По горло сыт своей тоскою,
На лире лопнула струна.
И всё отнюдь не квест, поскольку
Нет бонусов и жизнь одна.
Как зачарованный, теперь я
Брожу по вешнему селу.
…А я не знал, что счастье пере-
Дается через поцелуй.
Нам бы с тобою бы вместе
Где-то укрыться в деревне…
Когтем царапает месяц
Контуры черных деревьев,
Ночь пожирает громады
Зданий, ограды и липы,
Брезгуя лишь рафинадом
Ламп и неоновых литер.
Так неужели я тоже
Выгорю в сумраки эти ж,
Тихий случайный прохожий? ¬
И не узнаешь, не встретишь…
Мрачные сны зимы,
Тяжбы, кредиты, ссуды…
Печени губим мы,
Чтоб расширять сосуды.
Всё в этот час, как встарь:
Морок, скелет забора,
Жадно хрустит январь
Яблоком светофора.
Снова со всех сторон
Тихо крадется город.
Снова цинично он
Ночь приставляет к горлу!..
Она закрывает густой пеленой
Все то, что в июле мерещилось близким.
Алмазные пуговки – все до одной! –
Застегнуты на накрахмаленной блузке.
Поскольку и вправду сурова она,
Печали ее – неподъемное бремя…
И чтобы однажды настала весна,
Нам надо прожить (пережить) это время.
На свет фонарей из малиновой тьмы
Снежинки летят не спеша и отвесно.
Но эту воздушную легкость зимы
Мы выдержим, вынесем ли – неизвестно…
И вот убегаем из города прочь,
Туда, где огни – это просто мгновенья.
В избушке одни…
И всю алую ночь
Для нас полыхают в печурке поленья.
Похоже, перезимовали.
Похоже, был некрепок лед.
Февраль в конце поставит «vale»,
И жизнь хорошая пойдет.
Всё было сумрачно и тленно…
Я ждал тревожно, чуть дыша,
Когда листвою впечатлений
Покроется моя душа.
Так славно, меж деревьев если
Стоит чириканье столбом.
И сердце, отзываясь песне,
Стучится ямбом: бом-бом-бом…
Весна, люблю твои подарки,
Привольных луж широкий клеш…
Замрешь ли на секунду в парке –
И, как черемуха, цветешь.
Мне так нравится радужных птиц балет
И когда в небо дружно взлетают стаи, -
Может быть, оттого, что я столько лет
Ждал, когда этот снег наконец растает.
Но теперь все иначе: на раз-два-три
Распадаются стылого дня волокна.
Вот на солнечных зайчиков - посмотри! -
Разлетаются весело наши окна.
И разлит благовест, как елей, вокруг.
Разрываем счета, обнуляем сметы...
Я не знаю, что с нами случилось вдруг:
Может, просто апрель, может быть, бессмертье.
Киснет снеговое оригами,
Плесень разъедает наши сны.
Снова лужи ¬– синими кругами
Под глазами сумрачной весны.
Едкий дым последнего причала,
Ржавчиной покрытая река…
Это сердце каменной печали,
Здесь из труб исходят облака.
Подсознание крутит и крутит цветное кино,
На которое смотришь лениво и как бы сквозь пальцы.
Заоконная даль так привычна, что нам все равно –
Все равно, для чего, или где, или с кем просыпаться…
Окольцовано время – как хочешь, высчитывай, мерь,
Перемешаны будни, истории, лица и числа.
Шар луны в лузу лужи упал.
Оттого ли теперь
Все, что будет – прошло, все, что было когда-то – случится?..
Здесь так легко быть принцем и паяцем,
Читать стихи дельфинам и заре…
Смешно, но я хочу тебе признаться:
Не знал, что ты бываешь в январе.
Я постою на краешке прибоя,
Послушаю, как ты шумишь, и лишь
Подумаю: «Мне нравишься любое,
Но менее всего, когда молчишь».
Бушуй, ломай бетонные преграды,
Играй ретиво мускулами волн!
В краю цветов, инжира, винограда
Так просто выходить из ряда вон…
Ты знаешь, завтра полечу отсюда
В края, где темень и бескрайний снег.
…Не жизни разбиваются, не судьбы –
Лишь волны, и печали в этом нет.
Пора! Давай с тобой прощаться, море…
Как звенит листопадно жесть
И хохочет луна-пророчица!..
Ты ведь знал, что такое жизнь,
А сдыхать все равно не хочется.
Шагаешь по асфальтовой холстине,
И выстрелы дверей везде слышны.
Ты думаешь: «Пока что холостые…»,
Ты чувствуешь – недолго до войны.
Глядишь куда-то вдаль, сквозь лед и холод…
Как мы с тобой от счастья далеки!
И скалится забытый всеми город,
Посаженный на цепь своей тоски.
Не верят в быль, не верят в небыль,
Плевать на шум июльской рощи.
А кажется, чего уж проще –
Прочесть сонет, взглянуть на небо…
Но подле – снобы и снобята…
Довольно подводить итоги.
Снимайте смокинги и тоги…
Айда в футбол играть, ребята!
Мне снова двадцать, кажется,
От силы – двадцать два.
Дарю девице каждой я
Хорошие слова…
Выкрикиваю «Эге-гей!»
Опять впадаю в раж.
И счетчик офигейгера
Зашкаливает аж…
Ни заботы, ни участья.
Я не знаю, в чем секрет:
Кажется, все есть для счастья,
Только счастья нет как нет.
Словно выбраны все квоты,
Отказали тормоза,
Словно спрашивают: «Кто ты?» –
И не знаю, что сказать.
Я ведь слышу, что в потемках,
В стороне от светодня,
Там, за стеночкою тонкой,
Жизни мышья беготня.
Парка тянет нитку будней,
Словно скверный анекдот,
И никак не позабудет,
И однажды допрядет.
Шёл старик по глухой стороне
И за ветер держался.
- Где ты был?
- На гражданской войне
Перед Богом сражался.
- А поведай на чьей стороне
Ты сражался – держался?
- Я не помню, - ответил он мне, -
Но геройски сражался…
Согласитесь, провокационно (и по форме – кричащие глагольные рифмы, и по содержанию). Многие тогда в удивлении вскидывали брови, перешептывались и хмурились. В самом деле, где тут гражданская позиция, расстановка акцентов, точек над «i», обозначение полюсов и т.д.? Нет этого ничего. Только вызов, эпатаж… Нарочитая небрежность в рифмовке. А еще сказочность, былинность некая. Только вдумайтесь: эпос в этих восьми строчках!
Вот такой он и остается в читательском сознании: былинный богатырь, не признающий авторитетов. Идущий по собственной дороге и не оглядывающийся на ор критиков.
Родился будущий поэт на Кубани, в станице Ленинградской Краснодарского края 11 февраля 1941 года в семье кадрового военного и учительницы. Отец погиб на войне, при освобождении Севастополя. Эта смерть оказала в дальнейшем сильное влияние на творчество Юрия Кузнецова.
После окончания школы Кузнецов проучился один год в Краснодарском педагогическом институте, откуда ушёл в армию. Служил связистом на Кубе в разгар Карибского кризиса 1962 года, когда мир был на грани ядерной войны. Часто вспоминал об этой поре. После армии некоторое время работал в милиции. В 1970 году с отличием окончил Литературный институт им. А. М. Горького, семинар С. Наровчатова. После института работал в московском издательстве «Современник» в редакции национальной поэзии. С 1994 года — редактор издательства «Советский писатель», с 1996 года редактор отдела поэзии в журнале «Наш современник».
Профессор Литературного института, член Союза писателей СССР с 1974 года.
В интернете стихов поэта до обидного мало. Но у многих, особенно моего поколения и старше, книги поэта стоят на полках. Его читают и перечитывают, рассуждая о неповторимой, уникальной природе творчества автора.
Но любой поэт, выбравший самостоятельный путь в творчестве и не желающий с него свернуть, обречен, я думаю, на непонимание современников, нападки демагогов и зависть графоманов. Это испытали на себе и Пушкин, и Мандельштам, и Хармс, и Глазков, и Бродский.
Проблемы начались уже с ранних публикаций. И если вас спросить, какое стихотворение Юрия Кузнецова вы знаете, то, полагаю, ответ будет – «Атомная сказка». Стихотворение небольшое. Приведу его здесь целиком.
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошел в направленье полета
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
— Пригодится на правое дело! —
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Произведение было опубликовано в 1969 году. И по мнению критиков, в разгар спора между физиками и лириками стало весомым аргументов в защиту последних. Соответственно, досталось поэту от первых, то есть от тех, кто верил в НТР и прогресс. Однако, на мой взгляд, стихотворение о душе, точнее, о том, что нам необходимо в самих себе сохранить остатки человечности, чтобы не оскотиниться, не стать закоренелыми прагматиками и циниками. Естественно, тем, кто все человеческое в себе вытравил, кто служит миру, стихотворение показалось чужим, неприятным.
Но это все пустяки, потому что серьезные неприятности начались после публикации в 1977 году другого произведения. Вот оно:
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землей.
Критики-профаны набросились на поэта с яростными упреками в неуважении к памяти, попирании ценностей и проч. Появилась масса пародий, все, на мой взгляд, неудачные (вот ссылка: http://litparody.ru/persons/kuznetsov-yriy.html). Особенно резвился А. Иванов, которого я считаю завистливым неудавшимся поэтом и очень желчным субъектом.
Это напоминает мне методы травли авторов в сталинские времена: «Я не читал, но осуждаю» (только в нашем случае «Я не потрудился вчитаться, но осуждаю»). И хотя первая строка действительно провокационна (напоминает в этом смысле строку Маяковского «Я люблю смотреть, как умирают дети»), страшна своей обнаженной откровенностью, любой (пусть и не знакомый с основами литературоведческого анализа, но внимательный) читатель без труда сообразит, что об разрушении нравственных основ в стихотворении речи не идет. Мы уже упоминали о том, каким потрясением для автора была смерть отца. И попытка вернуть память о нем, посмотреть на мир его глазами, вспомнить забытые имена – это и есть основная тема произведения. «Пью из черепа» - «обращаюсь к памяти», вот как надо это читать. И никакого кощунства здесь нет, а есть только непрофессионализм и лень критиков.
У Кузнецова есть другое, более, опять же на мой взгляд, страшное стихотворение «Отцу»:
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такую рану видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!
На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! – кричу, - ты не принес нам счастья!..
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Тут, как говорится, без комментариев. Потому что и так все понятно.
А как вам такой ряд однородных членов? Не кощунство ли для ценителей классической русской литературы и эстетов всякого рода: «Выходя на дорогу, душа оглянулась: Пень иль волк, или Пушкин мелькнул?»
Но, полагаю, непопулярность в широких читательских кругах поэта объясняется вовсе не этим откровенным надрывом, сломом привычных стереотипов и понятий о том, что должно... Ведь популярен же Бродский, хотя провокаций, ругательств и всяких прочих безобразий у него с избытком. Но, как говорит про него Д. Быков, «стихи Бродского можно читать любимой девушке». А вот Кузнецова, пожалуй, не почитаешь, бродя с дролечкой лунной ночью по аллеям парка – напугается и сбежит.
Все потому, что Кузнецов - непонятный поэт, загадочный, что называется - «от земли». Но загадочен он не как авангардисты или символисты, а как мрачноватый мистик. В его стихах есть что-то волшебно-таинственное. Это страшные сказки для взрослых. Он пугает тем, что приоткрывает полог и демонстрирует нам нечто сакральное, что простому смертному лучше не видеть и не знать, поскольку «во многой мудрости много печали». Но он смело, как пророк, от которого мало что зависит, говорит о тайном и запретном, а такое очень непривычно, трудно воспринимать и понимать:
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
Вот исчез. Снова вышел со свистом.
— Ищет моря, — сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.
Что это такое? О чем нам хочет сказать автор, к чему призывает, какое идейное содержание заложено в этих строках? Ни к чему не призывает. Привиделось, пригрезилось, он и описал нечто таинственное, читатель должен понимать так, как ему заблагорассудится. История обыкновенной мухи или рассказ о камне на дороге превращается у автора в притчу, повествование вселенского масштаба, потому, наверное, что все мы на Земле связаны невидимыми нитями. И если в одном месте что-то происходит (упадет капля на землю, звякнет цепью лодка, шелохнётся лист), то на другом конце земли, за тысячу километров, это событие отзовется в сердце чуткого человека. И он затоскует, заплачет, сам не зная, от чего, - от невыразимой печали, сердечной слезной муки, которую принято называть «русской тоской».
И когда в критике мы читаем о связи Кузнецова с народной поэтической традицией, берущей свое начало от Кольцова, то, вероятно, исследователи имеют в виду именно эту черту автора – выражение невыразимой печали русской души.
Самым загадочным его стихотворением я считаю «Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей…» И пошленькая пародия Владилена Прудовского в журнале «Крокодил» по поводу этого стихотворения и следующего, приведенного здесь, говорит об упорном нежелании внимательно читать и пытаться понимать подлинную поэзию. А есть только желание все опошлить, принизить, сделать плоским и упрощенным. Возможно, Кузнецову действительно пригрезились собственные похороны, о чем (с уважением и почтительностью к поэту) пишет в своем блоге «Поэзия сегодня» Григорий Шувалов, участник последнего поэтического семинара мэтра (http://liudprando.livejournal.com/31760.html).
И вот еще одна загадка, каждый сам волен понимать, что символизирует лошадь, пригрезившаяся ЛГ в полусне-полубреду, но что эта лошадь, если так можно выразиться, вселенского масштаба, неземного происхождения, что она играет важную роль в судьбе автора, не вызывает сомнений:
На тёмном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю — и лошадь голубая
Встает у изголовья моего.
Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьёт, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.
А в стороне, земли не узнавая,
Поёт любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.
Мысль о связи человека со всей Вселенной и о том, что эта Вселенная внутри самого человека, проходит рефреном через многие стихи:
Как в луче распылённого света,
В человеке роится планета.
И ему в бесконечной судьбе
Путь открыт в никуда и к себе.
И христианство автора не от книжных страниц, а живое, от земли и природы:
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
Есть одна любопытная деталь в его биографии. В 1998 году по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II поэт перевёл на современный русский язык и изложил в стихотворной форме «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, за что ему была вручена литературная премия.
Кузнецов был православным человеком, но вот православным поэтом (простите за этот парадокс) я его назвать не могу. Уж очень его стихи не похожи на привычные произведения в этом жанре.
Мне не нравятся поздние стихи Юрия Кузнецова о политике (высокопарные и нравоучительные), но очень нравятся его стихи о любви. Они часто (нет, почти всегда!) тоже мистические:
Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живёт.
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Гром ударит ли с грозного неба,
Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Но когда молодую подругу
Проносил в сокровенную тьму,
Он прошёл по одной половице,
И весь путь она пела ему.
Или вот такое:
Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.
Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.
Ты женщина — а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой — топил на море корабли.
По Кузнецову, мужчина для женщины - это стихия, нечто вторгающееся в ее жизнь против ее воли и в то же время страстно ожидаемое. В соединении мужского и женского есть что-то космическое:
Он вошёл – старый дом словно ожил.
Ты сидела – рванулась не ты:
Проступили такие черты,
Что лицо на лицо не похоже.
Он ещё не забрал, но уже
Ты его поняла по движенью.
То душа прикоснулась к душе,
То звезда зацепилась о землю.
Очень часто встреча мужчины и женщины приводит к гибели последней:
Он ленив и тяжел на подъем,
Смерть найдет – и его не зацепит.
На тепло он ответит огнем,
Но потери твоей не заметит.
А еще я бы порекомендовал заинтересованному читателю два шедевра любовной лирики «Все сошлось в этой жизни и стихло» и «Звякнет лодка оборванной цепью», в которых есть, кроме замечательных образов, метафор, сильных страстей (близких к романсовой культуре), диссонансные рифмы, которые так редки в русской поэзии, но за которыми, уверен, - будущее. Интерес может представлять стихотворение «Ты зачем полюбила поэта…» И, конечно, нельзя пройти мимо поучительного для всех хвастунов-ловеласов «За дорожной случайной беседой». Апофеозом же стихов «о страсти нежной», хитом, если угодно, я считаю произведение «Закрой себя руками: ненавижу!». Оно настолько заряжено энергией, что, кажется, ты видишь искры, читая эти стихи. Вот уж где энергия, и жизнь, и движение… И в то же время сделано по классическим лекалам. Одним словом, сейчас так не пишут.
И это странно, потому что многие читатели считают его стихи бездушными, слабыми по форме, непонятными по содержанию, а следовательно, не трогающими душу. Кто-то определил их как «стеклянные цветы». Что ж, каждый смотрит и судит со своей колокольни.
Я думаю, Юрия Кузнецова не стоит воспринимать как поэта гонимого или обделенного славой, вниманием публики. Думаю, он смог получить в одинаковой мере и жесткую критику, и читательскую любовь (особенно женской части аудитории). А потому, полагаю, поэтическая судьба его сложилась благополучно. Стихи поэта смело можно включать в учебники по литературе, имя его ставить в один ряд с великими.
А на все критические замечания и прочие упреки он однажды ответил эпиграммой и больше к этой теме, кажется, не возвращался:
— Как он смеет! Да кто он такой?
Почему не считается с нами? —
Это зависть скрежещет зубами,
Это злоба и морок людской.
Пусть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные — обман и подделка.
Как видим, поэт знал себе цену, помнил об индивидуальном творческом пути и на закате жизни написал программное стихотворение, которым мы и закончим наш краткий обзор его творчества, потому что поэт о себе всегда скажет лучше, чем критик, даже тот, который уважает и ценит его творчество:
Поэзия есть свет, а мы пестры…
В день Пушкина я вижу ясно землю,
В ночь Лермонтова — звёздные миры.
Как жизнь одну, три времени приемлю.
Я знаю, где-то в сумерках святых
Горит моё разбитое оконце,
Где просияет мой последний стих,
И вместо точки я поставлю солнце.
Качается стылая ветка. Теряется след.
Оттенки печальны, случайны и даже напрасны:
Свинцовые воды, холодный серебряный свет –
Художник не должен использовать черную краску…
Скрежещет жесть на плоских крышах,
Фонарь чадит едва-едва.
И кажется, могу расслышать
Зимы колючие слова.
Похоже, что закрыл глаза я.
Похоже, полночь – навсегда…
А лай собачий замерзает
И падает кусками льда.
5.
Не греет фонарей дежурный свет.
И лица улиц сумрачны и строги.
Печальная зима пришла – и нет
Назад дороги…
Пора на антресоли сунуть зонт
И выйти в снег, помедлив на крылечке.
…Порезался под утро горизонт
Осколком речки.
Где звонкий смех, где радость бытия? –
Нас разрывает злобный век на части…
И в электронном магазине я
В строке покупок набираю «счастье»…
Он попирал законы
И мог любого скушать.
…Герой убил дракона,
И людям стало скучно.
Родился на станции Зима в Иркутской области, в семье геолога. Когда семья переехала в Москву, Евтушенко совмещал учебу в школе с занятиями в поэтической студии. Регулярно начал печататься с шестнадцати лет. После школы поступил в Литературный институт им. А.М. Горького. Первый сборник стихов вышел, когда он ещё учился в институте – «Разведчики грядущего» (1952).
Проблемам гражданственности, международной политики посвящены сборники стихов: «Шоссе Энтузиастов» (1956), «Интимная лирика» (1973), «Граждане, послушайте меня» (1989). Ему также принадлежат поэмы «Братская ГЭС» (1965) и «Казанский университет» (1970). Автор поэмы в прозе «Я – Куба», повестей «Пирл-Харбор» и «Ардабиола», романа «Ягодные места».
Поэзия Евтушенко – одно из ярких явлений «оттепели» конца 1950-х-начала 1960-х годов.
В последние годы преподавал в американских университетах русскую поэзию по собственному учебнику «Антология русской поэзии».
Впервые я познакомился с поэзией (точнее с одним стихотворением) Евгения Евтушенко в школе, в классе пятом или шестом. Учительница заставила (именно «заставила», сказала, что потом пригодится) выучить его знаменитое:
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
Стихи действительно пригодились не раз. Но уже тогда, школьником, я чувствовал… нет, не фальшь, а холодность, мраморность, высокий пафос этих строк. То есть – отлить золотыми буквами, декламировать на радио или ТВ – самое то, а почитать друзьям за чашкой чая не годится. Не для души, что ли… Там больше Высоцкий или Окуджава подойдут…
Но силу, талант поэта я тоже чувствовал, хотя мне всегда больше нравились его «молодые», задорные вещи, еще лишенные «монументальности», например, стихотворение 1954 года:
Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.
Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим...
Наделили меня богатством,
Не сказали, что делать с ним.
Как же это хорошо, живо, просто написано!
Его действительно наделили богатством. Но проблема в том, что в определенный момент кто-то «сказал» (или он сам догадался), что с этим делать. И стал писать так, что мало никому не показалось. Он обладал колоссальной работоспособностью, а когда пишешь так много, не все ведь получается талантливо и гениально, верно?
Как и на что потратил поэт свое богатство?
Евгений Евтушенко как-то сказал: «Коммунизм для меня – самый высший интим, А о самом интимном не треплются». Но зато про социализм писал километрами, что давало ему возможность быть «на хорошем счету», право объездить полмира, включая страны «загнивающего капитализма», чувствовать себя вольготно при любой власти. Многие упрекали поэта в конформизме, а по-моему, он сам искренне верил в то, о чем писал. Посудите сами: «Но будь правдив. Любую фальшь твою Сочтут, быть может, фальшью коммунизма». Но верил он и в силу собственного таланта, в силу искусства вообще: «С музыкой вам не справиться, Музыка справится с вами!»
Итак, менялся ветер, менялась вера. Такая загадочная «поэтова» душа. Вот что поэт говорит, объясняя собственную переменчивость:
Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.
За это благодарны мы судьбе.
И совпадают в жизни перемены
с большими переменами в себе.
Подул ветер перемен, начал ругать все, что попадалось под руку. Ведь «поэт в России – больше, чем поэт», а кто тогда? Трибун, обличитель… Переживал, мучился: «На свободе быть позорно, когда почётно сесть в тюрьму».
Он кричал, вещал, предрекал. Он собирал стадионы. Его слушали, ему внимали и верили:
Так надо жить – не развлекаться праздно!
Идти на смерть, забыв покой, уют,
И говорить – хоть три минуты – правду!
Хоть три минуты! Пусть потом убьют!
Он говорил о том, во что верил, но правда (не путать с истиной!) у каждого своя, то есть сиюминутная и переменчивая (тут я поспорю с Тутанхамоном и Бутусовым). И вообще, если верить другому классику, на Земле ее вообще нет. На мой взгляд, поэт часто был журналистом от поэзии, агитатором (как и его предшественник, «Владимир-тяжелоступ»), то есть писал в рифму на злобу дня: «Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас, непримиримость грозную к подонкам…» Юрий Карабчиевский в своей скандальной книге «Воскресение Маяковского» эту мысль активно развивает…
Я не люблю публицистические (гражданские) стихи. Эту свою нелюбовь никогда не скрывал: если о чем-то можно написать прозой, то не нужно тащить это в поэзию – вещи непересекающиеся, как параллельные прямые. Но Евгению Евтушенко удавалось запрячь в одну повозку и вола, и трепетную лань. По-моему, это страшно, это поэтическая смерть. Он сказал как-то о других, но кажется, что и о себе: «Конец таланта Есть невозможность мятежа». Впрочем, эту его конъюнктурность можно считать неравнодушием, неуспокоенностью, желанием быть со своим народом...
Но не будем о грустном. Ведь мы любим поэта не за пафос и приверженность идеям социализма-коммунизма, а за прекрасную лирику. Помните вот это:
Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи... Мою душу не мучай,
Уже засыпают и горы, и степь,
И пес наш хромучий, лохмато-дремучий,
Ложится и лижет соленую цепь.
Какая языковая игра, какой завораживающий речитатив, как вкусно это написано. Стихотворение большое. И там еще много всего хорошего, но главное – «Любимая, спи!», сказанное молча.
Или вот это:
А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу,
и жизнь, как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.
И конечно, мое самое любимое у автора «Ты большая в любви, ты смелая…» Любимая просит взять ее на руки, и поэт завершает стихотворение вот так, смело и вместе с тем нежно и трепетно:
"Видишь,
небо какое синее?
Слышишь,
птицы какие в лесу?
Ну так что же ты?
Ну?
Неси меня!"
А куда я тебя понесу?..
Но со временем уходит живость и непосредственность восприятия мира, приходят мудрость, опыт и рассудительность. А во многой мудрости, как известно, много печали: «Чем больше я живу на этом свете, Тем больше пепла в сердце мне стучит».
Мне импонирует его желание быть сопричастным ко всему происходящему, его острая реакция на несправедливость, желание изменить мир. «Люди озверели от ненависти друг к другу», - с горечью произносит поэт. Но может ли поэт что-то сделать, чувствуя груз выпавшей на него ответственности трибуна и правдоруба? Только вновь и вновь подниматься на сцену и в свойственной ему эмоциональной манере читать свои звонкие стихи. Он вновь и вновь повторяет: «Во время опасности глобального потепления я вижу другую угрозу – угрозу глобального похолодания человеческих отношений». И он заклинает: «О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ!»
Что сказать напоследок? Лучше поэта все равно ведь не получится:
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
Кричит ли кто-то сейчас от невозвратности, от невозможности восполнить утрату этого человека? Уверен, что да. И таких – тысячи, если не миллионы… А значит, мы потеряли настоящего поэта, потеряли что-то важное и дорогое для всех нас.
Виктор Гаврилов
То вдруг огорошит чушью,
Напоит тоской и ядом…
Женщина – это чудо.
На чудо смотреть приятно.
Читаешь цветы и стансы,
Листаешь страницы счастья…
Встречаешься, чтоб расстаться,
Забыть и не возвращаться!
Не знаешь, придет откуда,
В какие ворвется двери…
Женщина – это чудо,
В которое нужно верить.
Дышать еловым воздухом,
Тайге читать послания,
Дарить друг другу звезды и
Загадывать желания.
Залюбоваться лицами,
И в них смотреться тщательно...
Как жаль, что мы не птицы, и
Непросто возвращаться нам,
Забыв печали прежние…
А жизнь под горку катится.
Хоть встречи стали реже, но
Их возрастает качество.
Тоске отдали должное.
И не помянем прошлое.
Продлится пусть подольше ночь,
Июльская, хорошая…
От корки и до корки бы
Рассказывать истории,
Костра вдыхая горький дым,
Но слаще нет которого...
Пусть в небе не тают стаи,
Пусть улицы пьют жару,
А люди, смеясь, прорастают
Сквозь собственную кожуру…
Пусть ветка цветет живая,
Играет в лучах окно…
Поверь мне: такое бывает –
Я видел давным-давно.
Пускай мы забудем вьюгу
И выйдем под листьев сень,
Пусть ходит трамвай по кругу
И светит, как солнце, всем.
Она идет сквозь бабий перелай,
Беспечно и не строя недотрогу.
При встрече с ней хочу поставить лайк,
Но там, похоже, негде ставить пробу.
Вот, хвоей своей занавесив дождь,
Идут не спеша, если ты идешь
И дышишь зеленою тишиной…
В обиде не встанут к тебе спиной.
Они терпеливы, еще – добры.
А сердятся, если ветра остры.
Но нынче спокойно и хорошо.
