех. Нужно было сделать что-то значимое для себя, необычное – что могло бы увести из привычной колеи, заставить посмотреть на себя другими глазами. И она решила на один день уйти в горы, чтобы не только побыть в полном одиночестве, но испытать это одиночество в экстремальной ситуации. Зачем? Ей показалось, что обостренное чувство опасности сможет заглушить душевный разлад.
С духом она собиралась две недели, откладывая задуманное на потом. Иногда в ней просыпался здравый смысл: «Одумайся, глупая! Ты можешь попасть в расщелину, упасть в провал, повредить ногу. Кто тебя спасет, если не будет знать, где ты?». К этому надо добавить и то, что Соня никогда, кроме злополучного апрельского похода, в горах не была. Доводов «против» было много, «за» – только один: поиск ответа на вопрос «как жить дальше?».
Наконец Соня выбрала будний день, когда Вадим рано ушел на работу, а дети отдыхали с бабушкой на море, и решилась выполнить намеченное. Решилась безо всякого энтузиазма, для очистки собственной совести: «Если что, вернусь с половины пути…». Слишком уж она привыкла доводить задуманное до завершения, будто боялась, что потом может пожалеть.
Доехала она до перевала спокойно, уверенно прошла через деревню. За околицей ее уверенность как-то привяла: в лесу было сумрачно, непривычно, неуютно, ощущение опасности вдруг резко обострилось. Но ничего не происходило, и, сколько Соня не оглядывалась, на тропинке за спиной было пусто: никто за ней не гнался, никому она в лесу не была нужна. Когда Соня вышла на открытое место, ей стало легче, страхи рассеялись, как утренние облака, и показалось, что знакомая по апрельскому походу тропинка сама прокладывает путь.
Лето совершенно преобразило горы: цветущие луга, яркая зелень можжевельника, золотистые пятна лишайников на камнях – пейзажи, которыми теперь, в одиночестве, можно было наслаждаться сколько угодно, поражали воображение. Соня перестала спешить, шла степенно, в удовольствие. Подъем преодолела медленно, с остановками, то и дело оглядываясь назад, на зелень залитых солнцем лесов у подножия гор. И каждая остановка казалась волшебной, будто она впервые видела такую красоту.
На плато море разнотравья, доходившее ей до пояса, размеренно колыхалось под ветром цветными волнами, и серебристые ковыли навевали фантастические предположения о захороненном под землей корабле пришельцев и спрятанных в пещерах космических сокровищах. Яркие бабочки свитой сопровождали ее, синее небо защищало от безбрежного космоса, громко пели свои нескончаемые песни жаворонки. Как же было уютно! И казалось, не идет она, а плывет сквозь эти бесконечные травы.
…Место, где пытались разбить рощу, было абсолютно пустым. Даже трава здесь была сухой, низкорослой, местами припаленной зноем. И только огромное количество мышиных нор свидетельствовало о неудавшейся акции каратистов. Разбрасывание каштанов явно способствовало увеличению мышиной популяции. После долгих поисков Соня наткнулась на три хилых хвостика с перистыми листочками, но они были уже обгоревшими на солнце. А потом она долго сидела на краю обрыва и смотрела вдаль, на бесконечное море, сливавшееся с небом. Как хорошо! Дорога на перевал внизу казалась тонкой ниточкой, и машины ползли по ней так медленно, что Соня долго не могла понять: трасса ли это на самом деле? А потом догадалась, что из-за большого расстояния скорость машин кажется замедленной, будто в кино.
Возвращение домой было триумфальным. Соне казалось, что она навсегда освободилась от своих мучительных вопросов, что у нее выросли за спиной крылья.
Вечером, за ужином, Вадим, как всегда, увлеченно рассказывал о своих делах:
– …Короче, они все-таки решили заключить контракт на поставку оборудования, вопреки тендеру. И как ты думаешь, что сказал наш шеф? – он посмотрел на Соню, ожидая от нее вопроса, но вместо этого она молча ушла в прихожую, потом вернулась и положила на стол целлофановый пакетик с землей – черной, рассыпчатой, перемешанной с высохшими корешками. По кухне пошел легкий запах чабреца, перебивший, как ни странно, даже ароматный угар мясных отбивных.
Вадим перестал жевать и удивленно воззрился на жену:
– Это что, солнце мое? Зачем тут эта грязь?
– Это не грязь, Вадик, это земля с горного плато. Там пахнет морем и травами, там ковыли отливают серебром и небо такое близкое, что хочется протянуть руку и потрогать, – Соня замолчала, будто на миг снова перенеслась туда, в это сказочный день.
– Откуда у тебя земля с горного плато? Кто-то принес?
– Нет, Вадик, я сегодня там была сама. Недавно вернулась.
Вадим протянул руку, потрогал пальцами землю.
– Знаешь, я тебе не верю. Хотя после твоего каратэ… Ты что, действительно ходила в горы? Одна?
– Да, мне хотелось пойти именно одной – вдали от всех и от всего. Ты же не любишь горы?..
Вадим кисло улыбнулся:
– Да ходил когда-то, в студенчестве. Хорошо гуляли… Слушай, солнце мое, не делай так больше. Давай лучше на море поедем, я отвезу тебя в лес. Давай съездим к Коваленкам на дачу – давно на шашлык зовут. Хочешь, на рынок сходим, купим тебе что-нибудь новенькое? Ты понимаешь, что твой поступок не совсем нормален? Ты понимаешь, что это опасно?
– Нет, это не опасно. Это, на самом деле, так просто! – Соня улыбнулась ему.
Вадим внимательно посмотрел на жену, покачал головой. Потом снова взялся за отбивную и уже без всякого энтузиазма продолжил:
– Ну ладно… Так знаешь, что сказал мой шеф о тендере?..
Сила, которую Соня получила в своем маленьком путешествии, быстро истаяла под грузом житейских проблем. В городе было уныло.
Путь к себе – самый тернистый из всех путей на свете, и большинство людей так и не проходят его до конца. Соня чувствовала, что в ее исканиях наступил окончательный кризис. С одной стороны, школа каратэ давала защиту и сопричастность к клану посвященных, с другой стороны – это обстоятельство все больше и больше отдаляло ее от жизни. Учитель людям не доверял, считал их порочными и культивировал такое же отношение в своих учениках. Наиболее восприимчивые – такие, как Соня и Молчун, – легко приняли его точку зрения и таким образом обрекли себя на полное одиночество. Были они всегда немногословны, в глаза не смотрели, на вопросы отвечали ничего не значащей улыбкой. В конце концов, Соня пришла к выводу, что в этой жизни ей места нет, что нужно уходить от людей и семьи, что человеческая жизнь бессмысленна вообще. Она практически перестала обращать внимание на детей и все чаще отправляла их к бабушке, машинально готовила обеды мужу, не заботилась о своей внешности. Вадим, занятый проблемами на работе, не думал о семье, во всем положившись на Соню, – его дела шли в гору, фирма успешно заключала международные контракты, и он все время проводил в командировках. Соня догадывалась, что не один, но это её уже не заботило. К тому же, ему отдали в пользование новенький «Опель», и, увлеченный своим обретением, он наслаждался новым статусом преуспевающего топ-менеджера.
Снова и снова уходила Соня в горы, где уже начала вести себя, словно безумная: разговаривала с цветами и кустами, молилась на христианский и языческий манер, «молчала» по методу Кастанеды… Но легче не становилось. Депрессия засасывала ее, словно трясина, и казалось, что освобождения не будет никогда. Так прошел июль, наступил знойный август. И вот однажды, когда она возвращалась из очередного путешествия, произошло маленькое, но весьма знаменательное событие.
Соня была тогда очень уставшей и хотела быстрее добраться домой. Солнце опускалось к горизонту. Оно было огромное, оранжевое. Казалось, что теплый воздух, пряный от высохших трав, был до предела насыщен этим густым оранжевым светом. Ветер доносил запахи моря. Но Соня уже не замечала всей этой красоты, на душе было муторно – походы в горы наполнили сердце острой тоской.
Неожиданно ее стертая подошва ее старенького кроссовка поехала по осыпи, и Соня упала, больно ударившись о землю. От резкой боли мысли, словно налипшие черные мухи, заполошно улетели вон, наступило молчание, и ей показалось, будто она только сейчас увидела, где находится. И поразилась, насколько же тих и прекрасен мир в этот вечерний час. Ее широко открывшиеся глаза устремились вдаль, навстречу заходящему солнцу. А под ним, на горизонте, раскинулся далекий и такой прекрасный город! Было видно, как отражалось в окнах заходящее солнце... и серое облако смога над центром… и малюсенькие коробки двенадцатиэтажек на окраинных холмах. В этот момент Соня вдруг поняла простейшую истину: человек должен посвятить свою жизнь людям, даже если они этого не достойны. Муж, дети, свекровь, соседка… Неважно, кто. Нужно жить с людьми и быть среди людей. Слишком рано уходить в отшельники.
«Так, значит, это и есть та самая великая и одновременно радостная жертва, когда ты все свои помыслы, силы, достижения отдаешь себе подобным? Не хлебом единым жив человек, должно быть что-то еще очень важное… И не моя забота, как люди этим воспользуются. Но именно их энергия, которую я получаю в знак благодарности или неблагодарности, и есть главная пища для разума и тела, иначе для чего тогда жить? И не мое дело, кто это все придумал, правило одно для всех. Не отдаляться от людей, но делать ради них то, на что способна. И мир сам решит, воздать по добрым делам или злым. Но уходить от него в одиночество, пока еще можешь себя реализовать, – преступно в высшей мере. Похоже, это еще один закон».
Поднялась Соня на ноги с просветленной головой. Решение было простым: все ответы кроются там, на горизонте, – в городе среди людей. И это означало только одно: надо возвращаться окончательно!
Вернувшись в город, Соня сразу же позвонила одному из университетских профессоров – пожилой грозной даме, известной своим именем во всех лингвистических пенатах:
– Мария Степановна, я хотела бы работать в университете и, может быть, заниматься наукой. Это реально?
Каково же было ее удивление, когда та, сразу вспомнив свою бывшую дипломницу, проговорила низким, хорошо поставленным голосом:
– Сонечка, вы одна из моих самых способных дипломниц. Я вашего звонка ждала восемь лет. Приходите.
…Через две недели Соня стала соискателем кафедры русского языка и начала собирать материал для диссертации. Жизнь ее обрела новый смысл.
Глава 10
Учительство Сони
Сентябрьские занятия в школе каратэ начались с приходом тех прошлогодних новобранцев, которые решили сделать вторую попытку. Как ни странно, вернулись в школу две девушки, пришли «три мушкетера», неразлучная троица – Стасик, Вовчик и Богдан. Подтянулись кое-кто из тех, кто начал заниматься весной. Встреча в старом скверике была теплой. Многие из новоприбывших сразу не узнавали Соню, а узнав, уважительно здоровались. Соне было невыразимо приятно – к тем, кто ходил на тренировки постоянно, новобранцы относились с завистью – в их понимании они были чуть ли не адептами.
«Старички» пришли в полном боевом составе. Молчун также молча и загадочно улыбался, Самадин сразу подошел к Соне, Ахмед и Джек весело болтали с девушками. Последней подтянулась Рита – в новом брючном костюме, отдохнувшая, непередаваемо женственная. И ее появление произвело фурор – старшие бросили девушек и стали наперебой говорить комплименты, младшие восхищенно здоровались. Она почувствовала, какое произвела впечатление, смущенно заулыбалась, но глаза ее заблестели от радости, щеки порозовели. Рита в этот момент стала необыкновенно хороша. А Соня, глядя на нее, почувствовала укол ревности.
Учитель прошел через сквер, открыл дверь. Ученики тихо разошлись по раздевалкам. А когда все собрались и стали в строй, Учитель вышел в зал в кимоно, что он делал крайне редко. И это был действительно торжественный момент. В полной тишине прошуршали выстиранные кимоно учеников в поклоне Учителю, а потом он заговорил – медленно, с расстановкой, серьезно:
– Сегодня начинается новый учебный год. У каждого из вас будут собственные задачи, которые необходимо выполнить. Каждый из вас должен стремиться к росту и совершенству. Те, кто имеет желтые и оранжевые пояса, начнут готовиться к новым аттестациям. О высоких поясах поговорим позже.
Соня, стоявшая в среднем ряду, – ученики выстраивались по поясам – оглянулась. Все были серьезны, даже Джек-Попрыгунчик стоял по стойке «смирно» и буквально пожирал Учителя глазами. Его энтузиазм был на высоте. И если бы Учитель потребовал от учеников клятвы на крови – ребята бы поклялись: настолько мощным было единение Учителя и учеников, настолько все верили в свои силы. И Соня по-настоящему верила, чувствуя великую гордость от своего присутствия здесь.
– Воинские искусства начинаются и заканчиваются самовоспитанием, – продолжал Учитель. – Неустанное совершенствование духа – это одно из качеств, которое отличает человека от животного. Вспомните об основателе каратэ Гитине Фунакоси, который всё свободное время отдавал тренировкам. Ученики в его додзё выдерживали колоссальные нагрузки, их руки и ноги становились «железными» от бесконечных ударов о макивару, а сам мастер и в восемьдесят лет спокойно сражался с молодыми противниками, побеждая их и обучая искусству боя. Но главным для себя он считал не победу, а общечеловеческие ценности. Для Гитина Фунакоси каратэ – это весь мир, это острие жизни…
Соня вспомнила историю с Олегом Владиславовичем и подумала о том, что она действовала тогда, как настоящий ученик каратэ, – без страха и паники, с осознанием стратегии поединка. И стало легко на душе от мысли, что даже такие непродолжительные занятия воинскими искусствами помогли ей одержать победу в ситуации, которая казалась безнадежной.
– Никогда не думайте о победе в бою, думайте о том, чтобы не потерпеть поражение. Ваша задача – изменение себя. А дух может расти только в постоянных тренировках, без перерывов, без излишней жалости к себе, – и Учитель строго оглядел учеников, будто намерен был тут же покарать за проявление этой жалости.
Но его ученики были полны благоговения и торжественности происходящего, жалость к себе казалась позорным и постыдным проявлением человеческой слабости, которой в этом зале места уже не было и быть не могло. А Соня в этот момент подумала о том, что как раз она себя не жалела, прозанимавшись все лето. И появилось сладостное чувство тайной гордости, словно она в один момент выросла в собственных глазах. Но именно в эту секунду Учитель, закончивший свою вступительную речь, стал назначать дежурных и ткнул пальцем в Сонину сторону:
– Вынести мусор и вымыть женскую раздевалку…
Сонина гордость исчезла, как погасший огонь, и она, поклонившись, вместе с остальными отправилась выполнять приказ.
После уборки ученики побежали на стадион. Сентябрь был теплым – Соня, как и все, бегала по стадиону босиком. Ее ступни давно привыкли к земле, и такой бег доставлял наслаждение. С улыбкой Соня вспоминала, как в начале прошлой весны Учитель подозвал ее к себе:
– Тебе надо снять кеды и заниматься босиком.
Соня тогда испугалась, что заболеет, пыталась даже спорить, но Учитель был тверд:
– Ты должна чувствовать поверхность, по которой ходишь.
Соня говорила ему, что для нее это небезопасно, но все было бесполезно – кеды пришлось снять. Сначала было холодно. Потом, во время нагрузки, стало приятно, Соня увлеклась. А в конце тренировки она почувствовала боль и с ужасом увидела на ступнях волдыри. Расплакалась. Учитель тогда ничего не сказал, кеды пришлось надеть снова. А через две недели Соня их сняла совсем – ноги привыкли.
…Она бежала вокруг стадиона легко, дыхание было ритмичным, мышцы послушны, как никогда. Еще год назад вечно болеющая Соня даже не предполагала, что сможет достичь такого физического состояния, и это было удивительным, – оказывается, человек действительно на многое способен, надо только сильно захотеть. И в этот ласковый сентябрьский вечер ей больше ничего не нужно было доказывать ни себе, ни Учителю: она неплохо овладела базовой техникой, и главное – чувствовала себя в спортзале абсолютно «своей». «Сохранить бы это ощущение, – думала она, – ведь так здорово, когда есть желание тренироваться! А оно у меня сейчас есть. Главное, чтобы ничего не изменилось в худшую сторону. Ведь именно сейчас – всё хорошо…».
…Как-то на тренировке Учитель подозвал Соню:
– Ты занимаешься три раза в неделю, но нужно ходить еще по вторникам, четвергам и субботам.
Соня опешила, она даже предположить не могла, что можно заниматься больше трёх раз в неделю, ей и эти три раза давались очень нелегко.
– Я не могу, у меня семья. Нужно делать с детьми уроки, заниматься хозяйством, встречать мужа с работы… У меня много домашних обязанностей, и никто не сможет меня заменить.
– А ты просто ходи, и всё. Без дополнительных занятий у тебя ничего не выйдет… – он повернулся и пошел прочь.
Соня растерялась: «Слово, сказанное Учителем, обсуждению не подлежит. Что делать? Пойти ему наперекор? Но ведь он лучше меня знает, зачем мне все это нужно! Только ему доступно понимание той истины, которой посвящено мое обучение. Он ставит задачи, которые необходимо выполнять, – они ведут к совершенству... А как же Вадик и мальчики?..».
Долг перед семьей и долг по отношению к Учителю, который так резко изменил её жизнь, превратился в две полярные точки, между которыми не было никаких соприкосновений – приходилось делать серьезный выбор. И Соня решилась. Утром, когда Вадим собирался на работу, она, пытаясь быть бесстрастной, спросила его:
– Вадим, ты смог бы проводить вечера без меня?
Он с удивлением посмотрел на нее:
– Ты что, солнце мое? Нет, конечно!
Соня опустила глаза и стала мешать в чашке сахар. Вадим не выдержал:
– Что у тебя опять стряслось?
– Учитель сказал, чтобы я ходила каждый вечер. Оказывается, старшие тренируются и по остальным дням.
– Ничего себе… а ты тут при чем?
– Послушай, Вадик, если он мне такое предложил, значит, доверяет? Значит, хочет, чтобы я заняла свое заслуженное место, по старшинству?
– А ты готова к этому «старшинству»? Ты уверена, что это «заслуженное место»?
– А почему бы и нет? Я старше их всех!
– Дура! Старше, а ума нет! – он почти кричал. – Да ты и три раза в неделю еле живая приходишь… Посмотри на себя со стороны! У тебя вечно физиономия вытянутая, вечно что-то болит, даже не дотронешься до тебя – то месячные, то диссертация, то перегрузка… Занимаешься с мужиками! Были побои палкой, я стерпел, не пошел разбираться. Были хождения в горы… Ты понимаешь, что я до поры до времени закрываю на всё это глаза, потому что у самого постоянные проблемы? Но я обеспечиваю семью, я добытчик. А ты женщина! Понимаешь? Жен-щи-на. И ты не должна забывать, где твое место…
Соня растерялась, ее губы задрожали от обиды, голос сорвался:
– Так что, мое место возле тебя – на кухне и в постели? Я не имею права на собственные цели? Я – никто?
Он перегнулся через стол, жестко и членораздельно спросил:
– А ты деньги зарабатываешь? Тебя твой учитель будет кормить и одевать?
Соня отшатнулась, ее лицо побелело:
– Вот как ты обо мне думаешь? Курица не птица, а баба не человек?..
– Да на хрена мне это все надо? Ненормальная…
Он швырнул в сердцах бутерброд – да так, что кусочки колбасы шлепнулись на стол, выскочил в прихожую, быстро обулся и хлопнул дверью. А Соня так и осталась сидеть перед недопитым чаем – удивленная, оскорбленная, недоумевающая…
Соня все же сделала свой выбор – в пользу Учителя, и все вечера стала проводить в спортивном зале, с шести вечера до начала одиннадцатого. С Вадимом она разговаривать перестала. Утром молча готовила ему завтрак, провожала на работу. С мальчишками проблем не было – они оба учились во вторую смену, и до обеда она помогала им делать уроки. Сначала Соня очень переживала, но Вадим больше не возмущался, не требовал ее присутствия дома. Казалось, он никак не мог поверить тому, что его жена способна принимать такие решения. Их отношения превратились в затяжное противостояние. Через две недели он заговорил первым. Но общение стало сухим – по необходимости. О своих делах на работе он больше не рассказывал, о ее проблемах не спрашивал. Вскоре Соня втянулась в жесткий ритм каждодневных тренировок и уже не представляла свои вечера вне спортзала. Домой она приходила, когда ее домочадцы уже отдыхали, ужинала в одиночестве, в одиночестве ложилась спать. И это ей нравилось: не было необходимости «делать лицо», играть роль всем довольной домохозяйки и расстраиваться, когда от рубашек Вадима пахло чужими духами. Он обеспечивал семью, это факт. И для Сони, считавшей благополучие детей высшей ценностью, собственные ценности теряли смысл. Разве что Учитель и его новая философия… Но он и Вадим конкурентами не были. Или были?
По вторникам, четвергам и субботам ученики школы каратэ «качались».
Гири, штанги, мешки с песком, турник, железный лом, «блины» и прочие атрибуты Соню сначала пугали. Все ее женское естество противилось тому, что так легко делали парни – поднимали штангу, тренировали пресс с утяжелителем, методично накачивали мышцы на руках и ногах. Но Рита во всём этом чувствовала себя естественно, сильно не напрягалась, и Соня решила делать то же самое, но с небольшими нагрузками. Тем более что в эти дни – дни «железа» – Учитель был не так суров, и у каждого ученика была возможность отрабатывать ката, технику, силовые приемы и удары в собственном режиме. Это увлекло.
Прошло два месяца. Работа с железом стала доставлять Соне удовольствие, ей нравилось ощущать нарастающую физическую силу, да и душевное состояние стало меняться. С легким презрением смотрела она теперь на юных девушек, которых могла бы опрокинуть одним легким тычком. Странно было осознавать, что столько лет она всего этого была лишена. И не думала Соня, не догадывалась, что исподволь в ее теле началась отрицательная, но физиологически оправданная перемена. Она, как и Рита, стала всё больше и больше походить на парня: увеличились и обросли рельефами мышцы, изменилась походка – вразвалочку, с широким размашистым шагом. К тому же Соня, окончательно махнув на себя рукой как на женщину, перестала закрашивать раннюю седину и коротко постриглась, на что весьма неодобрительно посмотрел Ахмед.
Процесс овладения силой стал для Сони потрясающе заманчивым: сегодня она выжала штангу лежа от груди десять раз, а завтра уже двенадцать. Сегодня обессилено висела на турнике, а завтра уже сделала три подъема. Просто волшебство! И всё это благодаря Учителю! Соня стала четко следовать любым его указаниям: как качаться, что делать, куда идти, как жить. В одном только она с ним не согласилась: когда он, вызвав ее в свой кабинет, предложил писать научную работу по боевым искусствам. Свой отказ Соня мотивировала тем, что плохо разбирается в теме. На самом деле, ей не хотелось смешивать диссертацию и новые исследования, времени не хватало.
Со временем Соня выучила еще три ката, играючи прошла очередную аттестацию, получила зеленый пояс и плавно влилась в когорту старших учеников – с их беспрекословным подчинением Учителю и неограниченной властью над младшими. Еще у Сони изменился взгляд – он стал, таким же, как у всех, а все смотрели взглядом Учителя: исподлобья, колюче, настороженно, избегая взгляда собеседника. Её лицо превратилось в отрешенную маску, но, когда никого не было рядом, маска исчезала, и Соня становилась уставшей, стареющей от перегрузок женщиной.
Ахмед, поглядывая на Соню и Риту, когда они выжимали штангу, сочувствующе цокал языком. Потом отворачивался и с вожделением наблюдал за девочками-первогодками с их мягкими, слабыми движениями и округлыми формами. Да и остальные ребята вскоре перестали воспринимать Соню как женщину и практически не замечали – для них она теперь была человеком неопределенного возраста и пола. Просто учеником.
Однажды Учитель подозвал Соню к себе. Сидя на спортивной скамейке, он стал говорить в сторону её вытянутой в струнку фигуре, стоявшей по стойке «смирно»:
– Нам нужно разрабатывать женское направление. Рита несерьезна, пропускает тренировки, я не могу на нее положиться. А у тебя есть жизненный опыт. Давай, собирай группу и начинай их обучать каратэ.
– Но ведь у меня всего лишь зеленый пояс! Я здесь только второй год… Есть более досто…
– Имеешь право! — сказал он, как отрезал. А потом более мягко добавил:
– Их надо чем-то привлечь, поэтому начнешь с простейших нагрузок и приемов самообороны.
– Я их не знаю…
– Я покажу.
Так, всего после года занятий Соня по приказу Учителя стала одним из старших помощников. Сэнпаем. И старшим ученикам, особенно Рите, это не понравилось.
Идея тренировать женщин захватила Соню. Из девушек, пришедших к Учителю в начале года, за два месяца занятий осталась только одна – маленькая боевая Кнопочка. Остальные довольно скоро исчезли – Учитель не умел ладить с женщинами и принципиально не собирался потакать их слабостям и капризам. Когда он слышал звонкий девичий смех, его лицо сводило судорогой, словно от зубной боли. Но чем мужественнее был облик ученицы, тем более смягчалось его сердце. Так произошло и с Соней: она в его понимании обычной женщиной больше не была – поздоровела, отказалась от семьи, научилась быть исполнительной и смиренной. И это значило, что она теперь способна повести за собой новых учениц и воспитать их в таком же боевом духе.
Соня очень нуждалась в единомышленницах, потому что среди старших учеников по-прежнему чувствовала себя изгоем – никто в школе каратэ не становился «старшим» всего за год, и тем более женщина. Поэтому формированием женской группы занялась с таким рвением, что земля горела под ногами. Она уже представляла себе, как будет показывать своим ученицам основы каратэ, как вложит в их головы, заполненные пустыми женскими проблемами, понимание воинских искусств и сделает из них настоящих воинов.
Соня выступала перед студентами, агитировала близких и дальних приятельниц, разговаривала со школьницами. Ей не верили, в ее словах сомневались, над ее мальчишеской внешностью посмеивались… – и все же через месяц рекруты женского пола стояли навытяжку перед Учителем. Какое разношерстное зрелище они собой в тот момент представляли! Две вегетарианки, увлеченные буддизмом и курсами рэйки, одна кандидат наук с нездоровым сердцем, три симпатичные студентки, четыре старшеклассницы, одна молоденькая жена крупного начальника и Кнопочка. Но у всех без исключения были заинтересованные лица – Соня смогла увлечь их верой в своего наставника и могущество боевых искусств.
Учитель сказал новым ученицам правильные, хорошие слова, пожелал процветания, почтительно поклонился и передал управление группой Соне. Никто не знал в тот момент, как колотилось ее сердце от волнения, и в свой поклон Учителю Соня вложила всю благодарность за оказанное доверие. А потом началась первая в ее жизни работа в роли тренера. Очень скоро Соня перестала волноваться, всё пошло своим чередом, и к завершению тренировки она уже знала, что ей делать и как себя вести.
Зима наступила неожиданно: замела старый сквер легким снежком, заморозила лужи на асфальте, высушила мокрую от дождей землю. В спортзале стало холодно, но старшие ученики не обувались и по-прежнему занимались босиком. Некоторые из них даже пытались бегать босиком по стадиону, но прекратили после первой же простуды.
Все больше и больше привязывалась Соня к девчонкам, а они – к ней. Их взаимодействие оказалось предельно интересным процессом, в котором Соня была такой же ученицей и взяла на себя только одну лишнюю обязанность – организатора. Старшие ученики, и особенно Рита, часто поглядывали на нее с ревностью и даже презрением – никому из них Учитель не доверился так, как Соне. И невдомёк им всем было, что ее возраст давал огромное преимущество: она обучалась в несколько раз быстрее тех, кто занимался давно. И она умела обучать. А когда Ахмед, не равнодушный к женскому полу, стал слишком настойчиво приставать к одной из студенток и довел её до смущения, Соня отчитала его в таких резких выражениях, что больше он к её женской группе не подходил. В общем, за своих учениц Соня стояла горой.
Однажды Джек-Попрыгунчик, постоянно крутившийся рядом, не выдержал и, посмеиваясь, спросил:
– Ну что, много денег зарабатываешь?
– Каких денег?
– Ты же теперь сэнсей, Соня, должна деньги с учениц брать, – и он шутовски улыбнулся.
– Ты шутишь, Джек?
Он неспокойно задергался, будто стоял на раскаленном железе, и вдруг выпалил:
– Да вот думаю, чем тебе платить, а платить нечем. Может, натурой… – и он гаденько засмеялся.
Соня, округлив глаза, вытаращилась на Попрыгунчика и потеряла дар речи. Он тут же стал серьёзным, схватил ее за рукав кимоно:
– Да не обижайся, Соня. Я просто хочу к тебе жену свою привести…
У Сони отлегло от сердца.
– А она сможет заниматься каратэ?
– Как вы занимаетесь, сможет. Ну что, возьмёшь?
– Конечно, Джек, приводи.
Так в женской группе появилась тонкая, как молодое деревце, Ия.
Больше всего в женской группе Соне нравилась Кнопочка – она была самая талантливая. С ней было легко отрабатывать броски и приемы, с ней можно было не бояться применять силу в ударах. Да и что греха таить – не раз Соня чувствовала на себе её тяжелый кулак. И, наблюдая за ее успехами, Соня вдруг стала замечать, как она гонится за силой, как грубеет не по дням, а по часам, как все больше и больше становится увереннее в себе. И почувствовала тревогу.
Однажды Кнопочка пришла на тренировку необычно поздно, когда все уже вошли в спортзал. Она сразу направилась к Соне, в ее взгляде было отчаяние.
– Смотри…
Рванув на себе ворот шерстяного джемпера, она показала своей учительнице глубокие запекшиеся царапины на шее. Соня опешила:
– Откуда?
– Позавчера, после тренировки.
Соня взяла Кнопочку за руку и увела за тренажеры, подальше от глаз:
– Рассказывай:
– Знаешь, всегда ходила этой дорогой, не думала о плохом. А тут догнал, подошел сзади и обхватил – не вырваться.
Соня вдруг почувствовала слабость: столько времени они учились освобождаться от захватов, бить по болевым точкам, пугать противника криком – и вдруг: «Не вырваться…».
– Послушай, а ты пыталась?
– Еще бы! Но он высокий и сильный, еще выпивший. Ему было все равно. Потом схватил меня за воротник, поцарапал шею… Поволок в сторону, к стене. И знаешь, что было самое мерзкое?
– Что?
– Я по-настоящему испугалась. И он упивался моим страхом, мерзавец, получал от всего этого удовольствие.
Соня боялась спросить главное, но Кнопочка продолжила сама:
– А потом мимо нас прошли люди – двое мужчин и женщина, и этот гад отпустил меня. Я вырвалась и убежала. До самого дома не останавливалась. Вот так.
Они обе замолчали. Соня хотела сказать какие-то слова, но не смогла: в случае с Кнопочкой каратэ не сработало, и это был реальный факт. И значило все это только одно: плохой из Сони учитель. Но Кнопочка, почувствовав ее настроение, проговорила:
– Не переживай, это случайность.
– Тогда на кой ляд все это нужно? – и Соня кивнула головой в сторону спортзала.
Кнопочка пожала плечами:
– Не знаю.
Так сломалась лучшая ученица Сони, и та не смогла ей ничем помочь: страх невозможно убить за несколько месяцев тренировок, он изживается годами. Впрочем, еще не все было потеряно. Несколько тренировок Кнопочка занималась вполсилы, с отсутствующим взглядом. А потом в строй вернулась всё та же неунывающая боевая ученица. И только Соня знала, что главный вопрос Кнопочка для себя уже не решит никогда, а заниматься будет ради поддержания спортивной формы. Когда Соня рассказала об этом случае Учителю, он отреагировал странно: ничего не ответил, потом накричал на Соню из-за какого-то пустяка и ушел к себе.
Свою преподавательскую деятельность в каратэ Соня считала счастливейшим временем. Больше всего ей нравились те моменты, когда девочки всем составом выполняли ката. Это было красивое действо, похожее на древний боевой танец. Да и не только действо. При синхронном выполнении ката возникало странное ощущение, будто образуется жесткая, но подвижная структура, обладающая огромной силой и энергией, и каждое звено этой структуры подпитывается этой энергией, становится собранным и целеустремленным. Соня наслаждалась этим ощущением, и ей было глубоко безразлично, чувствуют ли это остальные: она просто добивалась от учениц силы и четкости. Но девочки чувствовали: они с удовольствием выполняли форму все вместе – с полной самоотдачей. И даже слабенькая Ия, жена Джека, научилась при выполнении ката быть жесткой и целеустремленной.
Очень хорошо стала заниматься соседка, супруга большого начальника – Соня даже не ожидала от хорошенькой, избалованной комфортом женщины такого старания. Более того, независимая и самоуверенная, она не боялась подходить к Учителю и спрашивать его о сложностях каратэ. И вот что удивительно – он, чувствуя в ней большую уверенность и защищенность, спокойно относился к вопросам. Они нашли общий язык. Видимо, ее самодостаточность и цепкий аналитический ум позволили Учителю изначально не опасаться не понятных ему проявлений женского характера. Возможно, сыграло свою роль и её высокое социальное положение: Учитель всегда искал спонсоров. Соня почувствовала было ревность, но быстро избавилась от этих мыслей: в конце концов, она и сама в свое время «перепрыгнула» через Риту. У каждого в воинских искусствах свой, глубоко индивидуальный путь.
А закончилось все печально. Ближе к весне Учитель решил, что Соня достаточно психологически и физически подготовила учениц, и решил взять их под свой контроль. Он усилил физическую нагрузку, заставил их часами отрабатывать «дорожки» с техническими элементами вдоль зала, стал разговаривать с ними, как с Соней, – жестко и безапелляционно. Сердечница, взрослые мамы семейств и просто физически слабые девушки быстро разбежались. Последними остались Кнопочка и жена начальника. Для них двоих он устроил аттестацию на оранжевый пояс. Соня хорошо запомнила, с каким старанием, с какой тщательностью выполняли ее ученицы все требования Учителя, с какой гордостью они получали сертификаты и кланялись Учителю, когда он повязывал им оранжевые пояса. А потом жена начальника заболела – от перегрузок начались проблемы с почками. День аттестации оказался последним днем ее занятий в школе каратэ. А чуть позже исчезла и Кнопочка – у нее началась подготовка к сессии. Впрочем, к тому времени Соня уже не страдала от отсутствия учениц – у нее начались другие проблемы. Но об этом позже.
Глава 11
Семинар
Как-то раз в начале тренировки Учитель объявил о том, что в соседнем городе проводится семинар по каратэ, и школа получила официальное приглашение. Потом назвал представителей для поездки и Соню в их числе, чему она несказанно удивилась. Но причина была проста: хорошо образованная Соня должна была представить теоретическую часть тренировочного процесса, которую разрабатывали ученики и Учитель, а он не хотел ударить лицом в грязь перед президентом Ассоциации. На следующий день Соня начала писать доклад по основам каратэ.
Чуть позже между Соней и Учителем состоялся неприятный и крайне удививший её разговор:
– Я назначаю тебя в этой группе старшей.
– Но ведь старшим назначен Молчун!
– А ты это не афишируй. Будешь следить, чтобы не делали глупостей. Потом расскажешь.
Соня втянула голову в плечи и сжалась: «Вот те на! Донос на ребят?».
Учитель продолжал, не обращая внимания на выражение ее лица:
– Смотри, чтобы наши ни с кем не общались, технику не показывали, в паре с чужими не работали. Те, залетные, занимаются спортивным каратэ, вот пусть и прыгают по татами, как петухи, – это их проблемы. Еще следи за тем, чтобы вежливы были с президентом и лишнего не болтали. Ваше дело – отметиться.
«Интересно, – подумала Соня, – что там за семинар, если Учитель так боится?». А вслух сказала:
– Во-первых, меня никто не послушает, потому что я самая младшая по поясу, а во-вторых…
Но Учитель вспылил:
– Ты поняла, что я тебе сказал? – и намеренно подчеркнул слово «тебе».
– Поняла, – Соня опустила глаза, сжала губы, и эти жесты внутреннего несогласия окончательно вывели из себя Учителя – он резко развернулся на пятках и ушел прочь, показывая всем своим видом, что она еще слишком тупа, чтобы его понять.
А Соня осталась стоять на месте, мысли ее прыгали, словно белки по деревьям: «Чего он от меня хочет: чтобы я управляла ими, что невозможно в принципе, или чтобы я доложила о поведении каждого? Впрочем, его желание знать все о своих учениках вполне понятно, тем более что мы едем без присмотра. Но неужели он думает, что я способна доносить? С другой стороны, я ничего не знаю о правилах школы каратэ, я здесь только второй год. А если так принято?». Вопрос остался нерешённым, и Соня решила подождать с поспешными выводами.
Сборы были недолгими. Каждому были даны личные наставления, и Соня подозревала, что не одна она была озадачена приказом следить за другими. Потом был общий инструктаж. Учитель выглядел недовольным, он явно не хотел отпускать их ни на какой семинар. Но пренебречь приглашением президента значило потерять его доверие и возможность быть членом международной ассоциации. И потому измученные указаниями ученики – Молчун, Ахмед, Рита и Соня – с огромным облегчением оказались, в конце концов, одни на вокзале. Молчун как старший торжественно держал в руках пакет с подарком – коробкой элитных конфет и бутылкой коллекционного шампанского.
Когда сели в поезд, Молчун положил подарок в угол кушетки и, забыв о нем, беспечно проспал на коробке конфет всю ночь. Утром удивленным бойцам предстали помятые конфеты, совершенно потерявшие товарный вид. Молчун растерялся и не смог ничего сказать в свое оправдание, а Рита предложила:
– Давайте конфеты съедим, а на базаре купим новые, все равно Учитель не узнает.
Другого выхода не было, и скоро от конфет остались одни золотистые обертки.
Чужой город встретил путешественников промозглой сыростью, грязью и моросящим ноябрьским дождем. Настроение испортилось, и казалось, что следует за ними невидимый Учитель, осведомленный о проступке Молчуна, и жаждет жестоко наказать. А вообще дело было в том, что остались ребята совершенно одни, без отеческой опеки своего наставника, и это пугало больше всего. Молчун не хотел быть старшим и больше всего боялся ответственности. Он давно уяснил истину, что инициатива наказуема. Особенно в отношениях с Учителем.
На базаре, несмотря на будний день, оказалось людно, шумно и грязно. Огромные ряды с рыбой, где ее продавали бочками, связками, оптом, в розницу, по частям, поразили воображение. От запахов кильки и балыка нестерпимо захотелось есть, и ребята подошли к ярко выкрашенному ларьку с хот-догами – «собачьими бутербродами», как они их между собой называли. Как ни странно, хот-доги оказались сытными, после еды и кофе на душе потеплело.
Конфеты в подарок президенту выбирали долго. Наконец, купили шоколадные с ядрами орехов и, удовлетворенные, направились в гостиницу спорткомплекса. Для большей сохранности Молчун отдал пакет Соне, а её сумку забрал себе. Плохо ориентируясь в незнакомом городе, он вывел всех к задним воротам, но они оказались заперты. Оставалось только одно – преодолеть метровый бетонный забор, за которым весело зеленело футбольное поле. Конечно, у ребят даже не возникло мысли помочь девушкам на него взобраться, да Рите это и не нужно было – она вскочила на него, как парень, с правой руки. А Соня полезла тяжело, по-бабьи, и, не удержав равновесия, упала на колено. Все бы ничего, но предательски звякнуло стекло в пакете, и не успел Ахмед выхватить из пакета коробку, как она была щедро залита коллекционным шампанским.
Рита издевательски расхохоталась:
– Что, опять конфетами давиться?
Ахмед сокрушенно запричитал. Молчун промолчал, неопределенная улыбка тронула его выразительные губы. А Соня совсем растерялась.
– Ладно, не расстраивайтесь, я куплю шампанское и конфеты за свои деньги, – она отдала Ахмеду мокрую коробку, пакет с осколками выбросила в мусорный контейнер возле ворот. – Ждите на трибуне, буду через полчаса…
Ребята очень боялись президента. Со слов Учителя он выглядел грозным и устрашающим. На деле, им оказался полный, высокий, обаятельный мужчина лет сорока, который тут же открыл подарок и стал угощать конфетами гостей. Они, конечно, отказались – после двух съеденных коробок конфет от шоколада уже мутило. Президент был весел, разговорчив. Стал спрашивать, как поживает Учитель. Но, кроме однозначных «угу», «да», «нормально», «спасибо», ничего не добился. В конце концов, подписал командировочные листы и, потеряв интерес, убежал к своей молодой жене с косичками, похожей на восьмиклассницу.
На семинаре Соню поразило абсолютно все: общее настроение участников, открытость, раскованное поведение президента и его помощников. Никто ничего ни от кого не скрывал. Боевую технику представители школ и секций демонстрировали свободно, показывая приезжим наиболее интересные связки. Но самым удивительным было то, что президент и его команда общались на равных, безо всякой субординации, улыбались друг другу, подбадривая тех, кто показывал технику. Ни одного хмурого, напряженного взгляда Соня не заметила. И это выглядело необычным. Собралось довольно много девушек, все они были хрупкими и симпатичными, легко знакомились с ребятами, непринужденно общались с ними. На Соню и Риту никто не обращал внимания, их сторонились. Ахмед и Молчун тоже держались особняком.
Именно на семинаре Соня впервые увидела удар ногой с подскока и удивилась его пробивной силе. Обучил ее этому удару сам президент. Было много кумитэ – работы в свободном спарринге, и приезжие каратэки, не обладавшие даже цветными поясами, без страха вступали в схватку и действовали весьма грамотно, технично. Впрочем, надо учесть, что семинар проводился по спортивному каратэ, в котором были жесткие ограничения ударов в позвоночник, пах и колено, – за такие удары начислялись штрафные очки. Ребятам, которые изучали традиционное каратэ и на себе опробовали боль запрещенных приемов, все это было в диковинку. Мастерски работал в спарринге со своими учениками и сам президент: двигался легко, в скорости и реакции намного опережал молодых.
Необычным оказался показательный бой двух бойцов в белых поясах. Сильные и ловкие, они наносили нешуточные удары, избегая запрещенных мест, и явно получали от всего этого удовольствие. Соня подумала, что уровень техники слишком высок для белых поясов, что ребята работают довольно профессионально. Да и президент следил за ними очень заинтересованно – как за любимыми воспитанниками. Когда бой закончился, ребята, улыбаясь, поклонились и обнялись, к ним подошли зрители, стали задавать вопросы. Из разговора Соне запомнился диковинный метод силовой тренировки – подряжаться на тяжелую физическую работу. Один из них рассказал, как они с другом ездили зимой на рубку дров, как грузили тяжелые пни на машины, как падал густой снег и они тонули в сугробах.
На второй день семинара президент пригласил Молчуна и его подопечных на просмотр видеокассеты с международных соревнований, где выступила его команда. Все происходило интересно, бои были стремительными, и казалось, что бойцы наносят друг другу игрушечные, бутафорские удары – как в фильмах. В какой-то момент на татами вышла хрупкая длинноволосая девушка в белом кимоно, японская спортсменка. И президент то ли весело, то ли равнодушно проговорил: «Вот, сейчас японке шею сломают». Соня опешила: разве можно так обыденно говорить о смерти?
На татами появилась итальянская спортсменка. Девушки поклонились друг другу, начался бой. Их удары и блоки казались легкими и воздушными, но Соня знала, что даже в женском исполнении их сила может быть очень большой. Вдруг итальянка провела удар правой рукой по касательной, попала японке в подбородок, и голова девушки резко и неестественно дернулась вбок. Ее тело стало оседать, грузно ударилось о ковер. Итальянка с достоинством поклонилась судье и ушла в сторону, к своему тренеру. Включили повтор, и снова, но уже медленно, вышла на ковер еще живая японка. Вот две изящные девчушки наносят друг другу удары, блокируют их, вот летит кулак по касательной…
В спорте это называется несчастным случаем, и каждый спортсмен знает о степени риска. Но до чего же роковым должно быть стечение обстоятельств, чтобы женский кулак способен был на убийство? А может, именно в тот момент японка расслабилась, упустила момент, не собралась? Этого не узнает никто, все произошло слишком быстро. И Соня подумала: «Что же такое каратэ, если президент говорит обо всем так спокойно? Зачем такое каратэ?». Впрочем, она прекрасно понимала, что в профессиональном спорте нет места сомнениям. Так может, именно поэтому Учитель так старательно ограждал своих учеников от внешнего мира? Может, хорошо зная мир спорта, он пытался защитить их от соблазнов? Соня пришла к выводу, что так, скорее всего, и происходило.
На следующий день, как ни были строги приказы Учителя, Ахмед и Молчун не смогли удержаться от участия в общей тренировке и с удовольствием стали работать в паре с чужими ребятами. Соня с Ритой, не раздумывая, последовали их примеру. Зеленый пояс Сони предполагал блестящее знание техники, которая позволяла бы ей свободно спарринговаться. И поэтому молодой паренек с белым поясом без предупреждения провел залом руки за спину и уложил Соню на татами лицом вниз. И тут на нее накатил страх – неуправляемый, сжавший тело холодными тисками: «Я же не ничего не умею!».
Соня попыталась ударить ногой и достать его колено, но вышло какое-то слабое дерганье, похожее на нервный тик. Оказалось, что она совершенно не способна была нанести удар по чужому телу Она могла четко бить только по макиваре! И осознание своего бессилия затопило Соню, сделало ее беспомощной. Зато парень техникой кумитэ владел неплохо и прижал Сонин позвоночник в области шеи, чтобы зафиксировать тело. Прижал совсем легко, чуть-чуть, но Соня почувствовала, как что-то смещается и хрустит, как странная боль бьет ее в месте нажима. Она расслабилась, ожидая провала в небытие, и подумала: «Ну, вот и все. Интересно, что скажет Учитель?». Но небытия не наступило, парень, почувствовав, что она больше не сопротивляется, отпустил ослабевшую от ужаса жертву. Соня, шатаясь от внезапного головокружения, поднялась на ноги, с трудом поклонилась напарнику и ушла на край татами. Грузно осела на колени. Мыслей не было, белые фигуры в кимоно казались привидениями. Сильно болела шея.
После этого случая Соня на время лишилась эмоций. Понимание того, что она несостоятельна как боец и вся ее красивая техника не стоит ломаного гроша, сделало ее равнодушной к соблюдению субординации. Когда Молчун как старший принял решение ехать вечерним поездом, чтобы успеть побывать в средневековом городе, которым славились здешние места, Соня молча развернулась и пошла на автобус – она соскучилась по дому и своей семье. Каково же было ее удивление, когда через время притащились на автовокзал остальные бойцы – желание осматривать исторические развалины испарилось практически у всех, Молчун остался в меньшинстве.
Автобус шел долго, почти четыре часа. Дорога тянулась по выжженным равнинам, потом морем, лесами. Рядом в кресле сонно сопел Молчун – когда ребята рассаживались, Ахмед сразу устроился рядом с Ритой, они весело болтали и не обращали внимания на остальных. Молчуну пришлось занять свободное место с Соней. А она думала о пережитом, пытаясь понять, почему встретившиеся ей люди так раскрепощены, так свободны. «…Может, дело в том, что Учитель действительно заботится о духе, а спортсмены – только о физическом теле? Ведь в древних школах ученика несколько лет не выпускали в мир, оберегая от искушений. А что мы знаем об этом мире? Только то, что он жесток и непредсказуем? Но почему тогда таким, как мой муж, богатая соседка, президент и его ученики и многим другим внешне легко в нем жить? А таким, как Учитель, я, Молчун, Самадин, Рита – так сложно? Чего в нас не хватает? А может, чего-то, наоборот, слишком много – эмоций, чувств, сомнений, страстного желания найти себя? Тогда прав Учитель во всем, и рано нам со своими несовершенными знаниями выходить на татами. Мы пока беззащитны и свою свободу не заслужили…».
…Когда началась тренировка, Учитель сразу пригласил ребят в кабинет. Долго расспрашивал, задавая наводящие вопросы, но все молчали, будто набрали в рот воды. И только Молчун, как старший, заикаясь, отчитывался: «Выступили на конференции хорошо… Кумитэ не показывали… Президент передавал лучшие пожелания…». Учитель удовлетворенно хмыкал и отпускал замечания насчет несостоятельности бойцов президента, которые занимаются не каратэ, а кик-боксингом. В это время в старенькой люстре, едва освещавшей комнатенку, вспыхнула и сгорела лампочка, явно не выдержавшая накала сомнений, сжимавших сердца учеников. И Соня подумала: «Интересно, как бы отреагировал Учитель, если бы узнал о разбитой бутылке шампанского?»
В личном отчете Учителю Соня сказала то же самое, что и Молчун: «В контакты ни с кем не вступали… Ребята вели себя хорошо… Держались особняком…», – а про себя подумала: «Интересно, верит ли всей этой белиберде Учитель или делает вид, что верит?». История с семинаром так и осталась в памяти Сони странным ярким островком среди пустынного однообразия спортзального быта. Тренировки быстро вернули ее в привычное русло соподчинения и военной дисциплины. И это избавило от сомнений.
Глава 12
Преображение
Соня знала Учителя второй год, и всегда он казался человеком буддистского направления: развесил на стенах спортзала эмблемы с японскими иероглифами, часто проповедовал основы восточной философии, говорил о Пути воина, учил смирению японских самураев. Но уже с начала осенних тренировок в нем стали происходить перемены. Прежде всего, он перестал говорить о буддизме, и все больше и больше в его беседах проскальзывали высказывания христианских мудрецов. Свой кабинет он украсил картинами с изображениями православных храмов. Часто задумывался и уже не наблюдал за учениками, а смотрел куда-то за стены спортзала. Да и в личном общении он стал мягче, добрее, хотя при ведении тренировок свой приказной тон не менял. Однажды, когда произошла небольшая стычка между младшими учениками, а такое иногда бывало, Учитель пришел в ярость, покраснел, и все решили, что наступила настоящая гроза. Но он вдруг сдержался, пригласил обоих в кабинет и долго с ними там беседовал. Парни вернулись в спортзал притихшие, пристыженные. А Учитель ушел на улицу. Его не было долго, больше часа. Молчун, будучи сэнпаем, долго решался, позвать или не позвать Учителя – тренировка подходила к концу, надо было отпускать ребят. В конце концов, попросил это сделать Соню.
Она вышла на улицу, недоумевая, куда он мог уйти, и вдруг увидела его сидящим на том самом пне, где так любил сидеть Самадин. Уже было темно, но светились окна спортзала, и в этом странном освещении его фигура показалась Соне обреченной – в согбенности спины, в устало брошенных на колени скрещенных руках сквозило отчаяние. Лица его она не видела, но чувствовалось, что он ничего не замечает вокруг. Когда Соня подошла и поклонилась, он поднял голову и вдруг жестко просил:
– Если у тебя на улице начнут требовать кошелек, что будешь делать?
Странный вопрос, но его глаза требовали ответа. Сон пожала плечами:
– Постараюсь убежать.
Он вдруг рассмеялся, словно с его спины упал груз:
– Хороший ответ! Что тебе нужно?
– Конец тренировки. Молчун попросил вас позвать…
– Ладно, иду, – он тяжело поднялся и пошел к дверям.
Да, с Учителем явно что-то происходило, что-то его тяготило, что-то не устраивало не только в собственной жизни, но и в жизни учеников. И трудно сказать, в какой день, час или секунду пришел он к своему решению, сколько времени все обдумывал. Но старшие, знавшие своего наставника не один год, уже были готовы к тому, что в жизни школы начинается новая полоса. Но не Соня.
На одной из тренировок, когда в высокие окна спортзала бил косой напористый дождь и у всех на душе было не очень уютно, Учитель, как обычно, выстроил группу. Слова его были новыми. Но, как это всегда и происходило, он не спрашивал мнения окружающих, он просто говорил:
– Отныне вы должны запомнить христианские заповеди, которым необходимо следовать всегда и везде…
Соня к любым религиям относилась спокойно, все же причисляя себя в душе к православным христианам. Но это чувство ей досталось скорее по наследству, чем от осознания истинной веры, которая ей казалась сложной, наполненной непонятными обрядами и ограничениями. Занимаясь каратэ, она понемногу начала постигать философские витиеватости буддизма. Многое ей понравилось, не всё было понятным и близким, но фанатизма и нетерпимости к иноверцам она не обнаружила. Это успокаивало и примиряло с каратэ. И вдруг:
– Все, пришедшие в мир и отрицающие Бога, служат лукавому…
Соня стояла в строю и не верила своим ушам: «А как же учение даосов о космической природе человека? Как же инь и янь?». Наверное, также были удивлены и другие ученики, но делали вид, что ничего не произошло и все понятно. Они привыкли подчиняться приказам и не собирались обсуждать их. Все решения своего наставника они принимали как данность. А Соня слушала вполуха и усиленно размышляла: «Для даосов, откуда пришла философия воинских искусств, границы между добром и злом, жизнью и смертью, любовью и ненавистью не существует. Вполне возможно, что даосы взяли свою религию из каких-то очень древних источников, когда исчезнувшие цивилизации воспринимали мир целостно – во всем его великолепии и красоте…»
– В Нагорной Проповеди Иисус Христос говорил о Царствии небесном…
«Нет, Учитель явно не шутит. Но слишком уж резкий переход… По сравнению с мудростью даосов даже средние века с их инквизицией, самураями и Шаолинем кажутся вчерашним днем! Впрочем, даосы учили своих воинов действовать без страха смерти, и они превращались в убийц. Давно забытые психотехники тех времен позволяли на время битвы выходить из сознания и становиться биороботами безо всяких моральных принципов. У врагов не оставалось шансов. И как бы много ни говорили философы даосизма и буддизма о высоком самосознании и «пути меча, дарующего жизнь», воины-буддисты убивали, не испытывая угрызений совести. А христианство считает убийство тягчайшим грехом. Так, может, в этом и кроется причина? Может, Учитель пытается наполнить каратэ новым славянским содержанием? Не знаю, получится ли…».
Из мучительных размышлений Соню вывел окрик Учителя:
– Эй, вы, в среднем ряду! Все на кулаки! Пятьдесят отжиманий! – и пятеро бойцов вместе с Соней начали усиленно отжиматься от пола. Видно, не одна она в тот момент всерьез задумалась л происходящем и пропустила очередную команду.
А за окнами спортзала продолжал шуршать нудный ноябрьский дождь, и то ли от него, то ли от непонятных речей Учителя на душе у Сони стало совсем холодно.
Тренировки продолжались в обычном темпе, и ничего не изменилось в привычном ритме разминок и отработок техники и ката, кроме одного: давление Учителя становилось все жестче. Он теперь беседовал с каждым из учеников лично, и вскоре многие стали ходить на тренировки с крестиками на шее. Крестики были разные: скромненький у Риты, серый массивный у Молчуна, изящный серебряный у Сони – кто что смог себе позволить… Самадин и Ахмед держались особняком. Но если Самадин открыто с Учителем не спорил, то Ахмед даже слышать о христианстве не хотел: за отступничество от веры ему полагалась какое-то суровое наказание.
Совершенно незаметно за какие-то полтора месяца почти все ученики школы приняли новые постулаты Учителя и не оспаривали их. Каждый чувствовал, что у него есть на это свои, особые причины, поэтому сомнений в правильности выбора не возникало. Единственное, что смущало старших учеников, – это яростное и совершенно для них новое отрицание Учителем буддизма как основы воинских искусств. Но тренировки продолжались с соблюдением всех правил, установленных раньше, и ученики решили вопросов пока не задавать.
Учитель всегда любил говорить перед молчащим строем учеников о смысле жизни. Теперь к этому добавились христианские проповеди, вычитанные им в богословских книгах. Ученики подолгу стояли босиком на холодном деревянном полу, и никто из них не решался пошевелиться: слово Учителя – закон! Казалось, что под крышей спортзала всё больше и больше сгущается тьма греховности и давит не неразумных учеников, лишая воли к сопротивлению. Сначала заболела Кнопочка: она слегла с сильным воспалением. А через время и Соне стало трудно ходить на тренировки. Несмотря на личные успехи, несмотря на любимых учениц, она чувствовала себя всё хуже и хуже – с огромным трудом собиралась и шла каждый вечер в спортзал, словно на заклание. Ее тело отчаянно сопротивлялось нагрузкам, засыпало на ходу, слабело. Оно требовало отдыха. Так продолжалось достаточно долго, пока не пришла боль. Приговор доктора был однозначным: операция! Что явилось причиной заболевания, можно было только гадать. Но опухоль выросла также быстро, как и Сонины мышцы, – за к5акие-то последние несколько месяцев.
Вадим к Сониной беде отнесся равнодушно, так и не сумев простить каждодневные тренировки и отсутствие должной, как он считал, заботы о нем. Сидя за столом на кухне в один из вечеров, когда Соня решила остаться дома, он рассуждал спокойно, словно это произошло с чужим человеком:
– Операция? Зачем?
– Мне очень плохо, может быть онкология.
Он пожал плечами и, доедая котлету, проговорил с набитым ртом:
– Тебе удалят всё, что можно, начнутся гормональные проблемы… Ты подумай, надо ли?
– А что мне делать, Вадим? – Соне хотелось плакать.
– Продолжай ходить на тренировки, бегай босиком по стадиону, стой на холодном полу. Может, сама рассосётся, – он сказал это с издёвкой, прекрасно понимая, что жена осознаёт его правоту.
Соня, меньше всего ожидавшая именно такого ответа, ушла. Возразить ей было нечего, муж был прав. К сожалению, о печальных последствиях тренировок никто не предупреждал – почему-то считалось, что каратэ приносит только здоровье. Да и о женских проблемах, если честно, никто в спортзале, кроме Сони, не задумывался.
Вадим сам пришел в комнату:
– Сколько тебе надо денег?
Соня, не глядя на него, назвала сумму, и он, достав деньги из бумажника и бросив на тумбочку, молча вышел.
Учитель к сообщению об операции отнесся с удивлением, словно Соня решила его разыграть. В его мимолетном взгляде Соня увидела недоверие: «Опять эти женские штучки…», словно самой большой неудачей Сони было родиться женщиной.
Он отпустил ее домой и, прощаясь, сказал:
– Получи благословение у священника… Обязательно!
Благословение Соня решила получить позже. Прежде всего, она собралась отдать долги и выполнить все обещания: вернула приятельнице давно взятые книги, одному сыну дошила рубашку, другому подклеила энциклопедию, сводила их в зоопарк. И все дни хождения по докторам и собирания справок Соня пребывала в странном состоянии – будто это последние спокойные дни. За благословением она пошла в старую церквушку на окраине города, где бывала в детстве с покойной бабушкой. Сквозь высокие узкие окна пробивалось декабрьское солнце. Внутри – непривычно пусто, холодно и торжественно.
– Здравствуйте, батюшка, – Соня неловко поклонилась священнику, – разрешите получить благословение.
Лицо священника было так же торжественно, как и убранство часовни, оно ничего не выражало.
– На что вам нужно благословение?
– На операцию ложусь.
– А от чего операция?
– Спортом занималась.
– Каким спортом?
Соня растерялась: говорить или не говорить? Потом собралась с духом:
– Каратэ… – и тут же, испугавшись, что он ее перебьет, быстро добавила: – Но Учитель наш проповедует христианство, мы все в церковь ходим, – и зачем-то опять поклонилась, как заведенная кукла.
Батюшка сдвинул брови, хотел что-то сказать, но только осуждающе покачал головой, наскоро благословил и ушел за алтарь. Вышло это благословение поспешным, неискренним, словно он не хотел всей душой, но не смог отказать заболевшей. Соня почувствовала себя так, словно от нее избавились. Она постояла, глядя в пол, и направилась к выходу, ругая себя за откровенность. И все же из церкви ушла успокоенной: наставление Учителя было выполнено.
После благословения Соня, занимаясь предоперационной суетой, стала читать «Отче наш» и другие молитвы, обращаясь к Богу. А потом приходили на ум буддийские высказывания и успокаивали сердце, внося в его биение свой особый, размеренный, ритм. И вот так, не в силах решить, какая религия ей ближе, Соня молилась и Богу, и Великой Пустоте, – молилась искренне и отчаянно. Но, как ни странно, она внутренне даже стала желать операции – захотелось, наконец, покоя и какой-то определенности, ибо нечеловеческий ритм тренировок давно измотал ее не очень выносливый организм.
В предоперационной палате, где ей предстояло провести сутки, было холодно: больница не отапливалась. Пациентки терпели, спокойно ждали своего часа, подсознательно готовые к худшему. Воздух был наполнен отчаянием, никто не улыбался, никто ни на что не надеялся. Соня отчаиваться не собиралась. Она не знала, откуда взялись силы, но весь день болтала с товарками по несчастью, развлекала их глупыми старыми анекдотами. И даже отжималась от выцветшего пола, когда тело начинала бить дрожь. У кого-то из женщин нашелся кипятильник, и все немного согрелись чаем. А когда падающее в горизонт зимнее солнце осветило палату холодными лучами, Соня тихонько ушла в коридор и, надолго остановившись у заиндевевшего окна, сквозь слезы смотрела на закат. И снова молилась разным богам.
Вечер прошел в беседах: женские истории способны скрасить любое одиночество. А ночью, когда все уснули, снова пришла боль – ноющая, пронизывающая крестец, изматывающая. И Соня испугалась по-настоящему: «Поздно. Врачи уже не помогут». Но продолжала лежать, дрожа от холода, терпела, слушала сонное дыхание и постанывания соседок. Как-то незаметно навалилась темнота, небытие, и очнулась она, когда в палату вбежала молоденькая сестричка:
– Просыпайтесь, женщины! Через час профессорский консилиум. Первыми пойдут операционные…
Соня и ее соседка, попавшая в больницу с сильным кровотечением, переглянулись: этот день был Сониным, а следующий – ее. Остальные расслабленно зашевелились в койках, не собираясь быстро покидать сомнительное тепло фланелевых одеял. Соня пошла на предоперационный консилиум первой. Она была спокойной и сосредоточенной. От голода кружилась голова – весь предыдущий день она ничего не ела. Доктора – в белоснежных костюмах и халатах – показались ей пришельцами из другого мира: на Соню они не смотрели, сыпали непонятными терминами, листали бумаги. В углу переговаривались молодые симпатичные студенты. Все происходило будто не с ней. Когда начался осмотр, толстый бородатый профессор долго щупал живот, недоуменно хмыкал, потом проговорил:
– Что за ерунда? Где история болезни?
Медсестра подала ему папку, он начал шумно листать… Соня почувствовала, как обрывается сердце: «Все, конец! Надо было ночью звать медсестру…».
– Вот, смотрите, – он ткнул пальцем в исписанный лист, – размеры опухоли указаны четко, диагноз подтвержден.
– Профессор, в чем проблема? – пожилая доктор, заведующая отделением, посмотрела на него поверх очков, – у больной что-то не так?
– Конечно, не так! Она не больная! Я не вижу никакой опухоли! – и профессор, кинув на стол папку, отошел в сторону.
Студенты в углу перестали шушукаться, доктора с удивлением посмотрели на Соню. Ее живот прощупала заведующая, затем по очереди – палатные доктора… Опухоли не было. Повисло молчание. А профессор вдруг широко улыбнулся, подошел к Соне и сказал:
– Идите домой, женщина. Немедленно уходите отсюда! Какое везение! – и потом добавил в сторону заведующей: – А историю болезни внесите в отдельный архив. Такое редко, но случается – один случай на тысячу, – и еще что-то пробормотал по латыни.
– Зовите следующую…
Передать состояние Сони в тот день трудно. Она запомнила хмурого таксиста, нависшее над городом небо, колючий снег. А потом – долгий сон, до самого вечера, благо никого не было дома. Запомнилось недоумение Вадима: зачем все это было нужно затевать? Она с ним не спорила – не было ни сил, ни мыслей, ни желания что-либо объяснять и доказывать. А вечером позвонила Рита:
– Ты где, Соня?
– Я уже дома.
– Ну, ты даешь! А я у тебя в больнице, апельсины принесла… Что произошло?
– Рита, долго рассказывать, просто все обошлось. Передай Учителю, что я через неделю буду. Вот только в себя немного приду.
– Ну ладно, бывай…
После возвращения в спортзал Соня задала Учителю прямой вопрос:
– Если буддизм христианством отвергается, то как можно совместить нашу веру и японское каратэ?
Он пригласил ее в сумрачную каморку, освещаемую слабым светом настольной лампы, и долго рассуждал о Боге, вере, о подвижниках и отшельниках. И – ни слова о каратэ. Соня слушала, кивала головой, молчала… Потом Учитель выпроводил ее вон, и она продолжила тренировку с еще более неясными представлениями: привычка анализировать события и приходить к определенным решениям в этот раз Соню подвела, ибо не было четкого понимания происходящего даже у самого Учителя. И все же в сознании Сони произошел перелом. Она так и не поняла, какие силы помогли избежать скальпеля хирурга, и по совету Учителя раз в неделю, за два часа до тренировки, стала ходить на службу. Однажды она увидела среди прихожан Учителя – он стоял, смиренно склонив голову, ни на кого не смотрел, крестился. Казалось, он весь – там, в вере, в Боге, в страданиях святых. А Соня вдруг застеснялась своих джинсов, короткой курточки, стала одергивать свитер. Ей очень захотелось поймать взгляд Учителя, увидеть в нем одобрение. Но она знала, что здесь, в храме, здороваться неуместно. И чем дольше Соня ходила на службы, тем болезненнее становился вопрос: «Как сочетать христианство с японским каратэ?». И чем больше она узнавала о христианстве из книг, тем меньше понимала, зачем каратэ нужно лично ей.
Спустя годы, оглядываясь назад, Соня со всей ответственностью сможет сказать только одно: надо быть очень зрелой личностью, чтобы спокойно принять и воинские искусства, и религию. Ученику-воину, если он действительно хочет стать мастером, необходимо сделать один-единственный выбор: «не убий, не навреди». И ему не раз придется подставить под удар и «правую щеку, и левую» без желания мести и самоутверждения. А это заурядной человеческой натуре часто не под силу. Не осознанные до глубины и не принятые сердцем любые верования в слабых душах рождают агрессию, с которой необходимо бороться только пониманием. Занятия воинскими искусствами эту агрессию умножают многократно. Действительно, зачем накапливать такие знания, если их нельзя применить на практике? А применимы ли они вообще или это только миф? А если попробовать?..
Вопросы нарастают, как снежный ком, и тот, кто откажется их для себя решать, либо бросит обучение, либо сломается морально, либо пойдет по пути самоуничтожения.
Следование настояниям Учителя проповедовать христианство и насаждать его в миру вылилось в серьезные сомнения и терзания неокрепших душ учеников. Учитель окончательно отринул буддизм как явление сатанинское, но с непонятным упорством продолжал вести тренировки. Самадин, Молчун и Рита безоговорочно верили своему наставнику. Ахмед в христианство переходить не собирался и ни в чем не сомневался. А Соня… Ей пришлось тяжелее всех.
Дело в том, что каждый вечер после тренировки Соня, Джек-Попрыгунчик, Самадин и Учитель шли домой пешком, им всем было по пути. Если раньше они следовала за ним молча, сзади, то теперь этого времени хватало, чтобы побеседовать о многом. Учитель все время говорил о христианстве. Он вообще стал много говорить. Соня даже не пыталась спорить, понимала, что это бессмысленно, – ей было положено молчать. А если бы она и решилась высказать свое мнение, Учитель быстро поставил бы ее на место. Поэтому Соня предпочла благоразумно соглашаться и слушать. Она повиновалась, скорее, по привычке, а привычка, как известно, не нуждается в здравом смысле.
Как раз в это время произошел случай, которого Соня стыдится до сих пор.
У нее была смертельно больна пожилая родственница – вечная работница, прекрасный, добрый человек. Соня знала, что спасти ее нельзя, но было жаль эту женщину. И она обратилась к Учителю за советом:
– Чем можно помочь умирающему человеку?
– Его необходимо исповедовать, – уверенно, без раздумий, ответил тот и тут же научил, как найти священника, как с ним договориться. – Смерть без покаяния закроет для нее ворота рая, и она умрет навсегда.
– А если она не захочет исповедоваться? Она ведь не верующая, в церковь не ходит.
– Значит, убеди ее в этом.
Искренне веря в правоту Учителя, Соня стала настойчиво уговаривать бедную женщину исповедаться и покаяться. Та испугалась, но резко отказать не могла, потому что относилась к Соне с большой любовью. Все это тянулось больше месяца: Соня каждый день ходила в больницу, ухаживала, подсовывала под подушку купленные в церковной лавке книги. Умирающая сопротивлялась, но слабо – боялась обидеть молодую родственницу. И, в конце концов, согласилась на исповедь.
В церкви Соня, договариваясь с батюшкой, вдруг расплакалась, и тот подумал, что она тяжело переживает болезнь близкого человека. Ему было невдомек, что Соня рыдала от отчаяния – ее двоюродная тетушка шла на исповедь только ради неразумной племянницы, которая в глубине души все прекрасно понимала, но боялась нарушить волю Учителя. И большое счастье, что священник в последний момент отказался ехать в больницу по причине почечных колик. А может, и не было никаких колик – просто батюшка тоже почувствовал в происходящем фальшь. И Соня за этот отказ благодарна ему до сих пор. Он понимал, что навязывать исповедь умирающему – значит лишить его последней надежды. Да и сами доктора отнеслись к просьбе Сони без особого одобрения: «Да, был тут у нас однажды поп. Такой цирк устроили!».
Родственница Сони скончалась. Она уходила тяжело, мучительно, болезненно хватаясь за жизнь, словно утопающий за соломинку, изводила близких просьбами. Ее смерти ждали как избавления. А Соне было нестерпимо стыдно и за себя, и за Учителя, которого она так опрометчиво послушалась. Но не осудила – он, уверовавший сердцем, следовал наставлениям христианских мудрецов. Откуда ему было знать о чувствах двух женщин – молодой и пожилой, связанных родственными узами? Как он, по-мужски уверенный в своей личной правоте, мог понять правоту умирающей?
Несмотря на нелепость происходящих событий, вера в Учителя по-прежнему была сильна, как никогда. И Соня упорно сопротивлялась внутреннему желанию проанализировать происходящее или, в крайнем случае, поделиться с кем-нибудь. Но кто смог бы ее понять? Вадим? Он даже не подозревал, что творится в ее душе. В тот непростой год он фактически потерял свою жену, они не виделись днями. Соня оказалась в глухом одиночестве. И лишь тогда поняла, что единственный способ покончить с душевным разладом, – это сделать окончательный выбор. И он был сделан.
Как-то поздней январской ночью, когда многоквартирный дом давно уснул, Соня собрала все книги, купленные за время занятий каратэ, – по восточной философии, фантастику, руководства по боевым искусствам, аккупунтуре и лечению и устроила на заднем дворе, возле контейнеров с мусором, огромный инквизиторский костер. Она стояла и смотрела, как горят страницы книг, как корчатся в огне обложки, сопротивляясь казни. На душе было отчаянно горько, но Соня энергично мешала палкой костер, чтобы не затухал, рвала и подбрасывала в огонь все новые и новые страницы. В отсветах пламени мелькали до боли знакомые строки, и казалось ей, что вместе с книгами пылает ее сердце. Но Соня убеждала себя, что это горят ее сомнения и боль, и на какую-то секунду становилось легче.
К костру из темноты выполз местный бомж Вован-Болван, закутанный в потертый ватник, и стал греть руки. Глаза его был пусты. Соню, спрятавшуюся за отсветами пламени, он не узнал.
– Выпить есть? – беззубый рот прошамкал слова, не ожидая ответа, и он снова уставился в костер.
Вот так они вдвоем и стояли, глядя, как догорают последние листы. Долго стояли. С неба сыпал мелкий сухой снежок, было безветренно. Потом Вован-Болван убрался так же незаметно, как и появился. Вспыхнул, словно в последний раз напоминая о себе, лик Будды с прогорающей обложки, и тьма стала совсем густой. Соня побрела домой. Вошла в квартиру, тихо разделась, решила попить чаю. Заварки на столе не оказалось. Она стала шарить в кухонном шкафу в надежде отыскать завалявшийся пакетик. Рука случайно нащупала книгу – старенький томик Булгакова, который она так любила читать за утренним кофе – роман о тьме и свете, о Христе и дьяволе. Она взяла книгу, села к столу и до рассвета листала знакомые страницы. И думала о том, что только с Божьей помощью книга с таким странным содержанием осталась в живых. А ведь еще несколько часов назад она сожгла бы ее в первую очередь. Значит, пока не судьба.
Да, решение посвятить себя Богу Соня приняла, пути к отступлению были отрезаны. Но хуже всего оказалось то, что тренировки продолжались без изменений. Глубоко уверенный в своей правоте Учитель привычно показывал приемы самообороны, объяснял, в каких местах легче всего ломать позвоночник, руку или голень, требовал отличного знания элементов ката и неустанно следил за высоким боевым духов учеников. Все это для Сони стало невыносимым, и однажды она не выдержала – направилась в гости к своей однокурснице, жене священника, которой все и рассказала. Плакала навзрыд, словно каялась в тяжком грехе, и боялась не найти нужных слов, чтобы объяснить свое состояние.
Молодая матушка сочувственно выслушала:
– Не убивайся так. Господь мудр, он приведет тебя к решению. Ты только молись и проси.
– Я не хочу заниматься тем, что противно Богу. И бросить не могу, потому что это будет предательством – Учитель слишком многому меня научил. Он не простит меня…
– А ты подожди. Просто подожди. С верой в сердце и благодарностью Ему…
И Соня решила ждать. И еще она с того времени просто перестала думать – как перестали думать Рита и Молчун.
Глава 13. Новая цель
Учитель, рьяно взявшись проповедовать религиозные постулаты отцов православной церкви, не собирался прекращать занятия, чем Соня была очень огорчена. Христианство с его гуманными постулатами ей понравилось больше, чем философия боевых искусств. Захотелось душевного покоя, полного смирения с волей Всевышнего. Она в тот момент уже не понимала, зачем ей лично наука борьбы. Но внутреннее обещание верности, данное Учителю однажды, держало ее в тисках, словно кровная клятва, и не было сил принять решение самостоятельно – в любом случае это выглядело бы предательством интересов школы, которой она посвятила все свои устремления. Неизвестно, о чем договорились после семинара Учитель с президентом Ассоциации по телефону, но внезапно начались радикальные перемены, идущие вразрез с новыми проповедями и наставлениями. Учитель зачем-то решил повысить статус старших учеников и подготовить их для получения черных поясов. Это были Ахмед, Джек-Попрыгунчик и Рита. Кроме того, Самадин и Молчун, уже имея черные пояса, претендовали на вторую высшую категорию. И подготовка к этому событию началась более чем серьезная.
Соня осталась в одиночестве, что было ей на руку: на нее перестали обращать внимание, и она с увлечением занялась отработкой техники. Так прошло недели две. Закончился январь с его шумными празднествами. Подготовка новых аттестационных программ заняла все внимание Учителя, и каждая тренировка проводилась им теперь со старшими. Однажды Учитель пригласил кандидатов к себе в кабинет. Последней вызвал Соню. Когда все чинно расселись, сухо сообщил, что будет готовить на получение черного пояса и ее – ученицу второго года обучения. Никто не возразил. Даже тени эмоций не проскользнуло на лицах учеников. Он возражений не ждал, просто поставил всех перед фактом.
Когда вышли из кабинета, вокруг Сони тут же образовалась стена отчуждения. Еще бы: Рита, Ахмед и Джек-Попрыгунчик за восемь лет выросли только до коричневых поясов. А Соне – такая честь. Интересно, чем она ее заслужила? Соня сразу почувствовала себя отверженной. Впрочем, такое отношение продолжалось недолго: все знали, что решения Учитель принимает сам, и его побуждения – загадка для всех. Но самой большой загадкой такое решение стало для Сони. «Из грязи в князи»? Непонятно было, не укладывалось в ее представлении о созданной Учителем системе, в которой не было места похвалам и таким вот необычным, незаслуженным подаркам. Это показалось подозрительным, Соня почувствовала подвох. Надо было обдумать, посоветоваться. Возможно, отказаться. Но с кем советоваться? Друзей давно не было, да и Вадим, узнав о случившемся, неожиданно обрадовался: «Ну, наконец-то ты хоть чего-то достигнешь!». Христианство, в которое Соня погружалась все глубже и глубже, начисто отрицало любой «рост», кроме духовного. Но слишком уж заманчивой оказалась перспектива за два года заработать черный пояс. И она согласилась. Впрочем, ее согласия никто не спрашивал. Много позже, перед самым экзаменом, Соня все же сделает попытку сойти с дистанции. Она все время будет чувствовать, что не только черный пояс, но и элементарный зеленый ей просто не по физическим силам, а знание одиннадцати ката не дает гарантию мастерства. И ей хотелось бы находиться в школе долго и просто заниматься, не заботясь о карьере. На ее доводы Учитель ответит: «Начатое дело надо доводить до конца». Соня захочет ответить ему, что, по сути, еще ничего не начинала, что никаким мастерством пока не владеет, но привычно промолчит.
Подготовка к экзамену объединила учеников. Они стали сплоченной командой, отбросили все свои внутренние комплексы, недоверие друг к другу и сблизились в едином стремлении доказать, на что они способны. Даже всегда смешливый Джек-Попрыгунчик занимался так, будто от этого зависела его жизнь. И Соне странно было наблюдать его сосредоточенное серьезное лицо. Сказать, что все они вдруг стали друзьями, было нельзя. Молчун по-прежнему всех сторонился и молчал, Рита была грустной из-за отсутствия денег на поездку и аттестацию, Самадина и Ахмеда материальный вопрос тоже сильно беспокоил. И всё же это было хорошее время, о котором Соня вспоминает до сих пор.
Никто больше не пропускал тренировок. Штанги тягались с энтузиазмом, увеличивался вес. Сложнейшие ката отрабатывались до автоматизма. На кулаках отжимались по пятьдесят-восемьдесят раз, пресс легко доводили до двухсот, отрабатывали удары и блоки, тренировали дыхание. Соня наравне со всеми переносила тяжелейшие нагрузки и не жалела себя на тренировках. Увлекшись, она пропустила тот момент, когда надо было остановиться. Тело, преодолев пределы выносливости, потеряло чувствительность. Инстинкт самосохранения, основанный на естественном страхе боли и смерти, исчез. В тот момент Соне казалось, что по плечу абсолютно все: сорокакилограммовая штанга, отжимания от пола, долгий бег по стадиону, мощные удары и бесконечные ката с противником и по воздуху. Соня не отдыхала. Зачем телу отдых? Оно ведь стало таким послушным! Она искренне поверила, что занятия боевыми искусствами способны сотворить чудеса даже с такой домашней неприспособленной клушей, как она. Вот только как-то нехорошо побаливало сердце, в голове от перегрузок появился странный шум.
Рита не смогла простить Соне неожиданный рывок по «служебной» лестнице: она поняла, что симпатии Учителя не на ее стороне. В паре они больше не работали, и причин этому было достаточно. Однажды Соня подошла к Рите и попросила ударить ногой в область живота, чтобы проверить блок на среднем уровне. Рита, не раздумывая, со всей силы ткнула голой пяткой в Сонину печень, но не по правилам, а как-то подленько, без предупреждения. Соня согнулась от боли и выдавила: «Спасибо». На лице Риты промелькнуло удовлетворение: «Сама виновата, хреновый из тебя боец…». В другой раз, привыкшая к тому, что Рита намного мощнее, Соня, уже не чувствуя собственной силы, так отшвырнула ее в отработке элемента ката, что напарница ударилась головой о деревянный пол и едва не потеряла сознание. Были и другие похожие случаи, после которых бывшие подруги стала друг друга сторониться. Дух соперничества оказался сильнее дружбы. Оберегая себя от перегрузок, Рита незаметно отстранилась от процесса подготовки – сильно не перетруждалась, не проявляла никакого особого рвения, держалась от Учителя подальше, на ребят поглядывала снисходительно: «Лезьте-лезьте из кожи вон, а мне и так неплохо».
Жизнь Сони разделилась на две несовместимые половины. В первой половине был страх темноты, слезы и самоуничижение, слабость и нерешительность. Во второй Соня перестала бояться всего и вся, кроме одного – Учителя. Он являлся для неё непререкаемым авторитетом, познавшим, как она хотела думать, высшую истину. И самым страшным для Сони было потерять его так тяжело завоеванное доверие. В отношениях Сони и Учителя появился оттенок некой задушевности. Каждый раз, когда они возвращались поздней ночью пешком с тренировки, он рассказывал о своей жизни так, будто давным-давно не было у него более близкого человека. Но это было обманчивое ощущение! Интуитивно Соня понимала, что она на тот момент заняла место молчаливого собеседника для одинокого человека, живущего в собственной замкнутой вселенной. И потому она никогда не спорила с ним.
С другой стороны, удивляли его пространные рассуждения о воинских искусствах как о явлении, чужеродном человеку. Соня не могла понять, в чём тогда смысл их занятий, и однажды спросила его об этом. Он отделался ничего не значащими фразами и стал намекать на нечто страшное и недоступное женскому ограниченному пониманию, совершенно отличное от того, что происходило в спортзале. И она согласилась с этим. Так было проще. Учитель часто высказывал собственное мнение о мироустройстве и конце света, о спасении души – мнение пугающее, не оставляющее надежды: «Спасутся только истинно верующие, – говорил он, – остальные погибнут». Соня снова привычно соглашалась, возражать не хотелось. Она в спасение истинно верующих при глобальных катастрофах не верила. Не верила она и в то, что философские сентенции Учителя смешны. Не хотела верить. Иначе тогда пришлось бы попросту развернуться и уйти. Вера по-прежнему оставалась крепкой и единственной нитью, которая связывала ее с каратэ.
Однажды, в один из таких поздних вечеров, бросился им навстречу небольшой породистый пес и стал весело облаивать незнакомцев. Соня улыбнулась: когда-то у нее был такой же. Повадки собак она знала отлично и не испугалась: потявкает и побежит за хозяйкой. Но Учитель неожиданно со всей силы ударил псину ногой по серой лохматой морде, и та с жалобным воем убежала в кусты. Соня сжалась. Пёс не собирался нападать, он всего лишь выслуживался перед хозяйкой, которая несла его поводок. Возникла неловкая пауза. Учитель первым нарушил молчание и начал оправдывать свою нелюбовь к собакам их низшей подлой сущностью, стал рассказывать об их коварстве. И опять Соня молча согласилась с ним, уговаривая себя, что он прав, что собака могла и укусить. В конце концов, она напала первой. А в глубине души росло понимание того, что Учитель – самый обычный человек, взявший на себя право решать за других, судить, наказывать, награждать и контролировать. Одновременно – агрессивный, не приемлющий чужих мнений, и за это отмеченный страхом, словно прокаженный уродством. Властитель душ своих учеников сам был в ловушке. Но, похоже, чувствовал себя вполне комфортно.
До поездки на аттестацию оставалось две недели. Тренировки шли своим чередом, экзаменационная программа практически отработана, огромное количество новой техники выучено, зачеты Учителю сданы. Но слишком мучительными для Сони стали тяжесть в голове и боль в сердце. И она решила, наконец, проконсультироваться у доктора. Диагноз оказался неожиданным: дистрофия сердечной мышцы, стабильно высокое давление, прямая угроза инфаркта. Доктор-кардиолог, молодая и обаятельная женщина, была крайне удивлена, узнав, что Соня занимается каратэ:
– Вы понимаете, что любой спорт вам противопоказан? По большому счету, я обязана дать вам направление в больницу. Но вы пришли вовремя, можно провести курс лечения амбулаторно. И, конечно, полный покой…
Соня не хотела согласиться с очевидным и упорно сопротивлялась:
– Я не смогу бросить тренировки, у меня через две недели аттестация на черный пояс.
Доктор спокойно посмотрела ей в глаза и проговорила:
– Ну что ж, тогда вы умрете.
Соня побледнела:
– Вы серьезно?
– Абсолютно серьезно. Я видела, как умирали молодые спортсмены от перегрузок. И сейчас в кардиоцентре лежит один, тридцать шесть лет. Сердце как пустой мешок. Шансов практически нет.
Соня пожала плечами и ссутулилась:
– Я сделаю все, что вы мне скажете. Буду лечиться.
– Вся проблема в том, что у вас врожденная аномалия сердечной мышцы. Но если бы вы не превышали нагрузки, ничего бы не случилось. Просто надо было обследоваться у доктора.
– Я не знала об этом.
– Многие не знают, к сожалению. Но такое происходит у девяноста процентов населения. Большинство убивает сердце алкоголем, никотином и стрессами. А вы решили сделать это спортом. Просто удивительно, какое легкомыслие!
Доктор назначила огромное количество лекарств, уколов, обязала прекратить тренировки и даже взяла с нее расписку, что она ознакомлена с диагнозом. В тот день жизнь Сони в очередной раз раскололась на две части: с привычным миром каратэ и новым, непосильным для нее знанием, которое начисто перечеркивало это самое каратэ. Она вышла из поликлиники, посмотрела на апрельское небо, остановилась. Мимо медленно проехал автомобиль с затемненными стеклами, пытаясь втиснуться на стоянку возле тротуара. Соня увидела свое отражение: худое осунувшееся лицо, тревожный взгляд. И ей стало страшно: «Что со мной происходит? Почему никто не сказал, не предупредил, не остановил? Как такое могло случиться? Разве Учитель не знал?». Она оглянулась вокруг и вдруг поняла, что уже больше полугода, с тех пор как начались тренировки на черный пояс, она смотрела на мир глазами человека, которому по плечу абсолютно всё. Она стала слишком самоуверенной, даже не подумав о том, что с силой играться нельзя. Об осторожности предупреждали восточные философы, христианские проповедники, врачи. И только один человек ей этого не сказал – Учитель, которому она доверяла безоговорочно.
…Он Соне не поверил: внешне она выглядела вполне нормально. С сомнением посмотрел ей в лицо.
– Я могу принести справку от доктора, – Соня говорила неуверенно, будто извинялась за то, что так получилось.
– Не надо… Ладно, с утяжелителями работать больше не будешь.
– Нет, вы меня не поняли. Я должна прекратить занятия и пройти курс лечения. И от аттестации я отказываюсь. Мне нельзя ехать.
Учитель помолчал, потом произнес:
– Тебе нельзя резко бросать тренировки. Будешь заниматься в свободном режиме. Главное – приходи в спортзал. И от аттестации не отказывайся. Я поговорю с руководством, чтоб экзаменаторы не относились к тебе слишком строго.
Соня ничего больше не смогла возразить. В голове завертелись малодушные мыслишки о том, что за две недели можно и подлечиться, что главное получить пояс, а там хоть трава не расти…
– Можно мне сейчас уйти домой?
Учитель понял, с возражений с ее стороны больше не будет, и коротко ответил:
– Можно.
Соня поклонилась и ушла в раздевалку. На душе после разговора стало легче – ей совершенно не хотелось вот так, резко, рвать со школой, которой она отдала столько сил и времени. Учитель в очередной раз принял за нее решение и тем избавил от сомнений. «Будь что будет, – думала Соня, шагая домой. – В конце концов, и Рита не раз исчезала, подлечивая свои почки, и у ребят не всегда всё гладко со здоровьем. Пронесет… Там видно будет… И наверное, Учитель прав: доктор меня пугает… А может, наоборот, права доктор, а не Учитель?». Вадим известие Сони о болезни воспринял более чем спокойно: его уже не удивило бы ничего. Слишком он устал вникать в ее противоречия. Тем более что на работе у него начался очередной аврал. Лекарства были куплены, и проблемы со здоровьем он предоставил решать ей самой.
Глава 14
Путешествие
Путешествие за черным поясом началось ранним утром.
Самадин, назначенный старшим, сразу подошел к Соне, по-хозяйски забрал у нее сумку и остался стоять рядом, словно телохранитель. Соня сначала удивилась такому вниманию, а потом, поразмыслив, поняла, что это был приказ Учителя. И не напрасно: отношения Сони с учениками дружескими назвать было нельзя – они так и не приняли ее стремительный взлет. К тому же никто в спортзале, кроме Учителя, не знал о ее болезни – говорить об этом было бесполезно, ибо ни сочувствия, ни поддержки она не нашла бы. Каждый свои проблемы решал либо с Учителем, либо в одиночку.
Соня наблюдала вокзальную сутолоку, равнодушно смотрела на возбужденных от предстоящих приключений товарищей и думала о том, как мало, по сути, она знает об Учителе. «Зачем он все это затеял? Зачем уговорил ехать на экзамен? Зачем я ему нужна – слабая, беспомощная, беззащитная?». Ребята радостно суетились. Самадин, оставив Соню, ушел за водой и булочками. А ее мысли вертелись вокруг одного вопроса: «Зачем? Он ведь не любит женщин, и нечего тут скрывать. Он не любит всех, кто не умеет подчиняться и беспрекословно следовать его приказам. Я не имею для его школы никакой ценности. Я – обуза для его далеко идущих амбициозных планов. А может, он хочет сделать мне таким образом подарок?.. Нет, что-то не верится. С чего бы?..».
Подошел поезд.
Соня, Самадин и Молчун устроились в одном купе плацкартного купе, Ахмед, Джек-Попрыгунчик, Рита – в другом, через стенку. Молчун некоторое время посидел в купе, потом незаметно исчез, и скоро в соседнем купе раздался его смех. Соня с Самадином остались вдвоем. Долгий путь скрашивали бесконечные разговоры. Соня, по привычке, слушала молча. Но ее собеседник оказался интересным человеком. Странно: два года занимались вместе, и только сейчас она узнавала его. У них оказалось много общего: семьи, дети, возраст. Так же, как и у Сони, у Самадина было слишком много вопросов к жизни. Огромный и сильный, он нуждался в сочувствии. Привыкший оценивать действительность с точки зрения Учителя, он совершенно не представлял, как можно реализовать блестящие знания в радиофизике. Довольствовался малым – случайными подработками, халтурой. Талант и неустроенность, сила и бездеятельность разрывали сознание на части, и он сильно от всего этого страдал.
Они долго говорили о его семье, и внезапно Самадин сказал:
– Тебе, Соня, надо уходить из школы каратэ. И как можно быстрее.
Соня не стала задавать ненужных вопросов – жизнь и так ей очень доступно разъяснила, что к чему. Она посмотрела на тянущиеся за окном пустоши, а потом спросила:
– А ты сам? Почему не уходишь?
– Я пока не вижу для себя выхода. Школа дает хоть какую-то стабильность.
– Зачем тебе тогда второй дан?
– А кого в этом спортзале не убеждал Учитель? Разве с ним можно спорить?
Соня поняла, что Самадин догадывается о ее сомнениях. Она опустила глаза. Самадин продолжил:
– Знаешь, Соня, я в этот спортзал пришел первым. И я первый перестал бояться Учителя…
Это была запретная тема, оба замолчали. Почему-то о нем говорить было невозможно, как будто он все время находился рядом. Но Соне хотелось продолжить разговор.
– Самад, Учитель как-то сказал мне, что воинские искусства были придуманы не людьми…
Самадин улыбнулся:
– Мне кажется, он прав. Не знаю, можно ли этому верить, но есть легенда. Говорят, за двадцать семь веков до нашей эры в районе Тибета появился Желтый Император и через триста тридцать три года улетел в небо на огненном драконе вместе со своими соратниками, которых было ровно сто восемь. Люди эти были высокого роста, мощного телосложения и сильно отличались от местных племен. После их сказочного исчезновения в Китае быстрыми темпами стали развиваться философия и астрономия, медицина, металлургия и многое другое. Знания о воинских искусствах тоже были переданы людям воинами Желтого Императора, они обучили их искусству боя. Говорят, Желтый Император много воевал.
Соня улыбнулась:
– Знаешь, на что это похоже?
– Знаю. На пришельцев. Но почему бы и не предположить помощь внеземной цивилизации? Ты же знаешь, что только на Востоке бойцы владели тайной психических воплощений в тотемного зверя. Или возьми тех же японских ниндзя… Не думаю, что малоразвитые китайцы того времени могли бы додуматься до этого сами.
– Хорошо, а как тогда быть нам – тем, кто занимается воинскими искусствами сейчас? У нас нет Желтого Императора, и мы слишком далеки от совершенства.
– Ну, во-первых, Соня, мы не совсем правильно строим тренировки, нарушаем многие законы, осознание которых дано только людям, восточным по сути. Мы же, воспитанные западным прагматизмом, уверенно рвемся к результату и забываем главное: а что потом, после получения результата?
– А во-вторых?
– А во-вторых, смысл воинских искусств не в спарринге. Главная цель – сама жизнь.
– Ты что, Самад, считаешь, что можно быть слабой, как я, и все равно победить?
Он нагнулся над столом, приблизил свое лицо к ней, в глазах заиграли огоньки:
– Соня, а разве ты не победила? Разве твоя поездка на аттестацию – не из ряда вон выходящее событие? – Он откинулся к стенке купе и улыбнулся: – Перед собой-то не лукавь…
Соня покачала головой:
– Самад, это не моя победа. Здесь что-то другое, я чувствую это. Как будто я потеряла волю сопротивляться и уже ничего не решаю.
– Не знаю, не мне судить. Но совершенно уверен: мы потеем и убиваем себя в спортзале, чтобы держать удар каждый день и каждый час в повседневной жизни. Вот поэтому я и не ухожу из школы. Хочешь или нет, но наш Учитель талантлив в этой науке: каждого из нас он ставит в невыносимые условия, каждому из нас помогает, каждого ведет, пока нет сил и не сформирована защита.
– Тогда почему ты говоришь, что мне надо уходить?
– Потому что все это не для женщин.
– Так что, и жизнь не для женщин?
– Кажется, да, – он мягко улыбнулся. – Такая жизнь не для тебя, Соня. Муж, дом, дети… Зачем тебе бой? Моя жена тоже два года занималась в школе, здесь мы и познакомились. Но сразу после свадьбы я забрал ее из каратэ.
– Я уйти не могу. Пока не время…
Долго тянулась дорога, много было разговоров. И ни разу никто из соседнего купе не нарушил уединения Сони и Самадина, словно им давали возможность наговориться всласть. После прибытия на вокзал отправились в офис Ассоциации. Ребят встретили радушно, усадили на черный кожаный диван, предложили кофе. Девочки-секретарши — обладательницы черных поясов — в отличие от Сони и Риты были нежными, хрупкими и сексуальными. Их движения казались кошачьими, короткие юбки обнажали красивые ноги, и приезжие парни кидали невольные взгляды на эти голые ноги, пока их обладательницы готовили кофе. Когда девушки сели на свои места, легкое волнение улеглось. Самадин ушел хлопотать о гостинице, а Соня, прервав затянувшееся молчание, сказала:
– Надо отдать документы. Учитель сказал, чтобы мы это сделали сразу.
Рита грубо ее осадила:
– Не лезь! Не ты здесь старшая.
Ахмед, Молчун и Джек-попрыгунчик сделали вид, что ничего не услышали. Соня осеклась, вжалась в диван и подумала: «Действительно, куда меня понесло? А Рита – сволочь». Да, без Самадина Соня здесь была никто. Странная вещь стадный инстинкт. Люди, собравшись в толпу, готовы в один момент растоптать отступника. Но вот по одному… Когда женщины оказались вдвоем в номере, Рита вдруг стала спокойной, расслабленной и даже услужливой. Соня почувствовала тревогу. Происходящее ей нравилось всё меньше. Кажется, Самадин был прав.
Перед экзаменом учеников лихорадило. Правда, деньги, собранные учениками и переданные руководителю Ассоциации каратэ, гарантировали успех – сам факт участия в аттестации предполагал великолепную подготовку учеников, что вполне соответствовало действительности. И все же они волновались. Причем эта нервозность едва не переросла в серьезный инцидент в гостинице между Соней и Джеком-Попрыгунчиком. Причина была до смешного проста: Джек, заняв на тот момент лидирующее положение среди ребят, чего ему никогда не позволял делать Учитель, предложил выполнение техники, которую Соня, обучавшаяся ускоренными темпами, еще не успела освоить. Наверное, это в полной мере показало бы Сонину несостоятельность перед президентом. Самадина в тот момент не было. Но Соня категорически отказалась: она, конечно, могла бы отработать новую связку за вечер с помощью того же Джека, но ей было нехорошо и хотелось покоя. Сначала Попрыгунчик, ничего не сказав, ушел, а потом вернулся и, подойдя вплотную, издевательски произнес:
– Что, самая крутая? Да я тебя в лепешку сомну…
Дело оказалось не в том, что Соня отказалась лично, а в том, что она разрушила его планы повести за собой группу, пока Самадин гулял по городу, подыскивая подарки детям. И тут в комнату неожиданно вошел Самадин:
– Чтоб тебя больше здесь не было…
Джек уничтожающе посмотрел на Соню, так и не проронившую ни слова, и выскочил из номера. Самадин вышел за ним. Конфликт был исчерпан, благодаря силе сэнпая. Соня убедилась, что Самадина действительно боятся все старшие ученики.
Экзамен прошел спокойно. Экзаменаторы были вежливы и даже похвалили Соню за четкое выполнение ката. Потом было вручение золотых аттестатов. Потом – тихий солнечный весенний вечер в городе. Недолгие сборы, ночной поезд – и все осталось позади, словно и не было долгого времени подготовки, нездоровья, нелепых мыслей, душевных конфликтов. Было ощущение победы. И в этом Самадин оказался прав: она действительно победила! О том, что она будет делать с этой победой, Соня пока не думала и наслаждалась отдыхом, слушая размеренное постукивание колес поезда. В том, что жизнь ее изменится, она не сомневалась, но в какую жизнь она вернется, предугадать было трудно.
Глава 15
Возвращение
Триумфальное возвращение домой было очернено чувством незаслуженности столь высокой награды, и это чувство испытывала не только Соня. Как-то пусто стало на душе. Пока ехали в поезде домой, у Джека-Попрыгунчика исчез весь его боевой пыл, Рита вообще не показывалась с верхней полки, а Ахмед перебазировался в купе к Самадину и Соне: «Какой я дурак! Нада была раншэ от ных уйты! Слышкам шумна!». Из всех, кто сдали экзамены на черные пояса, Соня, положа руку на сердце, настоящими бойцами назвала бы только двоих: Джека и Ахмеда. Но даже им было не по себе. Если, будучи младшими учениками, они еще верили в легенды о непобедимости мастеров, то, получив черные пояса, лишились всех иллюзий относительно чудес воинских искусств. Слишком всё оказалось обыденно, буднично, предсказуемо. Деньги – аттестат. А можно бесплатно, благодаря собственным достижениям? Нельзя. Больше всего на свете Соне стало обидно за Учителя: он создал систему, напоминающую секту, где обучали, в первую очередь, молчать, и эта система оказалась тюрьмой. Здесь все было тривиально, просто и до глупости банально: получил черный пояс – можешь набирать учеников и зарабатывать себе на жизнь. Такая себе, путевка в профессию. Возможно, для Учителя это была реализация собственного долга по отношению к ученикам. А ученикам еще предстояло отдавать долги, в которых они оказались из-за финансовой несостоятельности. И это было грустно.
Ярче всего врезался в память Сони момент, когда Учитель встретил своих учеников после приезда с аттестации. Он хотел казаться строгим, но глаза его странно «плыли»: перед ним стояли будущие маленькие учителя, взращенные лично им. И, когда он повязал каждому черный пояс, когда их такими увидели младшие ученики – в зале возникло напряжение. Младшие ученики завистливо молчали. Никто не подошел, не поздравил. И вот такой отверженной группкой, вокруг которой сразу возникла стена отчуждения, старшие молча занялись своим делом.