И я улыбаюсь – к друзьям пришел…
Пусть расстояние условно,
Но мы не перейдем предел.
Цветущей сакурою словно,
Любуюсь Вами каждый день.
Как будто набегают волны,
Как будто утешает тишь…
А если и позволю вольность,
То поэтическую лишь.
Но в этом патовом круженье
(Когда просчитан мой гамбит),
Уже такое напряженье,
Что может молнией убить!..
В лесу, весенняя где нега,
Где птицы пьянствуют до слез,
Нет ничего чернее снега
И ничего белей берез!
2.
В нас прорастает, что посеяно,
Но не хочу продолжить ряд,
Быть, как Барышников, рассеянным,
Россию чтобы потерять.
Пусть за морями и пределами,
Когда размазан милям счет,
Приснится мне березка белая,
Калина красная еще.
Зачем дорог так много пройдено,
Зачем заботы, номера,
Когда я вдалеке от Родины
Начну тихонько умирать?..
Хочу найти свое, заветное -
Деревню встретить по весне.
Пускай она зеленой веткою
Опять потянется ко мне.
А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
под Москвой на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне ещё страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
У него часто рефреном звучат слова о том, что он не держит ни на кого зла.
В послевоенные годы выходят сборники стихотворений «Солдатская дорога» (1948), «Встреча с Москвой» (1949), «Самое дорогое» (1951), «Секретная фамилия» (1954) и другие. В 1955-57 годах учится на Высших литературных курсах при Литературном институте им. М.Горького.
О ровесниках, которые не вернулись с поля боя, юных провидцах поэт с горечью, словно ощущая вину за то, что он сам уцелел, пишет:
Не долгожители, не баловни фортуны -
провидцы смолоду, пророки искони...
Мы всё их старше, а они всё так же юны,
и нету судей у нас выше, чем они.
Он теряет друзей, но и об этом пишет так, словно бы он все еще на войне:
И теряю тебя.
Бесполезны слова утешенья.
Что мне делать с печалью!
Моё поколенье на марше.
Но годам не подвластен
железный закон притяженья
к неостывшей земле,
где зарыты ровесники наши.
А вот отрывок из одного из самых знаменитых и, пожалуй, довольно жестких стихотворений поэта о войне:
Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд -
я в нём, как мушка в янтаре.)
Хочет ли автор возвращаться в то время, когда он был молод, когда сражался за Родину? Нет, он желает забыть увиденное и пережитое. Впрочем, это ему не удается. И он всякий раз возвращается туда, и так по кругу, выхода нет:
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той землёй, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..
В 1963 году Юрий Левитанский публикует сборник стихов «Земное небо», замеченный поэтом А. Яшиным, сделавшим известными эти стихи и его автора.
В 1970 году вышел сборник стихотворений «Кинематограф»; в 1975 - «Воспоминания о Красном снеге»; в 1980 - «Два времени»; в 1980 - «Сон о дороге»; в 1991 - «Белые стихи».
Вот что автор говорит о процессе творчества:
Вот приходит замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Иногда рассудок побеждает:
он довольно трезво рассуждает,
здравые высказывает мысли -
ну, и побеждает в этом смысле...
Сердце бьётся, сердце не сдаётся,
ибо сердце сердцем остаётся.
Пусть оно почаще побеждает!
Это как-то больше убеждает.
Юрий Левитанский последние годы руководил поэтическим семинаром в Литературном институте.
Примечательный факт: он был единственным деятелем искусства, кто при вручении ему Государственной премии России в 1995 году потребовал остановить войну в Чечне. Вот этот нравственный стержень бойца, воина он сохранял до конца:
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Он всегда выбирал, но не сообразно обстоятельствам, а руководствуясь голосом совести.
Как сказала Л.В. Чеченева, «герой поэзии Левитанского — наш современник, прошедший испытания военных лет, верящий в жизнь и отвергающий обывательское прозябание». Пожалуй, это верно.
Что касается формальной стороны, тут Левитанский довольно свободно обращался как с формой, так и с содержанием (темой), поскольку был сам внутренне свободен, а это для поэта главное:
И снова подводные рифы и скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну, что ж, наше дело такое - плывите, парусные!
Может, еще и вправду земля кругла.
Перед нами пример неравносложной рифмы.
Но не боялся рифмовать и глаголы: «После Пушкина никто, кажется, так не любил глаголы, никто так изысканно не рифмовал, не перекатывал по строке, как волна перекатывает гальку, шурша и звеня. Он рифмовал их виртуозно…» (Е. Бершин).
Юрий Левитанский скончался 25 января 1996 г. от сердечного приступа на «круглом столе» творческой интеллигенции, проходившем в московской мэрии, где он говорил о чеченской войне. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.
Полагаю, он бы и сейчас не молчал по поводу войны в его родном Донбассе, сказал бы пару ласковых тем, кто развязал эту братоубийственную брань.
Он всегда шел собственной дорогой, не желал быть ни на кого похожим:
Есть желанье у меня,
и других я не имею -
так любить, как я умею,
так писать, как я могу.
Отмечу, что Левитанский, ко всему прочему, еще и тонкий лирик, удивительно нежный человек. Вот как он начинает стихотворное признанье в любви:
Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.
Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.
Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.
Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи...
Ветка вереска, чёрная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.
И у меня возникает законный вопрос: «Чем определяется талант поэта – его позицией, его умением точно подбирать слова, его способностью удивлять?» Думаю, с Юрием Левитанским все ясно. Мы любим его стихи за искренность, за характер, за отсутствие позы и патетики.
Его поэзия не убывает, мы узнаем Левитанского с разных сторон, наполняем свою жизнь его стихами, и наш мир – как внутренний, так и внешний – становится богаче:
Я сам себя ловлю и убиваю.
Сам от себя бегу
и убегаю.
Но сколько я себя ни убиваю,
я все равно
никак не убываю.
Я думал, что будет чисто –
Паркет, кружева да шелк,
А вышло совсем нечестно…
Я вышел, но не дошел.
Пусть тучи густеют грозно,
Я выйти хочу на свет! –
По времени, вроде, поздно,
А по ощущеньям – нет.
Гореть просто так – век отправить на убыль,
Привычно хватать верхи…
Раз хочешь любить что-нибудь, почему бы
Не выбрать мои стихи?
Уже задыхаюсь… Как все-таки больно
Грести сквозь колючую тьму.
И если словам нет доверия больше,
Молчанью поверь моему.
Мой путь многотруден и все же обыден…
Хотя указателей нет,
Я не потеряюсь, пока будет виден
Небесный невидимый свет.
По силам ли такая плата,
Когда ты спет и обречен?
- Февраль. Достать чернил и плакать.
- Так, значит, есть еще - о чем...
Эта горькая, злая печаль по мне.
Эта музыка словно бы твой ответ.
Я искал тебя
в самой кромешной тьме,
Потому что боялся выйти на свет.
Я простился со всем,
что берег,
навсегда.
Я проснулся один посреди февраля.
И теперь надо мною дрожит звезда,
Словно
тревожное,
нервное «ля»…
Чтоб скамейка белела
И струилась трава.
Чтобы не было дела,
Только рифмы, слова,
И стада тучек тучных,
И прилунные сны…
Для стихов сладкозвучных
Тишь и праздность нужны.
Чтобы ночь словно омут,
Чтобы дом как причал,
Чтобы лирой черемух
Ветер нежно бренчал.
Чтоб слоняться без толку,
Сжечь дотла корабли…
Чтоб искали, да только
Ни за что не нашли!
Чтобы не было дела,
И сломались часы,
И прекрасная дева
Распустила власы,
Сбросив грусти вериги,
Сбросив все не свое…
Как любимую книгу,
Я читал бы ее.
Чтоб ни шума, ни пыли,
Ни тазов, ни кастрюль…
Чтобы мы с нею были.
И всегда был июль…
Ветшает, угасает соци-
Ум в этой дряблой тишине.
Зашло октябрьское солнце,
Да только снова – не ко мне.
Скорей бежать от книжных полок!
Но до калитки весь мой путь…
Опять луной колодец полон –
Воды никак не зачерпнуть.
Порой бывает ни полслова,
Ни дыма даже, ни огня.
А где-то рядом бродит слава,
Все норовит сожрать меня.
Как рысь, готова прыгнуть с веток,
Глядит из чащи, словно волк.
Я не боялся спорить с веком,
Из этого не вышел talk .
Историю стирает старость.
По гамбургским лекалам – счет.
Такие времена достались –
И нам достанется еще…
1.
Неужто это снова осень
И до весны сто тысяч дней?..
Как самолет,
посадки просит
Зерно стиха в душе моей.
В акцентный стих сыграл бы я бы,
Да только в технике не ас.
И «подсюсюкиваю ямбом»,
Мне Маяковский не указ.
Коль ходишь, оглушенный даром,
А чувства ритма не дано,
Количество слогов ударных
Считать, считаю, не грешно.
Когда Горыныч ждет у тына,
Не скрыться от змеи в толпе.
В стопу ужалит, плюнешь ты на
Цезуру на второй стопе.
Мой стих то скачет резвой серной,
То семенит на поводке,
Но я пишу, покуда сердце
Стучит на русском языке.
2.
Куда от искушений деться,
Как выбраться на белый свет? –
Здесь, будто на площадке детской,
Все вытоптано, жизни нет.
Легко тому, кто верит в цифру,
Кому на чувства наплевать.
И, круглобокий, словно цитрус,
Весь день он катится в кровать.
Все также злобствуют тираны,
Метель в окне танцует вальс.
Ваш рай – раек для мелкой драмы,
Которая, по Марксу, фарс.
Спешите к славе и богатству,
Стирая прочих в порошок.
А что со мною станет, братцы,
Когда всем будет хорошо?
3.
Что пройдет, то будет мило.
А.С. Пушкин
Темнеет рано заоконье,
И зги завязаны узлом.
Так будет год и два, доколе
Все вижу под тупым углом.
А может, - прочь (собрав котомку,
Нарушив сумрачный закон)?..
Мы строим дружно мир, который,
По сути, Молох и дракон.
Как в соре, роемся в подтекстах,
Как в ссоре, подняли стволы.
Луна опять в кровоподтеках –
Туч кулачищи тяжелы…
Когда в ходу веревка, мыло,
К чему клубить огонь в груди?
…И если это будет мило,
Тогда – что ждет нас впереди?
4.
Куда ж нам плыть?
А.С. Пушкин
Наверно, не мужское дело
Марать кириллицей листы,
Но, право, мне не надоело,
И помыслы мои чисты:
Я не ищу похвал и лести –
Хочу развеять мрак и смог…
Но даже надоело б если
Слагать сонеты, гимны, песни,
То отказаться я не смог.
Прошу, кричу: «Родные, тише!»
Всё также истина верна:
Нет правды на земле и выше,
Господь лишь там, где тишина.
Вот затихает лай собаки,
Машинный шум, сирены, драки,
Приходят образы и знаки.
Хоть не святой и не пророк,
Как меж деревьев – между строк
Упрямо продираюсь к свету…
Когда бы ни способность эта,
Я жил бы так же, как любой,
И верил в деньги. А любовь
Считал превратностью либидо.
Пускай мы все уже не те
И слово чести неликвидно,
Но неужели вам не видно,
Что прозябаем в темноте?
Рассвет забрезжит - сразу «Чу!»,
Скорее прячемся за шторой,
Тьма продолжается, как штольня.
Так дай лучину ли, свечу,
Фонарик, факел, спичку что ли!..
Когда зима берет за горло…
(Отличный слоган для рекла-
Мы) не печалимся, но гордо
(Хотя нам тяжело и горько)
Ждем солнца, счастья и тепла.
Мужи венчаются на царство,
Вживаются холопы в роль.
Чтоб как-то пересилить боль,
Дела оставив, - как лекарство
Мы принимаем алкоголь.
Как пицца – нам материки.
С собой играем в поддавки,
Чтоб «Гугл» был за все в ответе,
Упрямо бродим в интернете,
Но ищем не благую весть.
Пускай все вижу в черном свете,
Но так, как в самом деле есть…
5.
Разменяйте мне мой золотой!
О.Э. Мандельштам
Верстаю дни. Кичиться нечем.
Чту кодексы, блюду канон.
Я месяца мечом помечен,
Листвой березы осенён.
Всё жду, когда найдет прозренье.
А надо ли, завет храня,
Опять спасать стихотворенье?
Оно ведь не спасет меня…
Куда – с душою голубиной?
Какой немыслимый кульбит
Исполнить?
Впрочем, быть любимым
Совсем не нужно, чтоб любить.
Твой город скроется внезапно –
Ни мостовой, ни потолка,
Промозглый, выпьется (вок)залпом
До тепловозного гудка,
Укатится в туман лохматый…
Полночный час: домой пора.
И люстра лирики Ахматовой
Светить нам будет до утра.
Полны веселья и азарта,
Встаем упрямо в полный рост –
Как будто выкупáем завтра
За россыпь драгоценных звезд.
6.
Синичка, личико свое
Не прячь от этого веселья! –
Мы жизней собственных ворье.
За буйное житье-бытье
Жду, как возмездия, похмелья.
Немало требует труда
Держать удар (увы, не всякий
Спасется в этом хламе льда…)
Не может плохо быть всегда –
Зима когда-нибудь иссякнет.
Так отчего мне все страшней?
Синичка – Чкалов белозимья.
И чем боярышник стальней,
Тем чаще от судьбы своей
Бегу за «крымским» в магазин я.
Синичка – точка теплых дней.
7.
Лишенный мудрости, отваги,
Несу свой повседневный гнет.
Душа как домик из бумаги –
Любой сомнет, ударит, пнет.
Торговец – хват, в себе уверен,
Зовет настойчиво меня,
Чтоб отдал снег за теплый берег,
Сменял полцарства на коня.
Гляжу на ближних сиротливо,
Латаю свой картонный дом.
Мне трудно быть теперь счастливым –
Я знаю, что грядет потом…
8.
Горит костер луны холодной
И сыплет искры острых звезд,
Дым облаков в степи бесплодной
Клубится на сто тысяч верст.
Чадит фонарь, тоскливый, утлый.
Тьму разогнать ему невмочь.
Похоже, не наступит утро,
Когда вокруг такая ночь.
Я не мечтатель, не ребенок –
Мне впасть в уныние легко.
Хоть сердца колокол и звонок,
Его слыхать недалеко.
Пою впотьмах о светлом рае…
Струн на гитаре точно шесть,
Но я их всё перебираю,
Никак не в силах перечесть.
А в песне, древней и дремучей, -
Про горькую судьбу мою…
Ей нет конца, но будет мучить,
Пока ее не допою.
9.
Не сделать никого счастливым,
Поскольку я несчастлив сам.
Но не умею горделиво
Взывать к одним лишь небесам…
Пусть перекрестия прицелов
Поставили на многих крест, -
Я не умею жать посевов,
Писать стихи в один присест.
Неужто все, что мне осталось, -
Хранить очаг, беречь альков,
За подвиг выдавать усталость
И ждать дизлайков, как плевков?
Манила манит и Джакарта.
Я рвусь за рвы семи морей.
Но жизнь поставлена на карту –
На карту Родины моей…
10.
Как будто бы из-под воды, -
На горний мир гляжу иначе,
Ведь я не сам себя назначил
Телохранителем звезды…
Наш мир упрям и полосат.
Свобода не дается даром:
Сгорят с двенадцатым ударом
Картонный дом, цветущий сад…
Вновь по спине гуляет плеть!
Так не бывает, между прочим,
Чтоб насвинячить, наворочать,
А после – в небо улететь.
Но буду славить красоту,
Играть с огнем, сбиваться с толку! –
Чтоб занимать собой не столько
Пространство, сколько пустоту…
Эпилог
Настанет день, придет расплата,
Уйду по стежке, напрямик…
Там, где я жил, смеялся, плакал,
Останется безмолвный крик.
Пока иной живет войной,
Пока дурак копает ямы,
Поэт, терзаемый виной,
Растит в саду хореи, ямбы...
Пусть до стихов вам дела нет,
Покуда монстры на арене,
Таинственный имбирный свет -
В любом талантливом катрене.
Стихам наступит свой черед.
И в мир пойдут, не зная брода
СТАРАТЕЛИ ПУСТЫХ ПОРОД,
Но сами - непростой породы...
Для них я фат, актер, бездельник,
Дарю букеты и духи.
Влюбляйтесь, но не ради денег,
А слушая мои стихи.
Весна приходит зримо, грубо.
Довольно плакать не про то…
Дома трубят в печные трубы,
И кони сбросили пальто.
Весна выходит за пределы.
Все дышит, все поет, любя.
«Который час?» – спрошу у девы,
Она в ответ: «И я тебя!..»
Будет! Сброшена броня…
Злые будни,
Не тревожьте!
Но меня
Снова будят…
2.
Я бреду по миру, словно Голем,
Но судьбу не стану отменять…
От кого здесь пахнет алкоголем?
Ох, простите – это от меня.
Я бреду, не горд и не напыщен.
Мне близка любая сторона.
Только кто о Родине напишет
В наши непростые времена?
Я спешу от низеньких избенок,
От реки, знакомой с детства, от…
А деревня смотрит, как ребенок,
Ничего не требует, не ждет.
Но когда вернусь, пустой, пустяшный,
В бедах и тревогах, как в огне,
Лютиками ли, строкою пашни
Пусть она напишет обо мне…
С хрустом ломаются кости сосулек.
Ветер морозный – пощечина… И
Перемешались дыхания наши.
И невозможно сказать о любви
Даже влюбленным и даже обнявшись.
Падает с крыши кусками вода.
Все иллюзорно и все это «как бы»…
Что удивляться?
Опять – как всегда:
Женщину ждешь, а приходит декабрь.
Так привыкают к поэзии риска,
Так погибают в пучине азарта.
Кровь наших строф превращается в рислинг,
Ведьмы крадут распрекрасное завтра.
Рушится дождь, искореженный, древний.
Страсти шекспировы Пиррова пира.
Мечется ветер, и злые деревья
Рубятся на деревянных рапирах…
Оплавлена дождем аллея,
Но отступила злая мгла:
И снова небо журавлеет,
И даль становится светла.
Я бормочу, что все непросто,
Шагаю, не жалея ног,
Я вижу в этом перекрестке
Рукопожатие дорог…
Деревья, словно с перепою,
Качаются и машут вслед,
Шумят незримою листвою,
Которой и в помине нет.
Увидеть листья может каждый,
Кто вверх глядит хоть иногда,
Кто мучается летней жаждой
И ненавидит холода.
Расту, живу, читая знаки
Сквозь морок, рок и перелай.
Стихи пишу, хотя не знаю,
Когда дедлайн...
я буду баюкать тебя болтовнею
пока размыкается замкнутый круг
пока мы полны глубиною ночною
пока обоюдно тепло наших рук
дыханье пусть будет легко и свободно
кудель золотых сновидений пряди
случиться могло с нами все что угодно
но выбрались
спи у меня на груди
нам жить не мешают ни страх ни вериги
мы здесь ненадолго и мир как вокзал
ты верь мне поскольку
прочел это в книге
которую правда я сам написал
А засну лишь под утро
В центре белого города,
Подоткнув, как подушку,
Век под буйную голову,
Чтоб ходили на цыпочках
В предрассветной тиши,
Чтоб играли на скрипочках
В переходах души…
Только пусть любившие на меня не сердятся,
Но слетаются на слова, как на крошки - птицы.
Создавая текст по лекалам сердца,
Устал выправлять его по ширине страницы...
И напрасно вчерашний день не верну я.
Чтобы поняли, вновь говорю туманно.
Перекладываю со здоровой головы на больную.
Улица омывается Атлантическим океаном.
Катимся под горку плавно...
Не пора ли, сбросив быт,
Говорить о самом главном –
О березках, может быть?
Вытерев пустые слезы,
Выпить пенного аи…
Ой березоньки, березы,
Разберезоньки мои!
Снег летит. Мелькают спицы.
Ночь уже пошла на слом.
Или жизнь нам только снится? –
До чего печальный сон!..
Что нам делать – плакать, охать,
Принимать тревоги яд?..
А деревья в наши окна
С осуждением глядят,
И у них сереют лица.
Вся Вселенная и золе.
Как же славно ближним спится
В ночь такую на Земле…
Мы больше, чем можем понять и увидеть…
Боль превращаем, как воду, в вино.
Если б успел, то сказал Овидий, -
В нас, словно в почве, таится зерно.
Да только в пустыне так редок колос.
И ветры волосы серебрят.
Бьется поэт, чтобы дать нам голос,
Бьется за нас – не за себя.
Кричит опаленными мглой устами,
Чтобы люди снова были людьми,
Чтоб растопили сердца из стали -
И стали равными своей любви.
2.
Про то, что своды – лазурит
И что вокруг всё – тайна,
По громкой связи говорит
Нам голос Левитана.
Но все, что говорит, - старо,
Я слушаю в пол-уха.
Доехать просто на метро
До Палестины духа.
Там можно делать, что нельзя,
Тревожно и лирически –
На Невском знаю я, друзья,
Один букинистический…
А где-то Царское село,
Листва дерев клубится
И ночь ругается не зло
(Культурная столица…)
Тут важно не свернуть с пути,
Ступая осторожно…
Мостов так много, что дойти
До самой сути можно.
3.
Нет, не верил в чудеса я,
Но теперь уже не тот.
И душа моя босая
Вдоль по Питеру идет.
Встречные глядят врагами,
Завывает ветер зло.
Свет фонарный под ногами –
Словно битое стекло.
4.
Покуда мы у времени в плену,
Покуда жизнь еще клубится в теле,
Я с Невского на Мойку поверну,
Пускай в стихах, пусть не на самом деле...
Ты, Петербург, зело мне дорог, люб.
Пускай смеются надо мной канальи,
Пока повсюду лайки да "Ютьюб",
Подписываюсь на твои каналы.
5.
Усталость и печали вычтем,
Сотрем огрехи и грехи:
Мне так понятней и привычней –
Читаю Питер, как стихи.
Возможно, это фарисейство,
Но вижу в каменных строках:
Над зданием Адмиралтейства
Плывет кораблик в облаках.
Страницы площадей несложно
Листать; пускай я неуклюж,
Но обхожу, когда возможно,
Смешные опечатки луж.
Вы скажете: "Что за нелепость?"
Но чувствую, что всюду свой,
И Петропавловская крепость
Мне грезится уже строфой –
Презрев оплот самодержавья,
Спиной опершись о гранит,
Беспечно я воображаю,
Что Пушкин рядышком стоит.
Нет дела до меня, конечно, –
От полноводных невских нив
Он удаляется неспешно,
Отчасти город сочинив…
6.
Rfr ujhmrj? vjq lheu? rfr ckflrj
Vyt d ,tke. yjxm yt cgfnm!
(Забыл поменять раскладку,
И лень набирать опять.)
Сорвать бы мне с окон шторы,
Глядеть бы во все глаза! –
Здесь нужно родиться, чтобы
Хоть что-то о нем сказать.
Забыть, все, что прежде было,
Спалить свой уютный сад
И темною, как чернила,
Водою Невы писать.
Страдаю, верю и зову,
Меняю на рубли свободу.
Стихи мои – всего лишь звук
От камня, брошенного в воду.
Немало стоит мне труда
Ломиться в запертые двери…
Но не могу сказать «звезда»
Так, чтобы кто-нибудь поверил.
Пророк я, видимо, плохой:
Во тьме, бескрайней, зыбкой, южной,
Я прозреваю теплоход,
Но это никому не нужно.
Не нужно тем, кого судьба
Забросила в цветущий лайнер –
И потому они себя
Самих беспечно обнуляют.
К чему искать сюжеты, темы,
Когда весь дол видений полн?
Читаю море, как поэму
С ритмическим рисунком волн.
Живут во мне медведь и рысь.
Я жаден сумрачно, поэтьи:
Срывать хотел бы звезды эти,
Как яблоки, и жадно грызть!
Бежать от маяты пустой,
От жизни суетной и тленной,
Чтоб напитаться красотой,
Стать частью красоты Вселенной.
Я разгоняю стаи туч
И от могущества пьянею,
Мой голос грозен и могуч…
Писк комара – и тот слышнее!
Когда лежит весь мир в золе,
Подняться нелегко над бездной.
Заговорить стихом небесным,
Идя по выжженной земле.
Как малахольный неврастеник,
Живу с сознанием вины.
Из мрака выползают тени,
А может, это просто сны?
Вином встречаю новый день я,
Свожу свои дела к нулю.
Друзья приходят в сновиденьях
И говорят, что я не сплю.
Господь! Творю молитву снова.
Гляжу с надеждой тихой ввысь.
Я знаю, что возможно Словом,
По слову Твоему, спастись.
Виной не люди, не эпоха,
Но синий лед в моей груди.
Веду себя я очень плохо –
Ты, Господи, меня веди!
Кто я такой? - придумал небыль,
Живу, раскрашивая быт.
…Морская твердь глядится в небо.
Я третий лишний, может быть.
Иду по берегу. Лоскутик
Июля бьется за спиной.
Я не забыл, что смертен: спутник,
Как ворон, вьется надо мной.
Нет, я не ангел и не птица,
Но, сломанный земным трудом,
Хочу на небо возвратиться,
Как блудный сын, в свой отчий дом.
Но клетка – что ни говори –
У каждого из нас внутри!
Им праведный порыв – порука,
А жизнь как легкое в(к)ино.
Они так чувствуют друг друга,
Как мы не чувствуем давно.
Но неужели я опасен,
Коль не сдаю своих стихов
Любителям сопливых басен
И грамматических грехов?
Чего нам ждать: грозы, беды ли,
Когда разъяли волшебство?
Они, наверно, победили
Как большинство.
Не развернется время вспять, и
Аншлаг в безумном шапито!
Они бы нас давно распяли,
Да не придумали – за что…
2.
Вчера сказал поэту,
Что слова «нету» нету.
Он посмеялся всласть –
Ему на все накласть.
Могу я только с вами
Поговорить словами
О русском языку,
За что мерси боку!
Остановись мгновенье!
Ищу отдохновенья
В классических трудах:
И в думах, и в годах…
Какой нехитрый фокус –
Бродить среди пустынь
И пестовать, как фикус,
Увядшую латынь.
3.
Они, от свободы пьянея,
Сгорают в счастливом огне.
А я – весь в цепях Гименея,
Пудовая тяжесть на мне.
Живут просто так, беспричинно,
Плюют с башни на образцы.
А я где-то шествую чинно,
Поэму веду под уздцы.
Наверно, кажусь мастодонтом.
Мне доступ заказан в их чат.
Крушат ветхий мир беспардонно
И голосом зычным кричат.
Завидую сильно-пресильно.
Учили нас – что было сил –
Погибнуть за мать, за Россию…
А жить нас никто не учил.
Причуды матушки-природы.
А мне смешно: все это вздор!
Сложу частушку, песню оду –
И помещу их на забор!
Я выхожу в сырые сенцы,
И дальше - отовсюду вон…
Я думал, это голос сердца,
А это колокольный звон.
Тоска сгущаются повсюду,
И это мне не по нутру.
Я резать никого не буду,
Но тянется рука к перу.
В поэзии какая тайна? –
Вот sms-ки – «само то»…
И середину не читает
В больших стихах теперь никто.
А значит, выдалась возможность
Сказать о главном напрямик.
Конечно, жить на свете сложно,
К тому же если ты старик.
Кусает дождик, словно мошки.
Свет уменьшается на треть,
Не понимаю, как тут можно
Жить и притом не помереть?..
Найти себе под солнцем место –
Нелегкий и тревожный труд.
Не важно, из какого теста
Ты сделан – все равно сожрут.
Ты ждешь, наверное, доныне
Краеугольное письмо…
Чтоб сытым был петух гордыни,
Самим придется жрать дерьмо.
И так всегда. Здесь или – или:
То мир к ногам, то черепки…
А после – камень на могиле
И золотые светлячки.
В чудесной общей катастрофе
Все к одному, и все итог.
Дни кончились, как в банке - кофе.
Последний, стало быть, глоток.
Шаги твои все тише, тише.
Закат тревожен, горько-ал.
Полковнику никто не пишет…
А я вот нынче написал.
*По мотивам произведения Маркеса "Полковнику никто не пишет"
И кровью цвета неба
Писали на полях –
Вся жизнь как сон, и небыль,
Да вспышки медных блях…
И не гадали сами,
Что после ждет их там –
Влюблялись и бросали,
Стрелялись из-за дам…
С пристрастием завидным
Ломали судьбы, дни,
Селянкам миловидным
Цитируя Парни…
Полцарства дать за лошадь,
Цвет растоптать в пыли!
…А в декабре на площадь
Промозглую пришли,
Весь мир призвав к ответу,
Создав иной – в уме.
Бросали вызов свету,
А надо было – тьме…
Словно бы пламя. Или волна.
Словно последний край…
- Я или жизнь, - говорит она. –
Выбирай!
Мы верим: будет много солнца, хлеба.
Вновь воссиял над миром чистый свет,
И все живое вторит хору Неба:
«Воскрес Христос! И смерти больше нет!»
Сверкают храмов золотые главы,
Бездонна, неоглядна высота.
И каждая душа готова славить
Воскресшего Спасителя Христа!
Горит заря – Его победы знамя.
От сна все пробуждается окрест.
И я вам говорю о том, что знаю:
- Христос воскрес!
- Воистину воскрес!
Чадит фонарь, тоскливый, утлый.
Тьму разогнать ему невмочь.
Похоже, не наступит утро,
Когда вокруг такая ночь.
Я не мечтатель, не ребенок –
Мне впасть в уныние легко.
Хоть сердца колокол и звонок,
Его слыхать недалеко.
Пою впотьмах о светлом рае…
Струн на гитаре точно шесть,
Но я их всё перебираю,
Никак не в силах перечесть.
А в песне, древней и дремучей, -
Про горькую судьбу мою…
Ей нет конца, но будет мучить,
Пока ее не допою.
Черны цвета ночные, словно уголь,
Непутеводна шерстяная нить…
Забиться бы янтарным шаром в угол,
Дверь запереть и окна отменить.
А если уж забиться, то забыться
И не глядеть в ночную темноту.
Мороз настолько лют, что даже птицы
Негромко матерятся на лету.
Не кланяюсь ни чувствам, ни закону.
Все выжгли – сажа снежная бела.
И ни к чему звонить по телефону,
Когда пора звонить в колокола…
Ох, и бьют меня, не щадят меня.
Режут на куски, жгут дугой огня.
Я веселый раб, шут и оптимист…
Бьют, но от того становлюсь живей –
А умоюсь я в кровушке своей –
Снова буду чист. Снова буду чист!
История пишется от
Оборванного мгновенья.
Поднимаюсь на эшафот
Собственного исчезновения.
Не разомкнуть окровавленных уст,
Стихов не сказать уже.
"Оставляется вам дом ваш пуст":
Страшно, когда вот так - о душе...
Зажатые в сером кольце,
Бетонные скалы высятся.
В слове "снеГ" на конце -
Виселица...
Если открыть окно,
Можно услышать ветер.
Ночь. Геленджик. Черно
Что-то на белом свете.
Скоро придет зима.
Люди, чтоб скрасить горе
И не сойти с ума,
Не выключают море.
Волны его тихи,
Волны его – торнадо!..
Море – про нас стихи…
Прочих читать не надо.
Успеть повсюду – там и тут,
Лезть наобум, не зная брода,
Пока домой не позовут,
Дышать весельем и свободой.
Так надоело править быт,
Считать копейки до зарплаты,
Врать, притворяться, не любить
И пришивать к душе заплаты.
Я ненавижу шепот лет,
Кефир, проплешины на кресле,
Свой пыльный угол, тусклый свет…
Мне взрослым быть неинтересно.
И лепится судьба, подобно воску.
И в подвиг обращаются грехи…
Один ему давал взаймы на водку,
Другой, вообще, учил писать стихи.
Подтянутся любовницы, седины
Закрасив, мемуары настрочив.
Я список их прочел до середины…
Он слишком скучен и красноречив.
И станут набирать домашний номер.
И станут заливать, как соловьи:
Вот был бы жив он, непременно помер
Без их заботы, дружбы и любви.
И соберутся, резвы и крылаты,
Сквозь сутолоку прошлых зим и лет
Склюют его до крошки, до цитаты…
И памятник оставят, как скелет.
Посещать репетиции по четвергам
И субботам. И спорить о том, что есть coda.
Сквозь туман самосада и творческий гам
Продираться упрямо к финальным аккордам.
Ты сидела бы в зале, заветна, близка…
Я бы пел, позабыв про покой и усталость.
И тебе по душе будет, скажем, строка
«В наши смутные дни месяц ясным остался».
В лето выйдя из клуба, на звездную рать
Загляделись, вдыхали б сирень или хвою.
Я бы смог к этой выси мотив подобрать, -
Три струны мне, конечно, хватило б с лихвою…
А потом от печалей, тоски, нелюбви
Убежали в луга, лунно-росые, белые…
Вот что делает часто искусство с людьми.
А по правде, оно-то людьми нас и делает!
Не смеемся на свадьбе, не плачем на тризне.
Наши латы год от года – железнее...
Часто слышу: всё нужно попробовать в жизни –
только мне всегда хватало поэзии.
Впрочем, глупо орать наподобие выпи,
останавливать миг молниевидною строчкой.
Лучше вовсе молчать, если не с чем выйти...
Улыбайтесь! Сейчас вылетит точка.
Домик выстроен – картинка!
Запаслись морковкой впрок.
Девочку зовут Пушинка,
Ну а мальчика - Пушок.
Был Пушок зайчонок смелый.
Резвый, шустрый. В шубке белой.
И сестра ему под стать –
Не привыкла отставать!
С неба звездочка лучится.
Лес наполнен волшебством.
Посмотрите, что случится
С детками под Рождество.
1.
На стульчике Пушинка листает большую книжку с картинками. Мурлычет песенку. Выходит Пушок. В валенках, шапке, с большущей морковкой в лапах.
Пушок.
Эй, сестрица, вот вопрос:
«Что в подарок я принес?»
Если умная ты зайка,
Не зевай-ка,
Отгадай-ка!
Пушинка (не оборачиваясь).
Может, шишка? Может, плюшка?
Или новая игрушка?
Или это мой портрет?
Или даже звездный свет?
Нет!
Главная твоя любовь –
Краснобокая морковь!
Пушок (любуясь морковкой).
Не морковка – загляденье!
Всем зверям на удивленье.
Не найти в лесу другой,
Замечательной такой.
Пушинка.
То морковка, то капуста…
(Вздыхая)
Скучно это все и грустно.
Лучше ты послушай, брат,
Что я прочитала в книжке:
Каждый весел, каждый рад –
И девчонки, и мальчишки!
Все нарядные они.
Елки, хоровод, огни,
Песни, свечи, волшебство -
Светлый праздник! Рождество!
Рады взрослые и дети.
Тьма уходит навсегда.
И тихонько людям светит
Вифлеемская звезда!
Пушок.
Что за праздник? Что за диво?
На рисунках всё красиво.
Но не знаю про него
Совершенно ничего!
Пушинка (встает, откладывая книжку, читает стихи А.Фета).
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних,
Вот пропели петухи —
И за Ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии лик.
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан.
Пушок.
Как прекрасно! Красота!
Славить я хочу Христа!
Можно петь с друзьями песни,
Веселиться, танцевать.
Ах, на празднике чудесном
Мне б хотелось побывать!
Пушинка.
Да и я желала б тоже
Там побыть хоть полчаса.
Только кто же нам поможет,
Проведет через леса?
Меняется свет. Звучит легкая музыка. Танец звездочек. Одна звездочка остается, остальные убегают.
Звездочка.
Что я слышу? Этот лес
Полон тайны и чудес.
Нынче сказочная ночь!
Я готова вам помочь.
И дорогу покажу,
И на праздник провожу.
Пушок.
Здорово. Вот это да!
Настоящая звезда!
Пушинка.
Ты поможешь нам дойти?
Не собьемся мы с пути!
И на празднике чудесном
Сможем время провести!
Пушинка берет корзинку со всем необходимым.
Музыка. Деревья бегут навстречу. Герои поют песенку.
Все вместе.
За собой Звезда зовет.
Мы должны идти вперед!
Чтоб увидеть торжество,
Чтобы встретить Рождество!
Останавливаются. Видят гнома, который копошится возле мешка.
Пушинка.
Кто там в ельнике густом?
Пушок.
Это, видно старый гном.
Хочет донести мешок…
Пушинка.
Помоги ему, Пушок!
Гном (ворчливо)
Будете глазеть доколе? –
Не видали гнома что ли?
Видно, я такой красивый
Что оставили вас силы!
Чем без толку тут стоять,
Лучше б стали помогать.
Пушок.
Хорошо, что встретил нас,
Помогу тебе сейчас.
(Пушок пытается взять мешок)
Гном прыгает на месте и хочет подраться.
Гном.
Эй, зайчонок, ты куда?
Как тебя там звать… Пушок?
Ты не трогай мой мешок!
Вишь, застряла борода!
Пушинка.
Это горе – не беда.
Ножницы с мной всегда.
И тебе я помогу,
Часть бородки остригу.
(Достает из корзинки ножницы и ловко остригает бороду)
Пушинка.
Как прекрасно, посмотри! (показывает зеркальце)
Ладно, не благодари.
Звездочка машет из-за кулис. Пушок.
Звездочка уже зовет.
Надо нам идти вперед.
Звездочка, Пушок и Пушинка. Убегают.
Гном (Осматривает бороду. Сердито)
Вот уж будет вам урок.
Бороды отстригли клок!
Где же видано такое?
Не оставлю вас в покое!
Ни за что вас не прощу.
Крепко, детки, отомщу! (Грозит кулаком. Кричит громко, как в рупор)
Кот-баюн, иди скорей!
Надо проучить детей!
Убегает гном.
Звучит мягкая музыка. Выходит кот с гитарой. Поет песню.
Вокруг танцуют кошки (возможно…).
Я волшебный кот-баюн,
Только я дотронусь струн,
Люди слушать начинают,
Потихоньку засыпают.
Я такой очаровашка,
Ни одной не дал промашки.
Как закончу я игру,
Всех немедленно… сожру!
Кошки хором: Браво! Браво!
Выходят звездочка, Пушок и Пушинка.
Пушинка.
Ой, какой чудесный котик,
Мягкий пухленький животик.
Кот
Да, я кот-очаровашка,
Ваша правда, детвора.
Шубка, белая рубашка…
(Притворно зевает)
Скоро ночь и спать пора.
Песни складывать люблю.
Вы присядьте, я спою.
Дети садятся. Кот поет. Дети постепенно засыпают.
Песня кота.
Тили-тили, тра-та-та.
Вы послушайте кота.
Жили-были дед да баба.
Репка с курочкою Рябой.
Мышка, жучка, два гуся
И толстенный порося.
Жили дружно, не тужили.
Песню мы о них сложили.
Вы, ребятушки зевайте,
Поскорее засыпайте!
Дети засыпают.
Вокруг них бегает звездочка. Будит их. Кошки на нее шипят.
Зайчики, не засыпайте!
Пробудитесь! Поднимайтесь!
Тормошит их. Пушок и Пушинка потягиваются.
Звездочка, что за напасть?
Дай же нам чуть-чуть поспать.
Звездочка.
Вы послушайте, друзья!
Засыпать никак нельзя!
Это кот известен здесь –
Вас хотел, как мышек, съесть!
Пушок.
Ах, так вот ты с нами как?
Так отведай мой кулак!
(Грозит кулаком)
Пушинка.
Зайка! Говорить так скверно!
Котик голоден, наверно.
Угощайся молочком
И не кушай нас с Пушком.
Пушинка достает из корзинки блюдечко с молоком. Гладит кота. Тот лакает молоко и довольный мурлычет.
Кот (вытерев усы).
Пусть же знают все вокруг
Я ваш самый верный друг!
Да, я кот, а не герой,
Но за вас теперь горой.
Ни за что ни здесь, ни там
Вас в обиду я не дам.
Пушинка.
Вот так чудо, вот так радость!
В каждом доброта жива!
Вместе мы пойдем на праздник,
Светлый праздник Рождества!
Уходят под музыку. Появляется гном.
Гном.
Победили вы котишку,
Безобразные зайчишки.
Борода мне дорога,
Напущу еще врага!
(Тут ему приходит в голову идея)
Позову колючку-злючку,
Не найти злодея лучше!
Зовет: Злючка! Колючка!
Убегает. Звучит музыка Злючки-колючки. Путешественники сталкиваются со Злючкой на сцене. У нее в руках зонтик. Она преграждает им дорогу. У Пушка за поясом картонная морковка, как меч.
Злючка.
Стойте, гости дорогие!
Вы откуда, кто такие?
Звездочка.
Мы торопимся, прости!
Пушинка.
Дай же нам скорей пройти!
Пушок.
Пропусти немедля нас!
Кот
Нынче дорог каждый час!
Злючка.
Нет дороги, нет пути.
Дальше вам не дам пройти!
Здесь никто за долгий срок
Одолеть меня не смог.
Пушок. Вытаскивает меч-морковку.
Ну, тогда я буду первым.
И не трать слова и нервы!
Злючка
Что ж, люблю хороший бой,
Потягаемся с тобой!
Начинают сражаться.
Пушинка.
Стойте! Стойте! Погодите!
Эту ссору прекратите!
Не сердись на нас, колючка!
Нет тебя добрей и лучше!
Зонтик опусти теперь,
Мы пришли с добром к тебе.
Подходит к колючке и под лирическую музыку гладит ее по колючей голове и оставляет в волосах алый цветок.
Пушинка.
Ты ведь добрая, хорошая,
Так оставь дурное в прошлом.
Злючка-колючка расплывается в улыбке, смахивает слезинку.
Злючка.
Что такое, что со мной?
Я всю жизнь жила войной,
А теперь от счастья плачу.
Что, скажите, это значит?
Пушинка.
Это знают даже дети.
Странно, что не знала ты.
Ничего на белом свете
Нет важнее доброты.
Злючка.
Свет любви в моей душе!
Не вернусь ко злу уже.
И меня зовите лучше
Лапочкой, а не колючкой!
Раскрывает и крутит зонтик. Он оказывается ярким и цветным.
Пушинка.
Вот так чудо, вот так радость!
В каждом доброта жива!
Вместе мы пойдем на праздник,
Светлый праздник Рождества!
Появляется гном. Обращается к путешественникам.
Ох и вредные ребята,
Ох и ушлые зайчата.
Ничего, я отомщу,
И метель на вас пущу!
Грозным голосом.
Пусть сюда летят снежинки,
И засыплют все тропинки,
Перепутают пути.
Вам отсюда не уйти!
Звучит музыка. Энергичный танец снежинок вокруг путников. Их накрывают прозрачной легкой тканью, как снегом.
Звездочка (под конец танца).
Что же делать, как тут быть?
Как метель остановить!
Поспешит на помощь кто же? -
Светлый Ангел нам поможет!
С силами собраться нужно.
Закричим, ребята, дружно:
Ангел света и любви,
Снежный вихрь останови!
Меняется музыка. Появляется Ангел.
Что такое? Что случилось?
А, снежинки расшалились! (освобождает от снега)
Успокойся, детвора.
Повзрослеть уже пора!
(Снежинки убегают)
Ангел (к путешественникам).
Не пугайтесь. Оглянитесь.
Ко всему здесь присмотритесь.
Лес украшен серебром.
Вижу, вы пришли с добром!
И вот-вот начнется праздник,
Елочка во всей красе,
Чтоб Рождественскую радость
Разделить могли мы все.
И туда доставить вас
Я способен в сей же час!
Гном.
Но нельзя же так, друзья,
Подождите! Как же я?
Оставляете в лесу?
Этого не вынесу!
У меня незлобный нрав.
Признаю, что был неправ.
Я устал мешок таскать.
В драгоценностях что толку.
И готов их вам отдать,
Чтоб украсить нашу елку!
И во мне СВЕТ веры ожил.
Я хочу на праздник тоже!
Ангел, обращаясь к зрителям.
Что друзья, поверим гному?
Зайчики, простим его?
Пушинка.
Другу рады мы любому.
Наступает Рождество!
Ангел
Счастлив зайчик, кот и гном!
Пусть приходят в каждый дом
Радость, мир и доброта.
Будем славить мы Христа!
Все:
Воцарятся в мире вновь
Свет, надежда и любовь!
И земля ликует вся –
Наш Спаситель родился!
Разлетится пусть молва:
Нет беды и горя нет!
Светлый праздник Рождества –
Свет надежды, жизни свет!
Финальная песня.
Ты все время занята войной.
Раненых выносят с поля боя…
Родина, зачем ты так со мной? –
Нам ведь жить и жить еще с тобою.
Тянется рука твоя к «Delete».
Щелк – и ничего не будет больше.
Не число я, чтоб меня делить –
Я не твой, не свой, не их, а Божий.
Я читаю завтра в голосах
И не выбираю «или - или».
Снег ли, зной – я здесь, я на часах!
Но часы давно остановились…
За тебя готов стоять стеной.
И не отступаю ни на йоту.
Но энкавэдэшно за спиной
Щуришься в прицелы пулеметов…
Родина, зачем ты так со мной?..
Рефрен
Словно у края скользим,
Не подавая вида…
Горе тебе, Хоразин!
Горе тебе, Вифсаида!
А ты заметить не успел
Сквозь решето оград точеных,
Что белый свет не так уж бел, -
Скорее, серый или черный…
Крошится снег - несокрушим,
Томим до середины мая.
Колеса ноющих машин
Он как плацебо принимает.
Рефрен.
Лишь купола не тронет ржа,
Лишь в Храме высветлены лица.
В Преображенский в сторожа
Пойду, чтоб по ночам молиться.
И, может быть, сквозь эхо лих,
Оставив беганье по кругу,
В молитвах-шёпотах своих
Услышим все-таки друг друга.
Рефрен.
Себе отпускал грехи -
Другие ходили под игами…
Он в шахматы всех выигрывал
И стихи…
Думали, что – ку-ку,
Думали, понарошку,
Словно бы стул за ножку,
Он поднимал строку.
Стихазии в голове
Дороже любой награды.
Жил Коля в Поэтограде,
Внешне живя в Москве.
Может быть, сух, рассеян,
Кто-то в ином краю
Спросит: «Хау а ю-
Родивый всей России?»
Снова твержу азы.
На самом деле все просто:
Ни за что не умрешь ты,
Вкусив от небесной лозы…
Мы спешим и молчим никуда.
Ночь распахнута горю и ветру.
Из столба проросли провода,
Словно ветки, - и тянутся к свету.
Но судьба нам уже не слышна.
Да и надо ли слышать – не знаю.
Снегопад – может быть, тишина,
Вывернутая наизнанку.
Что весеннего ждет впереди?
Край угрюмый с палитрою бедною,
Погоди, на меня не гляди
Алым заревом, лошадью белою…
От потопа ли будет беда?
От оглобли по лбу ли, от водочки?..
А потопали, тополь, туда,
Где по морю царапают звездочки!
Где любой бесполезен прибор
И стихи принимаются только лишь,
Где веселый подлунный прибой
Угощает лимонными дольками,
Где гуляет большая вода,
Ходят лодочки (сотни и тысячи)…
Степь да степь: ни реки, ни пруда –
И причал все никак не отыщется.
…переменья без толку глядеть в окно
доверяться просодии также снам
солнце там вообще не заходит но
солнце здесь никогда не заходит (к нам)
жив остался похоже что повезло
все оттенки различья сотрет зима
если серо печально вокруг и зло
может лучше когда все покроет тьма
Нам потому порой живется худо,
Что так амбивалентны верх и низ:
Сведите Билла Гейца с Робин Гудом –
И будет на планете коммунизм.
Но мир ветшает. Всяк тому свидетель.
И не спасут ни власть, ни колдовство.
Меня с моею милою сведите –
И больше мне не нужно ничего.
Но от нее не требую прощенья.
Меняю дни, меняю города.
И между нами, словно отношенья,
Натянуты до звона провода!
1998 г.
Лондон ветшает, угрюм и согбен.
Глупой ухмылкой кривится река.
А приглядишься, темнеет Биг-Бен
Зубом последним во рту старика.
Вязкий кошмар превращается в быль.
Я ничего больше не узнаю.
Кажется мне: чью-то жизнь загубил,
И вероятней всего, что свою…
Душно и страшно душе взаперти.
Кровь, словно время, в канаву стекла.
Знаю, что должен убийцу найти,
Только мне страшно смотреть в зеркала...
Зашло декабрьское сердце,
Зажглась высокая звезда.
Она мигает в ритме скерцо,
Летит неведомо куда,
Летит неведомо откуда,
По краю завтрашнего дня…
Мотаюсь в ожиданье чуда,
А где-то чудо ждет меня.
Мне б выпутаться из историй
И в глушь, где лето налитó –
Кормить с руки зверей, которых
Не видит более никто.
Предвещает разлуку,
Лепит вкось эпизод,
Лижет сильному руку,
Слабым глотки грызет.
Раздает на орехи
И туманит виски.
Вот латает прорехи –
Снова рвет на куски.
То не может без драки,
То мостится в друзья.
И ему, как собаке,
Не прикажешь:
- Нельзя!
А потом пришел Сократ.
(Был ему народ не рад).
Два часа твердили к ряду:
- Аффтар, лучше выпей йаду!
Также был еще Гомер,
Рассказал нам про химер.
Перебил его Улисс –
В общем, чуть не подрались…
А печальный Лао-Цзы
Все твердил свои азы:
Дескать, смерть и алкоголь
Умножают боль на ноль.
Погрозил из ближней рощи
Нам Кофуций: «А-я-яй!
Без потребностей жить проще…
Есть потребность – наливай!»
Без особенной сноровки
Не наполнишь стаканы.
Чахнут-сохнут на веревке
Пифагоровы штаны.
Хоть живем не исполинно,
Только все-таки живем…
Белый свет сошелся клином,
Пролетает над жнивьем…
И речам, и мыслям в тон
Достает флакон Платон:
- Истину несли на блюде
Людям…
Но среди пальбы и воя,
Пересудов и молвы,
Как задеть их за живое,
Если все они мертвы?..
Это лучшая проводка,
Без нее не греют дни.
Будем говорить про водку –
Надоел нам Жомини.
Тут на сцену вышел я:
- Братья! Мы одна семья.
Первое: живите дружно,
Если уж перо – оружье…
Больно подбирать слова –
Это два.
А в-четвертых, очень сложно
Жить в такие времена:
Нет, стихи писать возможно,
Но продать их – ни хрена!
Отчего мельчают темы,
Но все больше дыб и плах?
Отчего печально тени
Поразвешены в углах?
Долго ли мне быть в прострации,
Ждать прозренья своего
И столбом торчать в пространстве,
Но не значить ничего?
Рыскаю, ищу истоки.
На пути мильоны ям…
Накачу четыре стопки
И – в четырехстопный ямб!
Чтоб минуты шли бодрей,
Был изобретен хорей…
Я в толпу бросаюсь сдуру
(Пламенеющ, а не вял),
Делаю литературу,
Но подводит материал.
Пусть раздрай и нескладуха,
Славлю белосветье вслух –
Полная свобода духа,
Аж перехватило дух!
Жизнь идет совсем простая
От великих дел вдали,
Но любви моей хватает
На шестую часть земли…
Плачу, мотаюсь и в стужу, и в дождь,
Ищу тот единственный дом.
- Господи, Господи! Где ты живешь?
И ответит:
- В сердце твоем…
Уж близко время стылое,
Постылые и слезное.
Колюч я, как репей,
Но спешно бреюсь, милая!
Ведь поцелуй полезнее
Нам тысяч терапий.
От берега до берега
Плетут витии фенечки
И восхищают Русь…
Несу в ладонях бережно
Заветные морфемочки
И расплескать боюсь.
Пусть не пройдешься ластиком
По прошлому… К оплáте счет,
Все пули - в молоко,
Но вспомнилось у классика:
«И верится, и плачется,
И так легко, легко…»
Вновь город дует в трубищи
И машет в окна вязами,
Зовет нас на пленер.
Разлюбишь ли? Разрубишь ли? –
Веревочками связаны
На гордиев манер…
Напрасно звезды падали,
Звенели песни MTV,
Расстроилась, кажись:
Но обижаться надо ли? –
Не посвятил поэм тебе,
А посвящаю жизнь…
Как песня недопетая,
На сердце есть отметина –
И это образ твой.
Пока зову в толпе тебя,
Пока ищу во тьме тебя,
До той поры – живой.
Везде, где ты,
Света,
Цветут цветы –
Лето…
2.
Лети из рук моих, синица.
Мне чужды скаредность, расчет.
А требуется дефиниция,
"Крым - антисевер".
И еще:
Шумит прибой. Алеет вишня.
Инжиром кормимся с руки.
Нам надо становиться выше,
Поскольку скалы высоки!
Простым быть, кажется, непросто -
Вставать и не стесняться роста,
И не бояться ничего.
Крым растаможен и раскован,
Венцом Ай-Петри коронован
На царство (сердца моего).
3.
Может быть, я напрасно ворчу на
Всех, подобных тебе, чудаков?..
Как якутский охальник чучуна,
Тащишь дев яснооких в альков.
Поэтичный, настойчивый, грубый,
Рыщешь-свищешь и в стужу и в зной…
Только плечи ее, грудь и губы
Ты с собой не возьмешь в мир иной.
Кондуит испещрен именами,
«Just do it» как девиз на панаме.
- Ну, красавицы, только держись!
Пусть ханжи прячут сны и улики.
«Все ошибки считай за улыбки» -
Вот такая веселая жизнь…
4.
На юге трудно быть аскетом,
Когда возможно просто так
Не одному пойти, а с кем-то
В сияющий ночной кабак.
Когда возможно в теплый вечер,
Под шепчущий стихи прибой,
Подругу обнимать за плечи
И говорить ей о Рембо.
Почувствовать себя мужчиной
(А – черный… как там? Красный - И),
Когда ты с ней тому причиной,
Что столько в воздухе любви.
И вновь берешь туда билет,
Где лето длится много лет…
5.
Памяти Ксении Некрасовой
Хотим ли задохнуться в колбах или
Пора уйти в свистящий плетью мир?..
Так интернет, который отрубили,
Ведет в туман и гонит из квартир.
И свет звезды вдруг прилипает к небу…
Далекие от зла и ворожбы,
Секрет земли несут деревья к небу
На тонких листьях, веточках судьбы.
Шагая мимо музыки и красок,
Подыгрываем нефтяной трубе…
Могли быть выше, радостнее, краше,
Но каждый по колено сам себе.