Уже на первой тренировке аттестованные поняли, что им в этом зале больше некуда стремиться, и это их объединило. Чувство растерянности не отпускало. Даже Соня больше не казалась чужой. Вроде, наступила новая жизнь. Но как в ней жить, никто из них не знал. Молчун молчал, Самадин ничего не делал и переминался с ноги на ногу. Джек стал паясничать: по-обезьяньи взбирался на деревянный манекен в пыльном углу, корчил рожи. Его выстиранное белое кимоно с черным поясом не вязалось с комичностью ситуации, и оттого сам черный пояс казался лишним.
Вскоре растерянность прошла, тренировки пошли своим чередом. Соня теперь, не напрягаясь, приходила три раза в неделю, спокойно отрабатывала ката, технику. Да и сама работа старших учеников напоминала отдых: Учитель ничего не приказывал и ни за чем больше не следил. Впервые он разрешил стелить на деревянный пол маты, и отработка ката в паре стала похожа на веселое времяпровождение. И сами старшие ученики, получившие черные пояса, оказались на положении баловней судьбы, которым позволялось практически все: Учитель был необыкновенно добр и благодушен. Какое-то странное настроение сложилось в зале в тот момент, все стали ходить на тренировки с большим удовольствием, расслабились. У многих даже возникла крамольная мысль о том, что Учитель в корне изменился, и отныне вся работа будет строиться на доверии и взаимопонимании.
Как-то раз Соня в парной работе оказалась с Джеком-Попрыгунчиком. И он начал обучать ее так, как никогда не обучал Учитель. Он показал Соне, что такое быстрый и точный удар! Это было настолько для нее ново, что она ухватилась за его объяснения, как за спасительную соломинку, и один этот момент стоил двух лет жестоких тренировок! Впоследствии Соню не раз спасал показанный Джеком прием, и никто из ее случайных и неслучайных противников не мог понять, почему ей удается пробить защиту.
А еще через несколько тренировок Учитель вызвал Соню и Молчуна в свой мрачный кабинет и произнес следующее:
– Отныне в этом спортзале старшими после меня становитесь вы оба. Ты, – он ткнул пальцем в сторону Сони, – над женской группой, ты, – палец в сторону Молчуна, – над мужской. И никто не посмеет оспаривать ваши слова и приказы. Если надо – наказывайте младшего, если надо – унижайте и подставляйте. Сделайте все, чтобы выгнать из зала того, кто не будет соответствовать духу каратэ и школы. Вы должны заменить меня, я отдаю вам всю власть.
Молчун перестал дышать. Соня тоже замерла: ей показалось, что это говорит не Учитель, а кто-то другой, что все произносимые им слова обращены не к ней. Власть над школой? Но зачем она лично ей? А как же свобода? И тут в ее уме всё сложилось. Словно сошлись, наконец, части замысловатого ребуса в одно целое, обозначив предельно простую картину, в которой нашлось место и ее незаслуженному черному поясу, и такой поспешной поддержке Учителя, и многому другому. Да, наставнику школы была важна не Соня, наивно мечтающая о совершенстве, а ее официальный статус, подтвержденный золотым сертификатом Ассоциации каратэ. Статус, позволяющий быть его правой рукой, отдавать и выполнять приказы, заставлять повиноваться других и преданно служить самой. Соня и Молчун вышли из кабинета, посмотрели друг на друга и, не сказав ни слова, отправились восвояси – по разным углам огромного пространства. Соня не знала: смеяться или плакать. Но знала твердо: меньше всего на свете ей хотелось властвовать так, как желал этого Учитель. Меньше всего на свете…
В июне учеников осталось совсем мало, и чувство потерянности после аттестации развеялось. Человек ко всему привыкает. Черный пояс так черный. Какая разница? Хоть серо-буро-малиновый! Ничего не изменилось в иерархии школы и странных убеждениях Учителя. Для Сони наступило сумрачное время крушения иллюзий. Учитель, воинские искусства, собственный рост как ученицы каратэ… Эти постулаты потеряли свою сущность, как пустые ночные привидения. Учитель оказался застывшим в своем развитии каменным истуканом-идолом, воинские искусства ушли в область сказок вместе с Желтым Императором и его подданными, а сама Соня потеряла здоровье. Оставалась еще вера в старших учеников… Но и этот миф развеялся также неожиданно. И, как ни странно, помог ей в этом Молчун.
Как-то раз, на одной из тренировок, он подошел к Соне:
– Мы собрались в поход… На один день… В воскресенье…
– Да? – Соня искренне удивилась, потому что от Молчуна никаких приглашений не ожидала. Да и не разговаривал он с ней никогда.
– П-пойдешь с нами? – он отвел глаза в сторону.
– С удовольствием.
– А у тебя есть фотоаппарат?
– Есть.
– Тогда возьми его с собой.
Тот июньский день был замечательным! Солнце еще не палило, но подсохшие травы уже издавали пряный аромат. Травяной настил был мягким, спутанным, похожим на ковер. Кое-где в нем предательски скрывались камни. Именно по этой причине и случилась первая неприятность: от туфли Молчуна отлетела подошва. Босиком он идти не смог, и битый час ушел на то, чтобы хоть как-то приладить треклятую резину. В конце концов, обвязали все это эластичными бинтами и пошли дальше, но уже не так резво.
Вторая неприятность чуть не случилась, когда ребята в буковой рощице нашли один из бездонных карстовых провалов, и Молчун решил его исследовать. Ахмед и еще один паренек, из первогодок, обвязали его веревкой и стали осторожно спускать в колодец. Соня была против этой идеи, потому что, судя по эху и отсутствию звуков от падающих камней, в колодце не наблюдалось дна. Конечно, десять метров веревки для такого колодца – ерунда, и очень скоро Молчун застрял на уступе, освещая фонарем черную пустоту. Колодец расширялся книзу, и горе-спелеолог попал в ловушку: веревка, на которой он спустился, вплотную легла на один из выступающих карнизов. Ему просто не за что было ухватиться, чтобы преодолеть это препятствие, а протащить его через карниз ребята не могли: Молчун оказался слишком тяжелым. Сидел он в этом колодце больше часа. Соня пыталась сообразить, каким образом вызвать спасателей, а Ахмед, перекликаясь с пленником, бегал вокруг колодца и, всплескивая руками, периодически кричал, обращаясь к равнодушным деревьям:
– Молчун! Друг! Дэржыс, я тэбэ спасу!
Главное, чего все опасались – чтобы отчаянный исследователь не свалился в провал. Неизвестно, какие усилия приложили ребята, но, в конце концов, белый, как мел, Молчун увидел свет. Он с трудом перевалился через край провала, поднялся на ноги и сел возле Сони на поваленное дерево. Его руки дрожали.
Потом путешественники более спокойно исследовали небольшие пещеры, фотографировали их, позировали сами среди сталактитов и сталагмитов, удивлялись подземным красотам и… совершенно неожиданно подступил вечер. А спускаться с гор – километров восемь-десять. Соня стала намекать, что пора бы и возвращаться: слишком уж далеко зашли. Однако у Молчуна по программе было еще две пещеры. Всем стало понятно, что он намеренно ищет экстремальные ситуации и, как ни странно, создает их сам. Вероятно, он в глубине души хотел вынудить группу заночевать на плато. Но никому это уже не нравилось.
Соня решила, что пойдет к трассе одна. Ахмед ее тут же поддержал: у него вечером было назначено свидание с красавицей, и душа его рвалась в город. Третий паренек просто молчал, но был на стороне Ахмеда и Сони: полгода назад он сломал ногу, и перелом начал ныть. Молчун, видя такой разнобой, поднатужился и применил все свое красноречие, чтобы уговорить Соню остаться. Если бы она ушла, Ахмед ушел бы с ней: он никогда не оставлял женщин в трудной ситуации! Но для Сони уговоры Молчуна оказались из ряда вон выходящим событием, сердце ее растаяло, и она опрометчиво согласилась.
Очередная пещера оказалась длинной, и дойти быстро до какого-то зала или речки оказалось невозможным. Пришлось Молчуну повернуть назад. Время было потеряно, и когда ребята вышли к спуску на трассу, солнце уже село. Башмак Молчуна периодически «просил каши», все останавливались, дожидаясь, пока он подвяжет подошву бинтом. В лес вошли в полной темноте. И тут случилось очередное недоразумение: они заблудились, причем по вине Молчуна: ребята пошли за ним по какой-то сомнительной тропе не споря, все еще подчиняясь, как старшему. Только Ахмед протестующе вздыхал где-то сзади.
Соня шла и потихоньку наливалась яростью: дома ждали муж и дети, Вадим наверняка отчаялся увидеть жену живой. Когда стал мигать и гаснуть единственный фонарь, она крикнула:
– Стойте! – все остановились и повернулись в ее сторону.
– Вы как хотите, а я пошла назад. Мне надоело!
Резко развернувшись, она, не оглядываясь, пошла по едва заметной ниточке тропы обратно – к той развилке, с которой и началось бесполезное плутание. Ей стало глубоко безразлично все, кроме одного: если Молчун рассчитывал заночевать в лесу, то насчет Сони он глубоко ошибся – в ее планы это не входило никоим образом. Лес не так уж и велик, чтобы нельзя было преодолеть два километра до трассы, шумевшей буквально под ногами. И тогда произошло невероятное: все трое парней развернулись, и, словно по команде, молча потопали за Соней по тропе. Дошли очень быстро, сели на рейсовый автобус, поехали в город. Все были расстроены: Ахмед не успел встретиться с девушкой, Соню ждала взбучка, а паренек натрудил недавно сломанную ногу. Молчун сидел с закрытыми глазами: то ли спал, то ли медитировал. Глядя на него, Соня впервые подумала: «Какая же темная у тебя душа!».
Все Сонины авторитеты развеяны в прах, черный пояс оказался пустышкой. По сути, Соня научилась немногому – так, немного техники, которую можно было демонстрировать разве что в одиночку перед зрителями. От страха перед парной работой она так и не избавилась, удар держать не умела, за себя постоять не смогла бы – разве что убежать. Ответ на главный вопрос: «Как каратэ работает и работает ли вообще?» в ее случае оказался отрицательным: не работает! Так в чем же дело? В тренере? В тренировках? В учениках?
Скорее всего, в западном типе мышления и в отношении к жизни. Восточный воин понимал: нет ничего более серьезного, чем смерть. Все остальное – сущая ерунда. А значит, равноценны куст сирени, собака, охраняющая дом, человек, живущий в доме, ночная бабочка на стекле окна… Западные люди, привыкшие к захвату денег, собственности, чужого интеллекта и душевных сил, – в большинстве своем так и не научились отдавать больше, чем брать, несмотря на христианские заповеди. Нацеленность на результат во многих воспитала низменные черты характера: поклонение перед сильным и требование такого же поклонения от слабого. Западные люди зачастую рабы такого подхода. И оттого в их душах живет страх. Страх принять решение, взять ответственность на себя, показаться незнающим и слабым. Может, поэтому в западном мире понимание воинских искусств – большая проблема. Да и нужны ли Западу воинские искусства? Вопрос вопросов.
И вообще, Соню стали одолевать большие сомнения насчет того, правомерно ли разрешать заниматься каратэ женщинам, не преступно ли это? Те метаморфозы, которые произошли с ней и Ритой, весь этот психофизический надлом и нечеловеческие нагрузки оставили в них мало женского. Соню, если можно так сказать, спасла болезнь – она расслабилась, перестала относиться серьезно к тренировкам, стала более мягкой. А Рита, которая занимается уже восемь лет? Есть ли у нее возможность вернуться назад? Не прошла ли она свою точку возврата?
В то лето Соня не тренировалась. Учитель превратился в далекую тень, которая пока не тревожила…
Она ездила на море, писала диссертацию, выращивала на даче розы и клубнику, занималась с детьми. В семье наступило время праздника – наконец-то «блудная жена» и мама вернулась домой. Еще Соня заказала себе новые наряды, купила красивую обувь, отрастила волосы, закрасила седину и, вообще, стала весьма хорошенькой. Выражение ее лица перестало отпугивать людей. Она радовалась жизни, как человек, отсидевший несколько лет в тюрьме строгого режима и, наконец, почувствовавший вкус свободы.
Соня больше не сторонилась хорошей компании, не отказывала себе в желании посплетничать, побаловаться пирожными, хорошим вином. Она перестала ходить в церковь и сбросила с себя груз навязываемой церковниками греховности. Она полностью отдалась на волю судьбы и решила плыть по течению. И ей было хорошо в этом ожидании, потому что мир больше не был омрачен ложными представлениями, придуманными кумирами и невыполнимыми задачами.
Она стала такой, какой должна была быть. В одном только оказался прав еще недавно почитаемый Учитель: лучшее в человеке проявляется только в том случае, если он безнадежно прижат к стене. Соню «прижали к стене» обстоятельства, и благодаря этому она постепенно научилась радоваться жизни. Теперь необходимость в насилии над собой отпала. Она больше не у стены.
Он ударил ее по лицу костяшками пальцев, выкинув правую руку в сторону, словно плеть, усиленную свинцом. Ударил подло, неожиданно, хлестко. Казалось, акт наказания завершен. Но он на этом не успокоился и резко нажал на тормоз. Лариса, потеряв способность ориентироваться в пространстве, со всей силы дёрнулась вперед и ударилась лбом о панель автомобиля. На темно-серой пластиковой поверхности обозначилась трещина.
– Ах ты с-сука!!! – мужчина, не сдерживая больше ярости, перегнулся через сиденье, рванул дверь и выбросил взвывшую от боли жену из автомобиля, словно последнюю девку. Всё произошло так стремительно, что Лариса даже не успела удержаться за сиденье. Она кулем вылетела из салона, упала на четвереньки, резко ударившись коленями и выставленными вперед ладонями в наезженный грунт, подвернула запястье и с размаху ткнулась подбородком в пыль.
«Нет! Этого не может быть! Только не со мной! Что же он делает!? Сволочь!»
Дверца захлопнулась, машина рванулась вперед, неприятно осыпав ее голые ноги каменной крошкой. Когда стих шум мотора, она, дрожа от навалившейся слабости, с трудом перевернулась на спину и легла ничком. Сильно затошнило. Лариса задышала, открыв рот, и тошнота постепенно утихла. Кровь в висках стала стучать медленнее, боль отступила. Как-то вдруг стало безразлично, что ее ухоженные волосы в грязи, во рту песок и пыль пополам с кровью, а дорогая одежда потеряла свой вид. Прикоснулась пальцами к верхней губе – алое, словно модная французская помада, пятно резануло глаза. Зачем-то попробовала на вкус, словно хотела убедиться в том, что кровь всё же настоящая. Вдруг неудержимо потекли слезы – от ужаса и нестерпимого унижения. Со слезами навалилась головная боль, снова резко забилось в висках. Лариса испугалась подступающей истерики и, чтобы не умереть от отчаяния, стала выть. Даже не выть, а как-то по-собачьи скулить. И это скуление, в которое она вложила весь свой животный ужас, постепенно становилось все тише, тише…Потом ушел и страх.
…Запрокинув голову, она лежала на обочине дороги и прислушивалась к тишине.
В центре девственного Гремящего перевала моя подруга осталась совершенно одна…
…Мы пьем кофе. За окном – жаркий летний день, но в кухне сумрачно и прохладно из-за высоких платанов, поддерживающих верхушками бесцветное от зноя небо. Где-то там, за лабиринтом узеньких улочек, мой уютный провинциальный город живет своей беспокойной жизнью, а в нашем квартале тихо. Машины здесь – редкость. Уже середина августа, и платаны начинают сбрасывать кору. Из окон моей тесной квартирки, расположенной на втором этаже старенького особняка с облупившейся, еще довоенной, штукатуркой, хорошо видны их оголенные розоватые стволы.
Старый город…
Лариса курит сигарету за сигаретой. На осунувшемся лице – тень пережитого, взгляд болезненный. Она говорит только о Гремящем перевале, и никак не удается ей вырваться из цепких ловушек памяти. Пока не удается. Но я знаю, что со временем все будет хорошо. Сегодня выходной, я хлопочу возле нее целый день, словно внимательная сиделка. Потом, когда придет время идти на работу, Лариса останется в одиночестве и снова будет страдать.
Чтобы отвлечься, она иногда играет с моей пятилетней дочерью и даже пытается делать домашнюю работу. Правда, ребенку скучно с тетей, которая все время смотрит куда-то сквозь стены и не слышит детских вопросов. Да и чашек она уже разбила штуки три – всё валится у нее из рук. А когда день близится к вечеру, Лара натягивается, словно струна, и напряженно прислушивается к шагам на лестнице – я ей очень нужна, чтобы снова и снова говорить со мной о случившемся. И тогда она, словно кошка, ластится ко мне, уставшей и равнодушной, с надеждой заглядывает в глаза и будто никак не может задать свой главный вопрос. А я знаю, что единственное, что ей сейчас нужно, – это время и покой моей захламленной комнатушки.
Из дневника:
1 февраля. «…Она вошла в аудиторию и неторопливо обвела взглядом ряды столов, выискивая свободное место. Я почему-то сразу обратила на нее внимание, хотя абсолютно никого из студентов ее появление не заставило замереть от восхищения. Впрочем, не мудрено: парней в нашей группе не было. Светловолосая, высокая и длинноногая, мне она показалась совершенной. Можно ли было назвать ее красавицей? Да, несомненно. Кожа ее была нежной, розовой, изящный нос с горбинкой придавал лицу слегка надменное выражение, взгляд рассеян. Казалось, она несла в себе какую-то тайну. И мне страстно захотелось разгадать ее. Какая-то часть меня, расчетливая и осторожная, прекрасно понимала, что я дурачусь, фантазирую, пытаясь скрасить невыносимую скуку в душной и пыльной аудитории. Но что плохого в моих фантазиях? «Иди же сюда, иди! — позвала я мысленно. – Ну, посмотри на меня…». И – о чудо! – мой зов притянул ее, она с ленивой грацией повернулась и не спеша направилась в мою сторону. А может, в тот момент просто не было свободных мест? Какая теперь разница! «Можно сесть рядом? Меня зовут Лара…».
Мифологическая Лорелея! Красавица из легенды!
Как бы то ни было, наше знакомство состоялось, и мы разговорились. Как странно все тогда получилось! Лариса непринужденно разбила стену моего отчуждения от стаи вечно шумных молоденьких однокурсниц, легко вошла в тщательно охраняемое мной пространство и, замкнув его за собой, спокойно, по-хозяйски, расположилась в нем. У нас оказалось много общего, и это общее сразу возвело нас с ней в высокий ранг тех самодостаточных женщин, которые ничего не ждут от будущего. Я чувствовала, что ее душа тоже надломлена большим личным горем, которое она будет бережно лелеять всю жизнь. С собственным личным горем я собиралась поступить точно так же, потому что по-прежнему любила своего бывшего мужа и не могла его забыть, как ни старалась. Да и дочка была похожа на него, как две капли воды. Не буду себя обманывать, но мне показалось, что Лариса чем-то неуловимым напомнила мне его – манерой поведения, что ли?...
Не стоит об этом писать… Больно.
…У Ларисы совершенно необыкновенные серовато-зеленые глаза с короткими густыми ресницами. Впервые вижу такой цвет».
21 апреля. «…Столько прошло времени… Как один день… Моя Лорелея оказалась хороша не только внешне, но и в общении: мягкая, тактичная, внимательная. Мы часто встречались на факультете, пока шла сессия для заочников, разговаривали даже на троллейбусной остановке. Иногда пропускали лекции и гуляли по аллеям парка, наблюдая за веселым течением Салгира. Мне не хотелось говорить о себе, что-то предостерегало от излишней откровенности. Зато Лариса нашла во мне благодарного слушателя, а я на какое-то время избавилась от одиночества. Как-то раз она привела меня к себе домой. Двухэтажный особняк выглядел отталкивающе: серый, несуразный, похожий на бетонную коробку. Все комнаты прекрасно обставлены, но безжизненны. Интересно, не встречались ли хозяевам привидения? Мне бы они точно повстречались, я боюсь необжитых пространств. И только мягкий уголок на кухне показался мне по-настоящему уютным. Там мы и стали проводить свободное время».
15 мая. «…Между мной и Ларой установилась необъяснимая связь: нас тянет друг к другу, как будто мы единственные способны говорить на одном языке среди всеобщего разноязычия. Она нуждается в сочувствии, много и неопределенно говорит о том, как ей плохо и тоскливо замужем, и почти ничего – о муже, словно его нет. Впрочем, иногда в ее речи проскальзывают странные фразы: «…мой толстый папик купил новую машину…», «…у папика командировка…», «…папик, как всегда, задерживается…». И я не могу понять, насколько же он ее старше: на двадцать, на тридцать лет? И есть ли у него имя? В душу лезть не хочется. Удивительно, что она еще ни разу не показала мне ни одной семейной фотографии. При возможности попрошу…
Еще она рассказывает о том, кого любила раньше, и этот безнадежно потерянный возлюбленный – главный предмет наших разговоров. Я слушаю молча. Иногда, чтобы поддержать разговор, рассказываю о делах на работе. Но это так, для отвода глаз. Чем может быть интересна Лорелее работа рядового бухгалтера? На самом деле, я боюсь признаться себе в том, что она мне …нравится. Тьфу, какой бред! Но я страстно хочу быть такой же эффектной и царственной (и, что скрывать! – обеспеченной). Она чувствует это, и потому относится ко мне снисходительно, порой даже высокомерно. Часто молчит, думая о своем, – как будто меня не существует. Но я не обижаюсь: мифологическим красавицам можно все! И я любуюсь ею. Никогда не предполагала, что меня сможет привлечь женщина. Но здесь нечто более сложное, чем простое влечение. В Ларисе присутствует врожденный аристократизм, который мне безумно нравится в людях – такое же исключительно редкое качество, как и доброта…».
22 мая. «…Она абсолютно смирилась со своим зависимым положением – не сопротивляется обстоятельствам, не ищет ничего, что могло бы привнести в ее жизнь хотя бы немного …самой жизни. Мне кажется, что Лара давно находится на той грани, за которой начинается обезличивание и уход от мира. И неважно, куда – в монастырь ли, за стены бетонного особняка, или в быстрое старение. Она все время будто заглядывает по ту сторону реальности, и нет смысла отвлекать ее и говорить, насколько плоха или, наоборот, прекрасна эта жизнь. Какая избитая фраза!.. Я и сама в это давно не верю».
1 июня. «…Лариса заразила меня своим утонченным равнодушием, которое обволакивает меня, как дым ее сигарет. Все больше и больше меня тянет к ней. Я повторяю ее движения, говорю ее словами, думаю ее мыслями. Я хочу ее рисовать, особенно когда она курит, и ментоловый дымок складывает в воздухе причудливые знаки. Она говорит о своих снах и будто грезит наяву. О чем? О ком? Может, о том, кто придет и заберет ее из этого заколдованного дома? И встряхнет, и заставит жить? Но никто не приходит… И придет ли?.. Иллюзии скоро исчезнут. А я, такая же одинокая и потерянная, ничем не смогу ей помочь. Но у меня растет дочь, и я буду цепляться за это несправедливое существование всеми своими силами! И докажу своему бывшему мужу, что способна быть независимой. Справлюсь, как бы ни было тяжело!»
15 июня. «…Что-то не так. Лара действует на меня расслабляюще, нехорошо. После общения с ней хочется оплакивать неудавшуюся жизнь. Хочется умереть…»
…Не верьте моему дневнику, потому что на самом деле все было совсем иначе.
Когда я познакомилась с Ларисой, мне показалось, что у меня появилась близкая подруга. Но радость была преждевременной – общение выходило односторонним: мы обсуждали только ее жизнь. И если в начале знакомства я с удовольствием слушала в разных вариациях ее историю, то позже с сожалением поняла, что мои переживания ей не интересны. Лариса оказалась «человеком в зеркальной комнате», который в окружающих видит только собственное отражение. Я чувствовала, что она временами тяготится нелепостью наших отношений – слишком велика была разница между нами в социальном положении. Ее подарки были приятными, но несколько унизительными. Я уговаривала себя тем, что это временно, искренне благодарила. У меня действительно не хватало денег на новую кофточку или симпатичный тортик. И отказаться я не могла, потому что она знала, что я отчаянно нуждаюсь в средствах. Это бы ее обидело. Я постепенно оказалась в роли бедной родственницы, которую облагодетельствовала скучающая барыня.
И все же меня тянуло к ней: хотелось ощущать ее присутствие, слушать голос, ловить взгляд. Моя нерастраченная нежность и желание быть полезной сделали меня зависимой. А самое неприятное было в том, что я нуждалась в ней гораздо больше, чем она во мне! И дело было не в самом тортике, а в том, что никто мне больше их не дарил и даже не собирался. Я клялась себе, что больше не позвоню, но проходило несколько дней, и я начинала тосковать, не находя места в тесной, заставленной коробками квартирке. И глубоко наплевать мне было на собственную гордость, потому что единственное, чего я страстно желала в этот момент – видеть и слышать Лару. И снова набирала знакомый номер, ругая себя за малодушие.
…Ее голос казался безжизненным, и только легкий оттенок узнавания скрашивал короткий телефонный разговор. Выполняя привычный ритуал, она снова вежливо приглашала в гости. Встречая меня у порога, она оживлялась, мягкая улыбка озаряла бледное ухоженное лицо. Но глаза оставались безжизненными. И мне становилось тошно от мысли, что с этой улыбкой, которая так меня согревала, она встречала и других. Я злилась и ревновала ее – даже к ненавистному ей мужу, которого я никогда не видела и видеть не хотела.
…Наступило время, когда я решилась разорвать эту странную, болезненную связь. Долго не звонила, не напоминала о себе. Но все мои мысли ежечасно были там, в сером особняке: я мысленно смотрела на нее, говорила с ней, что-то доказывала, объясняла, убеждала в том, что она не права. Первые две недели таких внутренних монологов были особенно мучительными. Но вскоре боль притупилась, я начала привыкать. Со временем моя тоска ушла куда-то вглубь. Житейские заботы ни на минуту не останавливали свой круговорот, я постепенно отвлеклась от тягостных мыслей.
В тот субботний день мы с Лялькой занялись уборкой шкафов, и так увлеклись этим неблагодарным занятием, что стало по-настоящему весело. Да и малышка моя с утра порадовала еще тремя выученными буквами алфавита, и мы их громко повторяли, придумывая новые и новые слова. Умница, девочка! Звонок Лары застал меня врасплох, я даже начала заикаться в телефонную трубку. И, разумеется, сразу приняла приглашение, начисто забыв обо всех сомнениях и внутренней борьбе. А когда раздались короткие гудки, на душе стало гадко: показалось, что она даже не заметила моего долгого отсутствия. Ничто не дрогнуло в ее голосе, не прозвучали интонации, которые дали бы мне понять, что она скучала. Ну, почему я не отказалась? Что за дьявольское малодушие! А может, моя Лорелея просто скрыла от меня свои чувства, чтобы, как говорится, «не потерять лицо»? Все может быть. Во всяком случае, она позвонила первая – это уже кое-что. И, пристроив недовольную сменой наших планов Ляльку у соседки, я засобиралась в гости – разведать обстановку.
Перебирая и примеряя свой немудреный гардероб, я тянула время, раздумывая, стоит ли разрушать то шаткое душевное равновесие, которое досталось мне с таким трудом? Мои приготовления были совершенно напрасны: я прекрасно знала, что Лариса будет выглядеть в тысячу раз лучше меня. В конце концов, издерганная до предела, я махнула рукой на косметические ухищрения и, наскоро причесавшись, выскочила на лестничную площадку. Черной тенью метнулся из-под двери дворовой кот, которого подкармливали соседи, и, обиженно мяукнув, бросился по ступенькам вниз. Закрыв входную дверь, я уверенно спустилась на один лестничный пролет, когда как-то очень уж тревожно зазвенел в моей квартире телефон. Я на минуту замерла: вернуться? И решила не возвращаться, чтобы не накликать беду. Еще и черный кот не вовремя… Пусть звонят… Нет меня, ушла!
…Чтобы попасть к Ларисе, нужно было ехать через весь город. В маршрутном такси пассажиры задыхались от полуденной жары. Меня не оставляло чувство, что, приняв приглашение, я поступила неправильно, но острое желание видеть Лару оказалось сильнее – я смертельно соскучилась и готова была простить ей любое невнимание. Все мои попытки выглядеть независимой оказались тщетными. Я признала собственное поражение и быстро сдалась. Практически без боя. Разглядывая в окно маршрутки мелькающие дома, людей, деревья, я думала о том, что, в сущности, мне уже давно нечего терять. Все было потеряно три года назад, когда мы расстались с мужем. Лариса была на него похожа, как сестра. Такая же медлительная, элегантная, аристократичная. Вот и вся причина моей болезненной привязанности. Так просто…
…Щелкнул замок входной двери, и… черт возьми! – в дверном проеме вместо Ларисы появился тучный черноволосый мужчина среднего роста с надменным выражением лица. В том, что это ее муж, я даже не усомнилась. Он совершенно не ожидал увидеть меня на пороге собственного дома – физиономия резко вытянулась, глаза округлились, рот застыл в невысказанном вопросе… Да-да, именно меня, ту самую… Вот судьба! В романе такого не придумаешь! …Пауза затянулась. Повернуть обратно? Ни за что! В конце концов, я пришла к Ларисе! Ни говоря ни слова, я протиснулась мимо его массивного живота вглубь прихожей и, повернувшись спиной, начала подчеркнуто медленно расстегивать дерматиновые босоножки.
«Не посмеет, не посмеет…», – успокаивала себя я и …ошиблась.
Больно схватив за предплечье, он дернул меня вверх, и, развернув к себе лицом, прижал горячим телом к стене. Его потные пальцы сомкнулись у меня на горле, от запаха дорогого одеколона меня замутило, сердце бешено затрепетало, словно у пойманного в ловушку зайца.
– Что тебе, ведьме поганой, в моем доме надо?.. – в лицо посыпались грязные ругательства, и от этого мой страх сменился неуправляемой яростью, замешенной на первобытном желании уничтожить своего лютого врага – даже ценой собственной жизни. Я изо всех сил оттолкнула его и зашипела:
– Мне на тебя нап-плев-вать, Марк, не п-под-дходи даже б-близко, глаза выцарапаю, – не давая опомниться, я схватила его за воротник шелковой рубашки и дернула, стремясь оторвать пуговицы. Он ненавидел беспорядок в одежде.
Вдруг послышались легкие нервные шаги, и мы, словно нашкодившие школяры, резко отпрянули друг от друга. Увидев меня, Лара натянуто улыбнулась, но в глазах промелькнуло беспокойство. Ее муж внезапно сник, стал тихим и вежливым. Движением руки пригласив меня в гостиную, он, не сказав ни слова, ушел на второй этаж. Прошлое вернулось в один миг и снова обхватило меня своими липкими лапами.
В тот день задушевный разговор с Ларисой так и не получился: Марк, так непредсказуемо возникший из небытия, встал между нами стеной. Теперь я была уверена, что это она мне звонила, пытаясь остановить: видимо, он приехал без предупреждения. Но спрашивать не стала: какой смысл? Мы поговорили ни о чем, и я, сославшись на то, что нужно забрать у соседки дочку, быстро ушла.
Почему я раньше не поинтересовалась, кто ее муж? Почему не попросила показать «папика» на фотографии, не узнала имя? Если бы я поняла, что это Марк, бежала бы из этого дома без оглядки. Но время вспять не повернешь.
Из дневника:
25 июня. «Да, воистину неисповедимы Пути Господни. Ни я, ни Марк ничем не показали Ларисе, что мы знали друг друга еще до ее злополучного замужества, что наша ненависть переросла всякие границы. Зачем ей мои проблемы? Пусть продолжает жить в своем заколдованном сне, даже если это непрекращающийся кошмар. Не хочу больше ничего знать о ней, не хочу! Но у меня возникло странное ощущение начала каких-то очень серьезных событий, ибо судьба никогда не тасует карты вслепую. Думаю, что в нашей односторонней дружбе с Ларисой прячется более глубокий смысл, иначе зачем мне снова пришлось встретиться с этим страшным человеком? Вот он – мой смертельный враг. Говорят, что кулаками после драки не машут, но кто знает, – может, у меня появился шанс вернуть себе себя?»
…Я никогда ничего серьезного не писала. Письма родителям и давней приятельнице, которая, уехав за границу, на время оставила нам с Лялькой квартиру, не в счет. Ну, еще я вела дневник, что тоже совершенно не считается, поскольку он личный. Но после всего, что случилось с моей зеленоглазой Лорелеей, решила попробовать. Слишком необычными оказались эти события, слишком сильно встряхнули они привычную жизнь. Не меня жестоко ударили по лицу, не я оказалась выброшенной из автомобиля на горном перевале. Но воспоминания Ларисы были настолько яркими и живыми, что мне пришлось вместе с ней заново увидеть случившееся собственными глазами, а так неожиданно встреченный Марк разбудил прошлое. Каким-то непостижимым образом оно переплелось с настоящим. И все же мне хватит силы снова забыть все, что произошло со мной, как бы ни была глубока обида. Поэтому о себе – ни слова…
Часть вторая. Сделка
Марк и его старший брат были не похожи ни внешне, ни по характеру. Сергей много и тяжело работал, не считаясь со временем. Это помогло ему организовать бизнес, который стал процветать. Марк, полная противоположность сдержанному и не очень симпатичному внешне брату, с детства был ленив, но крайне общителен. Всеобщий любимец бабушек и тетушек, он оказался настолько избалованным вниманием, что постепенно превратился в обаятельного проходимца. Внутреннее чутье позволяло ему тонко играть на отрицательных качествах человеческих характеров, как бы глубоко спрятаны они ни были. Грубостью, лестью, силой или хитростью ему удавалось легко подчинять себе людей. Скоро это превратилось в своеобразную игру: «либо они меня, либо я их». Второе получалось у него намного чаще. Пытаясь приобщить Марка как близкого родственника к финансовым делам фирмы, Сергей долго терпел его махинации и, в конце концов, выгнал за кражу. Марк занялся торговыми авантюрами, несколько раз был жестоко избит. Помаявшись некоторое время без денег, он вернулся к старшему брату с повинной, был прощен, при его поддержке завел собственное дело, остепенился и за несколько лет разбогател.
Расчетливость, замкнутость и бескомпромиссность Сергея часто делали его невыносимым в глазах окружающих, и лишь близкие друзья знали, насколько отзывчивым он может быть, случись беда. Зато Марк, словоохотливый и коммуникабельный, мог договориться со всеми и обо всем. И, как правило, при знакомстве на приемах и деловых встречах потенциальные партнеры отдавали предпочтение именно ему, настороженно относясь к неразговорчивому Сергею, который довольно болезненно это переживал. Когда Сергей женился, отчуждение между братьями возросло. Маленькая черноволосая девчонка, которую Сергей называл мышкой, была веселой и непосредственной, она заняла всё внимание старшего брата и сделала его счастливым. Младший остался в стороне, поток денег сократился. Сначала в ход пошла лесть, потом попытки соблазнить черноволосую выскочку, потом деньги. Но она была без ума от Сергея и пригрозила Марку, что если он не отстанет от нее, она пожалуется мужу. Компьютерные программы и новые цифровые технологии сделали свое дело, молодая жена была уличена в несуществующей измене с помощью фотографий. Сергей промолчал, не защитил жену. Слишком уж достоверными и неопровержимыми были улики. И пока он раздумывал, что с этим делать, мышка забрала ребенка и, оставив свою новую машину, вещи и драгоценности, исчезла в неизвестном направлении. Развод она оформила через адвоката, с Сергеем больше не встречалась, денег не просила. Ее гордость была Марку только на руку. Он снова стал фаворитом в семье и в семейном бизнесе. А Сергей, окончательно разуверившись в женщинах, стал еще больше работать.
Пару лет назад Марк женился. Как теперь выяснилось, на Ларисе. И я бы совсем не удивилась, если бы через десять-пятнадцать лет он оказался в кресле министра. С него станется! Что касается Ларисы, то она вышла замуж за Марка явно по расчету. Впрочем, при желании всему можно найти объяснение: пережив многолетнюю несчастную любовь, она решила скрыться от разочарований в его богатом особняке. Да и Марк, когда хотел, мог быть таким милым! Возможно, временами ей даже было хорошо. А потом она смирилась. Или просто запуталась. Я думаю – второе.
Источником всех бед стало последнее приобретение Марка – престижный участок земли на морском берегу. Правда, не без финансовой помощи брата. Это были прекрасные места: побережье оставалось чистым из-за его малой доступности, и только дорога-серпантин соединяла одиноко разбросанные поселки. Заповедные леса, полные зверья, окружали небольшие долины, и местные жители потихоньку промышляли браконьерством. На горном плато круглый год паслись дикие кони, оставшиеся от когда-то многочисленных колхозных табунов. Пляжи были широкими и просторными. Чистое, прозрачное, как бульон, море буквально кишело промысловой рыбой, и в межсезонье можно было видеть на горизонте сейнеры. Да что там сейнеры! Местные рыбаки каждый день приносили домой то морскую лисицу, то кайманов… О ставридке и речи не было – если возвращались без нее, значит, были не на рыбалке. Дальновидные предприниматели уже начали осваивать эту часть побережья, и все больше и больше отдыхающих каждый год любовались красотами природы. Не стал исключением и предприимчивый Марк. Он намеревался открыть свой пансионат к середине летнего сезона, сильно торопился, и, будучи упрямым, часто пренебрегал обстоятельствами, которые мешали его планам. Вот и в этот раз возникла задержка с доставкой стройматериалов: из-за противооползневых работ главная трасса на время была закрыта. Марк уже и белый отборный песок нашел, и задаток отдал… Но ждать надо было еще дня два, и он боялся, что водители найдут другого, более щедрого клиента. И тогда, набавив цену, он уговорил их ехать по старой военной дороге через Гремящий перевал.
Из дневника:
5 июня. «…Я до сих пор задаю себе вопрос: в какой момент эта ситуация стала бесконтрольной? Марк смело пускался в незаконные авантюры и, как ни странно, выигрывал, вызывая зависть приятелей. Его умение идти напролом и заряжать своей уверенностью окружающих помогало ему даже в непредсказуемых ситуациях. Он настолько верил в себя, что не оставлял самому себе ни одной лазейки для отступления. Но при этом тщательно анализировал обстоятельства и просчитывал все возможные варианты. Поэтому всегда выигрывал. Я сомневаюсь, что в этот раз Марк был до конца уверен в том, что делает, когда принял решение перегонять тяжелый грузовик с прицепом через Гремящий перевал. Думаю, он предусмотрительно изучил карту, согласно которой существовал прямой выход к морю, и у него почти не было сомнений в том, что военная дорога проходима для грузовиков. Почти… Он не учел того, что грузовик оказался с прицепом – слишком длинный, слишком тяжелый, слишком неповоротливый и слишком старый.
Трудно сказать, что сыграло главную роль в его решении: жадность, отсутствие времени или что-то другое? Позже от Ларисы я узнала, что слишком важные люди были приглашены Марком на открытие пансионата на определенное, им задуманное число июльского месяца – с банкетом, музыкой и выходом в море на катере. Он часто так делал: заранее объявлял о своем намерении публично, чтобы не было возможности отступить. У водителей тоже, видимо, был свой интерес: хотелось быстрее сбыть товар и ехать за новым, а Марк на тот момент оказался единственным солидным клиентом. Вот почему эта весьма сомнительная сделка так легко состоялась. Ладно, затею с песком понять можно, но зачем ему понадобилось тащить за собой на перевал жену? Скорее всего, хотел лишний раз продемонстрировать свою власть, запугать. Чувствительный к любым проявлениям человеческих эмоций, он давно понял, что она была единственной женщиной, которая, хорошо зная его слабости, упрямо не признавала значимость мужа. Это выводило из себя, уязвляло самолюбие.
Можно приводить множество догадок, и все они будут достоверны. Их затейливое сплетение оказалось тем самым неудачным карточным раскладом, который хоть раз в жизни, но выпадает даже опытнейшему шулеру. И у Марка, такого осторожного и хитрого, в то жаркое утро не возникло ощущения, что его хорошо продуманные замыслы могут привести к таким непредвиденным последствиям».
…Грузовик с песком поджидал заказчика далеко за городом, на шоссе. Обшарпанный и грязный, он стоял возле обочины и казался покинутым. Кругом, сколько хватало глаз, лежали поля спелой пшеницы, пересеченные лесополосами низкорослых акаций. Звенели над головой жаворонки. На линии горизонта едва угадывались в голубоватой дымке горы. Лариса, выйдя из машины, долго всматривалась в их почти неразличимый абрис. Как-то тоскливо стало у нее на душе, подумалось, что не стоит так неосмотрительно, без разведки, заезжать в глухие незнакомые места. Но всплыло в памяти путешествие на далекие острова, когда шторм едва не перевернул легкую посудину, вспомнилась охота, пикники в горах. В то время плохая погода, сложные природные условия не испугали Ларису, потому что рядом был муж, которому она доверяла. И еще – его друзья, охрана, егеря. Оплаченный большими деньгами комфорт гарантировал безопасность. Но сейчас предстояло перевозить груз через перевал, по незнакомой дороге, и они были только вдвоем, без охраны. Зачем Марк уговорил ее ехать с ним, если их отношения так натянуты в последнее время? На этот вопрос ответа не было…
Марк, задрав гладковыбритый подбородок, вальяжно подошел к грузовику. Навстречу ему с высокой подножки темно-красной кабины неторопливо спустился молодой водитель. Был он смугл, поджар, притягателен для женского взгляда. Зевнув, демонстративно спрятал огромные руки в карманы грязных бесформенных шорт, сплюнул под ноги и, не глядя на клиента, молча прислонился к железному боку машины, демонстрируя равнодушие. Впрочем, Марк и не собирался подавать ему свою холеную ладонь. Из-за кабины появился напарник – такой же молодой, но более светлый и плотный. С виду – веселый, простоватый, похожий на деревенского. Увидев Марка, приветливо ухмыльнулся, подошел. Но разговор был сдержанным. Чувствовалось, что между водителями и заказчиком особой симпатии не возникло. Лариса, не отдавая себе в этом отчета, с интересом рассматривала парней: рядом с невысоким, аккуратным Марком они казались грубыми и неопрятными, но удивляли своей естественной мужской силой. Внезапно она перехватила колючий взгляд мужа и … почему-то виновато отвела глаза.
Времени Марк не терял. Машины тронулись, легковой автомобиль стремительно вырвался вперед, и надсадно гудящий мощным мотором грузовик исчез из виду. Лара молчала, молчал и Марк. Странные предчувствия овладели ею: показалось, будто с этой минуты включился невидимый отсчет, и время потекло по другому вектору, задействовав доныне незнакомые законы мироуправления. Неясная тревога сжала сердце, и показалось, будто уже нет и никогда не будет возврата в прошлое.
…Проехав дремлющий под солнцем степной городок, легкая, серебристая, сверкающая начищенными воском металлическими поверхностями машина свернула на боковое шоссе. Следующую остановку сделали высоко в горах, среди мрачных буковых лесов, облепивших склоны жесткой щетиной. С правой стороны от дороги тянулся овраг, и по влажному воздуху, поднимавшемуся снизу, угадывалась река. Тишину нарушали только птицы. Ждали около получаса, молчание не тяготило: им двоим давно не о чем было говорить. Мимо проехали две легковые машины, и ни одна из них не вернулась обратно. Это давало надежду на то, что и грузовик спокойно преодолеет горную трассу.
Подъехал и остановился микроавтобус, из него высыпали шумные туристы и стали бестолково фотографироваться на фоне ущелья. Громко вскрикивая, смеясь, они открыли шампанское, разлили по пластиковым стаканчикам, выпили… Выбросив пустую бутылку и стаканчики в траву, торопливо расселись по местам и укатили в обратном направлении. Будто и не было их… Птичий гомон стал нестерпимым. Возникло ощущение, будто влажный лес вот-вот надвинется на двух одиноких людей с их комфортабельной машиной и навсегда спрячет от чужих глаз в своих мрачных расщелинах. Ларе захотелось закрыть уши ладонями, свернуться в комок, спрятаться и зарыдать. Но вдруг сквозь надоевшее щебетание прорвался долгожданный рев двигателя. Облегченно засуетились… Не дожидаясь, пока покажется грузовик, сели в машину и поехали вперед, в неизвестное.
…Через несколько сотен метров асфальтовое покрытие оборвалось, и дорога разделилась на две грунтовые. Левая превратилась в колею между тонкими буковыми стволами, а правая – узкая, но прямая – нырнула в густые заросли орешника. Марк притормозил, свернул влево, и покрышки с шумом покатили по гравию прямо в лес. Ветви деревьев и кустов так низко нависали над дорогой, что у Ларисы возникло непреодолимое желание закричать, вцепиться руками в руль, остановить мужа любым способом, но она сдержала себя. Приступ страха сменился ощущением нереальности происходящего.
…Через пару километров густой лес слегка расступился. Веселые зеленые полянки чередовались с глубокими сырыми лощинами, из которых поднимались серые стволы, покрытые лишайником. Буковые кроны смыкались где-то очень высоко, и в этой недосягаемой вышине по-хозяйски перекликались пичуги. Люди в машине молчали, и молчание было красноречивее слов: оба чувствовали себя пойманными в ловушку. Но стремления их были совершенно противоположными: мужчина жаждал как можно быстрее проскочить опасный участок и обрести желаемую свободу, а женщина хотела только одного: вернуться обратно. Желание победить любой ценой было чуждо ее чувствительной натуре. Лариса в тот момент как никогда сильно ощущала близкую опасность. Она видела вокруг себя горы, покрытые лесом, — древние, глухие к мольбам человека, ежесекундно готовые опрокинуть в провал и уничтожить его неприспособленное тело. И она не была к этому готова …
…За поворотом показалось свободное от деревьев пространство, а чуть выше, на взгорке, – родник, к которому вела грубо слепленная бетонная дорожка. Марк заглушил двигатель, и Лариса с облегчением ступила на твердую землю. Под ногами пружинил толстый ковер опавших коричневых листьев, распространяя горьковатый запах перегноя и грибов. Земля возле родника, прикрытая гниющей листвой, была сырой, в углублениях стояли прозрачные лужицы. В каменную чашу из поросшей ядовито-зеленым мхом скалы сыпалась ледяная вода. Подошли, напились, заполнили водой пластиковые бутылки. Лариса, загадав желание благополучно пройти перевал, бросила несколько монеток, случайно завалявшихся в кармане короткой джинсовой юбочки, и долго смотрела на дно чаши, где они, покувыркавшись в воде, застыли и стали похожи на серебристых рыбок. Падающие струи колыхали поверхность, и казалось, что рыбки-монетки плавают.
Хорошо было в лесу, прохладно. Тревога отступила.
…Прошло довольно много времени. Наконец, дышащий жаром грузовик выполз из-за поворота и остановился с работающим на холостом ходу двигателем. Сразу стало шумно и суетно. Марк, ссутулившись, виновато засеменил к кабине, выделявшейся в лесном сумраке тревожным багровым пятном и, приподнявшись на цыпочки, подал в открытое окно две бутылки с родниковой водой. Не был он уже так высокомерен, как раньше, слетел с него хозяйский лоск. Лариса напряглась, будто именно сейчас решалась ее собственная судьба. Светловолосый водитель был в темных очках и нервно жевал жвачку, его благодушие исчезло. Худое лицо смуглого, сидевшего за рулем, казалось непроницаемым. На Марка он не глядел, предоставив своему товарищу право разговаривать с клиентом. Слышались резкие слова, проскальзывал грубый мат. Марк уговаривал, торговался, что-то обещал. Наблюдая за этой унизительной сценой, Лара с тоской подумала, что именно здесь, возле родника, где навалившийся на дорогу лес слегка отступал к горе, можно было бы развернуть эту груду металла, груженную тоннами песка, и, пока еще не поздно, благополучно двинуться в обратный путь. Если бы не упрямство мужа… Задумавшись, она засмотрелась на водителей, и снова хлестнул ее злобный взгляд Марка. Короткое: «поехали!» не оставило надежды.
Из дневника:
6 июня. «Обдумывая сейчас все, что произошло, я не перестаю удивляться: ты, Марк, слишком высоко ценил собственное благополучие, а значит, и благополучие жены, которую считал дорогой собственностью, – изящной, неразделимой ни с кем и никогда. Почему же ты так опрометчиво поступил? Почему не остановился и не повернул, когда еще была возможность? Знаешь, а я ведь поняла: эти жуткие леса слишком сильно подействовали на тебя. В какой-то момент ты стал сумасшедшим и перестал отдавать себе отчет в происходящем. Ты, конечно, уговаривал себя не бояться, но страх увеличивался с каждым километром, и причина его была тебе неясна. А я скажу тебе, чего ты так испугался на самом деле: водителей. Этих рослых, самоуверенных самцов. Ты увидел в них то, чего так не хватало тебе самому, – силу. Им, на самом деле, было глубоко начхать и на горы, и на тебя. Они не боялись, они были обозлены. И все, чего хотел в тот момент ты, – это волшебного исчезновения всего этого кошмара. Кажется, ты желал их гибели как единственного выхода. Я права? Но в тот последний день июня ты осознал и еще одну страшную для тебя правду: Лариса никогда не принадлежала тебе до конца, продолжая жить своим прошлым. Ни-ко-гда… И ты возненавидел ее окончательно. Страх и ненависть сделали тебя одержимым».
…Вцепившись в руль, Марк упрямо вел машину вперед и вздрагивал всякий раз, когда тонкие ветви кустарников царапали нежный металл. Его глаза будто остекленели, по лицу и шее стекали струйки пота. Он понимал, что надо остановиться, дождаться водителей, обговорить ситуацию, попытаться решить всё спокойно. Всякое ведь бывает… Да и ребята вроде не робкого десятка – давно бы уже на обочину съехали. Но что-то гнало его вперед, издевательски подталкивая в спину. А рядом, съежившись, сидела жена. И Марк боялся смотреть в ее сторону.
…Легковая машина настойчиво преодолевала подъем по извилистой лесной дороге, местами слишком узкой даже для легкового автомобиля. А Лариса думала о водителях, которые так тяжело зарабатывали свой кусок хлеба. Больше всего на свете она боялась, что они не справятся с управлением и многотонная машина сползет в провал. Воображение рисовало страшные картины, и она мысленно предлагала Марку возможные варианты их спасения. В собственной безопасности она почему-то не сомневалась: муж всегда находил выход из сложной ситуации. Решившись заговорить, она взглянула на него и поспешно отвела взгляд: невысокий покатый лоб был серым от пыли, сжатые челюсти и выдающийся вперед подбородок сделали его лицо безобразным. Таким она увидела его впервые.
Наконец, впереди посветлело; деревья расступились, и машина, словно птица из ловушки, вырвалась на простор. Лариса уже приготовилась к тому, что сейчас перед ней, затопив полнеба, выплеснется сатиновая гладь моря, но… впереди, насколько хватало глаз, тянулись остроконечные лысые горы. Несмотря на яркое полуденное солнце, они, величественные и враждебные, были фантастически сиреневыми. К горизонту уходило глубокое ущелье, а над ним лепилась по краю узкая дорога. Море даже не угадывалось. И над всем этим – безбрежное, выгоревшее небо, опрокинувшееся куполом на сухие каменистые вершины. И в нем – парящие орлы. Распластав крылья, они неподвижно висели в знойном мареве, высматривая добычу, и завершали своим присутствием трагическую пустоту пейзажа.
Все в Ларисе смолкло, все онемело. Ни мыслей, ни чувств. Только понимание того, что назад дороги нет. Подумала, что все они теперь – и пассажиры дорогой комфортабельной машины, и обманутые продавцы песка – схвачены Гремящим перевалом, который не собирается отпускать их на волю. Потеряли смысл все благие побуждения Марка, все оправдания его странных поступков. Осталась только эта мертвая безбрежность. И липкая тоска, выпивающая душу.
Из дневника:
6 июня. «…Думаю, Марк, что от тебя уже ничего не зависело. Все происходящее было, на самом деле, испытанием для моей Лорелеи. Ее посвящением в жизнь. И ты, и водители стали всего лишь исполнителями отведенных ролей, а Гремящий перевал – подходящей сценой действия. Именно здесь, в горах, так хорошо заметна несовместимость природы и человека, избалованного комфортом и оттого физически ущербного. И только сильные натуры способны справиться с этими испытаниями и оправдать себя в собственных глазах. Или принять свое поражение как должное и смириться».
…Марк на мгновение притормозил на взгорке и, оценив дорогу как вполне доступную, двинулся вперед. Сзади был грузовик и исходящая от водителей угроза. Впереди, предположительно, – свобода. А справа – пропасть, и Лариса боялась туда смотреть. Неторопливо доехали до поворота, и за ним снова начался подъем. Оранжевая от глины дорога немного расширилась. Со стороны провала, на крутых поворотах, изредка появлялись полуразрушенные бетонные столбики. Кустарник, местами прилепившийся к обочине, создавал иллюзию защиты, которая тут же развеивалась, когда кусты исчезали. Лариса заговорила спокойно, с кажущимся равнодушием:
– Надо вернуться, Марк. Грузовик где-то застрял… Может, им нужна помощь. Тебе не кажется, что ситуация вышла из-под контроля?
Человеческая речь взрывом снаряда разрушила молчание, и Марк вздрогнул. Это был вполне логичный вопрос, но он ощутил, как подкатывает к горлу слепая, неконтролируемая ярость. Его ответ был похож на плевок:
– Заткнись… Скажешь о них еще слово, выкину из машины.
Лариса растерялась, краска бросилась ей в лицо, на глаза навернулись слезы обиды. Никто никогда не говорил с ней так грубо, и тем более – он. Что происходит? Да, она понимала, что их отношения с самого начала были похожи на брачное соглашение, правила которого установил Марк. Хочет ли она продолжать это соглашение? Лариса почувствовала, что вплотную приблизилась к той границе, за которой может случиться нечто непредсказуемое. Как на киноленте, промелькнула их с Марком недолгая совместная жизнь: пустая, обеспеченная, закрытая для живых чувств. Жизнь, в которой не было места для самой жизни с ее взлетами и падениями, страхами и надеждами, с влюбленностью и желанием мужчины, в конце концов… И Ларисе стало стыдно. Она вдруг поняла, что давно сломлена. И никого у нее нет, кроме Марка – ее настороженного лукавого охранника. В глубине души забеспокоилось и стало набирать силу давно похороненное чувство достоинства, если можно было так назвать то, что от него осталось. В тот момент у Ларисы еще был шанс отступить назад, привычно забиться в глухой угол призрачного спокойствия. Но промолчать сейчас – значило унизить себя окончательно. А есть ли у нее выбор? Она несколько минут обдумывала что-то, невидящими глазами уставившись в стекло, изгаженное разбившимися насекомыми. Потом, сдерживая дрожь в голосе, проговорила:
– Послушай, ты не должен со мной так обращаться. Я не заслужила этого, не давала повода. И ты не можешь так поступить с ними, не имеешь права бросить их посреди леса… Они такие же люди, как и ты.
Марк громко расхохотался, и у нее внутри все похолодело.
– Не могу, говоришь?.. Не могу? С-сука! Ш-шлюха гребаная! Иди к своим вонючим ублюдкам! – он изо всех сил, будто кто-то ему дал, наконец, долгожданную волю, выкинул правую руку в сторону и хлестко, с наслаждением, ударил жену костяшками пальцев по переносице. – Сдохни вместе с ними!
Лариса, задохнувшись от резкой боли, взвизгнула и судорожно закрыла руками лицо. В ту же секунду Марк рывком остановил автомобиль, и она больно ударилась лбом о панель, на мгновение ослепнув от еще большей боли. Трещина от удара на дорогом пластике окончательно взбесила Марка, лишив остатков благоразумия. Придерживая ногой тормоз, он навалился потным телом на жену, распахнул дверцу и безжалостно, будто она одна была виновата в его сумасшествии, вытолкнул ее напряженное тело на пыльную обочину. Дверца захлопнулась. Съехав по инерции вниз, машина взревела и, тронувшись с места, мстительно отшвырнула протекторами мелкий колючий гравий. Камни больно ударили ее по лицу и голым ногам, взлетевшее облако желтой пыли забило глаза и ноздри, скрыло машину.
Навалилась тишина…
Часть третья. Гремящий перевал
…Лариса лежала ничком в пыли до тех пор, пока не перестала идти носом кровь. Спустя время она осторожно приподнялась и села. Было душно. Птицы, замолчавшие при появлении машины, снова подали голоса. В сухой траве на обрывистом склоне деловито затрещали цикады, и от этих звуков, непривычных в городе, но таких естественных здесь, стало не по себе. Лара вдруг осознала, что действительно сидит на обочине горной дороги. От нее все еще пахнет французскими духами, но пальцы с декоративным маникюром, сделанным только вчера, в крови.
О Боже!.. Да что же это такое?.. Неужели это случилось со мной?
Она категорически не хотела принимать эту мысль как не имеющую к ней никакого отношения. Паника сменилась отчаянием, потом захотелось смеяться от нелепости ситуации, снова плакать, выть, кричать…Но она сжала зубы.
Что толку сходить с ума, если это так же бессмысленно, как и мое появление здесь? Я не должна быть одна на этой дороге, это неправильно… Спокойно, милая, спокойно…
Лариса начала осматриваться. Горы, горы, горы…Мысли смешались и вспорхнули, словно испуганные бабочки. Время в один момент потеряло свое необъяснимое свойство незаметно перетекать из «будущего» в «прошлое» и, словно замершая секундная стрелка, застыло на делении «настоящее». Увиденное показалось нереальным, бутафорским, придуманным неизвестным садистом-оформителем, и Лара, уставившись неподвижным взглядом на разбитые колени, как нечто спасительно знакомое, начала расчесывать бурыми от крови и грязи пальцами волосы, будто эти действия могли что-то изменить. Некрасиво набухли забитые пылью ссадины на ногах, переносица налилась тяжестью.
Интересно, как я выгляжу? Грязь бы смыть… Будет заражение…
Лариса резко оборвала сломанный на безымянном пальце ноготь, с сожалением осмотрела остальные. Потом медленно поднялась, преодолевая головокружение, сделала несколько шагов, споткнулась и остановилась.
Чертовы каблуки!
Расправив плечи, сделала глубокий вдох…
Еще несколько часов назад я боялась Марка, ненавидела себя за слабость, жалела водителей. Где теперь всё? Как будто эта пропасть окончательно отделила меня от той Лары, которой я была еще утром. А что было утром? Не помню. Уже ничего не помню… Насколько же мои дни были похожи один на другой!
Мысли о недавнем прошлом отвлекли, и отчаяние незаметно сменилось неведомым ранее и оттого пугающим ощущением свободы.
Ничего страшного – здесь проезжают машины, меня подберут, окажут помощь. Все не так плохо.
Она медленно нагнулась, отстегнула застежки на баснословно дорогих кожаных итальянских босоножках, сняла их и осторожно ступила босыми ногами в горячую пыль.
Еще новые… Ну что ж, начнем прощание со старой жизнью с бесполезных вещей, – и как можно дальше закинула в пропасть правый. Проследила, как он, кувыркаясь, исчез в провале. Потом туда же отправила левый. На душе стало легко. Не оглядываясь, пошла по горячей дороге босиком – как когда-то давным-давно в детстве.
…Лариса осторожно знакомилась с новым миром: трогала ветви терна, заглядывала в обрыв и сбрасывала туда гальку, срывала сиреневые бессмертники. Даже попыталась сплести из них венок, но это занятие ей быстро наскучило. В горячем июньском мареве чуть дрожали скалистые вершины, и их спокойствие действовало умиротворяюще. Низкорослый лес на отлогом склоне с другой стороны ущелья был похож на пеструю шерстяную шкуру всевозможных оттенков – от зеленого до коричневого. Слева над дорогой навис обрыв, удивляя взгляд ярко-красными осыпями глины, на которой местами пробивалась скудная травяная поросль. Беззвучно порхали блеклые бабочки, трещали неугомонные цикады, перекликались птицы… Растаяла обида, и никакие чувства не тревожили душу, кроме одного: искреннего удивления, что не замечала этого строгого великолепия раньше. Появилась готовность идти вот так, сквозь звон цикад, бесконечно, и вбирать всеми шестью чувствами новый мир, который больше не казался хищным зверем, а лениво лежал у ног спящей кошкой.
Пить хочется… Но ничего, я потерплю. Может, повезет, и встретится родник. Здесь ведь не больше пятнадцати километров до моря, три часа ходьбы. Впрочем, я могу и ошибаться…
Солнце перевалило зенит, горы поменяли оттенок с сиреневого на синеватый, и откуда-то из глубин ущелья мягко потянуло прохладой.
Может, там вода?
…Легковая машина вынырнула из-за поворота неожиданно, и Лариса, смутившись своего неопрятного вида, метнулась за валун. Страх оказался напрасен: в старой колымаге степенно двигалось на побережье семейство колхозников с детьми и котомками. Любопытные детские мордашки торчали из открытых окон и широко открытыми глазами с восхищением и страхом заглядывали в ущелье. Опомнившись, она выскочила на дорогу, закричала и замахала руками вслед, но было поздно: машина скрылась, оставив за собой густой шлейф пыли.
Вот идиотка! Хоть воды бы дали попить…
Когда минут через двадцать показалась еще одна машина, Лариса обрадовалась такой удаче и, не раздумывая, бросилась навстречу. Автомобиль – помятый и исцарапанный – затормозил, едва не сбив ее с ног, и остановился. Из открытых окон неслась блатная разухабистая песня известного воровского шансона, а на заднем сиденье заливались хохотом две девицы. Вид Ларисы был более чем странным: босая, с опухшей посиневшей переносицей, в испачканной пятнами и пылью одежде, в дорогой бижутерии и – совершенно одна. Девицы умолкли, песня оборвалась на полуслове. Передние дверцы с шумом распахнулись, из них вывалились два неопрятных юнца.
– Цып-цып-цып… Откуда такое чудо? Кто же это тебя так отделал? А ну иди сюда, красотка, мы тебя с собой возьмем, любить будем, – тот, что сидел на месте водителя, широко расставил руки и двинулся навстречу.
– Эй, а что ты умеешь, цыпа? – второй, с длинными сальными волосами, поманил Ларису пальцем. – Ну-ну, детка, мы не страшные. Развлечемся? – и он непристойно качнул бедрами.
Вот уж действительно говорят, что неумение быстро соображать многим в критическую минуту стоило жизни… Пока Лара, краснея от стыда, пыталась понять, за кого же ее принимают, один из них подошел вплотную и по-хозяйски взял ее за плечо. Рука была грязная, с черными обломанными ногтями, от парня несло перегаром. Это отрезвило. Спохватившись, она вскрикнула, метнулась в сторону и стала отчаянно карабкаться по осыпающемуся склону. Парень бросился вслед и попытался схватить за ногу, но Лариса изо всех сил лягнула его грязной пяткой в лицо. Охнув, он мешком скатился вниз. Его приятель расхохотался, и эхо тревожно забилось между скал. Невообразимый шум в одну секунду уничтожил покой этого места: в сторону Ларисы понеслось улюлюканье, непристойные крики, отборная ругань. Полетели увесистые камни: один из них ударил по спине, другой задел голову, но боли она не почувствовала и упорно карабкалась вверх, к спасительному краю обрыва. Юнцы, словно насытившиеся упыри, угомонились только тогда, когда перепуганная до смерти Лара перевалила через кромку и, задыхаясь, распласталась на траве. Хлопнули дверцы, машина рванула с места и скрылась. Через время снова запели цикады…
…Лара долго лежала на горячей земле, смотрела в бледное от жары небо и думала о том, как мало стоит ее ничем, в сущности, не выдающаяся жизнь.
Что это, наказание? Но почему тогда так свободно и легко, будто сбежала из тюрьмы? И этих тинэйджеров с проститутками будто и не встречала… И мне совершенно не хочется думать о том, что со мной будет завтра, послезавтра, через год. Каждая минута в этом забытом людьми месте полна сюрпризов и ловушек – будто я должна, наконец, сдать свой собственный экзамен на выживание… Вот только на какой балл?И сдам ли? В любом случае, при любом результате в моей жизни больше никогда не будет Марка и ему подобных. Никогда!
…Едва удерживаясь на небольших выступах, окончательно ободрав ногти и ладони в кровь, Лариса спустилась на дорогу и зашагала вперед. Как ни пыталась она выглядеть в собственных глазах храброй, снова пришел страх. Вспомнился пропавший в горах грузовик с песком, подумалось, что его искореженные обломки давно дымятся на дне ущелья. Там же – изуродованные тела водителей…
Дались мне эти водители! Нет, о плохом лучше не думать…
После спуска с обрыва колотилось сердце и никак не хотело успокаиваться, будто ожидало новой опасности. Во рту пересохло, колени дрожали, ступни то и дело подворачивались. Разболелись раны. Жара стала невыносимой – будто здесь, в горах, солнце сбрасывало на высохшую землю всю свою убийственную мощь. Ощущение одиночества стало нестерпимым, и Ларисе вдруг захотелось поднять руки вверх, к небу, и отчаянно кричать в него до тех пор, пока не сорвется голос…
А при чем тут небо? Люди тебя не услышат, а небо – тем более. Иди же, иди! Шаг! Еще шаг! Боже, как гудят ноги, будто свинцом налились…
Жгучее густое марево, в котором и горы, и цикады с бабочками, и бредущая по краю ущелья истерзанная женщина стали деталями бездушной дьявольской мозаики, поминутно меняющей узоры. Десятки, сотни перетекающих друг в друга однообразных узоров, и все – в одном замкнутом круге, за пределы которого не выйти никогда. Вязкая слюна раздирала гортань, и Лара поминутно сглатывала тугой комок. Остановиться она боялась, потому что знала – начнет плакать и потеряет последние силы.
…Пустое все было, пустое… Ни детей, ни друзей, ни мужа… Правда, вон та, черноволосая… Что я о ней знаю? Странная она какая-то, нервная… После встречи с Марком не приходила и не звонила больше. Что между ними могло произойти? Она единственная воспринимала меня всерьез. Даже как-то по-детски восхищалась. И девочка у нее такая миленькая… Господи, да при чем тут она? Зачем я вспоминаю ее сейчас?!
…Так прошло около часа, хотя Ларе казалось, что она бредет по горячей пыли бесконечно долго. До очередного поворота оставалось не менее двухсот метров. Двести метров по солнцепеку, четыреста шагов. А горы не становились ниже, и не было уже никакой надежды на то, что они когда-нибудь кончатся. О том, что в этом пустынном месте ни машины, ни воды может не быть совсем, думать не хотелось. В этот безумный день Лариса, наконец, с полной ясностью осознала единственный смысл собственного существования. Одна, среди полных опасностей гор, она чувствовала себя так, будто слетела, наконец, с ее души шелуха ложных представлений и ненужных желаний. И осталась самая естественная и, как оказалось, самая сильная человеческая потребность – выжить.
Шаг – вдох… Шаг – выдох… Шаг – вдох-выдох… Как душно…
…За поворотом, на краю ущелья, рос раскидистый куст шиповника, густо усыпанный зелеными плодами. Было удивительно, как удалось ему сохранить листву. Под ним оказалось немного сухой травы, на которой Лариса с облегчением растянула предельно уставшее тело – и сразу провалилась в дремоту. Но даже в полузабытьи она чувствовала изнуряющую боль в мышцах и позвоночнике, мучительно саднила изодранная, грязная кожа. Также мучителен был и непрекращающийся звон цикад. Он давил на нее, заполнял мозг, уничтожал мысли, дыхание, убивал желание сна. Ей не удавалось сопротивляться надоедливому звуку, он становился все оглушительнее, сводил с ума. И уже ничего больше не было, кроме этого «црр, црр-р, црр», – ни рук, ни ног, ни тела, ни окаменевшего от боли лица. Только все еще где-то в отдалении ныла поясница. В какой-то не уловимый сознанием момент весь этот шум плавно перетек в ласковый шорох морского прибоя. Ощущение прохлады стало явным, и ее кожа как будто почувствовала спасительное касание волны. Море шумело беспрерывно, и все же сквозь дремоту неожиданно пробилась мысль о том, что это не волны, а все те же песни безумных цикад. Но тело не собиралось отпускать понравившуюся иллюзию, оно наслаждалось обманом до тех пор, пока не возник совершенно новый звук, который в один момент разбил наваждение, словно брошенный в зеркальную гладь озера камень.
Какой знакомый скрип… Где-то я его слышала раньше… Нет, показалось… Можно отдохнуть еще…
Но ощущение моря пропало, снова навалилась духота. Лариса с трудом разлепила воспаленные веки и поняла, что не сможет подняться с земли. Силы окончательно покинули ее… И вдруг снова этот звук – скрип тормозов многотонного грузовика – ближе, пронзительнее. Лара потом не могла вспомнить, как оказалась на ногах, ей запомнилась только резкая боль, едва не опрокинувшая ее тело обратно на траву. Но боль в этот миг потеряла свое значение. Также стал ей безразличен и перевал с его цикадами, бабочками и палящим солнцем, – по дороге в ее сторону двигалась машина, и за поворотом, который она с таким трудом преодолела, явственно доносился рокот двигателя. Выйдя на солнцепек, Лариса остановилась и стала ждать тех, кого мысленно похоронила. В том, что это именно они, сомнений не было.
Часть четвертая. Западня
…Снова оглушительный скрип тормозов… Лариса потеряла способность трезво мыслить. Казалось, что внутри ее больной головы вступили в яростный спор сразу несколько голосов, и этот спор сводил с ума, не давал сосредоточиться:
– …Я не хочу с ними встречаться, не хочу!
– Нет, это, конечно, радостно, что с ними все в порядке….
– Но что я им скажу, как объясню свое положение? Глупо!
– Боже! Я никогда не общалась с водителями грузовиков. И не думаю, что вблизи они окажутся настолько симпатичными, как мне тогда показалось. Обычные грязные работяги. А если они начнут требовать денег? А если…
— Дура, у них есть вода!
Шум двигателя неотвратимо надвигался, и скоро из-за скалистого выступа выползла знакомая темно-красная кабина. Светловолосый невозмутимо держался за руль и по-прежнему жевал жвачку, а смуглолицый с повязанной на голове черной майкой сидел рядом, выставив в отрытое окно мощный коричневый локоть. Оба были в темных очках и представляли собой невероятно колоритное зрелище. Казалось, что их совершенно не трогает происходящее, и под широкими колесами машины не осыпающийся серпантин, а наезженный сельский тракт. И все же грузовик двигался очень медленно – слишком узкой была для него эта горная дорога.
Босая, грязная, обгоревшая на солнце, Лариса стояла на середине дороги, словно приговоренная к смерти. Ее руки безвольно висели, тело было неустойчивым, нос опух, глазницы от удара обвело синевой. Вероятно, ее трудно было узнать, а узнав, еще труднее поверить своим глазам. Поэтому грузовик слишком поздно начал торможение, и дышащая жаром кабина остановилась буквально в нескольких сантиметрах, едва не толкнув женщину под колеса. По-прежнему рокотал двигатель, шум оглушал. Если бы металлический бампер ударил Ларису, она бы ничего не почувствовала – такое вселенское безразличие поглотило ее!
Нет сил… Пусть делают, что хотят. По крайней мере, эти хоть не пьяны…
Смуглый парень как-то нарочито медленно, словно не веря своим глазам, открыл дверцу, не торопясь сполз с подножки и вразвалочку подошел. Вблизи он оказался не таким мужественным красавцем, как при первой встрече. Черты лица были грубые, щеки и лоб побиты оспой; он сильно сутулился. Одет он был грязно и неряшливо.
Ну, что ты молчишь, парень? Язык проглотил? Меня же мудрено не узнать!
– Что произошло? Где клиент? – смуглолицый водитель смотрел настороженно, исподлобья, будто перед ним стояло привидение. Голос его был низкий и хриплый. Подумалось, что он сильно выпивает.
– Дайте воды, – Ларису повело, и она судорожно зацепилась за горячее железо.
Водителю ничего не оставалось, как подхватить ее. Подведя к кабине, он бесцеремонно схватил женщину за талию и легко забросил на мягкое дерматиновое сиденье, едва не продавив пару ребер. Лариса охнула от боли, одновременно пытаясь удержать равновесие и одергивая короткую юбку. Светловолосый, которого она задела локтем, понимающе улыбнулся и протянул пластиковую бутылку. Захлопнулась дверца, машина тронулась. Захлебываясь, Лара выпила почти половину нагревшейся, отдающей соляркой жидкости, часть пролила на себя, намочила лицо и сожженные солнцем шею и руки. Только теперь она почувствовала, как горит кожа. Стало легче, ушла из головы тяжесть. Водители сделали вид, что не обращают на нее внимания, но в кабине повисло неловкое молчание. Лариса снова стала пить – уже от жадности, а не от жажды, подавилась и закашлялась. Тот, что был за рулем, не выдержал:
– Где твой муж? Авария? Может, ему нужна помощь?
– Не знаю. Он уехал совсем, и с ним все в полном порядке… В отличие от меня.
– Вот как? А-а-а… Бросил, значит… – удивленно протянул водитель.
Какое тебе дело, где мой муж? Да, знаю, что большое: он вам деньги должен. Но я-то здесь ни при чем. Ребята, что вы со мной сделаете?..
…Дорога угадывалась теперь далеко внизу, где-то под передком тупой кабины, – шла то прямо, то под уклон, сильно петляла. Ларисе было нехорошо, подташнивало. Чувство тревоги, словно шорхающая мышь, копошилось под сердцем, готовое вырваться паническим криком при первом же сигнале опасности. Все-таки идти по горной дороге, похожей на широкую тропу, было намного проще: человеку места на ней достаточно. Но для грузовика его явно не хватало. Однако водитель легким движением выкручивал в нужную сторону руль, и движение продолжалось – медленное, верное, осторожное. Когда многотонное рычащее чудовище начинало нести под уклон, он вжимал ногой в стоптанном шлепанце тормоз до упора. Машина осаживалась, скрипя на весь перевал тормозными колодками, пыхтела и, послушная его воле, начинала вести себя достойно. Временами Ларисе казалось, что они едут в обрыв, что под правыми колесами уже нет дороги и они висят над пропастью. Она замирала, ожидая, что кабина вот-вот начнет заваливаться набок. Но круглое лицо водителя было абсолютно безмятежным, будто управление груженым многотонником с прицепом доставляло ему наслаждение. Смуглолицый, демонстративно отвернувшись, внимательно смотрел на ущелье, словно пытался там кого-то разглядеть. Лариса, чувствуя себя третьим лишним в этой перегревшейся кабине, решила первой преодолеть отчуждение.
– Ребята, как вас зовут? – она задала вопрос собственным коленям, ни к кому не обращаясь, и голос ее сбился.
– Михаил, – ответил светловолосый водитель.
Лара только сейчас боковым зрением увидела, что имел он весьма внушительное брюшко и был давно небрит.
– Андрей, – смуглолицый процедил имя сквозь зубы и не удостоил ее даже поворотом головы. Видимо, он был сильно не в духе.
Она лихорадочно обдумывала, что бы спросить еще…
– Вы довезете меня до трассы? – вопрос повис в воздухе.
Андрей скрипуче хмыкнул и что-то матерное пробормотал в окно, а Михаил хохотнул:
– Если сами доедем… – улыбка у него оказалась добрая, белозубая.
Это придало ей смелости, хотелось спросить что-нибудь еще, но …решила помолчать. Она пока совершенно не представляла, о чем можно говорить с водителями грузовиков.
…После относительно ровного участка дорога пошла под уклон. Горы придвинулись к дороге, ущелье сузилось. Ослепительное солнечное сияние сменилось тенистыми сумерками, стало прохладнее. Впереди серпантин делал петлю почти в сто восемьдесят градусов под отвесной скалой. По гладким черным краям каменных карнизов было видно, что в этом месте во время весенних паводков летела вниз со скал вода и, пробив русло, исчезала в провале. Опорная стенка была давно размыта, дорога сузилась неимоверно. Лара внутренне сжалась:
Господи, неужели он поедет вперед? Это же верная гибель! Но и обратно нам не выбраться!..
Михаил сосредоточился, переместил ногу на педаль тормоза и подсел ближе к рулю. Андрей открыл дверцу и высунулся по пояс, потом повернулся и прокуренным голосом отрывисто рявкнул:
– К стене прижимайся, к стене, мать твою!.. – и раздраженно добавил, явно адресуя реплику в сторону Лары: – Вот нашли мороку на свою голову!
Снова перегнулся наружу:
– Иди вплотную… Колеса провисают…
– Жми, не останавливайся! – это он уже прокричал.
Михаил шумно вдохнул воздух, сильнее вдавил педаль газа, и машина, скрежеща левым боком о выступающий гранит и сбивая камни, впритирку на скорости пошла через поворот. Одно неверное движение – и нависшая стена оттолкнет наглецов, сбросит их вниз. Шум стоял невероятный, нервы напряглись до предела. Лариса мысленно попрощалась с жизнью, но странно: где-то в подсознании мелькнула уверенность, что в обществе этих сильных неопрятных мужчин с ней ничего не случится. И тут же мгновенно закрутились перед внутренним взглядом другие картины: как многотонная машина падает в пропасть, как выпрыгивают из кабины пассажиры и падающее железо подминает их под себя, словно муравьев. Ей захотелось схватиться за что-то, но под руками ничего не было. В кабине резко и неприятно запахло мужским потом, лицо Михаила стало багровым от напряжения. Наблюдавший за правым бортом Андрей закричал откуда-то из-за открытой дверцы:
– Вперед, мать твою! Колеса провисли, прицеп затягивает! – и более растерянно добавил: – Ё-моё…
И в этот момент Лариса почувствовала, как машину тяжело потянуло назад и вбок, в сторону пропасти. Колеса, теряя сцепление с грунтом, закрутились вхолостую, забуксовали. Неужели наступил момент, когда остается только одно – попытаться выпрыгнуть, чтобы спастись? Водитель всей тяжестью грузного тела навалился на руль, будто хотел собственным весом подтолкнуть грузовик вперед, и прибавил газу. Тот взревел, дернулся, несколько секунд сопротивлялся инерции заваливающегося в пустоту груженного песком прицепа и, в конце концов, нехотя двинулся вперед, яростно сражаясь за каждый метр осыпающейся дороги. Цепляя бортом выступающие камни и взвывая, многотонная громадина, увеличивая скорость, все-таки преодолела поворот и постепенно обрела устойчивость, прицеп каким-то чудом выровнялся. Метр, еще метр, еще один… Еще несколько метров – и западня окончательно отпустила грузовик. Все длилось несколько секунд, но какими бесконечными они показались людям в кабине!
–Мать-твою-перемать, так ее, растак!.. – словарный запас ненормативной лексики оказался у Андрея весьма богат, и в другое время Ларису бы это сильно покоробило. Но только не сейчас.
Он снял со стриженой головы майку и вытер с грязного лица пот. Потом, нервно щелкая зажигалкой, прикурил сигарету и, грубо оттолкнув Ларису локтем, передал напарнику. Казалось, он с трудом сдерживается, чтобы не ударить пассажирку. Потом трясущимися руками прикурил сам. Лариса, заикаясь, попросила у него сигарету.
– Извините, дамочка, у нас «Прима»… Без фильтра, – зло проговорил он,
– Прекрати, – Михаил перегнулся через Ларису, открыл бардачок и бросил ей на колени пачку сигарет вместе со спичками. – Кури.
Лариса жадно затянулась, тщетно стараясь унять дрожь в руках, но они тряслись сами по себе. Как назло, от страха (или от затяжки?) болезненно скрутило живот, и она, незаметно прижав руку к пупку, напряглась, пережидая внезапный спазм.
Только не это… Только бы не сейчас…О, Господи!
Мучительная боль охватила кишечник, окатив тело липким холодным потом, но через время все-таки рассосалась где-то у крестца. Отлегло… Когда дорога стала шире и ровнее, Михаил остановил машину, не глуша двигатель, и оба водителя пошли осматривать покалеченный борт. Стоя возле прицепа, они негромко переговаривались. Михаил говорил спокойно, почти равнодушно, Андрей наседал на него, чего-то требовал. Голос у него был лающий, неприятный. Лариса мучительно прислушивалась, но, кроме того, что речь шла о песке и о деньгах, ничего больше не поняла. Ее вдруг пробрала дрожь от мысли, что дорога через Гремящий перевал еще не окончена, и неизвестно, что ждет впереди. Если так пойдет и дальше, слишком мало шансов доехать до побережья.
Впрочем, они могут скинуть песок в пропасть. …Вместе со мной. Андрей убедит Михаила…
От этой мысли внутри похолодело. Она подумала о том, что на самом деле ничего не знает о водителях. С таким же успехом они могут быть бывшими уголовниками. Особенно Андрей. Приняв решение, Лариса запоздало рванулась к спасительному выходу, но парни, не обращая никакого внимания на ее порыв, вскочили в кабину, и Михаил, взвинченный разговором с напарником, нервно включил зажигание. Грузовик рванулся вперед; Лара почувствовала себя в ловушке. Закурила снова. Затягивалась глубоко, совершенно не ощущая крепости дешевого табака. Но водителям не было до нее никакого дела, все их внимание было сосредоточено на дороге.
…Посовещавшись, они решили довезти песок до побережья и там продать как можно дороже, благо клиентов было в избытке. Единственное, что их беспокоило, – это состояние машины, которая сильно перегрелась. Бросать свою случайную попутчицу в горах парни не собирались и торопились добраться на место до темноты. Да и ехать стало проще: дорога расширилась и пошла на спуск. Постепенно напряжение рассеялось. Лариса и Михаил разговорились, и она была удивлена, насколько ей с ним легко. Он шутил, балагурил, с большой нежностью говорил о сыне и жене:
– Вот приеду, пойду с мальцом в зоопарк, давно обещал.
– А вы что, не водили сына в зоопарк?
– Да уже раз двадцать ходили. Но уж больно ему нравится верблюд. Малый стоит и все ждет, когда тот плюнет.
– Ну и как, плевался?
– Ни разу!
– А жена где работает?
– Бухгалтером на АТП. Она и грузовик подсуетила взять в аренду – уже три месяца катаемся за песком.
– Выгодно?
– А куда деваться? Каждый делает свою работу. Я вот без грузовика уже не могу. Подсобираю денег – куплю собственный.
– Он, наверное, дорогой?
– Бэушный подешевле. А отремонтирую сам. Я ведь в нем каждую железку знаю, – и Михаил любовно погладил руль. Андрей молчал, глядя в открытое окно, будто его больше всего на свете интересовали горные пейзажи.
Грузовик, не сбавляя скорости и привычно подвывая тормозами, проходил узкий серпантин, словно спешил вырваться на свободу. Еще несколько километров – и впереди, между покрытыми редким лесом склонами, заблестело, отражая склонившееся к западу солнце, белесоватое море. Вскоре обозначилась долина, и зелеными заплатами расположились на пригорках аккуратные веселые виноградники. На душе отлегло окончательно, все в грузовике расслабились и повеселели. Остался последний поворот и не очень крутой, но длинный спуск, за которым начиналось Приветное. Название села Ларисе сказал Михаил, который хорошо знал эту часть побережья. Даже странно стало Ларисе, что все так быстро закончилось и перевал позади.
Вот здорово! Доехали все-таки. Надо будет возле моря остановиться и выкупаться…
Наверное, Приветное потому так и назвали, что всем, кто проехал эти чертовы горы, оно говорит: «Привет!». Впрочем, зачем я ругаю горы? Мы сами, по доброй воле, пустились на эту авантюру, и, слава Богу, никто не погиб…
Последний поворот – и широкая дорога, покрытая выщербленным асфальтом, резко пошла вниз, будто оборвалась. Михаил, расслабившись, не притормозил вовремя, и машина неумолимо начала набирать скорость под собственной тяжестью. Он беззлобно ругнулся и привычным движением вдавил тормозную педаль до упора. Грузовик завыл, задергался, но замедлить движение не удалось – сорвались перегревшиеся тормоза. Не помог и ручник. Люди в кабине не сразу поняли, в чем дело. Вернее, не хотели понимать… Первым сообразил Андрей и тихо сказал:
– Попробуй к обочине…
Михаил слегка повернул руль влево и стал прижиматься к обочине, намереваясь замедлить движение на голом грунте, но и это оказалось невозможным: глубокая канава оказалась заполненной гранитными валунами и лежащими навалом бетонными виноградными столбиками с торчащими в стороны прутьями арматуры. Некуда было загонять тяжелый грузовик: споткнувшись о препятствие, он неминуемо должен был завалиться набок и покатиться по склону, калеча заключенных в кабине людей. Лариса, сидевшая между мужчинами, помертвела, резко забилось сердце, нехорошо заныло под ним.
Неужели всему конец?
Ей вдруг пришло в голову, что за последние пять или шесть часов это уже не первая мысль о смерти.
Не может быть! Вот же оно, долгожданное село, только руку протяни…
Но эту мысль перебила более здравая:
Нет, в этот раз не пронесет! Лишь бы только не больно… И вслед за ней – беззвучный крик, вырвавшийся из онемевшего в ужасе сердца: Но я не хочу умирать! Не хочу! Под ложечкой засосало, во рту стало горько, и где-то под солнечным сплетением образовалась неприятная болезненная пустота, будто женщина уже летела в бездну.
Внизу, в конце спуска, обозначилось неглубокое русло пересохшей после весенних паводков горной речушки. Сразу за ним начинались улочки села, пестрые крыши которого прятались в зеленых кронах черешен, яблонь и персиков. И так мирно, обыденно было там, так хорошо… Михаил, преодолев растерянность, как-то весь подобрался и уверенно направил машину к руслу, намереваясь проскочить его и на пригорке погасить скорость. Другого выхода у них просто не было…
– Переключи скорость, – Андрей понимал, что скорость уже давно переключена и все движения бесполезны, но нужно было что-то говорить.
– Ни фига. Держитесь крепко, попробуем выехать.
Не так долго летела по этому последнему склону тяжелая машина с прицепом, не так крут был и склон – обычная сельская дорога, по которой каждый день поднимались и спускались трактора и грузовики, особенно во время сбора винограда. Случайному свидетелю показалось бы издали, что грузовик едва ползет. Но это только на первый взгляд. Присмотревшись, можно было заметить, как неестественно подпрыгивают на кочках кабина и кузов, как болтается из стороны в сторону тяжелый прицеп, рассыпая серебристым шлейфом белый песок… Люди в кабине, не отрываясь, смотрели на пологий подъем не более двух метров высоты за высохшим руслом, который должен был их спасти. Сразу за ним начиналась улица.
Лязгающее железное чудовище с заключенными в нем людьми стремительно пожирало последние метры до переезда; пахло горелым. Все, что мог делать в эти минуты Михаил, это удерживать грузовик на ходу, не позволять ему завалиться в сторону. При этом он негромко ругал, на чем свет стоит, старую колымагу, неспособную повиноваться, когда надо, и его глуховатый голос перекрывал шум и скрежет. Это немного успокаивало. Андрей, не упускавший возможности продемонстрировать свой шоферской жаргон, на этот раз молчал, и его молчание казалось неестественным и оттого страшным. Инстинктивно нащупывая точки опоры, Лариса всем телом вжалась в сиденье, но, наткнувшись на острый горячий выступ, поранила ногу. Кабина грузовика, к которой она уже успела привыкнуть, вдруг стала неудобной из-за ненужной рухляди: перепутанные провода, лязгающие обшарпанные детали, торчащая в уродливом отверстии искореженная кофейная банка для окурков – все это стало лишним, пугающе недобрым. Лара натолкнулась взглядом на приваренный к панели допотопный приемник в железном корпусе и подумала о том, что о его острый угол легко удариться головой, если произойдет катастрофа. От этой мысли у нее окончательно сдали нервы, и она, как кошка, теряющая равновесие на перилах балкона, вцепилась пальцами с обломанными ногтями в напрягшееся плечо Андрея и прижалась к нему.
Тот вздрогнул, будто очнулся, и, не отрывая застывшего взгляда от русла, неожиданно обнял ее и подтянул к себе. Резкий, неприятный запах его тела, тяжесть руки подействовали ободряюще, возникло короткое ощущение полной безопасности. Лариса на мгновение расслабилась, нервно всхлипнула. И в тот же миг передние колеса наскочили на кочку перед спуском в русло, кабина подпрыгнула, словно на трамплине, и этот удар отдался невыносимой болью во всем теле. Лара закричала – пронзительно и страшно. Рассыпая песок и оторвавшись от дороги, грузовик перелетел через высохшую речку и, чудом зацепившись многочисленными колесами за грунт, суетливо заполз, словно гусеница, на подъем. Но движение не закончилось. Многотонный прицеп стал уходить вбок, толкая вперед кузов, что-то оглушительно заскрежетало и треснуло. Грузовик с невероятной силой снова кинуло вперед, и кабина, надломившись, ткнулась железной мордой в каменистый склон. Людей, чудом удержавшихся при первом приземлении, бросило на лобовое стекло. Михаил неестественно распластался широким животом на руле, болезненно застонал и, злобно выругавшись, обмяк. Андрей невероятным усилием отшвырнул визжащую от ужаса женщину назад, на спинку мягкого сиденья, но она безвольно, словно набитая песком кукла, снова навалилась на его скользкое от пота плечо. Теряя сознание, Лара увидела, как он, уже не имея возможности сопротивляться силе инерции, всем телом стал падать под сиденье, зацепился виском за угол приемника и замер. На пассажиров дождем посыпалось распадающееся мелкими осколками лобовое стекло. Прицеп вздыбился, выплеснул из себя последнее содержимое и накрыл железным ковшом заваливающуюся набок кабину. Мотор заглох. Еще несколько минут белой крупой продолжал осыпаться на землю сверкающий под солнцем песок, нежно гудел вентилятор. Потом все стихло…
Из дневника:
10 июля. «…Мы с Лялькой забрали ее из больницы к себе домой.
Моя Лорелея почти не пострадала, если не считать шрамов, сломанной переносицы и многочисленных ссадин. Михаил отделался небольшим внутренним кровотечением и переломом ребер. А вот Андрей погиб…
…Накрывшись пледом, Лара проводила дни в углу старенького дивана, вслушиваясь в тишину. Долгое время мне казалось, что она все еще там, на Гремящем перевале, и я боялась за ее душевное состояние. Но недели через две оно стало меняться к лучшему, и моя красавица потихоньку принялась за наведение порядка в доме. Когда я уходила на работу, она сидела с малышкой и готовила что-нибудь вкусное по кулинарному справочнику. Когда я возвращалась, она не отходила от меня ни на шаг.
После случившегося мы поменялись ролями. Теперь не я, а она нуждалась во мне – в моих советах, уходе, присмотре. Но… как странно и неуютно становится на душе, когда твой идеал теряет свой фантастический флер. Испытания заставили Ларису снизойти ко мне, сделаться нежной и предупредительной, и эта предупредительность стала меня тяготить. А однажды она призналась, что завидует моей жизнестойкости и умению во всем находить хоть что-то положительное или, на крайний случай, интересное. Теперь, выходит, и я превратилась в предмет почитания и женской зависти? Вот уж, неожиданно. Моя привязанность растаяла, как наваждение. И эта израненная женщина вызывала только жалость и желание помочь. Больше ничего. О себе мне теперь рассказывать совсем не хотелось. И на ее настойчивые расспросы я отвечала односложно. Она перестала спрашивать.
…Каждый вечер я снова и снова слушаю ее. Она вспоминает подробности, что-то рассказывает иначе… А глубокой ночью, когда в старом трехэтажном доме становится совсем тихо, я сажусь за кухонный стол, включаю настольную лампу и записываю все, что запомнилось из ее сумбурного монолога. Потом связываю написанное в одно целое, добавляю подробности, вычеркиваю ненужное. Я занимаюсь этим уже почти неделю, и эта неожиданная работа стала для меня увлекательнейшим занятием».
Если бы меня спросили, в чем величайшая ценность жизни, я бы ответила: в самой жизни. Все, что случилось с безобидной, одомашненной Ларисой за один летний день, перевернуло мои представления об этом мире. Смерть для нас – всегда нечто неопределенно далекое и не существующее здесь и сейчас. Но для тех, кому она на время приоткрывает свое страшное лицо, однообразно привычный мир становится ярким, зовущим, желанным. И то, что раньше виделось таким значительным и крайне необходимым, уходит на задний план. Остается сам человек – его дыхание, умение смотреть, прикасаться, ощущать… Остается невыразимая любовь к людям, к этой земле. Именно так произошло и с Ларисой.
…Смерть очень страшна. В моем представлении она похожа на черную бездонную воронку, в которую постепенно втягивается очередная жертва, и нет никаких сил вырваться из ее бездонной сердцевины. Я уверена, что человек способен предчувствовать окончание собственной жизни еще где-то далеко за границами этой воронки – когда она только начинает жуткое коловращение из невидимой точки. Но почему-то не убегает прочь, будто уже загипнотизирован, лишен воли. И слепо ждет, пока смерть не захватит его в свой круговорот трагических обстоятельств. Но так, наверное, бывает не со всеми, а только с теми, кто сам хочет умереть или чей жизненный срок подходит к своему завершению. Может, Андрей все время молчал из-за тягостных предчувствий? Всё может быть. Благодаря мастерству Михаила машина не разбилась, не считая стекол и прицепа, который раскололся на две части. Не должны были пострадать и пассажиры. И если бы не Лара, Андрей, вероятно, был бы жив – до следующей подобной ситуации. Но, видимо, в тот день смерть выбирала между ними двумя, и этот выбор оказался не в его пользу.
…Что было потом? Развод оформили быстро. Марк навсегда уехал за границу, переписав имущество на брата и бывшую жену, а Лариса осталась свободной и не совсем бедной женщиной. Уже сегодня она пытается смотреть в будущее с надеждой, и, как мне кажется, ей это удаётся. Скоро Лариса покинет меня. Интересно, станет ли она вспоминать обо мне, когда ее жизнь наладится окончательно? Думаю, что нет.
Эпилог
В это субботнее утро мы проснулись ни свет ни заря. Ночью прошла гроза, и солнце все еще пряталось за набухшими чернотой тучами. Казалось, что вот-вот проливной дождь снова обрушится на раскисший город. Было прохладно, в открытую балконную дверь тянуло свежестью. Сегодня нам с Ларисой предстояло расставание. Сергей, теперь уже ее бывший родственник, обо всем позаботился. Он за короткий срок продал особняк Марка и купил квартиру, перевел остаток денег на ее личный счет, помог устроиться на работу. В то утро моя подруга с нетерпением ждала машину с водителем Сергея, чтобы ехать в свое новое жилище, и была возбужденной, веселой. Она пригласила меня с собой, но я отказалась – мне не хотелось видеть своего бывшего мужа рядом с ней.
Да-да, именно так! Я не говорила до последнего, но это именно меня так гнусно подставил Марк с фотографиями несуществующей измены, это я его ненавидела больше всего на свете и мечтала отомстить. Та самая мышка, которая оказалась неспособна защитить свое счастье и так быстро сдалась. Предпочла сбежать от того, кого любила, чтобы не умереть от горя рядом с ним. А жизнь отомстила Марку и за меня, и за мою подругу, которая так и не узнала, что я ей почти родственница. Правда, несостоявшаяся.
Лара все время говорила о пустяках, обещала не забывать. А мне было нестерпимо горько оттого, что в моей серой жизни так ничего и не изменилось. И еще, наверное, оттого, что я Ларисе искренне завидовала. У меня появилось стойкое ощущение, будто пронесся рядом со мной тайфун чужих страстей, слегка опалил горячим крылом и, не позволив ничего разглядеть, умчался прочь, унося с собой и своих пленников, и их тайны, и те радости, которые, наверное, были обещаны и мне. А я как стояла на своем месте, так и осталась. И не сдвинулась моя злополучная судьба ни на шаг. Жаль. После встречи с Марком я все еще надеялась, что Сергей обо мне как-то узнает, найдет, сам захочет поговорить… Но я ведь так и не дала никакого повода для этого. Гордячка! Да кому нужна моя гордость? Наверное, нужно было признаться, попросить о встрече, показать дочь. Но мысль о том, что придется что-то объяснять и при этом видеть в его холодных глазах жалость и сочувствие, была нестерпимой. Отъезд Ларисы ставил последнюю точку в этой истории. И хорошо. Я справлюсь. Большие деньги и постоянный достаток делают людей пустыми. Не думаю, что за эти два года Сергей сохранил какие-то чувства ко мне. Скорее, окончательно потерял.
Звонок в дверь возвестил о том, что за моей подругой приехал водитель. Ну что ж, пора и прощаться. Лариса открыла входную дверь и счастливо пропела:
– Это за мной…
Я выключила газ, на котором варила пшенную кашу для Ляльки, и уже собралась выйти в прихожую, когда в дверном проеме кухни появился тот, кого я больше всего на свете мечтала и одновременно панически боялась увидеть, – мой бывший муж, отец моей дочери, человек, которого я так и не смогла забыть. Сухарь чертов! Всё также хорош собой, элегантно сдержан, спокоен. Сколько слов я приготовила для него, сколько раз бессонными ночами представляла себе эту сцену… Как из моих ослабевших рук выскальзывает пустая чашка и, ударяясь о пол, разлетается на куски… Как я падаю в обморок от нахлынувших чувств, и он подхватывает меня своими сильными руками. И прижимает к себе, обнимает, тихо произносит ласковые, утешающие слова, гладит волосы, целует… И увозит вместе с Лялькой туда, где… Стоп!
Я крепко сжала чашку в руке («какое совпадение!»), тут же нервно, со стуком, поставила ее на грязный, усыпанный хлебными крошками стол и зачем-то вытерла вспотевшие ладони о старые, обвисшие на попе джинсы.
– Ты?! Так это ты – Ларина подруга? – его изумление было неподдельным.
Я усмехнулась, стараясь выглядеть невозмутимой. Мысль о том, насколько жалко я выгляжу в домашней одежде, без косметики и с хвостиком на макушке вместо прически, окончательно лишила меня самообладания. Собрав волю в кулак, я резко ответила:
– Марк, увидев меня, сказал то же самое… Только еще нецензурщины добавил… Мир иногда бывает тесен, Сережа. Но ты не бойся, мы больше не увидимся. Никогда… Это очередная случайность. Вы мне смертельно надоели. Исчезните из моей жизни. Все! – Я почти кричала, только крик этот был в моем сердце.
Из прихожей послышался мелодичный голосок Ларисы:
– Сере-е-ежа, поехали. Я готова.
«Сережа? Какой он тебе Сережа?» О, как я ее возненавидела в этот момент!
Он хотел было что-то сказать, но не сделал этого – обжег меня взглядом темно-серых глаз и, резко развернувшись на каблуках, быстро исчез в прихожей. Я стояла на месте, пока не хлопнула входная дверь, и только тогда опрометью кинулась к дверному глазку. Бережно поддерживая Ларису под руку, он медленно вёл ее вниз по лестнице – стройный, высокий, до боли желанный в каждом жесте, в каждом движении тела… «Да, история еще одного развода скоро завершится новым счастливым браком, – с сарказмом думала я, жадно пожирая их глазами. – Великолепная пара – высокие, аристократичные, умные, холодные… Лариса не умеет любить, она опять выйдет замуж по расчету, но в этот раз, пожалуй, уже не ошибётся». Я почувствовала, что меня опять использовали. Как разменную пешку в сложной игре. «Да сколько же можно быть такой сильной, всё понимающей и всем помогающей? Почему, когда этого ждешь больше всего на свете, под руку уводят не тебя, а твою единственную подругу – вечно ноющую, слабую, отвратительно беззащитную? Почему всем на меня так глубоко наплевать?»