Проходим в ожидании любви,
Живя чужие судьбы, как свои.
6.
Оле Соловьевой
Погасло, как фонарик, волшебство:
Ни радости, ни радуги, ни песен –
В моей душе уже нет ничего,
Чем был бы хоть кому-то интересен.
Я провожу рукою по лицу,
Твержу строку, но нет ей продолженья,
Гуляю к Воронцовскому дворцу,
Ищу не вдохновенья – пробужденья.
Я не беру в расчет румяных щек
Девичьих и призывов на заборе.
Всё пью и пью… Что делать мне еще,
Когда вокруг воды такое море?
Круговорот, вертёж дурного вальса…
Я лета ждал – и, кажется, дождался.
7.
Пространство обнимать руками,
Придясь иным не ко дворцу.
Стоять по-флагмански на камне
И ветер подставлять лицу.
Я здесь бываю настоящий,
В стихах ни йоты пустяков.
Встречает Крым, большой, штормящий,
Веселый, шумный, как Глазков.
Мне позабыть хватает воли
Оскалы дружбы и любви.
Пусть разбиваются, как волны,
О скалы горести мои.
И в этом шторме жути нет,
Но только – севера привет…
8.
Памяти Николая Глазкова
Дым стихов к потолку уходит,
Поднимается дальше к небу.
(Только б это не вышла ода.
Я хотел бы придумать небыль…)
Отправляются вдаль перроны,
Но тебе наплевать на это.
Жизнь обычную проворонил –
Пустяковина для поэта!..
Что потеряно: город черный,
Одиночество и сиротство?
Я такой же, как ты, никчемный,
Ощущаю родство в юродстве…
Беды, хватит. Тоска, довольно! –
Сердцу сладко уже, не больно…
9.
Вьется лета колесо.
Гложет душу нищета.
Что же делать, если всё
Суть гордыня и тщета? –
Петь пороки, пить вино,
Копошиться в сене лжи…
Мне, конечно, все равно,
Но ему-то с этим жить.
Курит «Кент» и пьет «Мерло»,
Бреет по утрам мурло,
Ставит точечки над «ё»,
Берегов не видит, нет, -
Дует в дудочку поэт,
Пляшет сам же под нее.
10.
Всю ночь хватали искры вин,
Намеки, шорохи, значенья,
Разбитый обморок витрин,
Погасших фонарей свеченье,
Магнолии монголью сталь,
Упрятанную в ножнах юга…
Хотелось нам светлее стать,
Чтоб видеть в темноте друг дуга.
Когда вот так – к душе душа –
Все не предсказано и просто:
Нам было некогда дышать
И говорить кривою прозой.
Всю ночь сушилось на заборе
Рыбацкими сетями море…
11.
Теснота, толкотня расстояний,
Инь и яней, июневых дней…
Так не глупо ли в лунном сиянье
Нам своих же бояться теней?..
Поцелуями ставил бы лайки
Тонкой шее, ресницам твоим,
Если прямо сейчас без утайки
Мы иную реальность творим.
Отступал и сдавался без боя,
Но так просто сегодня с тобою
Перейти на рубиновый цвет.
Может, хватит сиять вполнакала?
Знаешь, только с седьмого бокала
Раскрывается винный букет…
12.
Куда сбежишь от королевы?
Сюда приводят все пути.
Я для того иду налево,
Чтоб только песню завести.
Нам счастья не дают без боя.
Без боя счастье - черный лом.
Когда мы ссоримся с тобою
Мне очень просто быть козлом.
...Еще закат горой не съеден.
Играют в солнышко соседи.
Нет места боли и тоске.
Водичка горячее чаю.
А я по северу скучаю -
Пишу снежинки на песке.
13.
Пока еще зеленый шум
Не стих в ушах и длится вечер,
Пойдем неслышно, наобум
Каштанам и цветам навстречу.
Быть может, выведет крива-
Я говорю тебе печально
О том, что в сумме все слова
Намного меньше, чем молчанье.
А если заплутаем мы,
Забыв дороги, белый город,
Из южной непроглядной тьмы
Фонарь нас вытащит за ворот,
Чтоб прочитали мы прибой
Так, как никто до нас с тобой.
14.
Что стихи? – как в болото граната.
Как ножом по ладони ожог
Всем, кому надо для променада –
На лужок, под пастуший рожок…
Я бегу, ошалелый, из дому.
Я бросаюсь в пучину с моста,
Потому что, увы, по-другому
Не дается теперь красота.
Я ладонями черпаю море
И читаю его между строк.
Что есть силы карабкаюсь горе –
Опьяненно, отчаянно, впрок…
Полновесная зелень платана
Рвется в небо с упрямством фонтана!
15.
море для счастья подходит любое нам,
наедине с ним побыть можно чтобы…
в море купаются, морем любуются,
ходят под парусом, если нет шторма.
только бывает – взовьется, разгонится
(облаков много переполоскало…)
рвется своей оперённою конницей
на острозубия скальных оскалов.
бьется, мятется, волнуется, крошится
и затихает до раза другого
море… оно – как тут скажешь? - хорошее.
я не встречал, если честно, плохого.
Поскольку субстанция это живая,
Разное море в жизни бывает…
16.
Смотрю на прочих иностранцем.
Как хорошо, что ты не та!
Покрыты лица их (сму)глянцем,
В глазах сияет пустота.
С тобою не бывает серо.
Я забываю войны вьюг.
Здесь даже если шел на север,
Ты все равно придешь на юг.
Вот облака в лиловом беге
И солнца радостный овал!
К нам счастье катится на берег –
За валом вал, за валом вал…
Пускай стихами, а не весь –
Но все-таки останусь здесь.
17.
Чтоб зацепило, крепко шибануло,
Открылся мир – как будто в первый раз,
Чтоб юнош бедный рушился со стула,
Снопами искры сыпались из глаз!
Бежали чтоб от быта и регалий,
Бросали свиньям бисером грехи
И чтобы ни за что не отрекались,
Когда уже пропели петухи.
Навстречу шли метельевому рою.
Томимы жаждой, грызли острый лед.
Упрямо, без надежды, что откроют,
Стучали в двери с криками «Грядет!»
Пора сказать об этом откровенно:
Стихи должны вводиться внутривенно…
18.
Тепло внутри, просторно вне.
Закат алелся полноросто
И волны плавились в огне,
В шедевры превращаясь просто,
Чтоб не остаться на века.
Нас лето крыло аро(матом),
Крутило пылью у виска,
В крови резвился каждый атом.
…За окнами трубит рассвет.
И выхода другого нет:
Пора служить, тоску стишая.
Бывает часто нелегко.
А море? Море далеко –
Жить не мешает…
19.
Ничего я не знаю пошлее, чем южный город:
Магазины, вино, заплеванная мостовая.
Люди вьются в кафе, словно жить не дает им голод.
А еще эта музыка, громкая, неживая…
Все пройдет, словно дым, никого не найдешь зимою,
Лишь бродячие псы. Твой мотив никому не нужен.
Ты пойдешь за советом к холодному синю морю,
А оно только: «Шшшш, не спешшши, дай подумать, друже!»
Все вокруг только сон и фантомы души болящей.
Облака убегают из прошлого в настоящее.
Всяк мечтает о счастье, да только дадут по вере.
Море гордое. Море не водится с дураками:
Мышц бугры надувает, в скалу упираясь руками,
Оттолкнуть пытаясь ему ненавистный берег.
20.
Как мне душу обезбарахлить? –
Чтобы пелось и звонко, и чисто,
И вилась путеводная нить
Через город корявый и мглистый…
Не сойду (если только) с пути,
Попаду в край лесной и хороший,
Чтобы пустошь такую найти,
Где бы лирикой жил и морошкой.
Дайте горького дыма глоток,
Дайте дятла да гусли осины,
Шепот речки и ветхий мосток,
Неба свет – голубой или синий.
Дайте алого зарева знамя!..
Вдохновенье всеядно, как пламя.
21.
Начнем октябрь с чистого листа!
Пишите смс-ки мелким почер-
Ком в горле, а в карманах пустота.
И прочее, и прочее, и прочее…
В пальтишке скверном скверик (зяб, сутул) -
Не сдвинется отсюда ни на йотцу…
Он пуговицы почек застегнул
И до весны уже не распахнется.
Я чувствую: вокруг всё осенней,
Цель с каждым шагом ближе и верней.
И тише наши подвиги и речи.
Бегу сквозь перепутья стылых дней,
Пытаюсь проскочить меж двух огней
Автобуса, летящего навстречу.
22.
Наш город, мятый, свечеревший,
Чадит окошками углей.
На улицах офонаревших
Не стало в сумерки светлей.
Не всё ль равно, что там, за рощей? –
Хватает и самих берез…
Никто не плачет, и не ропщет,
И не роняет горьких слез.
Здоров. И в сумке – хлеб насущный.
К чему (на море ли, на суше),
Подрастеряв лица черты,
Влагать слова кому-то в уши –
Кричать «Спасите наши души!»
Таким же смертным, как и ты?..
23.
Каждый живет, ожидая дедлайна,
Чинит удачи дырявую снасть.
Вспыхнет фонарь, подворотня залает...
Ветер, дома - все вокруг против нас.
Снова спешим по тропинке по скользкой.
Сладко нам быть в состоянье войны.
Осень опасна для жизни, поскольку,
Как провода, ветви обнажены.
Что же нам делать, товарищи-братцы?
Как с нашей общей бедой разобраться?
Двигай на свет саблезубых огней:
Там до триумфа останется малость...
Верим, что сила важнее, чем милость -
И получаем по вере своей.
24.
Метры черно-белых студий,
Стоны стен и стынь квартир…
Или мир меня остудит,
Или я согрею мир.
Но порою очень страшно
Выбирать одно из двух.
Обернешься в день вчерашний -
И ругнешься (но не вслух…)
В утро погружаюсь весь я.
Делаю привычный крюк,
Обретая равновесье
И все то, что есть вокруг.
- Сколько времени?
- На севере
Снова половина серого...
25.
…А если скучно, так потешу,
Пускай январский вечер мал:
Что лето? - сказочка из тех, что
Однажды в детстве услыхал.
Идешь, всклокочен, взбудоражен,
Герой словесного труда.
Автобусы везут сограждан
Во тьму и стужу – никуда…
Хоть вой, хоть плачь – нет пользы в этом,
Не будет краше и теплей.
Зима лишь придает предметам
Ту форму, что угодна ей.
Она навечно, и вода –
Одно из состояний льда.
26.
Какое мрачное место,
Как много снега и тьмы!
Январское тесто месим
Упрямо и слепо мы.
Как будто дают нам ссуду,
Как будто берут внаем…
Встречаем себя повсюду,
Да только не узнаем.
И в глотку не лезет брашно,
Безвыходность все острей.
Мы пьем, потому что страшно –
У сумрака нет дверей…
Одно лишь запомнить надо:
Вино - это сон винограда.
27.
Ответь (только честно), как часто
Дарила нас пряником жизнь?
…Фонарь, словно пьяный, качается,
О стену рукой опершись.
Метет равнодушно поземка,
Стирая в нас чувство вины.
Чернильная кошка, позевывая,
На все смотрит с той стороны…
Не важно: порядок, бардак ли –
Повсюду свирепствует тьма.
Тоскливо кричит (птеро)дактиль –
Фантом, порожденье ума…
Ни снов, ни стихов, ни протеста –
Январь – это книга без текста.
28.
Вы, красивые и обеспеченные,
Раскусившие выгоду дня,
Не смотрите, что опыт копеечный –
В киноленте снимите меня.
Пусть покажут однажды по ящику –
В час, когда все сойдутся пути…
Знаю слово одно настоящее.
И хочу вам его донести.
Вы возьмите: лесного, тщедушного,
По тропинке с котомкой идущего
И поющего наш третий Рим,
Никудышного, несовершенного…
Подошел бы для роли блаженного –
Не придется накладывать грим.
29.
Лить кровь без устали и лени
(Поскольку сам себе - кумир),
Врагов поставить на колени,
Не ждать, когда прогнется мир,
Всех должников призвать к ответу,
Перекроить судьбу свою,
Дойти войной до края света -
Столкнуться с тьмою на краю.
Бить кулаком по этим рожам,
Бросать в огонь за ратью рать,
Все только брать, крушить, корежить,
Все только жрать, и жрать, и жрать...
Гордыни не было предела,
Когда б не умирало тело.
30.
Хотел бы на нее смотреть
И воду пить с лица,
В твоей душе ее портрет,
Но тропам нет конца.
И не подняться в полный рост,
Коль чувства низовы.
Здесь волкота на сотни верст -
И хочется завыть!
Но если ты не сдашься вдруг
И лук не выпустишь из рук,
Куда уйдет стрела? -
Пытайся хоть полсотни лет,
Не попадешь ты в белый свет,
Поскольку всюду мгла.
31.
Я б хотел писать про облака,
Про июнь и солнце на закате,
Только получается пока
Про другое.
Кажется, за каждой
Строчкою обида или боль,
С проблесками радости и света.
Неужели все-таки любовь
Это?
Путь лежит неведомо куда.
И звенят лопух и лебеда,
И цветет чертополох роскошно!..
Что ж, одна на всех теперь беда.
Оттого и горькая звезда
Каждому из нас глядит в окошко.
32.
И стихи стихуются совершенно сами
Н. Глазков
Белый свет сегодня розов,
Неоглядна высота.
Вымощена площадь прозой.
Чаша тополя пуста.
По плечу дела любые,
Хоть в глаза пускаю пыль…
Девушка в меня влюбилась,
Пусть и недостоин был.
Весь наряден, сам с усами.
Все решаю в пять минут.
И стихи приходят сами,
И победы там и тут…
Что победы – не беда,
Но беда, что без труда…
33.
Дождь рассован по дальним углам.
Я свободен, забыт и заброшен.
Мне не нужно нарезаться в хлам,
Чтобы любящим быть и хорошим.
Хоть на время, но вырвался из
Джазоблудного злого угара.
Страсти душу мою тянут вниз,
И для них не поставить бекара.
Но хочу сбросить все, что порочно,
На земле держит страшно и прочно…
Тополиной хочу кутерьмы! –
Видишь, лето безжалостно, точно
Кулачками бутонов цветочных
Целит в морду грядущей зимы.
34.
Эх, дайте что ли мне баян!
Зачем? Для самовыраженья.
Я нынче весел, (форте)пьян.
Я чувствую Земли движенье.
Судьба как в дымке голубой.
И каждый вечер не случаен.
О камни хлещется прибой,
А мне светло и беспечально...
Я долго жил законом волчьим.
Теперь прошу - почти что молча -
Увидеть то, что вижу я:
Вокруг немало зла и горя,
Но справедливо, что есть море
Как оправданье бытия.
35.
Удел иных – тянуть баржу,
Иных – быть капитаном баржи.
Есть также те, кто ждут маржу
И ставки делает на бирже.
А я обычный человек,
При мне разбитое корыто.
Но в море вижу нечто сверх
Того, что может быть открыто.
Оно, как сотни лет назад,
Шумит, гудит, дымится словно…
А люди рядышком стоят –
Не в силах вымолвить ни слова.
В восторге я воскликну «О!»
Возможно, даже аж два «О!»
36.
Мы отдыхающие. Мы
Полны огнем и вдохновеньем.
Мы в эпицентре кутерьмы,
Всегда - одной цепочки звенья.
Друзья, печалиться смешно:
Полны ухарством и гусарством,
И за хорошее вино
Не жалко нам отдать полцарства.
Мы отдыхающие. Мы
Враги тревоги и зимы.
Стрижами вьемся, вертим петли.
Нам прежде было все равно:
Оглянешься - в былом темно,
Теперь оглянешься - Ай-Петри!
37.
Может быть, и небольшая беда
(Кажется вам смешной):
Чтобы увидеть Ай-Петри, всегда
К морю встаю спиной.
Плавится, плещется, крошится смех,
Чайки пустились в пляс.
Море огромное – хватит на всех,
Так не скажу про пляж.
В воду иду, обо всем позабыв –
Словно лекарство, мне нужен заплыв.
Раны рубцует море.
Снова плыву в неоглядную даль –
Рубит волна, как дамасская сталь,
Гордиев узел горя…
38.
Вот день в воду канул и минул.
Над нами сгущается вечер.
Морской горизонт – это минус
По отношению к вечности.
Напившись мадеры, как чаю,
Шагаю походкой Париса.
Я свой. Я уже отличаю
Елку от кипариса!
Я северный, серый и сирый.
Растратил и радость, и силы,
Я бегал по кругу, как пони.
Пусть волны тоску эту смоют,
Ведь тот, кто увиделся с морем,
Про небо многое понял…
39.
По горло сыт халвой Шираза.
Отдайте всё коням в пальто.
Когда битлы поют «She loves you!»,
Они не уточняют – кто…
Вот потому пью беспрестанно.
Осталось (видно, проще так)
Из лейки поливать фонтаны,
Листы магнолии считать.
А жизнь бушует, словно море,
И говорит: «Мемеnto mori»,
И умеряет нашу прыть.
…Когда ты не дерьмо, есть планы,
Не выйдет просто так поплавать –
Всегда куда-то нужно плыть.
40.
Не волнуйся, волна! Я не сделал еще ни хрена.
Но стремишься вперед, разбивая пространство на части.
Надо мною скала возвышается, словно стена,
За которою дом, и детишки, и прочее счастье.
Не пугают меня саблезубые пляски химер.
Что мне сладкие песни сирен, шестиглавые змеи?..
Не Улисс я, конечно, но все же почти Архимед –
Дай мне точку опоры, чтоб мог возвратиться на землю.
Не люблю длинных строк: забываю, с чего начинал…
И кидаюсь в пучину, как будто еще не финал.
Ты кладешь на плечо мне тяжелую, сильную лапу.
Вьется пена вокруг и дымится соленая взвесь.
К счастью, нет ножевых, но, к несчастью, сердечные есть.
Я к тебе прихожу, если нужно идти к эскулапу...
41.
Если на улице холодно,
В море еще холодней.
У меня чувство голода
По поводу теплых дней.
Остановились ходики.
Откуда напасть взялась? –
Словно бы ипохондрики
Всю захватили власть.
Напротив ветвится дерево
(Может быть, даже клен).
Не знаю, как это сделано,
Поэтому восхищен!
Больные ли, глупые, умные -
Легче нам в волнолуние.
42.
Самый солнечный город на свете!
Люди подняли миф на щиты.
Здесь гуляют нарядные дети
И фонтаны растут, как цветы.
В них десантники лезут упрямо.
Мимо девы беспечно идут.
Распрямляются горы и ямы,
Лимузины звенят там и тут.
Магазины торгуют собою,
И прекрасен салон красоты.
Все, что нужно, дается без боя.
Переходишь с грядущим на «ты».
Искривляют пространство деревья!..
Почему я живу не в деревне?
43.
Почему я живу не в деревне –
Не сбегу от кривой маяты?
Почему я на зорьке царевне
Не дарю полевые цветы?
Пруд, чуть слышно подернутый тиной…
Край гуртов, деревянных мостов,
Где так истово любят скотину,
Всей душой ненавидя скотов…
Почему продолжаю круженье –
И к воде не прилажу руки,
Узнавая себя в отраженье
Светлоокой Медянки-реки?
Все хорошее, что есть во мне,
Рвется к дальней родной стороне.
44.
В тревожные цвета покрашен
Закат. Привольность не видна.
В канаве дохлая покрышка,
В лесу дремучая сосна.
Чем дольше жизнь, тем vita dolce,
Пестрее искорки в душе.
И знаю, надо ехать дальше,
А дальше некуда уже.
Чтоб не нашли меня по рации,
Не звали к смуте и борьбе, -
В глухой деревне потеряться
И плакать о самом себе.
И, не юродствуя уже,
Быть ближе к собственной душе.
45.
Устраивать в стакане бурю
Не стану – ясно и ежу,
Сказать, что ямбом я не буду
Писать – так тоже не скажу.
Как будто времени у нас нет,
Как будто выправлен закон,
И снова черный дождь не гаснет
У сельских крохотных окон.
Как холодно!.. Озябли руки.
Дежурное письмо разлуки,
Березовый листок зубчат…
Неужто осень «золотая»?
И птицы, в небеса взлетая,
Печально, горестно молчат.
46.
На площади – солнце рекою,
Простор, лепота, благодать.
Как будто бы все под рукою,
А все ж ничего не достать.
Асфальт под подошвой рифленой,
Кафе (но потерян им счет),
Собор, в небеса устремленный,
Букеты фонтанов, еще
Осколки былого могущества,
Полиция, их стерегущая,
И зданья, что стали камнями,
Химеры, надежды картонные…
Поэты как дети, которые
Гоняются за голубями.
47.
Уж не чаю (не чаю) с тобою выпить.
Между нами пространства бетонной чащи.
Под сирену сирени и вопли выпи
Я вошел в этот город, не постучавшись.
Мне навстречу харчевни и песьи морды.
Я иду не к тебе – так зачем дороги?
Ноутбук без вай-фая как будто мертвый.
Вместо писем - случайные строфы, строки.
Я не вижу красот в задубевших арках.
Я блуждаю в каких-то дворах и парках –
Оттого ли, что карта баталий бита?
Словно это не я постигаю тайны,
А, напротив, реальность меня читает,
Оставляя стихи на полях событий.
48.
Мирок неприветлив и груб,
Тесен.
Во всем прозреваешь игру
Песен.
Не ими ли камень зимы
Точишь?..
В катрене декабрьской тьмы
Точки.
Их свет сиротлив и лучат.
О чем-то тревожно молчат,
Немы.
Любая звезда - твой ожог.
Поэзия – это прыжок
В небо…
49.
Хотя слова, как ночь, тихи
И сам я в мир, как в омут, брошен,
Люблю, когда мои стихи
Читает кто-нибудь хороший,
Смеется или же грустит,
А может, утирает слезы…
Пускай бежит, спешит петит
Про реки, горы и березы.
Пророчества грядущих дней –
Сверкают, словно грозы, грёзы…
Как сердце разума сильней,
Так и стихи мудрее прозы.
Читай – пусть не измЕрить так
Души, открытой, как Америка...
50.
Кружатся низко вороны печали.
Кому о том (хоть шепотом) расскажешь?..
Окраинные трубы зазвучали –
И воздух снова в копоти и саже.
Нас не пускают обстоятельств цепи
В привольный край, где ветрено и ясно.
Воспоминанья в строгой гамме сепии
Мешают жить дежурно и напрасно.
Неси, апрельский ветер, нашу почту.
И, может быть, зерно отыщет почву.
Заговорим – и вот уже свободны.
Когда богата так души палитра,
Хорошие стихи – почти молитва,
Я верю, Господу они угодны.
Я мог бы плавать, прыгать на «тарзанке»,
Сражаться, чтобы рухнуть на кровать.
Но ты так высока в воздушном замке,
Который я зарекся штурмовать.
И с лампочки опять себя снимая,
Я понимаю, как ужасен мрак.
Зачем же по тебе схожу с ума я? –
Зачем тебе еще один дурак?..
Все оттого (скажу по чести, братцы),
Что не помеха стены и враги.
…И никому к тебе нельзя добраться,
Но мне нельзя чуть меньше, чем другим.
А зачерпнешь – ни звездочки в ковше!
Молочный путь все призрачней и уже.
Когда темным-темно в твоей душе,
Не все ль тебе равно, как там снаружи?..
…
Звенят цветы, смеются дети,
Стрижи срезают виражи.
Чем дольше ты живешь на свете,
Тем понимаешь меньше жизнь,
Тем реже чувствуешь веселость
(Певец печали и тоски),
Изломанность дорог проселочных
Читая в линиях руки.
Свет заревой пылает ало.
Хотя с судьбою ты не квит,
Уже ни сил, ни материала,
А надо снова делать вид…
Бежишь куда-то без оглядки,
За маяки и за флажки,
Корежишь судьбы, топчешь грядки
И дождь ломаешь на куски.
Свинячишь пошленько, украдкой,
Глотаешь сумрачную взвесь,
Чтоб жизнь тебе казалась сладкой,
А не такой, какая есть.
…
Что ты, братец, приуныл?
Белый свет тебе не мил…
Что ты вертишься, как уж? –
Поезжай в деревню, в глушь.
Враз оставит чувство пата,
Бросишь городить Карпаты
Или быть колонной пятой,
Метить Ахиллесу в пятку
И кусать друзей за хвост…
Если встанешь в полный рост,
То дотянешься до звезд.
Будешь ласков ты и прост,
Потому что на селе
Ходит всяк на веселе.
По земле шагаешь, по-
этому иди в сельпо.
Ты в сельпо иди всегда,
Чтобы лично видеть чудо:
Все пути ведут туда,
И ни одного – оттуда.
…Слушай летний птичий гам,
Прогуляйся по лугам,
В стороне от матюгов
Заблуждайся меж стогов,
Брошенный, больной, один –
Сам себе ты паладин,
Рыцарь заревой поры
Доязыковой игры,
Господин костра и чая,
Одичания, молчанья…
Если будущность в тумане
Или жизнь тебя обманет,
Просто плюнь и разотри,
Этак сделай раза три.
Комарам-то все равно –
Ты вершина или дно,
И не думают о том,
Кто ты - шишка ли, планктон…
…Белый цвет. В руках литовка.
(Как наточена, плутовка!)
И пошел – за махом мах,
Да без промаха, на «ах!».
И прокос чтоб как проспект,
Вот тогда тебе респект.
В разнотравье, словно в воду,
Заходи, не зная броду,
Как хозяин, а не тать,
Чтобы это все сметать,
Чтобы выпрямить кривую
Да опомниться в тиши,
И себя, пусть на живую,
Наконец, собрать и сшить.
Одиночество – отрава.
Только здесь оно – отрада.
Только крестик на груди,
Только вечность впереди.
Молоко стоит в тенечке,
Хлеб разложен на пенечке.
Небо далеко видать,
Птички, речка, благодать…
От других не ждать награды
И не лезть, как в омут, в лесть.
Ничего уже не надо,
Если все, что нужно, есть.
…
Душа пуста, бутылка – нет пока.
Ты видишь, как плывут издалека
Три облака, похожие на рыбок.
Час предрассветный призрачен и зыбок,
И кажется - надежнее строка.
Конец ее остался во вчера,
Не вытащить улова на-гора.
К тому же «все банально и нелепо».
Но миру ты хотел сказать не это,
Да только лень, а может, - не пора…
В бутылочное горлышко трубя,
Душою содрогаясь и скорбя,
Ты чужд мирским заботам и потехам.
Не по делам и вехам – по хэштегам
Жене опять разыскивать тебя.
Но в кровь уже попал кленовый яд.
Вдоль улиц избы выстроились в ряд.
И на тебя, внимательно и строго,
Рябины куст, и месяц криворогий,
И лето облаокое глядят…
Скулишь, от жизни получив пинок.
Конечно, ты не инок, ты иной,
Забытый, и заброшенный, и лишний,
Но рядом ангел, голову склонивший, –
Нельзя, чтоб человек был одинок…
…
О празднике в будни
Витийствуешь здесь.
Ты может быть будешь.
Ты все еще есть.
Негромко пророчишь
О вехах судьбы…
И сложены строчки,
Как бревна избы.
...
Если тоскливо так,
Что снова жди беды,
Если повсюду мрак,-
Просто добавь звезды...
Крадешься, миру сам не свой,
Но вдруг взыграет ретивое -
Услышишь близкое, живое...
Похожее на волчий вой.
Все то, что называется вином,
Давно уже прикончили соседи,
От мордобоя перешли к беседе -
И, вместе с этим, как-то невзначай
Случайно перешли на горький чай.
Свобода начинается тогда,
Когда мы покидаем города.
Пронизывает нас зеленый шум.
И замыслы великие на ум
Приходят…
Испаряется мечта,
Ведь всякий раз – ни ручки, ни листа.
Плывут над горизонтом корабли.
Что ждет меня в расплавленной дали?
Прости, я никогда не падал ниц
При виде королев и проводниц.
Двустишие меж нами, а не повесть.
…Везет меня на север скорый поезд,
Мелькают придорожные столбы.
А там недалеко и до судьбы…
Я зову крепкий северный ветер,
Пусть, пока не поют петухи,
Клен мятется по белому свету.
А на листьях у клена – стихи…
1.
Я неврастеник.
Сжигаю гимны.
Но даже тени
Без света гибнут.
Зола июля.
Снега ромашек.
Рассвет не пуля,
И не промажет…
2.
Горести не сокрушимы,
Только привыкаю к чуду:
Вновь души своей ушибы
Сельским облаком врачую, -
И выглядывает солнце,
Как ребенок, из-за сосен!
3.
Даром щедрое солнце
Раздает пироги -
Золотистого, сочного
Счастья круги!
Клубится букет цветочный,
Распахнуты окна в сад!
На ветках изящно и точно
Бусины рос висят…
Куст репейный колюч.
Лужи – сотнями юл!
Стрекоза, словно ключ,
Открывает июль.
Позабыты дни мая.
Так давай поглазеем:
На щиты поднимают
Огородную зелень!
Взмах сильнее и резче!
Что нам в бабочках проку? -
Но летают на бреющем
Над щетиной укропа…
Вовсе не беспокоясь
О смысле своих премьер,
Баня дымит, как поезд
Из фильма братьев Люмьер.
Нет размашистей края,
Нет безбрежней его.
Жить бы не умирая –
Знать бы лишь – для чего…
4.
Река не выражает
Ни общих настроений,
Ни вид на урожаи,
Ни курса «Доллар - к йене».
Взрываются зарницы,
Мелькают поезда. И
К чему ей торопиться? –
Она не опоздает.
Не ждет от нас прощенья,
Не требует участья…
Река есть ощущенье
Потерянного счастья.
Не будет больше жажды,
Ни комаров, ни мошек…
Пусть плавает не каждый –
Любой купаться может…
5.
Он выше нашего закона.
Он поднят нами на щиты.
Похож на страшного дракона –
И никого не пощадит.
Дымят заводы в поле чистом,
Высасывает реку ГРЭС.
По лугу жеребенок мчится –
Сейчас его сожрет прогресс.
6.
Тихо бреду я по сельской дорожке.
Слышно, что в клубе бушует кино…
Вечер на липе сидит, свесив ножки.
Дети картошкины в гнездах давно.
Скоро умолкнут запретные звуки,
Скоро киношная стихнет любовь.
К звездам протянут зеленые руки
Свекла, петрушка, да лук, да морковь.
Мне в эту сумрачность нечем гордиться.
Сердце накрыла таежная сень.
Все, как положено, в русских традициях:
Ты далеко и не пишешь совсем.
7.
Ветры горели и плавилась мгла.
В нездешнем огне закалялась ночи сталь.
Скажи мне, любимая, где ты была,
Когда я корчился от одиночества?
Вернулась. Блеснула царицей Савской.
А после - унынье и полный штиль.
Теперь, проходя, не смотрю на красавиц –
А как еще я могу отомстить?
Думал – я миром владею, как залом.
Думал – поэт и творю волшебство,
Но вот ты исчезла, и оказалось,
Что нет у меня вообще ничего…
9.
Пусть неодушевленный, но живой.
Вот-вот взлетит, хотя отнюдь не птица.
Он рвется к небу всей своей листвой,
Как будто может с ним соединиться.
Хотел бы я иметь такой же нрав:
Жить, не играя, жить непонарошку…
И если есть в округе тот, кто прав,
То это клен, живущий за окошком.
10.
Грехи – вот все мое богатство,
Уж этим точно я велик.
…Что делать с этаким поганцем? –
Наверно, легче пристрелить.
Идут соблазны, словно волны.
Давно истратил свой аванс.
Но я прошу – уже безмолвно –
Дать в сотый раз… последний шанс.
Есть лайнер над облаками –
В небесной плывет воде,
Дежурными огоньками
Читает стихи звезде.
Есть радостный путь в Тавриду,
Где пальмы, горох, пейот…
Там ловит рыбак ставриду,
А рыба ему поет.
Есть юная россыпь танца,
Осколки огней в горсти…
Уйти от любви пытался,
Да кто же мне даст уйти?!
…Так будем томиться жаждой,
Сходить от любви с ума,
Пока не придет однажды
И в эти края зима.
3.
Если дворик стал тесным,
Все заполнила тьма
(Набухает, как тесто) -
Значит, это зима…
Даже в видимом спектре
Ночь, как лед, холодна.
Вымирают проспекты –
Словно это война.
Светофоры пунцовы.
Я бреду на авось.
Был бы снег чуть свинцовей –
Пробивал бы насквозь…
Золоченые двери
И сиреневый дым…
Жаль, что дети не верят –
Был и я молодым!
И в снегу солнце вязнет,
И рассвет длится век,
Но – по лестнице вяза
Поднимается вверх!..
4.
Смешно в пустынях Палестины
Писать о нашем декабре –
Настолько люто, что машины
Друг к дружке жмутся во дворе.
Скрежещет жесть на плоских крышах,
Фонарь чадит едва-едва.
И кажется, могу расслышать
Зимы колючие слова.
Похоже, что закрыл глаза я.
Похоже, полночь – навсегда…
А лай собачий замерзает
И падает кусками льда.
5.
Не греет фонарей дежурный свет.
И лица улиц сумрачны и строги.
Печальная зима пришла – и нет
Назад дороги…
Пора на антресоли сунуть зонт
И выйти в снег, помедлив на крылечке.
…Порезался под утро горизонт
Осколком речки.
6.
…До весны доживет не каждый.
Узел не разрубить тугой.
Увидав снегопад однажды,
Не ищу красоты другой.
Словно будущее помято.
И не ясно – живешь зачем.
Сердце стынет от непонятной
Пустоты – как в «чк», «чн»…
7.
День в твоем черно-белом сне
Краше…
Разве снег и безмолвье не
Страшно?
Жизнь свою проживаем мы
Устно.
На рекламных щитах зимы –
Пусто…
8.
Словно бы в забытьи,
Словно в чужом столетье -
Можно привыкнуть и
К летнему жароцветью,
К вышнему журавлю
Или гуденью мая -
Зиму я не люблю,
Так как не понимаю…
Горбится снежный наст.
Ночь - холодней и строже…
Будто железо, нас
Эта зима корежит.
И ни к чему вникать
В то, что пишу сейчас я.
…Прошлое все никак
Не превратится в счастье.
9.
Всегда любил я одно лишь лето
(Нетрудно вспомнить, закрыв глаза…)
Бывают разные самолеты –
Мне очень нравится стрекоза…
Ночь отливает стеклом и сталью.
И ветер чиркает, как наждак.
…Конечно, вырасту. И состарюсь.
Но лето буду и летом ждать!
Январь латает тугие сети,
Декабрь точит на нас ножи…
Мы просыпаемся на рассвете.
Мы собираемся вечно жить,
Но видит зеркало – мы не юны,
И цель не ближе, чем Альтаир…
А надо было вдохнуть июнь и
На миг дыхание затаить…
10.
Но поодиночке трудно,
Тоскливо в дому пустом.
И как нам найти друг друга:
Три дабл ю – а потом?..
Опять поднимаем лица,
Но небо все в облаках.
Стихи – возможность молиться
Для тех, кто не знает – как...
Не хочу, добрый Гамлет, я вашей короны.
Жизнь моя ненадолго, но драка всерьез.
Вражья поросль: гопники, беды, вороны -
«Умереть или сдохнуть?» – вот это вопрос…
…Сигналят фарами тревожными,
Зовут куда-то, ночь клубя –
Уехать на попутках можно ли
Из города и от себя?
Твой мир холодного порхания
Снежинок, иневых страниц
Стихами грею, как дыханием,
Как промельками райских птиц.
Укрыться в кособоком домике,
Чтоб замело обратный путь…
Тепла уже – на самом донышке,
Да и меня совсем чуть-чуть.
Вконец моя душа измучена,
Размыты цели, рубежи…
Полночный снег, тоски излучина –
Мне хватит, чтоб остаться жить…
Все радостное под запретом,
И звезды как глаза волчат,
Но если не писать об этом,
Совсем придется замолчать.
Опять иду бороться с веком,
Поскольку жизнь враждебна вся…
Я был хорошим человеком,
Покуда вдруг не родился.
Как будто встал я на пороге
Еще не наступивших дней –
Был поднят ночью по тревоге
Души моей…
И только раннею весной
Случается такая осень!..
И вот эта ночь. В суете белых ос,
Просеянных сотней сит,
Поет колоколье: «Воскресе Христос!»
И значит – меня воскресит…
Со службы Пасхальной счастливый иду,
Уверенный, смерти нет!
Мне прежде казалось – рожден на беду…
А я родился на свет.
«Что же будет?» – бьется каждый,
И не ведает никто.
Жизнь, конечно же, покажет,
Но сказать стесняюсь – что…
Было мало, мало, мало! –
Рвал, бодал и лез наверх…
Мне рога пообломали –
И теперь я человек.
Славно быть мишенью в тире
Притворяться мастерски.
Но в таком огромном мире
Негде скрыться от тоски,
Не напиться крымским солнцем…
Или – прошлое губя –
Мне порвать тельняшку, сердцем
Достучаться до тебя?..
Позови, родная, снова
(Умоляю, поспеши!)
В сад вечерний, в сад вишневый,
В синий сад своей души…
Я уж настрадался столько.
Предоставь мне только шанс,
Позови!..
Ужель жестоким
Вновь окажется романс?
Век скрипит. Чадит лучина.
Тучи мечутся крылатые.
Ох, тоска моя, кручина,
Как тебя избыть проклятую?
Тошно душеньке в неволе.
Не утешить пенной брагою.
Выйду я во чисто поле,
Покрошу там силу вражию.
В реве мая – без ума я,
Наломаю дров легко сейчас,
А на утро оклемаюсь, –
Может, снова жить захочется.
Это пошло. Как же это пошло –
Да пошла вся эта дребедень!..
Но везет «забористая» почта
Наши письмена в грядущий день.
Как привет, а может, как прощанье,
Потому что вот она – черта…
Сколько раз давал я обещанье
На заборах буквы не читать.
Лучше бы глядел на небо сине,
Слушал бы вороний перелай…
Взялся, так пиши светло и сильно,
Чтобы каждый мог поставить лайк.
Только это всё пустые звуки,
Стыдно красок изводить моря:
Что о нас с тобою скажут внуки?..
Где редактор (стало быть – маляр)?
Я хочу, чтоб бушевали споры,
Чтоб стихи вели сорвиголов
И трещали стены и заборы,
Озаряясь молниями слов.
Так корабли поедает буря,
Так ветер крошит в труху дома…
Так много мрака, так много дури –
И я боюсь, что сойду с ума.
Так много мира во мне и снега,
Так много мира – а в нем война! –
Что ближним, кажется, не до смеха,
Давно уже посылают на
Прогулку или на отдых в Гагры,
Но продолжаю играть с огнем:
И спертый воздух хватают жабры,
Мне тесно в поле, темно как днем…
Порою в это я сам не верю,
Но слышу лай и призывный вой.
…Стихи как двери. За ними звери.
Прошу, не надо – не открывай!
Не глубже кошмара мои виденья.
И устремленья не дальше кровати.
Все было б иначе, броню надень я…
А так – меня надолго ли хватит?
Часы читают свои законы –
От чарльстона до стыни стона…
Плюются страшно огнем драконы,
Которых я вырезал из картона.
Жизнь, может статься, подобна чуду.
Но тело чадит и в душе разруха.
Бреду, согбенный, под стать верблюду,
А впереди – игольное ухо…
Словно бы игра с зимой -
Фишки, четное, нечетное…
Захлебнуться можешь тьмой,
Если ставишь всё на черное.
Знаешь сам, что так нельзя,
Но хранишь себя без устали.
Посмотри во все глаза,
Не поверишь, не почувствуешь –
Осыпается в рассвет
Тихо, буднично, не клипово
Липовый душистый цвет –
Настоящий, а не липовый...
Доселе не прочитанный вполне,
Как классика на самой пыльной полке,
Стоишь ты горделиво в стороне –
Графическими смыслами наполнен.
Отчалить ли, отчаяться – не цель…
Вновь на воду ложится тень косая,
Но крейсер твой, посаженный на цепь,
Давно уже не лает, не кусает.
Ты держишь три столетия в уме,
Рубцуешь потрясенья и напасти,
Былому завершенный монумент –
С разодранной еще Самсоном пастью.
Построенный на страхе и костях,
Тихонько осыпаешься от века.
И бронзовые лошади хрустят
Соломой электрического света.
Даже глухим… Это надобно им.
Значит, пора мне месить траву.
Лучше в канаве уснуть бухим,
Нежели мертвым лежать во рву.
Лучше стучаться в окошки изб,
Как подаянье, просить ночлег.
Утром уйдя через сени из,
Вынести песню, как твой бутлег.
Версты отверсты, столбы - в дыбы,
Кровь на ногах, на рубахе - соль.
Так и иду за клубком судьбы,
На купола предзакатных солнц...
Были бы только грехи тихи,
Были бы только слова больней,
Чтоб позади оставлять стихи,
Будто надгробья счастливых дней.
2.
Вешает степь на меня собак,
Кажется, что не сбежать уже.
Ветер и вечер.
Зашел в кабак, –
Тело спасая, вредить душе…
Хмельная девица с крашеным ртом
Меня приголубит за пять монет.
Будь я поганцем и трижды скотом,
Должен понять (сейчас, не потом) –
Любит кто-то меня или нет?
Рюмочьих губ целовал в засос.
Ноги не держат – куда идти?..
Катится мир кувырком под откос –
Мешаю ему, лежу на пути.
Жизнь у меня – ералаш, балаган.
Птицы – родня, и цветы – семья…
Не поднимается смерч-ураган,
Чтоб не тревожить таких, как я.
Вы, тут стоящие серой стеной,
Руками упершиеся в бока, -
Потому что смеетесь теперь надо мной,
Не перебили друг друга пока.
Утром оконья – в рассветной крови.
Я выползаю, как пес, из угла.
Ветер за пазуху норовит,
Тоже, видать, не хватает тепла.
Я ж не пропащий: не жлоб, не хмырь,
Рад, может быть, пустякам любым.
Люблю этот холод, болота, хмарь –
Должен ведь я хоть что-то любить...
Пророка не вышло, цена мне пятак.
Душа, словно белая ночь, пуста.
Что же мне делать? – юродствую так,
А надо бы – ради Христа.
3.
Там в роскошь июня зовут соловьи,
Там варится клевер в стогах…
Христос стучится в двери мои,
А я постоянно в бегах.
Тут волком глядят вдоль дороги кусты,
Сквозь сети идет улов…
Чернила жизни настолько густы,
Что не различаю слов.
В углу тараканьем под стать сычу
Сижу, позабыв дорогу домой…
Молчит всё вокруг. Я тоже молчу –
Не о чем мне говорить с тьмой.
4.
Читан до корки устав повес.
Клацает прошлое за спиной.
Месяц на ветке листом повис, -
А мог был рядом идти со мной.
От бревен сырых - к свету костров,
Лишь бы не плакаться взаперти.
Сердце мое как роза ветров –
И нет таковых, кому по пути.
Стихами кричаю Благую весть,
Смотрю куда-то поверх голов,
И если память подводит, есть
Звездного неба молитвослов.
Порою мне кажется – всё тщета:
Вериги, верлибры и сами мы…
Окрест ни единого нет креста
В этом краю параллельных прямых.
5.
Шагает парад по колено в крови,
Молчит генерал – в глотке икра…
Смотрю на игру светотени и
Понимаю, что это уже не игра.
Один идет с корабля на бал,
Другой, с романсом, – на палубу уст…
Веры костер у Глазкова был –
У меня коробок спичек пуст.
И знаешь, я этому вовсе не рад.
В эпоху тревог и январских громов
Церквами не славится Поэтоград,
Зато в нем хватает публичных домов.
Было бы проще прикрыть глаза,
Уши заткнуть, погрузиться в ил…
Порою так страшно шагнуть за
Круг, что мелом себе начертил.
Голуби, небо собой голубя,
Качают крыльями сердца шелк.
Если дома нет у тебя,
Как же узнаешь, что ты пришел?
6.
Дом не постройка в родном краю,
Не место, где много тепла и пищи,
Но где хорошо, словно бы в раю,
Где не прирежут, покуда спишь ты.
Чтобы зерно проросло в борозде,
Чтоб не маячили кости улиц…
Есть ли такое местечко, где
В полную силу душа б развернулась?
Бродишь, зубами клацаешь и
Воздух втягиваешь ноздрями:
Ищешь забвения или любви –
Сам не знаешь (говоря между нами).
Но вот останавливается взгляд:
Ты видишь небушка свет над избами,
Вздыхаешь тихонечко и не в лад –
И добавляешь картинку в «Избранное».
7.
Живу по сердцу, а не по уму,
Ни кум никому, ни сват.
С миром мы разные, потому
Не застим друг другу свет.
И даже когда по бокалам аи
Май разливает, сгоняя сплин,
Выходит так, что стихи мои –
Вербальное селфи на фоне руин.
Город, свои фонари января,
Приютом стал для немых, глухих –
Обглодыш бетонного сухаря,
Подхвостье мира и дум людских.
Поёте любовь кто во что горазд,
Зовете других во тьму
И молитесь люто: «In God We Trust » –
Но молитесь не тому.
8.
Как же хотелось глаголом пожечь
Ненавистные мне города,
Но покуда сердце скрипело, как жесть,
Не имело смысла идти никуда.
Так прозябал в печали-тоске,
Затягивал с силой обид винты
И не хотел говорить ни с кем,
Чтоб некого было потом винить.
Из камней, что кидали в мой огород,
Строил стену (что там Китай!),
Но понял: не то – и пошел в народ,
С душой нараспашку – бери, читай…
Видишь, в снег превратилась вода,
Снежинка стала колючей ежа –
Верю, июнь не придет никогда,
Если его не приближать.
Как же чудесно читать тишину,
Корчевать из души трухлявую боль.
Тронешь березку, словно струну –
Услышишь заветное ми-бемоль.
9.
Что же я в жертву могу принести –
Лексемы, приставки, глаголы на -ить?..
Знаю, что нет ни таланта ни сил
Как подобает, Тебя хвалить.
Было, неужто будет и впредь?
Но восстает все мое естество…
Кроме огня, зовущего петь,
Больше нет у меня ничего!
Так бы и жил в грязи и злобе,
Годы и дни тратил вотще…
Если мой голос не нужен Тебе,
Зачем он тогда вообще?
10.
Вяжут грехи, эпилепсия лжи в
Мире, заряженном на headshot.
Если при этом я все еще жив,
Значит, есть Тот, Кто меня бережет.
Поднимаются ненависти клубы,
От завтрашних дней не жду ничего:
Почему мир должен меня любить,
Если я не принимаю его?
Кружим, друг друга громами громя,
Мысли петляя, кривя пути.
Но если есть Испытующий мя –
Он-то и может один спасти!
Кто мне ближний и кто собрат?
В какие бежать от себя края?..
Волю свою – что ни есть – собрав,
Шепчу:
«Да будет
воля
Твоя!»
Не пробьют их даже пушки.
Не поймут никак в толпе,
Что про них пою частушки.
Может, и не стоит петь?
Из толпы кричат капризно:
«Не про то горланишь ты!
Дай побольше оптимизма,
Всякой разной красоты,
Пару шуточек ядреных.
И про власти не забудь,
Чтобы нé жили во дреме,
Почесались где-нибудь.
Просто сделай нам красиво,
По-славянски, от души,
Светлым будущим России
Выступленье заверши!
Можно то и это можно.
Братец, все в твоих руках!»
… Я играю на гармошке –
И не выиграть никак.
Но знаешь, «Google», ни хрена
Всё не о’кей в подлунном мире.
Я как мишень в безумном тире –
И тут уж точно не до сна.
Я притворяюсь, но боюсь,
Что сменит белый свет окраску.
Но, может быть, совсем напрасно
Вся жизнь идет со знаком «блюз»?..
Мне, если честно, все равно,
Куда там кони тройки мчатся,
Что дома чад, и домочадцы
Чудят, разбив в январь окно.
Нередко вижу я во сне
(Как это видит лишь дозорный) –
Ведет нас ангел светозарный
К воротам рая по стерне.
Я выкрикнуть пытаюсь: «Лю…!»,
Но тут же восстает природа.
…Все тяжелее год от года
Мне притворяться, что не сплю.
Бьюсь о январское стекло,
Но не пройти ни в лоб, ни с тыла.
Воды немало утекло,
Но больше все-таки застыло.
И в женщине, что визави,
Какие сумерки таятся?
Свиреп дракон ее любви,
Не чужд войны и плотоядства.
Где ты, родная сторона? –
Тропинка по трущобам вьется…
Там потому вода вкусна,
Что звезды падают в колодцы.
Что поминать житье-бытье?
К чему травить на сердце раны?
Ищу отечество свое –
Гляжу на небо, словно странник.
Свою тоску давлю, как тлю.
Мой путь к рассвету бесконечен.
Не то чтоб хвастать не люблю,
Но получается, что нечем.
Звездочкой малой маячит Русь,
Словно бы сон, обещанье счастья:
Если однажды туда вернусь,
Мне будет некуда возвращаться.
2.
Я смеялся бы, пел без причины,
Хорохорился в сонме любей,
Но меня обступили машины,
И в кабинах не видно людей.
…Оселок затянули, играя,
И забросили в стынь января.
А село – обещание рая,
Знак того, что все это не зря.
3.
Еще бы! – трущобы щедры и влекущи.
В них столько игристого злого огня…
Я плачу, зову всех в июльские кущи,
Жалею того, кто не слышит меня.
Туда, где навоз пахнет словно бы роза,
Где люди гуляют, лишенные пут –
Опять я бегу впереди паровоза!..
Ведь должен же кто-то указывать путь.
Вкус у толпы весьма изменчив.
Страстишки их все злей и мельче.
Изжарюсь нынче на огне –
Забудут завтра обо мне…
Так что же? Выходя к котлам,
Я чувствую: в душе творится
То, что, увы, не снилось вам…
И знаю, что переродиться
Я не смогу.
Нет больше сил,
Смотреть, как слезы льет царевна,
Ей, молодухе, я не мил...
В душе усталость, а не ревность.
Вся жизнь моя прошла, как дым:
«Даю дорогу молодым…»
Я помню: дерзок был и весел,
В жестокой победил борьбе -
Всех конкурентов перевесил…
Любую в терем брал себе!
И кубки пенные сшибались,
Не жалило вино вины…
Ах, как же кудри рассыпались
У Шамаханской, у княжны!..
Меня не слышат в общем гаме…
Быть иль не быть… К чему решать?
Ведь, в самом деле, я не Гамлет…
Осталась жизнь длинною в шаг.
Умру. Зато уйду красиво.
…Ершов! Отдельное спасибо.
(В значении вины), когда вода
Из крана перекручена, как жесть,
И время замирает навсегда:
Тебе вчера и завтра – тридцать шесть
И шесть... Не закрепляется в уме
Из мрака
с мясом
вырванный ответ:
Свет нам дает понятие о тьме,
Во тьме нет указания на свет.
На кухне, как надгробие, плита.
Свой день кладешь в исчерканность листа.
Ты полагаешь, смысла нет взлетать,
Поскольку над тобою чернота.
…
Так будь же трижды он благословен –
Горячий ток по магистралям вен!
И мысль, озаряющая мрак,
Благословенна, так ее растак!
Так пусть резвятся (плохи ль, хороши)
Львы, павианы, кролики души,
Кричат тревожно рыбы на заре
И молния сверкает в январе.
И даже засыпая, жди вестей
Из мира, где – ни боли, ни страстей.
Пусть в изголовье лондонский оркестр
Играет гимн всему, что есть окрест.
Читая недосказанность во всем,
Ты можешь ждать и думать о своем,
О вечности, стоящей в полный рост,
Узнать по многоточьям белых звезд…
Чутко ушами ведет, а порой
Нервно стучит хвостом.
Не суетится и держит свой строй,
Встречи не ждет с котом.
…Сердце болит, словно мы на войне
(Эховость бытия),
Словно бы кошечка видит в окне
То, что не вижу я.
Ведет бровями черными,
Куражится она,
Меня дурманит чарами,
Как чаркою вина.
Живу темно и начерно…
За снеговертью дней,
Скажите, что назначено? –
Ведь с высоты видней.
Для ужаса для пущего
Всю ночь метель была,
И рукопись грядущего
Опять белым-бела…
Напалмом сердце выжжено,
И вот иду к нулю.
Скажите «Ненавижу!» Нет,
Скажите ей «Люблю»…
Погасли маки-лютики,
А вы всё хороши.
Летите, самолетики
Моей больной души!
Летите за окрестности,
На пламень голубой…
Просил я счастья пресного,
А дали мне любовь.
Разбегаются темные реки…
Покидая привычный уют,
Глупо мучаются человеки
И друг другу житья не дают.
Только мы в старом доме – с огнями,
В стороне от печали и лжи.
И как будто не крыша над нами –
Это ангел ладони сложил.
Вдруг осенит, что блеск и слава
Влекут и манят не вполне.
Я справа от того, что слева –
И я на светлой стороне.
Живу неприбрано, «питьчайно»,
Давно не выставляю вех…
Не даст понять январь печальный,
Что я живой и человек.
Мир вижу под углом балкона,
Не жду подарков от судьбы –
Не свалит стен Иерихона
Гул отопительной трубы.
А стоит добрести до лета,
Беру куда-нибудь билет:
Я всё вокруг мотаюсь света –
Так не пора ли мне на свет?..
Запеть, запить, заплыть, заплакать,
Забить, забыть заботы, быт,
Поставить на душе заплату
И продолжать тихонько быть,
Укрыться от тревог за шторой,
Хранить поэтский status quo…
Так что зима? –
жизнь, от которой
Мне не осталось ничего…
Ромео
…И чем сильней люблю, тем больше убеждаюсь,
Что о любви не знаю ничего.
Джульетта
К чему тут разум? Он ли не помеха
В делах любви? И если счастлив ты,
Тем лучше. Так же счастлив сумасшедший.
Безумец и влюбленный – это братья,
Что кровных уз с рассудком не имеют.
Ромео
Твои слова мое пронзают сердце.
Но если клятву заберешь назад, –
Клинок из сердца вынешь, и тогда
Я кровью истеку.
Джульетта
Любовь моя –
не острый нож. И менее всего,
Тебя хочу я ранить. Ах, Ромео,
Когда б не знали мы, чем это все
Закончится, могла бы я мечтать
О доме и о детях. Рядом ты.