Я заметалась по тесной прихожей, кинулась в комнату, пытаясь разглядеть машину в окне. Но ничего не увидела, кроме старых платанов и черной кошки, охотящейся на голубя.
«…Уехать отсюда, уехать навсегда! Куда-нибудь! Не могу больше. Зачем я столько лет думала о нем, все ждала чего-то?..».
Я честно пыталась заплакать, но у меня ничего не получалось. Обида клокотала во мне, и не было ей выхода – казалось, что она вот-вот разорвет меня на части. Мой взгляд остановился на злополучной чашке, и, повинуясь внезапному порыву, я схватила ее и изо всей силы ударила о пол. Чашка разлетелась на мелкие осколки. Я стала доставать из шкафчика тарелки, блюдца, стаканы и била, била их – до тех пор, пока в комнате не заревела от страха Лялька. Это остановило меня. Медленно опустившись на табуретку, я громко и отчаянно зарыдала. Что лукавить: с тех пор, как я встретила Марка, я ждала встречи с бывшим мужем каждый день – надеялась, что Марк скажет Сергею обо мне, что Сергей захочет проведать после больницы Ларису и случайно увидит меня. Чего я только себе не нафантазировала! Но действительность оказалась простой и жесткой. Лариса ни разу не проявила инициативы «познакомить» меня со своим бывшим родственником – уезжала к нему сама, сама и возвращалась. Наверное, посчитала меня слишком простоватой для их высоко интеллигентной «семьи». Бог ей судья.
…Наревевшись вволю, я успокоила хнычущую дочку, собрала битую посуду и начала уборку. Сдаваться я не собиралась. «Жизнь сегодня не заканчивается, и ни одной мысли не будет больше о прошлом. Хватит! Пора подумать и о себе! В конце концов, никто не виноват в моих неприятностях. Марк по заслугам получил сполна. А Сергей… А что Сергей? Муж, который объелся груш…». Я делала все неистово, чтобы устать, вымывала углы так, будто с завтрашнего дня собиралась начать новую жизнь. Да так оно, в сущности, и было. Ничего не должно остаться ни от Ларисы, ни от Сергея, ни от прежней жизни. Даже воспоминаний. «В церковь пойду… У бабки заговорю… Придумаю что-нибудь!»
…К обеду рассеялись тучи, выглянуло солнце, стало парко и нехорошо. Но все равно мы с Лялькой (и все-таки у нас семья!) собрались и пошли в город гулять. Ели мороженое, катались на качелях, смотрели на зверей в зоопарке, проведали верблюда. Я рассказала дочке о маленьком мальчике, который очень хотел посмотреть, как этот верблюд плюется. Причем, сразу об этом пожалела – моя Лялька тут же начала упрашивать верблюда плюнуть. Животное стало нехорошо коситься в нашу сторону, и я не на шутку испугалась, а вдруг действительно… Иди потом в грязной одежде через весь город. Оторвавшись от верблюда, мы пошли кататься на чертовом колесе, и великолепный вид зеленого, вымытого дождем города немного развеял грустные мысли. Но заноза, не утихая, саднила в моем уставшем сердце. Я боялась новой бессонной ночи.
Вечером, когда заходящее солнце заглянуло в чистые окна моей комнатушки, раздался звонок, от которого я вздрогнула.
– Это тетя Лариса, она мне обещала подарок! – Лялька радостно запрыгала возле меня, и я, досадуя на то, что вернулась та, кого я меньше всего хотела бы сейчас видеть, устало направилась к двери. Мои ноги будто налились свинцом, а сердце окаменело. «Боже, я не выдержу ее счастливого вида!» – вздохнула и, не посмотрев в глазок, раздраженно щелкнула задвижкой.
На пороге стоял Сергей. С огромным букетом роз и малюсеньким тортиком.
– Знаешь, мышка, нам пора домой. Черная полоса закончилась. А ты как думаешь?
Я смотрела на него во все глаза и уже ни о чем не думала. Я плакала…
19 апреля 2013 г. Я – частный предприниматель. Это состояние моей души, моя жизнь, и я хочу исследовать это состояние подробно, не спеша. Формат собственного бизнеса это позволяет. К тому же, я часто в пути – несколько дней в неделю, это дает возможность думать и наблюдать. Такие вот своеобразные полевые исследования… Бизнес и женщина, предприниматель и государство, деньги и способы их добывания, затраченные силы и результат.
Мои глаза в дороге видят много интересного, мои нервы всегда на пределе, поэтому чистый теплый офис – не для меня, и спокойствие рабочего дня мне претит. Например, сегодня, кроме обычных запланированных встреч, я наблюдала горящий бензовоз. Сначала были взрывы, их слышал весь прибрежный город. Думали, что ведутся строительные работы в порту. А в пригородной зоне ближе к шоссе низины были затянуты черным дымом, он тянулся жирным горючим шлейфом над трассой, и мы ехали сквозь него, как в тоннеле. Еще я видела, как жгут сучья на виноградных плантациях: бескрайние поля с ровными рядами столбиков и где-то там, за ними, столб сизо-белого дыма – словно вулкан. Видела я сегодня и море тюльпанов – красные и оранжевые волны в сочной зелени молодой травы на небольших плантациях вдоль трассы. Но самой впечатляющей оказалась сегодня встреча с инспектором ГАИ.
Я в дороге много лет, сама за рулем, привыкла относиться к «служителям» закона спокойно. Знаю, что не нужно нарушать. Еще знаю, что нельзя от таких встреч – плохих со всех сторон – зарекаться. А встреча была действительно плохой, потому что им было смертельно скучно, и мы с водителем попали под «спорный пункт». Инспектор мне его показал в правилах – обведенный жирным кружочком. Это значит, что можно оштрафовать на полтысячи гривен, а можно и не оштрафовать. В наших законах всегда есть неоднозначные толкования, это удобно их «служителям». А я – простой предприниматель – как попадусь под настроение. В этот раз попалась. Выслушала. Заплатила без протокола. Остался неприятный осадок: будто разговаривала со стеной. Ее можно рассматривать, ей можно задавать вопросы, и она тебе отвечает. И ты даже видишь ее глаза – равнодушные и насмешливые. Она стена, а ты – маленький жучок, и тебе лучше с ней не спорить. У нее в руках – свод правил с несколькими жирными кружочками. И это значит, что в этот день я не смогла избежать ловушки, которых вокруг частного предпринимателя огромное количество. Не увернулась.
Мой бизнес – это всегда тревога. Я не помню себя в расслабленном благодушном состоянии. Это мое дело, мое самоутверждение, то самое обретение свободы, о котором мечтают все, но достигают единицы – в силу собственных запретов. Небезызвестный персонаж одного эпатажного автора семидесятых годов прошлого столетия сказал очень правильные слова: «Всякий путь – это просто путь. Между разными путями нет никакого различия, только один наполняет тоской и разрушает, а другой имеет сердце и окрыляет». Я сейчас, как никогда, понимаю, что это значит. Я много лет шла по пути, который был пуст, и только смена пути дала мне возможность обрести сердце.
Я все время думаю о бизнесе как о явлении. Его привыкли мерить категориями прибыльности или убыточности. Мне хочется думать, что в моем случае вступают в силу другие категории, потому что с точки зрения прибыльности мой бизнес убыточен. Лично я в данный момент прибыли не получаю. Скоро будет два с половиной года с моей первой независимой от партнера продажи. А это очень маленький срок. Поэтому тревога по поводу убыточности постоянна.
Но если рассматривать с другой стороны… И вот тут я хочу поспорить с общепринятым мнением. Что я приобрела помимо денег? Многое: уважение семьи, здоровье, высокий рейтинг среди поставщиков и клиентов. У меня исчезли проблемы в межличностных отношениях, я перестала бояться клиента, мне нравится продавать. Я всегда в тонусе и прекрасно выгляжу. Я купила замечательную машину, хоть и в кредит – это позволил мне статус предпринимателя. И как бы ни были сложны кредитные процедуры, меня радует, с каким удовольствием мой муж ездит на ней и возит меня. Если посчитать все это в деньгах, получится немало, и это активы. Получается, что мой бизнес не убыточный? Кстати, когда взяла в руки ручку и тетрадь, тревога давила с невероятной силой. Сейчас, после определения убыточности и безубыточности, стало легко. Кажется, я попала в точку, и мой путь действительно имеет сердце, я это чувствую каждый день. Но что тогда мешает? Отсутствие денег? Пожалуй, да. Вчера просмотрела свои долги, стало крайне тоскливо.
Тяжело каждый день брать на себя ответственность за клиентов, работников, собственную безопасность и прибыль. Я решаю всё и решаю за всех. С одной стороны, это полная свобода, ощущение потрясающее. Я уже не позволяю командовать собой, я лучше всех знаю, что надо делать в той или иной ситуации, мне никто не мешает. Я – капитан своего маленького кораблика. А тяжело то, что принимать решения приходится ежечасно, без передышки. Это конвейер. И я от него безмерно устаю. С другой стороны, я помню время, когда, после разрыва с очередным партнером, полностью выпала из бизнеса, – сидела в летней беседке в саду, курила, часами смотрела на горизонт. Было ощущение полного тупика. Вроде, и свобода без обязательств и долгов… но до чего тоскливо и пусто на душе без этих самых обязательств! Именно тогда я поняла, что моя неволя ежечасно принимать решения слаще любой свободы. И самое замечательное – знать, что их никто не будет оспаривать, кроме самой жизни. Вот это настоящее удовольствие, это редкая возможность не тратить силы на ненужное сопротивление тех, чье мнение не столь важно. И при этом – роскошь никому ничего не объяснять.
А сегодняшний служитель ГАИ – напоминание о том, что нельзя расслабляться, если берешь на себя такую ответственность: быть частным предпринимателем.
До следующих встреч…
Магелланово путешествие. Ледяная ловушка…
24 апреля 2013 года, среда. Мой бизнес – это путешествие Магеллана. Я каждый день еду открывать новые территории, новых людей, новые ситуации. Я еду не за деньгами, а за впечатлениями. Один мой знакомый сказал, что весь процесс жизни затеян ради эмоций. Наверное… Трудно, страшно и всё же увлекательно выбиваться из наезженной колеи и каждый день осваивать этот мир заново. И что, как не предпринимательство, даёт такую возможность? Наверное, других путей нет. Обычные путешествия – за деньги, с комфортом в пять звёзд, где всё включено, слишком предсказуемы. Один раз интересно, а дальше всё известно до мелочей. В бизнесе лично для меня ничего не известно. Романтика моих дорог – в их непредсказуемости. Открытые берега Магеллана после монотонного созерцания океана – это мои новые впечатления после преодоления нечеловеческой усталости, страха и апатии, после мыслей о неприбыльности и бессмысленности моей работы.
Сегодня почти лето. Распускаются цветы и почки на деревьях. А я вспоминаю случай, когда мы на своей легковушке пробирались с водителем через заснеженный перевал. Время было послеобеденное, повалил снег, температура около ноля. Дорога, с утра расчищенная и присыпанная песком, стала подмерзать, и чувствовалось, что тормозить нельзя – занесёт. Да и не только чувствовалось – в кювете мы увидели «Тойоту», внедорожник, а дальше – старенькие «Жигули» с лысой резиной. Первая, скорее, всего, превысила скорость, а второй просто не удержался на скользком покрытии. Дворники стали обмерзать, видимость снизилось. Мы тогда спускались с подъема, стараясь не разгоняться, водитель тормозил скоростью. Навстречу поднималась огромная фура, и в какой-то неуловимый момент водитель фуры потерял сцепление с дорогой, его красномордая кабина пошла на обочину и, въехав в насыпь, заглохла. А тентованный прицеп высотой в несколько метров с многочисленными двойными колёсами начал складываться, его зад стало заносить навстречу нам, перекрывая дорогу. Выход был один – двигаться вперед. Уйти в сторону означало слететь в глубокий кювет. И мы двигались навстречу прицепу, а он – навстречу нам. Была во всём этом какая-то дьявольская безысходность, предопределённость, что ли… Я в тот момент видела только гору железа, которое должно было нас смять. Посмотрела мельком на водителя: его глаза остекленели, костяшки рук побелели, кожа на лице стала желтоватой. А когда я перевела глаза на дорогу, успела заметить, что угол прицепа на секунду замедлил своё неумолимое движение, мы прошли от него в нескольких сантиметрах. Дорога была впереди свободна, наш автомобиль продолжал двигаться, так и не притормозив. Когда я оглянулась назад, прицеп стоял поперек трассы. Его движение прекратилось.
Да, это случайность, от которой не всегда можно уберечься. И лучше бы таких случайностей не было: и так слишком много работы для наших ангелов-хранителей. В такие моменты я понимаю, что в реальной жизни гораздо больше экстрима, чем во всех фильмах-боевиках, вместе взятых. И это настоящий экстрим, не придуманный уставшим от сюжетов умом сценариста. Экстрим-мгновение, в конце которого может быть смерть. Всё, на самом деле, слишком серьёзно. Дорога не прощает «авось»…
…Сегодня я продолжаю писать свои записки. Все время думаю о работе с клиентами. Понимаю, что процесс такой работы имеет определенные закономерности. В первый момент – момент предъявления – мои будущие клиенты не реагируют, часто делают вид, что им некогда, даже намеренно раздражаются. На этот микроскопический отрезок времени – пять минут для знакомства – у них для меня в личном пространстве действительно времени еще нет. Я тоже так себя веду, когда вижу незнакомого человека: «Что за птица?». Уровень доверия – ноль. Пустить к себе в кабинет? С трудом: «Это моя территория, а ты чужак! Убирайся вон! Ты крадёшь мое время!». В такой момент нельзя настаивать.
Я часто слышу возмущенные разговоры некоторых клиентов о том, как новый менеджер конкурента настойчиво убеждает что-то купить, и они покупают, чтобы побыстрее отвязаться от него и приступить к работе. Доктора – люди вежливые, да и пациент может уйти к другому врачу. Да, контакт состоялся, но это минус-контакт, с напряженным будущим. Конечно, у таких менеджеров будут покупатели, которые к ним привыкнут. Но опыт подсказывает, что не более полугода. Денежный поток остаётся вялым, а у амбициозных менеджеров работа нацелена на прямой результат и рост прибылей. Со временем такая работа теряет для него смысл, он увольняется.
Нужно иметь мужество, чтобы не видеть в моей работе исключительно денежные цели. Конечно, отсутствие денежного потока вызывает у меня огромную тревогу, я понимаю, что это потери. Но, возможно, я несколько отличаюсь от категории обычного бизнесмена. Даже при прямых потерях моё внимание нацелено не на карман клиента, а на его личность: «Кто ты? Как себя поведешь в ситуации? Какие у тебя реакции, мимика, эмоции?». И эта моя заинтересованность настолько явная, что мой собеседник скоро перестаёт меня бояться. Привыкание идет долго, иногда до года. Я захожу, спрашиваю, есть ли необходимость в моём товаре, ухожу. Я здороваюсь со всеми медсёстрами и регистраторами клиники, и скоро меня узнают в лицо. Я захожу в дверь так, как будто здесь работаю. И так оно и есть, потому что я или мой представитель появляемся всегда в одни и те же, заранее оговоренные мной, дни. Я похожа на почтальона, который приходит всегда в одно и то же время, приносит газеты, письма и новости. Я – своя. И это самая увлекательная игра жизни из всего, что я знаю. При таком отношении ко мне меняется отношение клиента к деньгам. Их уже не так жаль для меня, потому что я своя и приношу нужные вещи. Сегодня один приветливый молодой доктор сказал виновато:
– Вы всегда к нам заходите, а мы ничего не берём… Мы вас обижаем, наверное…
Я, конечно, заспорила:
– Что, вы, доктор, это моя работа…
Это был обычный ритуал. На самом деле, мне было очень приятно.
Есть такие доктора, которые не привыкают вообще – делают вид, что не замечают. Но это не значит, что не заметят потом. Сам процесс непредсказуем. Просто наступит момент, когда они подойдут и начнут со мной разговаривать. И мне нужно сделать всё, чтобы они поняли: так будет всегда, это привычно и безопасно для них – как и для меня. Это просто работа…
Магелланово путешествие, дорога длиной в жизнь, Магеллановы облака, огромный неповоротливый звездолёт, продирающийся сквозь скопление астероидов в черном космосе. Кто же мы, предприниматели? Открыватели новых галактик? Или новая галактика – это параллельный мир, который всегда рядом, стоит только на него посмотреть более пристально?
Течение реки. О клиентах, конкурентах и не только…
13 мая 2013 года, понедельник. Очень трудно не относиться к развивающемуся бизнесу как к реальному средству получения прибыли. Начинаю придумывать оправдания, почему ее нет в достаточном количестве. А когда оправдания иссякают, понимаю, что это просто работа, такая же, как и все другие. Только с одним важным отличием: я-сама-ее-себе-придумала. Самое последнее дело – высчитывать ежедневную прибыль. Тогда начинаю понимать, что именно сегодня, в данный момент, дела идут плохо, я в убытке. Но удивительное дело: дни проходят, и месяц незаметно складывается сам по себе. И чем меньше я считаю ежедневную прибыль, тем лучше прошедший месяц. Никто, к счастью, не отменял фактор случайности, который, на самом деле, – четко спланированная закономерность. А случайности часто бывают приятные. Они доставляют удовольствие. Как, например, звонок клиента, который долго собирался купить мой товар и, наконец, именно в этот день, решился. Такая случайность была подготовлена моей встречей с его другом месяц назад, который и дал моему потенциальному клиенту нужную информацию. Друг по дороге на работу забежал к конкурентам и оставил свои деньги там, а вот новый клиент – у меня.
Стержень всей моей работы – личные отношения с клиентами. Можно поговорить о семье, сделать комплимент, обсудить скидку, пошутить, передать новости, заказать что-то особенное, выбрать что-нибудь не спеша. Личный контакт – это больше развлечение, а не момент купли-продажи. Клиент оценивает мой профессионализм и меня как человека, ему очень важно общаться на достойном уровне. И, если уровень общения его устраивает, это поднимает его собственную самооценку.
Кстати, многие мои постоянные клиенты любят немного посплетничать о моих конкурентах, иногда даже сожалеют, что у конкурентов что-то лучше, что приехали они раньше, что я не успела, что у меня что-то дороже или чего-то нет. Я на это отвечаю, что мне нет смысла и времени гнаться за конкурентами, я сама по себе. Конечно, в глубине души меня это задевает. Но высокий уровень общения для того и существует, чтобы не опускаться ниже. Самое лучшее средство не замечать конкуренции – профессионально делать свое дело, без оглядок. И не давать сбить себя с толку.
Сегодня утром один из моих постоянных покупателей, Володя, смешливый и доброжелательный, весело сообщил:
– Накануне от твоих конкурентов опять новый менеджер приезжал – какая-то молодая и зеленая…
Я в ответ рассмеялась (с Володей невозможно оставаться серьезной!):
– Ну вот, Володенька, хоть с молодой девочкой пообщаетесь! Сколько пользы!
– Мы с тобой хотим.
– Вова, я уже старая дама!
На что он степенно ответил:
– Так мы ж не варить тебя будем!
Получился анекдот. Я даже не помню, купили у меня в то утро ребята что-то или нет, а вот разговор запомнила. До сих пор улыбаюсь, когда вспоминаю. В то же утро еще с одной клиенткой провозилась, пытаясь наладить заклинившее оборудование, еще одного благодарила за поздравление на праздники. И это помню. А вот продажи – не помню. Но они были…
Оглядываюсь на прошедший день и вижу целую жизнь, вместившуюся в короткие шесть часов. Какая всегда разная дорога! Я часто слушаю в дороге музыку. Это настраивает на особенный лад. Дорога становится «вкусной», осязаемой. Время исчезает. Это просто звучание музыки в наушниках. Медитация. Глаза радуются смене пейзажей. Адреналин бьет ключом. Скорость, непредвиденные ситуации… Эмоции на пределе, новые впечатления. Усталость, после которой сладко отдыхать. И это тоже работа. Я каждый день пытаюсь изменить отношение к процессу, не сопротивляться, не поддаваться тяжелым мыслям о возможной или невозможной прибыли. Я учусь принимать каждый день как Божий дар.
Открыла свои записи, перелистала и случайно обнаружила в блокноте записи 13 мая прошлого года. Это был странный день – настолько странный, что я изложила его подробно. Он начался тогда плохо. Позвонил молоденький налоговый инспектор с очень вежливой, но настоятельной просьбой заплатить налог на прибыль в двойном размере: финансовые обороты слишком маленькие, это подозрительно и может вызвать распоряжение о проверке документации. Этот звонок всколыхнул все мои тревоги в отношении собственного бизнеса, будто поднял со дна застоявшегося водоема только-только осевшую муть. Я начала лихорадочно считать все свои обороты, затраты и убытки, поняла что улучшения нет, и совсем скисла. Потом через время остыла, обдумала ситуацию и поняла, что в связи с затянувшимися майскими праздниками все предприниматели испытывают серьезный дефицит оборотных средств – это раз. Два – это отсутствие денег у покупателей по той же причине. Три – не мне себе объяснять, что в бизнесе не бывает ровных продаж. То пусто, то густо, многое зависит от случая, от предыдущих наработок, от финансового состояния потенциального покупателя и от многого другого. Даже от моего личного настроения.
Еще один минус: именно в этот день поломалась машина. Но это событие вышло несколько мистическим. Дело в том, что лопнувшие тормозные шланги мой сотрудник обнаружил еще вчера, на перевале. Договорились с техниками на ремонт утром. И наша видавшие виды девятка мертво встала именно на въезде в СТО, до бокса толкали вручную. Случайность? Или помощь свыше? Тогда получается, что и во всем остальном нужно рассчитывать на помощь свыше и ни в коем случае не отчаиваться? Хочется верить, что да.
Был в этот странный день и еще один неприятный момент, заставивший меня на время снова впасть в уныние. В интернете, на бизнес-сайте, прошло сообщение о том, что наш непутевый во всех отношениях министр опять проталкивает законопроект о пяти уровнях зарплаты и соответственно налогообложении с коэффициентом согласно уровню (чем выше должность, тем выше налог) – после парламентских выборов, осенью. И никому невдомек, что директор маленькой развивающейся фирмы часто зарабатывает меньше всех. Если проект примут, придется закрывать фирму, переходить на какие-то другие формы работы, уходить в тень, выкручиваться, перестраиваться. И не только мне, а и всему малому бизнесу. Впрочем, цыплят по осени считают, и неизвестно, что произойдет на парламентских выборах. Так что пока подожду и постараюсь максимально закрыть долги. Бизнес – это постоянная война с государством, где затяжное перемирие часто сменяется очередным наступлением. Вот такая была у меня в тот день работа. Серьезно задумалась, а стоит ли вообще заниматься своим бизнесом? Но прошло время, машину отремонтировали, налог пришлось доплатить, министра сместили и назначили другого, законопроект отправили на доработку. Да, малый бизнес – действительно постоянная война с чиновниками. Они забирают мои нервы и время. И всё же я есть.
…Сегодня – тучи, состояние сонное. Совсем другой ритм работы, клиенты не торопятся. Я попадаю в этот ритм, тоже не тороплюсь. В результате везде опаздываю. В конце дня каким-то непостижимым образом собираю свою выручку, привожу деньги. Всё складывается – в этом новом ритме, безо всякого плана. Иногда я думаю, что у меня очень странная работа. Это не бизнес. Это течение реки. Нечто очень личное. Новая философия каждого дня. Иногда возникает удивительное ощущение: возможно все. Любое желание. Только бы оно было – это самое желание. А в действительности возможно всё.
Да здравствует спекулянт! Жестокость как смысл бытия
31 мая 2013 года, пятница. Недавно моя знакомая, прочитав мои записи о бизнесе, сказала: «Очень интересно, но мне кажется, что в настоящем бизнесе все намного жестче и бесчеловечнее. Ты описываешь его слишком красиво и романтично». И я задумалась о жёсткости и бесчеловечности как одной из сторон жизни. И снова память услужливо, словно преданный архивариус, расстилает передо мной свитки событий недавних и более давних лет. Прошлый год, такая же пятница 18 мая, по-летнему жаркий день. Открываю свои записи: «Сегодня день депортации крымских татар. Везде стоят гаишники. Удивляюсь каждый раз, когда выезжаю на работу и обнаруживаю какой-нибудь «день». Особенно день депортации. Опыт предыдущих лет показал, что мои знакомые доктора, крымские татары, в этот исторический «день» больше беспокоятся о качественном обслуживании своих пациентов, а не о соблюдении исторических приличий. Страсти давно утихли, деловые работающие люди быстро разобрались, что любая демонстрация – это потеря прибыли. Сегодня никто из работающих демонстраций не хочет, если, конечно, их участие не оплачивается».
В тот день моя машина мчалась по пустой трассе среди гор, а я вспоминала, как все начиналось, когда в Крым приехали татары, как они сразу почувствовали себя хозяевами, вернувшимися в дом, где проживание других людей посчитали почему-то незаконным. Я тогда часто гуляла с годовалой дочкой по улице, мамочек было много, и одна вновь прибывшая молодая татарка – вся в золоте и дорогой одежде, с пухленьким чернявым мальчиком, сказала мне тогда тихо, спокойно, как-то буднично и потому страшно: «Ничего, мы скоро вас, славян, отсюда выгоним. Это наша земля». Сказала, будто гвоздь вбила. Ее красивое холеное лицо с зачесанной назад копной черных волос было в этот момент бесстрастным, ее уверенность испугала меня так, что этот страх нахлынул холодной волной на сердце, и оно сжалось. Я тогда ничего не ответили, молча дошла со своей колясочкой до конца улицы, потом свернула домой…
Жизнь в обществе течет по своим законам, и, что бы ни вещали отдельные амбициозные лидеры крымских татар, их уверенность в быстром воплощении своих планов оказалась недолгой. За какие-то пять лет приезжие татары ассимилировались, обросли бизнесом, русскими и украинскими друзьями, а еще через пять лет все стало по-другому. Как оказалось со временем, Крым – не только татарская земля. Места здесь хватает всем, было бы желание жить и работать. Я вспомнила свою покойную мать, у которой прабабушка была крымской татаркой из Бахчисарая. Ее тогда вывезли после очередного набега на Бахчисарай в Запорожскую Сечь наложницей, там крестили, выдали замуж. Потом они перебрались в Полтаву, откуда родом моя мать. Смешно, но тогда получается, что я по материнской линии – крымчанка в Бог знает каком поколении! И даже с татарскими кровями.
И снова возвращаюсь к разговору с подругой о жесткости бизнеса. Ищу эту жесткость в прошедших событиях и понимаю, что каждый бизнесмен обладал в свое время жесткостью, чтобы отвоевать свою территорию. Конец 90-х, развал Советского Союза. Когда в бывшем СССР вдруг разрешили частную торговлю, легализовав так называемых «спекулянтов», моя мать одна из первых ринулась в бизнес – со всей душой и нерастраченными силами. Она была предпринимателем от Бога. Легко договаривалась, легко зарабатывала и также легко тратила. Деньги у нее не задерживались, накоплений она не делала. Сначала она занялась пошивом платьев из люрексовой ткани. Нашла моряков, которые нелегально завозили заветные рулоны, сама сделала лекала и кроила, сама шила, сама продавала. Как ни странно, этот замысловатый бизнес пошел, хоть и не был поначалу прибыльным. Платья тогда продавались по 140-180 рублей (при зарплате 80-120 рублей), то есть очень дорого. Прибыль была 20-30 рублей. Мало кто соблазнялся, но платья так блестели! И, хоть раз неделю или в несколько дней, но находились дамы, жаждущие красоты. Со временем покупателей становилось все больше, такие платья становились модными. Появились и конкуренты. Соответственно больше надо было шить. Вся прибыль уходила на покупку новых рулонов оптом. И поскольку я, как и моя мать, умела шить, она быстро приспособила меня и моего мужа к своему предприятию.
Именно тогда, двадцать пять лет назад, я впервые столкнулась с основами частного предпринимательства: клиенты, затраты, прибыль, рэкет. Я стала учиться продавать и, как ни странно, мне это понравилось. И, хотя покупателей было крайне мало, они все же были. Прошло время, и бизнес моей матери стал процветать. Помню даже безумно красивый богемский сервиз из молочного тонюсенького фарфора – мою первую роскошную вещь. Помню туго закручивающуюся, удушающую меня спираль самого бизнеса – как кольца удава. Больше платьев – меньше времени. Меньше времени – меньше сна, отдыха и развлечений, всё меньше семейного быта. Очень хорошо помню, как в те годы сформировалось четкое разделение на людей, которые очень хотели жить по-старому, когда им кто-то платил зарплату, и людей, которые эту зарплату отвоевывали сами – у рэкета, у налоговой, у немногочисленных покупателей, у бандитов, периодически, устраивавших «чёс» по торговым точкам, у конкурентов. Спекулянты, как их тогда называли, стали авангардом, который исследовал новую экономическую территорию в развалившейся стране, и их за это презирали. Большинство.
Если говорить о жёсткости, я помню, как приходилось каждый день подсчитывать расход и приход в кассе и ругаться с реализатором, у которого не сходился дебет с кредитом. Я помню избитого рэкетирами дедка, который продавал капусту и попытался «качать права», потрясая перед двумя обкуренными юнцами боевыми наградами. Помню рынок в Николаевке, куда мы с мужем привезли в воскресный базарный день свои блестящие платья и не продали ни одного, потому что там, в деревне, таких платьев еще не видели. Было тягучее ощущение пустоты и бессмысленности, в которой вязнешь, как в желе. Помню свою маленькую дочь, которая игралась на ковре кусочками люрексовых платьев и ниток, когда я, одурев от напряжения, сидела за швейной машинкой, стараясь подготовить партию к продаже. У меня не было времени с ней играть, и она придумала себе друга, которого назвала «Сика». Он ее и спасал от одиночества, которое детям категорически противопоказано. Жестко? Очень. И еще – трагично. Те годы были похожи на какое-то адское варево, в котором действительно было крайне сложно выжить и не искалечить душу. И они прошли…
Наступило время юридических предприятий, лицензий, больших оборотов и финансовых афер. Я, успев родить второго ребенка и получив высшее образование, не стала исключением из правил. Правду говорят, что первый печальный опыт не пугает. Я попробовала снова. Моя новая история вышла несколько странная, но такая типичная для того времени! Правда, закончиться она могла уже в другом месте…
Бизнес-ланч с благодетелем. Обольщение простушки
1 июня 2013 года, суббота. Говорят, что идея получения прибыли из воздуха – вещь заразная, словно болезнь. Во всяком случае, в том тяжелом 1997 году, когда зарплаты еще не платили, но жизнь нужно было как-то налаживать, мой муж не собирался отказываться от любого возможного заработка. Я очень неудачно съездила в бизнес-тур в Венгрию, свои драгоценные триста долларов потратила до последнего цента на китайских складах, товар толком не продала – оказалось слишком дорого. Часть ушла на подарки. Поэтому, когда подвернулся случай, муж пристроил меня в соучредители к новому знакомому – бывшему стоматологу. Сам он участвовать в предполагаемом бизнесе не мог – не хотел бросать работу в крупной кампании, в которую так удачно устроился. А я на тот момент оказалась ценной находкой для соучредительства – еще не понимала механизма доходности бизнеса, зато была хорошим исполнителем. Участие в семейном предприятии по пошиву платьев сделало из меня послушного работника, но еще никак не предпринимателя. При этом я оказалась обязательной, настойчивой, с редким умением говорить и договариваться. А что еще нужно было для такого предприимчивого авантюриста, каким оказался новый знакомый?
При первой встрече холеный и обходительный Владислав Олегович покорил меня своим умом, обаянием и красноречием. Он сразу показал нам с мужем свой офис – с помещением для аптеки, складом и тремя кабинетами, обставленными новой мебелью и необычным для того времени евроремонтом. Конечно, после бедного школьного быта с ломаными партами и синими коридорными стенами мне показалось, будто я попала во дворец. Как выяснилось позже, ему в этом офисе не принадлежало ничего. А потом пригласил нас на бизнес-ланч, сославшись на то, что позже очень сильно занят. И это новое слово, и само состояние неведомого ранее бизнес-ланча с кофе и недорогим пирожным, и непонятная занятость нового знакомого меня очаровали, словно недалекую деревенскую простушку – манеры залетного городского дон-жуана. Уставшая от школьного однообразия и отсутствия зарплаты, я быстро уволилась, получила расчет и купила первые в своей жизни обтягивающие джинсы черного цвета. Они мне показались тогда достаточно консервативными и вполне приличными для новой работы. Документы были подписаны быстро, и я стала соучредителем и коммерческим директором фирмы по реализации аптечных товаров.
Работа оказалась новой и захватывающей. За месяц я сумела оформить аптечную лицензию, организовала стационарную аптеку и три аптечные точки-филиала при продуктовых магазинах, нашла сотрудников, быстро научилась учитывать товар и работать с поставщиками. Зарплаты я не получала никакой – Владислав Олегович пообещал «золотые горы», но только потом, позже – когда наша общая прибыль «потечет рекой». Именно в таких выражениях он, довольно посмеиваясь, рассказал нам с мужем о перспективах при знакомстве. Но прибыли не было, были только затраты. Зато я приобрела массу новых полезных навыков, а в качестве компенсации соучредитель оплатил мне дополнительное экономическое образование. Я стала разбираться в дебете, кредите и балансе, освоила юридические тонкости подписания договоров. Чуть позже именно эти знания выручат меня в сложной ситуации.
Прошел год, работа наладилась, стала почти рутинной. По-прежнему у меня не было никакого дохода. Муж, убежденный и убеждаемый новым знакомым в скором богатстве, меня ни о чем не спрашивал и был всем доволен. Тем более, что при встречах Владислав Олегович пожимал ему руки как родному, приглашал в сауну, доверительно нашептывал мужские сплетни. Не избалованному такими отношениями мужу это льстило. Он был счастлив и думал, что поймал удачу за хвост.
Но как-то раз при очередном учете выяснилось, что со склада, которым я заведовала, пропали дорогие лекарства. Владислав Олегович, как оказалось, спокойно раздал товар своим друзьям в качестве подарков и меня не счел нужным поставить в известность. Я занервничала, поскольку именно моя подпись стояла на последнем договоре по товарному кредиту в пять тысяч условных единиц, и именно я как коммерческий директор обязана была согласно договору его погасить. А кредит не погашался из-за недостачи и слабых продаж. К тому же аптеку два раза в месяц стабильно штрафовали проверяющие, параллельно так же стабильно «наезжали» бандиты и требовали «откат». В общем, коммерческая деятельность складывалась сложно. Владислав Олегович, разочаровавшись в новом бизнесе, на фирме почти не появлялся, и я как-то раз стала разбирать документы, наводить порядок. Мне в руки случайно попался договор, подписанный Владиславом Олеговичем, на товарный кредит стоимостью восемнадцать тысяч долларов. Товар на склад не поступил, и о его судьбе, кроме хозяина, никто не знал. Я тогда долго сидела ошарашенная, вычитывала договор по буковке, проверяла и перепроверяла. Но вот дата, вот подпись, вот спецификация. А товара – нет! Видимо, бухгалтер забыла у меня на столе вместе с накладными и спецификациями, которые она периодически мне приносила и швыряла на стол.
Мы поругались. Владислав Олегович, поняв, что я всё знаю о договоре и исчезнувшем товаре, решил срочно сделать меня директором фирмы, стал уговаривать, слегка угрожал. А потом исчез. Шел отчетный период, налоговая просто наступала на пятки, необходимо было срочно заниматься документами. И если раньше он эти вопросы решал со своим бухгалтером сам, то теперь все проблемы свалились на меня. Тот день я запомнила очень хорошо: темный коридор, пустой кабинет, бумаги на столе… Я решила идти к бухгалтеру – правой руке Владислава Олеговича, тощей чернявой девице. С ней отношения сразу не сложились, при знакомстве она даже не посмотрела на меня, здоровалась при встречах кивком головы, на вопросы не отвечала.
Когда я вышла из кабинета, мы столкнулись в коридоре. Я как-то сразу растеряла весь свой пыл:
– Здравствуйте…
– Здрассьте.
– Вы не могли бы мне помочь с отчетом? Все куда-то исчезли…
Девица как будто ждала вопроса и ответила сразу:
– Сто долларов.
– Что? Сколько?..
– Сто долларов. Столько платят за квартальный отчет, – и прошествовала дальше, в свой кабинет.
Вечером я обдумала ситуацию и решила занять эти деньги у соседки. А утром, на следующий день, девица не явилась на работу. Я осталась в офисе одна. Муж мне не поверил, считая, что я сгущаю краски: у него с хозяином фирмы были по-прежнему хорошие отношения, и он боялся их испортить. А я почувствовала, будто вокруг сжимаются бетонные стены. В тот мрачный день, когда даже погода испортилась окончательно, и небо придавило город грязными разбухшими тучами, я сидела в кабинете, сжав ладонями голову, и лихорадочно думала. «…Стоп! В чем моя главная проблема? В товарном кредите! Он практически весь на складе и ключи пока еще у меня. Торговые точки? Уже закрыты из-за отсутствия рентабельности. Документы? Договор на восемнадцать тысяч подписал он. Значит, он же и пойдет под суд вместе со своим имуществом…». Получалось, что единственное спасение – это возвращение товарного кредита, который брала лично я. Правда, согласно договору, товарный кредит возврату не подлежал. Владислав Олегович об этом знал и считал, что я у него на крючке.
Я провела еще одну бессонную ночь, а рано утром поехала на ту базу, где был самый большой долг за импортные лекарства. Конечно, о возврате товара коммерческий директор, импозантная дама пожилых лет с пышным черным начесом на голове, и слышать не захотела. И тогда я, сломленная отчаянием, разрыдалась и стала рассказывать о соучредителе и его коварстве, своем маленьком сыне и сложном материальном положении; объяснила, что до понедельника ключи от склада у меня, и существует возможность вернуть товар – в противном случае его просто разворуют. Я унижалась, громко сморкалась в скомканный платок, и мне было глубоко наплевать, что обо мне подумают: возможности отступления уже не было. За окном с ржавой решеткой в унисон моим слезам лил дождь. Если бы надо было встать на колени, я бы плюхнулась на грязный деревянный пол и обняла бы толстые икры коммерческой дамы, но до этого не дошло. При словах о ребенке дама как-то тревожно замерла и замолчала. Дослушав исповедь, она повернулась к кладовщику и тихо произнесла:
– Ну, что делать? Потеряем и товар, и деньги.
– И что?..
– Оформишь возврат, я подпишу.
Потом посмотрела на меня, совершенно раскисшую от пролитых слез, и сурово сказала:
– Привозите в понедельник, в восемь утра.
Это была победа!
Я летела в офис, не чуя ног. Тихо, как мышь, пробралась на склад, быстро рассортировала по коробкам весь товар, обклеила скотчем и спрятала в угол. Даже перекрестила три раза. Потом отправилась на другую базу, где тоже пришлось поплакать – и тоже с положительным результатом. На третьей вопросов не возникло, туда я сдала немногочисленную партию в тот же день и уже спокойно вернулась на работу. И надо же! На улице мягко хлопнула дверца машины, пиликнула сигнализация – приехал Владислав Олегович. «Ну что ж, боров, придется с тобой в поддавки поиграть», – думала я, пока он вальяжно шествовал к своему кабинету по коридору. Дождавшись, когда он завозился внутри, я вежливо постучалась в дверь. После сухого «войдите» вошла и села на стул. Он на меня не смотрел, делая вид, что его интересуют какие-то бумаги, но вопрос задал первым:
– Какие проблемы?
– Я пришла попросить прощения, потому что была не права.
Владислав Олегович удивленно вскинул густые брови:
– Ты? Просишь прощения?
– Да. Я не в состоянии справиться с ситуацией, которая сложилась, и без бухгалтера не сдам отчет. И тем более – не погашу кредиты. Мне нужна помощь.
Он закурил и задумался. Я понимала, что в его голове решается очередная головоломка, как использовать мое новое настроение с выгодой для себя, поэтому сидела молча и рассматривала свои руки – с загрубевшей от частых стирок кожей, короткими ногтями. Ничего быстро не придумав, он сказал:
– Ладно, я тоже был не прав. Бухгалтера верну, она тебе поможет. Но проблему с оплатой за лекарства решай сама. Наладь сбыт, продай другим аптекам. Хоть выходи на улицу и предлагай прохожим. Это твои проблемы.
– Хорошо, я подумаю, как это лучше сделать, – и снова опустила глаза, чтобы он не увидел в них спокойствие.
– Кстати, – он открыл ящик стола, – возьми ключи от офиса. Я завтра уеду отдыхать и, скорее всего, дня на три. Поработай, проведи инвентаризацию. В общем, найдешь, чем заниматься.
Я взяла ключи, поднялась со стула и попрощалась. Закрывая за собой дверь, увидела на его лице торжествующую улыбку и постаралась виновато улыбнуться в ответ.
В субботу, когда никого не было, испуганный новой ситуацией муж помог вывезти в наш гараж коробки с лекарствами, в понедельник рано утром развез по базам и вместе со мной сдал по накладным. Договора были аннулированы. Потом я, как ни в чем ни бывало, пришла на работу. Сделав вид, что у меня по плану проверка перед ревизией, я передала весь остаток на стационарную аптеку. Провизор была недовольна, но не сопротивлялась – ее личная бухгалтерия была в полном ажуре, и наличие неходовых лекарств никак не влияло на ее репутацию. Потом я зашла на абсолютно пустой склад, вымела мусор и долго сидела посреди мрачной зарешеченной комнаты на картонной коробке. На душе было спокойно и… также пусто... Думалось о том, что абсолютно неразрешимая ситуация закончилась благополучно. Муж, конечно, помог, но так и не понял, что произошло. Вернее, не захотел понимать. А я не стала ничего объяснять, сказала только, что меня будут судить, если он не поможет. Вместо того, чтобы рыдать от отчаяния, пришлось временами притворяться беззаботной и говорить совсем не то, что я думала, – лживому партнеру, мужу, сотрудникам. Как будто включились новые защитные силы, позволившие найти самые необходимые слова и победить. И это было удивительно – такой я себя не знала никогда...
Печать, документы о погашении кредита и написанное каллиграфическим почерком заявление об уходе я оставила на своем рабочем столе. Ключи отдала провизорше. И покинула ненавистный офис навсегда…
Кому принадлежит мое прошлое? Начало пути…
14 июня 2013 года, пятница. Сегодня канун профессионального праздника медицинских работников. Конечно, особых покупок никто на это время не планировал, намечались застолья в тесном профессиональном кругу. Но давно уже было выработано мной правило, которое никогда не подводило: график работы могут нарушить или форс-мажорные обстоятельства, или официальные праздники-выходные. Поэтому собрались утром, сели в машину и спокойно выехали. И снова была работа, и много встреч, и разговоров. Непреложная обыденность рабочего дня для меня сейчас – самое ценное приобретение за все прошедшие годы. Он течет по своим законам, сам себя выстраивает, сам определяет загруженность и минуты отдыха в пределах отведенного отрезка времени. А потом плавно перетекает в вечерние сумерки, когда город разъезжается, затихает толчея, улицы пустеют и человеческая активность начинает бурлить на домашних кухнях и в клетушках уютных комнат. Через несколько часов ночь окончательно успокаивает город, даже светофоры подают сигнал только желтым: на другие цвета у них уже нет сил.
Но в этот предпраздничный день не обошлось и без происшествий.
С утра по небу бродили тяжелые дождевые тучи, очень хотелось спать, было душно. Но дождь так и не случился, только обещал обрушиться на засохшую землю, гоняя по небу обрывки туч. За двадцать пять километров до города увидели впереди сплошное скопление почти черной облачности. Ехали и гадали, будет град или нет, успеем ли проскочить, уйдет ли облачность в сторону. Проскочить не успели и облачность не ушла. Дождь хлынул внезапно и сплошной стеной. Через минуту по крыше машины застучал град. Включили фары. А еще через минуту поняли, что машина не может двигаться сквозь сплошной поток воды, тормозит. Впереди идущие машины стали резко съезжать на обочину. Некоторые нырнули под деревья, в мокрую раскисшую траву – видимо, пытались спасти машину от града. О выезде обратно из раскисшей жижи на трассу никто уже не думал (еще свежи в памяти воспоминания о неправдоподобно крупном граде два года назад, когда были изувечены машины и на стоянках салонов, и на улицах). И вдруг градины стали не просто большими. Мы увидели сквозь запотевшее лобовое стекло, как с огромной скоростью впечатывались и разлетались на рыхлые куски ледяные камни, иначе и не назовешь. Эти камни с невероятной силой били по крыше нашей старенькой девятки, по стеклу багажника. Грохот стоял такой, что невозможно было разговаривать, возникло чувство острой клаустрофобии. Дорога впереди, обочина, беспомощно мотающиеся под дождем ветви деревьев – все исчезло в сером, дымящемся испарениями, потоке. Я сидела и думала: «Вот, еще секунда, стекло даст трещину, и весь этот поток хлынет на меня, в машину, на мой товар». Думалось о том, что крыша салона, продавленная ударами льда, уже превратилась в некое подобие старой стиральной доски. Водитель рядом со мной также напряженно ждал катастрофы. Потом он мне скажет, что лед сыпался двадцать минут. Я посмотрела тогда на часы – ровно семь. Но и этих семи минут хватило, чтобы в полной мере испытать совершенно иррациональный страх перед ледяной бурей.
Мотор не выключали, боялись не завести машину и остаться на трассе. И, когда град начал стихать, потихоньку тронулись с места. Сказать, что доехали спокойно, не могу – в каждой низине нас встречали реки мутной воды вперемешку с галькой, в некоторых местах по бампер. Машина периодически чихала, подергивалась, надсадно гудела, пытаясь выбраться из потоков. И выбиралась. Когда мы разгружались возле офиса, у обоих – и меня, и водителя – дрожали руки. А потом, оставшись одна, я почувствовала, как все еще сидит во мне страх – той самой клаустрофобии. Замкнутое пространство. Нет выхода. И вспомнилось, что мой путь частного предпринимателя тоже начинался с такого же страха – не было выхода.
…Катастрофа случилась внезапно. Мой муж был уволен. Причину я не знаю до сих пор, да это уже и не важно. Я очень боялась любого бизнеса, считала его нечистоплотным, но в тот момент другого выхода у меня не было – нужно было начинать что-то свое, независимое. Тем более что у моего мужа были серьезные связи в этом направлении, и он пообещал помочь. Мой супруг, большой специалист по маркетингу и продвижению товаров и услуг (благо, за долгие годы опыт приобрел немалый), еще перед началом моей предпринимательской деятельности повез меня на специализированную выставку – осмотреться, познакомиться. Выставка меня поразила – ряды светящихся стеклянных витрин, подтянутые менеджеры в галстуках и офисных костюмах, обилие разноцветных упаковок, хромированных инструментов, медицинского латекса… Белые пластиковые детали стоматологических установок: светильники, столики врача и ассистента, стульчики и кресла с разноцветной кожаной обивкой, незнакомые агрегаты. Я тогда так засмотрелась на все это великолепие, что даже умудрилась удариться головой о свисающий из-за стенда светильник. К счастью, он имел свободный ход и легко встал на место, за витрину, а у меня осталось легкое покраснение на лбу – на самом видном месте.
Наверное, в тот момент мне страстно захотелось стать такой же, как столичные менеджеры – уверенной в себе, красивой, убедительной. И также работать с чистым товаром в ярких упаковках. Поэтому, ничего не зная о предмете своего будущего бизнеса, я уверенно разговаривала, знакомилась, представлялась. Даже забежала на соседнюю промышленную выставку, купила ярко-красный гольф с коротким рукавом, переоделась и вернулась обратно. Я пыталась объяснить, что собираюсь продавать их товар в Крыму. Две трети поставщиков мне отказали сразу и мотивировали это тем, что рынок давно поделен, и мне на нем нечего делать – не пустят. Одна треть согласилась со мной работать. И я, во что бы то ни стало, поставила перед собой цель оправдать это согласие. Конечно, позже оправдывала, как могла. Училась на ходу. Помню, что свое первое оборудование я продала по себестоимости – запуталась с наценкой. То-то клиент обрадовался!
После приезда с выставки я зарегистрировала на свое имя частного предпринимателя в надежде, то муж займется продажами: это была его давняя мечта. Был взят товарный кредит, оформлена дорогущая аренда, смонтирована мебель, а через месяц я вдруг поняла, что моему мужу все это не интересно. Через пару месяцев я осталась одна, безо всякой поддержки. Любые просьбы о помощи вызывали у моего благоверного, привыкшего к другим отношениям в бизнесе – с большими оборотами и серьезными партнерами – раздражение и даже возмущение: «Я деньги вложил! Где прибыль?». Именно так когда-то любил говорить мой первый соучредитель Владислав Олегович. Главное, и возразить было нечего: деньги-то действительно были вложены. В налоги, аренду, витрины, первые закупки.
Как раз в тот момент случилась Оранжевая революция. Торговля как-то сразу умерла, клиенты больше не приезжали в мой маленький торговый рай, освещенный многочисленными фонариками. Я попала в тупик, а заодно и в долговую яму. Это была настоящая клаустрофобия – четыре черные стены и никакого выхода. Хорошо помню те дни. Начало зимы. Я стояла возле входа в холл здания, где расположились мои никому не нужные витрины с никому ненужным теперь товаром, смотрела на улицу. Мрачно, серо. Цветы в объемных кадках холла застыли холодными безжизненными изваяниями. Сыпала редкая ледяная крупа; всё казалось сухим, безжизненным, замерзшим. Думалось, что жизнь тоже умерла, и ничего больше не будет – никогда. И это была даже не обычная человеческая тоска, а какая-то всеобъемлющая вселенская печаль, как перед концом света. Это были третьи сутки Оранжевой революции. Все мои поставщики митинговали на Майдане, никто не работал.
Но конец света, как ни странно, в тот день так и не наступил. Был вечер, потом ночь, а утром я стала искать выход. При всей своей предпринимательской девственности я стала понимать, что муж мне не помощник, он и так «вложил в меня деньги», как было сказано ранее. У него было свое достаточно прибыльное новое дело, которое он, как оказалось, и не собирался бросать. Я в тот момент увидела для себя две возможности, чтобы как-то оплатить аренду и долги: первое – идти самой к клиенту, с сумочкой, предлагать свой товар; второе – искать хорошего бухгалтера, финансиста. Оба варианта были крайне трудновыполнимыми. Я начала с более легкого – первого. Закрыла миниатюрными ключиками свои стеклянные, чисто вымытые витрины, собрала часть товара в пакет и пошла в поликлинику, к зубным техникам в лабораторию.
…Было очень страшно, коленки противно тряслись, ладони потели, несмотря на пронизывающий холод на улице. Как сказать о себе? Что сказать? Не помню, как это получилось, но переступив порог лаборатории, я что-то сдавленно пропищала и открыла свой помятый кулёк. Как ни странно, техники отнеслись благосклонно. Видно, пожалели. Я стала продавать им какую-то копеечную мелочь. И тут неожиданно в лабораторию зашла супруга моего бывшего соучредителя Владислава Олеговича, с которым мы расстались десять лет назад, известная всей поликлинике своим склочным характером. Владислав Олегович на данный момент уже процветал – купил помещение, открыл собственный магазин, какое-то маленькое производство, ремонтную базу для медицинского оборудования. В этой поликлинике у него был филиал магазина. Увидев меня, супруга бывшего соучредителя громко, склочно высказалась: «Лучше бы ты стихи писала, нечего лезть не в свое дело!». Все повернулись в ее сторону, мое сердце ухнуло в пятки. В какие-то полминуты завязавшийся было разговор свернулся, словно молоко, в которое попал уксус. Техники незаметно рассредоточились по своим рабочим столам, а я сгребла со стола свои нехитрые сокровища и пулей вылетела из лаборатории. Сказать, что я испугалась – значит, ничего не сказать. Я неслась к своим витринам, будто за мной гнались бешеные собаки, сердце колотилось, в ушах шумело. И только плюхнувшись на стул, я стала понемногу успокаиваться.
…Когда прошел первый шок, я вернулась к техникам снова. Пошла, потому что, несмотря на все мои страхи и неприятности, мне удалось тогда что-то продать. Пусть немного, но продать! И во второй, и в третий раз я шла со страхом в душе, но делала это снова и снова. Я заставляла себя идти и знакомиться с разными людьми, я стала к ним привыкать, я начала учиться общаться. Мой страх – огромный склизкий прут гигантских размеров – скоро стал мне привычен. Я смирилась с его присутствием и всегда видела его размеренно дышащий, скользкий темно-серый бок. Он превратился в моего постоянного спутника. Забегая вперед, скажу, что спустя годы он постепенно преобразуется в легкую полоску серых облаков над горизонтом, слегка нарушающую совершенство безупречного неба. А потом и вовсе растает. Но это спустя годы. И сейчас, оглядываясь в то время, я понимаю, что чувство страха, на самом деле, – это хорошее чувство. Это тот самый личный надзиратель, который дышит в спину и гонит вперед, не дает расслабиться, всегда держит в тонусе, наполняет тело адреналином – до тех пор, пока не привыкнешь идти сам. Поэтому сейчас, испытывая страх, я его отделяю от себя. Он сам по себе, а я сама по себе. И он, этот страх, учит меня искать выход даже в самой сложной ситуации – не выключать мотор в машине, когда идет неестественный для лета град, регистрировать предприятие, когда все говорят, что это невыгодно, покупать новый товар, о котором никто ничего не знает, писать о себе в блоге – откровенно и спокойно, как будто это не моя жизнь.
Раньше я часто задавала себе вопрос о том, кому принадлежит мое прошлое? Если оно моё, то что делать с памятью о людях, которые прошли через мою жизнь, оставили свой след и растворились? Если вспоминать, тогда получается, что я до сих пор имею к ним отношение. Честно говоря, мне этого не хотелось бы. Поэтому, наталкиваясь на их взгляды в своей памяти, прошлое уже давно не считаю своим. Оно тоже само по себе, как и мой страх. И если где-то и когда-то что-то происходило со мной и рядом со мной, то почему бы мне не быть просто свидетелем своего собственного пути?.. Люди из моей памяти смотрят не на меня, потому что меня там уже нет. Я – здесь, в настоящем.
Завтра – не существует. Путь лесом всегда тяжелый, но…
21 июня, 2013 г. Я часто читаю книги о бизнесе. Их пишут умные предприниматели, в большинстве своем, американские. У них там вообще модно штамповать бестселлеры, как цыплят в инкубаторе. Попадаются иногда книги руководителей российских консалтинговых компаний, постоянно обучающих за огромные деньги всевозможный персонал (почему-то в общей массе тупой до невозможности). Я также получаю массу рассылок, где меня учат поднимать энергию внутренних чакр, разговаривать с клиентом, нанимать или увольнять работника и всякой другой ерунде. Но никто не учит, как с бизнесом жить. Поразительно то, что все успешные бизнесмены-учителя, добившиеся своего благополучия, просто кричат в один голос: бизнес – это прибыль. Если прибыли нет – это благотворительность или хобби. Насчет благотворительности согласна, работать за других не стоит. А вот насчет хобби…
Можно ли считать хобби работу человека, который только на третий год стал получать выгодные контракты, а до этого бился, как рыба об лед, зарабатывая себе имя и репутацию? Можно ли считать хобби работу предпринимателя, который на фоне всеобщей безработицы сам себе придумал занятие, платит непомерные налоги, зарабатывает гроши в силу обостренной конкуренции? Ведь таких много! Просто у него есть гордость, он хочет сохранить самоуважение и поэтому борется до конца. Он не хочет опускать руки. Можно ли считать хобби работу женщины предпенсионного возраста, вышедшей на рынок только из-за того, что еще много сил, что не хочется хоронить себя в четырех стенах, все еще тянет к людям? И таких – тоже много. И конкуренция огромная, и бизнес убыточный. Такой, как у нее, товар – везде, нет ничего нового. Но она уже не думает о прибыли, ей просто хочется самой управлять своими скромными ресурсами, быть независимой, общаться.
Я часто думаю об этих людях. По сути, все они толкут воду в ступе. И удачливые бизнесмены смотрят на них презрительно: с их точки зрения, такой труд уныл и бесперспективен. Но это их путь, он не хорош и не плох, он просто есть. И такие люди – настоящие воины духа в нашем жутком, депрессивном мире затянувшегося кризиса. Они платят налоги, соглашаются на все поборы, часто не умеют себя защитить от стервятников из налоговой или пожарной. Они просто труженики. Это та серая масса, которая находится между бандитами и правительством и кормит и тех, и других. Я не говорю о нечистоплотных предпринимателях, которые переклеивают отметки со сроком годности, вымачивают мясо в химикатах, чтоб не пропало, добавляют химию в продукты. Как-то один знакомый психолог сказал мне очень хорошую вещь: «Настоящий бизнес – это когда не делаешь вреда людям. Все остальное – мошенничество».
Да, многим неудержимо хочется наверх, чтобы отхватить свой кусок бюджетного пирога, формируемый налогами и поборами. И если это кому-либо удается, происходит феноменальная вещь: они начинают презирать тех, кто остался внизу – пресловутого простого труженика. Называют их бизнес благотворительностью или хобби. Но позвольте, а зарплата, роскошь общения с людьми, самоуважение, умение решать сложные задачи, постоянное обучение – разве это не прибыль? Да, формально прибыль – это дополнительные средства, полученные после уплаты всех затрат (аренда, топливо, зарплата, налоги, товар…). Но ведь средства, идущие на закупку нового товара, на расширение бизнеса – тоже из прибыли! И настоящий бизнесмен их в руках не держит, он их сразу использует по назначению, а не на покупку дорогих машин и домов. А возможность получить банковский кредит – это что, не прибыль? Формально – нет, виртуально – да. Кстати, в американских бестселлерах очень часто преподносится исключительная бережливость известных миллионеров и миллиардеров как пример бережного сохранения ресурсов. Питался овсянкой, спал на стульях, торговал газетами… Конечно, верится с трудом. Большой бизнес формируется, скорее всего, на большом наследстве, финансовых аферах и растаскивании государственного бюджета. Бережливость – сказки для бедных, людей из другого мира, где небольшой банковский кредит на машину уже счастье.
Наверное, в мире большого бизнеса только большие средства могут считаться прибылью. Там свои категории. Но почему я должна подводить под эти категории себя – предпринимателя с одним наемным работником, который только начал свою работу и пытается удержаться на плаву? Я хорошо знаю, что такое сезонность в продажах: это одинаково плохо у всех. И в такой момент часто сложно удержаться от отчаяния. А если на все это накладываются экономическая нестабильность, кризис, дефолт, инфляция, несуразные законы, тяжело вдвойне. Конечно, в такие моменты начинаешь задумываться о смысле своего бизнеса: а нужен ли он вообще? Что ждет завтра?
Для меня сейчас непреложным стал один интересный закон: завтра – не существует. Есть только сейчас. И в это самое время под названием «сейчас» можно сделать только одно: взять себя в руки и шаг за шагом преодолевать свой личный кризис. Путь лесом крайне тяжел, но любой лес когда-нибудь заканчивается.
Труп моего врага. Первые переговоры…
26 июня 2013 года, среда. Давление жизни часто становится невыносимым. Иногда оно становится настолько невыносимым, что нужно что-то сделать, иначе оно тебя погубит. Каждый день наполнен ожиданием близкой катастрофы, и эта катастрофа – в сердце. Я в такие минуты начинаю писать книги. Как, например, эту, о бизнесе. Изо дня в день я по крупицам собираю свое мужество, чтобы окончательно не отчаяться. Иногда кажется, что тонкая нить порвется буквально в следующую секунду и отчаяние нахлынет, будто штормовой вал, и захлестнет, и погубит… И вдруг наступает момент, когда невыносимое давление – страхов, обстоятельств, необоснованных тревог – исчезает. Как будто мое сердце, несмотря ни на что, оказалось сильнее – работало в своем режиме, жило с болью и не поддалось ей.
Сегодня утром я поняла, что такой момент наступил. Голова стала ясной, исчез страх потери денег и неприбыльности бизнеса. Исчезло и мое чудовище, ставшее таким привычным, – огромный спрут с черными скользкими боками. Я оказалась сильнее: не сбежала в домохозяйки, не испугалась опасностей, выдержала свой постоянный страх. И наступил, наконец, момент, когда пугающие моменты потеряли свою значимость, а многие проблемы решились сами собой. Пришло несколько абстрактное понимание цикличности бизнеса, естественности борьбы за выживание. Пришла уверенность в том, что всё произошло правильно: будто я долго удерживала стену, грозящуюся обвалиться на меня грудой булыжников, и вдруг она в одну секунду осыпалась трухой. А за ней – далекий чистый горизонт, облака, лес на склоне горы, цветущий луг.
Наверное, надо уметь ждать, как снайпер в засаде. Ждать, даже если невыносимо затекли мышцы, и глаза уже не видят цель. Главное – сохранять цель в собственном представлении. У меня часто создается впечатление, будто некая сила испытывает меня на терпение, как и каждого из нас. Наиболее нетерпеливые делают ошибки и сдаются. Дождаться момента истины, собственного выстрела – крайне тяжело, потому что никто не знает своего часа: завтра или через год. Но именно сегодня я поняла, что этого момента надо ждать изо всех сил, потому что он обязательно наступит.
Мне очень нравится китайская поговорка: «Если долго сидеть на берегу реки, мимо проплывет труп моего врага». Давление жизни – это самый яростный враг. Иногда надо ждать очень терпеливо, чтобы он превратился в «труп». Выходит, время – мой самый лучший помощник? Получается, что да. Время – на моей стороне. Несмотря на конечность этой жизни, мне, на самом деле, торопиться уже некуда. Не имеет смысла. Я пришла. Торопиться нужно только тогда, когда об этом просит собственное сердце. Голова, разум – часто ошибаются, доводы разума оказываются навязанными привычными предрассудками. Как, например: «Бизнес – это реальная прибыль». Когда? В какой момент жизни? В чем она выражается? В деньгах? Я не верю в такие простые категории. Жизнь слишком многогранна, чтобы ее мерить так однобоко и чтобы такое замечательное явление, как прибыль, выражалось только в денежном эквиваленте.
Не так давно у меня произошел разговор с одним достаточно успешным, но уже соскучившимся от жизни бизнесменом, который мне сказал, что моя работа – это бесполезная трата времени с высоты его доходов.
– …Вот если бы ты ежедневно откладывала себе в карман хотя бы тысячу гривен, твой бизнес можно было бы считать рентабельным. А так – слезы.
– Ну, хорошо, – ответила я, – ты откладываешь себе в карман по тысяче и больше в день. Но с точки зрения бизнесмена и известного тебе депутата, у которого каждый вечер «капает» на счет в десять раз больше, и не в карман, а сразу в швейцарский банк, твоя тысяча – это тоже «кошкины слезы». Курам на смех. Разве не так?
– М-мм, да, пожалуй… – он неприязненно посмотрел на меня, будто я его обидела.
– Так ведь можно договориться и до бессмысленности жизни вообще? Так стоит ли сравнивать понятия несравнимые? Каждая рыба плавает на своей глубине…
Снова возвращаюсь к прошлому, вспоминаю начало своего коммерческого пути.
…Прошло около полутора месяцев с тех пор, как я заполнила витрины товаром. Начались какие-никакие продажи. Было бы несправедливым сказать, что мой муж мне совсем не помогал. Связи, наработанные в крупной корпорации, он задействовал напрямую, и эта помощь была значительной. Одним из таких его поступков был договор с его знакомой из торгового отдела конкурента-монополиста о десятипроцентной скидке и отсрочке платежа на одни сутки. Это были хорошие условия. И скоро я протоптала дорожку в этот отдел за товаром. Завотделом замечательно относилась к мужу, стала хорошо относиться и ко мне. В принципе, с ее стороны никакого криминала не было: многим постоянным клиентами этот отдел давал такую скидку. Но мы, к моему изумлению, оказались в категории далеко не клиентов, и через некоторое время нас с мужем вызвал к себе хозяин этой фирмы: мужа пригласил на работу менеджером, а мне как частному предпринимателю в скидке отказал:
– На своей территории буду работать только я, мне конкуренты не нужны.
Я тогда задрожала от обиды, голос сорвался:
– Так что, ваша задача на корню задавить всех, кто мельче и незначительнее вас?
Он прямо не ответил, отвел глаза, потом начал пространно рассуждать о том, как ему это невыгодно. Я не поверила. Миллионные обороты и мои несколько тысяч в месяц были несравнимы. Видимо, решил задавить конкурента в начале его деятельности. Конечно, это было его право. Что уж тут обижаться? Муж отказался, зарплата была мизерной, а условия работы – жесткими. А я осталась без скидки и решила искать новых поставщиков. Первым делом, через несколько дней выехала во Львов, на одну крупную известную фирму, поговорить с директором. О чем говорить, я не знала. Но жажда нового гнала меня вперед, я не хотела оставаться на месте и страстно искала выход.
Не буду описывать детально саму поездку. Помню унылые, покрытые снегом пейзажи под низкими тучами, хорошо обозреваемые со второй полки расхлябанного холодного вагона, и вечно жующее семейство на двух нижних с туесками, сковородками и пластиковыми контейнерами для салатов. Их тотальное обжорство вызвало у меня тогда острое чувство голода, и бороться с ним было также бесполезно, как и с неспешным движением старенького поезда. Приехала в три часа дня, в четыре была на месте. Обычный двухэтажный офис, небольшой, огороженный чугунным литым забором. Меня долго держали в холле, правда, принесли кофе. Потом подошла девушка-менеджер и довольно настойчиво стала предлагать стать дилером их кампании без права самостоятельной работы. Таковы условия их сотрудничества, и никак иначе. Как раз на тот момент они нуждались в региональном менеджере в моем регионе, и мой приезд был им кстати: на ловца и зверь…
Прежде чем согласиться, мне нужно было все очень тщательно взвесить и просчитать. Я не совсем понимала, выгодно это или нет, поэтому не соглашалась. Все, что мне нужно было (как я думала) – договориться о небольших партиях товара с дилерским процентом. По большому счету, я на тот момент мало что понимала в бизнесе, просто кивала с умным видом и периодически говорила «нет, я не закрою свое ЧП». Второй этап переговоров начался через полтора часа. Меня пригласили в кабинет директора. Молодой, небольшого роста бритоголовый, с серьгой в мочке уха, он был крайне подвижен и красноречив. Сначала он пытался произвести на меня впечатление роскошью кабинета. Этого не случилось, поскольку я раньше в таких кабинетах не была. Мне не с чем было сравнивать, мои глаза не загорелись завистливо при виде пепельницы из натурального малахита (сейчас бы загорелись).
После первой атаки тяжелой артиллерией – роскошью и благополучием – он стал убеждать меня в бессмысленности моей собственной работы: «Видите ли, у вас совершенно нет шансов. Рынок давно поделен на сегменты, у каждого своя доля импортных закупок. Тем более нет шансов в конкурентной борьбе, кругом прочно обосновались монополисты. Вам никогда не достичь благополучия», – и он широко развел руками, намекая, видимо, на свой бизнес. Если бы он тогда расписал подробно и в красках, какое оно, это благополучие, а не показывал свои кабинетные декорации, я, наверное, согласилась бы на его условия. Но он не знал, насколько низкими были мои потребности. Пепельница из малахита в их число не входила. Его пламенная речь обескуражила, но не убедила. Возникла неловкая пауза. Я не знала, что ответить, чтобы не выглядеть глупо, поэтому молчала.
Говорят, молчание красноречивее слов. Видимо, я произвела на него впечатление, потому что он не выдержал первый и, чтобы заполнить паузу, перешел на описание счастливых будней региональных дилеров, которые работали на десять процентов оборота. Чувствовалось, что он уже устал говорить, выдохся, но не останавливался. Напор его уменьшился, речь стала не такой гладкой. А я, в силу своего умения подмечать детали, обратила внимание на смерть одного из дилеров в автокатастрофе с пышными похоронами за счет компании, и на маленькие суммы выплат, помеченные в сносках ведомостей, и большие суммы затрат. Ведомости прокручивались передо мной на экране в быстром темпе с целью показать объем проданного товара. Что-что, а после своего аптечного бизнеса я четко научилась читать документы даже в быстром темпе. После этого я окончательно успокоилась, напряжение ушло.
Мой собеседник устал, паузы стали более заметными. Чтобы как-то завершить беседу, я снова спросила, сможет ли он со мной работать как поставщик с независимым покупателем. Он равнодушно махнул рукой:
– Семь процентов.
Вот так, в силу своего тугодумия и недостаточных знаний я одержала первую победу. Конечно, это была случайная победа, никакого расчета с моей стороны не было. Было введение в заблуждение: мой потенциальный партнер подумал обо мне лучше, чем было на самом деле. Он рассчитывал на беседу со специалистом, а перед ним сидел даже не дилетант, а напуганная женщина, которую в такой сложный бизнес вытолкнули сложные жизненные обстоятельства. Потом мне показали склад, потом пригласили на службу в католическую церковь, потом я уехала на столичном поезде, чтобы пересесть на поезд домой. В Киеве мне сказали, что я чуть не полезла, сама того не понимая, к тигру в пасть: директор этой фирмы обучался за границей, имел навыки гипнотического воздействия, слыл опасным. Говорят, все эти приемы хорошо работают в случае с умными и амбициозными личностями. Глупым они нипочем. Вот и меня в тот раз спасла моя безграмотность и полное отсутствие опыта. Сейчас, столько всего зная о своем бизнесе, я бы однозначно попалась на крючок его соблазнов. Но именно сейчас я на такие встречи не езжу.
Мой друг – мой конкурент. Об эмоциях, холодном сердце и одиночестве
23 июля, понедельник, 2013 год. Сегодня с утра огромное количество дел и командировка. Вчера вечером снова пошел дождь, ночью он был небольшим, а утром стал просто обложной. Я проспала на работу. В такие моменты я будто попадаю в узкий коридор: время катастрофически уплывает, не могу сообразить, что нужно делать, лихорадочно смотрю записи – чтобы что-то не упустить. Тяжело переключиться от домашних уютных забот на необходимости сложной рабочей недели. О конкурентах, долгах, прибыли и прочих издержках бизнеса уже не думаю. И это хорошее состояние. Я снова бросаюсь в холодную воду, надо плыть. И есть только одна реальность – моя личная. Остальное не в счёт.
Одной из главных проблем начинающих предпринимателей является острое, практически неистребимое желание «завести себе друга» – партнера, соучредителя и так далее. Почему-то кажется, что этот «друг» будет охранять, соблюдать, помогать и заботиться только об интересах того, кто его «заводит». Какое заблуждение! «Друг» не альтруист, он, в первую очередь, соблюдает свои личные интересы. Ему также нужны деньги, твердое положение, авторитет в бизнесе. И самое главное – чтобы не раскручивать этот тяжелый моток самому, а прийти на готовое. Он же лучший друг! И вот какой получается парадокс! Частный предприниматель начинает бизнес, зарабатывает деньги сам – своими нервами, связями, бессонными ночами. А потом просто так отдает половину «другу» – лишь бы рядом кто-то был. Неравный обмен, ох, какой неравный… Но предприниматель, донельзя издерганный своими проблемами борьбы за «нишу» уже не думает о будущих проблемах. Включаются эмоции: «мне тяжело, я столько времени один, хоть бы кто-то поддержал добрым словом…». Результат плачевен, часто приводит к полному краху и неверию в себя. И в редком количестве случаев – к победе над собой.
Так что же такое «друг» в бизнесе?
Вернусь на десять лет назад, к началу своей предпринимательской карьеры. Я тогда искренне считала главным выходом из кризиса помощь грамотного финансиста, поскольку сама на тот момент не понимала, как можно сложить дважды два. Но зато я понимала, что бухгалтер захочет денег, а их у меня не было. Оставался один выход: предложить долю в будущем бизнесе. И это было большой ошибкой. Вместо того, чтобы самой изучать финансы, не торопиться, следовать шаг за шагом – медленно и верно – я выбрала более легкий путь. Виктория оказалась хваткой и самоуверенной особой. Красивая девица, выросшая в деревне и всего добившаяся сама, за мое предложение ухватилась сразу, быстро уволилась с фирмы, где работала главным бухгалтером, и закрепила свое соучредительство покупкой оргтехники и установкой лицензионной бухгалтерской программы 1С, которой владела очень хорошо. Дальнейшие шесть лет совместной работы развивались по классическому сценарию.
Первый раздел имущества произошел через два года. Это был мой развод с супругом, который в отместку организовал такой же собственный бизнес и стал моим прямым конкурентом. При этом шел неуклонный рост продаж, наращивание клиентуры, увеличение склада, наём сотрудников. Виктория знала свое дело, она сразу поняла, что мой бывший супруг был ее конкурентом за влияние в фирме. Мы трое не уживались на одной территории. Если я даже в подчиненном положении чувствовала себя неплохо, она с этим мириться не хотела. Она так же, как и мой супруг, неплохо разбиралась в бизнесе: была жесткой, когда нужно, и мягкой, если перегибала палку. Я попала к ней в зависимость и долго находилась в иллюзиях по поводу ее профессионализма и незаменимости. Хорошо помню их последний скандал, когда оба кричали друг другу одинаковые слова: «Это мой бизнес, а ты здесь никто! Это я больше всех сделал(а)! Это мои заслуги!». Я тогда сидела в соседнем кабинете и молча переживала свое бессилие. Жизнь с мужем была уже невозможной, сотрудничество с Викторией оставалось в силе. Выбора не было.
К четвертому году своей деятельности я вдруг стала осознавать, что главное в бизнесе – это не главный бухгалтер, а количество продаж, деньги. Без финансовых поступлений считать будет нечего. А отчеты, сверки, договора, 1С, итоги и прогнозы – достаточно второстепенные вещи. Да, значимые, но не настолько, чтобы стать во главе всего. Всё, чем занималась она и чего так опасалась я, на самом деле оказалось второстепенным. До меня эта истина доходила долго, но за это время я научилась бухгалтерии. Виктория была ленива, и большую часть работы мне приходилось брать на себя. Впрочем, времени она даром не теряла и за это время открыла свое собственное ЧП, юридическую фирму, потом постепенно перетянула на себя все договора и обязательства. Мое ЧП прикрыли, чтобы не платить двойные налоги. Осталось только директорство на совместной фирме – обязанность подписывать платежки и отвечать не за свои действия: всеми финансами распоряжалась она – правда, с моего согласия и с правом полного контроля. Если я на что-то не соглашалась, она была крайне недовольной. Постепенно разлад между нами, как мы обе ни старались его скрывать, стал невыносим. Я скатилась до уровня обычного менеджера на разъездах. Виктория так никуда и не выезжала, разве что на подписание договоров, как коммерческий директор. На продажи – категорически нет. Это казалось ей унизительным.
Проработав семь лет в крупной строительной фирме, Виктория хорошо уяснила несколько важных для нее вещей: «Людьми легко управлять, если их сталкивать между собой», «Самое выгодное положение у руководителя: деньги и свобода действий», «Работники нуждаются в наказании, иначе они работать не будут», «Путь наверх всегда идет «по трупам» других». Именно эту программу действий Виктория методично претворяла в жизнь. Мне как директору приходилось постоянно улаживать конфликты между ней и работниками, искать новых, увольнять старых. Я научилась находить клиентов и договариваться с ними. Я тщательно изучила юридическую основу частного бизнеса, стала читать специальную литературу. Я все больше вникала во все нюансы программы 1С и бухгалтерии вообще и постепенно начала разбираться в движении финансовых потоков. Со временем накопленные знания выкристаллизовались в твердое убеждение в том, что все величие Виктории – дутое, наигранное, наполненное страхом разоблачения и оттого яростно защищаемое. И в этот момент – спустя шесть лет после начала нашей совместной работы – мы расстались.
Это был такой же тяжелый разрыв, как и развод с мужем. Я ушла в который раз ни с чем: ни денег, ни товара, ни моей доли… Виктория правда, «благородно» обязалась выплачивать мне по частям достаточно мизерную оговоренную сумму, но, забегая вперед, скажу, что через полгода ее энтузиазм иссяк. Я оставила все ей, потому что формально все и так уже принадлежало ей. Я не боролась, ушла в пустоту и с пустыми руками. Но я забрала у нее главное – себя. Я ушла с пути, который стал для меня тупиком, хоть мне это и стоило потери налаженного бизнеса.
Последние год работы с Викторией, когда я утверждалась в осознании собственной ценности и ее пустоты, был практически невыносимым. Но он мне понадобился, чтобы понять, что я ухожу не на пенсию, не книги писать, как хотелось бы ей, а в новый бизнес. То есть, я становлюсь ее прямым конкурентом, как в свое время стал конкурентом мне мой бывший муж. Для Виктории это был большой удар, она очень надеялась, что я уйду в сторону. Да и я ей неоднократно об этом говорила. Мне думалось, тогда, что это так просто. Но к моменту осознания своих возможностей я вдруг поняла, что этот бизнес – моя жизнь. Я его начинала с полного нуля, у меня не было причин дарить его просто так. У меня оказались великолепные навыки менеджера, финансиста, директора. И мне не хотелось такое богатство в себе хоронить. Оно бы меня убило. Самое страшное, что может случиться с человеком – это его нереализованные возможности.
…Мой стартовый капитал составил 4000 долларов – беспроцентный кредит, который я потом отдавала ровно двенадцать месяцев. На эти деньги я купила немного товара. Мой нынешний, горячо любимый муж очень сомневался, смогу ли я заниматься бизнесом. Но у меня была жесткая убежденность в том, что этот бизнес – единственное, что я знаю в совершенстве. Самым тяжелым оказалось поставить в известность о нашем партнерском разрыве поставщиков и клиентов. На это ушел почти год. И это был первый в моей жизни год осознания себя как самостоятельной, ни от кого не зависящей личности – изнурительный, наполненный сомнениями и депрессией, ежедневным подсчетом несуществующей прибыли, распределения прав и обязанностей, борьбы с сотрудниками и за сотрудников.
Все мои предыдущие годы я частенько слышала от окружающих, что Виктория – прирожденный бизнесмен, а я нет, что мне лучше оставаться в тени. Поэтому весь этот первый год я занималась тем, что ломала сложившееся убеждение – прежде всего в своем сознании, и потом в сознании окружающих. Мне не верили. Мне не доверяли. И я это делала снова и снова. Методично, часто из последних моральных сил. И сейчас, спустя время, вдруг оказалось, что я не хуже других, а в чем-то даже и лучше. Стратегия и тактика, активы и пассивы, финансы, прибыли и убытки, клиенты и поставщики, конкуренты, сотрудники – весь этот сложный конгломерат проблем оказался для меня легче теннисного шарика. Это была моя стихия, я давно и мастерски плавала в бурном море бизнеса. Единственной проблемой была проблема уверенности в себе. Мне казалось, что мои конкуренты процветают, и только я работаю не за деньги, а за совесть. И сейчас я думаю, а проблема ли это вообще?
Я часто задумываюсь о психологической подоплеке того, что со мной происходило до сих пор. Владислав Олегович, бывший муж, Виктория, как мне думалось, крайне плохо со мной обошлись. Но сейчас я понимаю, что это неправда. Хамство бывает там, где ему дозволено быть, и если кто-то готов подставить под палку спину, человек с палкой найдется всегда. Если кому-то предлагают половину бизнеса, он ее возьмет, а потом заберет всё. Мои бывшие партнеры поступили так, как и должны были поступить: в силу своей натуры взяли то, что я готова была отдать взамен на хорошее отношение. В бизнесе нет жалости и сочувствия. Есть только достаточно жесткие и справедливые законы взаимного сотрудничества. И если я неспособна была потребовать свою долю, кто в этом виноват, кроме меня? Мир пустоты не терпит. Сейчас все они – милые, нормальные люди со своими проблемами и радостями, со своим уровнем миропонимания. С бывшим соучредителем я при встрече здороваюсь, мы обмениваемся комплиментами, он мне даже предлагает товар. С бывшим мужем сотрудничаем. С Викторией при встрече улыбаемся и мило болтаем о всякой всячине – всё же много было общего. Главное для меня то, что их проблемы – уже не мои проблемы. У меня наконец-то есть свои проблемы – осознанные мной, а не навязанные извне. И я сейчас искренне благодарю их всех – за обучение.
Сизифов труд победителя. Один день – это уже большая жизнь
24 мая 2012 года, четверг. Господи, дай мне мужества и силы! Каждый день – это новое преодоление, новая победа над собой. Иногда в душе поднимается волна злости на, как кажется, процветающих и радующихся высокой прибыли конкурентов. Умом понимаю, что они, как и я, тоже мечтают о мужестве и силе. Этого категорически не хватает, чтобы прожить каждый день с полной ответственностью. Время становится врагом, усталость валит с ног. Я живу давно и хорошо знаю, что именно из таких тяжелых минут складывается вся жизнь. И выбор, совершаемый ежеминутно, определяет дальнейшее течение всего дня. Даже контроль над злыми мыслями – это уже выбор. От него зависит, будешь ли ты и дальше бесполезно злиться на конкурентов или займешься делом.
Я часто думаю о своем последнем жизненном выборе – партнере по бизнесу Виктории. Надеюсь, что эта болезненная привязанность со временем исчезнет совсем. О зависимости написано много книг. Любая зависимость формируется в детстве. Человек, вырастая, ищет в окружающих подобие своих родителей, сам устанавливает правила, формирует похожие модели поведения, пытаясь остаться в привычных отношениях – получить одобрение, поддержку помощь или хотя бы не быть одному. В результате он постоянно страдает и не понимает причин своего страдания. Горько сознавать, что мой бизнес начался с формирования привычных мне комплексных моделей поведения, где я раз за разом находилась в позиции зависимого человека, упорно ищущего поддержки и утешения. Но еще горше осознавать, что я могла бы никогда не выйти из этой позиции. Именно сейчас я по-настоящему поняла слова великого Антона Павловича Чехова, который честно сказал: «Я всю жизнь выдавливал из себя по капле раба». И я, которая посмела бороться с собственным рабством, сейчас по этому короткому высказыванию могу понять Чехова и всю его жизнь. Это действительно смертельная борьба, потому что для многих из нас психологическое рабство – единственный способ выжить.
…Сегодня идет мелкий дождь. Погода осенняя, теплая. Хочется спать. Двигаться не хочется. После майских праздников крайне тяжело включиться в работу. По сути, продаж не планировалось, но день длинный. Я в очередной раз нашла в себе силы объехать всех своих клиентов по намеченному плану. Несмотря на многочисленные отказы, я неожиданно встретила и понимание, получила предложения, у меня состоялись продажи. Каждый день работы – это борьба со своим нежеланием преодолевать препятствия. Закон энтропии достаточно жесток: универсум стремится к умиранию как к естественному отбору. Человек как его часть – тоже. Но человеку, в отличие от остального мира, приходится все это осознавать и помнить, накапливая негативный опыт. И этот негативный опыт порождает неверие в собственные силы. Я иногда думаю, что успешный бизнес может быть у тех людей, которые способны при всех своих «ничего из этого не выйдет» абстрагироваться и делать то, что иногда заведомо невыгодно. Мне сегодня было очень невыгодно гнать машину в другой город, потому что заказов не было вообще. При предварительном расчете – убыток. Но оказалось другое: я в который раз увидела много разных людей, я почувствовала, что они так же, как и я, боятся завтрашнего дня. Я видела среди них тех, кто просто работает, без оглядки на завтрашний и вчерашний день. Видела и тех, кто совсем упал духом. И я понимаю, что среди последних лучше не находиться.
Каждый день – это маленькая состоявшаяся жизнь, в которой каждую минуту что-то происходит. Я сейчас еду по сухой дороге, а слева – клубящиеся тучи, видно, как стеной идет дождь. События меняются быстро, но время – при всей его быстротечности – странная штука. День, на самом деле, очень длинный, емкий. Нет пустых минут. И я в нем присутствую, его проживаю и запоминаю. Эта осознанность дается крайне тяжело. Часто, когда приходишь на работу, хочется закрыть глаза и открыть их только вечером. Искушение промчаться мимо своего рабочего дня на сверкающей машине развлечений очень велико. Но каково же удовольствие, когда в конце пройденного дня можно похвалить себя за выполненный труд. И это удовольствие победителя. Из таких маленьких побед складывается одна большая победа над энтропией и над собой.
Люди часто задумываются над смыслом жизни: зачем стремиться к чему-то, если невозможно раз и навсегда закрепить достигнутое, если надо достигать и достигать? По большому счету, это какой-то сизифов труд. Вода в ступе. Но, возможно, смысл в эмоциях и впечатлениях. Они, как бисер, нанизываются на нить жизни и наполняют ее смыслом и красотой. Сизифов труд победителя оказывается единственной дорогой к себе.
Пятница, тринадцатое… Игры со смертью: а нужно ли?
13 сентября, пятница, 2013 года. Я – состоявшийся литератор. Это факт. Поэтому время от времени мне нужно встречаться со своими коллегами: выезжать на фестивали, проводить творческие вечера, издавать книги. Последняя книга «В Небесном Городе» увидела свет благодаря моего давнему другу и клиенту, человеку умному, чувствительному и любящему жизнь. Он пережил потерю близкого человека, затяжную депрессию. А когда прошло время, научился ценить то, что вокруг, рядом, сейчас и здесь. «Когда новую книгу издашь?», – спрашивал меня каждый раз, подшучивал над местными графоманами, которые издавались с регулярностью движения поездов. И так из месяца в месяц, и постоянно с улыбкой. Встречались-то часто! Я сделала книгу. Спасибо ему за то, что подтолкнул. И у меня постоянно возникал вопрос: а надо ли переживать смерть близких, чтобы так полюбить жизнь, как он? Кому или чему это выгодно? Бизнес и личные творческие предпочтения – что весомее? И следует ли то, что став продавцом (читайте: торгашом, спекулянтом, обманщиком и т.д.), творческий человек теряет себя как личность? Пожалуй, на этот последний вопрос я смогла ответить только сегодня, в пятницу, тринадцатого числа, тринадцатого года…
Все началось, когда я стала собираться на поэтический фестиваль, куда меня пригласили в качестве гостя и участника собственной программы. Я давно отстала от жизни, новомодные веяния современной поэзии не осознала, как следует, и поехала в надежде на добрые встречи, человечные стихи, интеллигентное общение. Только вот незадача – перед моим отъездом стала ломаться рабочая машина – как-то подергивалась, теряла скорость. Отправляя сотрудников в командировку вместо себя, я не пожалела денег, и мы купили дорогущую запасную деталь – на тот случай, если машина станет в степи. Водитель – человек грамотный, болты открутить и прикрутить сможет, штекера подсоединит, и дальше поедут, как и положено. Это меня успокоило, я уехала в другой город, но было предчувствие, что мой отъезд совпадет с неприятностями. Откуда предчувствие? Не знаю.
Как раз в этот день мы с моей подругой должны были выступать в фестивальной программе, и наше выступление было последним. Поэтому приехали рано, чтобы послушать столичных «звезд». Очень хотелось увидеть и услышать, что происходит сейчас в современной литературе. Пока добирались до зала, позвонила сотрудница: «Ира, не хочу тебя расстраивать, но мы встали в степи». Я опешила: «Трамблёр? Дай мне водителя!». Оказалось, что лопнул ремень, который мы поменяли несколько месяцев назад, погнулись клапана, мотор вышел из строя. Как ни странно, это не было для меня новостью – я была готова, хотя поломка оказалась непредсказуемой и по-настоящему катастрофичной: предстоял дорогой ремонт двигателя. Предчувствие не обмануло. Время до выступления еще было, и я договорилась с мужем, чтобы тот поехал на своей машине за сто километров и вытащил моих ребят вместе с товаром на тросе. Спасибо ему, он бросил все дела и поехал. И все время звонил, и спрашивал дорогу. И до места доехал, и взял их на буксир...
А потом стали выступать поэты. И мне почему-то не понравилась эта новая манера – очень качественное словотворчество, почему-то называемое талантом, с выворачиванием изнанки сущего и чувств: грязь улиц, умирающие в онкологии люди, уродство лиц и душ, эмоциональный «смрад» – и все это с телесными «танцами», харизматично, навязывающе, громко и уверенно. Видимо, я действительно отстала от жизни – так хотелось теплых и человечных стихов. Но они потерялись на фоне эмоциональной агрессии. В психологии давно доказан тот факт, что отрицательные эмоции намного сильнее положительных, а мат и оскорбления воспринимаются на уровне заклинаний: действуют сногсшибательно. И на меня подействовало также. А потом позвонила сотрудница: «Ира, мы такую аварию видели… Страшно… Где стела, на повороте… Кажется, все погибли». Я тогда ее слова восприняла плохо, с раздражением – «таланты» столичных знаменитостей наполнили мою душу омерзением, грязью, недоумением, отторжением. Отрицательные эмоции можно перечислять бесконечно. Будто хлынул водопад застоявшейся грязи из вонючего болота.
Потом был наш выход: теплое, человечное чтение о любви и грусти, о женской душе и уюте дома, о сопротивлении злу. Мои стихи даже в подметки не годились новомодным авангардным перфомансам. Они были слишком просты. Подруга, выступавшая со мной в одной программе, была намного моложе, ее творчество оказалось современнее, сложнее и непонятнее. В любом случае, подобранные в одном тематическом ключе, стихи разных жанров хорошо дополнили друг друга в одной программе. Наш номер поставили последним, выступление далось тяжело. Зал устал. В течение сорока минут мы держали внимание зрителей, и у меня были моменты, когда хотелось замолчать и опустить руки с текстом. Но я этого не сделала. Дочитала до конца. Потом подходили зрители, благодарили за хорошее настроение.
И вдруг, словно испугавшись наступившего благодушия, расслабленных улыбок и внимания к нам, провинциалам, главная столичная знаменитость начала громким, хорошо поставленным голосом снова читать свои стихи. Просто так, чтобы привлечь внимание и разбить вдребезги новое настроение спокойствия. Ей это удалось блестяще, любители эпатажа захлопали и почти завизжали. Настроение в один миг стало нервным, наэлектризованным. Но мне всё было уже безразлично, я пошла переодеваться. В конце концов, каждый талант должен получить или силой взять то, что ему причитается. Особенно столичный. Зря, что ли, она тащилась в этот приморский город?
Сегодня, спустя восемь дней после того вечера, я поехала в очередную плановую командировку. И снова встречи, и смех, и мое хвастовство незначительными литературными достижениями, и гордость клиентов мной и особенно – собой, что я, литератор, с ними общаюсь, и люблю их, и желаю им добра. И всё – взаимно. Последней клиенткой по графику оказалась восточная женщина, крымская татарка, которую я знаю много лет: труженица, умница, человек добрый и абсолютно беззлобный. И моя русская тетка, живущая в этой деревне – ее близкая подружка, почти сестра. Всё перемешалось в нашем Крыму.
Но меня внезапно в пути по телефону предупредили, что в ее семье кто-то погиб. У крымских татар большие семьи. И такие события переживаются коллективно. У моей клиентки – была одна интересная особенность, к которой я относилась с пониманием: она всегда хорошо платила, без задержек, но «боролась» за каждую копейку, выторговывала скидки, горестно вздыхала, соглашалась с суммой, отдавала деньги и тут же забывала об этом. Это был ритуал, и он соблюдался из года в год. И каждый раз она шутила, и говорила, что вот бы много денег заработать, и сожалела, что так много у меня конкурентов. А в этот раз купила необходимый товар и деньги отдала молча, и не торговалась, и двух гривен сдачи не потребовала. Глаза ее были пусты, лицо черно. Будто душа исчезла, и осталось тело с отработанными навыками. А потом произнесла как бы между делом: «Горе у нас. Племяшка моя умерла, еще тридцати нет…». Я стала спрашивать, и она также безэмоционально ответила: «Разбились на стеле, где поворот крутой на трассе. Дядьку током убило, мы на похороны не ездили, так они на три поминальные дня поехали. У нас так положено. И вот…». Глаза сухие, смотрят куда-то передо мной, и меня она не видит. «На стеле? Когда?!». «Пятого сентября, в четверг…». Я оторопела, ноги как-то подогнулись, захотелось схватиться за перила лестницы. «Так мы же мимо ехали, вернее, моя сотрудница! Мы – видели!».
Я не погрешила против истины, когда сказала «мы». Моя сотрудница видела военных с автосваркой, которые разрезали смятое о каменный столб железо, чтобы достать то, что осталось от людей, а я в этот момент слушала вычурные стихи о моральной и физической смерти в комфортном зале музейной галереи, в другом городе. И моя клиентка, которую я знаю много лет, и которую так любит моя русская тетка, вдруг зарыдала. Я обняла ее, стала успокаивать тем, что ребенок вылетел в окно машины и остался жив, и она также внезапно рыдать перестала, и глаза ее моментально высохли. Вдруг она пожаловалась: «Ирание, я всё время плачу. Как же на работу выйти, а?». А я подумала о невероятном узле событий, закрутивших в одном временном промежутке мои предчувствия, эмоции, действия моих сотрудников и близкого человека. Словно мастерски разыгранная шахматная партия. Там, на небесах.
Игры со смертью. Зачем молодым творческим людям так это нужно? Чтобы их запомнили? Я давно заметила, что люди, повидавшие жизнь, со смертью не заигрывают, потому что знают: она рядом всегда, в любой момент. Возможно, даже за левым плечом. И она не любит шутить. Зачем описывать в качественном словотворчестве телесные страдания или ужасную любовь, или жуткое одиночество и тому подобное? Чтобы поразить воображение читателя? А вот если написать талантливо о добром? Как у Александра Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»? Мне кажется, что не хватает у современных молодых поэтов сознания и осознания вот этого самого добра. И в угоду дешевой популярности бросается под ноги неразборчивым слушателям боль и грязь – как в новостях. Какие же новости без смерти и трупов? Их тогда и смотреть никто не будет. Новости – обывателям. Выходит, и игры со смертью выгодны обывателям – тому серому малограмотному большинству, которое с таким наслаждением смотрит «горячие новости»? Возможно, я перегнула палку, но больно душе. Я отказываюсь слушать и воспринимать такую современную поэзию: боли хватает и в жизни. Каждый день. И мой ответ на главный вопрос о выборе между торгашеством и поэзией однозначен: а выбора-то нет! Есть просто жизнь. И она ждет от поэзии добра. У ангела смерти тоже когда-то заканчивается терпение.
Бизнес – не война. Честность с самим собой
7 октября 2013 года, понедельник. Сегодня один из тех дней, когда никто и ничего не покупает: дождливая погода, нет продаж, люди измученные, уставшие. Как и вчера. Но, будучи предпринимателем, я осознала одну интересную, даже несколько мистическую закономерность. Очень часто, независимо от обстоятельств, я получаю то, что хочу всем сердцем, как будто включаются некие высокие силы, помогающие в этом устремлении. Я сделала заказ, который нужно оплатить в понедельник, через два дня. Материал крайне необходим, поэтому решила деньги занимать. Но к концу пятницы каким-то непостижимым образом я умудрилась собрать точно необходимую сумму – копейка в копейку. Такое происходит уже не первый раз, и именно в минуты, близкие к отчаянию. Говорят, Бог тружеников любит. Нельзя опускать руки. День складывается из маленьких отрезков времени, и каждый из них очень важен. Если в душе нет ненависти и злости, каждый такой отрезок наполнен счастьем жизни.
Сегодня обложной дождь – с утра. Погода недобрая. Мы с мужем выезжали рано на работу, спускались с горы по проселочной дороге, выехали на асфальт, пропустили автобус и легковую машину. И у меня вдруг возникло странное чувство: «Как хорошо, что сейчас мирное время, ходят рейсовые автобусы и частные легковые машины!». И вслед за этой мыслью вдруг пришло четкое осознание того, что все свои сознательные годы жизни, начиная с детства, я панически боялась войны. Это очень странно, потому что мое поколение в целом войны не видело, если не брать в расчет боевые действия в Афганистане, Чечне и других горячих точках. Мой страх тем более странен, если учесть понимание происходящего вокруг меня и в мире. Возможно, страх мой совершенно иррационален. Возможно, пришло время понять его причины.
Я стала писать о войне не напрасно. В бизнесе главное не война, а стратегия: разведка новых территорий, дипломатический талант, опережение во времени, умение доверять и вызывать доверие. Настоящие боевые действия происходят в собственной душе. Это сражение со страхами и сомнениями, когда нужно сдвинуться с места и реализовать новую идею. И в этом сражении позиция предпринимателя очень похожа на путь воина в японском Кодексе самурая. Ты рискуешь каждый день. Бизнес – это, отнюдь, не покой и благополучие. Приходится настолько часто ходить по лезвию своего меча, рискуя финансами, будущими возможностями и настоящими активами, что лучше себя не обманывать. Честность с самим собой – главное оружие воина. Нельзя задвигать нерешенные вопросы за ширму каждодневных рабочих проблем. Они, накопившись, вырастут в снежный ком и в один момент снесут весь бизнес. Честность с самим собой клиенты оценивают в первую очередь, они сразу чувствуют фальшь. Ложь самому себе – это не ложь во спасение, это страус с головой в песке.
Долгие годы, работая с так называемыми партнерами, я себе лгала. Сначала – эйфория, общие проекты, совместные дни рождения и прочие атрибуты дружбы и радости общения. А потом откуда-то из глубин подсознания рождалась и начинала жить параллельно смутная тревога: что-то пошло не так. Временами она исчезала, снова появлялась, и каждый раз с новой силой. Снежный ком нарастал. Ночные мысли не давали уснуть, бессонница становилась постоянным спутником. Происходили неприятные события, приправленные отвратительно горьким соусом недоверия. А потом наступал кризис – неважно, через год или десять лет. Разрыв, развод, потери…
В собственном бизнесе, работая только на себя, тем более нельзя пропустить этот момент. Точка невозврата может стать последним перевалом, откуда начнется неудержимый спуск вниз. Моя последняя тревога была связана со слишком дорогой арендой офиса, где я проработала полтора года. Огромный, теплый, с шестью окнами, белым линолеумом и шикарной оранжереей цветов – он очень всем нравился. Я рассчитывала, что в будущем, когда появятся финансовые возможности, смогу использовать его для выставки образцов нового товара. Но моя тревога подсказывала: «Помещение слишком велико для тебя, оно уничтожает твои ресурсы, тебе не нужно столько места, ты оплачиваешь воздух, это нерационально…». Сначала я бросилась искать предпринимателя для совместной аренды. И даже почти договорилась. Но, обдумав невозможность сохранения дорогого товара на складе в свое отсутствие, отказалась от этой идеи. Слишком хорошо врезалось в память, какие огромные недостачи были у нас при совместной работе с Вики, и как они исчезли, когда я стала работать сама. Я начала всерьез задумываться о новом офисе и сокращении расходов на аренду. А потом помог случай.
Напротив меня, дверь в дверь, освободился небольшой кабинет, умер его арендатор. Новых претендентов не было. Конечно, я привыкла к своей комфортной оранжерее и светлым окнам, переезжать категорически не хотелось. Но я честно задала себе вопрос, и ответ был один: «Да, переезжать». Слишком ощутимой оказалась разница в затратах на аренду. Сегодня утром я за пять минут решила этот вопрос с хозяевами помещения, и тревога исчезла в один момент. Конечно, мои шикарные цветы придется раздать. Но это небольшая потеря. Если ради благополучия своего бизнеса и людей, работающих со мной, придётся пожертвовать внешней презентабельностью, я это сделаю, не раздумывая, еще и еще раз.