Как будто мы лежим на берегу,
Июньский свет питает наши души…
Ромео
И я целую волосы твои,
Глаза, и губы, и в который раз
В любви тебе на ушко признаюсь…
Джульетта
О, нет! Об этом говорить не смею.
Не за себя боюсь, а за тебя.
Ромео
Уж лучше мне тогда пойти в монахи.
С другой не буду счастлив никогда...
Джульетта
Но будешь жив! Сам знаешь, наши судьбы
Предрешены. И надо нам расстаться.
Ромео
Права. Я не хочу тебя губить.
(Уходя)
Миг счастья… Нет, не стоит долгой жизни…
И только так рассеется проклятье.
Джульетта
…А я украдкой буду из окна
Смотреть, как ты – уже глава семейства –
С женой, детьми идешь к воскресной службе.
И может быть, платочек оброню…
Ромео
А в нем записка…
Джульетта
Нет, не продолжай!
От этих слов кружится голова.
Все, уходи. Решенье наше твердо.
Сейчас мы расстаемся навсегда.
(Ромео поворачивается, чтобы уйти, но тут же
влюбленные бросаются навстречу друг другу, обнимаются.)
Джульетта
Пиши перо. Вершись моя судьба.
Ромео
Чем ближе ночь,
тем вечер нам дороже …
Дождь закончится едва ли,
Но вокруг цветных огней,
Как цветов на одеяле
Милой дролечки моей.
Стоит в парк поторопиться.
Сотня сосен – это лес.
Нам деревья пишут письма,
А высотки - sms.
Жизнь вокруг порхает птичкой.
Даль наивна и светла.
Мальчуган с одною спичкой
Может город сжечь до тла.
Если мы в разряде «люди»,
Надо двигаться вперед.
Мир нас очень-очень любит! –
И поэтому сожрет...
Свистит снаряд, зубаст и слеп.
Осколками раёк помечен.
Наш путь – кровавый, а не млечный.
С полынью вперемешку хлеб.
Тебе рубаха – верный щит.
Кровь горячо бежит по венам…
Но канонадное забвенье
Однажды стихнет на мгновенье
И нам заплакать разрешит.
Поскольку повод был грошов,
Погаснут гнев и жажда мести.
Сойдемся вместе в славном месте,
Когда всё bullet хорошо.
Шар поднимается выше крыш,
Все эфемерней дистанция.
Скоро сокроется. Ниточка лишь
П(р)ошлой обиды тянется.
Может, сама и не ведаешь ты,
Как сигналишь в ночи окошками.
Тут не живут никакие цветы,
Только растет картошка.
Кусты расчудесно в июле цветут,
Что бы там ни говорили вы.
…И ничего не поделаешь тут,
Ежели я уродился Гавриловым, –
Прости, что тебе ничего не принес,
Кроме лета и песен с площади…
Если людям все время давать овес, -
Непременно заржут, как лошади.
Но я же к тебе пришел, а не к ним
(Всегда ненавидел пигалиц).
…Тополь стоит под окошком твоим,
Застегнут на тысячу пуговиц -
Устав городской скучен и строг,
Собираю нежность по лучику.
Теперь уже только по лесенкам строк
Подняться к тебе получится…
В памяти опять пробел
(Эх, вино-отрава…)
Скучен лабиринт проблем
И житейских правил.
Посмеяться можешь ты ж
Над тоскою злою,
Резать утреннюю тишь
Острою скулою.
И не булькать из горла,
А налить в посуду…
Сколько там любви, тепла
И ларьков повсюду!
А когда вопрос решен –
Вьются птицы хором.
Как привольно, хорошо
В травах под забором!..
Минотавр, дело в том,
Что борьба – без толку…
Выйти я могу с трудом
Из запоя только.
Не быкуй же, как свинья! –
Глуп и плотояден…
С детства ненавижу я
Жадин и говядин.
Убегаю от расплат,
От семейных трещин.
Сине море, словно плащ,
За спиной трепещет.
Дайте, улицы, огня,
Тополиной стужи!
Лабиринт внутри меня,
Значит, я – снаружи…
В закатных лучах нет ни страсти, ни толку.
Все глуше осенний свет.
Как будто мы все ищем в стоге иголку,
Которой в помине нет.
То солнце щелкнет по носу витрине,
То с крыши десантируется лед…
Я органичен в мартовской картине,
И к новым туфлям грязь не пристает.
Пусть ветер треплет невозможный галстук.
Пусть ветер треплет стильный галстук мой!
Я двигаюсь наисложнейшим галсом,
Чтоб так разнообразить путь домой.
Вновь без оглядки выбираю фразу
Из воздуха, огней и пустяков:
Души твоей хрусталевую вазу
Я одарю цветочностью стихов!
И ты поймешь, что жить напропалую
Так просто, если чувствуешь родство.
И ты поймешь…
Но я тебя целую –
И понимать не надо ничего.
Я чувствую: позерства в нем - ни грамма,
Лишь на чуть-чуть смирил шальную прыть.
Но хочется отправить телеграмму -
За сына маму поблагодарить.
Ему «вот здесь» повадка наша песья.
Поджавши хвост, не даст он стрекоча,
Не скурвится, не выдаст, не сопьется,
Не разменяет век по мелочам.
Вот-вот нажмет покрепче на педали –
Умчится в разноцветные края,
Сломает горизонтовые дали!..
Как жаль, что это все-таки не я.
Цвела небесность заревая –
В поля распахивал окно,
На миг короткий прозревая,
Что небо и душа – одно.
Едва в себе любовь затеплишь –
Обманет ироничный век…
Но сосны высоки за тем лишь,
Чтоб мы смотрели чаще вверх.
Так хочется раздернуть шторы
И в списке дел поставить плюс,
Создать значительное что-то –
Как результат – опять напьюсь.
Я подобрался близко к краю.
Ночь воет, лучшее губя.
И снова утром собираю,
Как кубик Рубика, себя.
Сентябрь хлестко бьет по роже:
Не вижу букв, не слышу нот –
Так жизнь берет свое, похоже...
И вряд ли что-нибудь вернет.
Мыслишка проще, чем полено:
«Поскольку это есть поэма,
В ней полагается сюжет».
Хотя сообразил уже ты:
Печаль не уложить в сюжеты,
У ветра, снега оных нет…
Эх, нам бы прежнего веселья
Да на качелях-каруселях
Подраскрутить бы время вспять!
…Стихи банального размерца,
Противный холодок под сердцем
И в плюс, и в минус двадцать пять.
Меня любая вещь большая
Опустошает, иссушает.
А если много в ней воды,
Так может утешаться каждый,
Что он не испытает жажды. ;-)
…Не пропадут мои труды.
Приятней стекла бить в подъезде,
Жрать фуа-гра́ (оно полезней),
Ножом карябать по коре.
В слова играю, словно мальчик.
Там хорошо б поставить смайлик…
На, вот возьми его скорей!
Цыгане скудною толпою
Как будто бы бредут по полю -
Так пусто, широко в душе…
И я оставлен с этой болью,
Похоже, кроме как собою,
Мне нечем жертвовать уже.
Сидит во мне усталость прочно:
Не будет, кажется, ни строчки,
Гоню просодию взашей.
Но лишь забрезжит свет в окошке,
Вновь на душе скребутся кошки
И ловят рифмы, как мышей.
А те живут семьёю вольной,
Однако ни одной глагольной –
Прочь искушенье, чур меня!..
Не ставлю я себе в заслугу,
Что сердца грозовую вьюгу
На мелочь буквиц разменял,
Но и не вышел в эпигоны…
Пусть будут строфы, как вагоны –
По человечеку внутри:
Смеется каждый, мыслит, плачет,
Ворчит, а может, строит планы,
С тобой тихонько говорит.
Дослушаешь ли? – право слово,
Ни лайков не ищу, ни славы…
Не тех ли следует спасать,
Кто камни в огород бросал, и
Я все-таки поставлю salve ,
А также sapienti sat .
2. Мир
Две ручки, ножки, огуречик.
Такой вот вышел человечек,
Но славно, что не вышел весь.
Настали холода до срока.
И на пере своем сорока
Несет октябрь – злую весть.
Дорожки ледяные вёртки.
Царапают когтями ветки.
Кусты качаются во тьме.
А солнце вбито в лузу кием…
И если есть, как я, такие,
То им хреново, как и мне.
На севере не то, что в Ницце:
И спившийся понурый Ницше
Поджал свой шелудивый хвост.
Сверхчеловек лежит в подвале -
Под одеялом (в идеале),
В кромешной тьме не видя звезд.
Включаю лишь прогноз погоды.
Претят военные походы:
Все те же «совесть, ум и честь»!
Мишурят, подменяют пищу…
Лишь на заборах люди пишут,
Всё честно, как оно и есть.
Не без греха. И вспомнить стыдно:
Никак не мог покинуть стадо.
Такой вот суп из петуха,
Такое соль-минор адажио...
Но жил, дышал, порою даже
Я не смердел – благоухал!
А в школе, помнится, мечталось,
Что мне неведома усталость,
Париж, мол, увидать легко.
Мадрид, Гоа, долина Нила…
Но, понимаешь, по перилам
Ты не уедешь далеко.
Пообтесались, поостыли,
Живем ходульно и костыльно,
«Е»-классные ведем авто,
Хоть, видно, скурвились за годы.
И в филармонии заходим,
Чтоб уважать себя за то –
Как распрекрасно это, право.
Порою, правда, вместо «Браво!»
Там «Шайбу! Шайбу!» прокричим.
Но это мелочь. Это… ладно.
Скучны людишки с сердцем хладным -
Порывы наши горячи!
Как хорошо, когда есть банька,
Канистра пива, вобла, баба.
И крепок сам ты, как гранит.
А баба – вовсе не химера,
Богатство пятого размера
Она за пазухой хранит…
Хотя потом бывает тошно
Наутро вспоминать о том, что
Свинячил и озорничал.
Гребешь, уверен и отчаян,
Но страшно к берегу причалить -
Последний грезится причал…
3. Про себя
Я не люблю туман и холод.
Как посоветовал психолог,
Старался быть в кругу людей,
Но круг дает разлад с собою.
Из окруженья вышел с боем…
Теперь я «мизантроп, злодей».
Теперь я не рукопожатный.
Неужто скоро время жатвы?
Мне б выдержать хватило сил…
Без вариантов «или-или» –
Моей вины не объяснили,
Да, впрочем, я и не просил.
Пускай не новая идея,
Что без вины причтён к злодеям,
Тащу безропотно ярем.
Ведь не сутяжник, не грабитель…
Молю: «Ты помяни, Спаситель,
Меня во Царствии Своем».
Побиты гладами и мором,
Чадят собратья «Беломором»
(Отечества несладкий дым).
Пример того, что будет с нами:
День погибает за холмами –
Его я помню молодым.
Дома топорщатся, как горы.
Повсюду грязь, и воздух горек.
Сползает белый свет во тьму.
Глаза оконьи смотрят строго,
Но здесь меня совсем немного –
А больше, может, ни к чему…
Присыпан путь осенней сольцей.
Как будто показалось солнце? –
Нет, показалось…
Так лови
Зарницы, раз такое дело.
Душа болит, страдает тело,
Но жизнь моя –
вся о любви!
Светло иду на зов валторны
Дорогой узкою, не торной,
С немногими побыв в родстве…
В осенней желтизне поляны,
И только Диоклетианам
По всей земле зеленый свет.
Так в самом деле – время жатвы.
Идем: зайчата, медвежата,
Немножко мышек да котят,
Идем – животики из плюша, -
Нас режут, мнут, калечат, плющат…
Лишь глазки-бусинки блестят.
…Играют в котировки, даты,
В политику двойных стандартов –
И так до гробовой плиты.
Они все время платят злостью,
Огнем, мечом и голой костью –
Им больше нечем заплатить.
Мирок осунулся и сжался.
Он вызывает только жалость,
А прежде бешено пестрел.
Дрожит, скулит - не без истерик...
Как будто взяли из постели,
Ведут по снегу на расстрел.
4. Про сверхлюдей
Шагаю по своей дороге:
В моем тревожном монологе
Звучит обычный лейтмотив –
Несправедливы люди – эхом.
Но говоря сейчас об этом,
Я также к ним несправедлив.
Простит меня читатель – снова
Беру на карандашик снобов,
Успешных циников и К° -
Но хорошо, что не на вилы…
Пускай блаженствуют на виллах,
Где до блаженства далеко.
Драконов валят на рассвете,
Спят во дворцах, а не в кювете…
Там каждый – Байрон и герой.
Но лишь подумают: «Бессмертны!»,
Как тут же (по известной смете) –
То сифилис, то геморрой.
Прочтя Карибы и Багамы,
Себя считавшие богами
Финалят передозом жизнь.
(Так в состоянии экстаза
Хоть за изгибы унитаза –
Раз больше не за что – держись).
Гнилы, пусты. А с пустотою,
Пожалуй, что-то делать стоит:
Заполнить дорогим вином?
Цикутой? – кокаином чаще…
Допить до дна златую чашу
И слиться с этим самым дном!
Предвижу список тем примерный:
Что им завидую, наверно,
И счеты за глаза свожу,
Что я планктон и не чета им…
И все равно не прочитают –
Понятно каждому ежу.
Пусть это будет делом частным.
Стараюсь быть предельно честным,
Не растекаться, как желе.
Они, конечно, нас жалеют,
Как муравьев в траве аллеи, –
Хочу их тоже пожалеть.
Ведь, может быть, однажды вечером
Задумаются вдруг о вечном,
Вдохнут любовь, как нашатырь.
Непросто подниматься в гору,
Но только лишь найдут опору,
Уйдут немедля в монастырь…
С Монро, Кобейном или Пресли
Не заварить хорошей песни:
Всё – лаца-дрица, гоп-ца-ца!
Мы между светом и неправдой,
Как между Доном и Непрядвой –
И этой сечи нет конца.
Не торопясь, совсем не грубо
По будням кушаем друг друга,
Так сладко позабыв про стыд.
Судьба на нас печали валит.
…Хотя за одного Вивальди
Нас можно было бы простить.
5. Другу
NN, хороший мой приятель,
Вечерним заревом объятый,
Старался выжить не по лжи,
Теперь уж некуда деваться.
А впрочем, лежа на диване,
Ты далеко не улежишь.
Я верю, что старался честно
Мирок раздвинуть тесно-пресный,
Искал опоры, смысла ты
И меж разбитым в щепки прошлым
И будущим, пустым и пошлым,
Златые наводил мосты.
Ты слышал, как шумели кроны,
Ты слышал ясным утром громы
И все, что сбудется потом:
Метели чудились в июле –
Разворошенный снежный улей,
А для иных – простой рингтон!
Возможно, криво жил, бездумно,
И тело оставлял бездомным –
Душа влетала в свой приют,
Но перестал бывать поэтом…
А то, что не пою про это,
Так на поминках не поют.
Ты продолжаешь гнить запоем
И проводить разведку боем
Тех перевалов… Кошкин еж! –
Открой окно, а лучше двери.
Утраченное sensus veris
Увы, никак ты не вернешь…
Давно в печи твои прожекты.
Темно – включи свечи прожектор,
А если тихо – звук утрой.
Обидно подыхать грошово…
Живешь с истерзанной душою
И телом, мертвым, как Детройт.
Тоска – сестра родная страху.
Как проводник ты ближе к праху -
Сопротивленье в тыщу ом.
Но плачется душа живая:
Ничто нас так не убивает,
Как серый дождик за окном...
Давай мы все с тобой обсудим,
Нальем чего-нибудь в посуду,
Воззрим на здешний окоем.
И слишком умствовать не будем,
А просто посидим, как люди,
Друг другу лица разобьем…
Опустошив с вином сосуды,
Взовьем «Рамштайн» для соседей
И «Любо, братцы…» - для души.
Я тоже сын своей эпохи,
Пускай со мною шутки плохи,
Зато с тобою хороши:
Бормочешь про покой и волю,
По минному гуляешь полю
И по нейтральной полосе,
Хватаешь оголенный провод.
…Подохнуть для тебя – лишь повод
Быть не таким, как все...
6. Про стихи
Как тут вещам придумать имя? -
Пустообразно, нелюдимо
Внутри, на линии и вне…
Здесь не веселые картинки,
Но человека-невидимки
Скульптура высится в окне.
Так сыро, серо днем и ночью,
Что не зазорно жить на ощупь…
Да где ж тут выключают дождь?!
Хочу в деревню, на природу.
А там ушел бы огородами…
Но от себя-то не уйдешь.
Так что тогда со мною стало? –
Сердчишко выковал из стали,
Не по своей тропинке шел:
Куда бы завела кручина?..
М.Б. спасибо – научила
Писать стихами хорошо.
Пишу, как мне жилось вначале,
Как труден этот путь печали,
Во что уверовал я сам, -
Чтоб ерунды не говорили,
Чтоб биографию Гаврилова
Никто другой не написал.
Вокруг ни искорки участья.
Can't buy me love , а также счастье,
Талант, удачу волшебство…
Я, видно, этим миром полон:
Пройдясь по магазинам, понял,
Что мне не нужно ничего.
Живу такой, как есть, – нескладный,
Не бронзовый, не шоколадный,
Всё дую в дудочку свою
И вам пишу, чего же боле?..
Похоже, всё же чем-то болен –
Я от плохих стихов блюю.
Как все, любил, алкал и плакал,
И выбирал по Сеньке плату,
Встречался, ждал, бывал таков…
Был нестабилен и непрочен.
…Вся жизнь моя – на восемь строчек
Весьма посредственных стихов.
Я никогда не двигал горы.
Жил дольним и давился горем…
Какое чудо сотворю –
Очередной сонет начну и
Открою рифму составную,
Концовку с видом на зарю?..
Я говорю: «Грядет. Покайтесь!»
Но темнота кругом такая здесь –
Мир словно сжат в формате RAR.
Как тут не потерять рассудок? –
Кричат: «А ну, пиши отсюда,
Пока не дали… гонорар!»
Летают вороны кругами.
Подъезд обложен «воронками»,
И ясно, в дверь звонят по ком,
Куда ведет меня прямая…
А то, что мир не принимает –
Так я не водка с шашлыком.
7. Любовь
В твоем набитом скукой доме
Тепло, как в варежке – ладони.
Стихи тревожат сонный ум.
Сидишь: нагрянет скоро стужа.
CD замерзшей за ночь лужи
Воспроизводит белый шум.
Есть мы с тобою: икс и игрек,
Простые сны, пустые игры,
Взаимный и привычный спам…
Позволь сказать как филантропу:
«Дай ущипнуть тебя (за попу) –
И ты поймешь, что мы не спим…»
Ах, было бы не так обидно,
Когда б виной – одно либидо,
Хотенье плоти и т.д.
Но что-то есть еще такое,
Что сердцу не дает покоя…
Метафорами рвусь к тебе
И в рифму говорю про ссуды,
Кефир и грязную посуду,
Про новости и про хандрит.
Анапестом качу на дачу,
Хореем о делах судачу,
ТВ нам рэпом говорит.
Так просто рассказать стихами,
Какая ты и растакая,
Спою - давайте микрофон!
Позволь умчаться в эмпиреи
И насладиться поскорее
Мелодией гитарных форм.
Консерваторский консерватор
Нас не услышит: уши ватой
Иных гармоний заложил.
На все лады и обертоны
Гудят и в общем гимне тонут
Натянутые звоны жил.
Как хорошо быть ухажером!
Вот светофор, мигая жёлтым,
Торчит, как пухлая сова.
Из дома вышли мы по сходням.
Какие фонари сегодня
Для нас проспект нарисовал!..
В трущобах здешних непролазных
Так много всяческих соблазнов:
Кино, вино и домино…
Пусть фонари янтарь роняют.
У нас не шахматы, родная:
Куда сходить – не все ль равно?
Мы остановимся под аркой.
Нет, я не Данте, не Петрарка,
Мои порывы не новы.
Так будем жить напропалую! -
Возможно только поцелуем
Ход времени остановить...
(Не с жиру, не от одичанья
Используются умолчанья,
И для чего тогда «Delete»?..
Там, где возможно, ставлю прочерк:
Чем отстраненнее, тем проще –
Не так болит...)
8. Деревня
Я помню чудное мгновенье:
Когда? 30-го, наверно,
Я в лес за елочкой пошел.
Был снег, мороз… Немного солнца
Развешано по веткам сосен.
Следы, валежник… Хорошо.
Все было снежным и привольным,
Янтарным было, густо-хвойным
И поэтическим вполне,
Всё то, что я люблю отчаянно, -
Урманное чрезвычайно
И нужное такое (мне).
…Нос к носу повстречал медведя
(Мы были, видимо, соседи).
Боролись два часа, пока
Он не сказал:
- Себе не верю,
Хорош! И поднял лапы к верху …
Намял же я ему бока!
Был мишка зол на браконьеров.
Он ненавидел мир вольеров,
Зато Мольера почи/етал.
Предпочитал Адаму Смиту
Вольтера, иже с оным свиту,
Что браконьерам не чета.
Он всё курил, ругался или…
Мы долго-долго говорили,
Усевшись прямо на траве.
А впрочем, нет, та встреча летом
Произошла… Теперь нелепо
Менять хоть что-нибудь в канве.
…Трещат дрова, коптит лучина,
И пахнет хлебом и овчиной.
А за окном звенит, как трос,
Мороз. Чадят печные трубы.
Луна опять пошла на убыль
И превращается в вопрос.
Она сквозь дымы крошит охру,
И желтый свет струится в окна,
И пахнет розою герань
(Пусть украшает подоконник –
Ведь я гармонии поклонник).
А кстати, вот она – гармонь!
Песня под гармонь
Пускай теперь не суждено
Мне взять Пегаса под уздцы –
Влечет не рваный ритм, но
Классические образцы.
Пускай подобен я ужу
И не кладу судьбы на кон,
В который раз перехожу
Дорогу, а не Рубикон.
И спотыкаюсь на пути,
И ежечасно жду беды,
Но можно линию вести
От сердца до любой звезды.
Как тут живу? – Тобою мучим.
Витийствую в лесу дремучем
Среди скульптур, картин, сонат.
Крещусь, шагая мимо Храма,
В библиотеке Мандельштама
Беру, пугая персонал.
Теперь ты рядом – все в порядке:
Снедь на столе и снег на грядках.
Какая тихая судьба!
На дальний шкаф убрал трехрядку.
Мы швыркаем чаек вприглядку –
Я загляделся на тебя…
Помедли, просыпаться рано!
Еще не затянулась рана.
…Все, чем владел, принять спеши:
Кондовый быт, огарок свечки,
Котейку, да в полдома печку,
Да россыпи моей души.
9. Отъезд в деревню
Нет места лучше, чтоб спасаться.
Крепки сибирские пассаты,
Скупа природа… Только мне
Почти что ничего не нужно –
Пичужий хор, живой и дружный,
Да утро в хвойновом огне…
Я был там прежде, пил мед-пиво.
Все помню: от изгибов ивы
И самых крохотных лужат
До пламенеющих рассветов
И суеты у сельсовета…
Давно в поленницах лежат
Шумевшие мне вслед деревья.
Никто не ждет меня в деревне…
А прежде бабушка ждала.
За переправою паромной
Найду ли уголок укромный –
Опушка, речка да ветла?..
Израненный столичной сталью,
Избушечку в глуши поставлю,
Рассветом стану мыть лицо.
Все будет чинно и опрятно.
Лесные всякие зверята
Пускай приходят на крыльцо.
Ах, как там благолепно летом!
И лишь подумаю об этом,
Так сразу кругом голова.
Всем дальним, ближним шлю приветы,
И на моих засохших ветках
Вновь распускается листва.
Я пил, и пел, и делал дело,
Искал себя, транжирил тело,
Но не уменьшилось любви.
А там шумят тихонько листья –
Не помешают помолиться
Ни друг, ни враг, ни MTV.
Мы крошим время, как печенье.
Что жизнь – колесное крученье?..
Пою ль, кручинюсь, пьян в дугу,
Дерусь ли, праздную победу, –
Я всё равно в деревню еду…
Никак добраться не могу.
Дорога – так, избитый символ,
Ей отдаю и дни, и силы,
Имею всякий раз в виду.
Сшиваю метры на живую.
…Она нужна и существует,
Покуда я по ней иду.
Скольжу по краю - мне бы к раю.
Вновь заблуждаюсь и теряюсь.
Темна дорога и длинна,
Пустыми увлечен вещами…
В потемках путь мой освещает
Свет деревенского окна.
И ты меня поймешь, наверно:
Играть с судьбой грешно и скверно,
Хоть так ведется испокон…
Но над собою вырастая
В пылу обыденных ристалищ,
Когда в округе нет икон,
Крестись на Русь, она святая…
10. Эпилог
Вот – вывернулся наизнанку.
Повсюду понаставил знаки.
Открыто сердце, как вокзал.
Блестела сталь, сверкало слово,
Так много написал, но снова
О самом главном не сказал.
Мелькали города и веси.
Я был отчаян, смел и весел.
Творил, как исповедь, стихи.
Претило жить сычом и татем –
Неужто думал, что читатель
Отпустит все мои грехи?..
Родная, горек век разлуки.
С трудом роняет лира звуки.
Пусть я не попадаю в но-
Ты убери меж нами стены,
Спешу к тебе из Палестины –
Из Палестины духа в ночь.
Нести кому-то нужно службу –
Но это никому не нужно,
Всяк царь себе и господин…
Фривольно в городских уютцах,
Но можно смехом захлебнуться,
Когда не плачет ни один.
Дымился тривиальный дождик.
Я жил, негромкий, как художник,
И безобидный, как скрипач.
Но вот войска трубят до срока,
Рассветом вышибает окна
И кони у ворот хрипят.
Стихи пишу не специально,
Не вымученно и кабально –
Избейте, бросьте там, в пыли…
Но вдруг услышу глас предвечный:
- Кого пошлю к ним?
И отвечу:
- Я здесь, Господь! Меня пошли.
Смеется солнышко по веткам,
А надо встать и исповедать,
И выйти одному на рать…
Привносится по силам плата.
Когда ты брошен между плахой
И дыбой, – просто выбирать.
И со своими палачами
Я буду петь псалмы ночами
(Поется славно взаперти).
Как будто вера светлой эры,
В них воссияет primavera –
Не будет нам назад пути.
Из горних сфер, селений дальних
Сюда слетают ямб и дольник,
И символы, и голоса.
Не знаю, право, что такое, –
Но вместе с сильною строкою
Нам открывают небеса…
Век деревянною пилою
Кромсает на куски былое.
От смерти не укрыться в дот,
И вот я ставлю ногу в стремя.
…Как жизнь болит! - болит все время.
Неужто все-таки пройдет?
Докатиться б до деревни
Мне на транспорте каком –
Шумным ветром по деревьям,
Мимолетным мотыльком…
Там стоит тихонько в раме
Золотой вечерний свет,
Ночь в своё приходит время,
Только тьмы в помине нет.
И цветы смежают веки
Лишь на несколько минут.
И текут по небу реки,
Из которых люди пьют…
Не стой печально у столба.
Разумной не найти причины:
Такая доля у мужчины –
И горькая твоя судьба.
Клубится грозовая рать.
Нам скоро – в полный рост под пули.
Нет, никого не обманули,
Сказав, что едем умирать.
Настало времечко расплат.
И вновь по ветру вьется – точно
Тот самый синенький платочек –
Прощальный плач…
А в шкафах стоят скелеты
И пугают внуков.
Нас тянет к раскуроченной реке.