А потом, когда придет настоящая война, мне также честно придется ответить на самый главный вопрос. И я на него отвечу. Жаль только, что это случится так скоро.
Экстремальная реальность. Бизнес изменил всё…
14 октября 2013 года, понедельник. За руль машины я первый раз села в шесть лет. Это была зеленая «Победа», которой мой дед очень гордился: постоянно ее чинил, чистил и полировал ее железное нутро в своем гараже. Мы ехали тогда в Краснолесье по узкой асфальтированной петляющей дороге. С одной стороны были небольшие холмы, с другой – поросшие травой глубокие канавы. Я сидела у деда на коленях, крепко держалась за руль и сама вела машину. Мне было страшно, захватывало дух. И огромная, как мне тогда казалось, тяжелая машина слушалась моих детских ручонок, словно домашний слон маленького погонщика. Как же они меня любили – мои давно ушедшие дедушка и бабушка!
Права я получила в двадцать шесть лет, но машину водила плохо, от случая к случаю. Было непривычно и безумно страшно, будто вот-вот что-то случится. И все последующие годы мне постоянно снилось, как я еду за рулем среди холмов и канав, по петляющей дороге, на высокой скорости, – как тогда. Все мои самые яркие сны были связаны с машиной, а наяву я понимала, что машины у меня никогда не будет. Слишком унылой и однообразной была моя жизнь, целиком посвященная детям и бывшему супругу. Бизнес изменил все, бизнес – это экстремальная реальность, в которой осуществимы самые невероятные предположения. В бизнесе возможно всё.
Свою первую машину я купила в сорок лет. Произошло это внезапно. Просто наступил момент, когда я окончательно решила, что машина мне жизненно необходима. Мои клиенты находились в разных городах, нужно было самой к ним приезжать, чтобы продать свой товар. Это оказалась малюсенькая темно-синяя «Ока». В техпаспорте ее цвет именовался очень романтично: «Океан». Когда я приняла решение, я пошла в банк, поговорила с директором – молодой и деловой женщиной, честно объяснила ей свою финансовую ситуацию. Кредит был небольшой, машина стоила недорого. И все же деньги на первый взнос и страховые платежи пришлось поискать. Близкие родственники мне отказали сразу и безоговорочно. Почему-то они были уверены, что для меня это долговая яма, из которой я не выберусь никогда. И страх, в случае неудачи, спасать моё финансовое положение был на тот момент сильнее обычного человеческого доверия. Максимальную сумму собрали из выручки на фирме в счет будущей зарплаты. Небольшой остаток мне заняла моя знакомая, с которой я почти не общалась. Просто дала деньги и всё. Как раз она мне почему-то поверила.
Очень хорошо помню, как я забирала «Оку» из салона. Бензина мне не хватило, заправиться я не сообразила и застряла на крупном перекрестке. Объезжая мою «неудачницу», царапнула по бамперу золотистая иномарка, водитель обругал меня последними словами по поводу моего женского пола вперемешку с тупостью и уехал сразу – он был сам виноват. Каким-то чудом я завелась, проехала еще двести метров и мёртво встала за тридцать метров до заправки. К бензоколонке с шутками и прибаутками меня толкали два мужика – водитель заправляющейся машины и оператор колонки. Мне же было не смешно.
Впрочем, все это, хоть и неприятные, но довольно незначительные детали. Удивительным оказалось другое. В то время кредиты были не очень популярны, особенно среди таких мелких предпринимателей, как я. Предпринимателю это было страшно, неуютно, непонятно, непостижимо. Пугал размер переплат – проценты, страховки, нотариальное оформление. Но лично для меня машина была тогда даже не просто средством работы, это был мой первый шаг от собственной неуверенности и безысходности в будущем к полной независимости. Моя машинка, видимо, чувствовала мою неуверенность и все время ломалась. Это была очень слабая и ненадежная машина, при этом юркая и быстрая, словно мышонок. Я на ней ездила по всему Крыму. За год я окупила и кредит, и проценты. За два года рассчиталась по всем обязательствам. Со временем я стала хорошим водителем, завела знакомства среди автослесарей, научилась отстаивать свои интересы на перекрестках и кольцах, уживаться с соседями в пробках – и все это благодаря миниатюрности и подвижности своей машины.
Было много проблем с ремонтом. Эти проблемы закалили мой слабый женский дух. Я научилась относиться к машине, при всем моем желании ее одушевить – «ну, моя маленькая, ну давай…» – как к куску железа, который всегда можно отремонтировать. И это меня спасло от ненужных эмоций. Мои давние клиенты до сих пор вспоминают синюю «Оку» с романтическим названием цвета «Океан». Потом на ней два года ездил менеджер моей фирмы – также, как и я, с товаром, а потом тот же менеджер у меня ее купил.
Надо сказать, что с «одушевлением» и «не одушевлением» «Оки» происходили странные вещи. Сейчас я понимаю, что часть души в свою машину я все же вложила, иначе как объяснить два случая, в результате которых я едва осталась жива? Первый случай произошел, когда отремонтировали карбюратор, вечно ломающийся, чихающий, барахлящий своими скромными двумя цилиндрами. У них слесарей было правило: после ремонта прогнать машину на трассе на разных скоростях. Мы поехали – я за рулем, слесарь Леша рядом. Когда скорость по прямой трассе достигла ста километров в час, неожиданно открылся капот. Его замковое крепление находится впереди, в районе радиатора. Эти секунды я запомнила, как в замедленной съемке. Вот что-то щелкнуло, дорога впереди вдруг стала цвета капота – синей, он стремительно налетел на лобовое стекло и плотно лег, приняв его форму. Металл на такой скорости оказался мягким, словно горячая пластмасса. Внизу стекла осталось маленькое обозреваемое пространство – между капотом и самой машиной, где я еще видела полотно дороги. Я настолько оторопела, что ничего не предприняла, только убрала ногу с педали газа. Машина летела прямо и стала сбрасывать скорость. Я начала притормаживать. И вот так, не сворачивая ни на сантиметр со своего направления, мы – я, слесарь и машина – через сто или двести метров остановились. Капот лежал на стекле, намертво прилепленный мощным потоком воздуха, в нас никто не врезался сзади, мы никуда не свернули и не перевернулись. И осознавать это было непостижимо. После минуты молчания Леша сказал: «М-да-а». Я спросила его: «Леша, как это могло случиться?», на что Леша молча пожал плечами, с трудом выполз из машины и пошел ставить капот на место. Думаю, у него дрожали колени. Мы приехали обратно, привязав капот веревкой, закрыться он уже не мог. Гадать, закрыли капот слесаря после ремонта или не закрыли, было бесполезно: в таких машинах было запасное крепление, которое дублировало замок, оно должно было сработать. Почему не сработало, неизвестно. Это была не их вина. Все были обескуражены – особенно Леша. По странной случайности ничего не случилось. А если бы случилось, страшно подумать, чем бы все закончилось. Возможно, я оказалась неплохим водителем и среагировала правильно. Возможно, машина не подвела. Кто знает? Ремонтировала свой капот я потом долго. Пока нашла недорогих мастеров… Во всяком случае, больше такого не повторялось.
Второй случай произошел после развода с мужем, когда я жила на даче, в горах. Я тогда ехала достаточно быстро, машину подбрасывало на ухабах. Видимо, оторвалось от корпуса крепление аккумулятора, упало на плюсовую клемму, замкнуло, аккумулятор загорелся еще в дороге. Я тогда не могла понять, почему стали гаснуть фары, и что за свет с правой стороны из под капота. Доехала домой, выключила двигатель, открыла капот, и оттуда столбом рвануло пламя. Конечно, я сделал единственное, что могла сделать в такой ситуации: сорвала с заднего сиденья плотное покрывало, стала сбивать пламя с горящего металла, а потом весь ком покрывала заткнула в расплавленную горящую дыру в аккумуляторе. Пламя угасло, только потрескивал плюсовой контакт, пока на нем еще лежала замкнувшая его железка. Железку я сбросила веткой, которую обломала с дерева. Треск исчез. Хорошо помню этот апрельский поздний вечер, даже ночь. Где-то далеко в деревне горели огоньки домов, было холодно, пахло распускающимися почками. Темно и одиноко было на моем холме, никого не было, только я и моя маленькая «Ока» – едва не сгоревшая в одночасье. Позже я узнала, что загоревшиеся аккумуляторы имеют обыкновение взрываться. Мой – не взорвался. Я настолько любила свою машину, что поставила на нее самый качественный и дорогой аккумулятор. Этим и спасла себе жизнь.
Призрак, пришедший с дождём. Он тоже любил дорогу и хорошую музыку…
18 октября 2013 года, пятница. …Мы оба любили одиночество, хорошую музыку и дорогу. Мы оба отчаянно нуждались в любви и заботе близких нам людей. У нас было много общего. Когда я жила одна в своих горах, Ромка приезжал по первой просьбе: забивался ли дымоход, надо ли было перетаскать уголь, ломалась ли машина. И всегда шутил: «Эх, Ирина Викторовна! Опять вы что-то натворили!..» – он всегда говорил мне «вы», с нежностью и заботой, и только в крайне редких случаях, когда откровенность была предельной, «ты»: «Ты не справишься одна…».
Сегодня холодный, пасмурный день. Пышно цветут осенние розы, георгины, чернобривцы. Листва – сочно-желтая, медно-коричневая, местами еще зеленая, – замерла перед близким дождем. Странный день. Низкие тучи принесли сумерки среди бела дня, а сумерки часто похожи на стену между параллельными мирами. В такое время приходят люди, которых рядом давно нет. Как призраки – вместе с дождем.
Со своим братом моя соучредительница Виктория познакомила на второй год совместной работы. Роман колесил по дорогам на большом белом фургоне – продавал электрические бойлеры и всякую бытовую всячину в магазины домашней техники. Почему-то Вики (буду звать ее Вики – так короче) пренебрежительно называла своего брата «балбесом», хотя и очень любила его. Наверное, ей и ее семье было виднее, но мне в будущем, по мере знакомства с ним, так не показалось.
В тот день я собиралась в другой город на переговоры с клиентами, и Вики попросила Рому взять меня с собой. Его нельзя было назвать красавцем. Но был он чувственный, обаятельный, обходительный, сразу стал относиться ко мне по-дружески, несмотря на разницу в возрасте. Как-то сразу угадывалась ранимая душа, совсем немужская мягкость, легкость, вероятная внушаемость. На обратном пути было жарко, и я обмолвилась, что хорошо бы выпить холодного пива. Роман остановился возле ближайшего магазина и купил мне действительно холодного пива. Тогда я подумала, что с таким человеком было бы приятно работать.
Через полгода у Ромы случился крах его любви, следом закончилась карьера продавца бойлеров, и он после тяжелейшей депрессии, – подавленный и ничего не желающий, – пришел на нашу фирму работать менеджером. Знакомство с Ромкой продолжалось несколько лет, потом мы расстались. Долго еще радовались друг другу при случайных встречах. И чем больше проходило времени, тем больше крепла уверенность, что я его никогда не увижу. Странное, щемящее чувство потери. Как будто он ушел и забрал то хорошее, что подарили мне те годы.
Первое время, находясь под влиянием сестры, Ромка меня сильно обижал: его приход усилил ее позиции, она почувствовала себя хозяйкой положения, и ее отношение ко мне стало злобно-снисходительным. Рома это отношение просто копировал, поскольку всегда был на ее стороне. Он тонко издевался надо мной, позволял себе неуместные шутки, иногда просто не замечал, отдавая предпочтение сестре. Такое противостояние продолжалось несколько месяцев. Со временем Ромка заменил меня как менеджер, стал ездить на моей «Оке» вместо меня, и, благодаря своей коммуникабельности, быстро договорился с моими клиентами, особенно с клиентками. Я как бы осталась не удел, поскольку именно он теперь привозил выручку, а не я. Началась травля: пока я была в командировках, Вики привыкла обходиться без меня, и моё присутствие в офисе стало ей в тягость. В конце концов, я сделала ей выволочку по поводу брата, обратила внимание на разницу в возрасте. Кто он и кто я? Не знаю, возымели ли действие мои угрозы, но он стал вести себя корректно. А чуть позже, благодаря Ромкиной незлобивости, наши отношения стали по-настоящему приятельскими. Особенно нравилось нам с ним устраивать перекуры на воздухе. Мы оставались одни и могли посплетничать и посекретничать. И все же противостояние не утихало.
Сейчас вспоминаю один яркий случай, хорошо показывающий наши «треугольные» перипетии. Когда я в очередной раз приехала забирать Вики из ее дома на машине (у нее тогда машины еще не было, а я зачем-то любезно ее забирала по дороге на работу), в доме находился Ромка. Он обрадовался мне, и взбалмошная неуравновешенная Вики тут же устроила мне скандал – какой-то базарный, непонятный и неприятный. Возможно, она себя плохо чувствовала, возможно, ей не нравились наши новые добрые отношения с Ромкой. Я тогда очень обиделась, швырнула техпаспорт на стол и ушла по обледеневшей дороге пешком, бросив свою собственную машину у калитки. Они догнали меня внизу, на повороте. Ромка, сидя за рулем, притормозил и открыл дверцу. Я села и, надувшись, отвернулась в окно. Сегодня вспоминаю этот случай с великим стыдом. Именно сейчас, спустя столько лет, я не дала бы себя обидеть – спокойно уехала бы, оставив их вдвоем спускаться по гололеду вниз. Пишу сейчас эти слова и понимаю, что я тогда, будучи несчастливой в своей личной жизни, от них обоих эмоционально зависела! Даже мороз по коже. Бр-р-р… Отсюда, наверное, и такая больная привязанность, и постоянное всепрощение. Как в дурной семье.
Следующий скандал был ужасным. Хуже всего оказалось то, что Ромка и все сотрудники при этом присутствовали. Я тогда откровенно высказалась по поводу того, что не желаю больше видеть и воспитывать малолетнего ребенка Вики, что я создавала фирму не для того, чтобы мне указывали, как жить. В общем, устроила бурю в стакане воды. Внутренняя, глубинная причина сейчас для меня очевидна: непримиримая конкуренция с Вики за право главенства в совместном бизнесе. А внешняя причина было достаточно проста. Не давая мне возможность работать в полную силу и умаляя мои достижения, она мастерски превозносила свои, постоянно сравнивала нас и упрекала меня в лености и бездеятельности. Впрочем, это было несложно. Моя работа по привлечению клиентов всегда была на виду: есть клиенты – есть приход денег. Ее же бухгалтерская деятельность на тот момент оставалась для меня тайной за семью печатями. Особенно пугали непостижимые для меня отчеты во всевозможные налоговые конторы.
Как всегда, она в тот день сидела за своим рабочим столом и то перебирала ворох бумаг, то что-то смотрела в компьютере – мне проверить было трудно, я все равно ничего в этом не понимала. Я должна была искать новых клиентов, давать задания менеджерам и заниматься продажами. Клиентов в тот день не было, бухгалтерии, как я понимаю, тоже. Ничего не было, кроме злости Вики на меня. Мне стало душно рядом с ней, и я уехала домой, чтобы выспаться: от постоянных переживаний по поводу наших с ней отношений я давно плохо спала. Но Вики не успокоилась, через время мне позвонила и язвительно упрекнула в том, что я ее бросила с массой работы, что она сама катастрофически не управляется, а я – пустое место, хотя зарплату получаем поровну. Я тогда вспыхнула, словно сухой хворост, кое-как оделась, выскочила из дому, прыгнула в машину, за самое короткое время домчалась до офиса и устроила жуткий, грязный и громогласный скандал.
В последующие годы сотрудничества я себе такие скандалы больше не позволяла, они привели бы к разрыву отношений и, как я тогда наивно думала, к развалу бизнеса. На самом деле, такой бизнес нужно было прекратить в самом начале, как только стали возникать недоразумения: кто больше приносит пользы фирме и кто более незаменим. К тому же, как я потом поняла, Вики оказалась просто мастером скандалов. Она провоцировала не только меня, но и своих родных, потом начинала переживать и пыталась исправить ситуацию. Так было и со мной. Ситуацию мы исправили. А вот Ромка, слышавший все, что я сказала его сестре честно и откровенно, не щадя ее самолюбие, с тех пор взял на себя роль третейского судьи и стал гасить накал страстей. Нет, он не мирил нас. Но если Вики сильно упрямилась, я просила его помочь. Так было, когда нужно было покупать новые машины. Вики единолично решила, что я тоже должна купить Matis, как и она. Но мне уже не подходили такие миниатюрные варианты для загородных условий жизни. Я долго настаивала на своем, мы тихо ругались, и при помощи Ромки это противостояние разрешилось в мою пользу. Я приобрела старую тихоходную надёжную «Ниву».
Через два года работы Роман покинул фирму – вместе с моей «Окой», которая перешла к нему как бы по наследству, за символическую плату. Мы долго не виделись. За это время Вики переоформила на себя все документы и договора, а я как-то отошла от дел, устав соперничать и конкурировать за главенство в фирме. Как я могла это тогда допустить? Трудно сказать. Возможно, Вики имела на меня гораздо большее влияние, чем я представляла, мне крайне трудно было ее обидеть или поставить в жесткие рамки. Я решила окончательно отойти от дел фирмы и предоставить все ей. Для меня это было время какой-то непостижимой усталости, неосознанной обиды и полного жизненного тупика. Я пригласила в кафе сестру с братом, сказала, что ухожу и отдаю свою долю Ромке – за небольшую ежемесячную оплату. Он отказался сразу, не раздумывая. А вот Вики вдруг испугалась, стала доброй, ласковой, уговорила меня не торопиться. Через несколько дней Ромка приехал ко мне в гости один, мы беседовали между собой, очень осторожно касаясь больной темы. «Знаешь, Рома, и так очевидно, что в нашей компании место только одному человеку – или мне, или Вики. Кто-то должен уйти». На что он серьезно ответил: «Ты не справишься». Сейчас я думаю, что Роман по-своему был привязан ко мне. Даже несмотря на то, что Вики сумела его убедить в моей несостоятельности, он искренне желал мне добра. Поэтому советов не давал, сказал, как думал.
Конечно, жизнь со временем сама расставила все вещи и события по порядку. Я не только не пропала без Вики, но стала увереннее в себе – пусть через боль, ошибки, неудачи. И моя победа оказалась той горечью, которая окончательно отравила наши с ним отношения. У него не было выбора между мной и собственной сестрой, он всегда был на её стороне, даже если знал, что она называла его «балбесом». А если представить себе, что где-то очень-очень далеко, в вымышленном мире, где нет Вики с ее ядом, существуют совсем другие отношения – теплые, дружеские, не омраченные соперничеством? Думаю, в этом другом мире мы с ним смогли бы дружить и поддерживать друг друга, как люди, близкие по ощущению жизни. Но в этом, реальном мире, Роман и Вики – одно целое, он несёт не только свой жизненный крест, но и крест сестры.
Спустя два года мы с ним встретились для перепродажи «Оки». Он оказался совсем другим – представительным, на новой дорогой машине, уже совершенно далекий и чужой. В этом солидном, осторожном в словах и эмоциях, хорошо одетом мужчине не было прежнего Ромки – бесшабашного, смешливого, нежного, лёгкого и обидчивого. Думаю, что решая вопрос с продажей «Оки» – последнего материального существа, которое нас когда-то объединяло, – мы с ним попрощались на каком-то очень глубоком уровне, где нет слов. Ему было больно, как и мне. Теперь все позади.
Прощай, Ромка, и спасибо тебе!
Это мой мир, и в нем всего бесконечно много. А события идут своим чередом…
27 мая 2013 года, воскресенье. Маленький частный бизнес – это жизнь. Невозможно закрыть офис на замок и остаться вне своего бизнеса. Клиенты звонят поздно вечером и даже в выходные. Например, постоянная покупательница Фериде может позвонить в 6 часов утра – когда у них в деревне запоют петухи. Она потом сообразит, что это очень рано. Но я уже буду ворчать и сонно тереть глаза. Детская непосредственность Фериде не оправдывает ее в моих глазах, но клиент всегда прав. Я пытаюсь хоть на время забыть о своем бизнесе, но вместо этого приходят мысли: «Это надо сделать вот так, а это иначе, а в этом случае лучше подождать». А потом совершенно внезапно случаются важные и непредвиденные события. Таким значимым событием стала встреча с Вики, моей бывшей партнершей по совместному бизнесу. Встреча, которой я больше всего на свете боялась последние два года самостоятельной работы – без нее.
Чтобы встретиться с мужем, я приехала в офисный центр, где остался наш когда-то совместный, а теперь ее личный магазин. Увидела ее машину, коробки в машине. А потом, идя к центральному входу и думая, как бы с ней не столкнуться, столкнулась. Но узнала не сразу: всё такая же миловидная, слегка располневшая, в милом ситцевом платьице – она показалась мне белым пятном. К счастью, она меня не узнала. Я вздохнула с облегчением, поднялась на второй этаж и стала ждать мужа. А потом увидела, как она поднимается вслед за мной. Встреча была неизбежна. И снова белое пятно вместо лица. Она сама со мной заговорила – невыразимо приветливая, искренне удивленная, насквозь фальшивая. Как будто ничего не было. Поговорили ни о чем и разошлись. Осталось ощущение внезапно налетевшего вихря с ледяной крошкой.
После этой встречи наступила эйфория – привычная, наполненная застарелой тоской и чувством потери. Как будто с той стороны дороги помахала мне моя несбывшаяся мечта о дружбе и партнерстве. Захотелось поговорить, рассказать об успехах, намекнуть, что до сих пор скучаю… А потом я остыла. Вики, при всей ее ангельской красоте и хорошо сыгранной женской незащищенности отлично знает цену чужим эмоциям: как их использовать и в какой момент. Для нее все мои восторги по поводу встречи – минус ноль в эмоциональном плане и плюс сто в плане возможной выгоды. Чувства тоски и привязанности других людей для нее значат не больше, чем смена погоды. Ее холодный, цепкий, расчетливый ум – это ум хищника, защищающего свою территорию. Я для нее, хоть и эмоционально значимый, – но по-прежнему конкурент. И значит – опасна. А моя тоска так и осталась, и мне теперь с ней жить всегда. Не вытравить.
Я всегда боялась войны. С детства. Так уж вышло, что мои дедушка с бабушкой, отец и мать войну видели и пережили. Было много разговоров о прошлых событиях, и в моей неокрепшей душе навсегда поселился страх. Бизнес тоже стал моей войной – за собственное достоинство. Я каждый день боялась клиентов, финансовых проблем, неурядиц с Вики, дороги. И вдруг ничего этого нет. Есть просто работа. И работа эта состоит в том, чтобы общаться с клиентами. И пусть я встретила Вики со страхом в душе, пусть вместо ее лица – белое пятно, ничего не случилось. Она не превратилась в черную тень и не напугала меня еще больше. Настоящий страх всегда маскируется ложными чувствами – стыда, самоуверенности, превосходства и неосознанной нежности.
Ну что ж, любые военные действия больше не затронут мое сердце. Война для меня теперь прочно встала в ряд текущих жизненных событий: гроза, инфляция, смена времен года, облака на горизонте, скворцы на дереве… Это мой мир, и в нем всего очень много. Бесконечно много. В нем каждую секунду что-то происходит. И мне нет дела до всего этого – события идут своим чередом. Я просто знаю, что все это есть. И есть теперь мое сердце, в котором вместо страха поселилось детское любопытство, восхищение, радость, уверенность в том, что с моей душой – такой новой и светлой – ничего плохого уже не случится. И новые ощущения гораздо сильнее всех страхов, вместе взятых.
…Сегодня я еду в Ялту и впервые не думаю о том, сколько смогу заработать. Я не думаю о неудачных продажах, пустых переговорах. Я не думаю о своих вечных долгах. Наоборот, приходят мысли, сколько денег составят возможные заказы и дополнительная выручка, как быстро и эффективно договориться с покупателем, какие платежные обязательства выполнить в первую очередь, а какие подождут. Это мой мир, я в нем живу. Это мои охотничьи угодья. И я больше не хочу делить его с монстрами из прошлого, пожирающими мою нежность. У меня есть четкие границы, и я не позволю нарушать их никому. Людям со злобной душой – тем более. Даже если их лица и тела достойны кисти Рафаэля!
День прошел, и он был просто днем – без привычного надоедливого опасения, что мой бизнес убыточен. Сегодня была просто работа. Много разговоров. И эти разговоры с разными людьми раскрасили мой рабочий день яркими оттенками радости общения и сопереживания. С одним из покупателей, который так ничего и не купил, – Виталием – мы неожиданно разговорились о фотографии. Это оказалось настолько интересно, что не хотелось расходиться по рабочим местам – ему в свой кабинет, а мне в машину.
Когда я спросила своего собеседника о конкурентах, Виталий сказал мне в разговоре очень значимую для меня вещь:
– Знаете, столько их всех приезжает, что я в лицо никого не помню.
– А меня?
– Так вы же любите фотографию! – и таким образом выделил меня из общей галереи одинаковых лиц.
Это было приятное наслаждение узнавания, выделение из череды «чужих».
Один доктор, другой, третий… «Как дела? Как родители, дети?»
К вечеру выяснилось, что и продажи не подкачали. Столько же всего произошло за один день! Нет больше одержимости идеей бизнеса. Есть радость узнавания, встреч, легких сплетен, обмена новой информацией. Так бизнес ли это? Или это жизнь? Настоящая, яркая, заманчивая, полная открытий и таких приятных неожиданностей!
Маленький принц. Я сама придумала эту работу…
18 июня 2103 года, вторник. Я придумала работу частного предпринимателя, чтобы быть в центре событий. И мне это удавалось. Я любила дорогу, любила вести машину. Но большую часть своего бизнеса я ездила с водителем. Это экономило силы и давало возможность думать и писать. Мой водитель время от времени рассказывал последние новости, и я была в курсе всех политических и бытовых сплетен.
История его появления в моей жизни достаточно любопытна. Я тогда работала с Вики последний год как директор совместной фирмы, уволила всех менеджеров и стала искать водителя с машиной, чтобы самой продавать товар. Это была полная минимизация расходов на оплате сотрудников и возможность самой быстро отдать долги, которые сделала Вики, пока я пыталась отойти от дел фирмы. К сожалению, по договоренности с поставщиками эти долги де-факто числились на мне как основательнице бизнеса. И я за них отвечала. Именно я, а не Вики. По объявлению пришел Коля. Это было 8 июня. Невысокого роста, неразговорчивый, аккуратный и какой-то незаметный, Коля произвел на меня впечатление тени. Я так и не поняла, чего он ждал от этой работы, кроме денег. Насчет денег он тоже ничего толком не сказал, только пожал плечами. На следующее утро я узнала о смерти отчима. И первый рабочий день нового водителя получился несколько экстравагантным: милиция, кладбище, дом умершего, судмедэкспертиза. 11 июня – в день рождения Коли – он отвез меня к моргу, на похороны, а сам поехал праздновать. Я тогда горько подумала, что с этим человеком я либо расстанусь сразу, либо дружба будет долгой.
Лето в тот год выдалось крайне жарким, мы выезжали почти каждый день. Я жила без надежды на будущее, очень нервничала по поводу долга, Вики, разрушающегося бизнеса и себя, в результате чего болезненно похудела. Коля оказался спокойным, исполнительным, доброжелательным и готовым помочь. Вместе с тем, он готов был в любой момент сбежать, словно насторожившийся зверек. Чувствовалось, что, несмотря на свои неполные тридцать лет, несправедливостей он пережил достаточно и не собирался больше с ними бороться.
Была у Коли одна интересная особенность. Если ему что-то не нравилось в происходящем, он жестами, взглядом и мимикой умело показывал свое негативное отношение. Его взгляд в такие моменты становился пустым, словно между ним и собеседником выстраивалась стена. В полной мере почувствовала на себе это красавица Вики – с ее неистребимым желанием начальствования. Если добавить к этому ее нетерпимость, то понятно, почему она стала Колю методично «грызть»: придиралась по мелочам, высчитывала рабочее время по минутам, заставляла меня как директора его «воспитывать». И я, чтобы отвязаться от Вики, периодически «воспитывала». Я настолько яростно тогда уставала, что спорить с Вики, «выгрызающей» мои несчастные мозги, сил не было. Коля выстраивался по стойке «смирно», со всем соглашался, потом шел в машину дремать и ждать дальнейших указаний. Чисто армейская привычка. Но, как ни странно, отношение нашего водителя с каждым днем ухудшалось не ко мне – к Вики.
Вопреки всему, мы с Колей подружились. В дороге он рассказал мне о себе, любимой девушке, семье. Я – о себе. Мы хорошо поладили. В тот момент я как-то особенно хорошо уяснила, что в экипаже – а мы на своих выездах становились экипажем – должна быть полная слаженность, иначе беда. Когда уходишь в рейс на шесть часов, доверие и желание помочь очень помогают. Даже одежда имеет значение: аккуратность и подтянутость друг перед другом. Многие интимные моменты – сходить в туалет, перекусить, отдохнуть – становятся проблемой, если нет доверия, если о них не сообщать друг другу. Интересный психологический феномен: вне поездки, вне машины иллюзия слаженности исчезает. То есть, как только мы ступаем на землю и выгружаем товар, единение рассыпается в прах. И это хорошо, потому что работу и отношения смешивать нельзя. Отношения всего лишь помогают работе, не более того.
Мы с Колей отработали вместе до августа. Через два месяца Вики, так и не получив желаемого уважения от водителя, окончательно взбунтовалась. Он приводил ее в ярость одним своим появлением на работе. На мой конкретный вопрос, что ей так не нравится, она, надув губки, отвечала: «Его лицо». Понятно, что она говорила не о его шраме над бровью и проломленной в драке переносице, а о своих эмоциях. Но они были настолько отвратительны и неясны для нее самой, что конкретно ответить было стыдно. Стала ломаться машина, портилось настроение, ежечасно раздражала Вики. Конечно, Коля ушел. Он понимал, что попал между нами в жернова старого конфликта, поэтому меня жалел, а это было довольно унизительно. Для меня. Когда он уходил, я сказала ему очень хорошие слова благодарности – о том, как он был мне важен и необходим в каждой поездке. Даже Вики, присутствуя при этом, очаровательно заулыбалась и слегка прослезилась. Как раз это она умела мастерски. Но ее лицемерие Колю не обмануло, он попрощался именно со мной.
Я некоторое время ездила с ее отцом. Две или три поездки. Мне было трудно попросить его о помощи, и все свободное время он читал газеты. Отношения с Вики испортились, я перестала с ней общаться. Она даже не выдержала и как-то спросила меня: «Это из-за Коли?». Я ответила утвердительно и отказалась ехать с ее папой. В следующий рейс я уехала с Романом, ее братом. Он молчал, мы оба чувствовали себя неловко. Мне кажется, Ромка понимал, что происходило, и тоже жалел меня, и злился. Но, увы, Вики – сестра! Что тут поделать? После поездки с Ромой ушла из фирмы я. Навсегда.
Прошло не так много времени после ухода Коли, всего месяц. Я была пока еще не удел, сидела дома, обдумывала свой будущий бизнес. Знала, что нужен будет водитель, потому что собиралась торговать тем же товаром и приезжать к тем же клиентам. Неожиданно позвонил Коля и, сильно смущаясь, спросил: «Нет ли у вас для меня какой-нибудь работы?». Мы встретились на следующий день на автостоянке, лил дождь, разбрасываемый во все стороны порывами осеннего ветра. Тяжелые рваные тучи метались по небу. Я села к Коле в машину, коротко обрисовала ситуацию: что со мной произошло и что я планирую. Договорились созвониться через месяц. Встретились. Снова начали работать как экипаж, но уже на новых условиях. Не водитель-менеджер, а водитель-директор. Быстро нашли общий язык. Я тогда сказала Коле, что у меня может не быть денег на его оплату, поэтому оплачивала его работу ежедневно. Он согласился. Через месяц работа потихонечку наладилась. Мы стали ездить по графику.
Как-то совершенно неожиданно, по дороге на Ялту, Коля мне признался, что у его отца – завод бетонных изделий и магазин по продаже стройматериалов и фурнитуры. Он богат и ездит на очень дорогой машине. Для меня это оказалось большим открытием:
– Так ты у нас, выходит, маленький принц?
– Ну, типа того.
– А почему у отца не работаешь?
– Не могу, все ходят на цыпочках, отводят глаза, ежеминутно подают кофе и сигареты. Поговорить не с кем.
Я задумалась. Выходит, для Коли главное – не престиж, а нормальное человеческое общение, когда можно рассказать друг другу все новости, поделиться сплетнями, перемыть косточки общим знакомым? Например, Вики? Выходит, так. Это, с какой стороны ни посмотри, признак самодостаточности: знать, чего хочу, решать, как это буду делать. Забегая вперед, скажу, что пыталась обучать Колю искусству торговли, работе с финансами – не вышло. Он очень любил машины, дорогу, определенность в завтрашнем дне. Он хорошо знал свои возможности и не хотел прыгать выше головы. Во всяком случае, на тот момент…
Использовать жизнь по назначению. А дорога плывет…
26 июня 2013 года, среда. Сейчас я еду в Феодосию, пишу свою маленькую сагу. В наушниках победно и как-то нестерпимо ангельски поёт Эмма Чаплин. Сколько хватает глаз – насыщенно-зеленые горы, долины, ущелья. В небе – башнеподобные белые облака, ярко оттеняющие его голубизну. Машина мчится быстро, будто летит над асфальтовым полотном. Белые ограничительные линии, словно яркие нитяные строчки на серой ткани, быстро проплывают мимо. Скорость, запах разнотравья, отличная музыка, тетрадь и ручка – это, на самом деле, настоящее счастье. Именно сегодня и сейчас. Мой водитель Коля привык, что я пишу в дороге, и занимается своим делом: ведет машину, обгоняет грузовики и старенькие легковушки колхозников, иногда отвечает по телефону. Ему это нравится. Вообще, наслаждение жизнью – странная штука. Его можно получать каждый день – от хорошей дороги, от радостного и содержательного общения, от вкусной еды. Ведь и раньше никто не запрещал мне это делать. Никто, кроме меня самой.
Сегодня наслаждаться жизнью мешает многое. Тайфуны, цунами, войны, ядерные взрывы и прочие катастрофы… От всего этого можно сойти с ума. Но любой форсмажор можно пережить, если остаться живым. Есть другая проблема – более мелкая, на первый взгляд, но более утомительная. Она заключается в нашем окружении. Вокруг много людей, от которых легко заразиться не столько гриппом, сколько унынием. Их чувства, в большинстве своем, – серые, давящие, злобные. Маниакальная озабоченность завтрашним днем, тревога, скука и другие неприятные эмоции искажают восприятие мира, как дурное зеркало. Настоящая жизнь за искажениями не видна. А в нынешней реальности, наполненной постоянными страхами, от уныния становится совсем тяжко. Усталость какая-то неуемная. Все беспросветно.
Но так ли это на самом деле? Может, Бог или кто-то еще, создавший нас и нашу планету, на самом деле дает каждому такой бесценный подарок как жизнь, не для того, чтобы мы беспросветно мучились, страдали, стенали, болели и умирали? Смысл в радости, в эмоциях, в наслаждении от себя, от работы, от реализации планов и творчества. Это все равно, что подарить безграмотному крестьянину иномарку последней модели, и он в салоне начнет разводить костер – чтобы ветром не задувало пламя. Иногда у меня такое ощущение, что мы используем свою жизнь не по назначению.
А дорога плывет – яркая, свободная, зовущая… Хорошо! Вспомнила о своих недавних занятиях и улыбнулась. Я решила хоть один раз в жизни сходить на курсы риторики. Да и какой бизнесмен или -вумен без модных нынче курсов? Впрочем, мне хотелось разобраться, что мешает в общении. С постоянными клиентами у меня проблем как-то не возникало, у нас уже сложились четко распределенные роли с заложенным в них сценарием. Так сказать, отработанный политес. Но вот новые клиенты… Мда-аа, проблема!
На курсах риторики, когда начались тренинги, мне показали мою авторитарную позицию в разговоре – с наклоном головы, приподнятыми плечами, определенным положением рук. Наверное, эта позиция сформировалась еще в школе, где мне, молодой учительнице, приходилось «строить» растущее поколение. Как оказалось, я всегда говорила в сторону, не желая слушать собеседника, не хотела участвовать в диалоге. Только монолог – грамотный, хорошо поставленный. Конечно, при таком «нападении» собеседники защищались. Я хорошо поняла, что не хочу больше воевать. Теперь мне надо учиться участвовать в диалоге. Дать понять людям, что я при всех своих талантах и способностях – человечна и мила. Я больше не воин, мое путешествие сквозь враждебные территории закончилось, начинается принятие себя. «Миленькие мои, дорогие, хорошие…», – при таких словах любые собеседники начинают улыбаться в ответ.
Общение с клиентами, сотрудниками – важнейшая часть рабочего дня. Я давно задумываюсь над тем, что, с одной стороны, скучаю по этому общению, если его долго нет. Я привыкла к своим клиентам, как к старым добрым друзьям, а они ко мне. С другой стороны, нас связывают товарно-денежные отношения. Поэтому очень хочется так научиться разговаривать, чтобы второй пункт шел по умолчанию – как само собой разумеющееся явление в естественной череде событий. У меня это очень хорошо получается с теми, кого я хорошо знаю. А вот новые, незнакомые люди – большая проблема! Любое обучение – крайне важная вещь, и не только в бизнесе. Есть нюансы, способные испортить впечатление, о них знают только специалисты. Мне повезло в том, что жизнь предоставила очередной шанс, и я им воспользовалась, не раздумывая.
– Ирина, никогда не оправдывайтесь, вы выглядите жалко.
– Если что-то сделали не так, сказали, напутали – либо имейте мужество сразу в этом признаться, либо сделайте вид, будто это не имеет значения. Ваши клиенты часто не замечают таких мелочей.
– Не складывайте руки и ноги крестом, когда сидите перед собеседником. Держите спину ровно, а в руках – дорогой ежедневник и качественную ручку.
– Будьте всегда уверены в том, что говорите. Или не говорите вообще. Ваша уверенность не даст противнику шансов сбить вас с толку.
– Всегда следите за своим внешним видом. Иногда он говорит о человеке собеседнику гораздо больше, чем хочет сказать сам человек.
…В моей работе происходит много совершенно непредсказуемых событий. Сегодня заехала к своей последней клиентке и неожиданно столкнулась у нее с пожилым Палычем – водителем, работавшим со мной несколько лет назад при совместном бизнесе. Конечно, он, продолжая работать на Вики, сегодня находится по другую сторону «баррикад». Мы не виделись несколько лет. И он кинулся ко мне, как к старому потерянному другу, я тоже – и обняла. В свое время я его нанимала на работу, вместе проработали несколько лет. Моя докторша – я знаю, что клиенты очень боятся встречи конкурентов и их сотрудников на собственной территории – была в легком шоке: что делать, как поступить? От неожиданности она даже спряталась.
Бизнес – это жизнь, в которой люди разбегаются и снова пересекаются. И если были в их жизни совместные радости общения, они будут рады друг другу всегда. Я, например, никогда не забуду, что именно Палыч отремонтировал мне за небольшие деньги помятый капот на многострадальной «Оке», что именно он, подвыпив, всегда звонил мне с утра и поздравлял с каждым праздником как своего директора. Это очень трогательно, такие вещи невозможно забыть. Палыч – пожилой, совершенно нормальный мужик без особых амбиций, который по большому счету никогда ни с кем не конфликтовал. Он, правда, обижен был на Вики за то, что она тогда «ушла» его как водителя. Но она же позвала его обратно через два года, и он вернулся. Я его понимаю: в шестьдесят с гаком лет не очень-то охотно приглашают на работу. Тем более в районе. И то, что он сейчас работает с Вики, для меня лично не вина, а его достижение. Молодец! Это просто работа. А у меня странное ощущение – дежавю. Будто и не исчезал никто в прошлой жизни, где я отказалась от совместного бизнеса. Как будто мой уход расставил всех действующих лиц на свои места, и мне все по-прежнему рады. Только без прошлых ошибок и без очаровательной Виктории.
О харизме и согласии с самим собой. Приземлиться на четыре лапы…
04 июля 2013 года, четверг. Итак, по поводу харизмы. Многие сейчас задумываются над тем, что это за «неуловимый зверь», как ее приобрести и что с ней делать дальше. Особенно много об этом говорится на тренингах, где гуру современного бизнеса учат завоевывать внимание, расслабляться, плясать и корчить рожи в деловом костюме и туфлях-лодочках на шпильках. Почему-то считается, что харизматичная личность – это человек, свободный от комплексов и ограничений. Считается также, что в общении харизма играет определяющую роль. Именно она позволяет успешно заключать сделки, позиционировать себя, продвигать свои проекты, убеждать несогласных и поднимать ленивых. Спорить с апологетами бизнес-общения сложно. Да и не нужно. Зачем подвергать сомнению узаконенные истины?
И все же я хотела бы поделиться собственными наблюдениями. Возможно, со мной не согласятся. Ведь это моя харизма, личная, приобретенная опытным путем. Я ее долго создавала и взращивала как один из инструментов общения и теперь мастерски этим пользуюсь. Но думать, что это уникальный и драгоценный дар, неправильно. На мой взгляд, негативная сторона любой харизмы состоит в том, что она целиком и полностью зависит от уровня энергии ее обладателя. Невозможно изобразить харизму просто так, намеренно: попрыгать, расслабиться и сразу стать харизматиком. Клиент все равно чувствует фальшь. Харизма или есть, или ее нет. Нужен мощный энергетический толчок, кураж, личная раскрепощенность, идущая откуда-то из самых глубин души. И на кульминации всего этого – умение говорить правильные слова. Приобретенная на тренингах способность в любой момент жизни переключаться или отключаться тут ни при чем. Должно быть очень важное намерение, цель! Искусственно поток вызвать невозможно.
Харизма бывает не всегда. Но если она вспыхивает, жизнь мгновенно становится другой: обостряются чувства, краски становятся ярче, а движения быстрее. Харизма – это широко расправленные плечи, прямой взгляд, горящие глаза, элегантность, аристократизм, легкость движений. Это изящество и грация, внутренний свет. Это ощущение, когда работа кипит в руках и хочется побыстрее перейти к новым задачам. Исчезает тревога, мышление становится четким, более структурированным, нужное действие происходит в нужное время без предварительного осмысливания. Ничего лишнего, только поток, в котором легко. Все происходит само собой. Красиво, да? Вот только попасть в такой поток практически невозможно. Цель харизмы? Причина харизмы? Наверное, здесь будет уместно привести пример.
Вчера я весь день провела на конференции по литературе, к работе фактически не подготовилась: никаких планов и графиков, заказов и предварительных согласований. Уже к вечеру я с тоской думала, что следующий рабочий день провален, и продаж не будет. В сегодняшнюю запланированную командировку я поехала, с трудом соображая на ходу, что делать. Пока не встретила первого клиента. По-видимому, из-за непредсказуемой ситуации я всё-таки попала в свой поток, и у меня день прошел просто блестяще. Это оказался один из лучших рабочих дней. Я очень устала и при этом выполнила все задачи, которые хотела бы выполнить и о которых даже не мечтала. Подумалось о том, что иногда не обязательно решать все и вовремя, строго по графику. Иногда можно просто отойти в сторону, переключиться, отдохнуть. Я получила заряд энергии, который преобразовался в дополнительные возможности как моя личная помощь самой себе. Была ли это харизма? Однозначно. Правда, что получила, то и потратила. Но этот странный отрезок времени запомнился именно вот таким всплеском энергии – радостным, творческим, положительным.
Бизнес непредсказуем каждый день. Иногда этот самый день начинается вяло, рутинно. Не знаешь, за что взяться, все кажется мелким и незначительным, не стоящим усилий, убыточным. Товары видятся пыльными и никому не нужными, документы – устаревшими, прайсы – бессмысленными. Это ощущение растет с каждым часом: вопросы «а зачем это нужно?» и «что я здесь делаю?» лезут в голову с раздражающим постоянством – будто вода капает в пустое ведро. В такие моменты я навожу порядок в документах, на столе, полках, подоконниках – а что еще делать? Это занимает руки и отвлекает голову. А потом, в какой-то неожиданный момент: «Щелк!» – звонок клиента, удачная идея, незапланированная встреча. А вечером, после бурного рабочего дня и вовсе стыдно вспоминать о своих сомнениях как о минутах слабости. Впрочем, бывает и так, что день заканчивается также бездарно. Но в категориях времени бизнеса день или час – практически одно и то же.
Сегодня модно говорить о том, что бизнес – это война: новые территории, клиенты, сферы влияния, поставщики, кредиты, рынки сбыта… Расхожее мнение о том, что без увеличения потоков клиентов любой бизнес обречен на умирание, давит на сознание, как жернов мощной социальной установки. И все же с осторожностью стану утверждать, что, на мой взгляд, бизнес – это, в первую очередь, – согласие. С собой, с клиентом, с положением дел. И если положение дел не очень, надо просто подумать, как с этим жить дальше. Да, именно сегодня я соглашаюсь, что мой бизнес не приносит ожидаемой прибыли. Именно сегодня я в прямом убытке после уплаты аренды, налогов, зарплаты и долгов. Расход многократно превысил доход. Сальдо – страшное слово! – отрицательное. Но надо учитывать, что это период начала отпусков и курортного сезона. Люди придерживают деньги. Значит, надо подождать, когда сальдо станет положительным. А пока лучше собрать и вынести мусор из кабинета.
Если бы меня спросили, с каким животным я хотела бы себя ассоциировать, я бы назвала кошку. Она много спит и не беспокоится по пустякам, ей нужен комфорт и хорошая еда. Но она четко знает момент, когда необходимо прыгнуть, и место, куда нужно приземлиться. Она мастерски использует все четыре лапы, хвост, уши и усы. У нее – потрясающая интуиция. Умение вовремя прыгнуть и правильно приземлиться вкупе с кошачьей интуицией – что еще нужно для женщины в бизнесе? И при чём тут война и захват территорий?
Охота на поставщика. Особенно неудачный день…
23 июля 2013 года, вторник. Сегодня интуиция меня подвела. Я чувствовала сильное нежелание выпускать машину на маршрут, но не решилась перенести поездку, хотя к этому были все предпосылки: очередной праздник города и, возможно, нерабочее настроение покупателей. В результате ни одна встреча не состоялась. Интуиция строится на логике, помноженной на опыт. Можно было обратить внимание на свои ощущения и сделать правильный вывод о том, что в связи с городскими торжествами многие мои клиенты не выйдут на работу. Но я понадеялась на «авось» и в результате проиграла день: он оказался пустой, без дохода. Затраты на аренду, налоги и зарплату сотрудников увели меня глубоко в «минус». В размере одного рабочего дня это немало. В такие сложные непредсказуемые дни надо внимательнее прислушиваться к интуиции: менять рабочий график, переключаться на другие задачи. Зачем прыгать зря? Кто-нибудь видел кошку, суетливо бегающую за призрачными мышами? Нет, кошка выслеживает конкретную мышь. Значит, в очередной раз наука мне, принимающей решения.
В конце дня, когда все разбежались по домам, стало совсем грустно. Я решила позвонить своей знакомой в Киев. В самом начале бизнеса, на первой выставке, именно она дала мне рекомендации и познакомила с другими поставщиками. Помню, как она мне тогда сказала: «Конечно, пока ты берешь товар у меня. Но наступит время, и ты будешь брать у других. Это нормально». После моего развода Нина была со мной холодна несколько лет. Тогда все поверили сплетням, которые, словно многоэтажный дом, взгромоздились вокруг моей скромной персоны. Потом я ее познакомила с Вики, которая ей не очень понравилась. После ухода из общего с Вики бизнеса я ездила в Киев, чтобы сообщить, что буду работать самостоятельно. Мне никто не поверил, я ловила на себе жалостливые взгляды. Всем известно, что разрыв соучредителей – большая беда для бизнеса. Кто-то обязательно проигрывает. Нина Николаевна тоже не поверила. Все считали проигравшей меня: у Вики остался магазин, товар и клиенты. У меня – только клиенты и желание работать. Или привычка работать. В любом случае, обмен неравноценный.
С тех пор прошло два года. За это время мы виделись с Ниной на выставках пару раз, и то мельком. Сегодня я неожиданно услышала в ее голосе теплые нотки, смех, радость, даже смущение – лучшие человеческие эмоции. Похоже на эффект спирали: закончился старый временной виток, а в точке пересечения именно сегодня начался новый круг, новое согласие. Как хорошо! Разговор с Ниной напомнил, сколько моих иллюзий было разрушено, и какой неудачной оказалась охота на крупного поставщика. Об этом стоит рассказать подробнее. В любом случае, меня оправдывает отсутствие опыта в то время.
После ухода от Вики я, чтобы заново выстроить бизнес, стала бороться за хорошие торговые предложения и выгодные цены, возобновила отношения с одним из серьезных поставщиков. В свое время моя фирма была их представителем, мы организовывали презентации и продажу товара, конференции, распространение рекламной информации. По своей экономической наивности я решила, что на этом слабом основании смогу получить эксклюзивное право дилера в своем регионе. Сейчас я понимаю, что это был крайне опрометчивый поступок, но отчаяние и страх перед будущим толкали меня на такие непродуманные шаги.
Переговоры были сложными. Я беседовала и с управляющим фирмы, и с учредителем. Все они в один голос уверяли меня, как их устраивает моя кандидатура, как они нуждаются в таком энергичном и грамотном дилере. При этом осторожно были выставлены условия – не вмешиваться в дела нескольких крупных лабораторий, которые я в свое время вывела на них напрямую. Прозвучали осторожные намеки о том, что есть и другие представители, но я на это не обратила внимание. В момент своей такой отчаянной и такой «заячьей» борьбы за эксклюзивные права я шла к своей цели яростно и неудержимо. И очень скоро разрушила отношения со своими давними клиентами, работающими с этим поставщиком напрямую.
Борьба оказалась бесполезной, круг замкнулся, я оказалась в тупике. Перед клиентами пришлось извиняться, а поставщика воспринимать таким, каков он есть. Это просто бизнес, ничего личного! Именно тогда я поняла одно простое правило: финансовая схема будет работать только в том случае, когда каждому участнику торговой цепочки ней комфортно. Если кто-то почувствует себя ущемленным в правах и финансах, схема лопнет, как мыльный пузырь. Я попыталась разрушить уже устоявшиеся связи, вклинившись для заработка своих процентов. В результате пришла к неутешительному для себя выводу, что сегодня малый бизнес строится именно на жесточайшей конкуренции среди посредников. И только крупные игроки могут получить эксклюзивные права – благодаря большим деньгам или очень тесным личным отношениям. Не нужно идти против течения бурной реки – выбросит на каменистый берег. Когда я стала получать товар от этого поставщика и видела у перевозчиков посылки от него же для других представителей – хотя меня клятвенно уверяли, что я единственная – я стала задумываться о том, что крупные фирмы выбирают политику сталкивания своих представителей в борьбе за рынок сбыта: и продаж больше, и выживет достойнейший. Поэтому через время я отказалась от своих претензий и стала работать с поставщиком как перекупщик, на комиссионных процентах, – по факту поступления заказов. Во всяком случае, отсрочка платежа – тоже неплохое условие для работы. А что касается клиентов, то здесь теперь все просто: я спокойно выполняю заказы, не диктуя собственные условия. И это устраивает всех.
Посредники нужны. И конкуренция между ними выгодна клиенту: отсутствие товара у одного из продавцов не катастрофа, потому что товар можно купить у другого. Покупатель всегда в выигрыше, у него есть выбор. У продавца выбора нет. Для него главное – это выдержка и умение сдерживать негативные эмоции. И еще надо сильно любить свою работу, чтобы заниматься этим постоянно. И не просто заниматься, но и получать удовольствие – от удачно выполненных заказов, вовремя полученных денег, благодарности клиента.
Но все же иногда становится очень грустно…
Спасибо тебе, Михайловна! Круги на воде
2 августа 2013 года, пятница. Начало недели меня разочаровало. Практически не было работы. Сотрудники простаивали без дела, и все мои попытки отправить их в самостоятельное плавание на поиски новых клиентов встречали глухое сопротивление. Скандалить не хотелось, конкретных задач не было, у меня самой уровень рабочей энергии был унизительно низок. Казалось, будто идешь сквозь толщу горячей воды. Жара, сонное состояние, стоячий пыльный воздух и время, как пластилин.
Вчера, в четверг, очередной выезд. Совершенно неожиданно выбились из графика на два часа: вдруг активизировались клиенты, которые обычно ничего не покупают. Конечно, поехали выполнить заказ, пусть и незначительный. За одним клиентом пошел другой, третий, четвертый… На удивление, утро оказалось очень плодотворным. Шутки-прибаутки, приятная суета. Еще не выехав из города, мы вдруг собрали половину запланированной выручки. Ура, можно отдать часть крупного долга! К сожалению, потеря времени в городе оказалась не единственным сюрпризом: вся трасса по долине – все пятнадцать километров – была перегружена транспортом из-за ремонта дороги. В пробках мы потеряли еще час. И все же едем: маршрут есть маршрут. Я решаю по телефону свои рабочие вопросы, водитель, на чем свет стоит, костерит дорожников. Очень жарко. Небо пронзительно голубое, высокое, на перевале и в горах – веселый ярко-зеленый лес. Верхушка Демерджи, словно кулак мифического бога, выбивается из плотного кольца молочных облаков, окруживших гору. Очень красиво. Скоро увидим море.
Рабочий день промелькнул и пропал, будто хвост случайной лисицы на обочине… Но как-то неожиданно он получился деловым и насыщенным. Наступил вечер, едем обратно. По дороге из города забрали с собой нашего клиента, чтобы подвезти его домой – все равно по пути. Разговорились. Артему на вид – лет восемнадцать, похож на гопника. Всегда небрит, на впалых худых щеках – светлая поросль, одет неряшливо, будто с пляжа вернулся. Но именно он – ведущий техник в клинике, он и выбирал нужный товар. При этом всегда шутил и смотрел на меня, пожилую тетку, несколько оценивающе. Не скажу, чтобы мне это нравилось, но я привыкла к тому, что мои клиенты со странностями. Практически основная часть моих продаж в этой клинике шла с подачи Артема, поэтому я подстраивалась под его манеру разговора и весело отшучивалась.
Говорят, в неформальной обстановке человек раскрывается с другой стороны. Артем неожиданно и с удовольствием поведал, что давно женат, у него двое детей, и он строит дом. Никогда бы не подумала! Но самым удивительным и увлекательным оказался его рассказ о том, как он принимал у своей жены в родах старшего сына, – с подробностями процесса перевязывания пуповины. Я, мать двоих детей и бабушка одного внука, до сих пор не знаю, как это делается. После того, как Артем высадился из машины, мой водитель с чувством произнес: «Какие у него, однако, таланты!». Я благоразумно промолчала: с водителем мне этот вопрос обсуждать как-то не хотелось. Вот такой интересный эпизод под конец рабочего дня.
…А сегодня новый летний день – опять невыносимо жаркий. Машина несется мимо зеленых полей. Небо выгоревшее. Думаю о принципах продвижения нового товара и прихожу к грустному выводу, что это очень непростой процесс. Например, в столице не так давно мне предложили новые образцы перчаток для аптек. Поехала к знакомому заведующему аптечной сетью, но он принял меня крайне холодно. Дал понять, что у них уже все налажено, и их могут интересовать только самые низкие цены. Отлично! Отрицательный результат – тоже результат. Осталось легкое облачко досады, но я свою цель выполнила: сходила на разведку. Конечно, для позиционирования любого товара нужен отдельный работник, который будет заниматься только этим вопросом. Ему нужно платить, его нужно заинтересовать. В принципе, все так делают. Но не многим работодателям удается достичь успеха. Часто работник оказывается некомпетентным, ненастойчивым, ленивым. А если компетентный и настойчивый, так сам уже давно хозяин бизнеса. Замкнутый круг…
Вспоминаю китайский принцип «круги на воде». Не входя в серьезные затраты, начать с малого круга и сделать то, что возможно именно сейчас. Например, предложить товар всего пяти покупателям. Потом в пределах этого круга предложить им же через время. А когда привыкнут и станут покупать постоянно, перейти на следующий круг и привлечь новых. Главное – удачно и вовремя бросить «правильный камень в правильную воду», чтобы пошли круги по воде. Но здесь есть одно непреодолимое препятствие. Если этот товар сегодня есть, а завтра закончился, все напрасно. Покупатели привыкают долго, отвыкают быстро: с глаз долой, из сердца вон. У меня, к сожалению, так получилось в прошлом месяце. Я долго собиралась, купила партию за немалые деньги, стала хорошо рекламировать, почти все продала, получила новые заказы – и… товар закончился на складе. Прошло время – почти месяц, мне предлагают его снова. А у меня уже распределены финансы на другие позиции: закрытие овердрафта, закупка другого товара, необходимые затраты… И, в общем-то, интерес пропал не только у моих покупателей, но и у меня. Пришлось начинать всё заново…
Сегодня день суетливый и какой-то бесполезный. Заказов практически нет. Как-то неприятно активизировались конкуренты, слухи об их удачных продажах вогнали меня в глухую тоску. Достаточно сложно было рассчитать возможный оборот, поэтому работала, как получалось. В конце дня, злая, уставшая и измученная жарой, приняла неприятное для себя решение навестить свою давнюю клиентку, которая долги не отдавала и на связь не выходила, пряталась. Надо сказать, что она мне нравилась – очень пожилая тетка необъятных размеров, боевая, по-крестьянски хитрая, с непременным умением, когда надо, и слезу пустить. Мне ее хитрости были видны невооруженным глазом. И это, учитывая ее почтенный возраст, казалось довольно трогательным. Когда-то давно, в СССР, она работала с золотом, была очень богата, ни в чем себе не знала отказа. Когда состарилась, все ее богатства ушли к детям и внукам. А у нее остались только потрясающая работоспособность и боевой задор. Однажды, год назад, я приехала к ней без предупреждения и застала ее с обострением: была она еле живая и ждала скорую. Я тогда искренне подумала, что моя Михайловна закончит счеты с этим миром. Но не тут-то было! Не только выжила, а еще и похорошела, стала более стройной.
Несмотря на приятные воспоминания, я ехала к Михайловне и думала о ней с раздражением, предвидя ее стоны о безденежье. Неожиданно раздался телефонный звонок:
– Ира, Ира, ты меня слышишь?..
– Михайловна, вы, что ли? – вот так телепатия!
– Да я, я!
– А я еду к вам, хочу посмотреть, как вы там. Слишком долго не отзываетесь.
– Что, едешь смотреть, не умерла ли?
– Михайловна, зачем ерунду говорите! Вы лучше деньги готовьте.
– Смотри мне! И приезжай, без твоего товара плохо.
Плохое настроение исчезло, я улыбаюсь, мне импонирует ее неуемная жажда жизни. В ее возрасте легко пасть духом и безразлично просиживать свои дни на лавочке перед подъездом, но она категорически с этим не соглашается. Раз позвонила, значит, работает. На душе стало хорошо. Я тоже не буду соглашаться с безразличием. Спасибо тебе, Михайловна!
День закончился всё же неплохо, пришли необходимые деньги, и мне вполне теперь хватит, чтобы погасить запланированные долги. Наверное, так произошло потому, что я просто работала – плыла по течению реки и на ее берегах встречалась с разными людьми. А работа состоялась сама собой.
Проверять или доверять? Не думать о проблемах, а просто их иметь…
15 августа 2013 года, четверг. Жара вступила в силу. Невыносимая крымская жара, когда уже утром нечем дышать, и горячий воздух стоит плотно, будто застывшее желе. А у нас поездки, доставки по городу – по раскаленному плавящемуся асфальту, среди пышущих жаром стен. Морально переживать такую жару практически невыносимо. Думается, что нет ей конца и края. Но долги требуют оплаты, налоги не терпят отсрочек – надо работать, поддерживать движущийся и противно лязгающий железками конвейер работы, иначе бизнес развалится. Тупое броуновское движение. Главное в такой катастрофической обстановке – включать силу воли и методично выполнять то, что требуется – шаг за шагом. Не жалеть себя и не думать о таком же невыносимом завтрашнем дне. Сейчас любые мысли о том, как всё плохо, способны выбить почву из-под ног.
Еду в Евпаторию. Из-за жары воздух раскалился, открытые окна не охлаждают. Заказов нет. Очень хочется спать. Мои клиенты чувствуют себя также – попросту говоря, никак. Никто не хочет работать, все спасаются под кондиционерами. Философски размышляю о том, что так происходит каждое лето, без исключений. Наступает жара, падают продажи. Каждый день уговариваешь себя потерпеть, сгораешь от перенапряжения, становишься безразличным и потом, когда силы исчезают, бездумно плывешь по течению. И время проходит, как и положено ему проходить, – мягко, незаметно, ненавязчиво. И достаточно быстро. Выбранная мной тактика – работать, не думая о проблемах, – дает положительные результаты. Да, крайне сложно до клиента дойти или доехать: в такую погоду никто не хочет общаться. Нет сил. Но если это удается сделать, включаются налаженные механизмы переговоров, процесс запускается сам собой. Вчера, например, было много работы по городу, и я поехала с сотрудниками. Мне хотелось знать, что происходит в клиниках, хотя проще было, конечно, отсидеться в офисе. Но странный эффект: когда двигаешься и что-то делаешь при такой жаре, она переживается легче. Мы встречались с покупателями, разговаривали, продавали, собирали и раздавали заказы. Все получилось.
…Вокруг дороги – напрочь высохшая степь. Зелеными оазисами разбавляют унылый пейзаж небольшие дачные массивы, редкие лесополосы, островки низкорослой крымской акации. Иногда встречаются перепаханные поля. Небо – совсем бледное от зноя. Стала размышлять о своей сотруднице. Ингу я знала давно, и ничем выдающимся она не отличалась. Обычная женщина, мать, жена. Звезд с неба не хватала, новые земли открывать не стремилась. В этом бизнесе уже работала, но ушла из конкурирующей фирмы, потому что не платили зарплату. Начав сотрудничать со мной, показала хорошие способности общения с клиентами. У нас выстроились довольно гармоничные рабочие отношения. Она четко соблюдала личные границы, схему «подчиненный-начальник» не нарушала. Я ей хотела предложить больше личной свободы, но она категорически отказалась: «Я не могу управлять». Действительно, так ей проще: наемный работник пришел, выполнил свои задачи, ушел, и голова о бизнесе, долгах, ответственности у него не болит. Пусть болит у начальника, то есть у меня. И я понимаю, что в ее случае это справедливо.
Я часто думала о собственной свободе от бизнеса: уйти в сторону и получать прибыль как учредитель. И поняла, что это невозможно. В перспективе – два варианта развития событий: или бизнес рассыплется, как карточный домик, от нежелания сотрудников работать, или он «уплывет» в чужие руки, как это получилось в случае с моей бывшей соучредительницей Вики. Поэтому остается постоянный контроль и собственный талант продавца. И более или менее исполнительные сотрудники, мотивация которых строится не только на деньгах. Есть нечто большее, чем чистая прибыль, – комфортные рабочие отношения. И самое, пожалуй, важное – доверие. Без него работа становится тягостной, тягучей, как старая просроченная жвачка. Есть оно или нет? Доверять сотрудникам или постоянно проверять в ущерб работе? И стоит ли обращать внимание на пропажу или продажу сотрудником в свой карман какой-то небольшой мелочи? Это сложный вопрос. Я до сих пор не могу ответить на него однозначно.
Не так давно, две недели назад, у меня возникли финансовые неурядицы в размере пятнадцати гривен с одним довольно вредным клиентом. Я долго думала, потребовать деньги назад или уступить. В свое время, когда я искала новых клиентов, он даже разговаривать со мной не захотел – был высокомерен и язвителен. Не так давно позвонил сам, мы стали сотрудничать, однако язвительность его по поводу высоких цен и слабого наличия ходового товара не уменьшилась. Если честно, определенная мера злости на него присутствовала постоянно, очень хотелось поставить его на место. Поразмыслив, я решила уступить. В бизнесе не очень хорошо конфликтовать, даже если клиент агрессивный. В результате мой покупатель, так и не дождавшись выставленного счета, стал долго и приятно со мной разговаривать при очередной встрече, сообщил массу полезных сведений и сплетен о конкурентах. Также рассказал, в какой кризис попали сейчас крупные клиники с большими финансовыми вложениями и таким образом помог понять, почему у меня с ними не складывается работа. Расстались друзьями. А я получила информацию, которая стоит в сотни раз дороже, чем прощеный копеечный долг.
…Жара невыносимая. С трудом отработав, едем обратно. Почему-то вспомнился первый год моей самостоятельной работы. Особенно потери. Я вдруг удивилась, прикинув, сколько же я тогда тратила лишних денег на открытие юридической фирмы и счета, покупку мебели, на рекламу. Сюда надо добавить и неоправданно высокий процент, который я выплатила своей неудавшейся сотруднице Ляле в убыток себе – очень боялась, что она на других условиях не будет работать. Самой незначительной потерей того лета было утопление мобильного телефона. Самой тяжелой пропажей оказалось исчезновение пакета с товаром стоимостью в четыре тысячи гривен. Я потом долго звонила всем своим клиентам. Мне сочувствовали, искренне пытались помочь, вспомнить, проверяли свои кабинеты. У нас, в нашей отрасли, где в работе доктора с пациентом столько риска получить осложнение, взять чужое – большой грех и плохая примета. Взял чужое – потеряешь в десять раз больше. Я тогда долго не могла смириться с пропажей. Мне казалось, что со мной такое просто не может случиться, это не укладывалось в голове. В течение года я работала, чтобы отдать деньги за украденный, в чем я не сомневалась, товар. Не так давно беседовала со старшей медсестрой клиники, где произошла кража. Старушка призналась мне, что кто-то и у нее крадет материалы время от времени, и она теперь восполняет убытки, выплачивая деньги из своей мизерной зарплаты. Как обидно!
С какой-то особой тоской вспоминается борьба с Вики за клиентов. В нашем бизнесе по умолчанию выездные дни продаж распределены между конкурирующими фирмами. И я, оставив ей магазин, договорилась, что буду зарабатывать на поездках, вне города. А потом в мои дни к моим же клиентам стал приезжать симпатичный блондин с товаром якобы от меня. Так думали клиенты, потому что он называл фирму, которая принадлежала до разрыва отношений нам с Викторией совместно. Когда спрашивали мою фамилию, радостно соглашался. Клиенты не задумываются об интригах в фирмах своих поставщиков, им некогда. Поэтому мое появление с тем же товаром после красавца блондина, да еще и в тот же день, сначала вызывало недоумение, а потом скандалы. Меня даже вызывали на разбор полетов заведующие клиник и требовали прекратить это безобразие. Я оправдывалась, извинялась, огрызалась. Без толку. Блондин был шустрым и обаятельным, опережал меня по времени и убивал своей наглостью и изворотливостью.
Помню, что были какие-то переговоры с Вики. Мы встретились, чтобы я нотариально окончательно отказалась от доли бизнеса. Я это сделала, и она мне передала часть долга. Конечно, я заговорила о блондине, и она пообещала мне, что больше она так делать не будет. Мы распределили дни, и я даже отказалась от двух направлений в ее пользу. А потом я узнала, что через две недели после разговора что-то у нее не сложилось, красавец блондин исчез, и эти направления на два месяца оказались пустыми, мне можно было спокойно продолжать работать. Я же со своей тактичностью и порядочностью на тот момент снова отступила и фактически осталась в проигрыше. Почему-то об этом не жалею. Клиенты успокоились, наши добрые отношения через время восстановились. Что стоят незаработанные деньги по сравнению с собственным самоуважением? Ничего, бумажный хлам. И, возможно, чуть больше товара. Этого, по моему мнению, слишком мало. Можно опередить конкурента по времени и по объему склада, но самый главный актив – это отношения с покупателем. А они нарабатываются крайне тяжело.
Сейчас я оглядываюсь назад – на страхи, постоянную неуверенность – и удивляюсь, как же судьба ко мне была все-таки милостива! При всех неприятностях мне удалось не опустить руки. Я с избытком отработала все свои затраты и потери. Не было опыта, не было четкого понимания, как нужно вести этот бизнес. Ничего не было. Теперь, спустя время, есть всё. И самое главное из этого всего – спокойствие.
Нетрадиционная ориентация. Начальница, вы мне нравитесь!
19 августа 2013 года, понедельник. Сегодня едем с Колей в степной город на севере Крыма, заезжаем к клиентам, продаем заказы, в дороге болтаем о всякой всячине. Рабочий день идет своим чередом, и уже как-то легче дышать. Видимо, жара чуть уменьшилась. Скоро осень. Вспомнилась такая же поездка в этот же город два с половиной года назад, ранним утром и тоже в понедельник. Главной героиней того дня стала Ляля – моя первая наемная сотрудница в самостоятельном бизнесе, оказавшаяся яркой и непредсказуемой личностью. Именно она открыла для меня жизнь с той стороны, о которой я никогда раньше всерьез не задумывалась. Несколько лет назад с Лялей мы вместе учились на факультете психологии, встречались на сессиях, но не дружили – просто общались по случаю. Потом наши пути разошлись. Как-то раз случайно встретились возле банка, куда я бежала вносить очередной платеж. Ляля эмоционально стала рассказывать о своей личной жизни, отношениях и, увлекшись, запальчиво воскликнула:
– Мне нужно все и сразу! Он должен принадлежать мне целиком!
– Ляля, он ничего тебе не должен, так не бывает.
– Но я слишком хороша, чтобы получать крохи после его супруги…
Да, ее можно было назвать настоящей красавицей. Крупное мягкое тело с рельефными формами, пышные вьющиеся волосы цвета воронова крыла, полные чувственные губы, большие воловьи глаза – темные, знойно-южные, смуглая кожа, белозубая очаровательная улыбка. Такая женщина украсила бы жизнь любого мужчины. Я искренне пожелала ей счастья. Всего тридцать лет! Еще совсем девочка! Вскоре я о ней совсем забыла.
Через полгода, когда мой бизнес стал налаживаться, я перестала управляться с делами и задумалась о помощнике или помощнице. Как раз в этот момент я снова встретила Лялю в городе. Я ее не узнала и хотела пройти мимо. Видимо, подсознательно последний разговор как-то меня насторожил. Но мы, к сожалению, редко прислушиваемся к своим ощущениям. Ляля расставила широко руки, будто попыталась меня обнять, солнечно заулыбалась, уверенно двинулась навстречу: «Привет! Это же я, Ляля!». Мне показалось, что она просто светится от счастья. Мы разговорились, как старые друзья, и я, поддавшись внезапному и плохо осознанному порыву, предложила ей работу.
В первую поездку, в тот злополучный понедельник, я повезла ее на север Крыма, в степной город. Дорога ровной полосой разрезала начинающие зеленеть степи и поля на две одинаковые части справа и слева от машины, которые где-то на горизонте плавно перетекали в голубой купол чистого весеннего неба. Внезапно машина как-то странно завиляла: спустило колесо. У меня возникло неприятное предчувствие – подумалось о плохой примете. И тут же тревожная мысль испарилась: слишком хорошо и спокойно было вокруг. Пока Коля менял колесо, мы вышли на обочину, стали разговаривать. И Ляля, до этого долго болтавшая с кем-то по телефону на заднем сиденье, вдруг как-то демонстративно, даже агрессивно, заявила мне, что она женщина с нетрадиционной ориентацией. Лесби, попросту говоря. Поставила перед фактом и уставилась своими черными глазами в мое лицо, ожидая реакции. На тот момент мне было все равно: я ничего в этом не понимала, и никаких эмоций ее сообщение у меня не вызвало. Ну и что такого, что лесби? Да, хоть марсианин, лишь бы человек был нормальный.
Жаль, конечно, что я не обратила на внимание на ее демонстративное поведение, потому что чехарда началась именно там, где я собиралась знакомить ее с клиентами. В городе, возле одной из клиник, она неожиданно стала что-то горячо обсуждать по телефону, зарыдала. Потом, размазывая косметику, сообщила, что ее бросила любовница, и ей нужно время, чтобы прийти в себя. Я ее пожалела и оставила в покое. Теперь понимаю, что жалеть нельзя ни себя, ни своих сотрудников. Жалость часто переходит в потакание и потери. Возможно, я была слишком растеряна от такого резкого поворота событий и не нашла в себе силы сразу определиться с нашими отношениями: где работа, а где личные эмоции. Ее сексуальная ориентация меня как-то вообще не взволновала. Мне было все равно.
Ляля проработала у меня полгода. В конце концов, мы расстались. Моя сотрудница оказалась особой необыкновенно очаровательной, но при этом истеричной, с плохо управляемыми эмоциями. К тому же обладала даром манипулирования людьми и яростно ненавидела мужской пол вообще. Видимо, случилось в ее жизни что-то страшное, с чем она не сумела справиться. Как выяснилось позже, ее подруга была тоже предпринимателем и похожа на меня по характеру. Говоря сухим языком психологии, у Ляли случился «перенос». Страдая от потери подруги, она сразу стала пытаться мной управлять, всячески хвалила, при этом выставляла собственные условия: это хочу делать, а это не хочу, все равно они все «козлы». Это утверждение относилось ко всем, кто находился за пределами офиса. Надо отдать ей должное, с работой она справлялась. Но новых клиентов не искала, и продавала товар только тем, с кем я ее познакомила. Для меня и это было хорошо, потому что благодаря ей я получила время для решения других вопросов.
Было много разговоров не по теме: как она страдает, как ей плохо одной, как ей хочется интима. При этом она тактично, если можно так выразиться в ее случае, упрекала меня в любви к мужу и уважительном отношении к водителю и мужчинам вообще, убеждала, что они этого не достойны. Конечно, мне все это не нравилось. Но тратить свои силы на то, чтобы разбираться, что к чему, мне не хотелось, да и некогда было. Тем более, что прямо Ляля ничего не говорила, и мне не в чем было ее упрекнуть. Свою разрушительную работу она вела как-то подспудно, исподтишка. Временами, во время разговора о работе, я выслушивала мимолетные замечания о том, что у меня могли бы быть другие поклонники. Или о том, какой плохой Коля-водитель, и что его надо за что-то наказать. При этом она его провоцировала как мужчину, тут же унижала, тонко издевалась, намеренно вгоняла в краску. Коля все это терпел молча. Он вообще спокойный парень. Мне, в принципе, как руководителю, должно было быть все равно, но я стала опасаться за Колю: у него в ближайшее время намечалась свадьба. А тут вроде как домогательства на службе. А, может, и нет? А задать прямо вопрос – значит показать, что ты в этом тоже участвуешь… Тьфу, напасть!
Скоро я поняла, что все мои душевные силы уходят на ее проблемы, претензии и «разруливание» критических ситуаций с клиентами, в которых она пыталась утвердить свое личное мнение. Коля стал задумчивым и невнимательным. Ситуация в офисе накалилась до предела. Очень скоро наступил момент, когда Ляля, требуя все больше и больше оплаты и выполняя все меньше и меньше работы, стала попросту уничтожать мои ресурсы – и душевные, и материальные. В ответ на мои аргументы о том, что фирма финансово не выдерживает ее притязаний, она категорично отвечала: «Я должна зарабатывать много, я этого заслуживаю и на меньшее не согласна».
Мое финансовое положение постепенно скатывалось к границе плачевного, и тогда я приняла решение снизить ей процент и изменить график оплаты. Конечно, случилась истерика. Ляля, делая вид, что все хорошо, отработала еще неделю, и мы расстались. Я пожелала ей удачи, поблагодарила. А через еще неделю я узнала, что она устроилась на работу к конкурентам и передала им всех моих клиентов и мои личные наработки. Так сказать, продала меня с потрохами, то есть вместе с моими коммерческими секретами. Как я узнала? Позвонил по телефону один из докторов и спросил, в чем дело, почему Ляля приехала к ним с другим поставщиком. И еще ненавязчиво высказал легкое недоумение, приправленное горьким соусом недовольства, так как с этим продавцом он работать не планировал. Доктора не любят менять поставщиков, это нарушает налаженный ритм.
Если честно, у меня тогда просто сорвало планку от злости. Я набрала ее по телефону, накричала, оскорбила, и даже пригрозила. Как-то страшно пригрозила, уже не помню как. Конечно, это был минутный порыв, но он почему-то подействовал. Ляля очень сильно испугалась, и, как нашкодившая собачка, что-то стала скулить в ответ. Разговор вышел плохим, от него стало гадко на душе. Желая возвыситься над другими, Ляля в любой момент готова была сама стать жертвой и униженно распластаться на грязном полу перед теми, кто имел силу ее обидеть. Психологическое рабство какое-то: хоть пытайте потом, но сначала дайте покоролевствовать. Но это так, мои личные фантазии.
А через несколько дней она позвонила мне и весело сообщила, что больше не будет работать в нашей отрасли и устраивается администратором в кафе. И попросила не беспокоиться. Я ответила, что уже не беспокоюсь. Видимо, у конкурентов ей заплатили мало, машину с водителем не предоставили, претензий не выслушали, да еще и в ответ послали куда-то далеко. Таким образом, ее новая работа закончилась, не успев начаться толком. После ухода Ляли мы снова стали работать с Колей вдвоем. Он женился, поправился, стал очень привлекательным и спокойным. А я за полгода потихоньку залатала дыры в финансах, оставленные Лялей при моем полном попустительстве. Было очень тяжело, но это «тяжело», по сравнению с ее выкрутасами, оказалось душевным раем.
Как Ляля сейчас? Она так толком никуда так и не смогла устроиться. Работы, где нужно мало работать и много получать, для нее не нашлось. Часто она звонила Коле-водителю, спрашивала, как у нас с ним дела. Даже намекала, что могла бы сотрудничать за хороший процент. Она не понимала, что мои клиенты не захотели бы с ней сотрудничать. Они не прощают таких поступков. Потом через полгода вдруг позвонила, появилась в офисе, рассказала, какая она молодец, и как я была права по отношению к ней. В чем права, я до конца не поняла. Опять самоуничижение? Не так давно ее видел Коля-водитель и сказал, что у нее новая подруга на богатой машине, и что она теперь работает няней в обеспеченной семье.
Последняя встреча состоялась вчера, и была она совсем безрадостна. Договорившись со мной по телефону, Ляля явилась вечером, когда я отпустила сотрудников по домам. Я предложила ей посидеть во дворе на лавочке, в благодатной тени деревьев. Была Ляля похудевшая, с потухшими глазами и серой обвисшей кожей на щеках, в каких-то невзрачных джинсах и клетчатой рубашке. Курила сигарету за сигаретой. Ее руки едва заметно дрожали. Много говорила о подругах, которые менялись одна за другой. Каждая последующая была беднее предыдущей. Богатых и желающих ее содержать, не находилось. Я слушала и думала, что она по-прежнему мужественно пыталась «держать лицо» и пыталась доказать, что достойна лучшего. Но у нее это плохо получалось. А мне сказать было нечего. Разве только то, что мне, на самом деле, была глубоко безразлична ее ориентация и сексуальные пристрастия, что она мне была симпатична, что я желала ей счастья и душевного равновесия и что я искренне сожалею. Думаю, ее такие слова вряд ли бы успокоили. И я промолчала.
Когда гуру бизнеса утверждают, что начальник может управлять сотрудником с помощью каких-то там суперсовременных управленческих технологий, это неправда. Хороший сотрудник – это временный партнер, которому можно доверять. Если он обижен, доверия не будет. Поэтому предпринимателю небольшой фирмы постоянно приходится балансировать между должностью психолога и директора, если на него работают люди. Или работать самому. Случай с Лялей заставил меня сделать вывод, что предприниматель всегда неправ в глазах сотрудника. По умолчанию. Просто это «умолчание» может быть долгим: директор участвует в делах своих сотрудников, поднимает им зарплату в надежде, что они принесут ему больше прибыли. И чем больше он идет на поводу сотрудников, тем больше растет пропасть непонимания, недовольства и осуждения… И только в очень редких случаях с этим удается справиться. Мне – не удалось.
Сегодня – мой выезд! Автомобильный коллапс
28 августа 2013 года, среда. Водитель Коля в отпуске. Для нас с Ингой неделя короткая из-за праздничных выходных: всего три рабочих дня, но каких насыщенных! Самой большой проблемой этих дней стало для меня освоение фирменной «девятки» – нашей старенькой рабочей «лошадки», которую исправно водил Коля. Нанимать другого водителя на эти три дня я не стала, решила самой поработать водителем. В маленькой фирме директор – и грузчик, и менеджер, и бухгалтер, и водитель. Поэтому пришла утром на стоянку, посмотрела на машину и задумалась. Я машину практически не знаю, до педалей ногами не достаю, ездила всего два раза. Но, хочешь – не хочешь, а на маршрут выезжать нужно. Ну что ж, будем пробовать… Где там сложенное одеяло, которое можно подложить под мою «пятую точку»?
История появления старенькой «девятки» на фирме была для меня достаточно сложной и оставила в душе болезненный след. Водитель Коля работал на своей машине и получал компенсацию за амортизацию, а также подарки и проценты от личных продаж – все, чтобы как-то окупить ремонт. Но он надумал свою машину продавать: она стала ломаться все чаще, изнашивалась. Коля стал нервничать, ему казалось, что еще чуть-чуть, и его машина рассыплется на работе, а новую купить будет не за что. Его недовольство стало накапливаться. Как человек вежливый и обязательный, он старался его не показывать, прямо о своих сомнениях не говорил. А я, как могла, компенсировала его расходы на ремонт. Единственное, что мне было не по силам – это купить новую машину.
Наступил момент, когда водитель окончательно впал в депрессию и замолчал. Исчез блеск в глазах, исчезло желание работать. Он выполнял свои обязанности молча, без особого энтузиазма. А я уже, наверное, в двадцатый раз просчитывала возможные варианты выхода из кризиса. По всем моим расчетам и размышлениям выходило, что нужно договариваться с мужем – просить у него нашу старенькую «девятку» в обмен на новую машину, которую я могла бы взять в кредит. Причем, было еще неизвестно, дадут ли мне кредит. В общем, для меня наступил настоящий автомобильный коллапс: есть машина, есть работа – нет машины, нет работы.
Как-то раз, в начале марта, когда мы ехали с Колей в Феодосию, я обмолвилась, что надо бы поездить по салонам, присмотреть моему супругу машину – по цене и возможным средствам. Коля тут же воодушевился и намекнул о том, что с удовольствием водил бы рабочую машину, потому что свою хочет продать. И я решилась:
– Понимаешь, Коля, если я все устрою, и моя машина станет рабочей, твоя зарплата как водителя, сильно уменьшится. Мне придется не только оплачивать кредит, хоть и по частям, но и заниматься ремонтом старой. А это большие расходы
– Хорошо, я все посчитаю, дома посоветуюсь. Во всяком случае, на свою машину вы всегда найдете водителя.
– Согласна, – ответила я, а сама подумала, что мало кому смогу доверять.
Потом события завертелись так, словно ждали моего предварительно разговора с водителем. Я потратила день на то, чтобы обойти все возможные банки в отношении кредита на машину. Мне везде отказали. На следующий день в своем отделении банка, где у меня счет и карточный кредит, я вдруг увидела объявление об автокредитовании, взяла телефон. На следующий день оформила заявку. От тревоги по поводу бессмысленности этого занятия стала обзванивать все салоны и спрашивать цены и условия покупки в кредит. Все тщательно записывала, чтобы унять тревогу. Было такое впечатление, что я нечаянно раскрутила какой-то огромный маховик, и мне надо использовать его энергию правильно и максимально быстро, иначе случится сбой. Через три часа мне неожиданно позвонили из головного офиса и стали задавать вопросы. Я отвечала уверенно и откровенно, мне было, в принципе все равно, что обо мне подумают. В положительное решение о кредитовании я не верила. Еще через два часа мне выдали сертификат на кредит – по телефону пришло сообщение с номером сертификата и суммой. Я опешила. Что делать дальше?
Тогда я схватила за руку свою сотрудницу Ингу, как моральное прикрытие, и побежала с ней в самый недорогой салон, недалеко от моей работы. Водитель на тот момент в очередной раз обнаружил какую-то поломку, и я отпустила его домой рано. Мы бегло осмотрели все машины, но я обратила внимание на хэтчбэк. И цена хорошая, и цвет, и форма. Неважно, что это были прошлогодние модели, зато по всем подсчетам выходило неплохо по цене. На стоянке стояло всего две таких модели, серебристая и золотисто-медная. Мне понравилась медная. Мы вернулись на офис, я разволновалась. Как поговорить с мужем?
Вдруг он мне позвонил сам:
– Солнце мое, я освободился на час раньше. Давай заедем за продуктами.
Я постаралась взять в себя в руки и по возможности спокойным голосом проговорила:
– Дорогой, я хочу, чтобы ты посмотрел машину в салоне. Я кое-что нашла.
Мой муж сразу вскинулся:
– Зачем смотреть, что за спешка? Потом посмотрим. А что за машина?
– Я не прошу тебя соглашаться или отказываться. До закрытия салона еще час. Прошу тебя: просто съездим и посмотрим. Если тебе не понравится, мы сразу уйдем.
– Ладно, сейчас приеду.
Надо сказать, что на поиск именно такой модели меня вдохновил приятель мужа, перепродающий подержанные машины. Он долгое время пытался уговорить мужа хоть что-нибудь купить, обещал скидки, сажал за руль продаваемых машин, расхваливал их возможности. Когда я с ним пыталась поговорить насчет того, чтобы помочь посмотреть новую машину в салоне для покупки в кредит, он сразу «вставал на дыбы»: «Да ты не понимаешь! Это разводняк, ты переплатишь бешеные бабки!». Конечно, то же самое он периодически рассказывал и моему мужу, старательно «промывая ему мозги». Мой муж слушал и молчал. И мрачнел все больше. Он очень хотел новую машину и очень не хотел платить лишние деньги. Поэтому мое предложение посмотреть новую машину его напугало. И все же мы добрались до салона. Пока к нам шла менеджер, мой муж три раза пытался сбежать. Я его ласково, с уговорами, довела до понравившегося мне хэтчбека, и вдруг он остановился, как вкопанный:
– Посмотри, какая хорошенькая! – и показал на мою «серую медь».
– Дорогой, именно эту машину я и хотела тебе показать.
Он осмотрел ее со всех сторон. Потом ушел к другим, покружил среди рядов новеньких иномарок. Менеджер стояла в стороне, я попросила ее не вмешиваться. Снова вернулся.
– Да, надо ее брать.
– А как же кредит, переплата, лишние деньги?
– Да выплатим мы кредит!
Вот так я нашла своему мужу новую машину. Практически случайно.
Конечно, было еще много проблем, но они все были решены. Через десять дней мы забрали машину, и девятка переехала «жить» на офисную стоянку. Водитель Коля остался на работе. Его настроение, несмотря на уменьшение зарплаты, резко поднялось вверх. Свою машину он скоро продал и купил более новую. А старенькую девятку подремонтировали и дали ей фактически новую жизнь. С тех пор прошел год, и мы на ней работаем до сих пор…
А сегодня – мой выезд! Так где там сложенное одеяло?..
Пожар над курортным городом. Уровень личной тревоги
28 августа 2013 года, среда. Итак, вернемся к сегодняшнему дню. Коля-водитель в отпуске, а я рано утром стою на стоянке и нервно думаю о том, что мне сегодня снова придется сесть за руль рабочей машины. В понедельник, с трудом освоив заднюю передачу, я потихонечку выехала в город. Под попу и спину подложила вчетверо сложенное одеяло: сиденье ближе не двигалось, из-за капота не видно было дорогу. Долго приспосабливалась. К концу дня спина заболела неимоверно. Из машины вышла с трудом. Во вторник мы с Ингой поехали в Севастополь. Я не боялась вести машину. Скорее, было недоумение: как справлюсь с незнакомой машиной на трассе и в другом городе с оживленным движением? А потом, когда закрутилось колесо ежедневных обязанностей, я забыла о своих сомнениях. Уже в Севастополе появилось ощущение, что я на этой старенькой «девятке» ездила всю жизнь, что одеяло на водительском сиденье – моя неотъемлемая часть, что я и машина – одно целое. Настоящая, увлекательная работа – когда наваливается масса дел, и все они неотложные – не ведает страха. Мы люди, любопытно устроены: мы только думаем, что боимся, – по старой, устоявшейся с годами привычке. Вроде, ничего полезного, но периодически мы зачем-то это делаем. Я пришла к выводу, что бояться неизвестности бессмысленно. Но одно дело – решить, а другое – сделать…
Под Ялтой, после Массандры, на затяжном спуске в город ехали сквозь дым: горел лес на склоне горы. Ощущение было странное, где-то даже мистическое. Как будто ползешь в серо-желтом тумане, и пахнет жжеными листьями, как осенью. И огромная пробка, такая привычная в Ялте в разгар курортного сезона. Движемся по два-три метра в минуту. Режут глаз странные мертвенно-желтые блики в лобовых стеклах встречных машин. Я не могу понять, в чем дело. И вдруг, случайно посмотрев вверх, вижу солнце в пелене дыма – желто-зеленое, окруженное тусклым, бутылочного цвета, кругом. Жуткое, страшное ощущение. А потом мы с Ингой рассуждаем о том, что, несмотря на пожар в горах над городом, снующие над гребнем вертолеты, задымленность и фантастическое солнце, Ялта курортная там, внизу, живет, отдыхает, работает, гуляет, и никого не волнует трагедия за ее пределами на склоне горы. Наверное, это правильно. Пожар на соседней улице – еще не пожар в собственном сарае. Меры надо принимать перед реальной угрозой. И было бы действительно смешно паниковать и бегать с ведрами, когда там нет и не ожидается пожара.
Я часто думаю о том, как уровень тревоги, неважно, высокий или низкий – парализует работу предпринимателя. В славянском бизнесе всегда где-то рядом «пожар». Рушатся и закрываются предприятия, на кого-то подают в суд, кто-то садится в тюрьму или умирает. Проблема многих предпринимателей в том, что они, парализованные тревогой, зачем-то начинают «бегать с ведрами» вокруг абсолютно благополучного «сарая». И тем самым привлекают к себе внимание тех, чье внимание просто опасно – налоговой, пожарных, СЭС и прочих ненужных фискалов. Стыдно, сказать, но я это делала почти весь первый год своей жизни. Я тревожилась по поводу того, что где-то у кого-то все плохо, проводила аналогии, считала убытки, ожидала «пожара в своем сарае». А вдруг вспыхнет? Это было непередаваемо изматывающее состояние. И трагедия над Ялтой мне его напомнила. Сегодня у меня очень сложный день: незнакомая машина с неудобным сиденьем, перевал, жара, горящий лес, пробки на дорогах. Тревожное состояние сменяется спокойствием и усталостью. Скоро выезжать из Ялты, и еще неизвестно, что на подъеме. А вдруг перекрыли дорогу? И впереди еще почти сто километров пути по горной трассе, забитой машинами и грузовиками. И спина снова болит. Так это бизнес или жизнь?
Без сомнения – моя личная жизнь, выбранная мной и осознанная. А бизнес – это следствие. Мне очень понравилось высказывание одного китайского философа о том, что правильно проживаемая жизнь избавляет от неприятных неожиданностей. И неважно, в какой сфере – в любви, бизнесе, отношениях с сотрудниками или клиентами. Правильная жизнь определяет свой собственный смысл – жить каждый день.
Не прошло и двух лет… Конец истории и начало эпохи перемен
13 декабря 2014 года, суббота. Самое неблагодарное дело – планировать жизнь. Особенно глобально, на несколько лет вперед. Но для предпринимателей планирование является инструментом развития бизнеса. Впрочем, это всего лишь одна из широко распространенных и общепринятых аксиом на фоне всеобщей стабильности и благополучия. А как на самом деле? Я могу говорить только о себе, потому что моя «Сага о предпринимателе» – это анализ личных поступков, предпочтений и достижений. И неудач, в том числе…
Конец 2013 года – ровно три года с начала независимого предпринимательства – оказался для меня знаковым: он подарил, наконец, четкое понимание структуры бизнеса и моих возможностей. Я сумела сократить расходы и выйти на тот необходимый уровень, который мог бы дать мне новый замечательный старт. У меня появились не только реальные планы и твердое желание реформировать свою деятельность, но и личные психологические установки руководителя. Я даже купила себе новую машину для разъездов, а старенькую «девятку» продала. Я рассталась со старыми сотрудниками и через время собралась искать новых. И опоздала.
Новая неожиданная история Крыма откорректировала мои планы по-своему. Что там китайцы говорили про эпоху перемен? Я до сих пор так и не определила для себя, положительный или отрицательный смысл они вкладывали в это высказывание. Во всяком случае, одномоментно, всего за несколько месяцев, моя реальность стала иной. Однажды я проснулась в своем доме, но в другом государстве и в новом правовом поле. Как такое может быть? Наверное, может, раз случилось. Закрылись банки, исчезли привычные деньги, отключилась и снова включилась связь, но уже с новыми кодами, собственность поменяла хозяев, выстроились приграничные посты и таможенные конторы, исчезла привычная логистика, без которой нет бизнеса… И прочее, прочее. А люди остались. И дома, и деревья, и небо, море, птицы…
Да, люди остались, и многие ювелирно использовали эти шоковые условия для создания нового бизнеса. Всё оказалось предельно просто – надо было вовремя переоформить юридические документы и найти правильных поставщиков, переключиться на новые условия, вписаться в них. Кто-то ушел «в тень», прикрываясь переходными положениями. Часть предпринимателей использовала это ирреальное время для того, чтобы закрыть долги и завершить начатые дела, а потом уже решить, что делать дальше. Во этой категории оказалась и я.
Что это для меня означало? Конечно, полное прекращение бизнеса и прощание с планами. Почему я приняла такое решение? Наверное, в силу личного неприятия любой неопределенности. Особенно правовой. Это было сложное время, наполненное эйфорией и надеждами одних и страхами и отчаянием других. И сегодня оно еще не закончилось. Переформатирование временной матрицы только запустило свой ход, и впереди много неоднозначных событий. Именно в них выстроятся новые отношения и новые поведенческие реакции. Возможно, иная мораль. Но я смотрю на это теперь со стороны, с позиции свидетеля. Сданы последние бухгалтерские отчеты, и в 12 часов 31 декабря 2014 года я перестану существовать как юридическое лицо – по новому законоположению. Прямо какой-то сакральный момент!
Но почему я только о себе? Интересно, как повернулась жизнь у тех, кто для меня был значимым? Виктория, моя бывшая соучредительница, открыла еще несколько магазинов и, вероятно, скоро на рынке именно этой отрасли будет первой. Инга как грамотный специалист быстро нашла себе работу в новой конкурирующей фирме, увлечена перспективами и проектами новой государственности. О Ляле ничего не знаю, возможно, она уехала. Коля устроился на работу водителем. Некоторые мои конкуренты ушли с рынка, некоторые договорились с новыми партнерами. Наш рынок перестроился и продолжает работать, но резко изменился основной расклад. Как будто прежние декорации исчезли, их заменили на новые. И положение фигурантов стало другим – относительно этих новых декораций.
Я со сцены предпочла уйти совсем. Без долговых обязательств, попрощавшись и раскланявшись, как ненужная старому обветшавшему театру актриса. И, таким образом, окончательно проиграла как предприниматель. По факту. Когда я спускалась по временным ступенькам этой пыльной сцены, месяц за месяцем, я горестно сожалела о своей неженской борьбе за место под солнцем, которая в результате оказалась пустой, несостоятельной. Выходит, все мои силы были потрачены зря? А потом, спустя полгода, я случайно оглянулась на выходе из пустого мрачного партера и вдруг увидела эту загроможденную хламом суетливую «сцену» целиком. И себя – свободной и сильной, с огромным опытом ведения бизнеса и работы с людьми. Я ничего не оставила там, на этой «сцене», я всё забрала с собой – бесценный багаж опыта, который не купишь ни за какие деньги. Пришло понимание, что я выиграла свою последнюю партию настолько хорошо и успешно, насколько вообще это можно было сделать! Я ушла победителем. Теперь нужно просто шагнуть в новую реальность и внимательно, не торопясь, рассмотреть иные возможности. И это не пустая бравада, прикрывающая проигранное время. Оно проиграно мной с великой пользой, полной самоотдачей и без тех незаконченных ситуаций, о которых было бы стыдно вспоминать. Отданы долги не только материальные, но и моральные. Все прощены. И главное – прощена я сама тем, что больше не испытываю недовольства от своего неумения быть везде и во всем удачливой. Иногда проигрыш оборачивается самой неожиданной стороной, а великий труд перерастает в совершенство. Надо остановиться и осознать это окончательно.
А пока – долгожданный отпуск, когда можно спокойно вспомнить свои дороги, еще раз мысленно поговорить и попрощаться с клиентами, подвести личные итоги и сказать самой себе: «А ведь жизнь-то, на самом деле, удалась!»
Часть первая
Сюр…
«Танки в городе! Какие танки? Этого просто не может быть, всё это осталось где-то там, в смутных прошлых веках. Один танк, правда, стоит на постаменте – возле недостроенной церкви. Как страшное и уже ненужное напоминание о войне. Но на него давно никто не обращает внимания – войну-то забыли».
Так думает пожилая некрасивая женщина, расплывшись грузными боками на грязном узеньком сиденье маршрутного такси, которое трясется, лязгает всеми своими железными боками, тяжело пробираясь в потоке городских автомобилей. Анна Георгиевна везёт в банк выручку ее родной автобазы, деньги необходимо отправить сегодня. Ее предупредили, что банки уже практически не работают. Но этот еще работал. Возле касс – огромные очереди горожан, спешащих погасить кредиты и оплатить коммунальные. Люди испуганы, но еще не озлоблены: молодую мамочку с младенцем пропускают к окошку без очереди. Анна Георгиевна мужественно выстаивает на отёчных ногах полтора часа, но заплатить не успевает: зависают компьютеры. Кассы одна за другой закрываются.
«Война!? Неужели снова война? Господи, но при чём тут я? Я обычная женщина, бухгалтер с почти тридцатилетним стажем. В чём моя личная вина? В банке висят компьютеры. Они что, бельё на верёвке, чтобы вот просто так висеть? Но висят. Так говорят банковские служащие – вежливые, красивые, безликие. Похожи на кукол».
Анна Георгиевна, растерянно потоптавшись в холле банка, проталкивается к выходу. От жары внутри помещения кружится голова, давит сердце. Она решает вернуться на работу, на душе как-то особенно тревожно. Остановка переполнена, лица людей мрачны. Анна Георгиевна, цепляясь за поручень, с трудом втискивается в переполненный людьми салон. Подвыпивший дядька в засаленной куртке уступает ей место. Маршрутное такси дёргается, но едет, и, кажется, хрипит от напряжения. Тревога сидит внутри салона тяжелой черной тушей, заставляя пассажиров вплотную придвинуться к окнам и вглядываться, вглядываться…
«Чур меня, чур!»
Она мысленно крестится на купола церкви, которые равнодушно отсвечивают золотом и не отзываются на ее мольбы о спокойствии. Переводит взгляд вниз – да, вот он, танк! А на крышке люка непривычный яркий разноцветный флаг. Рядом на афишной тумбе реклама фотовыставки «Городской сюр».
«Что такое «сюр»?