Пускай не сосчитать на солнце пятен,
Щебечем на привольном языке,
Который рощам близок и понятен,
Пытаемся двустишье досказать
И на подножку солнечного утра
Запрыгиваем, как сто лет назад, -
Пускай вокруг всё мáревно и утло.
Мы снова те шальные пацаны
С рогатками (Коляныч – заводила).
Разбить осталось лампочку Луны,
Чтоб Солнце никогда не заходило.
Не держит нас садовая решет-
Какая подзапретовость смешная!
Мы чувствуем, нас кто-то бережет –
И на краю об этом вспоминаем.
Дорога наша девственно чиста.
И наши дни осыплются едва ли.
А то, что есть последняя черта, -
Так это нам еще не задавали...
Как много в сердце радости и вне!..
Как призрачны болезни и морщины...
Когда стихи выводим на стене,
Иные видят в этом матерщину.
Когда в Сорвиголовии нас ждут,
Когда удача клеится, как марка, -
Друг друга посылаем там и тут
На все четыре смачных буквы марта!
Две стороны: июль - по обе!
Лежал на юго-север путь.
Тогда казалось – я способен
Подкову радуги согнуть.
Но даль укрылась голубая,
Июль в тумане и золе.
И мелкий дождик пригибает
Меня к земле…
Не пить с чужими за столами
И к женщинам не лезть в друзья,
За густо-хвойными стволами
Иные прозревать края…
Шагаю, светлый и лиричный,
Свободный от своих страстей,
Как Данте, но без Беатриче,
Без Пенелопы Одиссей.
Укрыты ёловые плечи
Мехами снежной белизны,
И мир стоит, и время лечит,
Как будто все мы прощены.
Я тополя знал одного -
Свален был на корню.
Ведь более, кроме того,
Нечем гордиться пню.
Уже ни покрышки, ни дна,
И не моя вина:
На шее пропащего дня
Камнем висит луна.
Всё валится прочь под откос,
В морок, валежник, в снег…
И только мой голдевый пес
Любит меня и всех.
Он любит декабрь и спорт,
Петли и виражи…
Бросаю балбесу «апорт»,
Словно бы смысл жить…
Быть услышанным чтоб,
написать про
Вселенную, дать ей
твое имя…
Рвать зубами
колючую про-
Волоку тело своё
к любимой.
В миллиарды превращая
своих нулят,
забывать значенья
таблиц и азбук.
…Эти лодку
быта смолят,
А мой пароход
ищет айсберг.
Кожу содрать,
словно пальто,
рассветом за окнами
кроваво брезжить,
выстрадать право
сказать то,
чего никто
не говорил
прежде!
2.
Покуда чайник закипает,
Подумать можно о душе.
Но по щеке слеза скупая,
Увы, не скатится уже.
И можно песни петь о лете,
Мол, все бездарно и нелепо…
Пока не сделалось темно,
Деревья созерцать в окно:
Пронзенным ветреною дрожью,
Нет, не сносить им головы!
Вновь золотым вином листвы
Наполнят чаши ям дорожных…
Жаль, ничего всю жизнь свою
Я крепче кофию не пью.
3.
Прозрачный день из сна и стали.
Листвы парящая слюда.
Грехи б вот так с души слетали –
Беспечно, тихо, навсегда…
Зажгутся гневные светила,
Проявится чужая сила:
Там дыры, всполохи, война –
А тут цветная тишина.
Березки – спящие красавицы,
Поди их все перецелуй…
Уже не слышен песий лай.
И вечер теплый свет бросает
На мир, свернувшийся клубком…
Он космосу как в горле ком.
4.
Загул сменяется аскезой:
Так сложно – в мире женских тел…
Я думал стать богаче Креза,
Но лишь грехами богател.
А нынче плеск прозрачных весел
И ночь, завязанную в узел,
Вздох потревоженной волны
Не разрубить серпом луны.
Всю жизнь готовлюсь быть счастливым -
И в этом счастье нахожу…
Подобно злому миражу,
Тоска маячит сиротливо –
Переливаясь и кружась,
Пусть украшает мой пейзаж.
5.
Пора подумать о причале -
Опасен (слишком) наш занос.
Не потому ли день встречаем,
Что кто-то молится за нас?..
А мы редеем в горьком дыме.
Какая странная гордыня -
Лелеять, миловать, жалеть,
Ходить босыми по золе…
Везде беда и всё – отрава.
Секусь о воздух столько лет.
Ни за кого душой болеть,
Наверно, не имею права.
Прости, что, будучи не мил,
Тебя простил…
6.
В печальных северных широтах,
Где ценность наша – два пима,
Где бурей выбиты ворота,
Сто двадцать месяцев зима,
Пишу про небо ночью южной,
Власы и голос девы юной…
Восток суров (к чему пенять?) –
И вреден запад для меня.
Пишу, как маковые дали
Сползают с гор наискосок,
Как забивается песок
В мои намокшие сандалии –
Такой выходит мазохизм
(Прости ненужный прозаизм).
7.
Бывают разные нюансы:
Не сволочи, не подлецы,
Но мы сажаем ананасы,
А вырастают огурцы.
Я по пути иду по скользкому:
Пишу о будущем, поскольку
Плохая память у меня…
Претит мышиная возня,
Люблю я крыши! - но при этом
Ужасно высоты боюсь.
Что не мешает мне в бою,
Хотя мешает быть поэтом…
Кричим, влезая на карниз:
«Амбивалентны верх и низ!»
8.
Кручинный вечер. С этажа ведь
Не разглядеть жите-бытьё.
Дождю реветь, ограде ржаветь –
Должно быть, каждому свое.
Где поэтическое «вау»? –
Однообразных дней шлагбаум
Мешает двигаться вперед.
А может, все наоборот:
И золотые мачты сосен
Набили ветром паруса,
Еще каких-то полчаса,
И мы отчаливаем, осень,
В холодный треск январских дней,
Откуда счастие видней?..
9.
Ни светофора, ни тропинки…
Когда уже идти невмочь,
Сдержать пытаюсь энтропию
И ритмизую эту ночь.
Канава, да канва канала,
Да тень панельного пенала.
Ты перешла уже черту -
И нечем скрасить наготу.
Нет, наши ветры не похожи,
И мы не дуем в унисон.
Вгоняешь серый свет под кожу,
Чтоб не был беспокойным сон.
Но вижу сквозь туман среды
Сердцебиение звезды.
10.
Пою в традициях пиитов
Всех, кто свободен и влюблен.
Пусть внешне я не брэдо-питтов,
Душой красив, как Аполлон.
Пою и в радости, и в горе.
И тем, что пишут на заборе,
Обогащаю лексикон:
«Козлы», «forever», «чемпион»…
Приветлив этот мир не слишком:
Истерзан день, а ночь страшна,
Не видно моря из окна…
А всё же был бы рад услышать:
«Хоть многа букаф, труден счет,
Но, афтар, ты пеши исчо!..»
Тесно жить светло и не по лжи.
Наши этажи теснее невода.
Есть за что головушку сложить,
Только – некуда…
Эпоха плетет кружевную сеть
Для человечьих стай:
На Каинов-Авелей, ну-ка, все
Быстренько рассчитайсь!
Грянул струною басовый стих –
Но слышится ду-ду-ду…
Фига в кармане – одна из тех
Валют, что всегда в ходу.
Всё же какого я здесь рожна? -
Зябко, тесно, темно…
Знаешь, Европа мне не нужна,
Просто было б окно.
«Эй, мужичок, осторожней – согнем!
В узел завяжем день…»
Скалятся морды, и днем с огнем
Лица не разглядеть.
В лидерах по производству дерьма
Вызлаченный кумир…
Ежели я не сошел с ума,
Значит, все-таки – мир.
2.
Вроде, не ждут и не плачут уже,
Вязнут в своих дворах.
Светлое звякнет у них в душе –
И это вызовет страх.
Кутаясь в прихоти и чины,
Комкают звук и цвет.
Сами загадочку сочинив,
Позабывали ответ.
Кто-то в удачу верит и смех,
Иные – в толстовский том.
Дерево в нашем дворе во всех
Смыслах выше, чем дом.
Ря/убиновый куст обронил свой щит,
Выморозился и сник.
Он не алеет, а кровоточит,
Падают капли на снег.
Все, кто мечтали и ждали юг,
Подрастеряли стать.
Снег грязной кашей лежит вокруг,
А раньше умел летать…
3.
Будто бы прах, отрясаешь с ног
Эту больную вязь.
Видишь ли, дворники чистят снег,
Значит, он точно – грязь.
Город, как мышцы, свои этажи
Билдит за полчаса, -
Тесно настолько, что некуда жить,
Осталось – вверх, в небеса...
Город целует лилелей в уста,
Устав от морозов внезап-
Но – на перроне встречаешь состав,
Унесший тебя час назад.
Значит, ты снова не вышел весь,
Хоть и молчишь не в лад.
Ходишь по кругу, который есть,
В сущности, циферблат.
Зря ты орал: ни мечей, ни орал -
Непопаданье в ритм…
Град обреченный тебя сожрал –
Должен переварить.
4.
Как же смердит от твоих столиц!
Окна летят во тьму.
Мусорный бак двести лет стоит
Памятником всему.
Жаль, не услышишь мой бравный спич
И не заглянешь за…
Если живешь ты - как будто спишь,
Лучше закрыть глаза.
Друже, смени перекрестья дня,
Счастий других полно.
Но даже если услышишь меня,
Не послушаешь все равно.
Можно писать о весенних громах,
Звездам торить пути…
Мышь удавилась в твоих закромах -
Не с чем к другим идти.
Вижу, что ты крепконог с утра,
Крутишь земную ось.
Небо из жизни нельзя убрать!
…Как тебе удалось?
5.
Вечер торчит наподобие пня,
Споткнешься порой на бегу.
Природы снега мне не понять,
Но также – природы в снегу.
Как бедно вокруг: ни цветов, ни огней, -
Влажные ветры лужи клубят.
Вид с монохромной палитрой своей
Намекает, что надо всмотреться в себя:
Всюду опаздываю - хоть плачь!
Жить не хватает сил.
Это как с чаем: он либо горяч,
Либо уже остыл.
Снова в душе поэтичий зуд,
Рушатся стены воль.
Куда же, куда нас потом отвезут
Львица, орел и вол?
Завтра при свете нового дня
Жить соберусь, как все.
Чувство такое, что через меня
Шумно проходит шоссе…
6.
Пишет про Крым – наторев зело –
Поэтовская родня,
А я не буду писать на зло-
Бу дня: «Бу-бу-бу, ня-ня…»
А стану про то, как лежит в снегах
Весна – ширью целины.
Что ж это? – еле стою на ногах:
Всего-то глоток вины!..
Не лезу за словом в чужой карман
И не гоню волны.
Чтоб заблудиться, уйти в туман,
Мне бы хоть три сосны.
Мне бы пасьянсы иных забот, -
Чтоб бушевала кровь,
Чтобы я мог отличить забор
Чисел
от рощи строф,
Счастье по клейким читать листам.
Только б «сейчас» (не впрок)
Хлопали в воздух то здесь, то там,
Почки финальных строк!
7.
Жду. И дыхание спёрло в зобу –
Вдруг ты подашь мне знак…
Ведь для того, чтоб меня забыть,
Нужно сначала узнать.
Я же могу приходить во сне,
Быть совершенно любым.
Не оставляешь ни шанса мне
Очень тебя любить...
Помню все горести по именам.
Лишился стихов и сна.
Неужто для этих мучений нам
Такая душа дана?
Казалось, что прежде я жил любя,
Не скопидомил дни.
Трудно не верить в то, что тебя
Мучает и саднит.
Апрельские дни, говорят, хороши,
Но вряд ли в этой связи
Толкаю плечом грузовик души,
Застрявший в весенней грязи.
8.
То чаща, то ночь, то уютный альков.
Я сбился наверняка…
Так много вокруг кабаков и ларьков, -
К тебе не дойду никак.
Когда-то дарил миру пламенных птиц,
Не знал, что такое грехи.
Нас греет огонь подожженных страниц -
Тогда согревали стихи.
Прежде я шел к сотрясанью основ,
И в почву бросал зерно,
Воду, обычную воду слов
Мечтал превратить в вино.
И ты, вероятно, сидишь одна,
Поэмии ждешь моей…
Но точка значительней текста. Она
Законченней и честней.
В компании Бальмонта и Руссо
Час от часу все одней…
И точка затянута, как лассо
На песне приветных дней.
9.
Река, облака, буль-бутыль молока
Да рощицы полоса.
А то, что нет надо мной потолка, -
Так вот они - небеса!..
А то, что нет ни окна, ни штор, -
Яснее у встречного но'вь лица.
Радость - единственное, что
При делении больше становится.
Жизнью своей, словно песня, простой
Сбиваю сердечный темп.
Бегу от людей, как тогда Толстой,
Но, думаю, - не за тем…
Бегу от таких, кто смачно живет,
Пестуя стиший бред.
«Ж…пу» поставит в строку – и вот
Уже авангардный поэт.
…Тут звонче молитва и глуше молва.
С (а)прелестью я заодно.
По веткам бежит молодая листва,
Превращая
в березу
бревно.
10.
А вернешься – и в глаз получаешь как раз,
И не нужно уже ни стихов, ни любвей.
Мне милее писать про весеннюю грязь,
Нежели про отношенья людей.
Сегодня выкуклилось из луча,
А дальше – молчание, пустота…
Сфрагистику надо ли изучать,
Коль седьмая печать снята?
Может быть, я брюзжу, как желчный старик,
Только мир спасти не успеть…
И звучит каждый клик, как вороний крик,
Бьются люди, попавшие в сеть.
Оттого ль, что испит он и прокопчен,
Рухнет завтра на «раз-два-три»?
А читал ли ты книгу радостней, чем
«Апокалипсис»?..
Посмотри,
Время, будто бы кроличья шапка весной,
Засунуто в душный рукав.
…Катится-катится шар земной
Бусинкою под шкаф.
Пищит вовсю скворечник -
Там выводок птенят…
Ложатся лужи решкой,
Отчаянно звенят.
И, серебром омытый,
Топорщится репей,
Орлом глядит лохматый,
Небритый воробей.
Мы в этом шуме-гаме
Под солнечным дождем
Веселыми ногами
Болтаем обо всем!..
…Иерусалим – не райский сад.
Нужно с нуля во всё вникать.
Город, о котором можно писать
Либо хорошо, либо никак.
И вряд ли возможен вариант иной –
Слишком уж явно сгущается мгла.
Но строки поднимутся крепкой стеной,
Если Тот Камень – во главе угла…
1.
Я прохожу за кордоном кордон.
Аэропорт Тель-Авива. Усталость.
Смотрит придирчиво Бен Гурион:
Думает, что захочу здесь остаться…
Но не серчают хозяева пусть –
Я не позарюсь на домы и хлебы.
По-православному перекрещусь
На иудейское небо…
2.
Глотая пыль, шагаю налегке.
Так мало зелени. Цвета неброски.
Все говорят на странном языке –
И только море говорит по-русски.
3.
А дальше некуда! И – довольно…
Все глуше сердце. Все тише боль.
Проходят войны, проходят волны,
Но остается на коже соль.
Как звезды, гаснут резные горы.
Стирает время любой кремень.
Проходит радость, проходит горе –
На Мертвом море без перемен.
4. Вифлеем
Думают сыны и дщери
О душе… Но и о теле.
И ночуют не в пещере –
В пятизвездочном отеле.
Целый день жара такая,
Что народу не до смеха.
Да и сам не без греха я –
Не на ослике приехал.
Стать бы мне духовно выше,
В прошлое вернуться мне бы.
…Я жалею, что не вышел
Посмотреть звезду на небе.
5. Старый город
Там, где геенна была, - пикники.
…Свечи, кресты, полумесяцы, звезды.
Небом, увы, торговать не с руки –
Было б возможно, продали и воздух…
Кажется, снились уже по ночам
Стены, ворота, больные кварталы.
Для миллионов начало начал…
Может, поэтому так натоптали?
Хватит ли сил жизнь пройти до конца?
Словно бы лезвием совесть задета.
Господи, Ты одесную Отца!..
Плачу о собственной жизни, о детях.
Город рассказан письмом кружевным.
В навыках прежних ни смысла, ни прока.
…Я не пророк. Я остался живым
В городе, где побивали пророков.
6.
Слова не о том и не те.
Но как же мне горько сейчас!
Голгофа. И Ты на кресте,
Но все-таки милуешь нас.
И дальше – ни знаков, ни вех,
Лишь зарево нового дня.
…Я знал, что Ты умер за всех.
И знаю теперь –
за меня.
7. Храм Гроба Господня
Ко Гробу – где по два, где по одному.
Закручена очередь та еще!
Я радуюсь, глядя на ближних, тому,
Как много Его почитающих.
А как же привычная наша возня?
Уедем за сладкой отравою.
Был рай на земле, если б каждый из нас
Подставил обидчику правую…
8.
Воскресшему в пещере тесно.
Отвален камень. Смерти нет!
Безумный мир встает на место.
Нас греет невечерний свет.
И слышен голос в дальнем громе.
И славный день грядет уже.
А ты искал его во Гробе…
Попробуй в собственной душе.
9.
С Масляничной горы – удивительный вид.
Город славой былой украшен.
Учу, будто бы алфавит,
Названия улиц, ворот, башен.
Здесь Господь оплакивал горько
Непокорившийся народ сей.
По преданию, Он во славе Своей
Прежде войдет в этот знойный город.
«Осанна!» воскликнет любая живая душа.
Выйдут к Царю все: от мытаря до пророка…
Разве могут этому помешать
Замурованные Золотые ворота?
10.
Здесь небосвод голубой-голубой.
Движется марево времени сонно.
Ищешь, в какой стороне солнце…
А солнце прямо над головой.
Даже к вечеру земля не остынет.
В этом пекле и камни изнашиваются.
…Поистине Иудейская пустыня:
Так много иудеев, никого из наших.
Холмы. Увы, ни берез, ни ракит.
Как бедуин, созерцаешь природу.
Но если взалкаешь, кто превратит
Камни – в хлеба, а вино - в воду?
…Плачут, оставляя записки в стене.
Ждут своего (другого) мессию.
Не приняли Господа в этой стране.
Он простил. Но, похоже, ушел в Россию.
Эпилог
Я уже в том возрасте, когда есть что вспоминать.
Я еще в том возрасте, когда строят планы.
Как странно в Вечном городе ждать Конца света.
Мир вертится как белка в колесе.
Чтобы это безумие имело хоть какое-то оправдание,
Должно быть и что-то неизменное –
Екатерининское, Старый город, Твоя любовь к людям.
Вера без дел мертва, а я мертв без веры.
Но пока Ты со мной,
Мое падение в бездну
обращается
полетом в небо…
Мы на кухоньке с видом в окне.
Летом в отпуск поедем в Алупку.
Дачу ладим в лесной стороне…»
Обнимаю, целую голубку.
И не ведаю, что рассказать
Про январь и нездешнюю вьюгу.
Видит сердце, не видят глаза,
Как смыкаются тени по кругу.
У печали моей два крыла:
Белый снег и кромешная мгла.
Мне понятен твой ветер восточный,
Я листаю цветные луга
В час, когда
мостик
рифмой неточной,
Словно строки, стянул берега.
Хорошо, что порхают деревья,
Горизонтова длится черта.
Я отрывок июньской деревни
Все никак не хочу дочитать…
Страдая мигренью, словесным поносом,
Как мантру, читали «теперь-не-взыщи!»
И не было места, куда бы вы носом
Не лезли. Как в души, плевали в борщи…
По Дарвину, слабый спасется едва ли,
Нельзя доверять ни другим, ни судьбе.
Боролись за место и жизнь проживали,
Сживая со свету подобных себе.
Вина бескорыстна, пуста и нелепа,
Но будущность грезилась, в дымке дрожа -
И каждый вносил посильную лепту
В качестве
коммунального
платежа.
К дорогам, в кашу перемешанным,
К деревьям, скрученным корнями,
К дремучим избам, в рай кромешный,
С едва чадящими огнями.
Спасибо за небесных рыбок,
За взгляд хороший, человечий.
Как хорошо, что здесь не рынок,
А то мне расплатиться нечем…
Она домашняя, простая,
Но ты в глазах, в изгибе стана
Порою что-то прочитаешь
На древнем языке пустыни.
Мелькнут во взгляде искры стали,
И вздрогнешь: что еще за диво? -
Юдифь, которая не стала
Юдифью...
Пишу тебе темно и криво
(Пустое горе от ума).
И это – маленький отрывок
Из бесконечного письма:
«Летит бумагою сожженной
За речку, поле и стога
Тайга.
Она волной тяжелой,
Тягучей бьется в берега
Околицы (совсем не страшно…)
Ну а в избе - моя родня.
И кажется, в застолье брашном
Им не хватает лишь меня.
Гармонь поет из-под ладони
Сквозь беды, будни и дожди:
«Гуляй-гуляй, казак, по Дону,
Катюша, милого дождись!»
…В окне проспекты и заводы,
Горчит пространство, как миндаль:
Какая видимость свободы! –
Как бесконечна эта даль.
Всю ночь меня тоска терзала,
Всю ночь мерещилась судьба.
Как жаль, что нет во мне вокзала,
А то сбежал бы от себя.
И тонкость пальцев, поворот
Прекрасной, ветреной головки,
Рубиново-тревожный рот
Нас призваны дурачить ловко,
Чтоб мы не спали по ночам
И лезли от тоски на стены,
Стихом звенели и мечом,
Вершили подвиги, измены.
Порхают нимфы vis-à-vis,
Беспечно глазками стреляют,
Чтоб погибали от любви
Средь городского перелая…
Шататься буду, как в бреду,
Когда любовь придет внезапно,
И так смотрю с надеждой в завтра,
Как будто в минус тридцать жду
Автобус…
Может, я дерьмо
И вовсе ни на что не годен? –
Как долгожданное письмо,
Она всё медлит, не приходит…
Какое злое волшебство,
Безумная полетность птицы!..
Пусть не случится ничего –
Душа обязана томиться.
Маршрутом непростым бреду,
Ориентиры вижу четче:
Изгиб от талии к бедру
И эти ямочки на щечках…
А засну лишь под утро
В центре белого города,
Подоткнув, как подушку,
Век под буйную голову,
Чтоб ходили на цыпочках
В предрассветной тиши,
Чтоб играли на скрипочках
В переходах души…
Смотрели зеваки на них участливо,
Звенели трамваи «динь-динь».
Кру-жили они долго и счастливо
И умерли в один день.
Только в полдома печка,
Только усталость век…
Тускло мерцает свечка
В наш просвещенный век.
Я бы водил парады, -
Жаль, что сегодня пьян…
Передают по радио –
«Сабли…» (Хачатурян).
Хлеба кусок и сало.
Снежная ночь - в стекло.
Как же нас разбросало,
Как же нас замело!..
(Жил бы тихонько с нею –
И наплевать на шторм.
Месяцы злого снега…
Всё это мне за что?)
Только из непокоя
Выбраться помоги! -
Сыт я уже тоскою
Цвета моей тайги.
Вьюга все пуще сердится,
Выкован крепко лед.
В щепки разбито сердце –
Вряд ли уже пройдет...
В этом метельном действе,
Свойственном январю,
Словно в себя вгляделся –
В черень окна смотрю…
Угольный морок под косым углом
Мешает видеть радости и краски.
Хожу тихонько по цепи кругом
И совести рассказываю сказки.
Термометр увяз в своем ноле,
В окошках каша с примесями снега.
…Но жаворонок, сильный, словно лев,
Взлетает в ослепительное небо.
Уеду я (пол-литра за коня!)
В деревню, прочь от скрежета железа…
Как здорово, что город за меня.
Как здорово, что это бесполезно.
На спор настрочит о факте любом.
Не пьет валерьянку, спирт,
Не бьется о стену грядущего лбом
И ночью прекрасно спит.
Такие от критики не сокрушатся
(«Пусть не разевают пасть!»)
Чем больше напишет, тем больше шансов
Во что-нибудь да попасть…
Не гложет детину печаль-тоска,
Не думает он о роздыхе.
Не нужно ни темы, ни рифм искать –
Они как микробы в воздухе.
Он мог бы смотреть, как блестят во сне
Воздушного замка башенки…
Но чист на экранной странице снег –
И это приводит в бешенство.
Чуть-чуть бы – и он осчастливил свет,
Стал первым в словесном спринтерстве,
Но доступа нет третий час в интернет
И краска закончилась в принтере…
И не разбиться о цветные лица
Витрины в эвкалиптовом огне,
С разбегу и безоблачно влюбиться
В девичий профиль в розовом окне.
Бездомным быть, как дикая собака,
Вернуться: в дом? к себе ли самому?..
Свечой стихотворенья Пастернака
Поджечь с углов декабрьскую тьму.
И ты придешь, как счастье, как победа.
Мы помолчим, как добрые друзья…
И хорошо, что есть кому поведать
Про то, о чем в словах сказать нельзя.
Болотца окон в туне городской
Подернулись зеленою тоской.
И посмотреть, гуляя под зонтом,
На дерево приятней, чем на дом.
Рожденный, может быть, не на авось,
Панельной перспективе - в горле кость,
Бреду без цели… Или целью став.
Мишень с пробитым сердцем (сто из ста).
А пр(Авель)но по сердцу?.. по уму?
Я (непри)Каин брату своему.
На шее – шарфом стянутая мгла.
Забиться в угол, да Земля кругла.
Повсюду искал. Двери настежь открыл.
Метался по комнатам серым,
Томился тоскою, подбитостью крыл,
Неровною ритмикой сердца.
Когда на куски рассыпался во сне,
Казалось - я не жил и не был…
И ветер был сильным настолько, что снег
Взметался обратно, на небо.
Я ждал этой встречи три тысячи лет
Так праведно и так покорно,
Что в слове «пришла» вспыхнул аловый свет
На стыке приставки и корня.
Мы вышли такими, как есть, - городскими,
От светлого праздника шлепаем прочь.
…Ты голову в крике тоски запрокинешь,
А в глотку свинцом заливается ночь.
И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Мы харкаем матом, покуда свежи…
Молиться нас бабушки не научили,
А сами не можем молитву сложить.
Играем без форы, ведомы огнями…
Луна светофора восходит над нами.
Всё верится, еще пути
Открыты и пряма дорога…
Мне б самого себя спасти,
Но тут, увы, надежд немного.
И миновал бы глушь труда,
И приударил бы за дамой…
Но прозреваю иногда,
Что не таков, как был задуман…
Душа застыла на краю,
Вдали от радужного мая.
И снова я себя крою,
Крушу, корежу и ломаю.
«Внутри вас Царствие…» Ни дня
Расслабленно-спокойным не был.
…Все дальше звезды от меня –
Все ближе небо.
Пусть везут в наш город лето
Поезда и самолеты,
Разгружают там и тут,
Всем бесплатно раздают.
Ничего тут не поделать:
Пусть вода дороже денег,
Но бесплатны сонги птиц,
Взмахи девичьих ресниц.
Не от «фотошопных» штучек
И других нездешних шуток
Все смелей день ото дня
Юбок средняя длина.
Хорошо быть травоядным,
Стройным, бронзовым, нарядным,
И готовым на подъем,
И включенным на прием,
Самовыражаться в танце,
Больше не держать дистанций…
Всюду гомон, цвет и свет.
Есть июнь.