Странное слово и чужое знамя вдруг сплетаются в единое целое, олицетворяющее собой мерзкую, но пока еще не проклюнувшуюся гигантскую личинку тарантула или скорпиона в ярких шелках савана-кокона. Впрочем, Анна Георгиевна ничего не понимает в ядовитых насекомых, только чувствует, что когда тарантул или скорпион проснутся, станет поздно. А кругом люди, люди… Много людей, еще ничего не знающих о смертоносной личинке в разноцветном коконе.
И вдруг она видит этих – одинаковых, страшных, безликих.
«Император сказал, что они пришли меня спасать. Но от кого?»
Анна Георгиевна родилась здесь, на этом каменистом степном острове с грядой лесистых гор, провела всю свою жизнь в одном городе, прикипела к своим двум соткам помидоров и роз. И всегда боялась войны, потому что ее отец во время войны вырос и пережил ее маленьким. Много рассказывал о том, как прятались в подвалах, ели полову. Как взорвался соседний дом, куда попала бомба, как их грабили и убивали. Наверно, этот страх перешёл по наследству.
«А я – не хочу, не хочу! Но эти, эти!»
Противная дрожь хватает липкими пальцами за колени, ползет к икрам ног, заставляет тело в один момент ослабнуть. Анна Георгиевна замечает две гигантские тёмно-зеленые машины без номеров. Автозаки. Между машинами пятеро, будто и не люди – одинаковые изваяния. Стоят, широко расставив конечности в берцах, на лицах – маски, из-под надвинутых зеленых касок видны светлые глаза. Бронежилеты с запасными обоймами, автоматы на плечах стволами вниз. Они держат своё оружие так, будто ежесекундно ждут приказа. Но от кого? Нашивок, эмблем, шевронов нет. Они вообще живые? Пришельцы? Роботы? Почему их все называют «зелеными человечками»? Из-за пугающей похожести друг на друга? Зять как-то за ужином обмолвился, что Императору с Большой Земли давно и верно служат пришельцы со звезд, зеленые человечки, звездные гости. Она тогда не поверила.
«Чур меня, чур меня! Сюр… Вот прилепилось слово, хоть бы знать, о чем тут толкуют. Вот дебет с кредитом…»
Она мысленно возвращается к своей работе и вспоминает бухгалтерские проводки по счетам – с какого на какой провести деньги, чтобы правильно закрыть ту или иную операцию и выйти на нужный баланс. Это на время успокаивает. Тело расслабляется, Анна Георгиевна прикрывает глаза. Зеленые человечки исчезают из поля зрения. Но мысли по-прежнему бьются в голове испуганными птицами, выклевывают уставший мозг, поднимают тревогу.
«Операция. Военная операция? Меня спасают? Но от кого? Знать бы хоть, что происходит…»
Заваленная работой, привычно запутавшаяся между дебетом и кредитом, Анна Георгиевна только накануне вечером узнала от дочери, что на ее маленькой уютной родине, окруженной теплым ласковым морем, другая власть. Небольшой пустынный остров с лесистыми горами и дворцами в прибрежной зоне, где жители промышляли рыбной ловлей, работали на маленьких заводиках и небольших частных предприятиях по обслуживанию туристов, в один момент перешел в собственность Императора. И глава нового правительства теперь не обрюзгший хамоватый чиновник, а колоритный красавец с мужественным лицом. Она его вчера по телевизору видела – под чужими узкими многоцветными флагами, рвущимися на ветру, словно языки драконов. Он говорил, будто топором рубил, и толпа, в которую он вколачивал слова, послушно и гулко скандировала в такт: «Сво-бо-да! Бо-гат-ство! Сла-ва!». Это напомнило Анне Георгиевне какой-то очень старый фильм, еще черно-белый, о войне. К горлу тогда подкатилась тошнота – стало страшно, как после рассказов отца.
Она поспешно нажала на пульте кнопку переключения каналов, и вдруг позвонила подружка: «Ты слышала? Слышала? Ка-акой мужчина! Настоящий губернатор! Нет, ты слышала?..». Анна Георгиевна что-то промямлила в ответ, но подружка даже не ответила, кричала что-то своё. Последний раз она была так возбуждена, когда влюбилась сдуру в водителя автобазы, на пятнадцать лет младше. Что-то у них там было, но, вроде, недолго. После этого она снова стала степенной и рассудительной. Всё же двое детей в семье.
В тот вечер за ужином долго и возбужденно обсуждали новости, зять и дочь радовались, говорили ей, что скоро всё изменится, что их скромный остров станет процветать, что у всех будет большой достаток и не надо будет больше экономить на удовольствиях. Зять мечтал о том, как будет выбирать себе новую машину, а дочка говорила о шубе. Всё же зимой на острове было холодно, степные ветра продували город насквозь. Анна Георгиевна согласно кивала головой и не верила им. По своему бухгалтерскому опыту она знала, что никому и ничего бесплатно не дают. За всё нужно платить. И не обладал их маленький остров такой большой ценностью, чтобы Император осыпал его жителей милостями. Возможно, какие-то полезные ископаемые… Но и в этом случае жители будут лишь обслуживающим персоналом, не более того. Исчезнут маленькие частные предприятия, не приедут туристы, некому будет ловить рыбу, некому ее продавать. Рыба и туризм Императора интересовали мало.
…Анна Георгиевна выходит на нужной остановке в моросящий дождь. Улица пустынна, и только старые деревья тревожно шумят верхушками в такт дождю, задевая корявыми ветвями низкое свинцовое небо. Она заходит в темный подъезд старого двухэтажного здания конторы. Краска на стенах облуплена, на лестнице мусор, с грязных потолков свисает махровыми нитями паутина. Хочется быстрее спрятаться, перед глазами все еще плывут направленные в асфальт дула автоматов и пустые холодные нечеловеческие глаза в прорезях балаклав. Ей в тот момент показалось, что они вот-вот начнут стрелять. Всего-то делов: движение верх, движение пальцем – и кровь, стоны, трупы. Как в боевиках, которые так любит ее зять.
«Только эти, которые пришли спасать, всамделишние, живые. Или уже нет? Кто они на самом деле? А если действительно звёздные гости? Тогда плохо, совсем плохо».
В кабинете холодно и гулко, сумрачно. Полки с бесконечными рядами папок качаются перед глазами, сдавливает сердце. Анна Георгиевна достаёт из кармашка потрепанной объемной сумки с папками и документами валидол. Резко открывается дверь, и веселая товарка в теплом красном свитере зовёт в соседний кабинет на кофе с печеньем. Анна Георгиевна идёт, чтобы не оставаться одной, ей по-прежнему неуютно.
В соседнем кабинете тепло. Столы, заваленные такими же бумажными папками с тесемками, напоминают огромные баржи, трущиеся друг друга ржавыми боками в порту. Приятельницы, перебивая друг друга, взахлеб рассказывают, как всё теперь будет правильно и хорошо, какое счастье, что они – эти – есть, иначе бы другие – те – нас уже… Как много теперь будет денег и достатка, потому что Император сказочно богат, и он охотно делится своими богатствами. Их остров отныне под высоким покровительством, всё будет хорошо!
«Что «хорошо»? И кто это: «те»? И как это «процветать», если и до этого было неплохо? Рыбы хватало всем. Сюр, сюр, сюр! Не понимаю!»
Анна Георгиевна натужно улыбается в ответ и молчит. Перед глазами вновь плывут медленно поднимающиеся стволы, пальцы в кожаных перчатках нажимают курки. Её реальность на миг исчезает в черной дыре страха. Счастливый смех сослуживиц приводит ее в чувство, ей наперебой рассказывают, что теперь у них будет не только рыба, что зря она так боится. Анна Георгиевна пьёт чай и думает о том, что не будет рыбы. Ничего не будет. Она не может объяснить себе свою уверенность. Сюр.
Проходит день, два. Неделя. Две…
Все вокруг привыкли к пришельцам. Уже никто не боится, молоденькие мамочки с детьми гуляют, резвятся и фотографируются на фоне автоматов и масок с прорезями для глаз, белозубо улыбаются в объективы камер. Голубые глаза в прорезях балаклав остаются привычно холодными, бездушными, одинаковыми. Резко выросли цены и продолжают расти каждый день. Люди каждый вечер тащат в объемных целлофановых пакетах гречку, рис, сахар и постное масло. Закупают спички и свечи. Деньги в банкоматах периодически исчезают, некоторые банкоматы накрест заклеены бумажными лентами. Огромные терпеливые очереди у работающих банкоматов практически не двигаются. Время от времени появляются странные мужчины в камуфляже из местных, на ногах – кеды, кроссовки, ботинки. От них часто пахнет спиртным, они веселы и довольны. По улицам передвигается непривычный транспорт, на капотах – чужие многоцветные флажки. Такие же флажки на местных автомобилях, в витринах магазинов, у входов в конторы, школы, больницы.
Анна Георгиевна, соскучившись в одиночестве от отсутствия работы, заходит в соседний кабинет. Ещё две недели назад довольные переменами, её товарки сегодня не смеются. Грустят. Нет денег, нет товара. Автобаза не работает. Говорят, что старые грузовики спишут в металлолом. Но это так, тревожные слухи. Дебет с кредитом давно сошелся, путевые листы оформлены, горючее списано. Но зачем это нужно, если считать больше нечего и зарплату не платят? Говорят, временно. Новая реальность, сюр. Тарантул почти вылупился, плещутся на ветру узкие драконьи языки. Анна Георгиевна непривычно спокойна. Только вот сердце сильно болит. А у приятельниц – губы поджаты, глаза испуганно бегают. Одна из них, в красном свитере, что-то исступленно ищет в интернете, откуда то и дело вываливаются силиконовые блондинки и накачанные герои компьютерных игр. Ее наманикюренный ноготок мелко дрожит на колесике компьютерной мышки. Другая говорит, что надо привыкнуть и немного потерпеть, что это напрасная тревога.
«Какая тревога? Нас ведь уже спасли! Кто спас? От кого? Никто ничего не знает, но все говорят, что спасли. Чужие люди, чужое оружие, чужая страна. Да здравствует великий Император!»
Это последняя мысль, которую успевает додумать Анна Георгиевна. С посиневшими губами, прижав руку к сердцу, она мешком валится с шаткого стула на деревянный некрашеный пол. Сверху сыплются уже никому не нужные папки с тесемками, нелепо разваливаются их бумажные внутренности, исписанные листы заполошными птицами разлетаются по кабинету. Темнота удушающе смыкается над ней.
Сюр…
Часть вторая
Путь зеленого человечка
Хомодо шагал по пыльной грунтовке и считал шаги на всех языках этой негостеприимной планеты. Один, два, три – ити, ни, сан – ан, цвай, драй… Это помогало держать ритм. Солнце нещадно жгло его темно-зеленую балаклаву, серый камуфляж, кожаные перчатки, тяжелые берцы и бронежилет весом в 11 кг. Но всё это сложное обмундирование отлично защищало от жары, благодаря влажным слизистым ворсинкам внутри. Он чувствовал себя хорошо. Сорокаградусное пекло в полном облачении не ощущалось, накладки на глаза и ротовую щель закрывали чешуйчатую кожу от горячей пыли. У Хомодо не было оружия. Жить ему осталось 4 часа, 48 минут и 17 секунд. Скоро ворсинки высохнут, и он умрет от обезвоживания. Каждая секунда его жизни уходила вместе с шагами, которые он впечатывал в пыль. Неожиданно с дороги метнулась серая ящерица, но Хомодо тяжелой подошвой пригвоздил ее к каменистой почве. Ящерица вывернулась и уже без хвоста юркнула в сухую траву.
Хомодо не хотел умирать, но так получилось. У него никогда больше не будет биокапсулы. Он подумал о недалеких аборигенах, которые смертельно боялись полицейских автозаков с решетчатыми оконцами, не подозревая, что в них штабелями стояли биоконтейнеры для Хомодо и ему подобных, восстанавливающие функции организма за 2 часа местного времени. Капсула дарила им 24 часа жизни, которые тратились на войну. Если во время боя кто-то из соплеменников Хомодо был ранен, нарушение внешней оболочки приводило к стремительному обезвоживанию. Он быстро погибал, растекаясь бесформенной лужей слизи.
На этом острове они оказались после очередного приказа Императора. Хомодо вспомнил главную площадь захваченного города, в центре которой громоздился гигантский розоватый камень в виде старого лысого аборигена с протянутой вперед рукой. Для местных он был символом полузабытого вождя, указывающего путь. Хомодо и его товарищи стояли, широко расставив начищенные берцы, и держали руки в перчатках на прикладах автоматов. Они охраняли периметр главного здания, в котором прятались восставшие, – те, кто заключили сепаратный договор с Императором. Хомодо знал местную историю, но предпочитал не держать в памяти весь этот древний хлам. Информация складывалась в дальних кластерах его мозгового компьютера и была всегда доступна, если понадобится. Вид камня с протянутой конечностью, как и город, не воодушевлял. Слишком много крови. Аборигены легко убивали себе подобных, и часто делали это с явным садистским удовольствием.
Хомодо не испытывал эмоций, его голубые глаза в линзах были бесстрастны. Зато он ощущал все оттенки, запахи и цвета окружающего мира. Еще лучше он «видел» чувства аборигенов: до мельчайших нюансов. Его мозг, способный перерабатывать биллионы бит информации в миллисекунду, чаще всего отмечал вожделение молодых самок. Они подходили, бесстрашно трогали автомат и его перчатки, хихикали, быстро говорили друг другу несуразные и совершенно нелогичные глупости. Даже те, у кого были детеныши. С холодным отвращением Хомодо отмечал, что вызывал у них не страх, а желание размножаться. Он этого не понимал. Просто фиксировал и снова складывал информацию в каталоги памяти как возможно важную. Правда, страх иногда появлялся у самок старшего возраста – оплывших или высохших, с некрасивыми лицами и бугристой кожей, с черным комом бед и забот, которые они несли на себе, как Хомодо свой обязательный боезапас.
…Дорога казалась бесконечной. Она петляла мимо высохших под ненавистной звездой степей. В небе носились мелкие крылатые создания и верещали. Эти звуки раздражали, хотелось тишины. В сухой стерне шмыгали серые тени и попискивали, вторя звукам над головой. Купол атмосферы был огромным и бескрайним. Как в городе на его родной планете, надежно защищенном от излучений космоса. Хомодо знал, что аборигены видят купол голубым, но его зрительные анализаторы давали успокаивающий оттенок индиго – глубокий, похожий на тень. Тень... Он хотел бы видеть только тень. До конца жизни оставалось 3 часа 15 минут 13 секунд.
Он вспомнил, как прибыл сюда почти 100 лет назад по местному кругообороту планеты вокруг звезды. Был большой взрыв где-то в центре материка, на севере. Посадка оказалась аварийной. Их быстро обнаружили аборигены, собрали в биоконтейнеры, назвали зелеными человечками и спрятали в лабораториях. Многие погибли от перегрузок, агрессивных химических реакций во время приземления, от исследований местных ученых. Часть пришельцев замуровали в бункерах и оставили в анабиозе. А Хомодо и его соплеменники, как биологически наиболее приспособленные к местным условиям, стали служить Императору. По иронии космической судьбы именно здесь, на этом сухом острове, оказались законсервированными два межпланетных корабля. Один – в скалистом холме, напоминающем неуклюжее животное у моря, а другой – на сухом плато в горе, похожей на армейскую палатку. Когда соплеменники Хомодо так неудачно высадились на планету, корабли покинули орбиту, вошли в атмосферу и, включив аннигиляторы пространства, погрузились в толщу породы на маленьком незаметном острове. Там они и оставались до лучших времен. Император о них не знал. Время от времени над вершинами возникали магнитные вихри, путешественники сбивались с дороги, им мерещились странные фигуры, после чего некоторые сходили с ума. Но, к счастью, никто о происходящем не задумывался. Аборигены этой планеты были достаточно тупы, чтобы не придавать значения очевидному.
…Он не должен был остаться в пустыне один, без оружия. Это было запрещено. Кто-то из аборигенов установил растяжку, и Хомодо при взрыве вылетел через открытый люк на поверхность пыльной дороги, разбитой гусеницами бронемашин. Когда его анализаторы снова заработали, он увидел только степь. Осмотрел себя. Защитный камуфляж оказался цел, иначе бы он уже умер. Мысленно связавшись со спутником, просканировал местность. До базы и биокапсулы времени не хватало, даже если бежать. Средство связи вместе с оружием осталось в машине. Зато хватало времени с избытком, чтобы дойти спокойным шагом до моря. И Хомодо повернул прочь от базы. Он устал существовать. Эта ситуация оказалась ему на руку, чтобы избавиться от усталости раз и навсегда. Биокапсула не восстанавливала силы до конца, а жидкости на этой планете были смертельны. Так утверждали хозяева планеты и к морю пришельцев не подпускали. Небольшие видеоролики на тепловизорах убедительно демонстрировали в разных вариантах, как соплеменники Хомодо, оказавшись в насыщенной чужеродными микроэлементами воде, за 40 секунд превращаются в желе. И это хорошо, – думал Хомодо, – 40 секунд боли можно вытерпеть ради того, чтобы навсегда исчезнуть вместе со всеми анализаторами и перестать видеть эту мерзкую каменистую пустыню.
…Воздух стал более прохладным, влажным и соленым. До моря было еще 40 минут ходьбы, жить ему осталось 1 час, 5 минут и 2 секунды. Последние 22 минуты Хомодо решил насладиться вечерним небом цвета индиго и вспомнить свою планету. Он был преступником, и его преступление состояло в отказе от стерилизации. Клан отвечал за того единственного, кто имел редкую способность размножаться. Его члены также становились преступниками и подлежали уничтожению. Поэтому все родичи Хомодо ушли вместе с ним. Хомодо искал новую планету для основания цивилизации, а нашел эту – с аборигенами-садистами, вечными войнами, мертвым океаном и палящей звездой. Поэтому Хомодо стал солдатом и уничтожал чуждый ему биоматериал без эмоций. Чтобы сохранить свой. Втайне от Императора. Внешне Хомодо ничем не отличался от своих соплеменников, но он был главным – из оставшейся в живых тысячи. А ведь Хомодо многому мог бы научить даже этих малоразвитых аборигенов, которые чванливо кичились своей допотопной генной инженерией и атомным оружием. Но его время, похоже, вышло.
Навстречу медленно двигался старый абориген с желтоватой спутанной растительностью на сухой коричневой коже. Его глазные щели слезились от ветра. Он катил металлическую конструкцию с двумя колесами, через раму которой был перекинут мешок с местными корнеплодами. За аборигеном бежало мелкое четырехлапое животное, которое яростно кинулось на Хомодо, пытаясь вцепиться белыми клыками в конечность. Нельзя было позволить нарушить целостность камуфляжа, и Хомодо швырнул в животное невидимый для аборигена импульс из мелкой фиолетовой крошки. Животное заскулило и завертелось на месте. Абориген остановился. Хомодо тоже. Он почувствовал на себе цепкий оценивающий взгляд, увидел беспомощность мышц, хрупкость костей, полуразложившиеся от местного веселящего яда внутренности и его близкую смерть.
«А ведь ты не местная тварь, сынок», – абориген, прищурив глазные щели, сказал это также обыденно, как доктор, ежедневно укладывая Хомодо в капсулу. И, равнодушно отвернувшись, покатил свое сооружение дальше. Животное, поскуливая и припадая на задние лапы, поковыляло за ним. Хомодо отметил, что доктор никогда не называл его «сынок». Детеныш, по-местному. Информация напомнила о потомстве, которое скоро умрет вместе с ним, была неприятной и имела легкий оттенок печали. Той самой печали, от которой у аборигенов из глазных и дыхательных щелей выделялась жидкость и повышалось давление тела. Хомодо не должен был ничего чувствовать. Он хотел ответить, что солдат и отстал от части, но вспомнил, что у него всего 22 минуты для прощального ритуала. И молча двинулся мимо старого аборигена, так сильно выделяющего запах скорой смерти. Внезапно, впервые за столько планетных лет, Хомодо почувствовал настоящее сожаление. Даже среди соплеменников он всегда был один, ему поклонялись, его боялись. Нет, не один. Внутри ждало своего часа его будущее потомство, способное заселить планету с подходящими жизненными условиями за несколько оборотов времен года. Но с планетой ему не повезло.
Впереди показалось море. Оно перекатывалось под палящей звездой расплавленным металлом и вызвало у него страх – впервые за тысячелетия жизни. «Впрочем, – подумал Хомодо, – перед смертью мне можно всё: сожалеть и даже бояться. Сейчас погибнет будущая раса, потому что я – единственный, ради кого состоялся перелет сквозь космос, ради кого погибли и погибнут родичи. Целая раса высокоразвитых, идеально приспособленных к жизни и мощному интеллектуальному развитию существ уйдет вместе со мной». Он вспомнил пропахшего смертью старого аборигена, но у того не было страха. Он умирал один.
Осталось 20 минут. Хомодо сидел на кремниевой крошке, смотрел на закатное небо цвета индиго и совершал ритуал. Он разговаривал с предками и своими потомками, которые никогда не родятся. Он вспомнил всех аборигенов, которые падали под пулями его автомата и мысленно попрощался с ними. Они, в отличие от него, оставались живыми, только теряли свое несуразное слабое тело и переходили в другое состояние, им невидимое, незнакомое и пугающее. Потом он подумал о черном бездонном космосе, о зарождающихся и исчезающих галактиках, о великой богине, которая миллионы лет назад дала его расе возможность бесконечно размножаться и заселять пригодные для жизни планеты.
Хомодо вспомнил своих товарищей, погибших в смертоносной жидкости, легко поднялся, скинул бронежилет и вошел в прибой. Его берцы намокли. Он ожидал появление обжигающей боли, но ее не было. Двигаясь вперед, он погрузился по пояс, по плечи, скоро под поверхностью жидкости скрылась зеленая балаклава. Вдруг Хомодо понял, что может дышать. Он остановился в тяжелой толще грязноватой от бурой растительности воды, и его тело стало наполняться той самой влагой, которую он каждый планетный день получал в биокапсуле. Но здесь были микроэлементы, которых ему так не хватало: йод, бром, фтор, сера, углерод. Тело стало наэлектризованным, сильным, мощным, жабры раскрылись полностью. Хомодо сорвал балаклаву с накладками для анализаторов и ротовой щели, его сморщенная чешуйчатая кожа расправилась, стала гладкой и блестящей. Одним движением вывернувшись из камуфляжа, он сбросил силиконовые псевдоконечности с электроникой, которая приводила в действие пальцы и ступни. Его длинный черный хвост выпрямился, а по хребту развернулся веерообразный гребень. Вместо конечностей выплеснулись белые тонкие щупальца, похожие на нити актиний.
Хомодо несколько раз резко обернулся вокруг оси, внимательно осмотрел хвост, в котором гнездилось потомство. Тот самый хвост, который он не дал уничтожить и унес с собой через мрак космоса, чтобы спрятать на этой безжизненной планете. Всё было на месте. Хомодо с силой выпрыгнул из воды, взметнулся над ней мощным телом, расправляя затекшие в камуфляже и псевдоконечностях мышцы, и уже через секунду стремительно мчался вдоль дна в свой новый мир. Он не заметил, что волна, поднятая его прыжком, накрыла бронежилет и выплеснула на берег камуфляж и останки созданного аборигенами для его сородичей тела. А если бы и заметил, это его уже не интересовало.
…Полковник Кунтяев, брызгая слюной, орал матом на сержанта Осокина, который потерял Хомодо, и крыл на чем свет стоит его сержантское разгильдяйство. Осокин таращил глаза и даже не вытирал кровь, обильно капающую с разбитой скулы на камуфляж. Когда машину тряхнуло на фугасе, он был пьян, ничего не помнил и единственное, что сделал – это нажал на газ, чтобы уехать с гиблого места. Как же ему надоели эти напичканные электроникой клоуны, эти безмозглые биороботы! Одним меньше, одним больше – хрен с ним. Осокин много раз видел, как эти твари при попадании в них пуль или осколков превращались в медуз. Им даже чип нельзя было вживить. Умирали, скоты. Этот тоже? До капсулы не довезли? Ну, так туда ему и дорога. Сдох, тварь инопланетная! Осокин не мог себе признаться, что смертельно боялся Хомодо и его соплеменников и спокойно чувствовал себя только тогда, когда они «отдыхали» в автозаках. Жить Осокину осталось 30 минут. Кунтяеву – чуть меньше часа.
К берегу моря подъехала черная бронированная машина. Солнце упало за горизонт, и в тревожном алом закатном свете был хорошо виден мокрый камуфляж, бронежилет и псевдоконечности, выброшенные волной на берег. Ворсинки на внутренней стороне тканевой поверхности сморщились и стали похожи на сухой мох. Кунтяев с омерзением пнул кучу ногой. Сзади незаметно материализовался невысокий человек в штатском с застывшим невыразительным лицом.
– Ну что, упустил? Ты хоть понимаешь, скотина, что это значит?
Полковник, резко развернулся и, вопреки уставу, согнулся в поклоне и застыл, подобострастно глядя в живот штатскому. Опускать глаза ниже он побоялся. Это могло быть неправильно истолковано.
– Да, Император!
– Да? – с издевкой передразнил маленький человек, с ненавистью уставившись в шелестящий прибой. – А ведь мы его оттуда уже не вытравим. Скоро он предъявит свой ультиматум.
Он поднял взгляд от воды и с тоской посмотрел на темнеющий горизонт, превращающийся в многоцветную панораму с фиолетовыми обрывками облаков на фоне небесного занавеса цвета индиго.
– Ну ладно, у нас есть время. Подготовимся, – и достал оружие.
Через минуту от Кунтяева, камуфляжа и силиконовых останков Хомодо не осталось даже пылинки. Император долго стоял без движения у кромки прибоя, невидящим взглядом глядел на темнеющий горизонт, запрещая себе думать о возможном проигрыше. Но четкое логическое мышление уже разложило по полочкам последствия случившегося. Один из тысячи зеленых человечков, – о которых он знал так мало, но которых держал в жестких рамках, так эффективно и долго использовал, – ушел. И мир для Императора на этой планете отныне стал другим: враждебным, непредсказуемым, некомфортным. Появился новый фактор – водяная тварь с неизученным интеллектом, случайно попавший в идеальную для выживания среду. А если для размножения? Но он, вроде, один…
Вскоре маленький человек уехал, оставив на берегу мрачную тень смертельной тоски. Он хотел бы жить вечно и понимал, что это невозможно. Небо стало черным, на нем зажегся Млечный путь, родина Хомодо. Путь зеленого человечка закончился. Хомодо теперь предстояло жить столько, сколько просуществует планета с палящей звездой, сухими степями и закатным небом цвета индиго.
Часть третья
Подарок бога
Анна Георгиевна лежала на пляже под большим навесом, который лишь слегка рассеивал солнечный свет, и дремала. Ей надоел безостановочный плеск волн, горячий ветер и духота к обеду усилились. Но не было сил разлепить налившиеся тяжестью веки. Дремота была болезненная, липкая, она обессиливала ее грузное тело, лишала возможности двигаться. Постепенно голоса отдыхающих утихли, растворились. Их заглушил шум волн, ставший угрожающим, давящим, каким-то нестерпимо тревожным. Как будто волны собрались окончательно поглотить ее большое немощное тело. Анна Георгиевна подумала о том, что хорошо бы умереть быстро. После вторжения зеленых человечков она потеряла работу и своих подружек. Иногда ей казалось, что она потеряла больше – себя саму. После ухода мужа к молодой красивой жене лет десять назад работа бухгалтером на автобазе спасала, давала ощущение нужности и стабильности, примиряла с опустевшим миром. Всего-то пятьдесят четыре года, еще и не пенсионный возраст. Так, ни то, ни сё… Заставить себя полюбить жизнь и найти какие-то точки опоры Анна Георгиевна так и не смогла. После прихода на остров Императора у нее случился инфаркт. Пока она лежала в больнице, фирма разорилась, машины отправили на металлолом, сотрудников уволили.
Зять, забрав тещу из больницы, сразу же отправил ее в этот небольшой пансионатик на берегу моря. Территорию занимало двухэтажное здание с огромной застекленной столовой. Его обрамляла аллея диких маслин, полуразрушенные беседки и лавочки. За сетчатым забором тянулась сухая степь. Иногда оттуда залетали шары перекати-поля, и суховей гонял их по аллее, пока они намертво не застревали в колючих кустах. За пансионатиком пролегала длинная набережная вдоль берега с многочисленными санаториями, где обычно продавали пахлаву, пиво и фрукты. Дальше – невысокая лестница с выщербленными ступенями, которая вела на песчаный пляжик, почти скрытый морем. Осталась узкая желтая полоска замусоренного окурками песка, которую с утра в два ряда оккупировали отдыхающие. Был еще навес на бетонном парапете с деревянными лежаками, где никак в этот жаркий полдень не могла сбросить с себя наваждение дрёмы Анна Георгиевна.
Собравшись с духом, она разлепила глаза. Рядом никого не было. Равнодушно подумав о том, что проспала обед, Анна Георгиевна с трудом поднялась, едва преодолевая головокружение. Кое-как добравшись до корпуса и не встретив ни одной живой души, она открыла свой номер, кулем свалилась на кровать и тут же уснула. Последней ее мыслью было странное ощущение чего-то неясного, непонятного, происходящего, вроде, как и не с ней. На сердечный приступ это похоже не было. Удивило полное отсутствие людей, но она об этом не задумалась. Мало ли? Может, они в этот момент действительно все куда-то ушли, а, может, просто не обратила на них внимания.
Когда Анна Георгиевна проснулась, было далеко за полдень, горячее солнце заглядывало в окно. Захотелось есть. Она села на постели, взяла с тумбочки яблоко и начала медленно жевать, откусывая по маленькому кусочку. Голова стала ясной, ощущение тяжести прошло. Она подумала, что, видимо, стало совсем плохо от жары и солнца: надо было раньше с пляжа уйти. Потом поднялась, переоделась в другой купальник, накинула халат и вышла из комнаты. Пансионат по-прежнему был пуст: ни голосов, ни звона стаканов в столовой, ни запахов дешевой еды. Ничего. Только надсадное завывание суховея за стенами. С удивлением Анна Георгиевна подумала о том, что не могут все так долго спать. Возникло легкое чувство тревоги, закрутились мысли о новом незнакомом оружии, о гибели людей. Но собственное существование заставило ее посмотреть на происходящее трезво. Она мысленно прикрикнула на себя, и чувство тревоги унялось.
И все же Анна Георгиевна решила проверить свои предположения до конца: уж на пляже обязательно кто-то должен быть. Она опасалась смотреть по сторонам. И все же не удержалась, оглянулась. Вокруг – никого. Даже вездесущих продавцов семечек и пахлавы на набережной не было, громкоговоритель над крышей летнего кафе молчал. Тело внезапно покрылось липким потом, но она взяла себя в руки и сделала последние пять шагов к лестнице. Остановилась и вцепилась пухлыми некрасивыми пальцами в облупленные перила. Волной накатил страх. Даже не страх, а ужас: на желтой полоске песка одиноко лежало странное черное существо. И оно явно было живым. В глазах помутилось, Анна Георгиевна в первый момент хотела закричать и побежать обратно, к спасительному корпусу. И …осталась стоять на месте. Ничего не происходило. Существо не двигалось.
Анна Георгиевна некоторое время смотрела на пляж, море, на непонятное существо. Оглянулась на территорию пустого пансионатика. Внимательно осмотрела грязную набережную справа и слева. Никого. Она и это существо были единственными живыми обитателями. Оставалось два варианта: сбежать, спрятаться, найти еду. Или спуститься на пляж. А если еды больше не будет? Если у нее нет никакого выбора? Второй вариант не укладывался в голове, но Анна Георгиевна выбрала именно его и, тяжело припадая на больные ступни, держась отечными руками за перила, мужественно сошла на песчаную полоску. До существа оставалось не более двух метров, и она подумала, что в этой ситуации быстрая смерть – не самое худшее, что с ней может теперь случиться.
Она остановилась на краю песка и стала его рассматривать. Похоже на огромную толстую змею, хвост которой уходил в воду. Тело тюленя. Вместо конечностей волнообразные выросты, которыми оно упиралось в песок. Самой удивительной была чешуйчатая голова – похожая на человеческую, с надбровными дугами, выступающим носом и узкой ротовой щелью. Глаза – круглые, яркого янтарного цвета с коричневыми точками, внимательные, изучающие, живые. Так прошло несколько бесконечных минут. Внезапно произошло какое-то движение, и над спиной существа плавно и необыкновенно грациозно поднялся огромный веерообразный гребень: перепончатый, с серебристой каймой. Этот живой веер красиво заколыхался на горячем ветру, а потом также элегантно и неспешно опал, спрятавшись в черной кожистой складке. Анне Георгиевне показалось, что это была демонстрация специально для нее. И ей понравилось. Это действительно было очень красиво.
«Ты меня уже не боишься, и это хорошо».
Голос прозвучал в ее голове также отчетливо, как и визгливые крики вечно пьяной кастелянши, которая каждое утро приводила к порядку двух горничных и, невзирая на многочисленные просьбы, продолжала будить постояльцев. Один раз ее побили, но это не помогло. Анна Георгиевна подумала, сможет ли говорить также, мысленно. И услышала в ответ:
«Да, можешь».
«Кто ты?»
«Меня зовут Хомодо, я пришел из космоса».
«Почему я не вижу людей, а вижу тебя?»
«Потому что я на долю секунды сдвинул ваше планетное время, и ты почему-то это сделала вместе со мной. Меня это удивляет».
Существо чуть сдвинуло тело, словно оно у него затекло, и снова расправило и опустило свой великолепный веер на спине.
«Зачем сдвигать время?»
«Я вижу вас, аборигенов, а вы меня не видите и не чувствуете. Я наблюдаю за вами».
«Почему это случилось со мной?»
«Я не знаю. Пока не знаю. Но все, что происходит, имеет смысл».
«Да, это точно, имеет».
Анна Георгиевна спокойно, без страха, подошла к существу и грузно опустилась на горячий песок рядом с ним, их головы оказались на одном уровне.
«Ты совсем меня не боишься?»
«Нет, мне больше нечего бояться. Я слишком плохо себя чувствую для этого. Можно тебя потрогать?»
В глазах существа вспыхнуло желтое пламя, и Анне Георгиевне показалось, что оно удивилось.
«Можно».
Анна Георгиевна протянула руку. Черная кожа на передней части его шеи была слизистой, гладкой и очень плотной, похожей на мокрую резину. Чешуйки, покрывающие голову, перетекали на спину и красиво блестели на солнце, словно грани алмазной крошки.
«У тебя очень красивый веер на спине».
«Я рад, что он тебе понравился».
Анна Георгиевна опять хотела спросить кто он, откуда, но в одну секунду поняла, что это ее уже не интересует. И тогда решила задать главный вопрос:
«Хомодо, что ты здесь, на этой планете, делаешь?»
«Я очищаю море».
Анна Георгиевна удивилась:
«Очищаешь море? Но зачем?»
«Я и мои соплеменники будут здесь жить».
«И много вас?»
«Осталось еще пять».
«Осталось?»
«Да, они успели уйти. Остальных убил император».
«При чем тут император?»
«Мы – те самые зеленые человечки, звёздные гости. Мы всего лишь искали планету, чтобы жить, но нас взяли под контроль и заставили убивать».
Анна Георгиевна вспомнила автозаки, темно-зеленые балаклавы, равнодушные голубые глаза и автоматы. И содрогнулась.
«Не бойся, их больше не существует. Все мертвы. Есть еще те, которые спят, но они долго не смогут проснуться. Может быть, уже никогда».
«А где остальные – те, которые успели уйти?»
«Они тоже чистят воду, только в других местах. Ваша планета очень грязная, а мне надо растить потомство».
«Хомодо, она настолько грязная, что вы не сможете очистить моря».
«Сможем, потому что у нас есть сила преобразовывать реальность. Существует масса способов превратить яд в нужные вещи. Например, в коралловые острова или силикатные камни на дне. А радиация – отличный катализатор для создания и выращивания новых видов животных и растений».
…Анна Георгиевна сидела молча. Они не разговаривали уже полчаса. Хомодо несколько раз за это время нырял в воду и возвращался – с мокрой, блестящей на солнце черной кожей, горящей алмазными брызгами. Сейчас он развернулся к прибою, положил голову на песок и наблюдал за падающим к горизонту солнцем. Анна Георгиевна тоже смотрела на солнце и ни о чем не думала. Впервые за последние годы разочарований, боли и отчаяния ей было по-настоящему хорошо: спокойно, уютно, тепло. Это странное существо оказалось умным и доброжелательным собеседником. Где-то в глубине мозга возникло легкое сожаление о том, что он не человек. И тут же пропало, мысль показалась смешной. Анна Георгиевна наслаждалась. Ей нравилось просто сидеть рядом с этой огромной полурыбой-полутюленем. И она подумала о том, что хотела бы встретиться с ним еще раз. Хомодо внезапно повернул голову к ней, приблизил и посмотрел в глаза.
«Мне очень жаль, но это невозможно. Ты скоро умрешь. От тебя исходит запах смерти».
Анна Георгиевна пожала плечами и рассмеялась, запрокинув голову. Она знала, что у нее плохие зубы, дряблая серая отечная кожа, большой вес, от которого все тело покрылось мерзкими складками. Она все это знала про себя уже давно и ничего не хотела с этим делать, потому что никому это не было нужно. Сейчас возникло иное чувство: Хомодо видел в ней что-то другое, не только ее страшное тело, и это наполняло ее счастьем. И еще она сумела вместе с ним сдвинуть время.
«Хомодо, это хорошо. Я очень хочу умереть, я устала. Только очень боюсь боли и беспомощности. Мы, к сожалению, не умеем умирать быстро и по желанию. Вернее, умеем, но это у нас не принято. А смерть приносит боль и муку, и я боюсь боли. Зато потом – небытие, свобода, отдых. Знаешь ли ты, каково это – смертельно устать?»
Хомодо помолчал, глядя в ее глаза. Анна Георгиевна почувствовала исходящую от него волну, в которой было слишком много всего – как в полузабытом запахе весеннего сада, где переплетались ароматы цветущих деревьев, молодой травы и тюльпанов. Еще Анна Георгиевна почувствовала информацию, которая ей была недоступна. Хомодо хотел бы ей многое сказать, но между ними стоял барьер простейших мыслеформ, которыми она способна была с ним обмениваться. У Хомодо были для нее многослойные голографические изображения. Если бы она могла их мысленно увидеть, она бы знала гораздо больше о Хомодо.
«Я помогу тебе».
Анна Георгиевна вскинулась и спросила с надеждой:
«Умереть?»
«Нет, я слишком много убивал. И у нас тоже не принято искать смерти там, где она постоянно ищет тебя. Я помогу тебе не почувствовать боль. Хочешь?»
«Да».
«Иди за мной в воду».
И он, изящно развернувшись, в один момент исчез в прибое.
Анна Георгиевна, тяжело перевернувшись на четвереньки, с трудом поднялась на затекшие ноги и, не снимая халат, вошла в море по шею. Хомодо выпустил многочисленные белые нити из-под наплывов по бокам, стал кружить рядом в воде, и щупальца безостановочно заскользили по ее телу. Эти прикосновения не вызвали у нее омерзения, как раньше – встречи с морскими медузами или водорослями. Почему-то стало тепло, во всем теле появилось ощущение легкости. Потом она услышала:
«Когда захочешь меня увидеть, просто приди сюда. Позови. Прощай».
И Хомодо исчез черной тенью в глубине. Когда Анна Георгиевна повернулась к пляжу, на нем было полно ее соплеменников. Именно так она о них и подумала. Они галдели, как птицы, пили, ели, курили, перемещались, с плеском забегали в воду. Шум голосов накрыл ее, словно лавина, и на миг оглушил. В глазах потемнело. Анна Георгиевна сняла с себя халат, вышла из моря, отжала и снова надела. Никто не обратил внимания на некрасивую пожилую женщину, явившуюся из воды.
Анна Георгиевна пришла к себе, выкупалась, переоделась. Потом сходила на ужин в столовую, много и вкусно поела. Соседи спрашивали, куда же она подевалась, и почему ее не было во время обеда. Она рассказала о тепловом ударе и том, что спала, была спокойна и весела, шутила. Потом она спустилась к морю и долго наблюдала темнеющее небо цвета индиго, думая о Хомодо. Когда совсем стемнело, ушла к себе и легла спать.
Ночью она тихо скончалась во сне.
Прошло сорок дней. На пустынный пляж с песчаной полоской в два метра легко сбежала по лестнице женщина среднего возраста. Была она стройна, с пышными темно-медными волосами и нежной розовой кожей. Ее босые ступни были маленькие и изящные. Незамысловатое платьице плескалось на яростном морском ветру, красиво облегая фигуру. Солнце клонилось к горизонту, обещая совсем скоро коснуться расплавленным боком моря. Оттуда навстречу ему поднималась серая дымка.
Женщина зашла по щиколотки в воду и мысленно крикнула:
«Хомодо, Хомодо!»
Несколько секунд ничего не происходило, потом вода расступилась, и перед ней оказалось черное существо. Его веер с серебристой каймой развернулся, по нему несколько раз прошли волны, как будто ветер покачал мягкие серебристые ковыли в летнем поле. Женщина радостно и громко рассмеялась, села прямо воду, и ее глаза оказались наравне с янтарными глазами существа. Она подняла руки и погладила его чешуйчатое лицо, провела пальцами по гладкой шее.
«Как же я соскучилась по тебе, Хомодо!».
«Я ждал тебя».
«Я теперь буду все время здесь, на пляже, и ты, когда освободишься от своих важных дел, снова навестишь меня. Ведь правда, навестишь?»
«Я хочу, чтобы ты пошла со мной».
«Но я не могу дышать в воде!»
«Ты можешь стать такой же, как и я. Если захочешь, конечно».
Женщина легко вскочила на ноги и опять рассмеялась:
«Это самое лучшее предложение за всю мою жизнь. Но как?»
«Ты же знаешь, я умею изменять материю».
«Ты изменишь моё тело?»
«Да».
«Я согласна. Что мне нужно сделать?»
«Ничего. Просто войди в воду, нырни и плыви в глубину. И ничего не бойся. С этой планетной секунды я буду называть тебя Ханнан».
«Ханнан? Что означает это имя?»
«Подарок бога. Ты – подарок бога мне. Идем, Ханнан».
Хомодо развернулся и исчез под водой.
Женщина в последний раз оглянулась на пустой пляж, невзрачное строение на берегу и болтающиеся по берегу сухие шары перекати-поля. Потом сделала несколько шагов в море и, подняв руки, неловко плюхнулась в волну.
Мальчик, пытающийся построить возле прибоя песчаный замок, услышал возле себя резкий всплеск. Его окатило волной, он испугался и закричал. Подбежала молодая мать, стала успокаивать рыдающего взахлёб сына. Сердце ее на миг сжала тревога, и тут же отпустила. Кругом были люди, ничего ужасного не происходило. И всё же…
Подхватив на руки, она унесла ребенка подальше от моря. На всякий случай. От греха…
Следующий день был обычным. Валялись до полудня, ругались с бабкой, бегали к заказчикам, сдавали товар. Киль был задумчив и тих, не курил, не клянчил пива. Когда стемнело, его руки начали трястись. Лоху это не понравилось.
– Слышь, ты, придурок недотраханый, пошли, покажешь свою подворотню.
– Не пойду, – обиженно промычал Киль. – Неохота.
– Да на тебе лица нет! Словно целка перед свадьбой. Одни веснушки торчат.
Лох не стал церемониться с братом, сгреб его в охапку и выволок на улицу. Он решил продержать того в подворотне всю ночь, чтобы начисто отбить охоту к глюкам. Еще не хватало в дурку сдавать. Закурил папироску с травкой, протянул, но Киль замотал взлохмаченной башкой, скривился:
– Не могу.
– Ну ваще, братан, крыша едет у тебя чо-то… Веди.
Они зашли в подворотню и сели под стеной. По освещенной улице, проходили редкие ночные прохожие. Выпившие проститутки охотились на клиентов. Лениво проехал патруль. Потом резко все стихло. Лох задремал. Вдруг Киль саданул его в бок – прямо по печени. Лох взвыл, но Киль зажал ему грязной ладонью рот. Лох хотел было вмазать тому по роже, и замер: на выходе из подворотни от стены отделилась длинноногая девица в черных очках с прямыми белыми волосами. Одетая в мини-юбку и белый пиджачок, на высоких шпильках, девушка показалась иллюстрацией с обложки журнала. Она равнодушно глянула в сторону братьев и, выйдя на свет фонарей, двинулась к перекрестку. Те вывалились из вонючей подворотни и, как привязанные, поплелись следом. Она была идеальная живая Барби. Шла четко по центру мощеной плиткой улицы, словно по прямой. Каблучки ее монотонно цокали. Лох поймал себя на том, что его желание прибить брата, чтобы не бузил, испарилось напрочь. Было только одно намерение – не потерять из виду красотку. Она остановилась в центре перекрестка, сняла очки и стала смотреть в летнее ночное небо, щедро усыпанное звездами.
«Координаты терра альфа 24 48 56 бетта 18 48 24. Координаты терра альфа 24 48 56 бетта 18 48 24. Координаты терра альфа 24 48 56 бетта 18 48 24».
Братья глазели на девушку. Ее белые волосы струились светящимся потоком, тонкие пальцы казались фарфоровыми. Вдруг где-то недалеко визгливо заматерилась проститутка. Братья моргнули, а когда открыли глаза, на перекрестке никого не было. Домой шли молча. Лох был озадачен. Киль казался вялым и тащился, подволакивая ноги в громадных черных ботинках с металлическими заклепками. Они заснули, не раздеваясь. Весь следующий день проваландались в квартире. Даже с бабкой не ругались, хоть она и цеплялась по мелочам. Киль время от времени приставал к брату:
– Ну, чо, ты же видел? Видел? Волосы до булок, руки, ноги…
Лох лениво его отталкивал и даже орал:
– Да отвали ты, одни булки на уме. Иди на кухню, бабке помоги картоху чистить. Жрать охота. И не трясись так, придурок конченый!
На самом деле, Лоху тоже было не по себе. Он знал всех девиц в округе. Таких не было даже во всем городе. И что за дверь в стене? Тайная, что ли? Лох мысленно матерился и сам себя убеждал, что дверь есть. Перед глазами стояла Барби с поднятым к звездам точеным личиком. Не хотелось ни спиртного, ни курева. Даже мысль о допинге вызывала резкую тошноту.
Вечер выдался пасмурный и теплый. Братья зашли в подворотню, уселись на прежнем месте. Проехал тот же патруль, прошли те же проститутки, но уже с клиентами. Пробежали мимо подворотни две бездомные собаки. Барби появилась из той же стены, также равнодушно посмотрела на скукожившихся братьев и вышла на освещенную неоновым светом фонарей улицу. «Дверь там точно есть, проверить надо, мать твою», – подумал Лох и потащил упирающегося Киля. Маршрут был тот же: по центру улицы – Барби, вдоль стены справа –испуганные близнецы. Пустая, будто вымершая, улица уже не вызывала у них удивления, это казалось нормальным. Они боялись потерять из виду красотку. И снова освещенный перекресток, застывшая Барби с поднятой вверх головой, волна серебристых волос и черные очки в фарфоровых пальчиках.
«Координаты терра альфа 24 48 56 бетта 18 48 24. Координаты терра альфа 24 48 56 бетта 18 48 24».«Координаты терра приняты».
Барби надела очки, повернулась и поманила братьев. Они отлипли от стены и на ватных ногах подошли. Она оказалась высокая, Лох и Киль были чуть выше ее плеча. Нежная кожа, чувственные губы, странный аромат духов заставили братьев сомлеть. Если бы она приказала им проползти через весь город на брюхе, они бы это сделали без колебаний. Вместо этого прозвучало другое. Голос ее был мелодичным, бархатным, завораживающим и ласковым.
– Ты, Киль будешь учиться на физика. А ты, Лох, – на математика. Через десять лет вы будете мне нужны. Оба. Я – Терра. Узнаете меня по монете, – и она вложила каждому из них в ладонь по серебристому кружочку, которые братья судорожно сжали в ладонях. Пальцы ее были горячими. – А теперь уходите. Здесь будет жарко.
Она улыбнулась обоим – легко, по-дружески, будто они уже давно были свои.
Лох осмелел, заискивающе осклабился и, паясничая, заглянул снизу в ее лицо:
– Слушай, цаца заграничная, а может, мы проводим тебя? Еще нам монеток дашь…
Барби сняла очки, и братья увидели вместо глаз два горящих багровым огнем провала. Они рванули с места так, будто смерть протянула за ними цепкую руку. Через секунду обрушился ливень, загрохотала несуразная в ночной тишине гроза. Братья метнулись в ближайшую подворотню, забились под стену. Лох закрыл собой Киля и обнял руками его трясущееся тело. Через несколько секунд колоссальной силы вспышка осветила улицу. Удар грома был таким, будто рядом, в центре перекрестка, разорвалась бомба. Вдоль улицы пронесся смерч, увлекший за собой ветви деревьев, провода, сорванные вывески. Киль обмочился и судорожно зарыдал. Лох прижал его к себе еще сильнее, стал гладить по голове и приговаривать что-то успокаивающее. Впервые в жизни ему стало по-настоящему страшно. Гроза утихла через минуту также внезапно, как и началась. Пробираясь через поваленные деревья, фонари и порванные ветром вывески, путаясь в телефонных проводах, близнецы с трудом доковыляли домой. Выпили припасенную водку и уснули мертвецким сном, нежно обняв друг друга. Как когда-то в колыбели.
На следующее утро спасатели растаскивали завалы, распутывали провода, собирали выбитые стекла. В центре перекрестка зияла впадина. Песок, на который обычно укладывалась плитка, запекся, тротуарная плитка превратилась в оплывшее крошево. Газеты, радио и телевидение передавали новости о небывалой грозе. Эксперты вещали о взрыве плазменного сгустка небывалой мощности. В церквях шли молебны о спасении прихожан. Сами прихожане не скупились на пожертвования.
Прошло десять лет.
На веранде летнего кафе обедали двое молодых мужчин в легких льняных костюмах и рубашках с открытым воротом. Оба рыжие, невзрачные. На шее – одинаковые серебристые кулоны, похожие на монетки.
- Ну что, получилось с грантом?
- Лаборатория упакована по высшему разряду. А у тебя как?
- Были проблемы, но заведования кафедрой добился. Пришлось профессоршу подставить. Отправили на почетную пенсию. Вчера утвердили на совете мою кандидатуру
- Ну, молодца, брат. Успел.
Один из рыжих разлил из графинчика водку в стопки:
- Ну, за назначение.
- И за твою лабораторию, доцент.
Они молча стали жевать отбивные. Потом один из них напряженно посмотрел в сторону перекрестка. На месте взрыва шаровой молнии стояла каменная тумба с петуньями.
- Интересно, на кого она будет похожа в этот раз?..
Были люди. Их было много. Какое-то официозное и безумно важное мероприятие. Высокие потолки с хрустальными люстрами и встроенными в панели светильниками, облицованные мрамором стены и полы, работы модного фотохудожника – высокого элегантного красавца с тщательно выстриженной бородкой и свитой юных учениц. Почему-то с ним были только последовательницы: красивые, нежные, талантливые и харизматичные в своей цветущей юности. Переливались блеском подвески люстр, лепнина на потолке отсвечивала замысловатыми тенями – как в те времена, когда ангел был молодым гренадером при дворе императрицы. Также играли скрипки, вёл вторую партию сдержанный альт, виолончель добавляла бархата звучанию квартета, но это воспоминание не обрадовало: по мраморному мозаичному полу ходили не полные аристократичного достоинства князья и военные с дамами, а перепуганные донельзя поэты. И этот страх – одиночества, убийственного опасения быть непонятыми, неоцененными, высмеянными – сплетался в центре зала в угловатый дрожащий ком, словно мифические дементоры в нашумевшей книге о Гарри Потере. Ангелу было глубоко наплевать и на растерянных поэтов, пугающихся друг друга, и на членов жюри, и на дементоров, которых они притащили за собой. Ему не понравился этот зыбкий клубок теней, сквозь который приходилось то и дело продираться, словно сквозь ватную стену. Да еще какая-нибудь мерзкая тварь норовила прилепиться к широкому кожаному поясу голубых джинсов своими размытыми членами.
Ангел вошел, как и все, в зал, устроился в красном бархатном кресле. Сзади нарочито громко смеялись и сплетничали две молодые женщины, выражая полное равнодушие к происходящему. На сцене юная девушка, настраивая скрипку, трогала нежными пальчиками молочные клавиши первой октавы дорогого немецкого рояля. По сцене то и дело озабоченно пробегала одна из организаторов действа – крупная блондинка в молочно-зеленых шелках. Её лицо почти скрывали крупные очки в пластмассовой оправе. Ангел читал в интернете ее стихи, и они его тронули. Будто писала их не деловитая зелено-шёлковая блондинка, дающая распоряжения, а тонкая, чувствующая женщина с взорванной и наспех зашитой спешащими, вечно уставшими хирургами-травматологами душой: «Ну, кто там следующий?..».
Ангел ушёл. С моря накатились сумерки, стало тихо.
Он медленно шагал, вдыхая вечерний воздух, и чистый город бросал ему под ноги первые скукожившиеся листья сентябрьских платанов. Дементоры остались в блеске мраморного зала, вместе со своими хозяевами. Правда, встретилась на пути странная, застывшая изваянием старушка, остановившая неподвижный взгляд на расписании закрытой сберкассы. Она показалась ангелу напряженной и злобной, он насторожился. Но, когда она, почувствовав его взгляд, обернулась, ангел увидел выцветшие голубые глаза в сетке глубоких морщин – неожиданно добрые и смертельно уставшие. Перед этим был еще повисший на толстом проводе, соединившим ствол платана и конек крыши, черный высохший клубок какого-то растения – возможно, дикого винограда, давно потерявшего жизненные соки. Клубок переплетенных веток, словно покинутое гнездо жуткой мифической птицы, ангела напугало. Старушка успокоила.
А потом на город опустился мягкий осенний вечер, характерный для южных городов, – полупрозрачный, уютный, наполненный зажигающимися огнями, местами ослепленного сверкающими витринами, а где-то уже слепого безликими пыльными роллетами, наглухо закрывшими конторы адвокатов, нотариусов и риэлторов. Действительно, зачем риэлтору теплый сентябрьский вечер? Ангел медленно брёл по южному городу и наслаждался сверкающими огнями, мимо роллет ускорял шаг. Навстречу шли люди, катили коляски с младенцами, вели за собой детей и тщательно вымытых расчесанных собачек в блестящих ошейниках. Одна пожилая влюбленная пара гордо шествовала с наполненной особым собачьим достоинством, такой же пожилой, овчаркой. Она дополняла своим присутствием пару, не только охраняя их душевный покой, но и как-то окончательно скрепляя их особое, осознанное с возрастом, единодушие. Ангел ими залюбовался.
И тут его внимание привлекло длинное здание – облицованное черным гранитом, украшенное по периметру цветущими сиреневым мелколистными хостами. Это было красиво. Внутри, за чисто вымытыми витринами сновали люди. Ангел вдруг соскучился по суете, по яркому свету, захотелось войти внутрь. На него навалились витрины с золотом, ядовито сверкающей в искусственном свете бижутерией, коробками с духами, бутылочками, флаконами и искусственными цветами.
– Где у вас серебро продаётся?
– Через три пролета направо.
– Спасибо.
Повернув направо в очередной ювелирный отдел, ангел увидел маленькую фею. Ее глаза-вишни был грустны, улыбка завораживала, захотелось остаться.
– А есть ли у вас что-нибудь необычное?
– А что вам нравится?
– А вот у меня есть керамическая рыба, очень дорогая, которая никогда не разбивается...
С виду это была обычная женская болтовня, но ангел почему-то выпустил из-под серой шерстяной водолазки свои белоснежные крылья и стал хвастаться и собой, и своей драгоценной рыбой, и серебряным кольцом с угольно-черным опалом. И тут же устыдился, покраснел, сложил крылья обратно и попросил примерить яркий сочный малахит. У феи заблестели глаза, лицо осветилось, будто пролетела мимо бабочка с сияющими крыльями из райского сада.
– О, пожалуйста! Вы можете примерить абсолютно всё!
– Я отвлекаю вас от клиентов, – ангел, конечно, покривил душой, потому что клиентов в этот вечерний час не было.
И вдруг фея, пока ангел рассматривал кулоны в виде аммонитов, отделанные тяжелым темным серебром, неожиданно произнесла:
– А знаете, у меня есть кольцо, которое я хочу купить уже целый год – я каждое утро с ним здороваюсь.
Ангел всполошился:
– Кольцо, да еще целый год? Покажите мне его! Кстати, как вас зовут? Мы не познакомились…
Фея назвалась, и ангел тут же забыл ее имя, его взгляд остановился на серебряном кольце с вкрапленными, горящими красным искрами, в форме распустившегося цветка – радостного жизнелюбием граната и необыкновенно чистого жемчужным блеском серебра.
– Наденьте! – потребовал ангел, и фея быстро, словно весь год ждала этого приказа, продела свой изящный пальчик в серебряный круг с распустившимся на нём гранатовым великолепием. Ее тонкая, с узким запястьем, молочно-белая кисть показалась ангелу совершенной. «Странно, разве может кольцо так украшать?». А потом посмотрел на лицо феи и увидел, как мгновенно расправились морщинки под ее глазами, а кожа, слегка тронутая возрастным пигментом, стала светлой.
Ангел залюбовался ею:
– А почему вы его не купите?
Фея сморщила лобик, кончик ее аккуратного носика как-то малодушно дернулся, морщинки и пятна вернулись на место.
– Дорого…
«Да, действительно дорого, что уж тут спорить», – подумал ангел, а вслух проговорил:
– Эти гранаты ждут вас целый год, кольцо никто не купил, хотя такая форма нынче в моде.
Фея стала торопливо снимать кольцо, будто совершила ошибку, но ангел всполошился:
– Стойте, стойте! Оставьте. Пока… Побудьте в нём, – и, решив её отвлечь, попросил показать ему большой дымчатый кварц в серебряной огранке.
Фея снова стала похожей на настоящую фею и достала из витрины кольцо с раухтопазом. Необычная огранка крупного камня поразила его множеством игольчатых бликов, взлетающих откуда-то из-под серебряного основания к краям – квадрату с закругленными углами. И этих сверкающих игл было так много, что ангел замер. Показалось, будто это источник вечного света, рождающегося из ниоткуда и освещающего тот самый волшебный сад, по которому уже столько жизней тосковал ангел.
– Я покупаю это кольцо.
Фея оторопела:
– Но я же вам ничего не продавала, мне просто очень интересно с вами!
– И всё же…
Ангел оплатил покупку, и этот тривиальный акт купли-продажи будто вернул их на землю, волшебство закончилось. Но ангел не мог уйти просто так и кивнул на ее руку:
– А знаете, что это за кольцо?
Черноволосая малышка, еще пытаясь удержать ускользающее очарование, подалась ему навстречу:
– Что?!
– Это дары фей.
– Почему фей?
– Потому что вы сами фея, это ваши подруги для вас приберегли. Жаль, если оно не станет вашим…
Фея погрустнела и наморщила лобик:
– А ваше кольцо, что это?
– Ключ.
– К чему?
Ангел пожал плечами:
– Еще не знаю.
Потом они распрощались, и он пошел в гостиницу на берегу моря. Кольцо на пальце согревало, будто это действительно был давно потерянный и вдруг объявившийся ключ. Ангел долго сидел у самого прибоя на белом пластиковом шезлонге, забытом беспечными курортниками. Кисельно-гагатовые волны залива едва слышно плескались в песчаный берег, хотелось их слушать и слышать бесконечно долго. «Жаль, что я не курю», – подумал он. Вдруг к его ногам подскочила тонкая поджарая кошка дымчато-персикового цвета с вытянутой египетской мордой, высокими торчащими ушами и дрожащим от охотничьего азарта тонким хвостом. Она потерлась о ноги ангела, потом вскочила на белый пластик, вздыбилась, будто искусственная белизна обожгла ей розовые подушечки, затем в одну секунда устроилась на плече ангела, заурчала и спрятала когти. Ангелу курить расхотелось. А кошка быстро заскучала, спрыгнула на песок и убежала охотиться.
На следующий день ангел понёс фее книгу своих стихов в подарок, на память. Еще ему захотелось купить такие же серьги с раухтопазом, в комплект. Как настоящая женщина, ангел знал, что подобрать одинаковые камни для комплекта крайне тяжело, а у феи они еще были. Да и слишком уж хорошо ему стало с этим кольцом на пальце – тепло и уютно, будто фея прочитала вдогонку свое волшебное заклинание. Пока он шёл, как-то сами собой сложились в голове строки:
Теплый день сентября подал сердцу хрустальные пальчики,
И не хочется брать ничего, кроме жемчуга облачных стай.
Я запомнила взгляд безнадежно влюбленного мальчика
И свободу души, отвергающей муки креста.
Чистый воздух и свет разогнали туман одиночества,
Тонкий срез сентября – словно фото в пастельных тонах.
Опадают с листвой мои звёздные имя и отчество,
Застывая опалами в перстне царицы Фарах…
Ангел уже знал, что его будут ругать за излишнюю красивость этих строк, но как объяснить архивариусу-библиотекарю, отравленному пылью картотек и хранилищ, что он это всё почувствовал и увидел? Никак.
Фея, увидев ангела, обрадовалась, стала юной и легкой, кинулась навстречу, но жесткие ребра витрины ее остановили, а ангел почувствовал коснувшуюся его тела светлую душу, пугливо вернувшуюся обратно.
– Я вас ждала, – и вишни засияли, и стали влажными.
Ангел улыбнулся:
– Я рада, – и отдал книжечку, и попросил продать серьги.
Фея торопливо, будто испугавшись, что ангел исчезнет, проговорила:
– Я куплю это кольцо сегодня! Я решила! Я отработаю! Я весь вечер думала и поняла, что оно действительно мне нужно, спасибо вам!
– Наденьте, я хочу запомнить вас с ним.
Фея надела кольцо – уже своё, и открыто, по-детски рассмеялась:
– А я знаю, кто вы!
– Кто? – ангел улыбнулся удивленно в ответ, он-то знал, что он просто поэт, каких нынче тысячи.
– Вы – ангел! И я знаю, зачем вы ищете свой ключ-кольцо?
– Зачем?
– Вы живете тысячу жизней, а такие ключи помогают вам открывать двери в другие миры и понимать, кто вы есть на самом деле. И вам становится легче, – потом приблизила к нему свое сияющее лицо и добавила шёпотом:
– Я вчера в отделе весь вечер говорила о вас, и меня обвинили в извращенной ориентации, – она хихикнула, в ее глазах заплясали веселые гранатовые искры.
Ангел смутился:
– Да, наверное… Спасибо, – потом торопливо попрощался и ушел. Кольцо на пальце сияло прозрачными серо-коричневыми искорками, в ладони были зажаты серьги с такими же теплыми сверкающими камнями. У него было странное ощущение – будто слышны были ему теперь песни ручьёв волшебного сада, который он когда-то покинул ради никому не нужной поэзии. Он дошел до угла универмага и вдруг понял, что напишет рассказ. Но так страстно захотелось, чтобы фея об этом узнала, что он резко развернулся, едва не придавив тщательно расчесанную, нашампунненую чиа-хуа-хуа с красным шелковым бантиком между ушей. Та залилась истеричным лаем и в испуге кинулась под ноги дородной даме в люрексовом балахоне.
– Хамка!
Но ангел не услышал кинутое вслед проклятие, взлетел по ступенькам, ворвался в царство никому не нужных по сути и при этом вечно востребованных побрякушек и ароматов, добежал до знакомого поворота:
– Телефон!
– Телефон! – кинулась навстречу фея.
Потом суетливо бросилась к столу, нацарапала на обрывке календаря цифры и хотела было отдать ангелу, но тут в отдел вошла мадонна необъятных размеров, скромного росточка муж и дочь-принцесса, пожелавшая купить самый дорогой и самый безвкусный перстень. За ними следом появилась пожилая дама, похожая на учительницу. Она с сожалением вынула из кошелька деньги и заплатила за серебряную цепь и крест с распятием:
– Кто бы вот мне такую подарил…
Потом был кто-то еще, и еще… Ангела оттеснили, фея показывала покупателям свои богатства. Между покупками и показами клочок бумаги перекочевал в карман ангела. Они успели перекинуться последним взглядом, вспыхнули гранатовые искры:
– Я буду помнить, спасибо за дары фей…
– Спасибо за ключ. Я тоже – буду помнить…
Урочище Ак-Самьян пользовалось дурной славой со времен последней войны. На первый взгляд, ничего особенного в нем не было, но поражала внимание слишком пышная растительность. И – ни одного птичьего посвиста. Там, где гора, поросшая терновником, плавно скатывалась в балку, били из-под земли ключи с резким запахом сероводорода и растекались по вонючему болотцу. Между камней зияло отверстие штольни, которая соединяла Божий мир с заброшенным урановым рудником. Майский день был теплым и радостным, но в балке – сыро, сумрачно, тихо.
Вдруг на кромке провала возникло едва ощутимое движение. И оттуда, болезненно извиваясь, стало появляться невообразимое существо. Оно было похоже на гигантского червя, облепленного землей. Не было у него ни головы, ни хвоста — только туловище, внутри которого что-то судорожно перекатывалось, двигая тело в сторону зловонной жижи. Тварь с огромным трудом переместилась в болотце и перестала мучительно дергаться только тогда, когда над ней сомкнулась синеватая ряска.
Через месяц, когда в поселке отцвели плодовые деревья, тварь выползла на сушу. Она сильно изменилась и стала похожа на черную мумию с уродливо тонкими руками и ногами. Обсохнув несколько часов в тени, тварь медленно поднялась на четвереньки и начала объедать сочные листья на кустах. К вечеру она набралась сил, поднялась на ноги, осторожно распрямилась и через секунду слилась с лесными тенями.
Душный летний вечер окутал прибрежный поселок, и не было прохлады даже в тени. Во дворе старенькой усадебки беззлобно переругивались две женщины – дочери Кузьмича. Младшая, Алина, вольготно раскинулась в подранном кошачьими когтями кресле, вытянув длинные ноги, курила тонкую сигарету. Настасья – огрубевшая от деревенской работы и рано состарившаяся – привычно накрывала стоявший под шиферным навесом обеденный стол, и его клеенчатая поверхность на глазах становилась по-домашнему праздничной. Но Алину, сидевшую на диете, эти метаморфозы не волновали. Она медленно выдохнула дым, постучала лакированным коготком по сигарете, стряхивая пепел, и лениво произнесла:
– Все равно ты дура, Настька. Набитая, необразованная дура.
– Конечно, пока ты образование в городе получала, я пахала по двенадцать часов…
– А кто тебя заставлял? У тебя чо, мужика не было?
Настасья негромко выругалась:
– Да шоб тебя, мать твою!.. Сказано тебе – пил он, сволочь… Зато ты перетрахалась со всеми, кто бабки имел. Да по мне, так лучше рожу поганую иметь…
Алина по-кошачьи потянулась, чихнула.
– А у тебя и так рожа поганая… – затянулась, помолчала. – А как, по-твоему, можно богатого хахаля отхватить? Кто вам на все праздники денежные переводы да посылки с подарками шлет? Лучше бы спасибо сказала…
Настасья по-бабьи, на полную грудь, вздохнула и пробурчала под нос:
– Да жалко тебя, непутевую… А как грохнут твоего квазимоду? Куда подашься?
– Продам особняк и к вам приеду.
– Да ни дай Бог нам такое счастье! – махнула в ее сторону рукой Настасья.
Их перепалку прервал стук калитки, и по бетонной дорожке, роскошно обрамленной цветущими георгинами, направился к навесу Кузьмич – сгорбленный, пропитый, но еще довольно крепкий старик. Он отдал Настасье в руки пакет с продуктами и шумно уселся за стол, на котором уже стояла запотевшая чекушка:
– Ну, мать, корми! Что там у нас сегодня?
После смерти жены Кузьмич стал называть свою старшую дочку так же, как и покойную супругу: «мать». Это было удобно: с одной стороны, вроде и не изменилось ничего, с другой стороны, легко выматерить, если что не по характеру. Но жили дружно. Настасья была отменной хозяйкой, и вместе с отцом они потихоньку воспитывали троих мальчишек-сорванцов, оставшихся в наследство от сгинувшего на заработках мужа.
Кузьмич одним махом осушил чекушку, выхлебал полмиски борща и перевел дух. Будто только заметив младшую дочь, которая с приходом отца как-то сразу сникла, он пробурчал:
– А ты, шалава, когда к хахалю отвалишь?
Алина прикрыла глаза ресницами, и в их глубине вспыхнул и тут же погас огонек неприязни.
– Всему свое время, папаня. Вот схожу завтра в горы, по гребню прогуляюсь…
Отец, недобро усмехнувшись, проговорил:
– Кишка тонка!
– Это, батя, отчего же?
– Дак два трупа уже нашли, и обе молодые бабы. Одну – за виноградниками, другую – в Барсучьей бухте. И опознать не смогли, лица изуродованы.
Алина досадливо передернула плечами:
– Нашел с кем сравнивать, батя, – с дурами залетными! Да я эти горы как свои пять пальцев…
– Да я-а, да я-а! Паленая свинья! – гнусаво передразнивая, перебил ее Кузьмич. – А ты забыла, что год нынче високосный? Да, впрочем, чо я бьюсь? Ты у нас городская, самостоятельная, а в городе стариков уважать давно не принято… – Кузьмич, смачно сплюнув в сторону Алины, уткнулся похожим на картофелину носом в миску с пельменями, подставленную старшей дочерью, и начал есть.
Настасья, освободившись от хлопот, уселась поближе к отцу и как-то по-детски попросила:
– Бать, расскажи байку…
Кузьмич оторвался от еды и повернулся к ней:
– Ну, чо тебе рассказать? Двадцать раз, поди, рассказывал… – но голос его смягчился.
– Да про Ак-Самьян… Алька, поди, и забыла уже. Может, и потащится на гребень…
Алина, услышав свое имя, демонстративно отвернулась и закурила новую сигарету, но было заметно, что она прислушивается к каждому слову. Кузьмич вытер тыльной стороной ладони рот и, откинувшись на спинку старенького дивана, произнес:
— Ну, ладно, расскажу. Тут в войну, говорят, военные базы были, и одна из них – в урочище Ак-Самьян…
Он помолчал, раскурил сигарету, выпустил вверх облако едкого дыма и только тогда неторопливо, с видом опытного рассказчика, продолжил:
– Говорят, необычная то была база, какая-то особо секретная, и никого из местных не подпускали к ней: вокруг была протянута проволока, по ней шел ток. Пара несмышленых хлопцев, что по грибы ходили, так и погибли ни за что – сгорели заживо…
Кузьмич рассказывал медленно, наслаждаясь каждым словом. Из его рассказа выходило, что в урочище Ак-Самьян добывали во время войны радиоактивную руду, хотя откуда здесь, в этих горах, такое богатство? И будто бы после войны, когда базу расформировывали, произошла авария, отчего часть солдат погибла от взрыва, а другая получила радиоактивные ожоги. Чтобы не выносить, как говорится, сор из избы, начальство отдало приказ потерпевших уничтожить. Их, жестоко страдавших от незаживающих язв, милосердно расстреливали и тела сбрасывали в бездонную шахту уранового рудника. И вроде бы один из них, окончательно потерявший рассудок, черной тенью метнулся в сторону шахты и бросился в провал сам…
Долго Кузьмич рассказывал всякие ужасающие подробности. И только в конце байки Алина узнала главное: каждый високосный год выползала на свет из радиоактивного рудника переродившаяся жуткая тварь. И тогда начинали исчезать женщины, в основном приезжие, упирался и не хотел идти через лес скот, и в деревне поселялся едва ощутимый и совершенно необъяснимый страх. Многие из старожилов после нескольких стопок самогона хвастались тем, что видели в лесу нечто странное, но никто ничего вразумительного не вспомнил…
С гор накатились густые летние сумерки, принесли вечерние запахи, зажгли в поселке первые электрические огни. Алине вдруг стало холодно, несмотря на духоту, и она зябко передернула плечами, досадливо подумав про себя: «Алкаш старый! Вечно страху нагонит, потом кошмары снятся. В охотку ему, что ли, народ пугать?». Словно прочитав ее тайные мысли, Кузьмич вдруг неожиданно тихо, как-то умоляюще проговорил:
– Сидела бы ты дома, Алька. Не бабье это дело – по горам одной шастать. И чо тебе вечно неймется? – на что Алина дерзко ответила:
– Не лезь, батя! Сама решу. Как настроение будет…
Над столом повисло молчание. На том ужин и закончился. Настасья проворно убрала посуду и закопошилась в маленькой кухне-пристроечке, а Кузьмич, не сказав ни слова, ушел смотреть телевизор. Алина осталась одна. Она наблюдала за тлеющей ниткой заката и думала о том, что идея пойти в горы одной и впрямь не очень хороша: «И кто меня за язык тянул?». Но слишком уж хотелось быть независимой – даже в своем решении идти в горы. «Если не пойти, этот старый дурак подумает, что я испугалась… – думала она. – Ладно, завтра будет видно…»
Проснулась она на рассвете. Безоблачное небо обещало хороший день, исчезли страхи, навеянные вечерними разговорами, и на душе стало легко. Постояв несколько минут у окна и приняв решение, она собрала маленький рюкзачок и вскоре уже шагала к ложбине, с которой начиналась крутая тропа, ведущая на скалистые вершины. Свернула на тропинку через густой кустарник, возле каменного водосборника для полива виноградников вспугнула несколько пучеглазых жаб и вышла к роднику, возле которого стояла каменная скамья. Когда-то здесь был монастырь, но следы его исчезли, а скамья да канава-желоб остались. Алина села на скамью и вдруг ощутила всепоглощающую тишину. Ни рассветного пения птиц, ни шорохов. На какую-то секунду ее охватила слабость, захотелось вернуться назад. Но это неприятное ощущение как пришло, так и ушло – без следа. Алина встрепенулась и, не глядя по сторонам, побежала вверх по тропе. Однако что-то изменилось – будто сыростью потянуло из застывшей внизу ложбины.
Знакомые с детства места превратились в труднопроходимый лес. Старые трухлявые стволы, за которые она хваталась на осыпающихся склонах, крошились в пальцах. Тонкие ветви цеплялись за рюкзак и одежду. Листвяной ковер под ногами угрожающе шелестел, выдавая ее присутствие. «Кому?.. Здесь никого нет…». К счастью, она увидела кабанью тропу, и на четвереньках, проползая под спутанными ветками, выбралась к солнцу, на взгорок. И поняла, что заблудилась. Внизу был глубокий овраг, поросший лесом, а за ним поднялись стеной скалы. Алина остановилась. «Почему так тихо? Солнце давно взошло, а птицы не поют».
Внезапно налетел порыв ветра, сорвал с ее головы бейсболку и швырнул на верхушки деревьев в овраге. Алина выругалась. Потом села, закурила. Наступившая за порывами ветра тишина оглушила и испугала ее. «Плохое место…». Снова лес, снова кабанья тропа. Злая, уставшая и исцарапанная, Алина через несколько часов вышла, наконец, к знакомому месту – Козьим Копытам.
Когда-то в давние времена эти скалы сотворил вулкан, выплеснув потоки лавы. По крутому склону сотни лет стекала вода и, закручиваясь водоворотами, продолбила, наконец, в известняке маленькие бассейны, никогда не пересыхающие. Они действительно были похожи на следы козьих копыт. Ровно тридцать четыре штуки. Словно мифическое животное поднялось вверх, оставив за собой застывшие гигантские отпечатки. Алина успокоилась. Теперь она знала дорогу. Надо подняться на вершину, перебраться через скалы, пересечь овраг, пройти по хребту — и до поселка рукой подать. «Жаль, конечно, что пришлось сделать такой огромный крюк, но увидеть Козьи Копыта — большая удача», — довольная собой, она поболтала рукой в затхлой воде. Какие-то насекомые взлетели облачком и, ударившись ей в лицо, испуганно исчезли.
«Фу-у, болото. Врет отец, что вода здесь святая».
До вершины оставалось немного. Скалы стояли плотной стеной, растительности не было. Очень скоро Алина добралась до последнего бассейна-копыта и, к своему удивлению, увидела под скальным выступом небольшой, но уютный грот. Глинистая почва в нем была утоптана, колючки вырваны, камни собраны в маленький насыпной холмик. Путешественница с наслаждением сбросила рюкзак и примостилась на нем у холодной стены, вытянув уставшие ноги. Она была довольна собой. Городская жизнь – богатая и бессмысленная – давно ей надоела. Хотелось драйва, острых ощущений, какого-то глупого риска. Лыжные курорты, верблюжьи перегоны в пустыне, престижные регаты, виндсерфинг, Тибет – все это было, и было похоже на популярные телевизионные программы вроде «Выжить на острове», когда за невидимой чертой – друзья, спасатели, бар с прохладительными напитками, транквилизаторы и прочее, так необходимое для восстановления слегка пошатнувшихся нервов. Не так давно Алина на своем «Мерседесе» устроила гонку с заезжим «Ауди» на горной трассе и едва не улетела в пропасть. Тогда она не на шутку испугалась. После этого она решила съездить в родной поселок и сходить одной в горы – туда, где спасателей и напитков не было: проверить, а так ли она бесстрашна, как считала сама и ее многочисленные знакомцы, приятельницы и приятели. Одна она никуда и никогда до этого не ходила.
Солнце поднялось высоко. Козьи Копыта лежали внизу, за выступом грота. Алине захотелось прикрыть глаза и подремать, но вдруг она поймала себя на мысли, что боится это сделать. Показалось, будто на освещенной солнцем стене ущелья барельефом проступила каменная морда козла, рядом – маска с провалами вместо глаз, а вот еще и крест. «Тьфу, что это за нечисть в голову лезет…», – она застыла, настороженно вслушиваясь в тишину. Ничего… Вдруг остро захотелось в город – в привычную разгульную ночную жизнь, где все было так знакомо. «Надо успокоиться, - сказала она себе, - ты, кажется, придумываешь собственные страхи». Поднялась на ноги, потянулась, расправила плечи и собралась было сделать шаг, как вдруг со скалы, под которой находился грот, упало несколько камешков. Алина задохнулась: внутри все похолодело, спина покрылась липким потом, а руки одеревенели от ужаса. На кромке тени и света шевельнулась и выросла тень: кто-то был наверху! Алина вспомнила отца, и его рассказ уже не казался глупым. Она одна, на десятки километров никого нет, не считая того, кто отбрасывал тень. Он видел, как она поднималась, и теперь поджидает на вершине, где находится обдуваемый ветром единственный проход через скалы. Другой дороги нет.
Впрочем… есть. Обратно, вниз. А там с какого-нибудь склона можно будет выбраться на виноградники. Только бы не было обрывов… Если постараться, если пробежать, где это возможно, — он ее не догонит. «Это он… тот самый». Алина заскользила вниз по наклонной каменной плоскости, ломая ногти, обдирая кожу ног. У нижнего бассейна-копыта она оглянулась: кто-то стоял на вершине и смотрел ей вслед, но бьющее в глаза солнце мешало рассмотреть его фигуру. И, чтобы не терять время понапрасну, Алина нырнула в лес. «Будь она проклята, эта дьявольская тишина! Ненавижу… Вернусь всем назло! Это отец виноват!… Будь он проклят! Накаркал!..»
Она бежала через лес, падала, карабкалась на склоны, перепрыгивала камни и коряги, рискуя поломать ноги. Бешено билось сердце, пот заливал глаза, не хватало дыхания. В изнеможении Алина огляделась. Наконец-то знакомые места. Вот тропа, широкая, как аллея в парке. Справа – русло ручья. Слева – редкие просветы среди зарослей терновника, небольшие полянки и непроходимый лес. Впереди – родник и каменная скамья бывшего монастыря. «Повезло! Повезло! Я все-таки выбралась…», – и тут она резко замедлила шаг и остановилась. У скамьи кто-то стоял. Кто-то, похожий на тень.
«Господи!..»
Впервые в своей беспутно-праздничной жизни Алина взмолилась. Затравленно оглянулась и отчаянно устремилась в просвет между зарослями. Небольшая полянка. Кругом – лес. Прохода нет – закрыт колючками держидерева, терна и лианами. Тень оторвалась от деревьев и бесшумно направилась за ней…
…По асфальтированной петляющей дороге, с одной стороны которой тянулись виноградники, а с другой – горы, покрытые жестким непроходимым кустарником, неторопливо дребезжал грузовичок, до отказа набитый ящиками с пивом. Водителю было жарко, он то и дело потягивал из пластиковой бутылки холодный квас и, не переставая, курил. Вдруг раздался душераздирающий крик, из кустов на дорогу выскочила молодая женщина с неестественно бледным лицом и кинулась прямо под колеса. Водителю ничего не оставалось, как изо всей силы выкрутить руль в надежде не покалечить сумасшедшую. Машину занесло вбок, она стала тяжело заваливаться, грохнулась расхлябанным бортом, и на асфальт с оглушительным звоном посыпались и покатились в разные стороны бутылки с пивом. Водитель, чертыхаясь, выбрался из упавшей машины через открытое боковое окно и бросился туда, где, по его представлению, должна была лежать сбитая им женщина. Но она, как ни странно, осталась невредима – сидела на дороге, неприлично раскинув ноги, и тихо выла. Увидев незнакомого мужчину, замычала, силясь что-то сказать, и рукой показала в ту сторону, откуда появилась. Казалось, будто у нее отнялась речь. Водитель пожал плечами, оглянулся, и в тот же миг там что-то завозилось и, проламываясь сквозь кустарник, с шумом исчезло в лесу. «На вепря, что ли, нарвалась? Похоже на то. Да-а-а, а мне-то что теперь со всем этим делать?..»
Наступила осень. Урочище Ак-Самьян было по-праздничному разодето в ярко-желтые, багряные и сиреневые уборы. Ночи стали холодными, но дни еще дарили мягкое тепло. Пронзительно-синее небо с девственно белыми облаками и серебристая паутина в воздухе, на ветках деревьев придавали картине завершенность. Бабье лето…
Тварь без движения лежала у входа в нору уже давно – больше месяца. Прошли все сроки ее возвращения в спасительную темноту горячих радиоактивных глубин, где она набиралась сил, чтобы через четыре года выйти на новую охоту. У твари не было чувств и мыслей, не было даже инстинктов. Только ощущения, которые давали о себе знать неслышно, ненавязчиво, словно замурованные в стене пленники — едва различимым постукиванием. И последним ощущением, которое существо помнило со времен своей бытности человеком, было нереализованное желание близости с женщиной.
Тварь не имела памяти, она не отдавала себе отчета в собственных действиях, не могла предполагать, мечтать, стремиться… У нее не было ничего, кроме мерзкого тела, заражающего излучением пространство. И все же она мучительно стремилась достичь своего последнего предела, за которым было нечто неподвластное ей, но способное удовлетворить необъяснимый голод. Наклоняясь над парализованной ужасом очередной жертвой, тварь знала, что это нечто из глубин его мутированного мозга вот-вот прорвется наружу и начнет жадно ощущать возбуждающий запах женского тела. Но… ничего не происходило, и тварь, мучительно исторгающая из себя остатки человеческой речи, слышимые как шипение, в ярости, если так можно было назвать ее внезапно меняющееся поведение, мстительно убивала ту, что была ей недоступна.
Последняя добыча была очень привлекательной и какой-то особенно желанной. Тварь следила за ней с самого начала, то забегая на десяток метров вперед, то сопровождая сзади, след в след. Но когда она наклонилась над совсем молоденькой женщиной и страстно попыталась вспомнить снова ускользнувшее ощущение ее запаха, когда ей показалось, что она уже почти достигла этого вспоминания, словно безусый юнец первого оргазма, – ее жертва неожиданно сильным движением опустила на черную обугленную голову руку с зажатым в ней булыжником. Существо ощерилось в немом вопле, но этой секунды было достаточно, чтобы женщина юрко вывернулась и на подгибающихся ногах бросилась к дороге.
Если бы тварь могла чувствовать, она бы переживала обиду и разочарование. Если бы она могла говорить, она бы кричала в ярости. Но она ничего не чувствовала и уже ничего не могла. И все же из глубин ее облученного тела в этот момент поднялось и окрепло еще не осознаваемое ею желание смерти – как освобождение от рвущих отсутствующую память желаний.
…Когда облетели листья и выпал первый снег, тварь, сознательно воспротивившись инстинкту спасительного ухода в недра земли, умерла. Она рассыпалась на части, словно ствол трухлявого дерева, побитого шашелем и короедом. И никто бы не предположил, что в этих гниющих под снегом черных останках не так давно теплилась странная форма жизни, рожденная отчаянным порывом обезумевшего перед неотвратимостью смерти человека.
Алина не пострадала.
Отлежавшись в больнице с сотрясением мозга и легким неврозом, она забыла происшедшее как кошмарный сон, мешающий ее капризной натуре наслаждаться жизнью. Правда, остались две вещи, сильно отравляющие существование. Во-первых, она стала панически бояться гор и маленьких поселков, где местные жители так любили по вечерам коротать время за пересказом легенд и побасенок. А во-вторых, на ее щеке появилось коричневое беспокоящее пятнышко – в том месте, где несчастная тварь прикоснулась к нежной человеческой коже своим отвратительным черным пальцем.
Так, не пятнышко, намек…
До поры до времени…
Помню тот день очень хорошо. Весна теплая, ласковая, деревья цветут, пчелы жужжат. Тихо и спокойно на нашей улице, аромат тюльпанов, нарциссов смешивается с привычными запахами навоза. День плывёт своим чередом, тихо клонится к вечеру. Вдруг истошный крик Заремы:
– Ублюдок недоделанный, что ты привез, куда деньги потратил?
Выскочили мы на улицу, интересно всем стало. А Мустафа стоит спокойно возле машины и держит в руках большой серый шерстяной ком. И жену успокаивает:
– Тише, Зарема, я подарок тебе и дочкам привез.
Разворачивает сверток, а из него четыре широкие белые лапы в стороны торчат, нос пуговкой и две черные бусинки вместо глаз. И гордый такой Мустафа, довольный, аж светится весь, поглаживает пальцами мохнатую мордочку, криков Заремы будто и не слышит:
– Дом охранять будет! Я его назвал Алабаем.
Вечером дядя рассказал, что на центральном рынке города в тот день как раз породистыми собаками и кошками торговали. Увидел Мустафа огромного рыжего флегматичного пса с головой, похожей на бычью. Подошел, спросил. Хозяйка ответила, что порода называется «московская сторожевая». А в манеже рядом с великаном копошились шерстяные серые клубки, попискивали, мяли друг друга широкими белыми лапами. Спросил Мустафа цену, но такая цена оказалась высокая, что у него глаза на лоб полезли. Долго ходил он вокруг. Все уйти хотел, да ноги сами к щенячьему манежу несли. Придёт, встанет рядом, на рыжего пса смотрит. Так два часа рядом и проходил. За это время почти всех щенков купили. Порода хорошая, редкая. А один остался. Подозвала его хозяйка и тихо говорит: «Щенок бракованный, никто покупать не хочет. Возьмешь недорого?».
Как оказалось, у породистых щенков москвичей в середине морды должна белая полоса проходить, и сама морда белая, и только глаза черными кругами чтобы закрыты были. Это называется «маска». Последний щенок мало того, что слишком мелкий оказался, но еще и без «маски». И пятно белое только на лбу было. А на черных брылях – светлые веснушки вместо положенной белизны. И нос черный. Его никто покупать не захотел. Но Мустафа его сразу присмотрел – самый шустрый в манеже был. Остальные время от времени лежали и спали, словно набитые ватой игрушки, а этот, с черной мордой, никому спать не давал, тыкался мордой в сетку, всех тревожил, даже тявкал. А когда щенки начинали ползать, забивался в уголок и засыпал. Будто понимал что-то. Конечно, дядя мой щенка тут же забрал, хозяйку о прививках расспросил и еще в клинику заехал, вакцину купил. Я спросил дядю, а почему он назвал его Алабаем, ведь это порода такая. Тоже из сторожевых, волкодавы. На это дядя ответил, что слово понравилось. Хозяйка сказала, что есть в нем кровь знаменитых алабаев, которые овец в горах пасут.
Наступила осень. Дядя мой стал спокойным и счастливым, всё возился со своим Алабаем. Да и Зарема меньше кричать стала. Видно, пришёлся этот пес их семье по нраву. Вырос он и взаправду огромным. Рыжая спина, серые подпалины по бокам, а лапы, брюхо и пушистый хвост веером – белоснежные, чистые. И грудь белая. А морда черная, страшная, с отвисшими брылями. И слюна течет, и глаза красные. Сначала думали, что болеет Алабай глазами, но ветеринар объяснил, что у этих собак экстерьер такой: нижние веки отвисают, видны кровеносные сосуды. Забыл сказать, что мой дядя Мустафа тоже рыжий. В веснушках весь, волосы светлые. И профиль у него не восточный – больше на европейца похож. Бывают среди нас такие. В общем, они оба с Алабаем как-то подошли друг другу. Оба большие, необычные. И слушался пес его безоговорочно.
Участки у нас за домами просторные. Мне нравилось наблюдать, как огромный Алабай за дворняжкой гонялся и по щенячьи на передние лапы припадал. Но тяжелый был, уставал быстро. Дворняжка потом на него наскакивал, рычал, тявкал, а тот на спину ложился и лапами отмахивался. А потом дворняжку за уши таскал. Интересно было. А Зарема всё равно не успокоилась до конца. Как зайдет за луковицей, так все жалуется моей матери Анифе, что эта тварь рыжая всю их семью объедает. Жрёт, мол, много. По кастрюле в день. Но Мустафа жалобы Заремы не слушал. Как идет с работы, обязательно где-то сахарную кость Алабаю купит. Или обрезь говяжью. У нас в поселке над Мустафой даже смеяться стали: «Ты своего Алабая больше, чем жену, любишь». Дядя только отшучивался. Смеяться-то смеялись, но приходили смотреть каждый день. Любовались. А потом, кто позажиточнее, тоже себе таких собак купили. Но, правду сказать, дядин Алабай самым умным оказался и самым крупным. Только вот морда больно страшная была, не по породе. Впрочем, охранял он хорошо. Его трубный лай часто на всю округу раздавался, других собак поднимал. А Зарема вообще ругаться перестала, когда Алабай со двора воров прогнал. Цыгане тогда на машине подъехали, во двор прокрались и ковер с веревки потащили. Как увидели Алабая, бросили и убежали. Но он одного за ногу успел цапнуть. Говорят, тот захромал сильно.
Прошло несколько лет. Наступил кризис. Многие разорились в тот год. Мустафа много работал, да все меньше и меньше денег домой приносил. И если мы еще как-то держались за счет птицы и огорода, то дядя мой тянул лямку из последних сил, надрывался. Зарема огородом себя не утруждала, живность не разводила. Говорила, грязь от птицы одна. Сначала Зарема продала свои шубы, потом золото с бриллиантами. А как совсем есть нечего стало, оставила праздную жизнь и пошла в ресторан к Зульфие посудомойкой. Говорят, всех своей бранью достала, но держали ее там, потому что родственницей хозяйке приходилась. Улетучилась ее красота, словно листья с яблони в конце декабря. Одна сухая кожа на смуглом лице осталась, да злые черные глазищи. Дочки уже взрослые стали, в старших классах учились. Одна рыжая была, и лицом, и характером в Мустафу удалась. Красавица. А вторая красотой не вышла, сутулилась сильно. Злая, как мать.
Однажды приехал Мустафа со стройки, где работал, вывалился из машины кулем на дорогу и на четвереньках в дом заполз. Зарема сразу раскричалась – думала, пьяный. А он спину сорвал. Да так сильно, что встать не смог. Машину во двор мой брат им загнал. Стали мы все суетиться вокруг Мустафы, а потом скорую вызвали. Помочь ничем не смогли, а он стонал сильно и плакал от боли. Пока скорая приехала, два раза сознание терял. Даже Зарема притихла. Пролежал мой дядя в больнице месяц. Я с разрешения муллы службы пропускал, ездил к нему, от Зульфии корзинки с едой привозил. Грустный дядя был в больнице, и только оживлялся, когда я ему об Алабае рассказывал. Он тогда обратно продукты в корзинку складывал и велел Алабаю отнести, подкормить. Говорил, в больнице еды хватает. А потом я и сам заболел бронхитом, две недели дядю не видел. Вернулся Мустафа совсем худой – одна кожа и кости. И постаревший. На впалых щеках седая щетина. А еще через неделю они с Заремой машину продали.
Наступила зима. Мустафа сторожем устроился, зарабатывал мало, копейки приносил. Зарему из ресторана выгнали, она где-то в богатых семьях убиралась за малые деньги и продукты. Мы что могли, отдавали, но сами тогда тоже скромно жили. Мясо раз в неделю видели. Есть почти нечего было. Одна крупа да макароны. Но, как мне кажется, хуже всех тогда оказалось Алабаю. Мяса для него никто не покупал, а пиала пшенной каши его не спасала. К весне от верного друга Мустафы один скелет остался, обтянутый обвисшей грязно-рыжей шкурой. Да и не бегал он уже, лапы не держали. Лежал целый день под стеной дома. Иногда лениво побрёхивал на прохожих. Морда его была грустной, глаза потускнели. Стал он больным постаревшим псом, как и его хозяин.
После Нового Года, на праздниках, нацепил Мустафа на своего Алабая намордник, надел поводок и потащил куда-то обессиленного пса прочь из дома. Я видел, как они шли по улице – сгорбленный постаревший дядя Мустафа и вихляющий костлявым задом Алабай. Зарема проводила их молча. Вернулся Мустафа вечером один. К нам пришел и рассказал, что Алабая отвез на мясокомбинат в город. Попросил работников забрать на охрану, мол, хороший пес, молодой. Только вот кормить нечем, семье не хватает. Охранники Алабая забрали. Говорит, пошел он за охранником и даже на Мустафу не оглянулся. Будто обиделся на него за такое предательство. Запил после этого дядя сильно. Нельзя нам пить, Коран не позволяет. Мустафа верующим был, все обряды соблюдал. А тут, словно стержень из него вынули – пил и спал. Иногда где-то подрабатывал, и снова водку покупал. Зарема поседела, сгорбилась. Через месяц, ближе к весне, Мустафа пришел в себя, пить перестал, на работу устроился.
Прошло три месяца. Мустафа поправился, хорошую работу нашел – в нашем городке на овощном складе учетчиком. Однажды послал его хозяин в город по каким-то делам. Не выдержал Мустафа и к мясокомбинату пришел, не надеясь увидеть Алабая живым. Каково же был его удивление, когда нашел он своего верного друга красивым, откормленным, весёлым. Бегал тот по территории, кошек гонял, колеса заезжающих грузовиков обнюхивал. Кто-то из охранников вынес ему миску с едой, тот радостно завилял своим пушистым белоснежным хвостом. У Мустафы сердце болезненно сжалось. Но не стал он к забору подходить, в кустах спрятался. Надеялся, что Алабай его не заметит. Простоял так минут двадцать, нагляделся, как тот ест да по территории бегает, как с охранниками заигрывает, хвостом машет. И побрел себе к остановке, опустив голову.
Пить Мустафа больше не стал. Обрадовался, что Алабай живой и снова такой здоровый, сильный. Но как выдавалась оказия в город поехать, обязательно подходил к мясокомбинату, становился в сторонке, за кустами, и во все глаза смотрел на своего Алабая. Как-то не выдержал, пришел к нам поздно вечером, сел рядом с отцом, заплакал. Сказал, что не по нему эта собака вышла. Больно уж умен да велик. Ему и хозяин такой нужен был. Путёвый. А он, Мустафа, невезучий оказался, слабый. Не только со своими бабами не справился, ещё и пса дорогого чуть не уморил.
Не знаю сейчас, что и сказать на это. Любил он Алабая больше, чем свою семью. Да и за что было Зарему любить? Она только лаялась да деньги требовала. Если бы меня спросили, почему Мустафа такой неудачник оказался, я бы сказал, что это Зарема во всём виновата. Вон, моя мать Анифе никогда отцу не перечила. Во всём поддерживала. А если и говорила что-то против, так я и не слышал никогда. Тихо они спорили. Потому и не голодали мы. И братья себе дома построили. А красавец Мустафа со всеми своими талантами так в люди и не выбился. Посмешищем городка стал. И будто интерес к жизни потерял. Говорил мало, отощал, поседел совсем. Глаза потухли. А я любил и жалел Мустафу и всегда молился за него. Душевный он раньше был, веселый. Особенно, когда Алабай у него жил.
Однажды уехал Мустафа в город и не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю. Зарема отказалась его искать, ругаться стала, бездельником мужа назвала. Поехал тогда мой отец в город, в морге нашел. Потом были похороны. В справке, которую выдали моему отцу, написали, что умер Мустафа от обширного инфаркта. Говорят, охранники обнаружили его возле мясокомбината в кустах утром. А я на похоронах сильно плакал и дал себе и Мустафе слово, что поеду в город и расскажу Алабаю, что хозяин сильно тосковал по нему и умер от этой тоски.
С разрешения муллы собрался на следующее утро, мясокомбинат нашел быстро. Увидел будку охранников, забор, территорию с машинами. Возле забора росли кусты, в которых Мустафа прятался и за Алабаем наблюдал. Вот только Алабая я не увидел. Бегали по двору какие-то дворняги. Может, спрятали его, чтобы людей не пугал? Подошел я к охраннику, представился, стал расспрашивать. После того, что он мне рассказал, сердце мое заболело, а глаза снова наполнились слезами.
Оказывается, в тот вечер, когда дядя пришёл посмотреть на своего пса и погиб от разрыва сердца, почувствовал Алабай смерть хозяина, беспокойный стал, к забору все бегал, черную морду задирал и воздух нюхал. Говорят, собаки хорошо смерть чуют. А мертвый Мустафа в это время в кустах неподалеку лежал, коченел. Когда стемнело, охранникам меняться надо было. Приехал на смену Семёныч, бывший афганец. Был он из всех самый злой. И оружие именное имел. Не знаю, что там произошло на самом деле, но, говорят, пьян был Семёныч в тот вечер, на смене отоспаться хотел. А Алабай выпивших не любил, кидался. Вот он Семёныча за руку и цапнул. Охранник сам видел, как закричал Семёныч не своим голосом, вытащил пистолет из кобуры, выстрелил и в белую грудь собаке попал. Она в темноте ярким пятном выделялась. Алабай заскулил, завертелся от боли. А Семёныч, не раздумывая, его вторым выстрелом в голову добил. Никто ничего и понять не успел, только стояли все и молча смотрели. И слова никто не сказал. Что говорить, если злое дело сделано? Принесли пустые мешки и Алабая в них, как в саван, завернули. Семёныча на следующий день уволили. А Алабая на пустыре за оградой похоронили. Очень уж привыкли к нему охранники, даже водкой помянули. Говорят, хорошо служил, верный был, незлобивый. Выходит, погиб Алабай вместе с Мустафой в один вечер. Будто судьба у них была такая – общая.
…Я каждый день молюсь о дяде Мустафе. И думаю об Алабае. Кажется мне, будто идет Мустафа – большой, красивый, молодой – по степи небесной под голубым небом, а вокруг него верный Алабай бегает и на бабочек трубно лает. Перед ними на зеленом лугу отара белых овец пасется. И хорошо им там вдвоем райских овец охранять. Так хорошо, как никогда не было на земле, при жизни. Знаю, что нельзя о собаках молиться. Но против правил, когда мулла не слышит, прочту молитву и об Алабае. И кажется мне, что машут они мне оба с небес – Мустафа рукой знаки подаёт, смеется, а Алабай своим белоснежным хвостом-веером виляет и черную морду к небу задирает. И тоже будто улыбается – клыки сахарные показывает, нетерпеливо подпрыгивает, фыркает. И, видно, так оно и есть – действительно, они оба счастливы. Я не придумываю. Аллах справедлив!
– Я тебя ненавижу, импотент проклятый! Ты мне всю жизнь испортил! – возбужденная Лолита наскакивала на супруга, словно взбесившаяся курица и, казалось, вот-вот готова была вцепиться толстыми пальцами-сардельками в его судорожно двигающийся кадык.
Такие сцены повторялись через день. Лолита была пышна, красива, ее тело буквально расплескивало вокруг завидное здоровье и необыкновенную жажду жизни и наслаждений. В это утро, как и, впрочем, каждое утро, на ней была надета коротенькая кружевная комбинация, едва прикрывающая объемные груди и округлые плотные бедра. Лолита хотела быть соблазнительной для своего супруга, но у Роберто Джованни ничего не выходило: кратковременный, какой-то птичий секс по утрам привычно заканчивался скандалом в каминном зале, куда незадачливый супруг капитулировал из роскошной спальни. Горничная Роза также привычно пряталась на кухне, опасаясь получить от разъяренной хозяйки очередную оплеуху, а одиннадцатилетняя Джина начинала играть этюды Черни на белом фортепьяно, привезенном в Рим из Берлина.
Роберто Джованни стоял молча, прислонившись к белому мрамору камина, держал в руке бронзовую статуэтку голой Афродиты и поглаживал большим пальцем правой руки ее выступающие железные груди. Его бледно-серые, как будто выцветшие, глаза наблюдали за беснующейся супругой, на переносице залегла глубокая складка, выразительные губы сжались в нитку. Казалось, будто он терпит сильную зубную боль.
– Я отдала тебе свои деньги и деньги своей семьи, свою молодость и красоту! А ты меня предал! Ты даже не змей, а змея – коварная и подлая. Ты все рассчитал заранее, ты меня использовал для карьеры! Это из-за тебя я так растолстела, из-за тебя! Ты – никто!..
– Так разведись со мной, – по красивому мужественному лицу Роберто Джованни прошла судорога, будто за этими словами должен был последовать ожидаемый удар.
Лолита побагровела, ее груди заколыхались. В два прыжка она подскочила к супругу и сунула ему под нос выразительную фигу:
– А вот! Видел? Ни за что! Я из тебя все равно мужчину сделаю!
Роберто Джованни отшатнулся, фига едва не въехала в его точеный римский нос, а Лолита круто развернулась на золоченых каблучках вышитых бисером домашних туфелек и выскочила из каминного зала, со всей силы хлопнув тяжелой дубовой дверью. «Ублюдок! Опять одно и то же! И именно тогда, когда мне это так было нужно!» – думала Лолита, сбегая по ступенькам в кухню. После таких скандалов ей всегда хотелось плотной еды и коньяку. В глазах ее стояли злые слезы.
«Красивая, стерва! – подумал Роберто Джованни, встряхиваясь, словно дворовой пёс после взбучки, – ну да ладно, пора в контору», – и пошел к выходу, высоко подняв голову с еще пышной, но уже местами редеющей шевелюрой. Некоторое время в зале было пусто, только раздавались с третьего этажа звуки фортепьяно. Прозвучал последний аккорд этюда, и все смолкло. Потом послышались легкие шаги, дубовая дверь медленно приоткрылась, и в зал проскользнула Джина – тоненькая черноволосая девочка, поразительно похожая на своего красивого отца лицом, но наоборот – как его неудавшаяся копия. Римский нос был слишком велик для ее вытянутого личика, глубоко посаженные внимательные глазенки и низкие густые бровки делали ее похожей на цыганочку. Приподнявшись на цыпочки, она поставила лежащую на каминном мраморе Афродиту на место и захихикала: ее металлические груди сверкали на матовом бронзовом теле, будто два фонарика. И, как ей казалось, никто этого не замечал. Потом Джина сделал несколько танцевальных па вокруг массивных кресел, обтянутых белой кожей, и выскочила в коридор.
Через десять минут возле высокого крыльца с балюстрадой остановился белый «Форд». Еще через десять минут открылась инкрустированная металлическим ажурным литьем входная дверь, и на крыльцо выплыла успокоившаяся Лолита. В белом обтягивающем костюме, красной шляпке и туфлях, она была очаровательна, несмотря на полноту. Из машины выскочил огромный парень с обезьяньими ручищами и изуродованным в уличных драках лицом, и, подав хозяйке руку: «Мадам…», бережно провел ее по ступенькам вниз, к машине. Лолита едва доходила ему ростом до плеча. Когда машина тронулась, парень спросил: «В салон?». Лолита оценивающе посмотрела на него: «Нет, Сандро, сначала в гостиницу». «Понял», – Сандро удовлетворенно улыбнулся и мягко тронул «Форд» с места.
Следом к крыльцу подъехал вишневый «Крайслер». На крыльцо, сопровождаемый юной горничной Розой, вышел элегантно одетый Роберто Джованни, привычно провел согнутым указательным пальцем по ее бархатной щечке, легонько ущипнул за грудь и, довольный собой и летним итальянским утром, молодой походкой сбежал к машине. «Сначала в банк». Пожилой сицилиец кивнул, и «Крайслер» рванул с места.
Сцена вторая. Два года спустя
Джина задерживалась. Роберто Джованни крупными шагами вышагивал по белому ковру вокруг камина. У него был тяжелый день: дождь, пробки в городе, срыв крупной сделки по покупке нового, только что отстроенного дома, сердечный приступ у главного бухгалтера, госпиталь… А тут еще Джина, упросившая отца отпустить ее на вечеринку к подруге. Даже веселый беззаботный огонь в камине не поднимал настроения, не согревал сжавшуюся душу. Лолита в алом шелковом кимоно с бокалом коньяка вальяжно расположилась в одном из кресел, покуривая тонкую коричневую сигаретку. Она лениво продолжила начатый разговор:
– …А я тебе говорила! Мало того, что любовник никакой, еще и отец никудышный. Ты совсем забыл, что у тебя есть дочь.
– Заткнись! Я ей нанял грамотную воспитательницу, с дипломом!
– Идиот! – ее ленивый тон бесил Роберто Джованни. – Ты – идиот! Совсем очумел от своих счетов и графиков. Что, хорошо считать деньги, женившись на таком состоянии, как у меня?
Лолита решилась поменять позу и с трудом закинула толстую ногу на колено другой ноги. Под кимоно у нее ничего не было. Роберто Джованни почувствовал ярость. Он уже давно привык к распутничеству и частым венерическим болезням супруги, спать с ней перестал и на обидные прозвища «импотент», «подлая змея» и «предатель» не реагировал. Но упреки в удачной женитьбе выводили его из себя. Когда-то он сгорал от страсти к ней – зажигательной красавице, дочери банкира и градоначальника. А потом осталась только работа – с утра и до позднего вечера – как единственный выход из вечных любовных треугольников. На продаже недвижимости он скопил приличное состояние, но Лолите об этом знать не полагалось. Еще пять лет, пока дурнушка Джина не станет совершеннолетней, - и развод.
Он остановился перед женой, выдвинул вперед подбородок и сцепил руки за спиной. Глаза его, казалось, метали искры.
– Свинья жирная, ты совсем на своих банкетах разум потеряла. Еще раз попрекнешь меня своими грязными деньгами, я тебя изобью…
Лолита издевательски расхохоталась ему в лицо.
В этот момент послышались шаги, и в каминный зал вошли Джина с воспитательницей.
Роберто Джованни, облегченно отшатнувшись от жены, размашистыми шагами подскочил к дочери и, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, прохрипел:
– Ты где шаталась так долго?
Джина, не понимая, что происходит, мягко, слегка виновато, улыбнулась:
– Папочка, почему ты сердишься? Еще не поздно, и я задержалась всего на полчаса…
Одним взглядом Роберто Джованни окинул свою дочь – вытянувшуюся, с некрасивым носатым личиком и прыщавой кожей. Но фигурка! Точеная, словно у Афродиты, – с округлыми широкими бедрами, тонкой талией, выпуклыми плотными грудками. А колени! При мыслях о коленках Джины на Роберто Джованни накатила волна неконтролируемого возбуждения, и он влепил ей тяжелую звонкую оплеуху – прямо по покрытой подростковыми прыщами щеке, по нежному ушку с маленькой золотой сережкой. Голова девочки дернулась.
– Папа, за что?!
– Сука грязная! Отродье своей матери! – и он замахнулся для нового удара.
В глазах Джины вспыхнул панический страх, брызнули слезы боли, она так трогательно закрыла от него голову руками, так неуклюже, почти падая, присела и прислонилась к стене, что Роберто Джованни опомнился и отступил. Воспитательница схватила девочку в охапку и вытолкала из комнаты, а Лолита налила себе новую порцию коньку:
– Ну вот, наконец-то я увидела в тебе мужчину. Ты, оказывается, что-то можешь… - на ее лице блуждала пьяная улыбка.
В камине потрескивали дрова. Роберто Джованни шаркающими шагами дошел до ковра, мешком опустился в кресло и сильно ссутулился.
– Кажется, я был неправ…
– Какая теперь разница? Змея, она и есть змея… Когда-нибудь, да кинется.
…Наступила холодная дождливая ночь. Роберто Джованни не спал. Перед глазами стояла фигурка дочери – с испуганными, полными слез глазами, багровой от удара щекой, поднятыми руками, защищающими перекошенное личико. Эта поза беззащитности и испуга не давала ему покоя. «Гулящие сучки – и одна, и вторая. Она мне еще улыбалась! Да как она посмела, – Роберто Джованни вскинулся и перевернулся на другой бок, подушка слетела на пол. – Как жаль, что Лолита не родила сына, тогда всё было бы по-другому. Пусть бы нагуляла, я бы своим признал». От сладких мыслей о несбывшемся наследнике стало совсем не по себе, из глаз потекли слезы. «Еще не хватало! Совсем раскис!» – Роберто Джованни рывком поднялся, надел шелковый халат и направился во флигель, к горничной Розе. Его злость на весь женский род была настолько велика, что он не дал ей толком проснуться – взял ее грубо, как умоляла это сделать в свое время Лолита. Потом, чуть передохнув и успокоив испугавшуюся девушку, сделал это еще раз. Потом еще. Идя к себе в спальню, он подумал, что давно, уже несколько лет, он не испытывал такой страсти. Но мысль о том, какие события послужили ее источником, наполнили его сердце зловонной болотной жижей…
Утром он подошел к заплаканной Розе и сунул в карман накрахмаленного передника конверт с деньгами: «Это тебе на чулки». Потом привычным жестом провел по щеке, ущипнул за грудь и вышел на крыльцо к ожидавшему его «Крайслеру».
Сцена третья. Шесть месяцев спустя
Роберто Джованни, чувствуя вину за случившееся, стал уделять Джине внимания гораздо больше, чем, по его мнению, заслуживала девочка в ее годы. Три раза он ездил с ней в зоопарк, водил на обед после школы в престижный ресторан, был с ней в театре, купил новую норковую шубку. Он стал беседовать с дочерью о ее учебе и увлечениях и оказался неожиданно удивлен ее начитанностью и умом. Джина расцвела. Она улыбалась, и эта улыбка делала ее обаятельной, светлой, необыкновенно женственной. И все же Роберто Джованни раздражали ее агрессивно выступающие груди, сформировавшиеся бедра и глупое некрасивое лицо с крупным носом и щенячьими восторженными глазами. Джина радовалась любому знаку внимания от отца, любой подаренной мелочи, но, по мнению ее отца, аристократично чопорного и всегда сдержанного, это выглядело недостойным ее положению. Он хотел видеть ее спокойной, с опущенными глазами, а не прыгающей от радости по белому ковру в каминном зале. Энергия из нее била ключом. Она была также жизнерадостна, как и ее мать в молодости, когда он влюбился в нее на муниципальном балу с первого взгляда.
Лолита проводила все время в собственном салоне красоты – самом дорогом и престижном в городе - или развлекалась с очередным молодым любовником. Роберто Джованни ей не мешал – личная жизнь жены его давно не интересовала, а вот подрастающая дочь притягивала и раздражала одновременно. До боли в зубах. Проводить время с друзьями он ей запретил, придумывая развлечения сам. И на этот солнечный день он наметил для дочери экскурсию в предместье столицы – на осмотр дворцов и фонтанов. Освободился Роберто Джованни на два часа раньше, чем обещал, сразу поехал домой. Пока кухарка накрывала для него обед, он, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся в комнату к Джине и, не постучавшись, вошел. Она, в коротком халатике, полулежала в кресле с белой косметической маской на лице и глупыми бигуди в коротких черных волосах. Звучала музыка – какая-то молодежная кричащая группа, которые так ненавидел Роберто Джованни. Увидев отца, Джина вскочила, глаза ее сделались испуганными, она попыталась закрыть лицо руками: «Папа, я не знала, что ты будешь так рано… Я еще не готова…». Ее наивный страх и желание оправдываться снова накрыли Роберто Джованни теплой волной возбуждения, вызвали ответную волну ярости.
– Ты кого собираешься соблазнять? Ты с кем собралась встречаться?! Сними эту дрянь немедленно! – и он резким движением сорвал с ее головы несколько бигуди.
Джина взвизгнула от боли и рефлекторно оттолкнула отца маленькими ладошками.
– Да как ты смеешь, тварь неблагодарная! – Роберто Джованни одним движением расстегнул пряжку и вырвал из брюк узкий кожаный ремень.
Джина завизжала: «Не надо! Нет!», и в одну секунду забилась по кровать. Отец успел схватить ее за руку, выволок на ковер, словно куклу, и стал хлестать по круглым ягодицам, спине, голым ногам. Джина рыдала и вырывалась из всех сил: «Не надо! Не надо! Отпусти…», но он держал ее цепко, стараясь при этом хлестать не сильно, но ремень оставлял на голой коже красные следы, как от ожогов. Потом толкнул ее на кровать:
– Никуда не поедешь, наказана.
Халатик Джины задрался, обнажив простенькие девичьи трусики в цветочек, но она, закрыв голову руками и рыдая в голос, этого не замечала. Роберто Джованни вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Молча пообедал. Потом сказал кухарке:
– Найди Розу и пришли ко мне в кабинет.
Сцена четвертая. Спустя два года
– Это что? Я спрашиваю, это что? – Лолита держала в пухлых пальцах растрепанную тетрадку и грозно размахивала ею перед носом Джины.
Девушка стояла перед камином вытянувшись и невидящим взглядом смотрела в угол, на гипсовую статую голого Аполлона, окруженную живыми цветами в керамических вазонах.
Лолита обернулась к сидящему в кресле Роберто Джованни.
– Я нашла его случайно, в прихожей среди вещей.
– Неправда, ты рылась в моих вещах, – Джина проговорила это равнодушно, словно приговор был подписан и ничего нельзя было изменить.
Это был ее личный дневник – ее единственный друг, которому она доверяла свои самые сокровенные чувства и переживания. Она разговаривала с ним, советовалась, и эти минуты облегчали ее душу. Несмотря на повторявшиеся еще несколько раз сцены избиения, Джина стала жалеть отца – слишком он казался ей несчастным, при всей его аристократической гордости. Да и умел Роберто Джованни загладить вину перед дочерью – покупал подарки, рассказывал о себе, появлялся с ней на банкетах и муниципальных балах, и Джина рядом с ним чувствовала себя маленькой женщиной. Она была благодарна своему несчастному отцу за эти минуты радости, даже вопреки обиде на него. Он научил ее хорошим манерам, представил партнерам и клиентам, везде хвалил ее за отличную учебу, открыто гордился дочерью. И за это она прощала ему любые приступы ярости и старалась не раздражать. Ей казалось, что и ему с ней хорошо – он будто оттаивал, его красивое лицо становилось мягким и молодым.
Однажды Джина спросила отца:
– Почему ты не разведешься с матерью? Она унижает тебя, хотя ты этого не заслуживаешь.
– Ты мала еще говорить о таких вещах, – лицо Роберто Джованни стало каменным, губы сжались и побледнели.
– Ты любил ее? Вот если бы у тебя была другая жена!
Он не ответил…
В своем дневнике Джина писала о том, как ей нравится отец, и как ненавистна собственная мать. Как противны ее хождения перед слугами по утреннему дому в короткой комбинации без белья, как отвратительны и мерзки ее пьяные истерики, уколы успокоительного и молодые любовники, которые пользовали ее по очереди без устали в бывшей супружеской спальне, пока Роберто Джованни был в своем офисе. На страничках дневника Джина наивно и искренне мечтала о материнской любви и хотела видеть рядом с собой мудрую и спокойную женщину-подругу. Она придумывала ей прически, наряды, рисовала себе сцены совместных прогулок. Она писала о том, как они могли бы быть счастливы втроем, как у отца и этой женщины мог бы появиться ребенок…
Лолита в притворном отчаянии заломила руки:
– Дочь змеи! Как ты могла! Какие гадости ты написала о своей собственной матери! Я прокляну тебя за это! Я лишу тебя наследства! – она стала рвать тетрадь, но та не поддалась. – Ты посмотри на себя, ты же уродина! И как у меня могла родиться такая дочь? За что меня бог так наказал? И ты еще смеешь так грязно обо мне писать?!
Потом повернулась объемным телом к Роберто Джованни и едко произнесла:
– А ты? Ждешь развода? Ребеночка захотел? Сучку молодую? Значит, с этой дрянью, – она указала на дочь, – ты постоянно делился своими переживаниями?
Роберто Джованни молча поднялся из кресла. Казалось, он постарел на десять лет.
– Я об этом ничего не знал, успокойся.
– Не знал?! Да она здесь постоянно пишет о ваших прогулках и задушевных разговорах – да так художественно, что слезу прошибает! Что, решил заменить меня собственной дочерью? Вот почему ты не берешь меня на свои приемы! Козел старый!
Роберто Джованни подошел к Лолите и положил ей руку на плечо.
– Успокойся. Она это придумала. Не было никаких прогулок. Это она так хочет, – на слове «она» Роберто Джованни сделал ударение. – Я занимался ее воспитанием, как ты и сказала, но не подумал, что она мою заботу так перевернет. Это ее подростковые фантазии. Ты моя жена, и ею останешься, даже если мы спим в разных спальнях. И кому ты поверишь – этой глупой развратной девчонке или мне? – Роберто Джованни посмотрел Лолите в глаза, и она под этим взглядом успокоилась, плечи ее расслабились.
– Ты не врешь?
– Нет, я не вру. А она слишком мала и глупа, не сердись на нее. Пойдем… – он обнял жену, забрал из ее рук тетрадь и повел из каминного зала прочь. Проходя мимо Джины, он ткнул ей в бессильно повисшие руки дневник и зло бросил:
– Дрянь!
Сцена пятая. Спустя еще два года
Джина сидела в своей комнате в наушниках, слушала группу «Deep Forest» и пыталась переводить с французского. Временами взгляд ее устремлялся в окно. Музыка расслабляла, заставляла вспоминать. Она давно перестала улыбаться, была сосредоточенна и напряжена, будто в любой момент ожидала опасности.
После скандала с дневником Джина проплакала всю ночь, а наутро в ее черных, как смоль, волосах, появилась седая прядь. Роберто Джованни перестал разговаривать с дочерью, был подчеркнуто вежлив и никуда больше не приглашал. Джина сторонилась не только отца, но и однокурсников по колледжу, считая себя уродиной, как теперь называла ее мать. Она даже не подозревала, что к своим восемнадцати годам стала соблазнительно женственной, черты лица оформились, прыщи исчезли. Ее нельзя было назвать истинной красавицей, но был в ней какой-то утонченный аристократизм, природная грация, трогательное достоинство, как у юной королевы, чувствующей, но еще не понимающей свое предназначение. К тому же, она стала считаться одной из богатейших невест города.
Салон ее матери процветал, но красоты ей не прибавлял. Лолита потихоньку спивалась.
Роберто Джованни разбогател, стал увереннее в себе, выглядел даже слишком молодым для своих пятидесяти, был избалован женскими комплиментами и ухаживаниями.
А в одном из богатейших домов Рима продолжался ад.
Единственным человеком, который оказался в выигрыше от семейных скандалов, была Роза. Вначале она мастерски разыгрывала обиду и поруганную честь после интимных встреч с хозяином, и Роберто Джованни, испытывая вину, одаривал ее деньгами – всё больше и больше. После скандала с дневником Роберто Джованни на какое-то время, почти на полгода, оставил дочь в покое. Однажды, когда он искал в библиотеке атлас автомобильных дорог для поездки по делам компании, убиравшаяся рядом Роза доложила ему, что Джина в его отсутствие приводила подругу с братом, они забрали атлас в ее комнату, и там рассматривали втроем. В этот же вечер Джина получила очередную порцию легких ссадин и оплеух, а Роза - свою мзду. Сообразив, как можно воспользоваться ситуацией, Роза стала шпионить за Джиной, и, если Роберто Джованни был убежден в вине дочери, которая никогда ему не врала, горничная получала свои деньги. Джина стала крайне осторожной, но Роза была хитра, и иногда ей удавалось Джину оговорить. Отец дочери не верил, даже если она пыталась оправдаться. И Джина перестала оправдываться…
Девушка перевела взгляд с окна на словарь, взяла ручку, и в этот момент в комнату вошел отец. Его вид не предвещал ничего хорошего.
– Мне позвонили из колледжа и сообщили, что ты не сдала тесты по иностранному.
– Я готовлюсь, завтра повторный тест.
– Немедленно сними наушники! Чем ты занимаешься?
– Они мне не мешают, я выписываю слова из словаря.
Роберто Джованни побледнел, глаза его возбужденно заблестели:
– Я плачу за тебя большие деньги, а ты смеешь проваливать тесты? – он подступил к ней, протянул руку, собираясь сорвать наушники.
Неожиданно Джина спокойно развернулась вместе с креслом и оказалась с ним лицом к лицу. В ее голове в одну секунду промелькнула мысль о том, какое положение лучше занять, чтобы после пощечины не упасть и не удариться рукой или головой. И она решила остаться сидеть в кресле. В ее глазах не было страха, они вдруг стали странно холодны, уголки губ опустились вниз. Спокойным, расслабленным движением она сняла наушники, отросшие черные волосы рассыпались по плечам, посмотрела в его глаза тяжелым взглядом, ровным голосом произнесла:
– Бей.
Не было больше испуга, поднятых рук, слез. Роберто Джованни натолкнулся на спокойствие темно-вишневого взгляда и сузившиеся от ярости зрачки. И отступил. Его красивое лицо перекосилось, словно от судороги, и Джине вдруг показалось, что она слышит шипение кобры:
– Ну ладно, как знаеш-шь…
Роберто Джованни вышел из комнаты тихо, ссутулившись, а Джина долго сидела без движения, глядя в одну точку. В наушниках, лежащих на столе, едва слышно звучала музыка. Потом она надела наушники и снова взяла ручку. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, только зрачки стали чуть шире, а взгляд мягче.
В тот же вечер Роберто Джованни рассчитал Розу.
Эпилог
Год спустя Роберто Джованни получит развод и через полгода женится на молоденькой француженке – покорной и некрасивой. Через год у них родится сын, друзья и партнеры Роберто Джованни скажут друг другу, как ему, наконец, повезло с женой. Новоиспеченная семья поселится в новом, только что отстроенном компанией Джованни особняке на холмах. Спустя три года Роберто Джованни построит для молодой жены и сына «Сказочный город» - с изумительным по коллекции видов ботаническим садом, качелями и аттракционами, детскими площадками, фонтанами, клоунами и пещерами ужасов. Через десять лет «Сказочный город» принесет Роберто Джованни первый миллиард прибыли. Все свое состояние он завещает сыну.
После отъезда бывшего мужа Лолита приведет в свой трехэтажный особняк с белым каминным залом бывшего коммандос, моложе ее на пять лет, с которым у нее случится совершенно умопомрачительная любовь. Они будут много выпивать, много заниматься сексом и много ругаться, из-за чего в доме в одночасье исчезнет вся керамика. Проживут они вместе почти тридцать лет и умрут в один год – бывший вояка переживет свою престарелую любовницу всего на три месяца. Хоронить их будет не за что, от былого богатства Лолиты останутся только долги, и пустой, полуразрушенный дом продадут с аукциона на частичное покрытие долгов. Похоронят любовников за счет муниципалитета.
Джина в день своего восемнадцатилетия соберет в рюкзачок необходимые вещи, документы, накопленные за несколько лет карманные деньги и исчезнет в неизвестном направлении. Через пять лет театральный мир Парижа восхитится бенефисом молодой итальянской актрисы Саманты Росс. Еще через пять лет знаменитая Саманта попадет в автомобильную катастрофу и получит травму, которая слегка обезобразит ее лицо – эталон европейской красоты. К тому же, она станет хромой. Через год она выйдет замуж за своего лечащего доктора-хирурга и спустя время родит ему девочек-двойняшек. Еще через пять лет Саманта Росс получит одну из самых престижных литературных премий за роман-новеллу «Слёзы змеи», а фильм по этому роману заслужит несколько «Оскаров» и соберет самые большие кассовые сборы за последнее пятилетие…
***
Она пришла на встречу с толстой папкой, в которой лежали убористо отпечатанные рукописи. Мы расположились за пластмассовым столиком дешевого кафе и заказали кофе. Я ожидала увидеть типичную юную поэтессу — из тех, кому на примитивном уровне удается заритмизировать и зарифмовать свои незрелые чувства. Как правило, у этих девочек одинаковые глаза – они распахнуты в ожидании чуда, каковым, по их мнению, обязательно станет признание публики. Равнодушие той же публики к их сочинительству быстро отбивает охоту рифмовать дальше. И только настоящий поэт отбрасывает сантименты и начинает учиться. Но в этот раз мне стало не по себе, потому что передо мной сидела истинная творческая личность. Лет ей было не больше двадцати. Неухоженные, покрытые экземой пальцы рук, которые она старательно прятала в рукава черного пальто, мелко дрожали. Она нервно курила сигарету за сигаретой. Легкомысленные ярко-рыжие кудряшки и жирно обведенные черным глаза нелепо контрастировали с ускользающим тревожным взглядом.
Я не знала, как с ней разговаривать. Обычно в таком случае я начинала спрашивать о стихах, семье, настроении, желании постигать азы стихосложения… Но здесь это не прошло. Она отвечала односложно, плохо шла на контакт и некоторые мои вопросы пропустила мимо ушей. Я сникла и заглянула в рукопись. Уже первая строфа показалась мне талантливой – мне как состоявшемуся поэту так не написать. Я неосторожно обмолвилась о возможном сборнике, и она впервые за все время оживилась:
— Да! Я хочу издать книгу!
— Книгу? - не ожидая такого энтузиазма с ее стороны, я растерялась. - Зачем вам книга? Многие сейчас издаются, и эти книги лежат мертвым грузом, их никто не читает.
Сев, наконец, на своего любимого конька, я начала уверенно отговаривать самонадеянную девочку, мотивируя свои аргументы нежеланием уставшего от проблем народа осваивать серьезную литературу. Она меня внимательно выслушала, потом спокойно сказала, будто подвела черту:
— Вы лучше прочитайте стихи… Когда время будет… — и я не нашлась, что ответить.
Была во всем происходящем какая-то безысходность, как будто передо мной сидела инопланетная пришелица, заранее знающая не только свое будущее, но и мое, и всех нас. И плевать ей было на меня как на критика, но я была для нее значима как часть какого-то одного ей известного ритуала, после которого – верная смерть. Возможно, творческая. Или, наоборот, – новая яркая жизнь, наполненная особым, еще неосознанным, непостижимым для нее, и оттого захватывающим дух смыслом.
Мы выпили по чашке кофе, выкурили полпачки сигарет и разошлись — она с яростной надеждой в глазах, а я с тяжелой душой. Что-то было не так.
***
Дома я открыла объемистую рукопись. Странное у меня возникло ощущение — будто стихи написаны сложившимся талантливым поэтом, который прожил долгую жизнь и разочаровался в людях. У этой девочки была старая душа. Жесткие образы били в десятку, от них мороз шел по коже. Луна, например, представлялась оскаленной и смертоносной, персонажи — жалкими и никчемными, любовь извращенной, Бог отторгал садистским равнодушием. Все как-то было перевернуто с ног на голову, и лирический герой напоминал не просто «героя нашего времени». Это был Печорин наизнанку – со всех худшим, что ему мог бы принести двадцать первый век, все равно как если бы Печорина лишили внутреннего благородства. И все же я нашла несколько текстов, которые среди нагромождения душевных вскриков показались чистыми, светлыми, ясными. Девочка была, несомненно, одаренной, и, если честно, я ей позавидовала. К своему стихотворному мастерству я шла долго, годами нарабатывала образный строй, оттачивала метафорику, работала над рифмами, с которыми у меня постоянно возникали проблемы, и я билась над ними, словно алхимик над философским камнем. У нее же богатство рифм просто поражало, образы ослепляли новизной, метафоры - необычностью. И мне, состоявшемуся поэту почти сорока лет, было чему позавидовать. Я, конечно, написала восторженный отзыв о ее стихах. Но, если честно, я не смогла в тот момент отнестись по-настоящему критично к ее рукописи: слишком новым и необычным казался стиль, слишком выделялся среди традиционных поэтических опусов начинающих поэтов – часто безграмотных и не имеющих понятия о стилях. Она рвала строки, сбивала ритм, и вместе с тем все было досконально просчитано: ударный-безударный, количество слогов, сюжетная линия, первая и последняя строки, акценты, эллипсы, висячие переносы и многое-многое другое. Как это ей удавалось? Было такое ощущение, что у нее работал не человеческий мозг, а огромный вычислительный центр. Правда, когда я попыталась осторожно намекнуть на обнаруженные мной несоответствия в логике, получила вежливый, но жесткий отпор — мое мнение о недочетах ее уже не интересовало.
***
Я ввела ее в наш писательский круг. Впрочем, она мало нуждалась в моих рекомендациях и очень быстро обросла всевозможными богемными знакомствами. Мне было глубоко безразлично, с кем она проводит вечера и кому отдает свое вдохновение, но чувствовалось, что богема ей по душе – именно тот новый мир, которого ей до нашего знакомства так не хватало. Мне это не совсем нравилось, потому что компания, в которой она обрела себя, часто увлекалась застольным питием. Но не мне судить, и я не вмешивалась. Сама я в такие компании не ходила, мы собирались в узком и глубоко интеллигентном кругу постоянных знакомых крайне редко, но зато отводили душу и стихами, и разговорами о поэзии, и дорогим вином.
Спустя три месяца после первой встречи ее стихи были вынесены на творческий семинар для обсуждения. Думаю, что я сделала тогда большую ошибку – попросила руководителя, маститого профессора-литературоведа, быть к ней поласковей. Слишком уж нервной и незащищенной казалась мне моя протеже. Ту же просьбу я легким намеком высказала и ребятам, которые выступали оппонентами. Почему-то мне за нее было страшновато.
…Она вышла перед слушателями – тонкая, словно натянутая струна, в каких-то черных разлетающихся воланах. Огромные, густо подведенные глаза на миловидном лице, пухлые губы, рыжие бестолковые кудряшки придавали ей неправдоподобно кукольный вид. Но манера держаться приковывала взгляд. Казалось, будто ее тело готово взвиться от малейшего прикосновения. Она была похожа на исхудавшую от болезни породистую кошку, на время спрятавшую стальные когти в обвисшем меху. И взгляд был более чем красноречив: «Собираетесь обидеть? Я буду защищаться!». Она начала читать свои стихи глухим дрожащим голосом. Слегка сипловатый, этот голос был слишком тихим, но завораживал, притягивал внимание, заставлял вслушиваться. Все в ней было необычно. Необычны были и стихи: игра с ритмом завораживала, «перевернутые» образы удивляли глубиной и какой-то особо тонкой полифоничностью, легкость изложения мыслей потрясала. Видимо, каждый участник семинара понял в тот момент, что перед ним – настоящий поэт, обладающий силой убеждения в собственной правоте.
Ее признали безоговорочно. Ее хвалили в лицо. Ее подняли на пьедестал. И вот что удивительно: даже при наличии явных ошибок, смысловых несоответствий, ритмических диссонансов, ни один из оппонентов не высказал своих замечаний. Все были сражены необъяснимым обаянием ее личности, и я в том числе. После этого было решено готовить сборник.
На тот момент я была одним из руководителей молодежной творческой организации. Мы искали молодых талантливых авторов, и эта странная девочка оказалась к месту. Выступления на творческих вечерах, участие в фестивалях, поездки на семинары — везде, где бы ни появлялась моя протеже, ее признавали лучшей. Мои собственные стихи — неплохие, прекрасно выстроенные по форме и интересные по содержанию, не звучали вообще. О других авторах и говорить было нечего. И я никак не могла понять, что за дьявольская сила заставляла людей, отупевших от обывательского однообразия, замирать и вслушиваться в ее шелестящий голос. Чем брала эта рыжая тонкая девчонка тех, кого уже нечем было удивить? Я молча завидовала, страдала от своей творческой неполноценности, обожала ее стихи и, как более старшая и умудренная жизнью, признала, в конце концов, ее поэтическое превосходство надо мной. Я решила ей помогать столько, сколько будет необходимо. И тогда, когда ее звезда засияет ярко и высоко, спокойно отойти в сторону и заняться собственными делами. А если это действительно настоящий талант?
Однажды она принесла мне рассказ, написанный еще в студенческие годы, и попросила дать ему оценку. Рассказ был написан сочно. Другого слова и не подберешь. И в нем была она вся – с ее рыжими кудряшками и обгрызенными ногтями на руках. «Я люблю тебя, но моя любовь безответна, — говорит своему кумиру героиня рассказа. — Сделай так, чтобы я тебя возненавидела». Герой, любимец студенток, по сути, совершенно отталкивающий тип. Он приходит к героине в конце рассказа, приносит цветы, спит с ней. И, когда она начинает верить в близкое счастье, сообщает, что исполнил ее просьбу о ненависти: отныне она, как и он, больна сифилисом. Странная тема, странная любовь. Ощущение, будто обляпали грязью. И при этом интересно читается. Я сказала, что надо бы изменить конец – слишком надуманно, антигуманно. Она согласилась. И, как мне показалось, тут же забыла об этом. Больше я этот рассказ не видела.
***
Она легко писала стихи, в основном, о несчастной любви. Самоуничижение лирической героини доходило до апофеоза. Ее мир был полон зла, ее беззащитность была апокалиптической. Между героиней и возлюбленным происходила яростная борьба за существование. Она умирала в каждом тексте, чтобы вновь воскреснуть в первой строке следующего. Она и мне посвятила стихи: «Ирина… Арена… Копье возде-». В тексте я – гладиатор, готовый принять свой последний бой и не пугающийся близкой смерти. Может, и так. В жизни я всегда упрямо шла к цели, но, если честно, умирать не собиралась. Поэтому я снова и снова увидела в строчках стихотворения ее, только ее. Это она принимала смертельный бой, а не я – ее литературная «опекунша».
Вообще, это предсмертное состояние прослеживалось во всем, и особенно в ее отношении к жизни. При том, что поэтический талант моей протеже все больше и больше получал признание, она чувствовала себя нехорошо, ей мало было обычного признания. Ей постоянно нужно было находиться на острие каждого ощущения, и она уничтожала себя в конфликтах с окружающими, в любовных романах с поэтами. Странно, но ее избранники всегда были намного старше, годились в отцы. Сотканная из комплексов, ее неуемная натура, на самом деле, жаждала безоговорочной реализации в личности другого, полное подчинение партнера давало ей кратковременное удовлетворение, а потом снова – поиск, охота, новые эмоции... Она стремилась быть первой во всем – в стихах, в любви, в отношениях. Только таким способом она могла общаться с миром. Мир, в свою очередь, жестоко сопротивлялся, и возникающий диссонанс становился источником ее дьявольского вдохновения. Не любовь, а ненависть, не просветленное спокойствие, а мутное бурление чувств и эмоций становились кульминационными маяками в ее сюжетах. Стихи — сильные, завораживающие, болезненно бьющие по сознанию, словно под дых, — оставляли ощущение неизбывной тоски, и эта тоска перекрывала все – формальные недочеты, обостренную личностность сюжетов, рваную форму. Говорить о поэзии уже не хотелось. Казалось, будто эти стихи выпивают душу.
…Все больше и больше в общении с ней мне становилось не по себе. И если при первом знакомстве у меня была твердая уверенность в том, что признание мира даст ей мощный толчок и поднимет на более глубокую и осознанную ступень творчества, то теперь у меня такой уверенности не было: она больше не писала теплых, светлых стихов. Сама она презрительно называла их «белыми и пушистыми». И, скажу честно, именно в этих «пушистых» текстах сразу проявлялась ее слабость как поэта. Почему? Да потому что не было в них той злобствующей стихийной силы, которая забивала восприятие и сражала наповал откровенными отрицательными категориями. Значит, ее поэтическая сила строилась на скользкой игре с темной стороной подсознания? И в какой-то момент я поняла, что ее лирическая героиня – настоящая ведьма с извращенным мироощущением, исходящим из отрицательной шкалы координат, которая расположена далеко «по ту сторону» человеческого Бытия. Совсем не та кокетливая ведьмочка-ведьмушечка, которой прикидываются начинающие поэтессы, нет! Абсолютно безжалостное, мрачное, истерзанное и эгоистичное создание, жаждущее только одного – полной духовной власти. Смешно? Впрочем, если разобраться, все поэты мечтают о духовной власти. И, если есть талант, получают ее. Но вот откуда, из какого источника?
Она часто приходила ко мне. Говорила о своей любви ко мне, преданности и одиночестве, ее чувства пугали меня. И только превосходство в возрасте давало мне возможность ощущать себя с ней более или менее комфортно – я относилась к ней, как нежная мать к своему единственному, пусть и непутевому, ребенку. И мне было искренне жаль рыжеволосую: внутренние противоречия съедали ее неокрепшую душу, внешние конфликты разрушали тело. Я чувствовала, что со временем она станет знаменитой, что за ней пойдут люди и что у нее будет власть. И эта власть принесет ей полное разрушение личности. Ее беззащитность была вселенской, она притягивала неуравновешенных любителей нетрадиционной поэзии, словно открытое пламя — мотыльков. Все хотели ей помочь, помогали и подпадали под ее дьявольское обаяние. А она поднимала глаза только на тех, от кого зависела. Остальных просто не видела или, наоборот, боялась. Я иногда заходила к ней в гости – в ее неуютную, необжитую комнату в общежитии, где часто собирались начинающие поэты, барды и просто богемные тусовщики. Было много вина, сигарет, стихов. Она была хозяйкой салона, поэтической королевой, непререкаемым авторитетом. И все же я ловила на себе ее просящий взгляд и знала его причину: она от меня все еще зависела. Но я знала, что скоро, очень скоро эта зависимость рассыплется в прах. Когда ее стихи увидят свет в сборнике.
***
Однажды мы поехали на молодежный поэтический фестиваль в красивый прибрежный город. Поездка с ней в автобусе оказалась для меня мучительной – моя звезда ныла, капризничала и грозилась сразу же уехать обратно. И, чтобы отгородиться от ее домогательств, я стала писать. Процесс творчества для нее был свят, она успокоилась. Стихотворение вышло неплохим, она его одобрила. Надо сказать, что я везла для своего хорошего знакомого упаковку облицовочной плитки, и по этой причине нас на платформе встретила машина. Знакомый моего знакомого – импозантный мужчина лет сорока не мог отвести от нее плотоядно загоревшихся глаз и при расставании предложил встретиться. Я и мой друг удивленно переглянулись — слишком уж быстро произошло обольщение. Что поделать, ее инаковость ярко проявлялась даже в таких житейских мелочах. Сама она на этот эпизод не обратила явного внимания, но как-то вдруг притихла, все капризы исчезли, как по мановению волшебной палочки. Дальше все пошло по обычному сценарию — она, как всегда, пользовалась большим успехом. Но я на тот момент была одним из руководителей фестиваля, мне оказывали уважение, и я чувствовала, что рядом со мной в статусе руководителя этот ее успех казался ей самой каким-то незначительным. Я молчала и де-факто была признанным творцом, а она громко доказывала свою гениальность стихами и все равно оставалась внизу – среди всех остальных. Я чувствовала, что она злится. Вечером с моими пожилыми подругами-поэтессами и с ней (восходящая звезда не захотела оставаться с юными поэтами, они были ей не интересны) мы зашли в какое-то недорогое кафе, заказали сосиски и под нехитрый ужин выпили две бутылки прекрасного хереса. Закончили посиделки чтением стихов вслух. Даже предложили разрисовать стены кафе нашими автографами. Официантки, смеясь, отказались. Мы веселились от души, вот только рыжая как-то сникла. Впрочем, я могла ее понять – нам было всем по сорок лет и больше, а нашей нимфетке – всего ничего. Она заскучала. Да и внимание уделяли не ей.
Потом гуляли по ночному городу, любовались огнями порта, приставали к прохожим, от души смеялись, громко читали стихи на причале, курили сигареты, даже прятались в высоких кустах самшита от проходящего мимо патруля милиции. Здорово было! Когда разъехались и отправились на ночлег, она сразу легла спать, а мы с хозяйкой еще долго сидели на кухне и болтали о поэзии. Но, когда я нырнула под одеяло, она не спала. Мы полночи проговорили о ее личных проблемах, и они после выпитого хереса показались мне поистине трагичными. Я успокаивала ее, как могла, но заснуть так и не удалось – она хлюпала носом, вертелась, постоянно что-то спрашивала… И только на рассвете я сомкнула опухшие веки.
Следующий день был посвящен поэзии. Творческая лаборатория, общение с молодыми поэтами, поездки по городу… В конце фестиваля мы читали стихи со сцены, и ее выход стал, как всегда, триумфом. Зал гудел от восторга. Я искренне радовалась за нее, ибо свою долю внимания уже получила сполна. Да и мои стихи были встречены совсем неплохо, читала я профессионально, хоть и не так нервно и завораживающе, как она. А вечером был прощальный ужин в баре, коньяк и шоколад. И, когда мы выпили, она вдруг призналась, что я подавляю ее своим авторитетом, что я командую ею, что я – королева, а она – жалкая принцесса, усиленно пытающаяся занять свое место под солнцем. Нонсенс! Но я была навеселе и что-то ей даже доказывала насчет того, что иногда неплохо стремиться стать королевой, только это королевство надо заработать тяжким многолетним трудом. Королевы – как правило, дамы в возрасте, с мудростью и внутренней силой. Больно вспоминать об этом, но спустя время я поняла, что она мне завидовала – моему умению идти вперед, популярности у друзей, и, в конце концов, даже моему личному успеху у противоположного пола. Она завидовала мне во всем, хотя всего этого имела более чем сполна! Ученица, придумавшая себе учителя и мечтавшая стать выше его! Бедная девочка! Оттого в жизни она бесконечно смирялась передо мной, выказывала восхищение, признавалась в вечной верности, а в душе... Я не верила ей. Но делала вид, что верю. Так было проще.
***
Сборник, окончательно отредактированный мной, был готов. Но я к тому времени оказалась в больнице и на презентацию не попала. Впрочем, это уже не имело значения. Она была счастлива, потому что к ней пришел настоящий успех. Литературная богема, в которой она давно была своей, просто «пищала» от восторга — для них это стало долгожданным событием. Неоднозначность образов, явное богоборчество, оригинальность текстов давали пищу для разговоров и статей. Что касается меня, то даже мне, при всей моей склонности к традиционализму, сборник понравился. Удалось, несмотря на все споры с рыжей, добиться максимальной «золотой середины». Почему-то я думала, что этот сборник будет решающим: либо она оттолкнется от первой книги и начнет творчески расти, либо уйдет в отрицательные эмоции и постепенно деградирует как личность. Станет Поэтом Тьмы, если так понятней. Ее литературное будущее предсказать было невозможно, не хотелось давать какие-либо авансы, поэтому я отказалась писать по ее просьбе рецензию, мотивируя это незрелостью сборника. И рыжей это не понравилось.
Многие ей, конечно прочили славу, и так оно, вероятно, и будет. Но мне было нестерпимо грустно. Почему-то казалось, что это конец пути. Может, я слишком идеалистична в понимании поэзии, но для меня Поэт – это тот, кто учит добру, терпимости, любви к миру, чьи стихи в худшем случае вызывают светлую грусть, замешанную на остром желании жить дальше. Находясь в собственном поэтическом мире, я уже давно поняла одну пронзительную истину: стихи моделируют будущее творца. И если он предсказывает смерть или несчастную любовь, всеобщий мор или вселенскую катастрофу, это обязательно произойдет. Почему? Наверное, потому что стихи, как совершенно особенный вид человеческого творчества, связанный с рифмованным, заговорным словом, обладают магией и притягивают отрицательные события, словно медовая патока – рой мух. Но вот что интересно – светлые талантливые стихи тоже притягивают, но другое: философские озарения, понимание и принятие себя, прозрение, счастье, любовь. Точно также! Поэт может сам создавать будущее, и граница тонка, словно первый лед! Так зачем искушать судьбу негативными предсказаниями? Зачем строить жизнь, которая уничтожает? Поэт должен быть очень осторожен в выборе образов и концепций, иначе сам станет первой жертвой. И примеров тому бесчисленное количество. Смерть – не милая подружка Поэта, не источник его вдохновения. Смерть – его главный цензор. И, если чувствуешь, что вплотную подошел к пограничному барьеру, лучше оставить стихи вообще. Ведь существует проза, публицистика, критика, именно это я и советовала своей рыжекудрой поэтической подружке. Но она не могла остановиться. Став рабой собственной строки, будущая знаменитость жила написанным, словно наркоман — дозой опиума. Это было ее единственное спасение от мира, полного обычных людей. Она же могла общаться только с богемой — извращенной вечным ожиданием славы и поедающей самое себя, поскольку ничего другого нет.
В свое время, почувствовав силу слова и его реальное влияние на будущее, я отказалась от стихов и стала писать публицистику. Весьма удачно, кстати. Получила широкую известность. Но, как ни странно, поэзия меня не оставила: мой временный уход подарил мне совершенно новые образы и ритмы, мне стало легче передавать смысл, волю, посыл. Мое возвращение к стихам после молчания оказалось более зрелым, более осознанным, мощным и не зависящим от меня. Стихи стали для меня таким же способом самовыражения, как и умение любить. Я, отказавшись от достижения «олимпа славы», обрела свободу в творчестве, и это позволило мне писать тогда, когда хочется. И я больше не боялась, что у меня что-то не получится: даже к неудачам я стала относиться, как к жизненной необходимости. Передо мной открылись иные небеса — и нашла я их здесь, на Земле, в общении с людьми, в привязанности к жизни. Но как я могла передать свои знания тем, кто в них не нуждался? Мой «черноризный ангел» с рыжими кудряшками отторгал всякое знание, кроме своего плачевного опыта. И единственное, что могло ее успокоить – это сомнительное покорение новых вершин. Я пыталась говорить о смысле жизни, о красоте, но ответ был один: «А зачем жить, если не стремиться к славе?». Да, откровенно и обескураживающе…
***
Прошло время, и вторым нашим совместным проектом с рыжей стала подготовка сборника молодых поэтов под ее редакцией. Но, когда рукопись попала ко мне на окончательную доработку, мне пришлось заново редактировать композицию и тексты: я давно работала с литературными изданиями и знала, как нужно выстраивать сборник, чтобы он воспринимался с интересом. Сильно пришлось почистить и ее подборку: самые крайние проявления ее неустойчивой личности были воспеты с прекрасной стилистикой, отработанными рифмами, мощными образами. От текстов уже не просто мороз шел по коже — хотелось кричать, выть, бежать на край света. В них бился страх: слишком мало осталось человеческого и, тем более, женского. Оставшиеся после правки ее стихи показались мне не такими извращенно-пронзительными. К сожалению, как редактор, она оказалась безграмотной, что меня разочаровало и расстроило: иерархия, по которой она выстраивала тексты, опиралась на меньшую или большую степень участия авторов в жизни литературного объединения. Это создавало сумбур. И, если это коллективный сборник, было непонятно, почему авторы с фамилией на «М» располагались в начале, а с фамилией на «А» — в конце сборника. Я выстроила подборки стихов в алфавитном порядке и, таким образом, уравняла авторов. Стихи зазвучали. Многие подборки я почистила и убрала тексты с грубым максимализмом в отношении к жизни. Талантливые и интересные тексты оставила. А потом был ее звонок и полное разочарование во мне. Голос – отрывистый, будто его обладательница задыхалась, и глухой, словно из-под земли. Я не смогла аргументировать свои доводы и от волнения начала сбиваться. Мне было больно терять ее. Сборник в любом случае будет напечатан, он уже в издательстве. Наши пути разойдутся. Думаю - навсегда.
…Презентация модного и эпатажного литературного журнала должна была состояться в понедельник. А утром я, будучи по своей журналистской работе в ее районе, оставила в двери ее комнаты записку: «Мне нужно поговорить с тобой, приходи вечером на презентацию». Я опоздала, весело и суетно здоровалась со всеми поэтами, отпускала и принимала комплименты, переходила от знакомых к знакомым. Потом внезапно увидела ее: еще более похудевшая, почти воздушная. «Привет», — сказала мне она и улыбнулась. Мы соскучились друг по другу, заговорили прямо на презентации, благо сидели на последних рядах, но разговор показался неловким, захлебнулся, и тогда я пригласила ее на улицу.
— …Ты перекроила весь сборник по-своему, ты все переделала, как только ты сама хочешь! — Она кричала тихо, как всегда.
— …Я хочу перед тобой оправдаться и не могу, не нахожу слов. Но знаю, что поступила правильно: оставшиеся тексты талантливы и интересны.
— Выходит, я сделала черновую работу, а ты ее использовала?
— Мы все делаем черновую работу, нам за это не платят. Если хочешь, ставь меня совместно с тобой редактором, пусть все шишки валятся на меня, плевать…, — я нервничала и кипятилась.
— …Мне все равно, но ты!.. Ты меня предала! И вообще, поэт С. и его ребята сказали, что ты пишешь «белую и пушистую» фигню, и если ты тронешь хоть одну мою строку, они заставят тебя съесть твой собственный сборник!
— Зубы обломают, — и тут я начала смеяться, напряжение как-то вдруг рассеялось.
— Я не собираюсь, не собираюсь писать твои «белые и пушистые» стихи! Все поэты прославились отрицательными эмоциями и эпатажем!
— И как они закончили? А ты попробуй написать «белое и пушистое» так, чтобы его было интересно читать, да чтобы без соплей… А знаешь, почему ты на меня так сильно злишься? Да потому что зло легче выплеснуть в стихах, чем радость. Радость тебе не по силам, в ней ты не поэт.
— Я поэт! Я пишу о том, что интересно другим… — она слабеет и, кажется, вот-вот заплачет.
— А интересно ли это всем? Нет, ты еще не поэт, ты только учишься…
Услышав напряженный спор, к нам подошли несколько постоянных тусовочных личностей, стали угощать сигаретами. И я, чтобы не обрывать разговор, прочитала ей свое последнее стихотворение, посвященное дочери. В нем я попросила Бога быть милостивым к ней, потому что ей всего семнадцать лет. Тусовочники заскучали и один за другим отошли в сторону, а она вдруг как-то расслабилась, подобрела, стала мягкой, нежной, женственной и сказала, улыбнувшись мне:
— За рифмы я тебя убью!
— Плевать на рифмы! Главное — это смысл, «белый и пушистый», и он действует на тебя эмоционально!
— Какая же ты счастливая! Я тоже хочу иметь дочь…
И я, незаметно для нее, заплакала (благо, очки закрывали глаза) – передо мной снова был живой, родной, талантливый человек, жаждущий счастья. Значит, я в ней не ошиблась.
…Ну что ж, на тот момент состоялся «хэппи энд». Надолго ли? Захочет ли она идти своей дорогой или станет одной из наложниц гарема поэта С.? Найдет ли она силы бороться с собственным бессилием и побеждать его, шаг за шагом? Не знаю. Но я ее не выпущу из своего сердца — пусть постоянно помнит обо мне, жалуется на меня поэтам С., Г, М. и прочим несчастным богемным мерзавцам, пусть тихо ненавидит и ругает меня последними словами. Наступит время, когда она сможет опереться на эту ненависть и на свою память обо мне и разорвет черные покрывала собственной печали. Родится новый, совершенный, сильный человек, который будет способен вести за собой других вверх, а не вниз. И я буду ее ждать. Всегда.
Лиза оказалась доброй, приятной девушкой. Как мне «нашептали» местные ювелиры (о, мужчины очень любят посплетничать!), она пережила скоротечное замужество, после которого осталась маленькая дочка. Несмотря на красоту и покладистый характер, многочисленные предложения дружбы и любви от поклонников отметались ею напрочь. Её обожали, поздравляли со всеми праздниками, дарили подарки, всячески охраняли, безоговорочно признавали талант и даже не завидовали, хотя в их закрытом ювелирном обществе она считалась главной конкуренткой. А называли ласково: "наша золотая принцесса".
Мы стали с ней сотрудничать. Она всегда спокойно рассчитывалась, по-детски радовалась скидкам, искала в каталогах новый товар и с удовольствием заказывала его. Ей нравилось ювелирное дело. А мне понравилась она сама.
Как-то раз на обратном пути, обгоняя на трассе едва ползущую ярко-красную иномарку с молоденькой девушкой за рулем, я поймала себя на нелепой мысли, что Лиза напоминает мне очень красивую и безумно дорогую куклу. "Странно, откуда такие мысли? Может, потому, что при своей внешности она могла бы очень удачно выйти замуж за одного из своих богатых клиентов и не работать?". Впрочем, что гадать? Я о ней, по сути, ничего не знала. Возможно, она ждала какого-то особого, единственного мужчину - непременно принца, непременно на белом коне, непременно с большой любовью. "Интересно, - улыбнулась я сама себе в ответ таким мыслям, - а гнедой конь не подойдёт? А если это будет кобыла?". Впрочем, мысли мне показались крамольными: что только в дороге от скуки в голову ни придёт...
Прошло время, клиентов прибавилось, я уже не успевала доехать до каждого. И ко мне на работу пришел новый менеджер - Ян. Был он лет тридцати, среднего роста, мягкий, обаятельный, смешливый. Легко договаривался, легко продавал. Была в нем какая-то беззащитность - видимо, после тяжелого разрыва с любимой девушкой, которую он так и не смог забыть. И вместе с тем, рядом с ним было очень комфортно: он охотно помогал, никогда не отказывал в поддержке, всегда был приветлив. Когда он улыбался, его глаза, казалось, испускали искорки света, хотелось смотреть на него. Назвать его красавцем было нельзя, но что-то такое необычное, из-за чего даже самый некрасивый мужчина становится всеобщим любимцем женщин, в нём присутствовало. Галантность, что ли? Старые, давно забытые манеры? Аристократизм? Не знаю. Впрочем, мне – даме среднего возраста с ворохом рабочих проблем - было некогда решать психологические загадки, и я не стала отвечать сама себе, чем же так хорош Ян. Главное - результат, а результат у него оказался отменный. Продажи сразу выросли. Скоро он взял на себя часть моей работы, я оформила доверенность на машину, и вот уже не я, а мой новый помощник стал приезжать в город-улей, прилепившийся к главной трассе моего региона. Так пролетело три коротких месяца. Как один день.
Как-то раз Ян позвонил и сказал, что приедет не один, и что у нас в офисе будет праздник. Ну ладно, раз лучший менеджер фирмы хочет сделать нам сюрприз, я была не против. Убрала комнату, спрятала офисные бумаги и валяющие там и тут степлеры, дыроколы, файлы, папки. Бухгалтер вымыла чашки, нарезала сыр и колбасу, накрыла стол. А когда открылась дверь, я обмерла: Ян держал за руку Лизу.
Потом мы пили чай, ели торт, говорили о несущественном, и я исподтишка наблюдала за новоявленной парочкой. Сказать, что они были счастливы - значило ничего не сказать. Ян постоянно краснел и всем подкладывал на тарелки кусочки торта, подливал в бокалы шампанское, а Лиза без устали улыбалась, молчала и норовила спрятаться за его плечо. Были они растерянные, очень красивые, легкие, неземные, как будто выдернули двух голубков из райского сада и поместили в новый мир - пока еще враждебный и неприветливый.
После чаепития они уехали знакомиться к родителям Яна. Так "золотая принцесса", "звезда" и "королева" провинциального города-улья покинула своё теплое насиженное место, где она купалась в обожании и славе, и превратилась в рядового ювелира обычной столичной мастерской, где работу ей поручали самую простую: мелкий ремонт и полировку. Никто не заказывал ей больше золотых гарнитуров с гранатами в виде лилий, никто не приезжал издалека на дорогих «Мерседесах» и «Аудио». Но Лиза была счастлива. Она полюбила сильно, всей душой, она дышала Яном и не могла им надышаться, она отдалась этому чувству, как дикая лошадь, несущаяся по прерии, - свободе.
А в провинциальном городе-улье про неё забыли через две недели.
Семья Яна обитала в пригороде: добротный дом, теплица, курятник, гараж с машиной, палисадник с розами и грядки с клубникой. Хозяйка усадьбы – бывшая директор овощной базы – несколько лет назад вышла на пенсию и всю свою кипучую энергию отдавала устройству жизни своих - детей Яна и Марты, уходу за домом и воспитанию мужа-алкоголика. Ян внешне был очень похож на отца – такой же покладистый, спокойный, обаятельный. А красавица Марта властным, хватким характером пошла в мать и к тридцати годам уже была хозяйкой двух салонов красоты. Лизу приняли очень хорошо, отвели им с Яном самую лучшую и теплую спальню в доме, начали хвастаться соседям будущей невесткой. Так рассказывал мне Ян, когда мы выходили с ним из офиса на перекур. Сам он просто на крыльях летал – до того хорошо ему было с его «золотой принцессой».
Прошло около полугода. Я не интересовалась личной жизнью своих сотрудников, было некогда. И как-то пропустила момент, когда Ян стал задумчивым, тихим, грустным, перестал шутить и улыбаться. Обратила на него внимание только тогда, когда он перестал думать о работе: равнодушно приходил, отрабатывал и также равнодушно уходил. А однажды не явился вообще, и его телефон сообщил мне, что «абонент временно не доступен». Пришлось ехать вместо него в рейс. К сожалению, в бизнесе нельзя не выполнить заказы клиентов, они купят товар у конкурентов. А на обратном пути я заехала к подружке, хорошо знавшей его семью и его же мне и порекомендовавшей. То, что я услышала, мне не понравилось:
- Лизка с ума сошла.
- Как это «с ума»? – я не поверила.
- Она вчера из дому ушла в одном махровом халате в лесополосу. А ноябрь дождливый, с морозцем. Они ее всей улицей до полуночи искали.
- Нашли?
- Нашли.
Я задумалась, замолчала. Моя подружка тоже как-то погрустнела. Мы закурили.
- Слушай, Настюха, а что там на самом деле произошло? Я у них несколько раз в гостях была, в кафе вместе Новый год и день рождения отмечали – Лизка всегда веселой была.
- Да знаешь… Это с виду так. А на самом деле… Я как зайду в гости – кумовья всё же, так старуха мамаша с этой молодой ведьмой Мартой сидят на кухне и невестку будущую обсуждают: оливье не так нарезала, крошки не в ту сторону со стола смела, к Марте не тем боком повернулась. А она ведь целый день на работе крутилась, приходила уставшая, замученная.
- А Ян как же?
- А что Ян? Он, как и его отец, против баб не попрёт.
- Получается, сожрали они её?
- Ну да… Раньше Ян у их на подхвате был, а как Лизка появилась, её стал на руках носить, лелеять, тряпки покупать, цветы там всякие… Вот и сожрали.
- Ясно.
На следующий день Ян явился на работу опухший, с разбитой бровью. Я не стала делать вид, будто ничего не произошло.
- Где Лиза?
- Я ее домой отвез, к родителям.
- Ян, скажи мне честно: ты ее любишь?
Он отвел глаза, скривился.
- Не знаю, думал, что люблю. А теперь вот …не знаю.
- Ты же ее с места сорвал, она из-за тебя работу бросила, клиентов потеряла, дочь оставила на родителей. Ты же о чем-то думал? Или твои родственницы думают за тебя?
Ян злобно взглянул на меня, будто ножом по глазам полоснул, не ответил.
- Ладно, придёшь в себя, выходи на работу. А сейчас домой, - я почти кричала, до такой степени кипела в душе обида. За Лизкину безобидность, что ли? Сама понять не могла.
Как ни странно, через некоторое время всё как-то наладилось. Ян повеселел, по-прежнему ездил в город-улей на работу и даже встречался с Лизой. Потом я узнала, что он сделал в ее квартире ремонт, иногда приезжал к ней на выходные и даже несколько раз возил их с дочкой на море. Так прошло два года. И за эти два года его жизнь повернула совсем в другую сторону. Молодой, мягкий, обаятельный Ян загулял, превратился в самоуверенного нагловатого мужчину с презентабельной внешностью и при помощи начальственных подруг матери устроился на хорошую должность. Он стал солидным, его обаяние, казавшееся раньше легким и светлым, приобрело оттенок превосходства, замешенного на тонко отточенном хамстве. Начальствующим дамам пресловутого бальзаковского возраста такие отношения нравились. Мне – нет. И я постаралась о нем забыть. А Лиза так и осталась влюбленной «соломенной вдовой», цель жизни которой теперь сосредоточилась в ожидании Яна. Вдруг приедет? А, может, и ночевать останется?
Ювелиры города, когда-то обожавшие свою «золотую принцессу», так и не простили ей отступничества – им Ян стразу категорически не понравился. Старый Бекир его вообще «фигляром» обозвал, да так эта кличка к возлюбленному Лизы и прилепилась. Но она этого старалась не слышать. Серьезную работу ей больше не поручали, держали на подхвате. Как говорится, «свято место пусто не бывает». Гранатовые лилии давно научились делать ее бывшие ухажёры-конкуренты, и делали успешно.
Моя жизнь была слишком стремительной, чтобы тратить время на воспоминания, близились очередные новогодние праздники. Заказы, подарки, маленькие дорогие сюрпризы женам, любовницам и подругам – и всё это нужно было срочно, практически «вчера». Офис работал по двенадцать часов в день, пришлось даже нанять еще одну машину для доставки товара клиентам. Что делать? Предприниматель не выбирает время, когда можно заработать, он под него подстраивается. И вот, когда витрины магазинов ослепительно сверкали гирляндами, а веселая молодежь вовсю отмечала праздники, кто как умел, Лиза неожиданно явилась ко мне в офис. Она подурнела и поправилась, всё время извинялась, виновато улыбалась, левый уголок ее рта часто подергивался. Она подарила мне дорогое шампанское, роскошную коробку конфет и сказала, что везёт подарки для Яна и всех его родных. Была она похожа на больного чумой спаниэля. Я как-то испугалась за нее, бросила все дела, схватила за руку, затащила в ближайшее кафе, стала отпаивать кофе с пирожными и уговаривать не унижаться перед теми, кто ее бросил. Она меня не слышала и смотрела в одну точку, кивая в ответ, как механическая кукла. Тогда я расплатилась, заказала такси, отвезла её на вокзал и посадила в автобус. На душе было мерзко. Думалось о том, что к Яну я тоже была очень расположена – настолько он казался теплым, уютным, своим. Рядом с ним было также хорошо, как в старом обжитом доме с жарко растопленным камином. И почему-то не проходило чувство вины перед несчастной потерянной Лизой: они ведь познакомились благодаря мне.
Прошло еще два года. Я несколько раз встречала Яна – он раздобрел, ездил на дорогой импортной машине цвета гнилой вишни, поседел. Видела несколько раз и Лизу. Она по-прежнему его ждала и даже сказала мне, что, расставшись с очередной пассией, он предложил ей выйти за него замуж, но она ему отказала. Я ей не поверила, но поняла, что в их отношениях так ничего и не изменилось. Непонятно мне было только, зачем Ян к ней время от времени приезжал? Чтобы видеть ее влюбленные глаза?
Это был сентябрьский день – еще по-летнему горячий, мятно-полынный, но уже слегка позолотивший верхушки тополей. Я, наверное, уже в тысячный раз ехала в город-улей продавать свой товар. Неожиданно впереди показалось скопление машин, водитель притормозил. В густой лесополосе, словно запутавшись в стволах акаций, лежала на крыше смятая новенькая машинка, что-то дымилось, вокруг суетились люди.
Я похолодела:
- Хоть бы живы остались…
Водитель, не отрывая взгляда от трассы, холодно добавил:
- Влетели только что…
А когда я вернулась из командировки на офис, мне сообщили, что за рулем пострадавшей машины была Лиза. К счастью, никто не пострадал, все остались живы, не считая нескольких царапин, но машина восстановлению уже не подлежала: металлолом. Моя обеспокоенная сотрудница тут же ей позвонила узнать, как и что. Лиза отвечала храбро, а потом тихо попросила, чтобы я не говорила об аварии Яну. И в этот момент я горячо возненавидела и ее, и Яна. Как можно вот так жить? Зачем тогда вообще жить? Ради Яна, который полгода назад женился на претендентке, которую ему подобрали королевствующая на своем курином подворье старуха-мать и ведьма-сестра? По принципу «нагулялся, пора и остепениться»? Но зачем тогда он дурочке Лизе столько лет голову морочит? Или она ему сама названивает?
Всё, прочь! Оба!
Прошло еще несколько месяцев, наступил очередной предновогодний декабрь – с его елочно-игрушечной суетой, закрытием долгов, спешкой и подготовкой подарков. И в очередной раз Лиза неожиданно приехала ко мне на офис – с подарками. Сюрпри-из! Долго разговаривала с моей сотрудницей, пока я готовила документы. А когда та уехала в налоговую, осталась пить чай. Видно было, что торопиться ей некуда. Я сделала себе кофе и села напротив. Стала она совсем другой – очень худенькой, какой-то потускневшей, невзрачной. Красивый рот то и дело сводило судорогой – будто хотела улыбнуться, как раньше, и не могла. Глаза казались пустыми, неживыми. Я не могла выбросить из головы пакостную мыслишку, что передо мной сидит кукла – потрепанная, потерявшая весь свой лоск и выброшенная хозяином за ненадобностью.
Мы стали разговаривать, Лиза в глаза мне не смотрела, как-то косилась в сторону, и было у меня явное ощущение, что она ждала и боялась моих вопросов, собралась вся, напряглась. Я не стала делать вид, будто ничего не происходит, и спросила ее о Яне, о ее чувствах к нему. Тут она широко, с облегчением улыбнулась, - будто вытащила на экзамене единственный выученный билет, - и с готовностью ответила:
- Надо отпускать, - лицо её стало приторно-благостным.
- Лиза, о чем ты? Не отпускаешь ведь! – Я почувствовала поднимающееся, будто тошнота, раздражение. - Он же тебе жизнь поломал! У тебя сейчас ни работы, ни мужа, да и еще и машину чужую разбила…
Она вскинула голову, резко отбросила рукой волосы со лба, в глазах появилось какое-то странное фанатичное упрямство:
- Вы ошибаетесь в отношении меня. Я отпустила. А вот вы сами – его не отпускаете. Надо прощать! Нельзя вспоминать старое!
- Да, Лиза, мне он очень нравился. Я желала ему счастья и честной доброй жизни. Но он не стал защищать свою женщину – тебя! - от матери и сестры. Ну ладно, любовь у него прошла, и меня это не касается, но почему он до сих пор не порвал с тобой? Что он тебе обещает? Что это за такой странный, будто собачий, «поводок» из чувств? Прости, Лиза, но я не понимаю такие отношения. Он же использует тебя. Для удобства.
Лиза отмахнулась от моих злых слов, лицо ее разгладилось, будто она хотела сказать, какой, на самом деле, хороший Ян. И единственный. А вслух произнесла другое:
- У него на днях сын родился! – сказала она это с такой гордостью, будто сама ему родила сына на днях.
Тут, к счастью, в офис зашли посетители, наш разговор оборвался, но остался такой осадок, будто мои внутренности обожгло кислотой. Подумалось, что дождалась-таки Лиза своего принца – только не на белом, а на «черном коне», и преданно любит, и будет жить его редкими звонками, приездами, и не будет у нее уже другой жизни, кроме как улыбнуться в телефон серым постаревшим лицом и с улыбкой Джулии Робертс ответить трубке:
- Привет, Ян!
…Слева, над осыпающейся дорогой, сжатой с двух сторон густым лесом, навис крутой склон, справа уходила вниз глубокая сырая балка. Несколько крутых поворотов – и видавшая виды легковая машина въехала на небольшую асфальтированную площадку, предназначенную для парковки. Вера повела мужа к строениям, стены которых едва были видны за деревьями. Он так и не понял, зачем Вера потащила его в этот затерянный женский монастырь, но жена убедила его в святости и красоте места, и он ей поверил. Высоко над головой смыкались кроны реликтовых сосен, образуя живой купол, в котором без умолку пересвистывались птицы и трещали белки. Солнце с трудом пробивалось сквозь хвойную завесу, и редкие лучи остывали на подстилке дрожащими оранжевыми пятнами. За рощицей чинно расположились два спальных двухэтажных корпуса монастыря и трапезная. А чуть ближе к лесу приветливо распахнула резную дубовую дверь низенькая беленая церквушка.
Казалось, жизнь в монастыре замерла, время остановилось. На всем лежала печать ни с чем несравнимого покоя. Вера вошла в открытую дверь церкви. У прилавка с иконами, святыми книгами и свечами стояла молоденькая монахиня в черном одеянии и увлеченно читала. Казалось, что в ее руках не Псалтырь, а детектив Агаты Кристи. Домотканая дорожка вела в центр помещения, которое больше походило на старинный крестьянский дом, чем на храм. Две колонны-столба подпирали нависающий потолок. По-домашнему беспорядочно разместились на стенах старинные иконы, алтарь не подавлял обилием золота и серебра, в чистенькие окошки с вышитыми крестиком пестрыми занавесками лился солнечный свет. Было уютно, тепло. Муж Веры так и не решился войти и топтался у входа, пряча за спину большие руки; лицо его стало серьезным.
Внутри храма, за широким беленым столбом, Вера увидела батюшку, который самозабвенно молился. Это был худенький старичок с редкой бородой, одетый в скромную рясу, местами аккуратно залатанную. Спросив у монахини, как его зовут, Вера остановилась в стороне. Отец Михаил, закончив молитву, посмотрел на нее ласково, будто на родное дитя. Его глаза улыбались, а руки нежно поглаживали небольшой серебряный крест.
– Я слушаю вас…
– Простите, батюшка, мы с мужем первый раз здесь…
Она вдруг стала произносить совсем не те слова, которые приготовила во время пути: вместо измучивших ее душу вопросов спрашивала о жизни в монастыре, о святынях, о монастырских трудностях, и отец Михаил охотно отвечал. Вера смущалась, сбивалась, потому что боялась спросить главное – да и не знала она уже, что для нее главное. И не хотелось говорить отцу Михаилу о своих «разногласиях» с Господом: эта скромная церквушка была наполнена великой любовью к жизни, к свету и теплу, и потому главным стало именно это, и ничего более… Даже муж Веры, скептически относившийся к ее духовным метаниям, подошел под благословение и, получив его, неловко боднул носом серебряный крест. Домой ехали умиротворенные, говорить не хотелось, и настроение у Веры было по-настоящему благостным. «Вот оно, – думала она, – нашла, нашла! Теперь я соберусь с духом, всё обдумаю и приеду сюда снова. Отец Михаил обязательно ответит на мои вопросы. И еще я попрошу его быть моим духовным наставником. Он не откажет мне».
…Солнце клонилось к убегающему горизонту, простирающиеся на многие километры поля пшеницы были полны величия. Впереди ждал дом, хлопоты, двое десятилетних сыновей-близнецов и такая привычная суета. Все встало на свои места в причудливой мозаике мира, где и Господь, и мирская жизнь с ее неистребимой суетой, и церковь, и прихожане оказались единым целым в общей картине Бытия.
…Ко второму приезду в монастырь, спустя два месяца, Вера с мужем подготовились заранее: купили на рынке десять пачек стирального порошка, упаковку мыла, крупу, муку и растительное масло. Хотелось взять с собой всего как можно больше, но не было денег.
Ранний сентябрь одарил воскресный день великолепной погодой, и на душе было празднично. Вера думала об отце Михаиле и представляла себе, как засветятся радостью глаза живущих в стесненных условиях монахинь. И не благодарности жаждала она, не награды, а радовалась тому, что появилась, наконец, и у нее возможность сделать доброе, богоугодное дело, и что встретился ей священнослужитель, не оттолкнувший ее. И кто знает: может, именно отец Михаил и станет тем человеком, который поможет ей избавиться от сомнений и проложить собственный Путь к Господу? Служба к тому времени, когда они приехали в монастырь, уже закончилась, и в церкви было безлюдно. Никого так и не дождавшись, Вера вышла из храма и вдруг заметила быстро идущую по боковой дорожке монахиню в черном развевающемся одеянии. Она бросилась за ней:
– Постойте, сестра, постойте. Мы с мужем привезли для монастыря продукты, кому их отдать?
Молодая бледная монахиня в очках с неестественно выпуклыми линзами неприязненно взглянула на Веру, так резко вторгшуюся в ее мысли, и деловито спросила:
– За спасение души молитесь?
– Какое спасение? – опешила Вера.
Монахиня разъяснила:
– Продукты и подарки в монастырь везут за спасение души, грехи замаливать.
Краска бросилась Вере в лицо, она внутренне напряглась. Еще недавно такое удивительное чувство ожидания чуда, согревавшее ее все эти два месяца, вдруг стало смешным. Отрезвление обрушилось, как холодный ливень, и показалось, будто кто-то невидимый издевательски показывает на нее пальцем из-за широкого ствола сосны: «Наивная, наивная!».
Вера спросила ровным голосом:
– Куда отнести продукты?
– В трапезную, – ответила, как отрезала, монахиня и, сославшись на занятость, быстро ушла.
Открыв тяжелую дверь трапезной, Вера с мужем вошли в мрачный вестибюль. Это было старое двухэтажное здание с узкими окнами и широкой деревянной лестницей на второй этаж. Возле боковой двери на низеньких скамеечках сидели две пожилые монахини и просеивали муку, напевая под нос молитвы. Их взгляды были устремлены на собственные руки, пергаментные лица казались отсутствующими, размеренное мелодичное бормотание волнами поднималось под черную крышу и, казалось, оседало в стропилах мрачными густыми тенями.
– Простите, пожалуйста, кому мы можем отдать продукты? – звонкий голосок Веры неприлично вторгся в песнопения, вопрос повис в воздухе. Женщины не подняли глаз, молитвы продолжали литься в гулкую тишину, шорох просеиваемой муки дополнял эту монотонную музыку.
Вера повторила чуть громче:
– Простите, пожа…
Одна из женщин, едва кивнув в сторону выхода, раздраженно бросила:
– Направо за углом дверь… – и снова их тягучие голоса заполнили пустое сумрачное пространство.
Вера с мужем выскочили на свет, будто вынырнули из пучины. Как заведенные, повернули за угол: кривая тропинка привела к деревянному крылечку – черному входу в то же здание. Возле ступенек навалом лежали пустые коробки из-под дешевого турецкого печенья, грязные стеклянные банки, полусгнившие доски, ржавеющий столярный инструмент. Вера осторожно поднялась по некрашеным скрипящим ступеньками и увидела обыкновенную кухню – с газовой плитой, баллоном и самодельным деревянным столом, на котором громоздились вымытые кастрюли, миски и тарелки. На табуретке сидела опрятная пожилая женщина в переднике и чистила картошку. Увидев мыло и продукты, она обрадовалась Вере и ее мужу, как званым гостям, засуетилась, стала все раскладывать по полкам. Ловко припрятав в карман фартука кусок мыла, виновато улыбнулась и вдруг спохватилась:
– А вы получили благословение у матушки игуменьи?
– Благословение? На что? – удивление Веры было столь искренним, что женщина сочувствующе покачала головой:
– Ой, деточка, сходи за благословением. У нас все, кто приезжают в монастырь, должны благословение получать. А я пока порядок наведу.
Вера медленно вышла из кухни и, окинув взглядом безлюдный двор, вдохнула полной грудью пахнущий хвоей теплый воздух.
– Ну что, где твои благодарные монашки? – ее муж едва сдерживался, чтобы не взорваться от возмущения. – Порядки здесь у них, как у советских бюрократов…
Вера ласково погладила его по руке:
– Надо сделать, как они говорят. Сам знаешь, в чужой монастырь со своим уставом…
Попросив его подождать у церкви, она пошла искать игуменью. Навалилась усталость, и ощущение бессмысленности происходящего придавило к земле Веру, ссутулило ее плечи, сделало тяжелой походку. Как-то серо, неуютно стало вокруг. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь сосны, неприятно слепили глаза. Игуменья – сухонькая женщина лет сорока – во время короткого разговора отрешенно смотрела поверх головы просительницы, как будто перед ней была не молодая испуганная женщина, а прокаженный с изуродованным лицом. Она быстро дала благословение и милостиво разрешила посетить церковь. Вера неловко приложилась губами к руке игуменьи, и та, быстро отдернув руку, заспешила по своим делам. В церкви по-прежнему было пусто, если не считать двух местных женщин в черных платочках, ставивших свечи за упокой. Вера остановилась у иконы Христа Спасителя, и снова навалились на нее давние мысли, и снова она думала о том, что не укладываются в ее понимание веры плотские отношения с мужем, желание веселиться, встречаться с друзьями, радоваться жизни и многое-многое другое. Семейная жизнь молодой женщины без этих маленьких мирских радостей становится добровольной тюрьмой, и душа не находит успокоения, считая себя греховной. «Как примирить веру и любовь к мужчине?.. Почему женщина считается греховной от рождения?.. За какие грехи надо отбывать покаяние, если ты любишь жизнь и совесть твоя чиста?.. И за что так не любят церковники молодых женщин, отвергая их желание единения с Богом как нечто непристойное?..»
«…Где же отец Михаил?»
Вера ждала, пока подойдет кто-то из послушниц, и вдруг увидела на стене белый лист бумаги, на котором под заголовком «Что не должен делать истинный верующий» были перечислены мирские занятия, считавшиеся церковью бесовскими. И среди них – чтение философских книг, занятие психологией, посещение театра и других зрелищ и прочее, прочее. «За что философию-то? Ведь наука наук…», – грустно подумала Вера, вспомнив про тщательно собранную домашнюю библиотеку, где книги по философии и психологии занимали далеко не последнее место. Появилась послушница – высокая красивая девушка с бледным лицом и потухшими глазами. Вид ее был болезненным.
– Скажите, подойдет ли отец Михаил? – обратилась к ней Вера.
– Не будет отца Михаила, его отослали в дальний приход, он теперь там служит. А у нас батюшка отец Григорий.
Голос послушницы был пустым, бесцветным, не было в нем интонаций, чувств –ничего не было. И оттого казалось, будто говорит не она, а кто-то за ее спиной. Вера купила у послушницы иконку и книжечку об истории монастыря, окинула взглядом скромное убранство храма и вышла к мужу. «Пожалуй, никто здесь не ответит на мои вопросы, – решила она. – Вот только зачем отца Михаила из монастыря отослали?»
…По маленькой аллейке, мимо сосен, шли молча – он впереди, Вера за ним. Садясь в машину, еще раз увидели игуменью. Она стояла возле черного блестящего автомобиля, на котором, видимо, только что приехали двое упитанных мужчин среднего возраста. В раскрытом вороте рубашки одного из них сверкал внушительных размеров желтый крест. Количество даров, доставаемых из багажника машины, свидетельствовало о большой любви к Богу. И то уважение, с которым игуменья внимала их просьбам, та готовность, с которой она громко обещала помочь их страждущим душам, дали понять Вере, что приехали действительно важные для женского монастыря люди. Увлеченные беседой, они даже не заметили, как исчезли с монастырской территории скромные «Жигули» с незадачливыми дарителями никому не нужного хозяйственного мыла.
Ехали молча. Муж Веры примирительно заговорил первым, и оба стали делать вид, будто ничего не произошло. Вера думала о том, что случившееся на такой святой территории – еще одно испытание для ее неопытной души. Но было ужасно неловко перед мужем, который бросил все свои дела ради ее нелепой затеи – увидеть отца Михаила.
Перед въездом в город муж Веры вдруг свернул машину на проселочную дорогу:
– Давай остановимся в лесочке, поговорим…
Вера, кивнув, молча отвернулась и стала смотреть в открытое окно машины, пока пробирались по бездорожью в глубь леса. Она знала, чего хочет сидящий рядом с ней мужчина и, вопреки своему состоянию, не стала ему отказывать. Он не был верующим, к Богу не стремился, церковников называл «попами» и посещение монастыря считал блажью – лишней тратой бензина и денег, которых вечно не хватало. И только отец Михаил своим добрым отношением немного смягчил его сердце в прошлый приезд… Близость вышла сумбурной, удовольствия не доставила, и настроение, в конце концов, стало просто гадким. Пытаясь выехать, надолго застряли в глубокой колее. Подталкивая машину, Вера разорвала узкий подол юбки и подвернула ногу. От отчаяния хотелось разрыдаться, но она изо всех сил сдерживалась, чувствуя свою вину…
Вечером, собирая нехитрый ужин, в десятый раз ругая себя за злополучную поездку в монастырь, Вера машинально выбросила в бумажный мусор, предназначенный для сжигания, использованный баллончик из-под дезодоранта. Ее сын потащил мешок на улицу, во двор, чтобы сжечь. Боковым зрением она видела в окно кухни, как красное пламя осветило двор, а потом раздался хлопок. Замерев от ужаса, Вера выскочила на крыльцо и застыла, глядя на маленького сына, который бежал к ней, оттопыривая торчащий из-под рубашечки локоток. И Вера уже мысленно видела, как через несколько секунд вздуется багровыми пузырями нежная кожица на теле ее ребенка, как не будет она знать, чем облегчить его страдания. Эти несколько секунд бесконечно растянулись в пространстве. Ей хотелось завыть, и было страшно это сделать, потому что мальчик испуганно молчал, и только его неестественно распахнутые глаза кричали от боли и недоумения.
К счастью, все обошлось: в момент взрыва сын присел за упавшей палкой, и пламя только слегка лизнуло локоть. Кожа запеклась, быстро приобрела коричневый оттенок. Найденная в аптечке мазь успокоила боль, а материнская любовь изгнала из детского сердца страх. Под колыбельную мальчик уснул у Веры на руках, но лицо его и во сне оставалось напряженным.
Всю ночь Вера нервно перекидывалась с боку на бок и думала, думала…
«…Что это, жестокость Господа? Предупреждение? Или совпадение? Нет, это я сама виновата, нельзя было заезжать в лес. Как бы там ни сложилось в монастыре, а все же святое место, намоленное…Значит, Господь отомстил? Нет, скорее – предупредил. …Но за что он наказал ребенка? Где же твое милосердие, Господи?»
Прошло три месяца. Вера изменилась.
Все, что случилось в тот вечер после посещения монастыря, напугало ее до такой степени, что она признала себя перед Богом греховной и недостойной и, наконец, смирилась и со строгостью религиозных обрядов, и с недоступностью священников, и с вредностью церковных старух. Она всеми способами стала избегать мужа и находила любые предлоги, чтобы отвергнуть его ласки, которые делали ее нечистой в собственных глазах. Близкие отношения с законным супругом потеряли для нее смысл, физиология любви стала камнем преткновения, чувство к мужу оказалось равнозначно похоти, и только духовная любовь к Богу имела право на существование в этом мире. Отношения с мужем становились все напряженнее, и он однажды в сердцах высказал ей, что монастыри заманивают людей, чтобы сделать их своими духовными рабами.
– Опомнись, – грустно сказала Вера, – у нас ребенок чуть не стал инвалидом, а ты такое говоришь. При чем тут монастырь?
– Лучше бы я тебя не возил туда! – зло ответил он и ушел в другую комнату. Он совершенно не понимал, что творится с его любимой и такой желанной подругой, куда исчезла ее веселость, почему потухли глаза и откуда в них такой страх перед ним. Страх и отвращение.
Все в ее жизни вдруг пошло как-то не так, словно выбита была из-под ног опора. Та же привычная суета, те же заботы, но не было в них радости, только вопросы, вопросы, вопросы… Вера отстаивала церковные службы, еженедельно ходила на исповедь и каялась во всех грехах – существующих и надуманных – и все время говорила и говорила с Господом: «Вразуми, Боже, где же Твоя справедливость? Почему так тяжек крест истинно верующего? Как жить в миру и что делать с мужем, который тебя, Господи, не признает? Дай силы стать мне преданной рабой Твоей и отторгнуть соблазны…». Вера читала церковные книги, и видела в них столько противоречий, что отыскать какую-либо истину становилось уже невозможно. Разрешалось только одно: любить Бога, бесконечно смиряться и каяться. Но где был предел этого смирения, и что, на самом деле, считалось грехом? Вся окружающая жизнь предстала перед Верой скопищем пороков, которые засасывали ее, словно трясина, и не было уже сил выбраться на твердую почву. Выполнила супружеский долг – греховна, осудила соседку – греховна, рассердилась на ребенка – греховна…
Конечно, покаяние на какое-то время успокаивало, но мирская жизнь вовлекала в новый водоворот, и все повторялось сначала. И так до бесконечности. Зачем тогда было жить, если человеческое существование становилось одной большой жертвой Господу — такому равнодушному, холодному, ненавидящему человека? Все теряло смысл, и только строгие постулаты церкви поддерживали иллюзию хоть какого-то направления. Вера держалась за веру, как тонущий за корягу, и, окончательно потеряв всякую надежду обрести душевное равновесие, плыла и плыла по течению.
Иногда она пыталась поговорить со священниками, но они туманно отвечали на ее вопросы и отсылали к молитвам и все тем же церковным книгам:
– Как отцы церкви говорят, так и поступай. А своего мнения не имей. Греховна.
И это постоянное «греховна» все больше и больше придавливало ее к земле, старило плоть, умерщвляло душу. Вера попала в ловушку. Священники, видя предельное отчаяние в ее глазах, даже усомниться не могли в том, что эта молодая женщина совершила нечто преступное и теперь искренне кается в содеянном.
…Наступил декабрь, холодные предзимние туманы окутали землю. И Вера, окончательно измаявшись, решила во что бы то ни стало снова попасть в монастырь, чтобы замолить вину за всю греховность в мыслях и делах, что совершила она в тот памятный сентябрьский день. «Как будет, так и будет. Если примут на послушание, останусь совсем, – думала она. – Лучше жить в монастыре, чем в миру и с мученьями… Может, мой муж другую себе найдет и будет счастлив… А так страдаем оба. Сыновьям Господь поможет, я за них молиться буду, авось, не пропадут». Уверенная, что ей не откажут в послушании, молодая женщина солгала мужу, что едет в монастырь всего на два дня, и рано утром села в автобус.
От трассы до монастыря шла пешком. Моросил мелкий дождь, лес терялся в промозглом тумане. Сразу у входа в монастырь Вера встретила игуменью и, приложившись к ее холодной руке, получила благословение на послушание и вечернюю исповедь. Все шло хорошо, если не считать сильного холода, который в горах стал просто нестерпимым. Он пронизывал тело до костей, но Вера мужественно терпела, надеясь отогреться в помещении. Матушка игуменья в этот раз была спокойной и мягким голосом направила гостью в трапезную, а потом в зимнюю церковь, где служба начиналась в четыре часа дня и шла до девяти вечера.
Пустая и холодная трапезная была мрачной комнатой с грубо сколоченными деревянными столами и такими же скамьями. Сумеречный свет из окон едва рассеивал темноту. Неразговорчивая хозяйка налила Вере жиденьких щей. Предстояла исповедь, надо было поститься. «Наконец-то, – думала Вера, хлебая алюминиевой ложкой подкрашенную теплую водичку с лопухами почерневшей капусты, – наконец-то никто не помешает мне остаться с Богом наедине. Наконец-то я смогу быть сама собой и молиться, не отвлекаясь на глупую суету». А где-то в глубине души вдруг зашевелилось беспокойство, будто навсегда отрезала себе дорогу домой, предала семью, маленьких детей, доверившегося ей мужчину и собственную жизнь, и впереди – полный лишений и холода путь, ведущий в небытие. Но Вера постаралась отогнать тревожные мысли: «Бес путает…»
Зимняя церковь находилась в спальном корпусе, с кельями и комнатами для послушниц; здесь оказалось почти так же холодно, как и на улице. Чуть согревали свечи и беленая известью печь, в которую послушница время от времени подбрасывала труху и угольную пыль из разбитого ведра. Было темно и тесно, лики икон терялись во мраке, и только матово отсвечивали тяжелые старинные оклады. Бесшумно собрались и расселись по лавкам немногочисленные послушницы, степенно вплыли две древние монахини, похожие на черных нахохлившихся птиц, и устроились у печи. Отец Григорий вошел стремительно, рассекая дородным телом вязкое холодное пространство, и, ни на кого не глядя, засуетился у алтаря. Был он широк в поясе, темноволос, на выступающем животе висел мощный серебряный крест. На вид ему было лет сорок.
Началась служба. Первые два часа Вера с наслаждением вслушивалась в язык молитв, крестилась, кланялась, вместе со всеми, опускалась на колени и смиренно прижималась лбом к грубой ковровой дорожке. Всю себя она вверила воле Бога, и не было уже стыда, внутреннего сопротивления и смущения. И собственной воли тоже не было. Постепенно сходила с нее вся мирская шелуха, обнажая незащищенную душу, свободную от забот о сущем. Нехитрые песнопения, которые Вера повторяла за сестрами, завораживали, уводили от реальности, и казалось, что плывет ее успокоенная душа по широкой древней реке, уносимая звуками молитв. …А где-то в ночном туманном мареве, которое прячет берега этой реки, едва мерцающие огоньки свечей превращаются в горящие злобой глаза диких зверей, готовых растерзать потерявшую направление и нечаянно прибившуюся к берегу заблудшую душу. Еще бы чуть-чуть проплыть, продержаться, не утонуть – и разверзнутся врата Рая, хлынет оттуда ослепительное сияние встречающих Архангелов, исчезнут страдания. …И вот уже видится ей, как в нетопленой тесной церквушке стоит на ее месте седая сгорбившаяся старушонка в монашеской хламиде, ослепшая от ночных бдений над церковными книгами, и молится, молится, заученно выдыхая из впалого сморщенного рта: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых помилуй грешную душу рабы твоей неразумной Веры. Аминь…»
…От усталости темное, едва освещаемое немногочисленными свечами пространство стало расплываться в ее глазах, закружилась голова, захотелось есть. Слова псалмов слились в один непрекращающийся поток, изредка прерываемый громкими восхвалениями Господу. В голосе священника почему-то появились угрожающие, давящие интонации, и Вера стала сопротивляться этому голосу, пытаясь вернуть благостное состояние, испытанное вначале, но тщетно. Внезапно к ее сердцу подкрался страх, Вере стало плохо, она присела на скамью. Появилось ощущение, что все это происходит во сне, и достаточно встряхнуться, сбросить с себя оцепенение, закричать, в конце концов, – и исчезнет монотонный голос священника, заупокойное пение послушниц, одуряющий запах ладана и нестерпимый холод.
Вдруг одна из старых монахинь тяжело поднялась, захлопотала возле подноса, стоящего на боковом столике, и стала разносить по церкви хлеб, смоченный вином. Вера встрепенулась в ожидании: очень хотелось есть. Старуха поднесла хлеб всем, даже местным жителям – мужчине и женщине в теплых фуфайках – всем, кроме Веры, которую не заметила или не захотела заметить. А может, слишком вызывающе белел в сумраке церкви, среди серых одежд и серых лиц послушниц, ее куцый беретик? Сжавшись в комок, чтобы было теплее, Вера с трудом подавила готовые выплеснуться слезы и, прижав руки к солнечному сплетению, попыталась унять бьющую изнутри дрожь. Она старалась вслушиваться в слова священника, чтобы вовремя креститься, но ощущение нереальности происходящего усиливалось. Опять закружилась голова. «Я должна выдержать все испытания, которые посылает мне Бог, – думала Вера, – ибо на все Его воля. Он не оставит меня».
Неожиданно к ней подошел мужчина в фуфайке. Наклонившись к ее лицу, тихо спросил:
– Вам хлеба не дали? Возьмите мой, – и осторожно вложил в ледяную ладонь суховатый белый кусок.
Она очнулась:
– Спаси вас Господи…
После съеденного хлеба, слегка смоченного вином, головокружение прошло, стало легче, но холод сдавил сильнее. Казалось, что наступила беспросветная ночь, завывания ветра за окном, гул сосновых крон стали единственными звуками извне, время остановилось, и круговорот пространства застыл в центре широкой вздрагивающей спины читающего псалтырь батюшки. Его фигура потеряла свои очертания, расплылась, и слова, словно ледяные иглы, кололи сердце Веры холодом. Уже не верилось, что их произносит живой человек. И вдруг откуда-то из глубин ее души, где память хранила самое сокровенное, всплыл жаркий месяц май. Как живой, встал перед глазами тот, за кого она тайно готова была молиться и просить милости Божьей. Но был он иноверцем – далекий потомок монгольских князей, наделенный их восточной красотой, силой и отвагой. Он читал ей стихи Блока. Из каких-то тайных карманов своей необъятной сумки доставал припасенные для нее сладости и угощал, словно ребенка. А вечером они гуляли по городу вдвоем, и майский вечер дарил счастье, почти невозможное в человеческой жизни. Они были влюблены друг в друга, и эта любовь, светлая, не тронутая плотскими отношениями, опьяняла. Вера вспомнила, как проходили они мимо играющих детей, и маленькая девочка, убегая от подружки, нечаянно прижалась к ее коленям теплым тельцем. Потом, подняв замурзанное личико, вдруг рассмеялась и, разжав грязные ручонки, убежала прочь. Смех ее был похож на звенящие колокольчики. А невдалеке, на площади, в лучах заходящего солнца пылал золотыми куполами собор, и веселый гул большого колокола созывал прихожан на вечерню.
Но был муж, которого Вера тоже любила, и была жена ее избранника, которую она хорошо знала. И двое маленьких детей. Ничего нельзя было изменить, и оба, понимая это, приняли решение расстаться. Вера страдала и металась, пытаясь его забыть, каялась на исповеди, но ничто не приносило облегчения. В один из воскресных дней, когда Вера горько расплакалась, сидя на церковной скамье у стен собора, пожилая женщина молча отвела ее к старенькому батюшке лет восьмидесяти, который молился возле святынь. И Вера, увидев его добрые глаза, вдруг осознала, что ничего страшного в ее чувствах нет и не было. И мысль о том, что тайное желание соединиться с возлюбленным уже есть смертный грех прелюбодеяния, вдруг отпустила ее уставшее сердце. Всхлипывая, она смогла задать только один вопрос, на разговор сил уже не было:
– Батюшка, могу ли я молиться за иноверца?
Тот улыбнулся, глядя на ее опухшее от слез лицо, и проговорил:
– Девочка, молитва женщины любого мужчину в рай приведет.
Ушла она тогда успокоенная. И странно: отпустили ее греховные мысли, и думалось только о том, что все пережитое было даровано Богом не как испытание, а как награда.
…Служба закончилась неожиданно.
Послушницы и монахини, словно бестелесные создания, бесшумно выплыли за двери. Отец Григорий сложил церковные книги и собрался уже было покинуть холодное, пропахшее ладаном помещение, но подошла к нему старушка-распорядительница и, указав на застывшую Веру, что-то стала ему говорить. Некоторое время они тихо спорили, и Вера поняла, что священнику тоже хочется поскорее уйти в тепло. Но, видно, чувство долга у батюшки возымело верх, и он кивком головы подозвал ее к себе.
– Говорите, – напористо произнес он, но все совершенные грехи, как назло, вылетели из головы, и уставшая от службы и холода молодая женщина растерялась.
– Ну, что вы молчите? Почему я должен вытягивать покаяние из вас клещами? Говорите же! – желая быстрее закончить обряд, стал напирать священник.
– Батюшка, у нас в городе, в соборе, священники ни о чем не спрашивают, мы подаем записки… – пролепетала Вера, низко кланяясь.
– Давайте записку, – отрывисто проговорил батюшка.
– У меня нет записки…
Отец Григорий раздраженно хмыкнул, некоторое время помолчал, обдумывая, что делать с нерадивой прихожанкой, потом стал задавать положенные вопросы. Обряд исповеди как-то сдвинулся с места, кое-как подошел к своему завершению, и отец Григорий непререкаемым тоном произнес:
– Тебе тридцать? До сорока лет будешь жить с мужем как жена, а после сорока – как сестра. В день по десять поклонов утром и вечером, молиться по молитвеннику, к покаянию готовиться по всем правилам, и чтобы такого больше не было. Светских книг не читать, в бесовских собраниях не участвовать…
Он жестко вбивал в ее отупевший мозг наставления, и каждое слово обжигало категоричностью и непримиримостью с жизнью. Что-то глубоко внутри нее начало отчаянно сопротивляться, захотелось зажать уши руками, рассмеяться священнослужителю в лицо и бежать отсюда как можно дальше. Но ослабевшему от голода и холода телу было уже все безразлично, и она, согнувшись в поклоне, смиренно молчала: рядом с батюшкой было тепло. Хотя и с трудом, но грехи ей отец Григорий отпустил и на дальнейшую жизнь в миру благословил. И значит, можно было идти спать.
Длинный темный коридор, одинаковые двери, дождь, упрямо бьющийся в окна… Холодная унылая комната с большими арочными окнами освещалась одной лампочкой, свешивающейся с потолка на длинном перекрученном проводе. На нескольких железных койках спали одетые женщины, столько же кроватей были пустыми. Одна из молодых послушниц испуганно встрепенулась во сне и отчетливо проговорила: «Спаси и помилуй, Господи»… Приветливая пожилая распорядительница, сопровождавшая Веру после службы, постаралась устроить ее поудобнее и принесла два одеяла. На белье, постеленном на кровати, уже, видимо, кто-то спал, но Веру это не беспокоило. Впереди послушание: чтение псалтыря с четырех до шести утра, и она мечтала только о том, чтобы перед этим хоть несколько часов поспать. Спросив, где находится туалетная комната, Вера, задвинув под кровать тощую спортивную сумку, пошла в конец безлюдного коридора. Вода была ледяной и обжигала окоченевшие руки. Возвращаясь назад, к теплу постели, уверенно толкнула дверь. «Странно, почему свет выключили? Обещали подождать…», – и, закрыв за собой дверь, дотронулась до кровати, ожидая нащупать мягкую поверхность матраца. Вместо этого ее пальцы больно ударились о железную сетку. В углу комнаты что-то происходило: слышалась возня, похожая на борьбу, тяжелое дыхание. Вера испуганно замерла. И тут же резанул слух злой мужской шепот:
– Не противься, Мария, не перечь мне… Всё здесь – по воле Господа, и мои милости тоже, не будь дурой…
Что-то взвизгнуло, будто высвободилось, и в ответ – сдавленный женский голос:
– Да будь ты проклят вместе со своим Господом! Пусти!
Вера выскочила в коридор и некоторое время стояла, пытаясь унять заколотившееся сердце. Невозможно было осмыслить услышанное, но благостный покой монастыря казался настолько умиротворяющим, что она тряхнула головой, как бы сбрасывая наваждение, и подумала: «Померещилось… Это от усталости». Потыкавшись, словно слепой котенок, еще в несколько закрытых дверей, она, наконец, вошла в освещенную комнату и, скинув куртку, быстро забралась под одеяло. Свет погас.
Вера в который раз пожалела о том, что не набрала побольше теплых вещей. Холодный воздух морозил легкие, начало болеть горло. Она закрывала нос то рукой, то одеялом, но становилось нечем дышать. Мысли приходили самые несуразные. Она думала о монастыре и его порядках… об отце Григории… о том, что никогда не вырваться отсюда, что жить ей только до сорока лет. За темными окнами порывами завывал ветер, глухо шумели сосны, и липкая тьма казалась уже единственным состоянием мира, никогда не знавшего солнца… Незаметно навалилось забытье. И в этот же миг пронзительно вспыхнул свет, отозвавшись болью в уставших глазах. «За мной», – поняла Вера и механически поднялась навстречу распорядительнице.
Они вошли в церковь. В ней было чуть-чуть теплее, возле подставки с книгой горела свеча, по углам плясали тени. Вера осталась одна. Уже после первых абзацев она поняла, что напрасно понадеялась на знание старославянского языка – непонятные сочетания букв и знаков сбивали с толку. Она пыталась вдуматься в текст старинного псалтыря, старательно бормотала древние слова, но выходило плохо. Ею овладело отчаяние, захотелось позвать на помощь, но жаль было будить заснувших тяжелым сном сестер-послушниц, жаль было тревожить добрую старушку-распорядительницу: у нее, истинно верующей, для всех хватало и любви, и всепрощения, но силы тоже были невелики. И потому Вера собралась с духом и, словно первоклассница, начала читать с самого начала, по слогам, вникая в каждое слово.
Текст тяжело доходил до сознания, и только отблески знакомых смыслов напоминали о том, что это – язык ее предков. И вдруг она ощутила живые, простые слова о красоте звезд на черной бесконечности ночного неба – звезд, дарующих по милости Божьей свет каждой заблудшей душе, – и повеяло на нее от старославянских слов светлой поэзией, которой, оказывается, так много в любви Господа к человеку. И все встало на свои места, и согрело замерзшую душу восхищение: «Значит, никогда не было в Господе зла? Значит, Его присутствие во всем – это любовь, а не «длань карающая»? И нет на самом деле никакого первородного греха, если Бог так любит каждое живое существо?». Зарождающийся ответ – настолько он был простым, неожиданным и радостным – уже пульсировал в ее ослабевшем теле горящей точкой, чтобы разгореться потом пламенем истинной веры, свободной от сомнений и условностей. Но таким слабым было осознавание, таким осторожным, так мало было сил для концентрации на одной-единственной мысли, что не сумела Вера удержать эту мысль в своей памяти. И растаяло светлое озарение, так и не пробившись сквозь барьеры вопросов и сомнений…
Шло время. Внезапный катарсис не оставил в сознании Веры следов, и только слова о красоте звездного неба зацепились за ее память как некий знак, дарующий потерявшему надежду путнику обещание спасения. Неожиданно в церковь вошла молодая послушница и, по-хозяйски отодвинув смертельно уставшую женщину, заняла ее место. Вера тяжело опустилась на скамейку. «Идти спать? Но через час служба. Посижу здесь». Неслышно вошла распорядительница и позвала ее с собой на крестный ход.
…Небо едва серело, и огромные сосны угрожающе шумели спрятавшимися во мгле вершинами. Небольшое население монастыря, монахини и послушницы – всего человек пятнадцать – собрались у летней церкви, где Вера единственный раз в своей жизни видела отца Михаила. Батюшка открыл тяжелый висячий замок и вошел внутрь за святыней – крестом с мощами. Было очень сыро. Низко, почти над землей, клубился туман. Появился священник с огромным крестом, его помощники с хоругвями, и крестный ход начался. Отец Григорий, словно солдат Господа, воинственно нес святыню. Его праздничные голубые одежды развевались, и казалось, что он в тумане плывет с крестом в руках над землей, увлекая за собой всю процессию. Шагающий рядом служка размахивал кадилом, и, мешаясь с туманом, распластывался вокруг терпкий аромат ладана. Трубный голос батюшки бросал в предутренние сумерки слова церковных песнопений. Монахини и послушницы уныло подпевали, их голоса были нестройными. Местные жители зевали и крестили открытые рты. Вера пристроилась в хвосте процессии и тоже, крестясь, подтягивала, как могла: «Го-о-споди, помилуй…». Монастырь был небольшим, и крестный ход с песнопениями и молитвами за час обошел его три раза. Рассвело, и моросящая влага, разогнав туман, заполонила пространство легким шуршанием капель. Одежда Веры отсырела, руки стали бесчувственными, и все же крестный ход поднял ее настроение, прибавил духу, утренний воздух взбодрил.
Вернулись в зимнюю церковь. Отец Григорий, словно герой-победитель, с воодушевлением приступил к службе. Был церковный праздник, и в маленькую церквушку набилось столько народа, что скоро от человеческого дыхания и запаха пота стало душно. Службу надо было выстоять до конца, чтобы причаститься после исповеди, и Вера ждала тупо, бездумно, крестилась невпопад. На душе снова стало тоскливо. Происходящее богослужение вдруг потеряло для Веры значимость, и заученные действия участников службы показались ей такими же обыденными, как и всё, что делает земной человек: спит, ест, ходит на работу… Через полтора часа она не выдержала и присела на скамеечку. Запах ладана стал нестерпимым, подступила тошнота. «Что же мне теперь можно? – подумала Вера, – Как дальше жить?»
Откуда-то из толпы возникли и втиснулись в узкое пространство за ее спиной две местные жительницы. От них исходил резкий запах коровьего навоза. Они начали старательно креститься, кланяться и одновременно негромко продолжали им одним известный разговор:
– …Врут матушки: сестра Мария не заболела, а сбежала ночью из монастыря. Босиком и без пальто сбежала, – говорила одна.
– Не бреши, ¬– отвечала другая.
– Да мне сестра Ксения по секрету пошептала. Говорит, она батюшку нашего соблазнить пыталась…. – настаивала первая.
– Ну, тогда туда ей и дорога. Как была до монастыря шлюхой, так и осталась…
Женщины продолжали страстно перешептываться, а в уставшем мозгу Веры все увиденное и услышанное мгновенно сложилось в законченную картину и ослепило невероятной догадкой. Она, словно не веря своим глазам, посмотрела на округлую спину отца Григория, продолжавшего службу, потом рывком поднялась со скамейки и, расталкивая сонных прихожан, стала пробираться к выходу. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась старушка-распорядительница и вопрошающе взглянула в сведенное судорогой лицо Веры. Та умоляюще произнесла:
– Я пойду, плохо мне…
Распорядительница не стала уговаривать остаться, будто все знала про Веру, а вложила в озябшую ладонь маленькую иконку со святым Николаем и тихо сказала:
– На счастье. Благослови тебя Господь, детка… Всему свое время…
По дороге вниз, туда, где ходили рейсовые автобусы, Вера бежала, пытаясь согреться. Моросил холодный дождь. Мокрые скелеты корявых тополей вдоль трассы показались похожими на изувеченных болезнью великанов, чьи запрокинутые в беззвучном крике головы терялись в тумане. Редкие машины, не снижая скорости, проезжали мимо, автобусов не было совсем. Вера мечтала только о том, чтобы хоть кто-нибудь сжалился и довез ее до города. К счастью, подошли еще двое – женщина средних лет и молодой парень. Стали голосовать вместе, остановили машину, быстро сторговались в цене и поехали.
Водитель, соскучившийся по обществу, по-деревенски откровенно начал флиртовать с разговорчивой женщиной, косясь краем глаза на Веру, которая скукожилась на переднем сиденье: ее все еще била дрожь. Но уже отступало головокружение, стали проясняться мысли, затихли голодные боли в желудке. Ноги и руки обрели чувствительность, блаженное тепло разлилось по телу. Звучала легкая ритмичная музыка, за окнами тонули в туманах черные пашни, выделялась только дорога, обозначенная ярко-белыми полосами разметки. И маленькая зеленая машина, мчавшая Веру к родному дому, – уютный, защищенный от холода мирок – оказалась последним звеном в сложной мозаике событий последних месяцев. Вера совершила серьезный грех, не дождавшись причастия в монастыре, – после изнурительной службы и ночного послушания, – к которому так страстно стремилась. Но не сдавливало железными лапами раскаяние, наоборот: она с облегчением думала о том, что ее сложные отношения с Господом наконец-то прояснились. Пришло время понять и признать, что надо искать истину в собственной душе, а не в церковных пределах. Каждый человек с Божьей помощью идет к вере сам, и если он не готов, никто не имеет права его судить, никто.
Еще сутки назад она готова была бросить собственных детей ради служения Богу, и что, как не Божий промысел, помогло ей избежать непоправимой ошибки? И нет теперь у нее морального права отказывать себе, а значит, и своим мальчикам, в радостях, дарованных жизнью. Нет никакого права отторгать себя от мира, пока рядом те, кому она нужна. Поэтому пусть будет так, как уже сложилось. Пусть будет любовь и влечение к мужу, пусть будет все, что дарит жизнь. И пусть упрекают ее строгие церковные служители в нарушении правил, она не будет больше оправдываться. Главное – не предавать себя и не позволять своей совести страдать от надуманных грехов. Лучше честно признать себя грешницей, чем терзаться неразрешимыми вопросами. Кто сможет ее за это осудить? Только люди. Но не любимый ею, всепонимающий и всепрощающий Господь.
«Да, я греховна, как любой человек. Но Господь отвел от меня беду, и теперь я обещаю, что не будет во мне больше раскаяния за то, что я женщина. А Царство Божие, как сказал Христос, – в душе. И я благодарю Господа за то, что он создал меня такой, какая есть, ибо самоуничижение и есть гордыня», – так подумала Вера, и эти мысли накрыли ее теплой волной счастья, к которому она так стремилась, увязнув в своих неразрешимых противоречиях. Мучительных вопросов, разрывающих разум и душу на части, не стало. Господь, наконец, повернул к Вере свой строгий лик, и этот лик оказался сияющим. Отныне он будет смотреть на нее не равнодушными глазами священников, которые ведут свою, обособленную, жизнь, полную таких же несуразностей, как и мирская, а глазами звезд. Вера будет ощущать его дыхание в порывах теплого ветра, слышать его голос в предрассветном пении птиц. Она увидит Господа в закате осеннего дня, в красоте тонущего в сумерках города, в лицах влюбленных, в гордых взглядах беременных женщин. И не будет Вера бояться смерти, и бессмертие покажется ей самой большой бессмыслицей на свете: нужно уметь уходить, как уходит колос, цветок или дерево, чтобы смогло прийти новое, молодое. Но перед уходом, когда бы ни наступил его час, радоваться каждому мгновению, и плакать, когда плачется, и любить, когда любится. Отныне Вера знала, что Господь никогда не осудит и не оставит ее, потому что Он – везде и во всем. И эта уверенность наполнила ее сердце, как наполняет жизнь едва родившееся на свет новое существо...
Сон был не то, чтобы кошмарным, но достаточно неприятным. Динка видела каменный серый забор, мокрую от осеннего дождя землю и высокую ржавую бочку с темной коричневой водой, а в ней спеленатое по рукам и ногам существо, стоящее, словно мумия. У существа было лицо Анастасии – очень красивое, чистое, безмятежное, какое-то упокоенное. Казалось, существо спит. Но ниже пояса, в воде, существо было мертво – Динка ясно, как это бывает только во сне, видела сквозь серые пелены черную разлагающуюся плоть. И это было непонятно: как же оно еще дышит? Проснулась Динка с бьющимся сердцем и сразу подумала об Анастасии. Неужели это конец?
------------------
Динка была профессиональной журналисткой – работала в одном издании, подрабатывала еще в трех. Денег хватало, но копеечные выплаты никак не компенсировали ее моральных затрат. Каждый материал надо было «добыть» - выслушать недовольную отповедь замученного организацией мероприятия пресс-секретаря, объясниться по поводу аккредитации, если таковая была, выклянчить спонсорскую помощь на издание, от которой – личный процент, а потом, уже ночью, - «наваять» текст. На самом деле, Дина Кадырова – полукровка по происхождению и космополит по убеждению – готова была работать вот так бесконечно долго, потому что ей нравилась ее беговая жизнь. И сама она себе нравилась в джинсах, туфлях-мокасинах и сумкой через плечо. Вот костюмы она категорически не любила: их строгие линии делали ее полненькую подвижную фигурку гротескно затянутой, скованной. Комплексы по поводу высокого разреза на юбке, морщинистых складок у основания рукавов и распирающей лацканы пиджака объемной груди занимали все ее мысли, было уже не до работы – скинуть бы тесные лодочки с гудящих ног.
Впрочем, она не собиралась становиться редактором издания – разве что под старость. Не привлекали её пока и большие деньги, на которые, как она была убеждена, придется обменять свою независимость. Она любила свободу, гордилась ею, наслаждалась возможностью самостоятельно кроить рабочий день на разноцветные полотна, в котором находилось время и для чашки кофе с сигаретой на бульваре, и для выставки подруги-художницы – просто так, и для встречи с бывшей сокурсницей, тоже журналисткой, – между делом, и снова – для работы. До тех пор, пока ее в один момент не уволили за то, что в статье не было указано новое очередное звание депутата горсовета, любезно согласившегося ответить на пару вопросов. Начался грязный газетный скандал, тот отказался спонсировать издание, обвинил Динку в клевете, и ее быстро убрали из «рядов», дабы не компрометировать издание. Динка тогда с горя выпила полбутылки коньяку, два дня мучилась жестоким похмельем, и, поправив здоровье ромашковым чаем, замешанном на сочувственных причитаниях сердобольных бабушки с дедушкой, устроилась с горя воспитателем в частную школу. Ее досье изучили тщательно, подрабатывать журналистикой запретили, нагрузили дополнительными заданиями в виде литкружка и школы юного журналиста с выпуском еженедельной стенгазеты, и вскоре Динка о своей профессии и думать забыла.
Работать с детьми было тяжело. Двенадцатилетние нимфетки из богатых семей сразу встретили пухленькую смешливую Динку – в скромной прямой юбочке до колен и собственноручно сшитой блузочке в мелкую полоску – в штыки. С ними надо было обходиться уважительно, потому что любая из них могла пожаловаться директору на грубое обращение. Но сами они развлекались, как хотели. Могли устроить групповой стриптиз перед единственными тремя мальчиками, которые держались обособленной кучкой и, чуть что, сбегали на спортплощадку гонять мяч. Могли начать громко петь или декламировать стихи на английском. Причем, исключительно классику – Бёрнса, например, или Шекспира, демонстрируя образованность, свойственную юной элите. Могли, не обращая внимания на воспитательницу, бурно обсуждать украшения, новые телефоны или внешность молодого учителя литературы. Динка промучилась месяц – весь испытательный срок, потом махнула на всё рукой в надежде, что ее уволят. Но вежливый интеллигентный завуч тихим голосом сочувственно объяснил ей, что воспитателей нет, и ее не уволят, поэтому пусть справляется, как может. У него самого в этот момент на уставшем, покрытом мелкими морщинами лице было написано такое страдание, с таким горестным выражением в глазах говорил он о проблемах школы, за которые отвечать приходилось именно ему – мужчине почти пенсионного возраста, что Динка согласилась остаться.
Она совсем упала духом и свои занятия стала проводить с позиции наблюдателя: чтобы никто не вывалился из окна. Ей было уже не до уроков, которые должны, а, может, и не должны, делать ее воспитанники. Все равно поставят зачет, школа-то платная. Однажды на прогулке, девицы, подговорив мальчишек, понеслись на нее всей толпой, в лобовую атаку, – в надежде заставить Динку сбежать, уступить дорогу, ретироваться восвояси или как там еще можно сказать? Им было весело, они не думали о последствиях и предвкушали заплаканное лицо молодой воспитательницы продленки, бегущей жаловаться. Но тут, видимо взыграла в этой самой воспитательнице восточная кровь бесстрашного воина царя Тамерлана, целившегося из лука в летящую на него конницу. Когда стая шестиклассниц, громко топая и визжа, готова была сбить ее с ног, Динка расставила ноги, набычилась, вытянула ладонями вперед руки и гаркнула басом: «Стоя-ять!». Нимфетки замерли и замолчали, округлив глаза, задние с размаху ударились в передних, маленький ростом Димка запутался под мышкой у высокорослой Насти и, вдохнув резкий девический дух, дёрнулся в сторону: «Ф-фу-уу!». Девицы заржали, это отвлекло их от воспитательницы, и Дина, воспользовавшись паузой, тихо, но угрожающе спросила: «Сказку хотите?». По сути, они были еще дети, угроза на них не подействовала, а вот волшебное слово «сказка» заставило замереть их маленькие души, ждущие чудес. «Хотим! Хотим!». «Тогда пошли!» - и Динка повела их на деревянные скамеечки, стоявшие полукругом под двумя разросшимися платанами. Героем первой сказки оказался Однорукий королевич, в следующих начали действовать придуманные Динкой волшебные животные, Черная жаба-колдун, Певчая синица и Синий карлик. Нимфетки с удовольствием стали выполнять домашние задания, две из них в конце года вышли в круглые отличницы. Мальчишки почти забыли про футбол и с нетерпением ждали, чем закончится история с принцессой-воином и ее пропавшим отцом. Динка поневоле оказалась для своих воспитанников и папой, и мамой, и девочки, месяцами не видевшие своих родителей, которые плавали где-то в мировом большом бизнесе, как киты в океане, часто рыдали, сидя у нее на коленях, по своим подростковым бедам. Это безоблачное счастье длилось два года – до тех пор, пока на территории школы не появилась Анастасия.
------------------
Это был теплый апрельский день. Мелкие облака повисли в умытом небе, словно белые ромашки на синем полотне, солнце гладило щеки бархатными ладошками. Выслушав очередную сказку, девчонки разбежались пошушукаться, мальчишки носились с мячом на спортивной площадке, а Динка, сидя на скамейке, лениво дописывала в тетрадке на коленях очередной план работы и всей душой наслаждалась весенним теплом. На стоянку заехала и остановилась красная длиннорылая машина, водитель вышел и, обойдя вокруг, открыл пассажирскую дверь. Оттуда появилась женщина. Именно появилась: сначала одна маленькая ножка в туфельке на высокой платформе, затем медленно – другая, затем она сама, поддерживаемая водителем, - вся. Больше всего Динке запомнилось, как эта пара шла через асфальтированный двор – водитель чуть сзади, наискосок, женщина впереди. Была она стройная, статная, хоть и не высокая. Ее возраст – за сорок – придавал ей тот утонченный шарм, которого так не хватает молодости, несмотря на всевозможные салонные ухищрения. Черные стриженые, высоко взбитые волосы выгодно обрамляли узкое белокожее лицо без единой морщины. Слегка вздернутый подбородок и чуть опущенные тяжелые веки выдавали гордость собой и большие амбиции. Яркая помада, черный кожаный плащ, одежда в цвет плащу – всё это притягивало взгляд, заставляло провожать ее глазами. «Царица, - вдруг подумала Динка расстроено. – Бывают же такие…». Ей неожиданно стало жаль себя – своей скромной одежды, бесперспективной жизни, полненькой фигуры и маленького роста. Ей стало грустно оттого, что никогда ей не дадут класс, как учителю, который находился по положению несравненно выше воспитателя, и ей всю жизнь придется развлекать «золотую молодежь» на продленке. Апрельский день померк, крики детей стали резкими и неприятными, словно лязг железных механизмов на свалке утильсырья. Динка мысленно встряхнулась, будто болонка, попавшая под внезапный ливень, и постаралась сбросить наваждение: «Работай, солнышко. У тебя старенькие дедушки-бабушки на руках».
Вскоре она забыла о странной женщине с ее неземным величием. А через неделю молодую воспитательницу вызвала к себе завуч-психолог, с которой у Динки сложились теплые отношения. «Опять очередной загруз…», - недовольно подумала та, но пошла.
- Здравствуйте, Дина Хасбулатовна. Как дела в классе?
- Хорошо. – Динка села напротив, сложила руки на коленях и выжидательно улыбнулась. Та улыбнулась в ответе:
- Дин, я по личному делу.
- Что, кто-то из родителей пожаловался, и будут очередные разборки?
- Нет, не то. Не угадала. У нас есть родительница – учредительница известного издания, которое обслуживает одну из крупнейших корпораций юга страны. Ей нужен корреспондент в ее газету.
- А я тут при чем?
- Скажу по секрету: ты, Кадырова, – замечательный воспитатель, и школе терять тебя как сотрудника крайне невыгодно. Но зарплату тебе никогда не поднимут, льготы не подарят и стать директором школы у тебя шансов нет. То есть, никакого роста. А ты – талантлива. И я как психолог нарушу профессиональную этику, если не предоставлю тебе этот шанс. Хочешь пойти работать в ее издание?
Динка закашлялась от неожиданности. Отдышавшись, сказала:
- Хочу.
Завуч написала ей на кусочке бумаги телефон:
- Позвони. Скажешь, что я дала тебе номер. Ее зовут Анастасия Давидовна Калиновская.
- Спасибо.
Динка опрометью выскочила из кабинета, зажав вожделенный клочок белой бумажки в ладони, словно пропуск в рай, и рысью пробежала к себе в кабинет, будто боялась, что ее поймают, остановят, накажут за предательство. Там она переписала телефон в блокнот, бумажку спрятала в сумку и, наблюдая за ученицами, стала повторять про себя имя «Анастасия». Оно звучало в ее разуверившейся душе, как музыка, и казалось, что вот теперь она – будущий журналист престижного рекламного издания – заживет особенно яркой и замечательной жизнью…
--------
Первая встреча с Анастасией Давидовной прошла, как подумалось Динке, очень успешно. Она вошла в просторный кабинет с кожаным диваном и рядом столов, за двумя из которых сидели два молодых парня и что-то делали в компьютерах. Приглядевшись, Динка узнала одного из них – водителя. Хозяйка кабинета пригласила за просторный стол широким хозяйским жестом: «Ну что ж, давайте знакомиться…». Динка вкратце рассказала о себе, о своем послужном списке, даже упомянула дипломы за участие в литературных фестивалях и конкурсах. Но царица Анастасия, как про себя окрестила ее Динка, слушала невнимательно, ей явно было неинтересно. Она теребила руками золотую ручку, перекладывала предметы и папки на столе, потом стала недовольно поглядывать в сторону парня, который весело разговаривал с кем-то по телефону. Вдруг вся вскинулась, словно рассерженная породистая кошка:
- Рома, сколько раз тебе делать замечания? Нельзя в разговоре с клиентом произносить слова «рекламка», «счетик» и тому подобное! – потом обаятельно улыбнулась Динке и доверительно добавила: – Тупой! Видите, с кем я работаю?
Динка оглянулась. Рома виновато втянул голову в плечи, глаза его забегали. Второй продолжал сидеть с невозмутимым лицом, и ей подумалось, что он где-то в дебрях сети и вряд ли слышит, что происходит вокруг. Анастасия, перехватив ее взгляд, добавила, слегка смутившись:
- Это Жора, мой водитель и охранник… Ну да ладно, вернемся к делу.
Они быстро договорились о том, что Динка подаст заявление об уходе из школы и через две недели начнет собирать номер вместе с ней, с Анастасией. Специфика работы рекламного издания была достаточно проста. О деньгах, оплате, счетах договаривалась хозяйка, Динкина задача - снять на диктофон интервью и написать текст. Отнести его на утверждение заказчику тоже должна была она. Там, где доступа простому журналисту не будет, Анастасия отработает сама, а Динка расшифрует диктофонную запись с последующей доводкой в тексте под тираж. Договорились и об оплате, которая в два раза превысила ее школьный доход. Так началась новая жизнь Динки – в богатом издании, с посещением фуршетов и презентаций, аккредитацией на пресс-конференциях высокого уровня – политиков, звезд эстрады, банкиров и бизнесменов.
Царица Анастасия очень понравилась Динке. Была она весела и находчива, обаятельна сверх меры, щедра и отзывчива, добра и заботлива, словно мать. Динке, привыкшей в ее нелегком журналистском труде отбиваться и от своих, и от чужих, такое отношение показалось странным, не соответствующем соотношению «хозяин-работник». Удивительным было и то, что царица Анастасия и сама оказалась блестящим журналистом, писала легко; именно у нее Динка научилась выстраивать качественные рекламные блоки. К тому же, новая должность потребовала ознакомления с работой коммерческих структур, и скоро Динка стала хорошо разбираться в бизнесе – малом, среднем, большом и даже коррупционном.
Она перестала удивляться, когда ее отправляли на интервью к очередной бизнес-даме куда-нибудь в промышленный район, и там перед ней разворачивалась приемная размером с маленькую школу, в которой – аквариумы с заморскими барракудами во всю стену и стол для конференций из натурального дуба. Дама выходила из боковой двери непременно в длинном одеянии темного панбархата с золотыми блестками, ниспадающей с ее крутой груди рельефными складками, а рядом всегда присутствовал тихий неприметный мужчина, похожий на скромного кардинала при великой королеве. После всего этого парада нужно было рассказать в газете о сложном житье-бытье рядового оптовика фруктовых консервов. Как правило, храмоподобные кабинеты с густыми сумерками в углах вызывали у Динки безотчетную тревогу, и она с великим удовольствием выскакивала в смрадный от пыли и выхлопов воздух промышленного пригорода.
Или, например, давалось задание во всех красках живописать процветающую фирму одной из многочисленных бизнес-подруг Анастасии, которая, рассказывая о себе, обязательно указывала, что ее муж моложе на двадцать лет, сотрудники боятся поднять головы из-за большого количества работы, а продажи превышают оборот всех фирм подобного рода, вместе взятых. При этом она торопится на частный самолет, который вот-вот сорвется и улетит, словно заморская бабочка, куда-нибудь в сторону Мальдив. Динка старательно записывала откровения бизнес-дам, вежливо интересовалась, из какой ткани пошит такой замечательный костюм и в какой фитнес-зал эта дама ходит. Сама Динка – с весьма внушительными попой и грудями, пробегающая в день по несколько километров, чтобы сэкономить на проезде и съесть лишний пирожок, даже не знала, что такое действительно фитнес и втихомолку посмеивалась над очередной «леди»: почему бы этот самый фитнес не назвать тренировкой в спортзале, а молодого мужа – альфонсом?
Так прошло три месяца. К своей работе Динка привыкла, быстро вошла в сумасшедший ритм верстки номеров по графику и школу вспоминала, как страшный цветной сон. Царица была по-прежнему добра к ней, ругала редко, недовольство выражала мимолетным движением черных изогнутых бровей и снова очаровательно улыбалась. Впрочем, Динка, при ее работоспособности, скоро стала писать всю газету – она и не заметила, как царица скинула на нее вал рукописной работы, включая корректуру, а сама все чаще и чаще стала уезжать вместе с молодым водителем Жорой куда-нибудь на курорт. При этом зарплата у Динки оставалась прежней. Впрочем, бычку, везущему воз, все нипочем: больше мешков или меньше… Он силен и вынослив, он радуется солнцу и зеленой сочной траве. Главное, чтобы на бойню не отволокли.
Однажды звонок Анастасии раздался в пятницу вечером, хотя и была между ними жесткая договоренность – в выходные не беспокоить. Та очень вежливо попросила Динку приехать утром в офис ради срочной работы, которая будет оплачена по двойному тарифу. Динка согласилась. Войдя в залитый солнцем кабинет, она увидела свою начальницу в весьма странном виде – без косметики, с опухшими глазами и губами. Сначала поговорили ни о чем, Динка всё ждала, когда ей выдадут очередную порцию срочных заданий. Но царица Анастасия вдруг свернула разговор о работе:
- Знаешь, Диночка, у меня совсем нет подруг… - казалось, она вот-вот расплачется.
Динка сделала круглые глаза:
- Анастасия Давидовна! А у кого я постоянно беру интервью? Да я уже сейчас могу назвать пятнадцать дам, которые вас просто обожают!
- Милый ребенок! – Анастасия горестно вздохнула. – Я им делаю рекламу в полцены.
Динка, хорошо знакомая с затратами на тираж, удивилась:
- А кто же тогда оплачивает глянец на первой и последней страницах и цветную печать?
Анастасия закурила, задумчиво затянулась, будто улетела мыслями куда-то в прошлое.
- Мой главный спонсор – президент корпорации. Просто в свое время меня очень удачно порекомендовали, и я не упустила свой шанс.
- Так он ваш близкий друг? – Динка смутилась своего вопроса и покраснела.
- Если бы! – Анастасия махнула рукой, разгоняя дым. – Всё намного хуже. Мой друг – водитель и охранник Жора. И он меня вчера послал подальше. – Она вскинулась, будто хотела бежать, и снова потухла. – Представляешь, меня – его благодетельницу и спасительницу! – Ее глаза – крупные, с поволокой, глубокого чайного цвета, опушенные короткими густыми ресницами, - снова стали влажными.
Динка закурила. Ей хотелось спросить, при чем тут она, ее наемный работник, и, вместе с тем, прекрасно понимала, при чем, – «свободные уши». «Жаль, выходной накрылся и денег никаких не будет», - с тоской подумала она. А царица продолжила:
- Машина у него, поехать мы с тобой никуда не сможем. Но я хочу попросить тебя побыть со мной до обеда, я живу недалеко. Мы хорошо пообедаем, покурим… Соглашайся.
И Динка согласилась. Так началась новая эпоха в ее жизни – эпоха служанки-наперсницы при царственной хозяйке крупного рекламного издания.
--------
Как выяснилось позже, царица и ее любовник ссорились постоянно, и от этого напрямую зависело ее настроение и финансовое состояние газеты. Если Жора – бывший боксер, человек недалекий и простой во всех отношениях – был недоволен отказом в деньгах или сексе, они ругались до рукоприкладства, царица напивалась, пряталась дома несколько дней и вся работа валилась на Динку. При этом она обязана была с ней курить на балконе и в течение нескольких часов выслушивать откровения о ее жизни с Жорой. Динка маялась, пыталась убежать за компьютер, ссылалась на плохое самочувствие. Но царица была непреклонна: свою долю жизненного сока она из молодой Динки выпивала и отпускала только тогда, когда та одуревала от дыма и пустых разговоров о непонятых и неоцененных талантах Анастасии. Допущенная в святая святых – личную жизнь царицы – Динка вскоре взяла на себя контроль за версткой газеты и дополнительно работу с дизайнерами. Царица только просматривала сигнальный выпуск, соглашалась или что-то подправляла. Что-что, а свой профессионализм она не теряла даже в состоянии глубочайшей депрессии. Если брутальный Жора был в хорошем расположении духа, они уезжали отдыхать, вместе появлялись на фуршетах и презентациях. Анастасия снова королевствовала и рассказывала, какие у нее большие связи, что вполне соответствовало истине, а Жора, как тень маячил за спиной и молча наблюдал за ее флиртом, чтобы дома обвинить в грехопадении. Газетой она заниматься практически перестала. Денег на счету издания становилось все меньше, поскольку у Динки связей не было, а рекламные материалы, которые она находила сама, были незначительными по финансовой величине и площади. Анастасия, желая сэкономить, отказалась от аренды офиса и перенесла рабочий кабинет в съемную квартиру, где они с Жорой жили отдельно от ее многочисленных детей, бывших мужей и родителей. Стало даже веселее, потому что всегда был сытный обед, Динка никогда не садилась за компьютер голодной. Часто приходил и вертелся возле нее Жора – все же она была молоденькой, свежей, хоть и уступала царице в статности и эффектности. Вслед за ним следовала и Анастасия и, либо поддерживала веселье, либо отправляла его в город с очередным заданием.
Нельзя сказать, чтобы Анастасия, заполучив Динку в работницы и наперсницы, совсем перестала заниматься журналистикой. Она любила эту работу, и интервью для нее было тем волшебным ключиком, который открывал двери ко всем, кто ей нужен был лично. Одним из таких персон оказался известный доктор – солидный и грамотный, хоть и моложе Анастасии на несколько лет. Динка подозревала, что он ей нравится: слишком часто та превозносила его таланты, слишком ярко расписывала, какие они давние друзья. На фотографии доктор показался Динке заурядным – полным, черноволосым, с настороженным взглядом. Но царице он, видимо, представлялся самым импозантным из всех ее знакомых мужчин – даже интереснее холеного президента корпорации. И, когда Динка пожаловалась на больное колено – старую травму, полученную еще в школе, - царица пообещала проконсультировать ее у своего приятеля, но обещание так и не выполнила, сославшись на занятость Сергея Сергеича, и эта ее неловкая ложь показалась Динке надуманной. Она не стала настаивать. Со временем разговор забылся, в трудах и беготне по заказчикам прошел еще год – год суетной, ничем не примечательной жизни.
Личная жизнь Динки не складывалась, Анастасия стала ее тяготить, денег становилось все меньше, а работы все больше. Царица с трудом поддерживала контакты с президентом, заказного материала было катастрофически мало, денег тоже, и пустые полосы нужно было чем-то заполнять. Царица настаивала на том, чтобы Динка сама искала клиентов на такое уважаемое и раскрученное издание. Динка сопротивлялась. Она совершенно не понимала, каким образом ей – похожей на старшеклассницу и оттого совершенно несолидной – попасть на прием к депутату, если нет никаких договоренностей со стороны учредителя газеты. Конечно, она честно пыталась, записывалась на контроле, подавала заявки, но получала привычный отказ. Очередная секретарша неизменно спрашивала в телефонную трубку грудным сексуальным или, наоборот, строгим учительским голосом одно и то же: «По чьей рекомендации вы звоните, Дина Хасбулатовна?..». Рекомендаций у Динки не было, а на лежащую дома или отдыхающую в «Бристоле» для успокоения нервов царицу лучше было не ссылаться. Возможно, из-за наступающей безысходности, возможно, просто время пришло, - но колено стало болеть сильнее и сильнее, Динка захромала. Она уже не могла выполнять тот объем работы, какой выполняла раньше, и даже общественный транспорт не помогал – в него надо было зайти и из него выйти. Динка стала ныть и отказывалась работать. И тогда Анастасия все-таки решилась показать заартачившуюся работницу своему обожаемому Сергею Сергеичу.
----
Врач оказался совсем не таким, каким его представляла Динка по фотографиям и многочисленным интервью, взятым у него Анастасией. Высокий, большой, подвижный, он стал рассыпать перед Анастасией любезности и комплименты, тут же переговаривался с ней о каких-то делах газеты – говорил, практически, ни о чем, и при этом профессионально щупал больное колено Динки, на которую, казалось, не обращал внимания. Динка, умевшая замечать даже самые незначительные детали, была поражена, как тонко доктор сумел выказать уважение к Анастасии, как он был внешне очарован и сражен ее шармом, и при этом, хотя она и намекала прямо, не давал никаких авансов в виде кофе вдвоем или еще одного интервью. Потом, как-то одним махом прекратив болтовню, весело произнес:
- Тасечка, твоей сотруднице необходима срочная операция.
Анастасия в один момент потухла, лицо ее потемнело, будто выключился свет в комнате, уголки губ опустились вниз, глаза недовольно сузились:
- Доктор, а вы не ошибаетесь? – Потом вдруг кокетливо рассмеялась. – Боже, что я говорю? Разве может ошибаться та-акой доктор? А что с ней? – губы ее снова улыбнулись, но глаза стали недобрыми.
- У нее разрыв мениска, старая не леченная травма, усыхание голени на два сантиметра и плохая фиксация сустава. Скоро она будет хромать постоянно. – Он неожиданно нахмурился и посмотрел своими черными пронзительными глазами Динке прямо в глаза. – Спина болит?
Динка растерялась. Ей показалось, будто его взгляд затопил ее всю, стало жарко, кожу на колене под его пальцами будто обожгло кипятком, что-то сжалось внизу живота. Подумалось, что от страха. У Динки вмиг исчезла всякая способность реагировать, она не отвела взгляд – не успела. Ответила тихо:
- Болит.
Доктор обратился, наконец, прямо к ней и стал уговаривать, будто девочку:
- Знаете, миленькая, у вас мало времени осталось. Оперироваться надо быстро…
Он ей обстоятельно объяснял ситуацию, произносил сложные медицинские термины, приводил какие-то примеры, но Динка не слышала его. Что-то происходило между ними в эти минуты приема, царица Анастасия исчезла, будто и не было ее вовсе – со всем неприкрытым кокетством и жаждой притягивать внимание к себе. Потом в кабинете стало тихо, возникшая пауза повисла, будто фантастический мыльный пузырь, готовый вот-вот лопнуть и разлететься на тысячи горячих брызг, и ранить этими брызгами, словно раскаленными осколками, всех троих, находящихся в комнате. Динке показалось, что так и произошло. Отвлекло ее шуршание бумаг: доктор шумно вытащил из пачки какую-то справку и стал размашисто строчить.
- Вас зовут Дина?
- Вообще-то я по паспорту Динара.
- Красивое имя. Так и запишем. Какого года этот ребенок? – доктор обернулся всем корпусом в сторону Анастасии. Та подалась ему навстречу, заулыбалась, хотела пошутить, но Динка ее опередила:
- Мне тридцать пять. Через две недели, - она проговорил это с мрачной решимостью, будто знала, что после тридцати пяти ее жизнь будет закончена. Ей хотелось заплакать.
- Тасечка, - быстро взглянув на Динку, доктор обратился к Анастасии ласково, почти нежно, но глаза его были холодны. – Тасечка, я выписываю ей направление к заведующему. Как только соберетесь, он положит ее в отделение. А там уже, как очередь подойдет: план загружен на два месяца вперед. Впрочем, операция несложная, сделают быстро.
- А когда она начнет ходить?
- Месяца через четыре, не раньше.
Анастасия поджала губу, потом, опомнившись, широко, всеми своими великолепными зубами, улыбнулась доктору и подала руку для прощания:
- Вы мне обещали интервью, да и мне надо вам показать свою поясницу. Побаливает…
- Конечно-конечно, дорогая Тасечка, - он не стал ритуально целовать ей кисть, а только слегка пожал кончики пальцев и тут же выпустил. Потом резко обернулся к Динке и серьезно проговорил:
- Не бойтесь, миленькая, все будет хорошо.
Женщины попрощались и быстро вышли из кабинета, Динка пошла вперед, в глазах ее бились слезы. Царица следовала за ней молча. Сели в машину и также молча приехали на офис – домой к Анастасии и Жоре.
---
Как бы то ни было, жизнь продолжалась, оперироваться было необходимо, и вскоре Динка, выпустив очередную газету и собрав деньги, решилась лечь в больницу. Отвезли ее туда царица с Жорой. Анастасия не могла упустить случая, чтобы поговорить с заведующим отделением – чтобы он знал, чья сотрудница его новая больная. Ей надо было также встретиться с профессором, у которого был частный магазин ортопедических конструкций и которому можно предложить хорошую рекламу. Да и разведать обстановку, в конце концов... Главное, что всегда удавалось Анастасии блестяще – умение быть в курсе всего, контролировать ситуацию, чтобы потом ею суметь воспользоваться. Оставив Динку в отделении на попечение лечащего врача, Анастасия успокоилась: в палате можно было подключить ноутбук, в ординаторской стоял старенький компьютер, и царица договорилась о том, что Динка будет работать на нем после тихого часа. Следующий выпуск газеты ей придется делать уже после операции, сроки изменять нельзя. Когда все вопросы ее начальницей были решены, и Динка осталась в больнице одна.
С операцией все вышло непросто, ее не хотели брать вне плана, и скоро Динка поняла, что она пролежит здесь и неделю, и две, а ей так хотелось побыстрее со всем этим справиться. Да и невыносимо было каждый день выслушивать сетования и сожаления ее русских бабушки и дедушки, которые жалостливо намекали, что она будет хромать всю жизнь, что никогда не выйдет замуж, что девочку сложно будет пристроить к хорошему человеку, что, может, и так выправится... Динку раздражали разговоры про «хорошего человека», она давно смирилась с тем, что ее личная жизнь не сложилась. У нее было твердое убеждение, что в семье счастье распределяется неравномерно. Вот, например, ее русские дедушка с бабушкой уже прожили вместе пятьдесят два года и всегда нежно любили друг друга. Они и сейчас были похожи на сиамских близнецов, только в разной одежде. И мама, полюбив красавца Хасбулата – высокого, сильного, интеллигентного – счастливо проживала свою жизнь с ним на чужбине, где он служил в скромной дипломатической миссии. Раз в год или два, как позволяли средства, они прилетали с Катарского полуострова домой, привозили деньги, подарки, сувениры. И каждый раз, начиная с первого класса школы и по сей день, пытались забрать Диночку с собой. Но неизменно, будто на войне, русские бабушка с дедушкой вставали горой и отстаивали право девочки жить на родине. «Нечего нашей Динарочке на ваших бедуинов смотреть, еще в гарем заберут!», - гремел на дочку дед, та возражала, с отцом серьезно, до слез, ругалась и, в конце концов, соглашалась. Дома Динке действительно было лучше. Так и сложилось, что Динка жила свою жизнь с бабушкой и дедушкой, а с матерью и отцом общалась письмами по интернету, потом и лично по скайпу, училась сама, рассчитывала только на себя, о стариках заботилась рьяно, потому что любила их, как и родителей, больше всего на свете. Она была уверенна твердо, что в семье ей досталась самая главная задача: связать две неразлучные пары – старших и младших. Родители ведь потому и уехали восвояси, что безбожно ссорились, живя в одном доме со стариками – из-за нее, Диночки. И теперь она возвращала эту любовь, безгранично заботясь о стариках. Какая уж тут личная жизнь? Вся ее жизнь оказалась в стариках и в журналистике.
Помогла ей профессия и в больнице. Настойчивые просьбы к докторам об операции, в конце концов, были приняты. Главным аргументом выступило то, что ей вот-вот тридцать пять, юбилей, и хотелось бы успеть до него, потому что у нее плохие предчувствия. Странно, но доктора, боясь осложнений в отделении, предчувствиям поверили и успели - ровно за день до юбилея. Динка очнулась быстро и сразу почувствовала острую, жгущую боль в колене. Три дня ей кололи обезболивающее, но температура не падала, Динке было плохо. К тому же бабушка и дедушка, желая угодить внучке, просто завалили всю палату в ее день рождения вазами с цветами, к ней гуськом, вопреки всем запретам, шли знакомые и малознакомые русские и татарские родственники и несли подарки. Каждому из них казалось, что непременно, именно сегодня, – нужно угодить Диночке, и она тогда быстро поправится. А у Динки была одно страстное желание – вымыться и подремать. В день своего юбилея она устала так, как не уставала за все годы журналистской работы. Анастасия приехала на третьи сутки, привезла диктофон с новыми материалами, два апельсина и сок.
- Ну как дела? – она улыбалась фальшиво, видно было, что дух больницы – с кровью, гноем, послеоперационными запахами – ее тревожил. – Я собрала почти всю газету, у нас еще неделя, тебе только нужно написать вот это, это и это. И хорошо бы это…
У Динки не было сил спорить и отстаивать свое право на покой. Написать, так написать, лишь бы ушла поскорее. А потом потянулись больничные будни. Вставать с постели было крайне тяжело, колено наливалось невыносимой тяжестью, начинало пульсировать, будто жила в нем какая-то посторонняя, угрожающая Динке жизнь. Ходить она почти не могла, но ходила, потому что невыносимо хотелось быстрее начать бегать, как раньше. Один раз, в полудреме, ей показалось, что в палату заглянул тот самый черноволосый доктор, что трогал ее колено горячими пальцами. И улыбнулся, и снова затопил Динку жгучим взглядом веселых глаз. Подумалось тогда, что глаза у него, как у отца – такие же черные, живые. Она тогда натянула до подбородка одеяло и отвернулась к ядовито-синей выщербленной стене: «Показалось…».
Динка много курила – выходила на широкую лестницу, пряталась за дверьми, долго укладывала больную ногу на перекладину костыля и затягивалась, стоя на здоровой, как цапля. В тот день она только пристроилась закурить, как вдруг увидела, что по лестнице поднимается Анастасия с очередными апельсинами. Динка рванулась было ей навстречу, но та неожиданно с кем-то душевно поздоровалась: из дверей ей навстречу вышел тот самый хирург, который написал Динке направление. У нее вдруг заколотилось сердце, она вжалась в стенку, чтобы ее не заметили.
- О, Сергей Сергеич! Вы мне так и не позвонили, - в ее голосе прозвучал нежный упрек.
- Ну что вы, Тасечка, я все время хотел, я искренне намеревался, я даже сделал запись в блокноте! Но больных на приеме много, не успеваю. Не до интервью, - бас его рокотал и терялся в высоких сводах лестницы где-то наверху. – А как ваша маленькая журналистка, выздоравливает?
- Да что ей будет, Сергей Сергеич? – царица пренебрежительно махнула рукой. – Уже работает, как и положено работнику. Да разве можно после вас долго болеть? Я бы тоже на второй день с постели поднялась, если бы вы…
Доктор прервал ее монолог, произносимый томно, с придыханием, приправленный ласковыми нотками, словно ванильное мороженое – ягодами клубники:
- Ладно-ладно, бегу, заведующий вызвал. Ну, будьте здоровы. И не забудьте – девушку через месяц после выписки ко мне на контрольный прием. Обязательно!
Последнее слово он проговорил даже как-то угрожающе, с нажимом, потом проскочил мимо замешкавшейся царицы и, не оглядываясь, бегом поднялся наверх. Динка почувствовала волну разочарования, накрывшую Анастасию, благо стояла она совсем рядом, за широкой створчатой дверью с замазанными белой краской стеклами. Презрительно хмыкнув, - «Подумаешь, цацу нашел! И так оклемается…» - Анастасия вплыла в больничный коридор, а Динка, выждав минуту и выкурив полсигареты, поковыляла за ней.
Газета требовала завершения, сроки поджимали, и в этот день Анастасия, договорившись с дежурным врачом, забрала Динку к себе домой, чтобы та вместе с ней написала недостающие материалы. Весь день они с Жорой куда-то уезжали и приезжали, Анастасия нервничала, психовала. Как поняла Динка, между ней и Жорой назревал очередной скандал из-за денег. Потом ее агрессия сменилась неожиданной лаской: «Поешь, Диночка, супчику, я вот наварила». Супчик был с фасолью и специями, и Динке от него стало плохо. Она с трудом дождалась, пока пара любовников снова уедет, чтобы доковылять до туалета и там вволю посидеть. К вечеру Анастасия, вымотавшись, попросила Жору отвезти отупевшую – от одинаковых букв, шаблонных словосочетаний и абзацев в статьях в разными названиями – Динку в больницу. Лифт не работал. «Помочь тебе?» - спросил он, когда они остановились перед лестницей. Динка кивнула, у нее не было сил разговаривать, и он обхватил ее сильной рукой за талию, потом рука скользнула выше и почему-то оказалась на Динкиной груди, и он почти волоком, сильно сжимая грудь, потащил ее вверх. После первого пролета она грубо отпихнула Жору: «Спасибо, я дальше сама». Он пожал плечами: «Как знаешь», - и, не попрощавшись, танцующей походкой довольного собой человека сбежал вниз. А Динка разревелась. Впереди были еще три этажа…
---
Прошло время. Оно понадобилось Динке, чтобы расстаться с Анастасией, жизнь которой неумолимо заходила в тупик. Она все больше и больше ссорилась с Жорой, все больше пила и все больше жаловалась Динке на свою окаянную судьбу. Работать было некогда, от выкуренных сигарет у Динки кружилась голова, и она все чаще подумывала о том, что нужно бросить курить. Иногда наступали всплески отрезвления, Анастасия приводила себя в порядок в салоне своей подруги-косметолога, Динка писала той очередную рекламную презентацию. Снова начинались поездки по фирмам, базам, фуршетам, Анастасия от души веселилась и демонстрировала в лучшем ракурсе себя и свою газету, а сзади ее сопровождала молчаливая свита – Динка и Жора, которого после случая в больнице Динка стала опасаться. К тому же Жора взял привычку в ее присутствии играть остро оточенным складным ножиком. В один из таких промежутков прилива жизненной энергии Анастасия неожиданно вышла за Жору замуж - официально. На банкет – громко сказано! – была приглашена только Динка. Больше никого Анастасия пригласить не решилась. Краем уха Динка услышала, что подруги Анастасии яростно воспротивились этому ее пятому браку, зато Жора был очень горд собой. Он стал еще выше задирать подбородок при ходьбе, благо роста был невысокого, и купил абонемент в элитный фитнес-клуб. А через два месяца он ее избил особенно сильно – по дороге домой из ресторана, и новобрачная попала в отделение нейрохирургии. Именно тогда первый раз не вышла в срок ее газета, именно тогда друзья, благодетели и спонсоры Анастасии резко перестали ее замечать. Динке было тяжелее всех: она привыкла к Анастасии, радовалась ее радостям, по-женски печалилась ее глупому горю и понимала, что после такого удара та уже не станет прежней. И газета – одна из лучших по рейтингу – постепенно скатится вниз, потому что своей учредительнице она не интересна. Именно тогда Динка и увидела свой страшный сон про спеленатую мумию.
За годы работы с Анастасией Динка узнала совсем другой мир – мир бизнеса, деловых отношений, строгого расчета и распределения личных средств. Она стала свидетелем того, как дама с мужем-альфонсом, которая когда-то много говорило о Мальдивах, за полгода исчезла с рынка со своими кондиционерами только по той причине, что резко уменьшилось количество рекламы. Видимо, средства ушли в другую сторону – на те же Мальдивы. Коллектив рассыпался, альфонс ушел. Была Динка свидетелем и другой истории, когда еще одна дама в возрасте, немногословная, болезненно полная, всегда мрачная, работавшая по двенадцать часов в день, сама ездила в Италию за образцами плитки, устраивала презентации в разных городах и практически валилась с ног от усталости. Ее фирма не расширялась и не процветала, реклама шла довольно дозированная – время от времени, но офис всегда оставался чистым и презентабельным, продажи были стабильными, старые сотрудники не увольнялись, новые не набирались, и в аренду были взяты еще два склада. Эта дама не хотела встречаться с Динкой для интервью и по поводу оплаты газетной площади, а заместители ее вежливо выпроваживали. Однажды, когда Динка стала особенно настойчивой, та сама вышла к ней в коридор и тихо, но очень веско сказала: «Передай Калиновской, что у меня деньги распределены вперед на год, реклама мне не нужна. Мой бизнес в ней уже не нуждается». И ушла не попрощавшись, оставив Динку растерянной. Ей в этот момент нестерпимо жаль стало Анастасию – с ее жалкими потугами быть полезной, а на самом деле, страстно нуждающейся в деньгах. Динка стала думать о другой работе. Посоветовавшись с бабушкой и дедушкой, она решила использовать часть денежного запаса на черный день: купить товар и стать обычным предпринимателем. Быть журналистом – после скандала в газете, после блестящего царства рекламы и хвалебных статей - она больше не хотела. Во время очередного кризиса, когда ее начальница «ушла в себя» и с трудом говорила и думала, Динка объявила о своем решении, та встретила известие равнодушно и также равнодушно предложила Динке стать соучредителем газеты. Динка отказалась: «Анастасия, ты сама справишься. Ты же замечательный журналист…». После сдачи очередного номера Динка ушла.
Новая Динкина профессия – предпринимателя – оказалась несложной. Аренда магазина, покупка вещей, расчет прибыли, оплата налогов и простая документация – все это было новым, интересным и даже волнующим. Особых доходов не было, но Динке нравилось наблюдать за своими клиентками. За годы работы она хорошо изучила психологию покупателей, умела сделать хорошую рекламу своему товару, устраивала интересные акции и распродажи – в общем, наслаждалась собой как новоиспеченной хозяйкой собственного маленького дела. К тому же, Динка вышла замуж – за того самого доктора Сергея Сергеича, с которым у нее во время послеоперационной реабилитации сложились теплые, нежные, а потом и неожиданно страстные отношения. Он был старше ее всего на семь лет, но рядом с полненькой, смешливой, подвижной, черноволосой Динарочкой казался большим, спокойным и умудренным опытом человеком старшего поколения. Он старался ее опекать во всем и баловал, словно маленькую девочку. Особенно полюбился Сергей Сергеич бабушке и дедушке – те признали в нем своего, интеллигента старой закалки. И смешно было Динке, когда сидели они вечером с дедушкой за стопкой водки и долго беседовали о политике, хозяйствовании в стране, американском и местном президентах – как будто на сепаратных переговорах, а бабушка хлопотала вокруг и подкладывала дедушке и зятю салат оливье. Приезжали и мама с папой, но рядом с Сергей Сергеичем как-то смешались, потерялись, словно двое маленьких детей, и, неуверенно потолкавшись несколько дней в квартире, быстро уехали обратно в свою мусульманскую Тьмуторокань. Когда их провожали, мама погладила Динку по голове и с довольным лицом сказала:
- Видишь, деточка, вот оно и твое счастье - дождалась.
- Мам, ты думаешь, все будет хорошо?
- По нему же видно, однолюб. Впрочем, у нас это семейное…
…Через полгода после разрыва с Анастасией та пожаловала к Динке лично. Была зима, мело мелкой колючей кашицей, холод пронизывал до костей. Казалось, все замерло, и покупателям было не до одежды. Но Динка не скучала. Она хорошо шила и открыла при магазине маленькое ателье. Когда не было покупателей, она принимала заказы или работала с приходящей портнихой. Это оказалось выгодной коммерческой уловкой – можно было всегда перешить готовую одежду или, если что-то не подошло, подобрать по журналу другой фасон. Довольно скоро, буквально через полгода, у Динки в магазинчике собрался своеобразный «женский клуб»: клиентки приводили своих соседок, те – родственниц, приносили угощение и кофе, делились новостями. Они называли хозяйку магазинчика между собой не иначе, как «жена доктора» - так сильно поразил их воображение харизматичный Сергей Сергеич, частенько захаживающий в гости к молодой жене.
Анастасия вошла к ней в магазинчик с Ромой, тем самым, который произносил «счётик» и «рекламка». Была она в костюме цвета гнилой вишни с короткой юбкой из дорогой набивной ткани, полные колени закрывали высокие кожаные ботфорты. Несмотря на возраст, такой костюм Анастасии был неожиданно к лицу. Она казалась похорошевшей, молодой, и Динка ею залюбовалась, как и раньше, когда они вместе работали. Рома тоже был одет с иголочки – в новой кожаной куртке, шерстяных отутюженных брюках. Машина на стоянке была новая – черный кругленький «Nissan». Отправив Рому по каким-то делам, Анастасия прошествовала в подсобку, выложила на стол апельсины и конфеты, попросила кофе и приготовилась было курить, но Динка ее остановила: она была на четвертом месяце, ее от всего мутило. При взгляде на апельсины замутило еще больше, и она быстро спрятала их в стол – бабушке с дедушкой.
- Так ты ребеночка ждешь? Какая прелесть! И кто он, муж? Студент, наверное?
Посвящать царицу в свои семейные отношения Динка не собиралась, а та, не обращая внимания на хозяйку, весело продолжала болтать:
- Живете у бабушки с дедом, на их пенсию? Впрочем, судьба у нас такая – мужиков обеспечивать. Жаль, конечно, что ты ушла… - она быстро переключилась на другую, более приятную для нее тему. – У меня теперь новые договоренности с президентом корпорации, - она села на табуретку и демонстративно вытянула длинные ноги в ботфортах, - Жору я выгнала, развелась быстро, взяла водителем Рому, все равно без дела болтается...
Дина налила царице Анастасии кофе, она знала, что ее монолог лучше не прерывать – не услышит.
- У меня теперь своя квартира, - она сказала это гордо, будто накануне покорила Эверест.
- Квартира? - Динка искренне удивилась, потому что помнила, что Анастасия накоплений не делала, деньги тратила на красивую жизнь, жила по принципу «всё и сейчас».
- А чему ты удивляешься? – царица самодовольно хмыкнула. – Сейчас ипотека в моде, а банк всегда нуждается в качественной, красивой рекламе. Да и автосалон тоже – и она кивнула в сторону машины.
Динка про себя подумала, какая же сильная в царице страсть к жизни и роскоши, если она смогла подняться после затяжной депрессии и всеобщего осуждения, снова стать востребованной и такой же красивой.
- Да, кстати, я привезла тебе новую газету, - она вытащила из итальянской лакированной сумки в цвет костюму глянцевые листы. – У меня теперь новая девочка пишет. Ничего, толковая. Схватывает на лету.
Динка глянула краем глаза на газету.
- Верстка, дизайнеры, издательство те же?
- Да. Вот, Ромчика пытаюсь обучить, но тупой, блин, - и Анастасия счастливо рассмеялась, будто тупость Ромчика была ей на руку.
Они поговорили еще некоторое время, Анастасия побродила по тесному помещеньицу, равнодушно потрогала висевшие на вешалках костюмы и цветастые блузки, хмыкнула:
- Мне недавно президент корпорации карточку на время дал, так я в нескольких элитных бутиках побывала, покупала все, что нравится, - и она хвастливо провела рукой с алыми наманикюренными ногтями по рельефной глади пиджака. – Просто так, причем…
Дине было смешно наблюдать, как царица выхаживала в своих ботфортах, словно павлин, как неприкрыто хвасталась своими связями и знакомствами, как демонстрировала свою дорогую одежду и новое положение. Подъехал Рома, и Анастасия стала прощаться – он подал ей длинное кашемировое пальто с лисьим воротником. Динка снова ею залюбовалась: «До чего же хороша!». Они пошли к выходу – царица плавно и вальяжно, Рома – семеня сзади. Вдруг она резко остановилась: «Иди, заводи машину», и, закрыв за ним дверь, повернулась к маленькой, округлившейся Динке.
- Может, бросишь свое барахло? Приходи ко мне работать, у меня большие перспективы, - и такая тоска прозвучала в ее голосе, что Динка содрогнулась. Глаза Анастасии неожиданно стали живыми, в них плеснулась боль. – Я тебе зарплату сделаю больше.
- Нет, Анастасия, я не вернусь, - Динка постаралась сказать эти слова мягко, чтобы не сделать той еще больнее.
Царица потемнела лицом, сникла, как-то стала ниже ростом и вышла прочь.
---
Прошло время, Динка родила темноглазую девочку, похожую на отца больше, чем на счастливую маму, а в магазине стала работать ее подруга – грамотная портниха-закройщица, Сергей Сергеич выправил именную лицензию и открыл частный кабинет. Все в жизни Динки сложилось неожиданно хорошо. И любимый муж, от одного взгляда на которого замирало сердце, и бабушка с дедушкой, не чаявшие души в правнучке, и мама с папой, собравшие денег на дом и машину и обещавшие день ото дня вернуться на родину окончательно. Вот только было чувство какой-то незавершенности после приезда царицы Анастасии в магазинчик: как она, что с ней стало?
Прошло еще несколько лет, Динка, соскучившись по журналистике, начала понемногу писать неплохие рассказы, эссе, обзоры, ее стали печатать не только в местных изданиях, но и в солидных, насчитывающих десятки лет существования. Ее имя стало известным, и Динка неплохо зарабатывала на этом. Она даже подумывала об учреждении собственной газеты, но после работы с Калиновской ей не хотелось начинать с дешевого издания, а на дорогое средств не было. Однажды, на одном из фуршетов по поводу открытия нового торгового центра, Дина встретила старую знакомую Анастасии – вечно уставшую даму, которая занималась итальянской плиткой. У нее в этом центре открывался новый салон сантехники. Они дружески поболтали, а потом, как-то незаметно, разговор перекатился к общей знакомой – Калиновской. Динка вдруг почувствовала щемящее чувство ностальгии – все же это были хорошие годы, хоть и беговые, небогатые, хлопотные.
- …Она умерла.
- Как умерла? Не может быть!
Дама сокрушенно пожала полными плечами.
- Знаете, Динарочка, мы все сожалеем о ней. Она была яркой, талантливой, зажигательной. Она запоминалась и заставляла о себе говорить. И при этом – такая непутящая…
- А что случилось?
- Я почти ничего не знаю, слышала только, что ее водитель вдребезги разбил новую машину, которая находилась в залоге, потом она взяла какие-то большие деньги, отдать не смогла, квартиру у нее забрали, газета закрылась. Потом была попытка суицида, потом она сделалась директором филиала какого-то израильского медицинского центра и обещала раскрутить, но не смогла. Третья попытка оказалась успешной… Таблетки.
- Жаль… - Дина понурилась.
- Я слышала, у вас есть бизнес? – Дама заинтересованно взглянула Динаре в лицо.
- Да, есть. Не то, чтобы очень прибыльный… Одежда. Да и сама шью, помогает.
- Хотите большой салон?
Динара с удивлением посмотрела на даму: «Денег, что ли предложит?». Но та, видимо, сходу разгадала ее мысли, потому что весело рассмеялась, и эта улыбка осветила ее лицо, сделала его неожиданно молодым:
- Нет, денег не предложу, - ответила она смутившейся Дине, - а вот страшную тайну открою. Мы все – и Анастасия в том числе – начинали, как вы, – в джинсиках, без связей, с малых копеечек… Мы были никем. Я – продавцом в магазине, Тасечка – корреспондентом на телевидении, остальные – тоже кто кем. Мы дружили, встречались в бане, ездили на природу, и дружба наша была хорошей, бедной и оттого доброй. А потом появились деньги. Кто-то из нас взял их у старых богатых любовников, как красавица Тася, написавшая за крупных политиков не одну книгу, кто-то просто работал, как вол. Бизнес, как и природа, пустоты не приемлет. Использование денег на развлечения – это все новые и новые пустоты, которые, разрастаясь, убивают сам бизнес. – Она замолчала, и Дина вдруг поняла, что эта полная некрасивая дама всё еще завидует Анастасии, даже ушедшей. – А ведь она была необыкновенной, мы были уверены в ее великом будущем. Но жизнь показала, что таланта, красоты и харизмы для этого мало.
- А что же еще нужно? – Дина понимала, что откровенность дамы временная, навеянная воспоминаниями и шампанским, и скоро она снова уйдет в свою неприступную доброжелательность.
- Еще? Нечеловеческая выносливость, адское терпение и лошадиное здоровье.
Они помолчали с бокалами в руках, потом также молча помянули царицу Анастасию, думая каждая о своем, потом, тепло попрощавшись, разошлись. С фуршета Дина ушла с большой грустью в сердце, будто ей сообщили о смерти когда-то близкого, но давно потерянного друга. Но была ли ее другом Анастасия? Понять Динка не могла. Просто она – царица – была. И этого оказалось достаточно, чтобы запомнить ее на всю жизнь. Как звезду – вспыхнувшую, осветившую своим блеском всё вокруг и погасшую – никому не нужную, раздражавшую своей яркостью и оттого так легко отторгнутую теми, кто тоже хотел бы вот так гореть, но сделал свой выбор между собой и бизнесом в пользу бизнеса – заполненного большой работой и маленькими радостями. И печальным осознанием главного своего назначения – ежедневной борьбы с пустотой. И вечными сомнениями по поводу смысла этой бесконечной борьбы. А надо ли?
…А что было до этой встречи? Разочарование.
Понимая, что больше не могу оставаться наедине с неожиданно нахлынувшим на меня творчеством, я настойчиво искала людей, которым могла бы показать свои стихи. Мне хотелось поделиться откровениями и поэтическими образами, удивить и очаровать открывшимся во мне даром стихосложения. Так меня пригласили в литературную студию, которой руководил поэт Валерий Субботенко. Убежденная в своих способностях, я наивно восприняла обычное приглашение как благосклонность известного литератора. Надев лучшее крепдешиновое платье – голубое, в крупный черный горох, – взяла лучшие рукописи и, окрылённая, помчалась в центр города в предвкушении похвалы.
Одноэтажное, давно не ремонтированное здание довоенной постройки выглядело заброшенным. Солнечные лучи запутывались в сочной зелени раскидистых каштанов и не доходили до грязных окон. В сумрачной комнате с заплетенными паутиной потолками собрались поэты, большую часть которых составляли воодушевленные дамы пенсионного возраста. С серьезными физиономиями они начали читать друг другу длинные скучные стихотворения. Валерий Субботенко внимательно слушал их и ласково кивал в такт головой. Мое настроение упало. Потом анемичная молодая девушка, лениво перебирая струны гитары, спела грустную песню собственного сочинения о душе, разменявшей рубли на копейки. Дамы одобрительно загудели, и я поняла, что юное дарование было их любимицей (забегая вперед, скажу, что этот же сюжет несколько позже я встретила в стихах известного московского поэта).
Но вот пришел и мой черед. Я оживилась и подумала, что сейчас размету этот застоявшийся дух поэтического благонравия своим талантом, и аудитория в экстазе падет к моим ногам. Конечно, – что говорить? – читала я тогда более чем невыразительно, да и стихи были так себе. И аудитория не пала к моим ногам. Более того, одна из поэтесс с менторским злорадством высказалась насчет некоторых строк… Честно говоря, деталей не помню, но каждое ее слово вонзалось в мой напряженный от ожидания славы мозг раскаленным гвоздем. Старая, горчичного цвета, обивка кресла, в котором я сидела, вдруг стала колючей. Сумрак сгустился, сделалось душно. Мне захотелось сделаться маленькой и незаметной.
…Про меня очень быстро забыли. Еще несколько минут я слушала нудные «шедевры» студийцев и, не выдержав позора, выскочила на улицу. Последнее, что я запомнила — полный сожаления и сочувствия взгляд известного поэта. Наверное, он мог бы мне помочь, но дамы, окружившие своего покровителя плотным кольцом, все равно не позволили бы мне – молодой, тщеславной, напористой – потревожить его покой. Тьфу, тьфу, тьфу – от греха подальше…
На улице я несколько раз вдохнула полной грудью, стало легче. Вдруг кто-то окликнул. Это был Виктор Вилеко, детский поэт, который все это время незаметно сидел в углу и вежливо молчал. Он выбежал из мрачного чрева литературной студии вслед за мной и попытался сказать несколько слов утешения, но эти ненужные слова вызвали такую лавину слез, что я, махнув рукой, ринулась за угол и побежала к троллейбусной остановке. Мои надежды рухнули, как карточный домик, горе мое было безмерно и окончательно. Вернувшись домой, решила расслабиться. Откупорив начатую бутылку водки, я, как заправский пьяница, отхлебнула хороший глоток прямо из горлышка. Откуда мне было знать, что это был чистый медицинский спирт, припрятанный мужем на непредвиденный случай? Снова хлынули слезы, но теперь уже от боли, и мой полуторагодовалый сын, засунув в рот палец, с удивлением таращился карими глазенками на глупую маму, которая бегала по кухне и, отчаянно рыдая, пыталась найти закуску…
Все проходит.
Пережив жестокое потрясение от первой встречи с миром поэтов, я снова вернулась к сочинительству. Вдохновение было неистребимо, жажда славы – тоже, и никакие пенсионеры от поэзии не смогли бы меня остановить. Я была уверена в том, что вплотную подошла к магической двери в некий волшебный мир, но открыть эту дверь мне самой было не по силам. И я затаилась в ожидании.
Говорят, что Господь всегда протягивает руку помощи тем, кто в ней нуждается особенно остро. Какими-то совершенно невообразимыми узорами переплелись тогда нити взаимоотношений окружавших меня людей, которые и привели к заместителю главного редактора одной из столичных газет – личности незаурядной, сильной. Ей – властной, но в глубине души сентиментальной женщине – мои стихи чем-то понравились: некоторые строки были интересны новизной метафор, а среди вороха написанных, как Бог на душу положит, опусов встречались неожиданно яркие по композиции строфы и даже целые тексты. Но я стала осмотрительной в своих ожиданиях и не восприняла ее оценку всерьез. Где-то я была права, потому что заместитель редактора очень боялась ошибиться и не спешила давать рекомендации. Владимир Натанович Орлов был ее хорошим другом. Он крайне редко принимал молодых стихотворцев, считая это занятие совершенно неблагодарным. Рискуя навлечь на себя его гнев, она по телефону дала мне краткую характеристику и договорилась о встрече.
– …Давай стихи, – Орлов вяло протянул руку, будто ему предстояло выполнить ужасно нудную работу.
Я дрожащими руками подала ему пачку отпечатанных рукописей – сто пятьдесят стихотворений. Он ее взвесил в руке, почмокал губами, наугад выбрал несколько листков, быстро пробежал их глазами, хмыкнул, оживился. Просмотрел еще раз и, отложив их в сторону, улыбнулся и одобрительно воскликнул:
– Да ты – поэт!
Потом кивнул головой на оставшиеся рукописи и голосом, не терпящим возражений, сказал:
– Остальное выброси… Или сожги, – не дав мне опомниться, назидательно продолжил: – Зачем ты пишешь стихи? Ты знаешь, что это не даст тебе ни копейки? Тебя будут критиковать и осмеивать. Поэзия сейчас никому не нужна, так же, как и поэты. Вот я, казалось бы, – поэт. А кому я нужен? Кто обо мне вспоминает?.. – и еще долго, в том же духе, Орлов читал мне нотацию.
Он, конечно, был прав, но все же задел меня за живое. Доказать свою точку зрения вразумительно я не смогла – старик не давал вставить в его патетическую речь ни одного слова, однако почувствовал мое нежелание слушать его, и, сумбурно завершив мысль, замолчал и отвернулся. Но, как ни странно, уже через минуту настороженность маститого поэта сменилась благодушием. Пошарив у себя на столе, он нашел среди бумаг какую-то книжицу и пробурчал:
– Сейчас ты услышишь настоящую поэзию.
Читал Владимир Натанович замечательно: приглушенным голосом, мягко, с выразительными интонациями. Казалось, будто в каждом стихотворении звучала его собственная невысказанная боль: о прошедшей любви, о потерянном друге, о верной собаке, об увядающей природе, так остро напоминающей человеческую старость. Он совершенно преобразился, помолодел, стал легким, общительным, веселым.
Стемнело. Мы переместились на тесную кухню, пили кофе, и он снова читал и читал стихи, подчеркивая особенно яркие образы, выделяя интонационно рифмы. Именно в этот момент я услышала и, как мне показалось, навсегда поняла полифонию стиха: сочетания смысловых акцентов, фонетических консонансов, ритма, размера, эффектов рифмы… За каждым стихотворением я увидела живого человека-творца. Орлов ничего не говорил о теории стихосложения, но для меня вдруг все стало ясным и прозрачным, хотя никакой ясности тогда, конечно, не было – просто билось в груди ощущение: вот-вот, само собой, придет понимание. И оттого впечатление оказалось самым сильным – на всю жизнь.
Совершенно счастливая, окрыленная блестящим успехом, я ушла от Орлова поздним вечером. Даже не заметив, как добралась, энергично открыла дверь со словами:
– Давайте пить шампанское! Орлов сказал, что я – поэт!
Но мое ликование не встретило у родных сочувствия по причине слишком позднего возвращения. И такой удачный день завершился семейной ссорой. Обескураженная недоверием близких, я на следующий день мстительно сожгла всю рукопись, оставив только те стихотворения, которые Владимир Орлов, не глядя, выдернул из пачки. Этот ритуал успокоил меня: вместе с листками дорогих мне сочинений сгорели все мои ожидания и надежды на славу. На этот раз сгорели навсегда.
Орлов очень любил озадачивать. Он задавал вопросы, способные вогнать в краску кого угодно. Я не была исключением и чувствительно воспринимала его скользкие замечания, но упрямо делала вид, что не замечаю двусмысленностей. И хулиганистый старик, наталкиваясь на мою наигранную невозмутимость, недовольно осаживался и начинал говорить дельные вещи. Впрочем, не щадил он и себя, и это был его способ не сойти с ума от собственной немощности.
Он часто читал свои стихи, но они мне не нравились: я не любила детскую поэзию. Так же относилась я и к поэтической сатире, хотя Орлов не раз повторял, что сатирические стихотворения охотно печатаются издателями, причем за них неплохо платят. Например, он гордился собственными короткими сентенциями типа: Под старой мусорною кучей/ Лежал использованный случай… — и считал их верхом остроумия, а я, честно говоря, не понимала, зачем посвящать стихи грязному порванному презервативу, даже если в них присутствует намек на что-то эдакое? Я честно пыталась сочинить что-либо в этом духе (кажется, про котов, сидящих возле мусорных контейнеров), но быстро потеряла к этому жанру интерес. С чувством юмора у меня всегда было туго. Упрямо продолжая писать о природе и чувствах, выстраивала свою, как мне казалось, оригинальную форму стиха. Я полностью переделала те стихи, которые Орлов выдернул из сожженной рукописи, и новые тексты получили одобрение. По рекомендации поэта была напечатана в газете моя первая подборка стихов.
Владимир Натанович Орлов был резким и безапелляционным человеком. Он не щадил моего самолюбия и говорил начистоту все, что думал, высмеивая некоторые строчки моих стихов так, что впору было сбежать из его квартиры в слезах. Например, когда я сочинила строку о дожде: «в уголках вечно мокрой души…», – он со смехом высказался о том, что вечно мокрым может быть только детский матрас. Или находил в моих рукописях такие фонетические сочетания, которые и вслух-то неприлично было произносить. Правда, он тут же вспоминал о конфузах, происходивших в свое время с Цветаевой, Маяковским и другими поэтами, от души смеялся сам и смешил меня. Орлов мастерски высвечивал все мои недостатки и делал это так колко, что наступить на «те же самые грабли» я уже не смогла бы: его острые насмешки запоминались раз и навсегда, он научил меня внимательности и строгой разборчивости в использовании слов. Если я его не понимала – молчала, если понимала – отвечала, но никогда не спорила с ним. И ему это нравилось. За время нашего общения он снял с меня всю шелуху ненужных амбиций и научил терпимости.
Как и все творческие люди, Орлов был чувствителен к лести. Однажды я посвятила ему такие строки: «Вы правы, мэтр, и справедливы: сочту и выправлю грехи». Польщенный, он пробурчал под нос: «Это кто – мэтр?» Я ответила: «Вы». Он хмыкнул и, не правя, отложил в сторону это весьма несовершенное стихотворение: ему было приятно.
…Снова и снова перечитывал Орлов вслух стихи знаменитых поэтов, становился молодым, воодушевленным. «Свеча горела на столе, свеча горела…» Бориса Пастернака было его любимым: он читал его несколько раз и все время восхищенно повторял: «Ты слышишь, слышишь ритм?..». А ритм убаюкивал, уносил в заснеженный мифический город, и казалось, будто в сумрачной комнате Орлова вместо слабенькой настольной лампы горели свечи. И не мы с ним сидели в глубоких креслах – старый беспомощный инвалид и начинающая честолюбивая поэтесса, – а необыкновенно красивые, сильные люди.
Он очень много говорил о «серебряном веке», и я каждый раз была удивлена: откуда у детского писателя столько знаний? Иногда одновременно со мной к Орлову приходили поэты, композиторы, журналисты. Он показывал им записи спектаклей по его сценариям и песен на его стихи, обсуждение было бурным и веселым, и я, невольный свидетель этого таинства, была счастлива. Именно Владимир Натанович Орлов преподал мне главную истину: поэт — не единичный гений. Без читателя, воспринимающего его слова как свои невысказанные собственные, он — пустое место. Правда, между делом Орлов продолжал настойчиво отговаривать меня от поэтической стези, приводя очень обоснованные, но уже неубедительные для меня аргументы. В то время я уже сполна познала радость вдохновения, и никакие мудрые доводы на меня не действовали.
Так прошло четыре месяца…
Обаяние личности Орлова было очень высоким. В нем по-прежнему бурлила жизнь, и чувствовалось, что с усилением нездоровья эта сила подтачивает его душу, принося неудовлетворенность, нарастающие снежным комом нереализованные желания, жажду движения, любви, бесшабашности. Он слишком остро переживал свою беспомощность и оттого иногда был невыносим. Я прощала ему все его колкости, терпеливо сносила насмешки, и ему постепенно становилось скучно: я не реагировала даже на шутливые полупристойные замечания. А вот работать с моими стихами он не хотел: это было еще скучнее. Мы стали тяготиться друг другом: все, что мне нужно было на тот момент, он сказал, все свои самые любимые стихи прочитал.
Тот холодный ноябрьский вечер был необычным. Я, как всегда, пришла на закате солнца, уже не прогревавшего воздух. Мое черное прямое пальто почему-то показалось мне слишком траурным, некрасивым. Мне не хотелось идти к Орлову, я сама себе не нравилась. Но встреча была назначена, отказаться значило для меня пропустить что-то очень важное. Так оно и случилось. Совершенно неожиданно Орлов резко раскритиковал стихотворение, которым я гордилась как своей творческой находкой. Впрочем, «резко» – неправильное определение. Если раньше он мог осуждать смысловую неопределенность моих стихов, вычеркивал целые строфы, подшучивал и приучал с легкостью расставаться с неудавшимися стихами, то в этот вечер все изменилось. Он по-старчески мелочно придрался к ритму строк, которые я выстроила жестко, динамично и, как мне думалось, оригинально: Мы – свидетели осени,/ Где никто еще не был…/ В эту осень нас бросили / Вместе с просинью неба…
Он стал раздраженно ворчать, что так не пишут, что надо продлить строку, сделать ритм мягче, что надо вообще всё переписать. Впрочем, ничего вразумительного он так и не произнес, недовольно отбросил листок со стихотворением в сторону и начал читать вслух свои новые сатирические стихи. Я его выслушала, сдержанно простилась и ушла. А поскольку я никогда не спорила со своим учителем стихосложения, мне не оставалось ничего иного, как уйти навсегда — не прощаясь навеки и не рассыпаясь в благодарностях и поклонах.
С тех пор я больше не писала по десять стихов в день и стала очень осторожно относиться к поэтической строке. И все равно мне не хватало опыта. После расставания с Орловым я засомневалась в себе и начала уничтожать стихи. Все чаще и чаще, как оправдание, приходили на ум его слова: «Зачем тебе это нужно? Пустая затея… Брось, занимайся делом!» И наступил момент, когда я решила стихов больше не писать. Достаточно было «писателей» и без меня. Сложила в папку все, что было наработано вместе с Орловым, крепко перевязала бечевкой и с облегчением забросила на чердак – в самый дальний угол, захламленный старыми коробками и пачками макулатуры: «Пусть едят мыши, не жалко…».
Прошло два года. Я растила детей, пыталась зарабатывать деньги, металась между своими маленькими бедами и радостями, даже иногда влюблялась и быстро разочаровывалась. Стихи я больше не писала. Но почему-то все чаще и чаще стало посещать саднящее чувство потери. Как будто что-то очень хорошее, сильное прошло мимо.
Я четко помню, как однажды шла домой по залитой весенним солнцем улице, где каждый камень был мне знаком до точки, до трещинки. В голову упрямо лезла ритмически оправленная строка – свежая, зовущая…. Это было привычное состояние. Я гнала ее прочь, как надоедливую муху, отмахивалась, пыталась забить другими, «земными» мыслями. Но через день пришла другая строка… Я упрямо подумала: «Все равно не буду писать. Орлов прав, это несерьезно». Но прошло время, и строки стали приходить все чаще и чаще… Не знаю, что на меня так подействовало: может быть, весна, а может, я просто истосковалась по стихам. Желание писать раздирало меня изнутри. Еще немного – и со мной могло случиться нечто непредсказуемое, нехорошее.
Наступил момент, когда я сдалась. Дождавшись появления очередной строки, взяла ручку… Стихотворение понравилось. Потом снова… Появились несмелые мысли о сборнике… И однажды, совершенно неожиданно для себя, я решилась напроситься в гости к Орлову, которого так и не поблагодарила за внимание и помощь.
На чердаке я разыскала свою старую папку (странно: мыши ее не тронули), тщательно отобрала стихи, кое-что исправила и добавила несколько новых. Получилось семнадцать. Потом, собравшись с духом, позвонила. Он вспомнил меня и, дав понять, что не очень рад этой встрече, все-таки разрешил посетить его. Я не знала, что тогда ему уже было очень плохо…
– Зачем ты пришла? – как-то обиженно спросил он. Сильно постаревший, невозможно усохший, уставший от болезни, он потерял свой ясный пронзительный взгляд и смотрел сквозь меня, будто не видел.
– Я принесла стихи…
Он скользнул по папке равнодушным взглядом:
– Я больше не занимаюсь стихами, — потом рукой показал на коробочку, лежавшую на столе: – Вон, видишь, орден дали… Лучше бы деньги…
Меня поразила горечь, звучавшая в его голосе. Того Орлова, которого я знала – веселого, задиристого хулигана, любящего женщин и розыгрыши, – больше не было. Казалось, что он настолько устал от медленного умирания, что само существование стало для него непрекращающейся пыткой, а все, что напоминало о жизни, – раздражало. Он, конечно, по-прежнему пытался подшучивать над собой, но выходило нелепо, болезненно, горько. Словно очнувшись, он вдруг настороженно спросил:
– Так говоришь, стихи принесла? Ты влюблена?
– Нет…
– Значит, ты не поэт… Поэт должен быть влюбленным.
Помолчал немного. Потом, словно разгадывая непонятную для него загадку, продолжил:
– Так зачем ты все-таки пришла? Наверное, книгу хочешь? Все хотят книгу… Я тебя познакомлю с издателем, напечатаешься в Москве, – и назвал фантастическую для меня сумму в иностранной валюте. – Но у тебя мало стихов. Нужно хотя бы сорок, – и он затих, словно смертельно устал от меня.
Я чувствовала всем сердцем, как ему плохо. Он страстно хотел жить, и его душа все еще горела и билась в плену обессиленного, немощного тела, которое ее уже почти не слышало. Снова, как эхо, он повторил свой вопрос:
– Так зачем ты пришла?
И я, чувствуя, что разговора не будет, тихо произнесла:
– Я пришла попрощаться. Тогда, два года назад, я ушла и не поблагодарила вас.
– Ну, попрощалась бы по телефону. Подумаешь… – он сердито взглянул в мою сторону.
– Мне нужно было вас увидеть и поблагодарить лично.
Орлов пробурчал что-то невнятное и отвернулся. Я, проговорив дежурные слова, забрала так и не раскрытую папку со стихами и ушла. Теперь – навсегда. А через два месяца его не стало. О похоронах я узнала из газет.
Как правило, жизнь поэтов – личностей, избалованных вниманием и одновременно глубоко страдающих, вечно жаждущих славы и эксцентричных, – настолько ярка и богата событиями, что мнения людей, встречающихся на их пути, не совпадают в оценках. Кого-то поэты сильно обижают, кого-то обходят вниманием, кому-то не успевают помочь. Владимир Орлов был прежде всего человек – человек со своими достоинствами и слабостями. В моем общении с ним при желании можно было бы найти, как модно сейчас говорить, немало негатива. Но для меня эти воспоминания светлы и дороги. Орлов подарил мне гораздо больше, чем кажется на первый взгляд: в заурядной девчонке – человеке непрофессиональном и бесперспективном с точки зрения окружающих – он почувствовал страстное стремление творить и не позволил ему угаснуть. Он единственный в то смутное для меня время подтвердил существование мира устремлений и прорывов. И этого было достаточно, чтобы мое желание стать сопричастной этому миру осталось неприкосновенным. И пускай эта сопричастность невелика, не страшно: я все-таки познала счастье творчества. Редкая удача!
Что значит уход человека в надмирие, если его, этого человека, помнят как живого?..
Пусть поколение сменяется поколением, но без Учителей прервется нить…
Талант писателя не полон, если он никому не помог открыть врата в удивительный мир Творчества…
Для многих крымчан слово «Закарпатье» в первую очередь ассоциируется с горнолыжными курортами, лечебными здравницами и санаториями, туристическим бизнесом. Но что можно увидеть из окна автобуса, кроме радующих глаз пейзажей? И совсем другое дело, если у вас в Закарпатье живут близкие родственники. Тогда вы сможете познакомиться с этим краем во всем многообразии его обычаев и нравов и будете еще долго удивляться увиденному и услышанному, потому что не удивляться в Закарпатье невозможно.
***
Билетов на первое января из Симферополя не было категорически. Пришлось ехать на Львов. Оттуда до Мукачево двести пятьдесят километров через Карпаты. Была надежда, что поезда и электрички ходят регулярно. Уже в дороге узнали, что единственный поезд отходит только через шесть часов после прибытия львовского. И двоюродный брат мужа, созвонившись с нами по мобильному телефону, пообещал встретить нас во Львове на машине.
В плацкартном вагоне холодно и неуютно. Но проводница Наталочка — крепкая розовощекая дивчина — оказалась, на удивление, веселой и оптимистичной. Когда, спустя полчаса после отхода поезда, началась проверка билетов, я ее спросила, на то ли направление мы сели. Она расхохоталась и тут же рассказала известный анекдот про двух пассажиров в одном купе, один из которых, сев не на тот поезд, ехал в Москву, а другой, как ему и было положено, – на Львов.
Напротив нас, на боковых местах, устроились двое мальчишек. Провожающая их бабуля в огромных очках долго наставляла, в какой сумке лежат пирожки, а в какой компот и колбаса. Когда она попрощалась и ушла, пацаны с облегчением вздохнули и тут же принялись за пирожки. Надо сказать, самостоятельность мальчишек была поразительной. Старший, лет одиннадцати, держался важно и время от времени командовал младшим, которому на вид было не более девяти. Но солидности хватило ему всего на несколько часов, и к вечеру они так разыгрались, что время от времени приходилось успокаивать. Ночью, когда мы, накрывшись одеялами, куртками и шарфами, пытались уснуть, к ним присоединились три девчонки такого же возраста. Все они впятером, словно воробьи, устроились на узком сиденье, и начали шепотом рассказывать «страшилки» про деревенских ведьм и оживших мертвецов. Мой муж под шумок быстро уснул, а мне еще часа два пришлось выслушивать перлы детского народного творчества. Сначала было интересно. Потом стало утомительно. Но я зря надеялась, что дети устанут и захотят спать: собственные рассказы их так раззадорили, что они периодически выбегали в темный тамбур и криками пугали друг друга. В конце концов, мне все это надоело, ибо спать хотелось немыслимо, и я, свесившись со своей второй полки, тихо, но яростно гаркнула:
— А ну брысь по местам! И чтоб духу вашего здесь не было!
Девчонок словно ураганом смело, а старший из пацанов уселся на койку и деловито произнес:
— Ну, наконец-то эти крысы ушли…
***
Львов встретил нас размякшим почерневшим снегом, слякотью на дорогах и гололедицей на тротуарах. Нам надо было доехать до Стрыйского автовокзала. Нашли такси. Усаживаясь на заднее сиденье, я бодро произнесла:
— З новим роком, добродію!
Водитель удивленно на меня посмотрел и что-то невнятно ответил. Когда мой муж поприветствовал его на русском, он тут же перешел на русский, и всю дорогу они разговаривали на моем родном языке. Я удивилась и притихла: об отношении львовян к русскому языку мы, крымчане, были наслышаны всякого, и я ожидала от водителя того же. Когда прощались, спросила, откуда он так хорошо знает русский? Ответил, что долго работал в Москве.
Да, простому человеку гораздо легче соблюдать законы гостеприимства и общения, чем, скажем, директору крупного предприятия: тому даже на русскоязычной территории в Украине перейти на “росіську мову” не позволяет официальный статус. “Державність” превыше всего.
***
Пока мы тряслись в продуваемом сквозняками вагоне, в Карпатах выпал неглубокий снег и дороги обледенели. По этой причине по автотрассе ехали долго, медленно, практически на ощупь. Сначала еще были видны в густых сумерках равнины, местами покрытые рощицами высоких деревьев. Удивляли взгляд ярко освещенные, словно игрушечные, придорожные “готелі”. Когда начались Карпаты, за окнами автомобиля царствовала глубокая ночь. Но, благодаря ярко-белому снегу, можно было разглядить их невысокие, похожие на холмы вершины, покрытые лесом. Чем выше поднималась дорога, тем ближе к ней подступал лес. И вот уже деревья совсем нависли над трассой, и кажется нам, будто тянут они свои длинные ветви в нашу сторону, чтобы схватить и смять…
Где-то совсем в глубине гор, когда трасса петляла над оврагами, под колесо неожиданно что-то попало, и удар отозвался в теле болью. Мы испугались, но никаких изменений в ходе автомобиля не почувствовали. Проехали реку Латирку, от которой берет начало знаменитая Латорица, затопившая Мукачево несколько лет назад. Расслабились. Неожиданно машину повело, что-то стало бить слева. Хорошо, что на трассе встретилась придорожная пивная забегаловка (волки, что-ли, пиво зимой пьют?), и на стоянке горел яркий свет. Оказалось, пробито колесо. Пока меняли на запаску, я вышла из машины и тут-же законечела: за бортом дул пронзительный морозный ветер. Пришлось прыгать и стучать ногами друг о друга. Закарпатцы – в легких курточках и джинсах — даже не поёжились. Конечно, надо мной посмеялись – думали, что дурачусь. Но, честное слово, такого колючего ветра даже в самые холодные времена в Крыму не было. Теперь я понимаю, как можно за несколько часов замерзнуть в горах насмерть.
***
Вы думаете, закарпатцы говорят на украинском языке? Ничего подобного! Я тоже раньше так думала, и заранее поупражнялась в разговорной украинской речи, надеясь сильно от них не отличаться. Куда мне! На нас мужем обрушился шквал немецких, мадьярских, польских и хорватских слов. Конечно, процент украинской лексики в этом потоке был весьма велик. Но если учесть, что носители этого странного диалекта умудряются ставить ударения, в основном, на первый слог, а интонацию повышать на последнем, словно англичане; если принять во внимание то, что фонетически их произношение напоминает курыканье журавля, будто в словах только сонорные и гласные звуки (кстати, согласные они твердо не произносят вообще), — то можно себе представить, каково было нам что-то понять!
Ну вот, пример: “Йой! Меч собі крумплі! Тіткоу пішла ще”. В переводе приблизительно обозначает: «Клади себе картошки, хозяйка сейчас принесет горячей». Или, например, я своего восьмилетнего племянника спрашиваю: «Юрко, ты тоже свои вещи разбрасываешь?» На что он мне серьезно отвечает: “Ні, ставлю”, что означает: «Нет, кладу». Кстати, совершенно непривычны для слуха обрывы предложений и слов. Тетя мужа мне говорит: “Йой, пой сюди!” Я верчу головой, пытаясь понять, что она сказала, а муж смеется: “Да она же зовет тебя! Иди к ней”.
Во время одного из праздничных застолий был даже курьезный случай. Одновременно с нами приехал гость из Киева, прекрасно понимающий державну мову. Но, когда беседа под воздействием палинки (самогонки местного производства) стала слишком оживленной, и темп речи закарпатцев усилился неимоверно, он резко поднялся и ушел курить. Позже признался: “Мне показалось, что они меня обсуждают”…
Кстати, я не раз замечала напряженное лицо своего супруга, когда закарпатцы “балакали” на своем родном. Наверное, такая же физиономия была и у меня: вроде понятно, а до смысла не добраться. Кончилось все, как в анекдоте про китайцев на Дальнем Востоке: к завершению нашего двухнедельного отпуска все родичи в нашем присутствии непринужденно перешли на русский.
***
Первое, что нас поразило в Мукачево — это оживленная торговля новогодними елками. Вы спросите, а что тут удивительного? А то, что приехали мы уже после Нового года, третьего января. Оказывается, для закарпатцев и поныне главный праздник не Новый год, а Рождество. Как на Западе. И, если кто-то не успел разжиться елочкой, то такую возможность охотно предоставляли граждане весьма сомнительного вида, явно совершившие не один поход в когда-то богатые закарпатские леса. И, представьте себе, предложение имело весьма активный спрос! Торговля елками прекратилась только после шестого января. Моя невестка сказала, что, согласно поверью, если в доме на Рождество нет елки, то весь год будет плохим.
Мукачево – небольшой городок, но очень компактный. В нем всего понемногу – и пятиэтажек, и девятиэтажек в районе Россвигово (ближе к окраине). Центр застроен небольшими домами не выше двух-трех этажей, и оттого в нем уютно. Но поразили нас не городская ратуша, костел и православный собор (кстати, самые высокие здания в городском центре), а мостовые, вымощенные булыжником на манер расходящихся кругов («коцка» на местном наречии). Очень красиво.
Главная достопримечательность центра города – магазины. Их здесь великое множество: практически все первые этажи зданий арендованы или выкуплены под торговлю. И это вполне оправдано, потому что приезжие сразу идут поинтересоваться ценами, ищут нечто особенное. Даже существует «лотеричный двор» (от слова «лоток») — узкая проходная улица, в которой, кроме магазинов, лавок и художественных салонов, ничего, пожалуй, больше и нет. Лотеричный двор выводит зевак к крытому продуктовому рынку, и на этом, пожалуй, торгово-туристическая зона города заканчивается. Дальше — однообразные аккуратные улицы с одноэтажными домами и маленькими палисадниками.
Лотеричный двор и рынок – территория «просителей» (просящих подаяние). В Мукачево просители очень сильно отличаются от наших скромных симферопольских нищих, которые отрабатывают свой хлеб молча и ненавязчиво. Возьмем, к примеру, Лотеричный двор. На всем его протяжении (не более 30-40 метров), просители располагаются на строгом расстоянии друг от друга – не более десяти метров. Этому есть веская причина: они «просят» громко и нараспев. И, пока ты ходишь по сувенирным лавкам, всю дорогу сопровождают тебя заунывные навязчивые голоса «христарадничающих». Как правило, это молодые неухоженные женщины с грудными и маленькими детьми. Много среди них больных и искалеченных. Нам рассказывали, что иностранные туристы не раз изъявляли желание забрать детей на воспитание, но мамаши-просители не отдавали: не желали терять источник дохода. Впрочем, невестка еще говорила, что жители города просителям не подают (плохая примета), а подают только нищим у церкви. Зато весьма щедры жалостливые иностранцы.
***
Шестого января поехали в деревню Черный Поток, к тете. Деревня располагается в предгорье, на невысоком холме, под которым протекает одноименная речка — неглубокая, прозрачная, говорливая. Дома – аккуратные, заграждения открытые. У закарпатцев очень сильно развита культура домоводства. Летом подворья утопают в цветах, и нет дома без пестрых ухоженных клумб. Тогда хозяйка – не хозяйка. Зимой – на балконах и террасах выставлены рождественские елки, украшенные игрушками и фонариками, которые всегда горят по ночам. В каждом доме – море живой горшечной зелени, которая создает ощущение декоративности обжитого пространства. Наряду с этим – яркие цветы: искусственные, вышитые, нарисованные. Например, в доме у тети стены под лестницей разрисованы картинами с изображением летнего леса, оленей, травы, деревьев. Говорят, заезжий художник постарался. Много картин с изображением Богородицы. На стенах – обязательная молитва «Отче наш».
В домах – холодно, туалеты на улице. Но местным жителям все это нипочем, они люди от природы крепкие. Может, секрет в той самой пресловутой палинке, без которой не обходится ни одно застолье? Кстати, настаивают ее на сливе, которой видимо-невидимо в садах. Напиток получают крепким, прозрачным (70º). Но слишком уж специфичен его запах.
Когда мы приехали (а компания получилась большая), хозяйки тут же стали собирать на стол. Пресловутые двенадцать блюд на рождество для местных жителей — не пустой звук! Обязательно холодное из свиных ножек (кости не выбираются, свиная ножка заливается в тарелке целиком, и отломать от нее кусок – большая проблема). Сегединский – это жаркое из свинины с квашеной капустой, заправленное сметаной. Готовят также птицу с подливой и крумплю (пюре). Кстати, в Мукачево продается выпеченный на пару хлеб, который называют «кнедлики». Его подают под птицу с подливой в качестве гарнира вместо картошки или каши. Также на столе присутствуют отбивные (готовятся в густом кляре) и котлеты. Они обычно предлагаются холодными, так как хозяйки перед праздником готовят их много и хранят в погребе. Это позволяет им тут же накрыть на стол, если гость на пороге. Закон гостеприимства в Закарпатье так же свят, как и елка на Рождество.
Рождество справляется пышно, богато. К столу садятся, когда загорается первая звезда, — и славят народившегося Христа. Колядки поют все – и стар, и млад, обязательно стоя. Только потом садятся за стол. Если приходят гости, тоже поют колядки вместе с хозяевами. Это ритуал, что-то вроде приветствия дому. Знают их здесь превеликое множество. Застолье обычно продолжается и на следующий день. Утром хозяин обходит гостей со стаканами и графином палинки и приглашает к столу. Собираются, пьют крепкий кофе. Совершенно незаметно завтрак переходит в обед, потом в ужин. Днем приходят ряженые с посохами — мальчишки, один из которых превращается в носатую бабу, другой — в деда с бородой, двое становятся докторами, остальные – кто кем. И так – из года в год. Громко славят Христа, ударяя в такт о пол посохами с бубенцами. Кстати в наш приезд ряженые очень обрадовались, когда их стали фотографировать и охотно позировали.
Близкие и неблизкие родственники обязательно ходят друг к другу в гости. Много пьют, много едят. Нам, непривычным к такому изобилию, пришлось очень тяжело: отказаться от еды или палинки – значит, обидеть хозяев. Но ничего, продержались до победного и из ситуации вышли с честью. Спасло нас с мужем то, что, уважая наши обычаи, закарпатцы наливали нам сухое вино и пиво. При этом хозяин, смеясь, называл пиво «жабьей водой».
Ближе к вечеру все засобирались на деревенское кладбище – помянуть усопших. Родственников собралось человек пятнадцать: взяли две бутылки палинки, стаканчики, пакет с отбивными, котлетами и солеными огурцами и свечи в специальных пластмассовых коробочках – чтобы ветер не задувал.
Кладбище меня поразило. Покрытые снегом могилы располагались очень тесно, ходить между ними было тяжело. А ниже, под горой – начинался прозрачный лес. Казалось, что мы на краю не только деревни, но и земли. Начали искать усопших родственников.
Бабушка Мария, мать тети, умерла в девяносто лет. Она до старости ходила по улице босиком (если не было мороза), ухаживала за скотиной, хлопотала по дому. Скончалась тихо, будто уснула. Муж тети похоронен совсем недавно, несколько лет назад. Недалеко – могила молодого племянника, погибшего в Чехословакии во время путча. Все кладбище – в ярких искусственных цветах, которые на вечернем снегу кажутся нелепыми. Местами горят свечи — на могилах тех, кого уже помянули до нас.
Мы подолгу стояли у каждой могилы, поминали, закусывали, оставляли стаканы с палинкой в снегу. Зажигали свечи в красных футлярах. В поздних сумерках они пылали странными тревожными знаками, напоминая о бренности существования. Ударил сильный мороз, стало совсем неуютно. Мне вдруг захотелось домой, под теплый кров и электрический свет. Слишком тут все было девственно и природно.
После кладбища всей компанией направились к другой тете. И снова, как по волшебству, на столе появились двенадцать блюд, стали исполняться колядки, зазвенел смех, славление Христа возвратило всех к жизни. В дом на Рождество без колядок не заходят, иначе счастья не будет.
Вечером уехали в Мукачево. И долго еще сидели на кухне — отогревались от мороза, разговаривали, пили чай.
***
Позже вспомнила интересный эпизод, который произошел в Черном Потоке во время нашего пребывания там. У хозяев заболела корова – стала поджимать задние ноги, припадать на них, отказалась от сена. Коровы в Закарпатье серые, мышастые, намного меньше наших крымских буренок. Мясная немецкая порода, но молоко дают жирное, густое. Когда я услышала о больной буренке, запереживала: вот неприятность! Жалко скотину! Еще и на Рождество! Но хозяева не расстроились и взялись ее лечить. С утра залили ей в пасть почти литр палинки, в которую добавили аспирин и еще какое-то снадобье. Надо сказать, корова не сильно и сопротивлялась. Через какое-то время осоловела, легла на бок и уснула. К вечеру поднялась и сразу к кормушке: от болезни не осталось ни следа.
Да, праздники закарпатцы отмечают щедро и богато, но и в работе знают толк. Все у них в хозяйстве слаженно, все аккуратно. В дом в верхней обуви не заходят – обязательно снимают на крыльце, даже если на улице сильный мороз. В комнатах – чисто. Скотина и птица всегда накормлена, собаки сытые. Огороды убраны и вскопаны. Дома побелены, крыши и крылечки украшены деревянной резьбой. Во всем чувствуется хозяйственность, основательность. Впечатление у нас было такое, будто побывали за границей.
***
Десятого января в Мукачево – ежегодный Праздник вина. Что-то вроде нашей крымской ярмарки. На городской площади перед ратушей выставляются столы, строятся помосты, готовятся палатки для шашлыков. Съезжаются виноделы из всех окрестных сел и городов, везут с собой бочки, ящики с бутылками, пластмассовые емкости. Вино пробуют и покупают, а лучшего производителя награждают призом зрительских симпатий. Праздник продолжается два дня, и проходит очень весело. Я, например, не знала, что в районе Мукачево растет и виноград разных сортов, и клубника, и персики — климат в предгорьях мягкий, похожий на крымский, но без резких температурных перепадов. Вино получается просто замечательное. Крепленых, и особенно сладких вин жители Закарпатья не любят, пьют, в основном, сухое – Каберне, Мерло, Шардоне, Совиньон. Сколько сортов винограда, столько и вин. Я по неопытности думала, что лучше крымских вин ничего не бывает, и сильно ошиблась: культура виноделия в Закарпатье очень высока.
***
Настало время прощания. Было грустно, потому что за эти дни я привыкла к своим вновь обретенным родственникам (последний раз видела их семнадцать лет назад, да и то не всех). Как хорошо, когда есть такая большая семья! В Закарпатье культ родства — один из главных жизненных приоритетов. И я совершенно уверена, что со временем, после пережитых политических и экономических потрясений двадцатого столетия, мы все постепенно начнем возвращаться к тому, на чем держалась жизнь наших предков — к уважению и соблюдению родства. Что может сделать человек, если он один? В социалистическое время, когда родственные кланы разбивались намеренно, человек мог многое, ибо выхода другого не было. Но вспомним знаменитое кумовство украинцев, вспомним времена, когда в сибирских деревнях гуртом хаты строили, вспомним казацкие станицы. Была, кстати, и станица Сотниковых (недалеко от станицы Шолоховых), пока большевики не раскулачили хозяев— самих расстреляли, добро разграбили, а детей отправили в детдома.
Но, к счастью, плохое забывается, иначе не продолжалась бы жизнь. То, что естественно, то, что помогает выживать, — возвращается. И встречаться с родными – значит помнить себя. Жаль, конечно, что расстояния велики, но и это не помеха, если есть желание всегда быть в семье.
До встречи, Закарпатье!
— У тебя есть фотография для публикации? — строго спрашивает меня главный редактор газеты. Но угроза в его голосе на меня действует слабо: какой смысл в фотографии, если я не фотогенична?
— Нет у меня фотографии для публикации, — я вздыхаю и начинаю разглагольствовать о том, что главное для читателя газеты — не фотография, а текст.
Главный редактор заводится с пол-оборота, размахивает перед моим длинным носом руками, возбужденно говорит о полном отсутствии у меня ответственности перед ним, потом также резко успокаивается:
— Ты Софью Райхман знаешь? — он кидает в мою сторону такой взгляд, что попробуй только сказать «нет».
— Знаю! — с достоинством отвечаю я, хотя никогда с ней встречалась.
— Вот и иди к ней, — окончательно посылает меня редактор. — И без фотографии не возвращайся: она как раз сегодня работает.
И я пошла. Было очень холодно, морозно, снег только начинал засыпать тротуары и мостовые, и под ногами стелился невзрачный белый порох, местами обнажающий обледеневшие проплешины асфальта. Балансируя на высоких каблуках, я с трудом преодолела два квартала, открыла дверь фотосалона «Ретро» и, подбирая руками длинную мохнатую шубу, неуклюже устремилась на второй этаж, где находилась мастерская. «Райхман, так Райхман, — думала я. — Какая, в сущности, разница, кто попытается сфотографировать мою физиономию». Я тяжело ввалилась в открытую дверь и увидела сидящую за столом довольно приятную моложавую женщину с белым шерстяным шарфом на голове. «Странно, — подумала я, — мне она представлялась пожилой полной теткой. Может, это не она?» Женщина исподлобья взглянула на меня.
— Мне нужна Софья Райхман.
— Я.
«Ну, вот и поговорили»,— подумала я, но вслух сказала совсем другое:
— Знаете, я, в общем-то, э-ээ, писатель, пишу статьи (назвать себя «поэтом» язык не повернулся). Мне нужна фотография для публикаций...
Я долго и пространно объясняла ей, как плохо быть писателем без фотографии, а вторая моя часть, скрытая глубоко-глубоко, в это время произносила свою собственную речь: «Да знаешь ли ты, знаменитая Софья Райхман, что мне позарез нужна эта фотография? Знаешь ли ты, что я хочу на ней быть неправдоподобно красивой, что меня беспокоят мои морщины и неровности кожи, неправильное строение лица, длинный нос... моя вечная усталость, в конце концов? Наверное, знаешь. Но ты не знаешь, что я, возможно талантливая, хочу запомниться молодой». Софья позволила мне высказаться, потом назначила время и вручила визитку. Ни один мускул не дрогнул на ее лице за время нашего разговора и, как мне показалось, она тут же забыла обо мне. А я вышла на улицу, вдохнула морозный воздух и подумала: «Кажется, ничего не выйдет...».
Прошло четыре дня. Я успокоилась и уже не думала о том, что мне впервые в жизни предстоит профессиональная съемка. А, может знаменитая Софья просто «легенда»? Может, ее работы — это чистый профессионализм, в котором нет ни художественного чутья, ни интуиции?
...Перед приходом на съемку Софья по телефону попросила меня взять с собой свитера разных расцветок, кофточки, шарфики:
— Вы шляпу носите?
— Хотела бы, да форма лица не позволяет...
— Ладно, я возьму с собой шляпу, она хорошо оттеняет нижнюю часть лица, — говорит Софья, и голос у нее — молодой, бархатный, мягкий.
Мы вошли в павильон. Я попыталась ей объяснить, зачем мне нужны эти фотографии. Я намекала на свою убегающую молодость, а Софья посмеивалась надо мной и все время как-то странно смотрела мне в лицо. Ее взгляд прощупывал меня, и казалось, что я для нее — козявка под увеличительным стеклом. Если бы в этот момент у меня была на спине раковина, как у улитки, я бы в нее с огромным удовольствием спряталась. Я снова и снова говорила о каких-то женских психологических проблемах, жадно затягивалась тоненькой сигареткой, но Софья слушала меня вполуха. Мои слова были ей глубоко безразличны, она хищно следила за выражением моего лица. Кажется, она в тот момент продумывала ракурс.
Работать начали мучительно. Я все время зажималась, кукожилась, напряженно смотрела в объектив... Моя шея деревенела, будто в нее вгоняли кол, глаза, казалось, готовы были выскочить от напряжения из орбит. А Софья, не обращая внимания на мои потуги, не торопилась. Она заходила то с одной, то с другой стороны, поворачивала в разные стороны мою голову, заставила начесать и взбить волосы. Ей не нравился мой взгляд, хотя глаза, по ее мнению, были очень даже ничего. В конце концов, мы сошлись с ней на том, что придется показывать не красоту, а характер.
Я болтала без умолку, пытаясь скрыть тревожность, и постепенно Софья включилась в разговор. Мы начали вспоминать общих знаменитых знакомых, а их оказалось немало... Я уже позировала в полсилы, неожиданное щелканье фотоаппарата меня почти не тяготило; на ходу меняя кофточки и шарфики, примеряла к себе разные цвета... Когда я надела оливковый жакет с кружевными рукавами, Софья долго пристраивала воланы на моих кистях, которыми я должна была прикрыть свой слишком крупный подбородок, и приготовилась снимать.
— Стоп! — уверенно говорит Софья, — Вот так и сиди. Отлично!
Я смеюсь, мне хорошо, рядом с ней я чувствую себя почти королевой. И в тот момент, когда она говорит «отлично», я не способна удержаться на месте: мне совершенно не хочется сидеть, какая-то сила поднимает меня со стула, моя душа полна ликования: «Получается, получается!»
— Ку-уда! Что ты делаешь? На место! Сидеть! — Софья кричит, ей наплевать на мое ликование, она теряет удачный кадр. Hо я уже бегаю по павильону, смеясь и расплескивая свою энергию в пространстве. Вокруг меня закручиваются радужные энергетические вихри, воздух от моего возбуждения вот-вот заискрится. Софья разочарованно опускает фотоаппарат и молча, терпеливо ждет, пока я угомонюсь. Все, успокаиваюсь… Усаживаюсь снова, сосредоточиваюсь на романтическом образе. Вспышка! Снято.
— Так, руки. Ну-ка, голову чуть левее... Да не смотри ты в объектив! А теперь глазки в другую сторону, — и я старательно пытаюсь развернуть подбородок в правую сторону, глаза отвести в левую и при всем этом еще слегка наклонить голову. Силюсь казаться естественной.
— Стоп! Не двигаться! Хорошо, оставайся в таком положении... — и Софья, сузив глаза, присматривается, нажимает на спуск, а я почти физически ощущаю, как у меня в глазах прыгают чертики. Еще секунда, и они рассыплются по комнате, словно бисер. Щелк! Мигает вспышка, и я хохочу, запрокинув голову, Софья тоже не может сдержать смех.
Нам хорошо вдвоем. Кажется, я заворожила ее потоком слов, и, когда я замолкаю, ей уже чего-то не хватает. Она по-прежнему внимательно смотрит на меня, но ее взгляд теряет цепкость, становится мягким, лицо утрачивает напряженное выражение. Не отдавая себе в этом отчета, она вслушивается в звуки моей речи. А я говорю о том, что бессмысленность человеческой смерти все-таки должна иметь какое-то объяснение, иначе сама жизнь становится беспросветна. Я глубокомысленно рассуждаю о философских категориях. Вдруг Софья подскакивает: «Извини, я сейчас...», — и бежит за фотоаппаратом. Она возвращается, садится на табуретку, ее взгляд снова становится острым, словно лезвие: «Говори, не останавливайся...». Я растерянно верчу в пальцах сигаретку, снова чувствуя себя кроликом в ловушке:
— Софья Наумовна, а ничего, что сигарета в помаде?
— А ты не думай об этом...
Полупрозрачный дым окутывает меня, я вглядываюсь в его мистические перемещения, тщетно пытаясь вернуть нить разговора, и с тоской смотрю в стену куда-то мимо нее. И в этот момент она меня снимает. Потом откладывает в сторону фотоаппарат. Лицо ее меняется на глазах, глаза становятся отсутствующими, подергиваются поволокой грусти, и она, дав себе, наконец, волю, вспоминает о безвременно ушедшем брате. Я внимательно слушаю. Потом мы поднимаемся и идем работать дальше. Но смеяться больше не хочется...
Софья усаживает меня на пуфик и, задумавшись, пронзительно устремляет взгляд в мою переносицу. Я молчу. И вдруг:
— Так, надо раздеться...
Я испуганно вскидываю ресницы, и на моем лице, видимо, отражается такая растерянность, что она, словно девчонка, хихикает:
— Не совсем. Пробуем бальное платье.
Мне неловко, я никогда не надевала бальное платье и готова заскулить, как потерявшийся щенок. Но она, не обращая на меня внимания, властно командует, в какую сторону повернуть подбородок, а в какую — нос. Я повинуюсь. Щелчок! Вспышка! Новая драпировка, новый фон, новый поворот головы... Щелчок! Вспышка! Натягиваю свитер, складываю руки под грудью... Я смертельно устала... Софья тоже устала. Она говорит о том, что сама никак не соберется сделать художественные фотографии для себя лично, что не хватает времени, и слова ее звучат незначительно, почти нелепо. Щелчок! Вспышка! Стоп! Закончилась пленка...
Мы обе чувствуем вселенское опустошение. Не о чем больше говорить. Исчезает серебряная нить случайно установившегося контакта, напрочь разрубленная грустными воспоминаниями об умершем брате Софьи Наумовны. Она предлагает еще посидеть, я беру сигарету, и мы идем к вытяжке. Мне больше не хочется произносить слова, я лениво вглядываюсь в свою собеседницу и думаю о том, что лицо Софьи имеет совершенно необъяснимое обаяние, что его черты — бесподобно женственны, и что оно относится к тому типу лиц, рассматривание которых успокаивает душу. Что-то в нем необъяснимо домашнее, родное, родственное. И вдруг, неожиданно для себя, спрашиваю:
— Софья Наумовна, как вы стали знаменитой?
Она теряется:
— Я никогда не думала об этом, но родители научили меня относиться ответственно к любому делу. Они были людьми старой закалки и считали, что работу нужно выполнять честно. Что потом? ...Кому-то нравилось, и они приводили своих друзей. Те приводили своих. Так постепенно пришла известность. Она начинает вспоминать прошлое и вглядывается в собственную душу. А я вглядываюсь в нее. Во мне просыпается писатель, профессионал, я задаю прямой вопрос.
— Хотите, я напишу о вас?
— Да, писали обо мне... — Софья смущается и отводит глаза в сторону. Она будто оправдывается.
Мы непредсказуемо меняемся ролями, и теперь не она, а я ищу ракурс, поворот головы, главную черту характера, хотя сама еще не знаю, что из этого получится... Я пытаюсь сложить ее образ, определить его тончайшие нюансы и наполнить его содержанием. У меня перед глазами ее грустный взгляд, устремленный в прошедшее. Еще одна женская судьба...
И вдруг, совершенно неожиданно, восклицание и веселый грудной смех:
— И-ира! А шляпа?! Я же хотела снять тебя в шляпе! — Софья вытаскивает из пакета смятую сине-cepyю шляпу из фетра, старательно расправляет края, отряхивает с нее пылинки и, повертев в руках, небрежно закидывает на полку. Потом, как бы между прочим, добавляет:
— А знаешь, у меня ведь еще одна шляпа есть, мужская...
Мы смотрим друг на друга и смеемся, возвращается настроение легкости, как будто знаем друг друга не два часа, а лет пять, не меньше. Я перевожу взгляд с Софьи на шляпу и думаю о том, что эта потерявшаяся, незадействованная в работе бутафорская шляпа все-таки сыграла свою роль. Причем, самую основную. Не появись она, такая широкополая и презентабельная, не напомни она о несбывшихся Софьиных надеждах прикрыть мою физиономию очередным антуражем, так бы Софья и не вспомнила о том, что я для нее — всего лишь модель, и что не стоит воспринимать меня слишком всерьез.
А я? Мое сожаление о несостоявшейся шляпе растаяло легким облачком. Гораздо интереснее было наблюдать перемены в чертах Софьи: как снова профессиональным блеском загорелись и тут же погасли ее глаза, как поджались губы, выражая разочарование. Вернулась та самая знаменитая Софья Райхман — веселая и сосредоточенная одновременно, энергичная и обаятельная, милая, — которую я нечаянно прогнала из павильона своими несвоевременными воспоминаниями об ушедших в иные миры. Слава Богу, что вернулась. Хозяйка ведь здесь — она.
А дело все, как оказалось, было в шляпе. А вы как думаете?
Жила-была молодая учительница, не так давно закончившая столичный университет, и преподавала себе литературу в одном из учебных заведений города. Пути Господни, как говорят, неисповедимы, и неизвестно, как ей пришла в голову мысль совершить коммерческий вояж за границу. Может, замучило вечное безденежье, а может, захотелось свежих впечатлений. Во всяком случае, о бизнесе она имела весьма смутное представление, навеянное торговыми рядами отечественных рынков. Был подготовлен загранпаспорт, собраны с помощью знакомых деньги и найдено турбюро, которое предоставляло свои услуги за довольно скромную плату.
Итак – Венгрия.
Впрочем, нужно начать не с этого. Помните известную детскую песенку «Мы едем, едем, едем…»? Как быстро эти незатейливые слова стали нормой жизни! Никого не удивит случайно брошенная собеседником фраза: «Да вот, недавно в Эмиратах был…» (Турции, Греции, Италии, Германии т.п.). Мы едем за товаром или торгуем сами, при этом рискуем деньгами и здоровьем, не говоря уж о достоинстве, собственной и национальной гордости. Какая там гордость? Наша героиня не подозревала о существовании риска, она ехала со спокойной душой и по своей интеллигентской наивности даже не подумала захватить с собой пару бутылок водки. Действительно, зачем непьющей женщине водка?
И вот симферопольский вокзал. Группа собралась разношерстная: всего семь мужчин, остальные семнадцать – в большинстве своем – женщины в возрасте. И как-то неловко было спрашивать при знакомстве профессию. Все они: и врач, и учитель, и торговый работник, и домохозяйка – стали с этой минуты «челноками», едущими за товаром, что, кстати, и подтверждало обилие полупустых сумок и всевозможных тележек. В девять утра, в воскресенье, сели в львовский поезд, разместились с относительным комфортом, и началась самая приятная часть путешествия. Как только уложили поклажу и постелили белье серо-желтого цвета, от руководителя поступила команда: «Всем греться!». Были собраны, где возможно, общие столы, выставлено спиртное, и начались застольно-дорожные беседы. Нашей героине повезло: компания подобралась спокойная и не особенно пьющая, к тому же один из молодых людей имел очаровательную привычку через каждые пять-десять минут перебивать собеседников словами: «О! По этому поводу есть анекдот!..»
В понедельник, в пять часов вечера, группа высадилась на львовском вокзале, и здесь начались первые проблемы. Оказывается, надо было как можно быстрее добежать до автобуса и занять двойное сиденье, чтобы ночью спать более или менее спокойно. Мест – 42, людей – 24. «Добежали» до стоянки – автобуса нет. В группе появились первые признаки нервозности. Автобус подошел позже, стали загружаться, и тут выяснилось, что посадочных мест всего 32, а задняя часть автобуса – отгороженные деревянной перегородкой спальные места для водителей. Произошли первые стычки. «Бабушки», конечно, отвоевали себе немногие двойные места, а те, кто помоложе, укомплектовались в хвосте автобуса, оказавшегося старым, жестким и расхлябанным. Позже он покажется самым родным, потому что станет единственным спасительным островком родной земли.
На Чоп приехали поздней ночью, после двенадцати. Компания с «галерки» решила немного размяться и выяснить обстановку. За бортом – сыро и холодно. Когда прогулялись вдоль очереди и обратно, поняли, что попали в пробку и что раньше, чем через сутки, границу не пройти. Что делать? Чтобы не мерзнуть, пошли в один из придорожных баров и там просидели до утра. Когда стало светать, вернулись в автобус и благополучно уснули, укрывшись кто чем мог.
Рассвело. Серое промозглое утро принесло с собой моросящий дождь. Наша учительница дремала, съежившись в жестком кресле, и думала о том, как далек теперь привычный ей мир – домашний уют, семья, работа… Есть только это безрадостное утро. За окнами – высохшие кукурузные поля, служащие общественным туалетом. Ободранные, злые собаки охотятся за объедками и устраивают между собой потасовки. Дорога разбита и выщерблена. Какой-то мужчина подходит к колесу, над которым сидит в кресле героиня, и с отрешенным видом справляет малую нужду. Пьян, наверное… Граница представлялась совсем не такой – более цивилизованной, что ли. Не хотелось верить, что иностранцев, въезжающих в Чоп, бывший Союз встречает таким вот грязно-унылым пейзажем.
…Воды не было, руки протирали водкой, походы в кукурузу уже никого не смущали. Грелись тоже водкой. Шел дождь и шло время. Наступили ранние осенние сумерки. Трудно передать словами состояние безнадежного ожидания. К тому же, по ходу дела выяснилось, что турфирма не несет ответственности за проход границы, и в случае неудачи деньги не возвращаются.
В шестнадцать часов дня автобус тронулся с места. Границу прошли без проблем, но запомнились два эпизода. Уехал в Союз рейсовый автобус и забыл пассажирку. Долго бежала за ним по дороге пожилая женщина, не в силах что-либо крикнуть. Концовку этой ситуации группа уже не видела. При проходе через венгерскую таможню у женщины из стоящего впереди автобуса случился сердечный приступ. Ее перенесли на зеленый стриженый газон и минут двадцать приводили в чувство. Слава Богу, все обошлось. Рассчитывать на медицинскую помощь нашим туристам не приходится, лучше уж ехать с хорошим здоровьем. Бывалые пожилые путешественницы тут же рассказали леденящую кровь историю, как от сердечного приступа два месяца назад в такой же ситуации умер пятидесятилетний мужчина, и группа, не в силах отказаться от предстоящего вояжа, скрыла случившееся и все три дня возила его по Венгрии как «спящего». Правда, при въезде в Чоп, труп обнаружили. Каково, а?!..
____________________
И вот долгожданная Венгрия. Резко изменился пейзаж: аккуратные постройки, ухоженные палисадники, великолепное освещение, ровные асфальтовые покрытия дорог. Интересно, на сколько бы дней хватило Крыму лимита электроэнергии при таком расходе света?
До Нюрнберга решили ехать без остановок и на большой скорости: остановившийся автобус могли просто ограбить или «обложить» данью свои же русские бандиты. Уже в темноте поужинали. Потом уснули.
При удачном проходе границы группа успевала бы снять номера в будапештской гостинице, но этот проход был неудачным. Предстояла еще одна ночь в автобусе. Сон превратился в полузабытье, при котором постоянно чувствовалась ноющая боль во всем теле. Автобус был полон неприятных запахов, которые, несмотря на холод, все же не выветривались; третьи сутки пути от симферопольского вокзала не располагали к комфорту. Но все же водители торопились – был один шанс из двадцати, что найдется частная и относительно недорогая гостиница на одну ночь. А там горячий душ и чистая постель…
По местным порядкам после 20.00 на ночлег не устраивали. Одна из предыдущих групп ночевала в автобусе прямо под окнами отеля. Наши туристы приехали в Будапешт в 22.00. Трудно сказать, чье это было везение – нашей измученной учительницы или всей группы, но нашлась все-таки маленькая одноэтажная гостиница, хозяйка которой, знавшая русский язык, выделила 24 койки по семь долларов за каждую (при нормальных обстоятельствах такая услуга стоила бы пять долларов). Правда, руководителю группы пришлось дипломатично соврать, что данная турфирма – постоянный клиент маленького отеля. В гостинице – комнаты с железными кроватями на 10 человек в каждой. Белье дырявое, но чистое. Зато в туалете и душе – опрятно, тепло, есть туалетная бумага, мыло и бумажные полотенца. Привели себя в порядок и заснули, как убитые.
Наутро, после недолгих сборов, отправились на автобусе в центр Будапешта менять валюту. Огромный супермаркет, где находилось отделение банка, блистал чистотой и огнями. Вежливость продавцов и великолепие витрин приводили наших туристов в состояние созерцательного изумления. Через некоторое время освоились и попытались вести себя более непринужденно, но не покидало чувство посещения музея. Впрочем, те, кто ездили за границу постоянно, напустили на себя вид снисходительного безразличия.
Обменяли доллары на форинты и поехали на китайский рынок, который действительно был полон китайцев и китайских товаров. Тесные проходы между рядами, обилие вещей и людей, незнакомый говор, пряные запахи, идущие из раскрытых дверей маленьких китайских забегаловок – все это ошеломляло и сбивало с толку. Бывалые туристы быстро разбежались по рядам в поисках дешевого товара, а наша скромная учительница со своей более чем скромной суммой совсем растерялась. Все было дорого. На завтрак (китайский рис с мясом и приправами) сразу ушло полтора доллара. Началось хождение по рядам и спустя пять часов с трудом была заполнена только одна сумка. О реализации товара на крымской земле уже не хотелось думать: в пересчете на родные карбованцы получались нереальные миллионы.
Вечером – общий сбор на стоянке и поселение в гостиницу, в огромном, мрачном холле которой оборванные пацанята выпрашивали деньги, цепляясь за одежду. Жилище на сей раз представляло из себя пятый этаж многоэтажного безликого здания, с трехместными номерами и общим туалетом на этаже, где не было разделения на мужской и женский; и чтобы, видимо, совсем сгладить половые различия, отсутствовали даже задвижки на дверях. Правда, после кукурузного поля на границе, такие условия показались вполне сносными. Этот ночлег стоил шесть долларов плюс полтора доллара обед-ужин в столовой гостиницы.
Гостиница и рынок находились в одном из окраинных промышленных районов города, и, как выяснилось позже, наши туристы никогда не посещали центр Будапешта: световой день тратился на поиски товара, а вечером начинался подсчет оставшейся валюты и распределение шмоток по сумкам. Но в этот раз собралась небольшая часть желающих посмотреть столицу Венгрии хотя бы ночью. Скинулись на бензин водителям, и импровизированная экскурсия началась.
Как рассказать о ночном Будапеште? Море рекламных огней, чистые улицы, игрушечные трамваи… Жизнь спокойна и размеренна. Возникает ощущение, что это мы – тогда еще советские туристы – приходим из другого, нереального, мира, с другой планеты. На набережной стоят симпатичные пластиковые стулья, ни к чему не прикрепленные, и каждый волен отнести их в то место, которое ему нравится. В ресторанах и кафе тихо и уютно. Окна не зашторены. Бросается в глаза идеальная чистота, обилие цветов и изящного декора. И никакого кутежа. Одна за другой сменяют друг друга роскошные витрины венгерских и иностранных фирменных магазинов. Ощущение – будто листаешь яркий импортный журнал с блестящей полиграфией.
Прогуливаются степенные дамы в натуральных шубах с откормленными собачками неведомых пород. Энергично проходят мимо молодые люди в плащах и галстуках и оставляют за собой тонкий шлейф французских ароматов. Кажется нелепым фасад ремонтируемого здания, закрытый черным целлофаном. Картину дополняют дежурные проститутки и сутенеры, раздающие на улицах визитки с телефонами своих фирм. Не удержались, зашли в кафе и купили какой-то очень приятный на вкус десерт. Рядом сидели проститутки, и одна из них – лет пятнадцати – очень странно выглядела. Ее глаза ничего не выражали, движения были замедленными, а лицо похоже на гипсовую маску. Она напряженно смотрела в сторону советских туристов и, казалось, была слепа. И только спустя много лет наша героиня поняла, что девочка была под действием наркотиков.
К стоянке автобуса подходили в отличном настроении, полные впечатлений. Еще издали увидели водителей, отчаянно машущих руками. В отходящий автобус запрыгивали на ходу. Развернулись, едва не задев припаркованный рядом «мерседес», и поспешно покинули центр города. Оказывается, подошли к водителю симпатичные ребята в кожаных куртках с московским акцентом и вежливо потребовали сто долларов. Туристов не было, и «робин-гуды» на какое-то время исчезли по своим делам, пообещав появиться через несколько минут. Волей случая удалось, как говорится, удрать. Испугаться не успели: все произошло за две-три минуты.
На следующий день – рынок, вояж по складам и посадка с вещами в автобус. Не обошлось без очередного скандала: товар везли паками, мест катастрофически не хватало. К полуночи подъехали к венгерской таможне. С товаром здесь можно было простоять долго, все зависело от того, что потребуют таможенники: секс-презент, доллары или колу с сигаретами. К счастью, обошлось без колы и секса. Через час проехали.
___________________________
В четыре утра по родному московскому времени поужинали и отправились во Львов, где остановились на одной из тихих улочек в ожидании вечернего поезда. Автобус с товаром – лакомый кусочек для многих «страждущих», поэтому свет не зажигали и ужинали при свечах, купленных в универмаге рядом. Шел дождь…
Потом, когда уже все закончилось и прошло время, нашей учительнице долго вспоминалась обратная дорога: как днем автобус без остановки мчался по родным западноукраинским просторам, как проплывали мимо величественные горы, покрытые хвойными лесами. Проезжали маленькие городишки и поселочки, «крутились» по тесным улочкам и вновь вырывались на просторы. Дорога неслась мимо деревенек, сочных высокогорных лугов, березовых рощ и вспаханных полей. Вспоминалось, как бродили днем по старинному Львову, как пытались позвонить с забитого людьми переговорного пункта в Симферополь, как случайно попали на концерт органной музыки в один из старинных, уносящихся в небо костелов. Орган взрывался и утихал, бередил воспоминания, убеждал в суетности бытия. Мужчины дремали, удобно устроившись в жестких креслах. Сказывалась многодневная усталость...
На львовском вокзале началась кульминация бизнестура, настоящее фортиссимо всей исполняемой невидимым музыкантом какафонии под названием «человеческая жизнь».
Немногочисленные мужчины таскали сумки и паки из автобуса на перрон. Распределенные заранее, женщины выстроились цепочкой, охраняя поклажу. Рядом постоянно находились сомнительные типы. Появился наряд милиции: «Паки – в багажное отделение, норма – 36 кг на человека». Пришлось платить. Подошел поезд. Стоянка двадцать минут. Стали искать свой вагон, и через пять минут выяснилось, что двадцатого вагона в поезде нет. Отыскали начальника поезда, который разрешил грузиться в девятнадцатый. Ни о каком багажном отделении разговора уже не было. Задняя дверь спального вагона не открывалась, а всю переднюю половину заняли бестолково суетящиеся веселые школьники, возвращающиеся с каникул. Десять минут до отправления. Обозленно-уставшие челночники сунулись было с паками мимо детей, кого-то задели… Послышался истеричный крик грудастой учительницы: «Я заявлю в милицию! Спекулянты!..». Проводница попыталась помешать погрузке, требуя билеты. Не реагируя на разъяренную даму и сопротивление проводницы, стали закидывать сумки и паки в вагон, не разбирая, где чьи. Оставшиеся на перроне женщины отгоняли зонтиками обнаглевших воров, которые в этот момент стали очень активными и не скрывали своих пакостных намерений. Никто бы ничего не искал – не было времени. В тронувшийся с места поезд запрыгивали на бегу, втягивая товарищей за руки. Молодая учительница чувствовала себя включенной в какой-то адский конвейер, который невозможно остановить. Ей казалось, что хуже, чем сейчас, уже не будет никогда. От отчаяния хотелось плакать, но на это не было времени.
В течение следующего часа разбирали сумки и укладывались спать. Мест не хватало, приладили для ночлега коробки. Все были счастливы, что так удачно сели в поезд и едут домой. Сон был поистине мертвым, и, если бы не один дотошный дядечка, доблестно охранявший как свои, так и чужие вещи, многие не досчитались бы в ту ночь сумок и паков. Но об этом подумали уже утром.
Когда совсем рассвело, стали собирать дань начальнику поезда за то, что разрешил сесть в вагон. Сумма была приличная, и многие брали деньги в долг, в том числе и наша учительница. К вечеру за данью пришла и проводница, но ее, мягко говоря, быстро отвадили. Она, оскорбленная ответом, отключила в вагоне свет и перестала топить. Наших закаленных туристов это обстоятельство не сильно огорчило: в ход пошли припасенные одеяла и свечи. Согревала оставшаяся водка и относительно быстрая скорость поезда, бегущего на родной юг.
А как же наша героиня? Говорят, человек привыкает ко всему. Это правда. Ничего плохого не случилось: товар, хоть и в небольшом количестве, был в наличии, подарки куплены. И только маленькая саднящая ранка в душе: сколько же бесценного времени должно еще пройти и что еще должно быть нами пережито, чтобы такие бизнес-туры канули в прошлое? И не хватит уже духу осудить едущих и торгующих, ибо человек-ко-всему-привыкающий в любой ситуации ищет, чем накормить детей и обеспечить семье сносное существование. И в данном контексте фраза «От каждого по способностям…» - приобретает зловеще-саркастичный оттенок. Действительно: кто на что способен…
У этой истории было небольшое продолжение. Автор писала эти строки с большой благодарностью к своим землякам, которые даже в самых нечеловеческих условиях оказались людьми и поддерживали друг друга, делились последними съестными припасами, деньгами, спасали от сердечных приступов и подавали руку, чтобы подсадить в набирающий скорость поезд. Но вся эта информация оказалось не подлежащей разглашению. После публикации очерка автору угрожали обиженные руководители турбизнеса. И никого из них не волновало, что клиент может в такой поездке потерять не просто здоровье и деньги, но и жизнь. Главное – доход.
Это было семь лет назад. А как сейчас?
Ирина Сотникова
Об Александре Коротко как о человеке говорить сложно, слишком уж он на виду. Несвободные от всяческих программирований и социальных шаблонов, мы о таких людях, как правило, судим поверхностно и приписываем им то, чего на самом деле нет. Александр Коротко как поэт был мне до недавнего времени знаком только понаслышке. И вот у меня в руках небольшой, хорошо оформленный буклет с его фотографией и стихами. Фотография ни о чем не говорит. Зато говорят стихи.
Я не могу назвать себя блестящим знатоком мировой поэзии, мне гораздо ближе исследование ощущений, которые дарят те или иные поэтические строки. Однострочные стихотворения — это весьма распространенный поэтический жанр, особенно сильно любимый поэтами Серебряного века. Вспомним Макса Волошина и его знаменитые однострочники под акварелями:
Одна луна луне другой глядится в мертвенные очи.
Как молоко свернувшееся, ряби жемчужных облаков.
И дышит утренняя свежесть на темной зелени лугов.
Берега рассказывают сумеречный сон.
Но «серебренники» не придумали однострочные стихотворения, они позаимствовали их в японской культуре, которая в начале двадцатого столетия вместе с работами японского художника Хокусая оказала сильнейшее влияние на многих европейских художников и поэтов, и особенно французов, где и формировалась творческая ипостась Макса Волошина. Для примера приведу несколько стихотворений новатора классической японской поэзии Мацуо Басё, намеренно записав их в одну строку (перевод Веры Марковой):
Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Плеск в тишине
Шатая дощатую дверь, сметает к ней листья с чайных кустов Зимний холодный вихрь.
Пируют в дни расцвета вишен. Но мутное вино моё бело, но с шелухою рис мой черный.
Поник головой, – словно весь мир опрокинут, – под снегом бамбук.
Казалось бы, что можно еще придумать после знаменитых японцев и давно известных поэтов? Александр Коротко ничего нового и не придумывает. Поэт идет дальше: расширяя и углубляя рамки собственного видения современной действительности, он придает этому жанру новый колорит — колорит современности с ее остротой восприятия, замешанной на привычном ожидании Апокалипсиса, и одновременно удивлением мудрости зримого мира. И вот парадокс! — немного зная японскую поэзию, я вдруг прихожу к выводу, что нынешний мир в своих основах не изменился. Изменились только его атрибуты, как декорации на сцене. Судите сами, разве философ Коротко в своем однострочнике Лучше догадываться, чем знать не настроен в понимании процессов Бытия с философом Басё на одну волну, который так же спокойно утверждает: В печали сильнее чувствуешь, что вино – великий мудрец; в нищете впервые познаешь, что деньги – божество. Утверждать — значит знать истину. Может, так оно и есть.
И тут же Коротко пишет совершенно современные вещи, буквально выбивающие из привычной колеи и заставляющие остановиться.
Страх — мой ангел-хранитель.
Что это, фрейдовская концепция? Да Бог с ним, с Фрейдом, здесь можно спорить до бесконечности, но мне видится древний символ змеи, заглотившей собственный хвост: тот самый эллипсис, предполагающий начало любого процесса в его окончании, вечный символ совершенствования. Прав Коротко, без страха человек мертв.
Я не знаю, знаком ли Александр Коротко с дзэном, да мне это и не интересно, но его однострочник Рассмеши звезду — это дзэновский коан. Это задание, которое поэт-учитель дает читателю-ученику, чтобы тот познал себя, если, конечно захочет этого. Рассмешить звезду на самом деле так же легко, как танцевать с дождем, различать ветра по характеру, слышать, как шелестит растущая трава. Все гениальное предельно просто. Я недавно где-то прочитала, что настоящее чувство юмора появляется у того человека, который осторожно заглянул в бездонную пропасть и медленно идет обратно. Рассмеши звезду и у тебя не останется претензий к окружающему миру. Действительно, просто.
И вдруг: Взъерошенные краски октября. Может, взъерошенные листья октября? Меня несколько раз упрекали в том, что я как поэт объединяю в своих стихах несовместимые понятия, что по логике стихосложения — нельзя. Я не хочу знать логику стихосложения, я ее чувствую. Я встречаю такую же алогичность у Коротко и понимаю, что пришло время алогичностей, время поиска новых стилистических форм. Коротко переносит действия с листьев на их качество краски и получает двойное олицетворение в номинативном предложении — опять та же эллиптическая конструкция. Результат такого, на первый взгляд, сложного переноса — живое ощущение шуршащих под ногами листьев.
А потом — целая серия однострочников динамических, прорывающих пространство, словно летящее ядро — натянутую парусину:
Птицы солнце на крыльях несут.
Научи меня жить, сумасшедший рассвет.
И гнездо, что надежда пытается свить, разорят.
У тревоги свои постояльцы…
Здесь появляется нечто совершенно новое, над-философское, над-созерцательное. Автор находится в центре мира, который закручен вокруг него в галактической спирали, где рассвет сумасшедший, бросающий вызов, где тревога — живое мыслящее существо, пожирающее инфантильных людей, где абстрактная надежда сравнивается с птицей, существом свободным, символическим и одновременно зависимым от злой воли людей. Заметьте, люди во всей этой фантасмагории — всего лишь постояльцы. Как и сам поэт, стоящий в центре мира. Опять эллипсис, парадокс восприятия, но разве не парадоксальна сама жизнь, разве не наполнена она тайной? И поэт пробивается к этой тайне неутомимо, словно к последней истине, и не может ее постичь, но отголоски ее, словно брызги от вздыбившейся морской волны — на камнях, оседают в строчках и звучат, будоража воображение.
Однострочники Александра Коротко оставляют ощущение пойманного и застывшего на лету мгновения. Будто автор отсекает движущуюся вокруг действительность, нивелирует время как понятие энтропическое и замыкает это мгновение в границы ритма, особым образом выстроенной фонетики и парадоксального смысла. Но оно не становится статичным, ибо в видимом тупике нашего трехмерного пространства, где динамическое, процессуальное время, являющееся основой всего, теряет свое значение, коротковский образ-мгновение прорастает корнями вглубь, вверх, вширь, открывая сознанию иные многомерные пространства.
Но представлять Александра Коротко как автора одного направления в поэзии не совсем верно. Я читаю его «полные» стихи, где, как и положено, присутствует динамика, и чувствую совершенно иной характер, иное качество движения. Вообще, я бы сказала, что Коротко мастерски владеет временем. В однострочниках он его усмиряет и часто останавливает совсем, а в «полных» стихотворениях его время становится настолько летящим и практически неуправляемым, что ощущаешь, как бьет тебе в лицо ветер растревоженных им пространств. Опять прорыв. Но куда? Как он осуществляется?
Я тебе рассказывать не стану,
как кружился снег, как печаль была пьяна,
как во сне таинственно и странно,
в недоступные для сердца дали
вслед за сердцем улетали страны,
собирая пепел на заре.
Автор, на первый взгляд, совершенно игнорирует такие незыблемые каноны стихосложения как рифма и ритм. Количество слогов в строчках не соответствует друг другу, нет четкой схемы, рифма, вроде сначала ощущаемая стану-странно-страны вдруг теряется совсем и упирается в фонетически сильное слово заре, не рифмуемое ни с чем ранее. Но уже завязался, закружился глубокий внутренний отсчет, начал как бы раскручиваться по спирали, и мы подсознательно начинаем искать где-то на периферии стиха продолжение, созвучие той самой заре и вдруг находим:
Я тебе рассказывать не стану,
как смеялись волны в океане,
как под небом брошенным и ранним,
умирали тучи в декабре…
Причем, слова заре и декабре — акцентологические, на них осуществляется обрыв строки, чтобы перевести дыхание. И в этой неправильности коротковского стихосложения и присутствует та самая сила, которая делает стихотворение живым, действующим, возбуждающим. Действие ни на секунду не замирает, оно захватывает все новые и новые границы авторского микрокосма, вовлекает их в фантасмагорический танец смыслов и …внезапно успокаивается. Все это похоже на мощный порыв ветра: пока он не прекратится, невозможно расслабиться. И внутреннее внимание читателя, захваченное автором, на короткое время становится пленником авторского воображения. Где-то возможна аналогия с динамикой русского заговора, вернее — с его концепцией. Возникает определенная магия ритма, и если в этом ритме присутствует смысл, воздействие стиха становится непередаваемо сильным. А смысл в стихах Александра Коротко настолько глубок и многообразен, что на каком-то этапе начинает отрицать собственное глубокомыслие и плавно перетекает в восточное созерцание действительности без внешнего осознавания, уже увиденное нами в его однострочниках.
В стихотворении Затерявшись на карте событий смыслы и философские сентенции нанизываются друг на друга, создавая ощущения потока сознания. Лирический герой стихотворения — очень спешит жить, он ускоряет время, он «выдергивает» из собственного бытия воспоминания о событиях реальных и мнимых, и где-то мы начинаем сомневаться: а реальность ли это вообще? И словно маяки, в его виртуальном пространстве горят встроенные однострочники-высказывания: моя память, я твой небожитель… обезьянничает время на плече… незамеченным и первым я покину этот сонный край… именем твоим воспользуется робкий…
Смыслы. Образы. Намеки. Попытки разобраться в себе. Мнимая беспорядочность с хорошо организованной внутренней структурой (пусть даже и бессознательно). Поиск. Движение. Стоп…
Да, движение. Неуспокоенность. Невозможность оставаться на одной вершине долго просматривается в стихах Александра Коротко так же четко, как и его уникальная способность, не раздумывая долго, отбрасывать закостеневшие каноны и яростно искать новые художественные средства. И не возникает даже вопроса, хорошо это или плохо. Потому что сильно. Потому что этот человек нашел свою истину.
…Именем его воспользуется робкий...
фуруике
кавакадзу тобикому
мидзу-но ото
старый пруд
лягушка прыгнула
звук воды
старый пруд
прыгнула в воду лягушка
плеск в тишине
Звук, произведенный лягушкой, в тексте Басё не определен. Поэт намеренно не уточняет его эпитетом, оставляя читателя наедине и с этим звуком, и с тем, где и когда он прозвучал. Прозвучал, разумеется, в тишине, иначе он просто не был бы услышан. Но понятие «тишина», такое естественное и богатое значениями в русской семантике, естественно в японской поэзии именно своим отсутствием. Иероглиф тишины не встретишь в хайку, потому что она подразумевается и исчезает вместе с появлением этого звука («звук воды»), саму себя характеризуя. Звук «отменил» тишину, как прыгнувшая лягушка «отменила» на мгновенье зеркальную гладь озера, как присутствие на берегу поэта – свидетеля прыжка лягушки – «отменило» безлюдье. У Басё не названо то, что присутствует и без чего восприятие потеряло бы свою глубину. Словно слой за слоем, открываются новые картины, и каждый читатель может увидеть свою, доступную мировосприятию, проекцию.
Хайку – это намек, но намек, как правило, точный. Речь идет действительно о лягушке и старом пруде. Не стоит поддаваться искушению воспринимать японское трехстишие как тонкую метафору или аллегорию. Например, существуют даже исследования, где хайку Басё о лягушке трактуется как зашифрованное описание жизни, где лягушка – человек, пруд – вечность, а всплеск – символ бренности сущего. В восточных учениях нет такого «аналитизма», скорее они содержат в себе ориентацию на особые состояния и ощущения человека, среди которых главное – состояние «саби» («печаль одиночества»). Уильям Хиггисон, известный исследователь-востоковед отмечает еще более поразительный факт: лягушки в Японии ценились за пение, как в России, например, соловьи, и огромное число поэтов до Басё прославляли именно пение лягушек. На этом фоне стихотворение Басё совершило настоящий культурный переворот: в нем лягушка не поет, а просто прыгает в воду с легким всплеском. Зарубежный читатель, не зная особенностей японской культуры, естественно, напрочь лишен таких ассоциаций, и лягушка у русских будет связываться с чем-то холодным и омерзительно неприятным, а у французов, что еще хуже, – вызовет гастрономические переживания.
Вот что пишет по поводу этого стихотворения Мойчи Ямагучи в своем исследовании «Импрессионизм как господствующее направление японской поэзии»: «Европеец не мог понять, в чем тут не только красота, но даже и вообще какой-либо смысл, и был удивлен, что японцы могут восхищаться подобными вещами. Между тем, когда японец слышит это стихотворение, то его воображение мгновенно переносится к буддийскому храму, окруженному вековыми деревьями, вдали от города, куда совершенно не доносится шум людской. При этом храме обыкновенно имеется небольшой пруд, который, в свою очередь, быть может, имеет свою легенду. И вот при наступлении сумерек летом выходит буддийский отшельник, только что оторвавшийся от своих священных книг, и подходит задумчивыми шагами к этому пруду. Вокруг все тихо, так тихо, что слышно даже, как прыгнула в воду лягушка…»
Как видим, маленькое японское трехстишие способно вызвать среди западных ценителей средневековой поэзии полемику. Для японцев правильная трактовка хайку также естественна, как и постоянная тишина возле буддийского храма.
2. Историческая справка
Мацуо Басё родился в 1644 году в призамковом городе Уэна, столице провинции Ига, в семье самурая низшего ранга. Его настоящее имя – Дзинситиро Гинзаэмон. После нескольких лет службы у молодого князя Ёсидата (поэт Сэнгин) он отправился в императорскую столицу Киото, где попал под влияние выдающегося поэта хайкай Китамура Кигина. Дзинситиро и Сэнгин стали близкими друзьями и часто вместе сочиняли модные в то время стихотворные цепочки – «рэнга». Их стихи даже были включены в антологию, изданную поэтом Огино Ансэй. Тогда же Дзинситиро принял литературное имя Мунэфуса. Когда Ему было 23 года, в апреле 1666 года, его хозяин и друг Сэнгин внезапно умирает. Скорбящий Мунэфуса отправляется на гору Коя, в буддийский монастырь. Дзэн очаровал молодого поэта, и он готов был уйти от мира. Тем не менее, Мунэфуса возвращается в Киото и поступает на службу к Кигину, литературному наставнику Сэнгина, с которым продолжает изучение японских коассических книг, рэнга и хайку школы Тэйтоку. Одновременно он под руководством Ито Танъана он изучает китайских классиков. В это время молодой поэт-самурай еще раз меняет литературное имя и называет себя Тосэй («Зеленый персик») в честь китайского поэта Бо Ли («Белая слива»).
В 1672 году сёгун вызвал Кигина в Эдо, и сопровождал его молодой ученик Тосэй. Чтобы как-то помочь ему свести концы с концами, его назначили ответственным за строительство сооружений по водоснабжению в округе Коисикава в Эдо. Но Тосэй вскоре отказывается от должности и берет на себя невыгодную и не приносящую доходов роль учителя хайку и становится приверженцем одной из ведущих поэтических школ того времени – Данрин. Число его учеников, многие из которых потом прославились, постоянно растет. С каждой публикацией год от года росла и слава. Стремясь расширить рамки школы Данрин, Тосэй много времени посвящает изучению китайской литературы и вводит ее принципы в свое творчество. Один из его друзей и учеников, Сугияма Сампу, богатый поставщик рыбы для ставки сёгуна, отдает в распоряжение Тосэя свою хижину, расположенную на левом берегу реки Сумида в округе Фукагава. Здесь в саду Тосэй посадил банановое дерево (басё), и ученики стали называть его хижину «Басё-ан» («Обитель банановых листьев»). После этого поэт принял имя Басё, под которым он более всего и известен.
Считается, что Басё был стройным человеком небольшого роста, с тонкими изящными чертами лица, густыми бровями и выступающим носом. Как это принято у буддистов, он брил голову. Здоровье его было слабым. По письмам Басё можно предположить, что он был человеком спокойным, умеренным, необычайно заботливым, щедрым и верным по отношению к родным и друзьям. Всю свою жизнь страдая от нищеты, он практически не уделял этому внимания, будучи истинным философом. В 1682 году большой пожар в Эдо уничтожил часть города, сгорела, к несчастью и «Обитель банановых листьев». Отныне и до конца жизни Басё – странствующий поэт, черпающий силы в красотах природы.
В те времена путешествовать по Японии было чрезвычайно сложно: многочисленные заставы и бесконечные проверки паспортов причиняли путникам немало хлопот. Но Басё был похож на странствующего монаха, да к тому же и достаточно известен. Он носил большую плетеную шляпу, которую обычно носили священники и светло-коричневый хлопчатобумажный плащ, на шее висела сума, а в руке посох и четки со ста восемью бусинами. Одним словом, он был похож на буддийского паломника. Путешествие Басё служило распространению его стиля, ибо везде поэты и аристократы приглашали его в гости. Его поклонники ходили за ним толпами, повсюду его встречали ряды почитателей – крестьян и самураев. Путешествие и гений Басё дали расцвет еще одному прозаическому жанру, столь популярному в Японии – жанру путевых дневников, зародившемуся в X веке. Лучшим дневником Басё считается «Окуно хосомити» («По тропинкам севера»). Это путешествие началось с марта 1689 г. и продолжалось сто шестьдесят дней.
3. Поэтическое паломничество Мацуо Басё
«По тропинкам Севера» – небольшое произведение, но каждая его строка дышит вдохновением и любовью к тому миру, который простирался перед глазами поэта. Трудно сказать, что звучит лиричнее: хайку или прозаические описания Басё. «Месяцы и дни – путники вечности, и сменяющиеся годы – тоже странники», – так начинает свои записки поэт. Мысль о путешествии прочно владеет его душой, но далекая застава Сиракава – почти недостижимая цель, ибо многие путешественники в те времена заканчивали свою жизнь в пути: «Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, все ж, быть может, из краев, известных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым… – так я смутно уповал». И все же – «…неотвязно в душе образ луны в Мацусима». Басё уступает лачугу другим жильцам и пишет свой начальный стих:
Домик для кукол…
Переменяет жильцов!
Что ж – и лачуга.
Поэт – человек, совершенно непрактичный и неподготовленный к дальним путешествиям: «Я было вышел налегке, но бумажное платье – защита от холода ночи, легкая летняя одежда, дождевой плащ, тушь и кисти, да еще – от чего никак нельзя отказаться – подарки на прощанье – не бросить же было их? – все это стало помехой в пути чрезвычайно». Но неодолимое желание увидеть новые места сильнее неудобств в пути.
Мацуо Басё встречает людей, которые привлекают его добротой и непосредственностью. Один из них – хозяин ночлега у горы Никкояма (гора «Солнечного блеска»). Поэт наблюдает за ним, и его наблюдения перерастают в философские обобщения: «Я стал примечать за хозяином, и что ж? – оказалось, он неумён, недалёк – честный простак. Твердость и прямота близки к истинному человеческому совершенству, и чистота души превыше всего достойна почтенья». Еще один встречный – простой крестьянин, у которого Басё просит лошадь, ибо нет у него сил пересечь поля, изрезанные тропинками: «Подошел посетовать к косарю, и он, хотя и мужик, все же, как я ожидал, не остался безучастным». Странник верит в порядочность простых людей и не ошибается. Особо трогательно, на мой взгляд, в дневниках Мацуо Басё выписан образ дочери крестьянина: «Двое детей бежали за лошадью следом. Одна из них была девочка, звали ее Касанэ. Непривычное имя ласкало слух:
Касанэ слышу.
Должно быть, это имя
Касатки милой».
Разные картины проходят перед глазами поэта, и часто они необычны: «Камень смерти лежит у горы, где бьет горячий источник. Его ядовитые пары еще не исчезли. Всякие бабочки и пчелы гибнут и так устилают все кругом, что под ними не видно песка….».
Проходит время, странствие заканчивается, и память разворачивает перед внутренним взором поэта шелковые полотна впечатлений: «Осенний ветер еще звучал в ушах, алые клены вспоминались взору, но и в зеленеющих ветках есть также своя прелесть. От белизны ковыля, от цветения шиповника так и казалось, будто ходишь по снегу…»
4. Поэт-учитель
Впечатление о Мацуо Басё-путешественнике будет неполным, если мы не познакомимся с «Правилами поэтического паломничества», которые приписывают поэту. Особый интерес они вызывают потому, что созданы для поэтов, то есть для людей, воспринимающих мир обостренно, всеми чувствами, всей кожей. Если вдуматься, то на самом деле эти правила касаются многих сторон человеческой жизни. Зная творчество Мацуо Басё, трудно предположить, что он мог бы не написать этот документ. Судите сами:
Мацуо Басё «Правила поэтического паломничества»
1. Не спи дважды в той же гостинице. Ищи циновку, которую ты еще не согревал своим теплом.
2. Не носи на поясе даже кинжал, не убивай никакой живой твари. Встречай врага твоего господина или врага твоего отца только за воротами, поскольку Не живи под одним небом и не ходи по одной земле – этот закон происходит из неизменного человеческого чувства.
3. Посуда и утварь должны соответствовать нуждам одного человека – не слишком много, не слишком мало.
4. Желание плоти рыбы, птицы и животных нехорошо. Потворствование чревоугодию и стремление к редким блюдам ведет к чрезмерным удовольствиям. Помни высказывание: Ешь простую еду, и ты сможешь все.
5. Не произноси своих стихов без просьбы. Если попросят, не отказывайся.
6. Когда пребываешь в трудных и опасных местах, не уставай от путешествия, поверни назад с полдороги.
7. Не пользуйся лошадью или паланкином. Думай о своем посохе как о третьей ноге.
8. Не увлекайся вином. Трудно отказаться на празднике, трудно остановиться после того, как выпито немного. Не позволяй себе никакой грубости. Поскольку пьянство отвратительно, в Китае используют неочищенное сакэ. Держись подальше от сакэ, будь осторожен!
9. Не забывай платить паромщикам и давать чаевые.
10. Не упоминай о слабостях других людей и своих сильных сторонах. Оскорблять других и восхвалять себя – очень вульгарно.
11. Если речь не идет о поэзии, не сплетничай о разных вещах и отвлеченных материях. Когда разговор касается подобных тем, расслабься и вздремни.
12. Не вступай в близкие отношения с женщинами, пишущими хайку, это не приносит добра ни учителям, ни ученикам. Если она стремится узнать больше о хайку, учи ее через посредство других. Задача мужчин и женщин – производить потомство. Развлечения препятствуют глубине и цельности сознания. Пусть хайку начинается с концентрации и недостатка развлечений. Вглядись в самого себя.
13. Ты не должен брать иголку или травинку, если она не принадлежит тебе. Горы, ручьи, реки, болота – все имеет своих хозяев. Помни об этом и будь осторожен.
14. Посещай горы, реки и исторические места. Не давай им новых имен.
15. Будь благодарен человеку, научившему тебя хотя бы одному слову. Не пытайся учить, пока сам не поймешь все полностью. Учить можно только после завершения самосовершенствования.
16. Не относись с пренебрежением к каждому, кто дал тебе приют хотя бы на одну ночь или хотя бы раз накормил. Но не льсти людям. Кто поступает так – мошенник в этом мире. Идущие путем хайку должны общаться с другими, идущими тем же путем.
17. Думай по утрам, думай по вечерам. Не путешествуй в начале и конце дня. Не беспокой других людей. Помни: Если ты часто беспокоишь других людей, они отдалятся от тебя.
(Приписывается Басе, 1760 г.)
5. «Где же твои журавли, чародей?..»
С именем Басё связывают величайшие преобразования в поэзии хайкай, которая благодаря его усилиям из чисто игровой, полушуточной поэзии постепенно превратилась в высокое поэтическое искусство. Басё разработал поэтику хайку, выдвинув такие основополагающие принципы, как фуэкирюко (изменчивость неизменного), саби (благородная печаль, патина), хосоми (утонченность), каруми (легкость). Как поэт Басё впитывает впечатления и наслаждается ощущениями, и потому все его хайку – увиденное воочию волшебство мира:
Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.
О, как эти сливы белы!
Но где же твои журавли, чародей?
Их, верно, украли вчера?
В 16787 году Басё издает сборник стихов «Хару-но хи» («Весенние дни»), в котором мир увидел самое удивительное стихотворение поэта «Старый пруд» (о прыгающей лягушке). Именно в нем поэт выразил сущность аварэ – «грустного очарования и единения с природой».
В хайку Басё много наблюдений над самим собой и окружающими людьми. Часто его хайку предваряет предисловие. Например:
Отцу, потерявшему сына:
Поник головой, –
Словно весь мир опрокинут, –
Под снегом бамбук.
В ответ на просьбу сочинить стихи:
Вишни в весеннем расцвете.
Но я – о горе! – бессилен открыть
Мешок, где спрятаны песни.
Девять лет я вел бедственную жизнь в городе и наконец переехал в предместье Фукагава. Мудро сказал в старину один человек: «Столица Чанъань – издревле средоточие славы и богатства, но трудно в ней прожить тому, у кого нет денег». Я тоже так думаю, ибо я – нищий:
Шатая дощатую дверь,
Сметает к ней листья с чайных кустов
Зимний холодный вихрь.
В печали сильнее чувствуешь, что вино – великий мудрец; в нищете впервые познаешь, что деньги – божество:
Пируют в дни расцвета вишен.
Но мутное вино моё бело,
Но с шелухою рис мой черный.
Совершенно удивительна переданная в хайку картина, поразившая Басё в доме, где он был гостем:
В доме Каэано Сёха стояли в надтреснутой вазе стебли цветущей дыни, рядом лежала цитра без струн, капли воды сочились и, падая на цитру, заставляли ее звучать:
Стебли цветущей дыни.
Падают, падают капли со звоном…
Или это – «цветы забвенья»?
В каждой хайку Мацуо Басё – застывшее мгновенье. Оно осязаемо. Мы слышим звон капель, падающих на цитру из надтреснутой вазы. Мы видим цветущие вишни. Мы ощущаем вкус вина, которое когда-то пригубил поэт. Нет ни пространства, ни времени, и только листья чайных кустов, несомые холодным ветром, бьются в дощатую дверь...
6. Прощание с миром
Последние дни Мацуо Басё были трагичны. В 1694 году он в последний раз посетил родной край и вернулся в Осаку, где 2 сентября стал гостем в особняке госпожи Соно, которая устроила роскошный прием в его честь. Поэт, имея очень слабое здоровье, давно уже страдал нарушениями пищеварения. Этот ужин стал для него роковым, болезнь обострилась.
Басё не хотел, чтобы его лечил чужой врач, и вверил свою судьбу ученику – Мокусэцу из Осо. Но тот был бессилен помочь учителю и настаивал на приглашении врача. Басё категорически отказался: «Нет, твое лечение меня вполне устраивает. Никого другого мне не надо». Весть о болезни учителя разнеслась быстрее ветра, и к дому Нидзаэмона, владельца цветочной лавки, где в задней комнате лежал умирающий поэт, стали стекаться толпы его почитателей. Самые приближенные ученики охраняли покой Басё, и никого не пускали к нему, выражая глубокую благодарность за внимание. Далее цитируем по книге: Miyamori. Haikai Ancient And Modern. Tokyo, 1932:
«…8 числа он призвал к постели Дзёсо, Кёрая и Донсю и продиктовал Донсю следующее стихотворение:
Таби-ни яндэ
Юмэ ва карэ-но но
Какэмэгуру В пути я занемог,
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям…
«Это стихотворение не последнее», – сказал поэт, – но возможно, что оно и последнее. Во всяком случае, это стихотворение вызвано моей болезнью. Но думать об этом сейчас, когда я стою перед великой проблемой жизни и смерти, пусть даже я всю жизнь посвятил этому искусству, было бы заблуждением». На следующий день (12 октября) Басё попросил приготовить ему ванну и, призвав к своему ложу Кикаку, Кёрэя, Дзёсо, Отокуни и Сэйсю, продиктовал …подробное завещание о том, как распорядиться его имуществом, а также оставил послания своим ученикам и слуге в Эдо о том, как распорядиться его рукописями и прочее. Записку своему брату Хандзаэмону в Уэно он написал сам. Высказав все, что ему хотелось, он сложил руки и, шепотом прочитав что-то, напоминающее отрывок из сутры Каннон, вскоре после четырех часов дня, в возрасте пятидесяти одного года, издал последний вздох».
Мацуо Басё не оставил после себя поэтических трактатов, но многие его мысли были записаны учениками. Нельзя осознать место Басё в мировой литературе и вполне оценить его гений, не понимая, что он был истинным буддистом, что именно дзэн был источником его гениальности. Для Басё дзэн был не просто религией или философией, это был образ жизни и мыслей. Поэта не волновали страхи и сомнения, бесполезные стремления и напряженные эмоции. Он скромно служил человечеству, наполняя милосердием свое пребывание в этом мире, и наблюдал за собственным уходом, как за падающим лепестком цветка…
Витя Ингеров умер давно. Даже не помню, в каком году. Помню, как закричала, когда мне об этом сообщила по телефону Лариса Афанасьева, поэт. Когда она позвонила, мой мир обрушился, потому что на тот момент Витя занимал в нем большое место, очень большое. И за все эти годы, читая его стихи, пересматривая его телевизионную передачу «Необязательные встречи», я ловила себя на мысли, что не могу вспоминать и перебирать в памяти наши «необязательные встречи», не могу видеть его живым на экране компьютера. Наверное, сегодня этот момент наступил – момент истины: признаться самой себе, как Витя был мне духовно близок. И кого я потеряла в его лице.
Мы встретились на Большой Морской, когда я приехала в Севастополь, чтобы найти единомышленников в молодежном движении, которое мне помогал тогда вести ныне покойный профессор Николай Алексеевич Кобзев. Мне посоветовали познакомиться с Виктором Ингеровым – поэтом, бывшим военным моряком, офицером в отставке. Мне он показался удивительно молодым, а то, что нас разделяли двадцать лет, я узнала на его похоронах.
Мы тогда зашли в кафе, Витя заказал мне кофе и пирожное. Кофе был дешевым, растворимым (тогда не было кофейных аппаратов), но пирожное… Вкусное! И я, эмансипированная, независимая сверх всякой меры, решила за своё угощение заплатить сама.
Витя обиделся:
- Ирина, я офицер! Позвольте мне заплатить за вас.
Это было сказано так, что мне стало стыдно. Я, «беговая лошадь», журналист со стажем, не позволяла за собой ухаживать. Но это был не тот случай А потом, в следующую секунду, я почувствовала себя дамой. Не женщиной, а именно дамой. И это были новые чувства: защиты, удовольствия, удивления… Наши отношения со временем окрепли. Помню, мне характеризовали Витю как человека крайне желчного, саркастичного, не щадящего чужое самолюбие. Он, кстати, тоже был журналистом. И я очень долго боялась показать ему свои стихи. Но его реакция была странной. Спокойной. А потом события развивались своим, совершенно непредсказуемым чередом. Мы оказались «одинаковыми» поэтами. Как это объяснить? Да просто. Резонанс. Одинаковое чувствование этого мира. Одинаковая философия. Одинаковое одиночество истерзанной души и многослойность, полифоничность образа мира. Что еще? Больше ничего. Всё остальное было разным. Мы абсолютно ничего не знали о личной жизни каждого из нас, мы знали только стихи. И этого было достаточно. Если в писательском мире может существовать такое понятие как «родственные души», значит, это про нас. Поэтому больно. Ушел Витя, забрал мою половину души. И я теперь самостоятельна и крайне одинока, потому что таких, как он, нет и никогда не будет. Поэт от Бога.
Помню, как мы с ним были приглашены на творческий вечер одной севастопольской поэтической примадонны, которая, страдая по-своему, жаждала признания любым способом. Такое часто бывает. И не нам, смертным, об этом судить. Чаша бытия воистину тяжела для каждого. Огромный зал, масса приглашенных, богатый фуршет, пустая сцена с примадонной, пустые слова… Мы сели рядом с Витей где-то на галерке, и он едко комментировал строки, словосочетания, как-то обиженно сопел, ерзал на стуле, будто этот стул был горячим. Думаю, что да – с таким чувством слова, как у Вити, не только стул, почетный трон станет «горячим». Впрочем, тронов он категорически не признавал.
Помню, как однажды я соскучилась, позвонила, попросилась просто приехать в Севастополь. И Витя, при всей его занятости в редакции, посвятил мне полдня. Тогда была зима, светило яркое солнце в пронзительно синем небе, на еловых лапах возле театра лежали охапки ослепительно белого снега, выпавшего буквально вчера. И лебеди – внизу, на набережной, такие же ослепительно белые, на синей воде. Мы гуляли с ним и молчали. О чем говорить? Мой поэтический «близнец» слышал меня и всегда слушал. Мне с ним было настолько легко, словно поэзия была нашим общим дыханием. Другой мир, другая энергетика. И спокойствие, словно долгожданная «нирвана», давно стала состоянием души. Никаких эмоций, эмоции появятся позже. А рядом с ним – созерцание мира: синее, белое…
Иногда мы выступали вместе. Наши стихи звучали в унисон, как будто энергия строки становилась их единственным мерилом, и я уже не думала о своем несовершенстве. Рядом с Витей я становилась совершенна и великолепна. Хорошо помню такие выступления: в библиотеках, на знаменитой Ракушке, на фестивалях. Почему-то среди всех поэтов, которых я очень люблю, как своих дорогих и единственных друзей, поэзию которых хорошо знаю, Витю я выделяла и слушала, словно впервые. Это происходило каждый раз, словно он читал со сцены мои собственные стихи. Я, теоретик слова, хорошо чувствовала его подсмыслы, и постоянно искала новые, боялась что-то упустить.
Витя помог мне сделать предпоследний сборник, в 2005 году. Я тогда попросила его найти недорогое издательство, и он привел меня к своим знакомым. День был истинно крымским – пасмурным, осеннее-весенним. Деревья, понурились, как будто приспустили свои черные ветви и замерли. Это была наша последняя встреча. Нам надо было попасть с Большой Морской на лицу Ленина, и Витя повел меня через мелкие промежуточные улицы. Мы молчали. Как всегда. Помню это ощущение траурной серости: мокрый асфальт, облупленные стены дореволюционных зданий, полное отсутствие живых душ, даже кошек и воробьев. Как будто сама природа тогда прощалась с нами. Конечно, потом были хлопоты в издательстве, разговоры, шутки, смех. Витя всегда шутил с друзьями. Но не со мной. Я шуток не понимала и не воспринимала. Поэтому молчали.
За два месяца до его странной кончины я позвонила: «Витя, я приеду в апреле. Мы погуляем по Большой Морской?». «Да, конечно, a жду тебя», – и голос слабый, какой-то нестерпимо грустный. «Витя, ты здоров? У тебя все в порядке?». «Не волнуйся, все хорошо». Со мной он был искренним, не притворялся, я почувствовала, что он болен. «Витя, ты подожди, я приеду, и мы поговорим, ладно?». «Ладно.».
Не поговорили, не успели. Наверное, не надо было. И так все было ясно.
Если говорить о поэтическом восприятии жизни по шкале 1-10, у Вити это восприятие зашкаливало за граничную отметку. Да, в обычной жизни он шутил, язвил, собирал свои «метаморфразы», ёрничал по поводу новоиспеченных графоманов, был молод, весел и неутомим. Но на своих творческих вечерах он читал стихи тихо, а в перерывах звучали скрипка и фортепиано. И рядом – его родные. Была другая реальность – с сильными чувствами. Таким чувствами, что уже не оставалось места обычной «бытовухе». Казалось, что он крайне тяготился тем, что делал, – добывал деньги, устраивал какие-то дела, поддерживал связи… На творческих вечерах он был самим собой – спокойным, словно шепот волны. Ушедшим за невидимую грань. И таким же чувствительным, тонко видящим оттенки цветов, эмоций, настроений. Поэт-импрессионист. Поэт-философ. Поэтому сборники «Глубина резкости», «Точка возврата». Словно чувствовал, что свою точку возврата уже давно прошел.
***
Все мельче причины волнения
И все беспричинней печаль…
С годами теряется зрение,
Но четче минувшего даль.
Не Бог весть какое открытие,
Не к месту, быть может, прости…
С годами весомей события
И все невесомей стихи.
Возможно, я ошибаюсь в своем видении прошлого. Мы, творческие люди, часто живем в вымышленном, чтобы не заболеть от настоящего. Поэтому открываю его сборник, ищу подтверждение своим чувствам. Посвящения – всем, кто ему был дорог, всем, кого он так боялся потерять. И столько чувств, любви! Не только ко мне, к своим родным, к соратникам-поэтам. И легкая грусть, и едва уловимая ирония, и желание стать опорой, словно до сих пор звучат слова: «Я – здесь… я – НЕ ушел.». Совершенно особое отношение к женщине, даме, богине. И философия жизни – с особым постижением, свойственным вот таким личностям, как Витя – живущим рядом и оттого уже неземным.
Избегая пространств,
Обусловленных детством открытий,
Вычитаю себя, не оставив надеждам надежд,
Из несбывшихся дней,
Одиночеств и общежитий,
Понимая, что вырос
Из взятых на вырост одежд…».
Посвящение мне, Ирине Сотниковой, 2005 год. И я – Вите:
Циклон, холода и боль, циклон, напоивший лето.
Ведь так хотелось дождя растрескавшейся земле!
Ну что ты плачешь, душа обманутого поэта?
Почувствуй надежды трав, почувствуй восторг корней…
В день его похорон распустились почки на деревьях, еще беспомощные в своей салатной клейкой нежности, и шел теплый весенний дождь. Это был тот самый апрель, в котором я собиралась с ним встретиться. Впрочем, это всего лишь эмоции, мои эмоции. Но разве плохо, что они есть?
Наверное, я Витю придумала. Возможно, мне очень хотелось, чтобы рядом, пусть и в другом городе, жила родственная душа. Наверное, мне было бы обидно понимать, что так хорошо, нежно, трепетно он относился не только ко мне, но и ко всем, кто ему был дорог. У него было столько эмпатии, что мы все в ней согревались – души, жаждущие тепла. И бессмысленно судить, кому этого тепла досталось больше, – хватало всем. Только вот у самого Вити оставалось мало: раздавал нуждающимся. Таким, как я.
Включаю диск: «Необязательные встречи» в кафе «Таверна» на Большой Морской, 15, 2005 год. Витя – живой, ироничный, очень добрый. Говорит о многозначности смыслов моих стихов: «Из читателя превращаешься в собеседника… Будто пишешь в космос. Кто найдет, тот и понял». И, конечно, его неистребимая ирония: «Стихи от хорошей жизни не пишут…». Сейчас понимаю: говорил мне, но думал о себе. Помню, что передача тогда пролетела как бы за несколько минут, хотя их было целых двадцать. Смотрю диск, и не могу оторваться: все происходит вне времени, на одном дыхании, и нет странного разделения: живой-покойный. Все тот же резонанс, единое звучание, одна струна. Сейчас понимаю, что так слушать и слышать мог только он. Поэтому и был ведущим цикла «Необязательных встреч». Ему это было крайне важно – услышать, прежде чем уйти.
Сейчас думаю, что душа его спокойна. Поэтому пишу. Можно много говорить о непонятости поэта миром, об особой «остраненности» (термин В. Шкловского), то есть умении делать привычные вещи странными, об иномыслии. И оттого – об особой мере страдания одинокой души. Но тут я позволю не согласиться с привычным мнением. Такая душа чувствует свое предназначение, знает, что делает, понимает, кому это нужно. И уходит такая душа, когда приходит ее время, когда ее востребованность в иных мирах становится больше, чем в нашем. А больно – здесь, тем, кого оставили, кого осиротили. Потому и невозможность писать, потому и долгое мое молчание: не видеть, не слышать, не читать его стихи, не вспоминать.
«…Осознаю, что там Черновые наброски, но прежде Догадаюсь, что в них Я, быть может, честней и умней. Понимая, что вырос Из взятой на вырост одежды, Вычитаю себя Из остатка сегодняшних дней».
Писать о событиях, происходящих в жизни общества, - дело неблагодарное. Всегда найдутся люди, стоящие на стороне «правых», «левых» или просто равнодушные. Одним словом, надо принимать во внимание три точки зрения. Можно ли из них сделать одну, обобщенную? Сомневаюсь. Получится повествование насквозь приторное, лживое, похожее на речь воспитательницы детского сада: «Все вы, дети, хорошие. Возьмитесь за руки и живите дружно». Да, дружно хотят жить все. Но есть личные интересы, и они разные. У одних – желание получить «кусок пирога» бесплатно, у других – вечная, непонятная окружающим, проблема самореализации, а у третьих – панический страх перемен или «моя хата с краю». Так кому верить? Думаю, не «кому», а «чему». И это «чему» - факты.
Вчера, 29 сентября 2012 года, в жизни нашей писательской организации происходило важное событие – отчетно-выборная конференция, на которой необходимо было, наконец, выбрать руководство. После долгого периода «безвременья», когда наши писатели на несколько лет «ушли в себя» - в свои местные фестивали, клубы, издания, - когда не было никакого побудительного центрального стимула и каждый решал сам, как «проявиться», когда со смертью Н.А. Кобзева ослабела школа профессиональных критиков, - появилась надежда на объединение. Каждый из нас прекрасно понимает, что любое дело – это его руководитель. И мы, профессиональные писатели готовы были выбрать такого руководителя – человека смелого, харизматичного, профессионального критика и лингвиста, ученого и организатора. В свое время именно при его содействии стали издаваться журналы и газета, проводились фестивали, писательская жизнь кипела. Да, возможно, не всем нравился стиль его работы, возможно были недовольные (а где их нет?), но факты – упрямая вещь. Все эти события действительно происходили и легли в основу традиций. И теперь, пока мы еще помним то время, встает вопрос: можно ли возродить эти традиции? Можно.
Если кто-то думает, что хороший руководитель – это свободное финансирование из непонятной «кормушки», он глубоко ошибается. Так не бывает. Руководитель – это идея. Соратники – это те, кто реализуют вместе с ним эту основополагающую идею. А финансирование – сопутствующий элемент, который появляется, чтобы идея обрела жизнь. Причем, появляется из разных источников, которые образуются по ходу работы, протяженной во времени. Рог изобилия, из которого рекой льются материальные ценности – это элемент категорически сказочный. Если эти деньги зарабатываются трудом, никто не будет ими разбрасываться. Если это другой вариант, то хочется ли с ними связываться? Вопрос, конечно, риторический, касающийся больше философских категорий. Но сейчас не до философии.
Насколько я понимаю, писатели – народ свободолюбивый, незаполитизированный, презирающий так называемые «рога изобилия», но всячески радующийся свободной, честной помощи, - может выбирать такого руководителя, которого захочет сам. Но это в идеале. В жизни довольно часто (не все, конечно) писатель – человек со слабостями и амбициями, слабый к хвалебным речам и комплиментам, лишенный возможности быть услышанным и оттого хватающийся за любую возможность проявить себя. К сожалению, профессиональная организация – это круг, в котором таким людям можно чувствовать себя комфортно, защищено, стайно. И если самодостаточный писатель, как бы ему это ни было тяжело физически и морально, найдет силы и средства для реализации своего творчества, то большинство таких людей понимают, что сил у них мало, и «круг» все же дает ощущение принадлежности к «великому», потому что ничего другого (пресловутый внутренний огонь?) давно нет. А там, в этом «великом», достаточно быть активным, согласным и довольным «политикой» руководства, и тогда посыплются награды и благодарности. Как это было вчера, на конференции (денег нет, так хоть медаль – неважно, что не за талант, а за согласие).
К великому сожалению, такими людьми легко управлять.
И вчера прошла не отчетно-выборная конференция, а, по сути своей, тщательно продуманное театрализованное представление с четко распределенными ролями, в котором исход выборов был предрешен заранее. Многие участники конференции – самодостаточные писатели, личности с известными в писательском мире именами – почувствовали себя статистами, которым позволено было заполнить пустое пространство в креслах. Надеяться на объединение и возрождение традиций и почувствовать себя использованными – что может быть обиднее для личности?
Если более конкретно, то лучше идти по порядку: о том, что удивило.
Конечно, руководство главного писательского органа страны в качестве председателя собрания придало неимоверный вес происходящим событиям. Еще более неимоверный вес, почти невыносимый, придало собранию присутствие на всем протяжении «спектакля» одного из уважаемых руководителей нашей республики. Также удивило появление одного из вновь принятых (около четырех месяцев назад) «талантливого писателя» (так писала пресса) с личной охраной – при кобуре и прочих атрибутах. Интересно, кого охранник собирался расстреливать при явной или мнимой опасности для хозяина? К счастью, у хозяина – надежды украинской литературы – хватило ума выставить охранника за дверь.
В свое время, десять лет назад, когда национальное отделение писателей в республике влачило довольно тихое местячковое существование с украинской газетой и украинским языком, возникла ситуация, в результате которой в состав Союза была принята большая группа русскоязычных поэтов, писателей и критиков со всех городов республик. Среди них – известные ученые-лингвисты. Именно это событие заложило новые, современные традиции в нашей писательской организации, придало новые силы, вывело на свет талантливейших людей нашего времени и дало им возможность развивать свой талант. Для всех нас это был прорыв, свежий воздух, новые обетованные земли. К сожалению, именно сейчас, на конференции, самым главным руководителем это эпохальное прогрессивное событие ставится нам всем в вину: «Не по уставу!». Но тогда все понимали, что устав для того и был нарушен, чтобы сдвинуть литературную жизнь республики с мертвой точки. И наша благодарность людям, которые тогда имели смелость действовать по иным, внутренним моральным законам, также сегодня ставится нам в вину. Как сказало главное киевское руководство, пришло время исправить ошибку. И исправили. Принятие в состав республиканской организации большого количества писателей крымско-татарской и украинской национальности прямо на конференции однозначно перевесило голоса в пользу выбранного руководителя. Но о нем позже.
К сожалению, опять приходится отступить от хода собрания и объяснить, чем же автора статьи смущает принятие в организацию лиц крымско-татарской организации в таком большом количестве (о количестве голосов уже сказано, и это фактор немаловажный). Дело в том, что мы, носители русского, украинского языка (и даже суржика, Бог с ним), не знаем в полной мере тюркских языков – их колорита, оборотов речи, внутренних смыслов, семантических полей и так далее. И даже узнав перевод отдельных слов, нам, славянским писателям, крайне трудно понять, а есть ли в этих словах поэзия? Автор ни в коем случае не умаляет писательский талант многих отдельных авторов – тем более, что знакома лично и восхищена личностями этих писателей, - но вновь прибывшие, кто они? Как в рамках нашей писательской организации понять друг друга без знания языка? Но вот, что интересно: то же самое нельзя сказать о крымских татарах в отношении нас, славянских писателей: они наш язык не только понимают, но и отлично говорят (не все, конечно, и пишут на нем – так сложилось исторически). И что получается? Где писательское равноправие – в голосах? Но тогда это действо с наградами и принятием новых членов – необходимая формальность для принятия необходимого руководителя?
Уйдя на время в сторону, скажу, что отделение крымско-татарских писателей необходимо. Оно существовало и должно существовать, и мы, славянские писатели, очень хотим сотрудничать с грамотными писателями – в переводах, совместных мероприятиях, понимании местного, совершенно особого южного колорита и реализации его в творчестве. Но этично ли использовать усиление количества при голосовании, ослаблять и обособлять тем самым русскоязычных писателей и, по сути, усиливать таким способом национальное несогласие? Может, принятие в организацию новых крымско-татарских писателей гораздо природнее, благороднее и красивее смотрелось бы на каком-нибудь творческом фестивале, а не в преддверии выборов? Во всяком случае, на фестивале случилось бы усиление творчества, а вот на выборах, будем говорить прямо, случилось усиление «фракции». Политика!
А теперь пришло время поговорить о другой кандидатуре, которую «усиленная фракция», и не только она, и выбрала.
Никто из нас не против того, чтобы писатель был предпринимателем. Время сейчас такое. Если предприниматель, значит, способен финансировать проект, быть организатором, повести за собой людей. Сегодня предприниматель – это личность, потому что противостоит довольно жесткой реальности становления новой государственности. Известно, что не каждый сегодня может быть предпринимателем среднего класса (сразу исключаем олигархов и всех остальных, имеющих «доступ…»), для этого необходимо мужество, сила воли и большая психологическая выдержка. Другой вопрос, когда предприниматель, имея стабильный и соответственно все возрастающий доход, на досуге становится писателем. И тут возникает много этических нюансов.
Чего хочет такой человек на самом деле? Если он не может не писать, если все годы становления бизнеса он сдерживал свой талант, потому что было некогда (хотя… не верю, талант сдержать нельзя), если, наконец, «прорвало», - то ему при его доходе сам Бог велел издаваться, создавать и финансировать проекты, привлекать единомышленников, получать от них творческую поддержку, находить в этом общении темы для новых произведений и, хотя бы, подождать во времени, чтобы стать своим в этой сложной группе. И совсем другой вариант, когда такой предприниматель, бизнесмен или менеджер «перескакивает» через «стать своим» и сразу претендует на роль руководителя писательской организации. При этом обещает финансирование, как в предвыборной программе политика.
На конференции больше всего удивило, что именно такого человека предложили вторым кандидатом на роль руководителя организации – неизвестного писателям, но настойчиво рекомендуемым присутствующим на собрании руководством республики и руководством из центра. Да-да, автор не оговорился: высокопоставленные лица настойчиво рекомендовали всем остальным одуматься и отдать свой в голос в пользу человека, пришедшего на собрание с охранником. Дескать, он профессиональный менеджер, и у него есть деньги, которые польются на писателей золотым дождем: помещение, награды, издания и прочее, прочее. Самое интересное, что все действо проводилось в жестком согласии с уставом, которым председатель собрания, то бишь главный руководитель организации всей страны, время от времени потрясал перед носами сидящих в зале. Но разве не вызывает смех тот факт, что вновь принятый член писательской организации только спустя три года работы в составе организации, согласно уставу, имеет право давать рекомендации новым членам, а стать руководителем такой серьезной структуры может прямо сейчас? Разве это не явная оговорка устава, на которую в свое время либо никто не обратил внимания, либо ввели намеренно, чтобы использовать, как механизм на выборах?
Конечно, если говорить об обоих кандидатах, у многих присутствующих вызвала уважение позиция первого кандидата. Он не побоялся сказать о коммерческо-политическом подходе происходящей конференции, о том, что из голосования выкинули лежачих и умирающих писателей, неспособных присутствовать лично, о несправедливости происходящего действа. Больше того, он не побоялся НЕ СКАЗАТЬ, когда ему предложили озвучить свою программу, потому что его программа давно известна (как и фактические усилия на пользу организации). Именно поэтому многие «местечковые» писатели, многие годы не выбиравшиеся на такие собрания, поверили человеку с охранником, который красиво рассказал, в какие сроки будет выделено помещение, создан журнал (кстати, давно существующий) и начнется развитие газеты. Сроки сказочные: две недели, два месяца…
Хотим мы этого или нет, но в данном случае эффект толпы, красиво работающий на политических выбор, сработал в полную силу. Смешные обещания кандидата, навязчивая поддержка «самых главных», тщательно разработанный сценарий с помпезным вступлением (медальки и грамоты) вызвали странное доверие простого писательского люда. Автору статьи все это действо напомнило хорошо подготовленные театрализованные действа крупных сетевых кампаний, где обнявшиеся друг с другом «винтики», добывающие для кампании деньги, умиленно рыдают от зрелища, происходящего на сцене: громких имен, спецэффектов, света и музыки, забивающей сознание. Оболванивание.
Глупое изречение: «Надежда умирает последней». Человек, надеющийся на кого-то перестает надеяться на себя. Складывает руки. Но в данном случае многие из нас ушли из навязанного сценария в последней надежде остаться личностями (избежать участи «винтиков»).
Автор статьи не верит в финансирование. Его и раньше не было – действовали собственными силами. Откуда оно появится теперь? Автор статьи не верит человеку с охранником. Как можно верить тому, кто не был с нами все это время? Кто выскочил, словно черт из коробочки? Подспудно думается, что каких-то личных целей. Автор статьи не верит тем, кто «навязчиво рекомендует» выбрать определенного кандидата. Интересно, для каких личных целей это нужно именно им, навязывателям?
Поэтому автор статьи, как и многие другие, уходит прочь – в пустоту. В одиночество. В обособленность. В самосохранение личности, в самоуважение, в достоинство.
Философы говорят, что пустота, недеяние, отказ ради сохранения себя – путь к себе. И там, на этом пути, могут произойти удивительные открытия и события. Если на это не надеяться, жить становится крайне тяжело. Нам, писателям, вера в жизнь души необходима. Мы без нее угасаем. И трудно принять тот факт, что группа функционеров способна остановить творческий поток, убить в корне зародившиеся традиции. К счастью, многое в этом мире происходит помимо нашей воли: закон «нелепых» случайностей, например.
Хочется думать, что творчество находится на особом положении в Небесной канцелярии. Об этом много написано, передумано и сказано вслух. Именно в творчестве происходят странные, случайные вещи, поднимающие на высокий уровень тех, кто к нему причастен. И никакие деньги и сценарии здесь не помогают.
А вот закон «нелепых» случайностей…
Я живу в своём Времени…
«Вживаешься в стихотворение и ощущаешь легкость слога, и чувствуешь: дыханье Времени становится дыханьем Бога» . Людмила Шарга, г. Одесса
Сегодня печатный сборник талантливого поэта вещь необходимая, даже не смотря на отсутствие моды на стихи. Донести до грамотного читателя своё творчество посредством личных творческих вечеров достаточно сложно: зрители сейчас немногочисленны. И, как бы ни провозглашали несомненную пользу интернет-изданий, сетевых выступлений и видеомостов (без этого тоже нельзя!) – всё равно на первом месте остается тривиальное, традиционное и такое всё еще привычное нам книжное издание. Да-да, та самая книга, которую можно открыть на любой станице, вдуматься в звучание строфы, а потом просто отложить в сторону. И особенное значение имеет такая книга для современного читателя, если в ней не один, а много авторов: разноплановых, самобытных, уже известных читателю по социальным сетям и блогам. Грамотный, мастерски составленный поэтический сборник талантливых поэтов – это редчайший сувенир или особый, магически знаковый предмет, о котором всегда помнишь и знаешь, что рано или поздно, когда попросит об этом сердце, снова и снова возьмёшь его в руки.
Любой поэтический обзор – это, в первую очередь, исследование души, ибо каждый поэт пишет о себе и о личном видении мира. Например, Марина Матвеева (г. Симферополь) категорически не способна принимать темную сторону жизни: «…А когда невозможное станет похожим на зло, не на радость, не на воплощенье мечты идиота, всё равно проявлю о душевной квартире заботу: я закрою ее на ключи…». Каждый поэт живёт на острие восприятия, и душа его часто выходит за грани возможного. Отсюда – максимализм: «Невозможно добро без расплаты за каждую каплю, потому без него и спокойней, и проще, не так ли?». Конечно, поэт иногда противоречит сам себе, потому что «…но всегда получалось – в иную: и воду, и пропасть. Но всегда – получалось. Иначе зачем и возможно?».
Боль поэта – это его стихи, и Евгения Баранова (г. Ялта) пишет об этом прямо: «Чувствую, как из меня вырастает слово, рвется на небо, боли моей испив. Слово, пожалуйста, выжми себе другого, как золотую мякоть из тела слив». Очень много боли, и эта боль – душевная. А причина проста – кому, как не поэту, видеть несовершенство мира и реагировать на него вот так остро? Пожалуй, это прерогатива только поэта.
У автора этих строк – Ирины Сотниковой (г. Симферополь) – также звучат мотивы ухода от действительности: «…Конечно, я лгу бессовестно, конечно, всё было проще. Я – сумрак, что робко кроется в ветвях обнажённой рощи». Вместе с тем И. Сотникова не боится писать о чувстве – любви всепоглощающей, вечной в своей мимолетности и оттого надмирной: «Любимый вернулся, забыв берега, где боль расплескалась из чаши сердечной. Покой и безумство, мгновенье и вечность В себе растворила желаний река».
Ника Батхен (г. Феодосия) – пишет с натуры, ее строки, на первый взгляд, даже слишком опрощены: «Бродишь себе по проспектам, рулишь по объездной, шаришь по вывескам и афишам, пахнет картошкой фри…», но в этом опрощении чувствуется какая-то последняя крайность, будто поэт смотрит «с той стороны», как независимый ни от чего свидетель, и уже ничего не осталось, кроме понятий «рулишь» и «картошка фри». И одновременно – «осень карминова и монистова, в каждом саду Клондайк». Вот оно – несоответствие понятий в реальности поэта: жизнь (картошка фри) и душа (осень карминова).
Сергей Главацкий (г. Одесса) испытывает постоянное чувство потери – себя? Его внутренний мир переплелся клубком противоречивых смыслов, где любовь смертоносна. А существует ли она вообще, или это мираж?: «…не чуя трещин миража, не повинуясь отраженьям, войдешь в начинку гаража и станешь собственной мишенью. И не поймешь, что носишь мор с собой, что вразнобой – все птицы, что я, мой Свет, так и не смог, понять, что ты - самоубийца». И все же слова для поэта – это единственная правда жизни.
Людмила Шарга (г. Одесса) очень лирична и предельно откровенна в своем признании: «Стихи становятся поэзией, когда, на первый взгляд, простая строка, которой ночью грезили, к рассвету крылья обретает». На мой взгляд, здесь речь идет об удивительной женственности и энергетичности слова, которое часто присуще особой, едва ощутимой, тонкой лирике (как слегка уловимые оттенки чувств), без которой поэзия не смогла бы существовать: «Вживаешься в стихотворение и ощущаешь легкость слога, и чувствуешь: дыханье Времени становится дыханьем Бога». Поэзия Л. Шарга отличается от поэзии предыдущих авторов какой-то особой взвешенностью. Даже о таком явлении как пропасть между бедным поэтом и богатым человеком («он не зря живет на белом свете, у него жена, собака, дети») она пишет тактично, будто оправдывает человека с «синицей в руке». Думается, она права. Каждый принимает мир по-своему. И не всем нужно ощущать вот такую же боль души, как поэт. И пусть будет счастлив «человек с синицей».
Владислава Ильинская (г. Одесса) – философ: «прозрачные слова меняются местами, а истина лежит незыблема на дне… лежит и ждет: ну кто же меня достанет, не век же мне торчать на этой глубине». И встреча с миром, который олицетворяет то, что по социальным меркам для женщины должно быть прекрасно (богатство, например), для нее имеет отрицательный смысл: «крутая тачка, крутая дачка, крутой затылок – хоть кол теши…», и дальше: «твоя душа ничего не весит, но я не в силах ее снести». Вот уж правда! Как будто поэт и «человек с синицей в руке» - люди с разных планет. Общего языка у них не было и не будет никогда. А поэзия – будет.
Анна Стреминская (г. Одесса) – автор особый, ее речь похожа на сильный ветер, речевой заговор: «Ураган набирает силу – почти уже смерч! Горе тем, кто в пути: честный труженик он или вор. И деревья на землю падают, как дрова, провода разрывая, калеча, сминая, круша! И беспомощно корни торчат, как отчаянные слова, обращенные к Богу, когда погибает душа». Cмыслы А.Стреминской необычны для слуха: много движения, будто она торопится жить, говорить, писать. И при этом много силы: «Сиреневая опускалась мгла, и пахло бунтом, пугачевской сталью!». И вдруг: «Я люблю тех, кто умеет говорить шепотом». Пожалуй, именно на стыке несовместимых понятий рождается ее вот такая необычная индивидуальность.
Ирина Василенко (г. Ильичёвск) очень женственна и лирична. И вместе с тем – ее мир полон импрессии и экспрессии, как зазеркалье: «В городе N зеркала туманны, кофе горчит и горчат слова. Это провинция, где капканы странно похожи на кружева». Она – свидетель своего города и своего времени: «…уходя промолчи никого ни за что не вини собирай тишину и слова превращай в серебро…», «Мой город выстроен на обломках стихов, иллюзий, коротких встреч…». И стихи – тоже заговор, только другого рода, очень тихий: какое-то особое очарование, едва уловимое колдовство. И Чеширский кот, и Белый кролик – живые персонажи, истинные друзья. Но – не люди. Зазеркалье…
Александр Семыкин (г. Ильичёвск) владеет удивительно певучей и одновременно хорошо ритмизованной манерой письма. Хочется прочесть стихотворение до последней строки, потому что смыслы логически нанизываются друг на друга, как бусы на нить: «И склад НЗ надежды пуст, и еле слышно вдалеке звучит, заезженно высок, мотив элегии Массне, и что-то холодит висок». Особенно сильны у него последние строки – концовки («Но это, к счастью, первый снег», «…кроить осколками лекал июльский сон замёрзших фьордов», «Никогда еще не был так счастлив»…).
Евгения Бильченко (г. Киев) пишет от лица мужчины. Это придает ее строке особую силу, с одной стороны, но и обезличивает, с другой. Кто это – новая андроидная душа поэта, которая вне тела, вне времени и вне пространства? Возможно, именно в этом и есть ценность свидетеля большого города, который уже не способен иметь личные чувства: «Здесь не надо: умнеть, медитировать, мерить, рубить. Здесь не надо: автобусов ждать на ветру и морозе. Здесь запрос – на такси, где на заднем сиденье любить – это норма, как нормой считается торг на Привозе». Как поэт, Е. Бильченко абсолютно над-мирна. И ее поэзия (или свидетельствование?) – высшее мерило происходящего вокруг: без снисхождения, без любви, без доступа в наглухо застегнутую душу: «И сказала она Чему-то: «Отстань! Уйди! Он – мой завтрашний день, а ты – это день вчерашний!» - только Что-то ломало рёбра в ее груди при попытке искусственно его одомашнить». Для Е. Бильченко понятия «поэт» и «человеческая жизнь» несовместимы, а истинный покой – за пределами сущего: «А потом на заре лежала она в сенях и довольна была последним своим отсеком… В путь ее провожал тот самый шаман-монах, притворившийся по сценарию человеком».
Мария Луценко (г. Киев) очень индивидуалистична, ни на кого не похожа в своих стихах: «Этот город не хочет меня далеко отпускать. Вьётся длинным портовым канатом его пуповина. Он вцепился в плечо, как пугливая старая мать в уходящего, взрослого сына». Она пишет об Одессе, как о живом существе и полностью растворяется в ней – метафорами, сравнениями. «У качелей одно на уме, хоть скрипят о высоком. Только сядешь, и вмиг рассекретят тебя облака. Улыбается память, и бурым измазавшись соком, обдирает о камни орехам зелёным бока». И уже трудно понять, где М. Луценко как поэт, а где сам город: «Здесь впадает река моя в крайности, райности, в детство, оставляя пороги, сливается с новой водой…». И, конечно, очень согревают одинокую душу в этом городе темы любви, нужности, надежды: «Ты скажешь: «Мне не нужен поводырь в миру голодных, жадных, черных дыр! Чего же ждёт упрямое светило?!» А ей в кромешной этой темноте в безжизненной холодной мерзлоте хотелось нужной быть. Тебе светила…».
Андрей Шадрин (г. Киев) - поэт города, в котором «плеск волны безжалостно японист», а сама личность недосказана, как «строки Мураками». И где-то даже слишком опрощена его строка – просторечиями, грязью и запахами повседневности, потому что не дотянуться, не увидеть то самое высокое, существующее «за…»: «Опять просыпаюсь не в том, и не в этом теле. Опять пропотел насквозь, и бездарно молчит лира. От запаха тел в средиземноморском борделе Вдыхаемый воздух заражен вирусом Гитлера».
Алексей Котельников (г. Москва) неожиданно удивляет какой-то особенно пронзительно гениальной простотой строки (но не смысла!): «закрыт подъезд от холода вселенной. Стемнело. Задремал на пятом лифт. Дверной замок не новый, но надменный, как подобает, строг и молчалив. Уже угомонился кот соседский, и только одиночество одно заваривает кофе по-турецки и смотрит в черно-белое окно». Пожалуй, после таких строк хочется молчать, потому что олицетворяешь себя с этим одиночеством. А после вот такой простоты вдруг слышишь музыку другой строки и видишь воочию: «Там, в глубинке, где плутают лешие, старый дом стоит за сопками кудлатыми. То ли рос он из земли на радость грешникам, то ль сама земля рождалась под окладами.». В противовес модному ныне течению полного поэтического апокалипсиса у А. Котельникова свой мир – параллельный, и, возможно, более реальный, чем обломки растерянных жизней в «черных квадратах» авангардных городов-убийц: «…обойдётся Аннушка без масла встанет день над пропастью листа и вернется в переулок Мастер и Пилат помилует Христа». Есть ли правда в добре? А может, это и есть настоящая правда?
Елена Пестерева (г. Москва) в стихотворной строке делает акцент на незначительных, на первый взгляд, деталях, но эти детали становятся отображением общефилософского смысла: «и жизнь пойдет теперь не о тебе а вся снаружи о себе самой и речь пойдет теперь не о тебе о бабочке и мышке полевой о перестуке пуговиц в коробке…». В ее стихах звучит внешняя недосказанность, но при вдумчивом чтении начинаешь понимать, что этот приём – отголосок глубокой внутренней трагедии, многократно усиливающий ее значимость для автора: «баловала нянчила на руках ничего не выйдет знала наверняка пробиралась краем ждала пока всю округу набело замело это счастье и раньше как на века но потом прошло…».
Елена Тихомирова (г. Москва) свои стихи не выстраивает а будто проигрывает. Слышна музыка – мягкая, нежная, грустная и очень светлая: «Качнётся время, маятником лун опишет по касательной пространство. И будет тот, ушедший, вечно юн в своём краю незавершённых странствий». Образы Е. Тихомировой очень лиричны, их центром становится женщина во всех своих проявлениях. Женщина, которая принимает свой город, но отмечает, что «Здесь один недостаток – в нём мало любви, без которой любые достоинства просто ничто». Женщина, которая принимает судьбу: «А выбор мой, как прежде, чист: месить загаданного глину. Судьба – простой тетрадный лист, исчерканный наполовину». Слова стихотворения в прозе «Мейделе» мне бы хотелось отметить особенно, потому что в них – смирение с жизнью и особая мудрость женщины как начала самой жизни: «- Роза, ты твёрже, чем этот дом. Что же за глина, из которой тебя лепили? Роза перестает улыбаться, гладит седую собаку. – Мейделе, если не буду над этим смеяться, мне ведь придётся плакать…» (мейделе – идиш «девочка»).
Итак, моё личное путешествие в мир поэзии закончилось. Я не хочу обсуждать вопросы современной культуры и контркультуры, я не хочу затрагивать специфику стилистики, орфографии и метафорики современных мне поэтов, для меня важна душа каждого из них, человечность. И где, как не в своём собственном стихотворении, эта личность может проявить своё вот такое особенное видение жизни? Пожалуй, разве что в живописи. Или в музыке. Лично для меня стихи – это образы мира, обыгранные в музыке строки, за которой стоит творец-живописец. И этот сборник – еще один срез моего сегодняшнего мира. Мира, в котором, как и сотни лет назад, существуют любовь, ненависть, нежность, предательство, и, конечно, отторжение или принятие себя – Человека в своём Времени: так, как чувствует его каждый поэт – независимо от возраста, страны и личных убеждений.
Симферополь, 2013