А смерти нет.
Зима народ разгонит по углам,
Заставит шарфы затянуть потуже
И нашу жизнь поделит пополам:
На «до» и «после» вечной зимней стужи…
Молчит, не колоколится Валдай.
Я полконя готов отдать за царство,
Жизнь горькая настолько, что вода
Горчит, не говоря уж о лекарствах.
Высотные дома стоят стеной –
И утро к нам приходит часом позже.
Наш город всякий раз ко мне – спиной.
Поэты позастыли в мирных в позах.
Стихи тихи, как мухи в янтаре.
На рюмку чаю не к кому причалить.
Смерть закрывает бронзой бунтарей,
Чтоб больше ничего не прокричали…
Но что-то есть в подрезанности крыл
(За легкость бытия сошла вполне бы…)
Для горожан дождь сыплет прямо с крыш,
Поскольку здесь почти не видно небо.
2.
Мне нравится, что в чайнике вода
Бурлит, как символ жизни и уюта,
И в небесах сиреневых звезда
Мигает мне и дальнему кому-то.
Мне нравится, что дождик моросит –
Не голосит, а просит снова лета…
Из всех, когда-то виденных Россий,
Мне более всего подходит эта.
Прошедшим дням веду печальный счет.
Меж нами и зимой просвет все уже.
Но августа внутри меня еще –
Я чувствую – не меньше, чем снаружи.
3.
О чем поют под окнами цветы
Под слаженный оркестр насекомых,
О чем тревожно мявкают коты,
Которым тесно в кубометрах комнат? -
О том, что предсказуем календарь…
Но я не одинок и не оставлен.
Готов лицом к лицу встречать январь,
Который весь – из сумрака и стали.
Поверить бы, что это на века:
Лист мать-и-мачехи – как чет и нечет,
Присыпанная розовым река
И вечер, мускулистый, как кузнечик…
P.S.
Прорехами высверкивает мгла.
Повсюду жизнь торопится, живая…
По небу реактивная игла
Рассвет к минувшей ночи пришивает.
Нас город кидает, как щепки,
И бьет о бетонную ночь –
Нас мучают зависть и гордость,
Деремся за власть и гроши…
Уедем в деревню из города -
И некому будет грешить…
Жизнь надоела дикобразья,
Остра тоска - под стать ножу…
Ищу грибы, но всякий раз я
Отдохновенье нахожу.
Едим березовую кашу,
Нам крутят пестрое кино.
Когда б не мы с любовью нашей,
Основы рухнули давно…
Но в мире есть ещё пока
Те, кто глядят на облака.
Поедешь прямо - зло и топко,
Налево - глушь да глухари,
Направо - Соловей... Да только
Перепились богатыри.
К чему служение и служба?
К чему расти, зачем цвести? -
Стремиться никуда не нужно,
Поскольку здесь конец пути.
И - символичен, зрим и груб -
Колодца догнивает сруб.
2.
Колодца догнивает сруб:
Мхом изукрашен, как зеленкой.
И не смочить иссохших губ, -
Иначе можно стать козленком.
Живая, добрая вода
Вся в магазинах, по бутылкам...
В упор прицелилась звезда,
Ты чувствуешь ее затылком.
Такая тишь да благодать
Вслед за семнадцатым мгновеньем:
«Не продается вдохновенье,
Но можно Родину продать...»
Под пересвист и вопль пьяный
Стада выходят на поляны.
3.
Стада выходят на поляны,
Как гладиаторы на бой,
И держат строй.
И травы пряны,
И вектор задан - хвост трубой!
И многопиксельна палитра,
Но сгинул всуе наш гонец -
Пастух поспорил на поллитру,
Что свету белому конец:
- Такая вдруг накатит жалость.
Живем, не различая дат.
Заразы бабы не рожают,
А в «Одноклассниках» сидят.
...Но, возводя пространство в куб,
Гудит рассвет в сто тысяч труб.
4.
Гудит рассвет в сто тысяч труб -
Иерихон почти разрушен.
А те, кому не по нутру, -
Зажмурятся, возьмут беруши!..
Но не уйти в себя уже.
Им нужно быть во всеоружье,
Поскольку то, что есть в душе,
Страшней того, что ждет снаружи.
Не верят вражьим голосам,
Хотя внутри когда-то пело...
Граница этим полюсам -
Усталое больное тело.
Изба сыра, в разводах скатерть
И паутина словно скальпель...
5.
И паутина, словно скальпель,
Взрезает мушьи голоса.
А по эфиру, как по скату,
Скользнула «тушка» за леса.
Летал и я на этих глыбах,
Когда считал, что жизнь - игра:
Мне между курицей и рыбой
Несложно было выбирать.
Теперь иначе: чет и нечет.
И некуда ступить ногой...
И пустоту заполнить нечем.
Нет, я не Гамлет. Я другой.
Аэроплан, как нож халву,
Кусками режет синеву.
6.
Кусками режет синеву...
Ржаного неба хватит всем нам.
Жалею, плачу и зову,
Читаю скошенное сено...
Узнав плетение словес,
Легко писал, что зори алы -
Я, видно, слабый человек:
Любить всё это жизни мало...
Как будто встал я у двери:
Не нужно ни числа, ни литер.
Хочу об этом говорить -
А получается молитва.
Сползает солнышко к закату
Тяжелой дождевою каплей.
7.
Тяжелой дождевою каплей
На сердце рухнула тоска.
- Все образуется, не так ли?
- Конечно же. Наверняка.
Раз несколько накатишь по сто,
Чтоб распогодилась беда,
Чтоб голова болела просто,
А не о чем-то - как всегда.
Прощанье будет как прощенье.
До города недолог путь.
В графе «Долги» по возвращении
Поставить прочерк не забудь!
...Эфира тенькнув тетиву,
Кузнечик падает в траву.
8.
Кузнечик падает в траву,
Как самолет, врагом подбитый.
А я пока еще живу,
Сквозь гигагерцы, мегабиты...
Сквозь сеть инетовских тенёт
Я шел вперед, не уставая, -
И ломка скоро захлестнет
Из-за того, что нет вай-фая!
Совсем один в лесной глуши.
И сердца стук все тише, тише...
Здесь только с сервера души
Могу скачать четверостишье.
Мы говорим с тобой при встрече
Об этом на своем наречье.
9.
О чем-то на своем наречье
Спешу по звонкому лучу...
И ни плечо, и ни предплечье
Подставить веку не хочу.
Плести венки сонетов странно,
Когда на нефти клином свет,
Но нужно двигать к магистралу,
И выхода другого нет.
С ухмылкой скажут, мол, иди ты!
Пора одуматься тебе -
Мне дорог идеал идиллий:
Цветы, свирели и т.п.,
У незатоптанной межи
Шумят колосья спелой ржи...
10.
Шумят колосья спелой ржи,
Как мужики у магазина...
А хочешь лечь, так полежи,
А хочешь ехать - нет бензина.
Давлюсь давнишнею виной,
Ее хлебаю полной мерой.
Я мог бы доплести венок,
Но ты же оный не примеришь.
И вычерпав себя до дна,
Я обрываю предложенье...
А ты останешься одна
В таком печальном окруженье.
...Все драматичнее и резче
Изгиб бедра изящной речки.
11.
Изгиб бедра изящной речки.
Петров. Да Водкин. Красный конь.
И городские человечки
Горстями черпают огонь.
Не видят ничего, хоть зрячи.
Не слышат грозных перспектив.
Хватают лето, жадно прячут -
Кто в животы, кто в объектив.
Ну а когда подступит вечер
И замелькают мотыльки,
Решатся говорить о вечном,
Но… тяжело под шашлыки.
Растет Луна как на дрожжах.
И лес волнуется, дрожит.
12.
И лес волнуется, дрожит.
Выходят потихоньку тени,
Печали, оползни, ужи,
Нежизнерадостные темы.
В помятой кружке у меня
То, для чего всегда - причина,
А коль захочешь дать огня -
Зажги еще одну лучину...
Плывем без весел, без ветрил,
Без светофоров и разметки.
О жизни фраз не говорим
Длинней обычной sms-ки...
К чему гадать, что будет с нами? -
Вот-вот зимы взовьется знамя...
13.
Вот-вот зимы взовьется знамя.
О каждом пропоют бойце...
А что зима? - труба сквозная,
И свет июлевый в конце.
Война. Трагичны наши роли -
Непоправимое кино...
И лишь безумные герои
В мороз рубают эскимо.
Мы с каждым днем всё ближе к краю,
Но друг от друга далеки:
Война, где люди умирают
От вида в окнах и тоски.
И звезды - наградные знаки -
Над этим всем (за что - не знаю).
14.
...Над этим всем (за что - не знаю)
Черно летает воронье.
Быть может, есть судьба иная, -
Ты гордо выбрала своё.
Известно, что не быть нам вместе.
Я здесь давно уже изгой.
Была бы ты моей невестой,
Но я женился на другой.
И не травлю себя надеждой,
Что, может быть, опять приду,
Но помню все, что было прежде...
Огарком спички, как в бреду,
Пишу на коробке коряво:
«У мухоморья пень трухлявый».
15.
У мухоморья пень трухлявый.
Колодца догнивает сруб.
Стада выходят на поляны.
Гудит рассвет в сто тысяч труб.
И паутина, словно скальпель,
Кусками режет синеву.
Тяжелой дождевою каплей
Кузнечик падает в траву.
О чем-то на своем наречье
Шумят колосья спелой ржи.
Изгиб бедра изящной речки -
И лес волнуется, дрожит!
Вот-вот зимы взовьется знамя
Над этим всем… За что – не знаю.
Называвшим свободу по имени
Оставлять полуостровость жаль.
Даже неводом долгой поэмы
Красоты этой не удержать.
И шагая печально по лужам,
Буду ждать неприкаянных фраз…
Крым огромен: в карман не положишь,
А на сердце моем - в самый раз.
Народ посыплется, как будто
Наш глупый век еще не спет,
И, словно пьяный, море будет
Плечом толкаться в парапет.
Любимая, всмотрись в меня - и
Увидишь в дальнем далеке,
Как гордый крейсер охраняет
Стрекозку на твоей руке...
Зовешь, как друга, не кричаще,
Террасовую сжав межу.
Приняв мадеры, я все чаще
Себя у моря нахожу.
…Полночье мотыльки творили,
Чтоб я ступил впервые за.
Глядели в душу не твои ли
Араукарии глаза?
Рвутся вервия и цепи,
Солнце плещется окрест.
И во имя светлой цели
Васильки корова ест.
Можно петь. И тратить можно
Свет ромашек в триста ватт,
Переливами гармошки
Раны сердца врачевать.
Так живут: растят года и -
Что скрывать? – довольны всем.
Не болеют, не страдают,
Не стареют… А зачем?
По-бурлачьи, зло река
Тащит к морю облака…
Можно печалиться, скрывшись в каморке,
В душу запрятав вечер,
Скажешь, напишешь ли что-то о море –
Твой самолетик в вечность…
Чувства, дворцы, легионы и чащи –
Всё принимает волна…
Море налито в гранитную чашу,
И чаша эта – полна.
Есть хлеб из сельпо, а ещё молоко,
И видно, как жить, далеко-далеко…
Приёмник окна и антенна сосны –
Настроиться чтобы на светлые сны.
Ты борешься со снегом, как с врагами,
Перебирая слабыми ногами
По «зебре», как по клавишам судьбы.
У города, увы, свои законы:
Надеешься, что встретится знакомый -
Да только попадаются столбы!..
Среди печалей, пьяниц и железа
Твой выбор и смешон, и бесполезен.
Но замирает время иногда,
Когда из мрака – пиррова ли? – пира,
Высверкиваясь пробкою от пива,
В сугроб дежурный падает звезда.
Напиться бы… И здесь опередили.
Они в тебя глядят по-крокодильи,
Не нужно им ни Франций, ни Россий,
Ни Фета, ни Алябьева, ни света…
И у кого (не ведаешь ответа)
За это всё прощенья попросить?
Как будто все в последний раз:
Уже не радует награда,
Неярок свет лучистых глаз,
Бледнеют тени и помада…
Разруха и покой везде.
Хрустально состоянье пата!
Здесь так пустынно, что звезде,
Похоже, не для кого падать...
И снова бежишь на вокзал
И ждешь, как судьбы, билета…
Ты, может, про это не знал –
В деревне всё время лето…
Наш город замороженный не ожил…
Чегемский кот и этому виной.
Стоят высотки серою стеной –
И утро к нам приходит часом позже.
Но солнца луч скользнул от потолка -
Замшелый мрак распорот сталью тонкой!
Я в миску наливаю молока
Облезлому дрожащему котенку…
Распушились апрельские вербы,
Холода и печали – к нулю!
Жаль, что ты понимаешь неверно
Однозначное слово "люблю"…
Отчего пути кремнисты,
Компасная стрелка врет?
Хорошо быть пессимистом,
Знать, что будет, наперед…
Через площади и броды,
Через дебри бытия
Тащится венец природы –
Я…
О, как во тьме слепой и безнадежной,
Призывно пахнут волосы твои!
Нам так мешает разная одежда
Поговорить о жизни и любви…
А ночь вокруг вздымается клубами.
Стоим у самой бездны на краю.
И я впотьмах горячими губами
Тебя как человека узнаю…
И есть еще вечерний
Весенний вид в окне,
Есть говорок грачевий,
Вполне понятный мне.
В глазах рябит от литер,
Подружке всё – хи-хи.
Я водку мерю литрами,
Тетрадками – стихи.
Пусть будет продолженье!
Тончают стены льда.
Как точка в предложенье
«Февраль»,
стоит звезда.
2.
У котейки хвост мохнат.
Кот всегда и всюду – над…
Пофигист, изящен, юрок.
Желтый глаз его с прищуром.
Он не знает угрызений,
На прохожих пялит зенки.
Он, конечно же, поэт –
Часто по ночам поёт,
Растворяется во мгле –
Нет счастливей на земле.
Кто в детсад, кто на работу –
Втихаря нагадит в боты
И - на крышу. Или в парк.
Он струится, словно пар.
Независим и отчаян,
Неприкаян и случаен.
Он приходит там и тут,
Как слова, - когда не ждут…
3.
Что касается собак,
Там у них ни дня без драк:
Бьются не на шутку псины…
У собачьего у сына
Жизнь не сахарная кость
И не то, что у стрекоз
Или, скажем, у котов –
Гадам глотку рвать готов.
Хоть и велика страна,
Всюду посылают на…
В городах ли, на селе –
Мало места на земле,
Мало солнца и травы,
Мало звезд и синевы,
Мало образов, сравнений –
Что ж, конфликт мировоззрений,
Никому пощады нет –
Разве не таков поэт?..
4.
Ёж. Мне нравятся ежи.
Где-то посреди межи
Он лежит себе клубком,
Думу думает. О ком?
Или, может быть, о чём? –
Как ведёт она плечом,
Как глядит вполоборота,
Затоскует отчего-то,
Вот опять уходит прочь…
Он сонеты пишет про
Дивный профиль, стройный стан,
Про игольчатую сталь,
Взмахи аховых ресниц…
Ждет, когда она присниться.
Но она с другим сейчас, и
Сердце хлещется – на части!
…В поле словно взаперти,
Больше некуда идти,
Он не разжимает век –
Ёж ведь тоже человек…
5.
Я за вегетарианство, -
Чтоб жевать, глядеть в пространство...
Вот бы взять пример с коровы –
Ешь траву, бывай здоровый.
Чтоб не сдохнуть от тоски,
Есть на поле васильки.
Не солжешь, не дашь промашки,
Если пробовал ромашки.
Не начистишь ближним рожи,
Если кушал подорожник.
Вдохновенье, пастораль, -
Вечером опять в сарай…
Мир глотает вас питоново:
Есть рассказик у Платонова...
А на мясокомбинатах
Разнести всё нафиг надо! –
Не хочу ни слёз, ни крови…
У коров глаза коровьи.
6.
Солнца реденькие спицы
Вертит желтая синица,
Матерится, кроет власть,
Сало ест, резвится всласть,
Не боится, не стыдится…
Люди в шарфы прячут лица,
Ей плевать, и всё на «ять»! –
Тянет с миром воевать.
Двадцать граммов вес её,
А долдонит про своё:
«Мы ж того… не соловьи.
Не по чину – о любви!»
Можно и в стихах, и в прозе
Все сказать как дважды два –
Погибают на морозе
Даже теплые слова…
Ранит в грудь её заря –
Превратится в снегиря.
7.
Реки, горы и поля –
Всё под властью соловья.
Вьется песня по эфиру,
Пишет для него Крутой.
Ярче солнца светит миру
Микрофон его златой.
Он талантлив, словно Майков,
И красив, как Аполлон –
Не наденет драной майки,
И в трико не выйдет он.
Стразы, пёрышки, парик…
Фрик? А кто из них не фрик?
В шоколаде и в мажоре,
На «Феррари» наш герой.
Любит «Hennessy», прожорлив –
И питается икрой.
Только раз ему – злодей! –
Клюв начистил воробей…
Всё летает по стране
И на перлы не скупится,
Всё же почему-то мне
Больше нравится синица.
8.
Что-то в ней живет такое…
Не найду себе покоя.
Ждут птенцы её в гнезде,
Только ласточка – везде,
Словно ангел молньевидный,
Беспечальный и невинный,
Что-то знающий про нас…
Кто б нам весточку принес
О стране, где нет печали,
Где попсы и смерти нет?
Мы тут все поодичали –
Пьянки, джунгли, интернет…
Вот и я (как есть): угрюмый,
И не модный, и не юный,
Не свободный, не маститый,
Набранный всегда петитом…
Пил вино, сшибал деревья,
Не устроил ничего…
Отнеси письмо в деревню
Детства… счастья моего!
9.
Вспомнился портрет трамвая,
Липы, каменные сваи,
Тайны улиц и дворов,
Запах лиственных костров…
То-то время было раньше –
Быстро заживали раны.
Были радости и горе,
Были девочки в бантах,
Толстый заяц на заборе,
А ширинка – на болтах.
Мы влюблялись и дружили,
Выбирали «или – или»
Между решкой и орлом,
Между девой и веслом…
Были закрома Луны
Мёдом доверху полны.
Вдоволь сна, весны и снега –
Нам не выставляли счет.
И гудели звезды с неба
И не жалили ещё…
10.
Помню, было небо ало
На крутом излёте дня,
Ты прическу поправляла
В отношении меня.
Под собой не чуял ног,
Объясниться я не мог.
По-французски бы, изящней,
Чуть коснувшись, по скользящей,
С наведенными мостами…
Но язык прильпе к гортани.
Стать пришлось и злей, и жестче,
Заслужить любовь в бою.
Я всегда боялся женщин,
А с тобой их не боюсь:
Красотой любуюсь, даже
Приглашаю их на вальс,
А потом шагаю дальше,
Словно облако в «Levis».
Пусть живем мы без затей,
Ждем аванс, растим детей,
Славно думать о хорошем,
Не печалиться о прошлом,
Коротать метельный вечер
И друг другу жить навстречу…
Не согреваясь, сгораем до тла.
Мгла разрежается, стонет и стынет.
Все переломано: души, тела,
Только дорога пряма и пустынна.
Жизнь как задача (так мало дано…)
Чем тяжелее, тем ближе до рая…
Трудно уходит из города ночь,
На костыли фонарей опираясь.
Коль попался, будь готов к сюрпризам,
Посиди-ка, друже, на цепи,
Все её хожденья по карнизам,
И кульбиты все перетерпи.
А уйдет – ау! – и плюнет в душу…
Что ж, не возвращают реки вспять.
Только запах от её подушки
Долго-долго будешь вспоминать.
И потом, изматывая нервы,
Средь гудков и тысяч киловатт
Тонкие духи той самой стервы,
Как судьбу, ты будешь узнавать.
Тропиночка у каждого своя, и
Так радостно для нас звезда сияет,
Чтоб небо отличали от земли!
Не выбирая «либо-либо»,
Не вымеряя граммов, йот,
Весна трехсотого калибра
По окнам и по людям бьет.
Так не жалей суровой стужи,
Бей все печали наши, бей,
Чтоб перебежками от лужи
До тротуара – воробей!..
Своею молодостью платим
(О том не думая пока),
Алели чтоб цветы на платьях
И распускались облака.
Пусть первый ливень грянет лирой
И счастье нынче – не потом -
Распространяется по миру
Воздушно-капельным путем…
Бежали к лазурным рекам.
Догнать их не в силах птицы.
Внизу были имяреки,
Созданные толпиться.
О нынешнем думать тошно:
Обеты, дела, обиды…
Давно позабыл о том, что
Мальчишкой в ту осень видел.
Все материальное шатко,
Судьбы волосок так тонок!
…Бежала по небу лошадка,
С ней – маленький жеребенок.
Не могу различить переходы ступеньками в дождь,
У жирафа-луны сосчитать все на шее пятна -
Оттого ли, что осень – когда ничего не поймешь,
А зима, напротив, - когда все уже понятно?..
…Мне дерево отправило письмо –
И только дочь сумела прочитать.
Но теперь ни огня, ни смысла
В том, что крутит поля апрель,
Всё куда-то ушло, размылось,
Словно детская акварель.
Жить бы тихо в любви, надежде,
Но померкла твоя звезда.
Две беды нас терзали прежде,
А теперь - сплошь одна беда...
Надоело базарить силы,
Биться в стену, искать не то,
Говорить "Я люблю Россию",
Озираясь, не ржёт ли кто...
Туда доехать можно в десять лет,
К примеру, на трамвайной колбасе...
И запах умиранья остр,
Но я не трушу.
И грею руки подле астр,
А может, - душу...
Близки мне все изгибы улиц,
И тоже хочется заплак…
Когда осенний парк, ссутулясь,
Мотает сопли на кулак.
А ветер крутит, крутит, крутит
Листовками березняка.
Засунул куст башку меж прутьев
Решетки и назад – никак.
Стихи внутри меня все тише.
И тише становлюсь я сам.
Про осень лучше не напишешь,
Чем дождь по лужам написал.
Мне нужно посидеть немного
На правом берегу реки,
Где бакены и огоньки,
Цветная лунная дорога…
На привязи латунный катер
С веселым именем «Баклан».
Меж облаков аэроплан
Куда-то беззаботно катит…
Я слышу позывные раций,
Я вижу сполохи тепла.
Вот если б через горе вплавь,
Как через реку, перебраться...
Но дочки прибегут ко мне –
И сразу утро наступает!
Сияет пейзаж, словно счастье, простой.
Плывут облака с бирюзами..
И смотрят деревья на этот простор
Большими, как море, глазами.
Стучат часы (тик-так, за слогом слог),
Чтоб эту жизнь почувствовал живою.
Дом
временем
забит
под потолок,
Как сеновал - душистою травою.
А в Крыму, Крыму, Крыму
Солнце светит ясно.
Не скажу я никому,
Как тут распрекрасно.
Дролечка – другим пример,
Нежностей достойна!
Глядя на ее размер,
Даже чайки стонут!
Я милóго прогнала:
«Двигай в ритме вальса…»
Не художник – вот дела! –
А нарисовался.
Режьте виражи, стрижи,
Море, сыпь агаты!
Можно здесь красиво жить
И не быть богатым.
Мне в Крыму все по душе:
И вода, и воздух.
С милым рай и в шалаше,
Скажем, пятизвёздном!..
Повернулось время вспять,
Взяли век на вилы,
И опять Россия-мать
Крым усыновила.
Всяк свою выводит песню,
А когда найдешь края,
Можно в омут или петлю…
Только, смертушка моя,
Отведи покуда жало,
Рано мне с тобой – в друзья…
Мама мучилась, рожала –
Подвести ее нельзя.
Куда-то спешил, был серьезен, удал,
Сминал перспективу любую…
Но вдруг осенило: на жизнь опоздал –
Лежи, облаками любуйся!
И стелет трава незастиранный шелк,
Деревья шумят многолисто.
Сказал репродуктор: «Твой поезд ушел!»
А ты пьешь коньяк с машинистом.
И вспомнил о ней…
Ты отныне не тот.
Ты вылит до самого донца.
…Не то хорошо, что она где-то ждет,
А то хорошо, что дождется.
Написать бы о жизни личной,
Написать бы про наши радости,
Чтобы спел их певун столичный,
Чтоб услышали их по радио.
И торчал посреди уютца,
И ловил бы лучи тепла сейчас…
Но мои стихи не поются –
Плачутся…
Все оставлял, что пошло и нелепо.
Лишь мотоцикла рёв и сладкий зной!
Так было хорошо лететь сквозь лето –
Ты позади как крылья за спиной.
Мне рот не мог заткнуть дорожный ветер.
Мне по сердцу и скорость, и борьба.
Выкрикивал стихи про всё на свете,
Но в основном, конечно, про тебя.
…Ты прыгнула в шальную электричку.
Тебе мои катрены нипочём.
Могли бы стать Петраркой с Беатриче,
А стали… педагогом и врачом.
За ребрами желтой скамьи
Осеннее бьется сердце.
Я пытался себя в темноте найти,
Но, увы, не нашел – бесполезны карты…
И не вспомнить никак, где свернул с пути,
Как я здесь оказался… Добрел же как-то!
Сколько мне претерпеть кафкианских мук?
Скоро утро взорвется в прямом эфире,
Вдруг окажется – я в самом деле муж
Этой женщины в черном безумном мире.
Мы встретились с тобою в раздевалке
Среди пальто, линялых шуб и шапок.
И луч скользил у самого карниза.
И пыль плыла из закоулков темных.
И я поцеловать тебя склонился,
Объятый восхитительной истомой.
Но загудел звонок – с цепи сорвался!
Мир сыпался.
Все рушилось, гремело…
Хоть я не ретроград, не консерватор,
С тех пор я ненавижу перемены.
Смотришь несмеяною,
Машешь ручкой правою…
Мы, покуда пьяные,
Все мужчины бравые.
Что же ты несмелая?
Едем в тишь квартирную…
Жись – театр, милая! –
Хватит репетировать…
Мне кажется, вот мы выходим на Невский,
Но в битве с драконом дается ли фора?..
Печальное время. Весна. Достоевский.
И лезвия
окон
в крови
светофора.
Так и я, в эту вычерность злую,
Существую в виде идеи.
Как дождусь твоего поцелуя,
Если я неизвестно где и
Неизвестно когда?..
Лютым волком
Не гляжу на родные дали.
Кто поведает, что воды Волги
В синеву милых глаз впадают?
Ну а то, что кресты по увалам, -
Обвинения вздорны, лживы…
Тут ведь только врагов убивали –
Люди живы…
Жизнь продолжается. Жжемся и жалимся.
Плачем, сидим на мели.
И расстаемся… Быть может, из жалости
Нынче друг к другу пришли.
Самой родною, любимою звать боюсь.
Это ведь – как воровство…
Мы одиноки настолько, что свадьбою
Не изменить ничего.
Проявила такое участье!..
И пошла бы со мной под венец…
А над дверью подкова – на счастье,
А на горе есть меч-кладенец.
В небе звонкие звезды зажглися…
Ничего не просила взамен –
Отпустила меня к Василисе.
Вот такой, елкин дом, хэппи энд.
Заводят праздничный разговор,
Осоловело глядят на улицу,
Колотят яйца и пьют «Кагор»…
Все с удовольствием перецелуются.
Дождь не смолкает который час,
Но жизнь отнюдь не кажется пресною,
Словно есть что-то внутри всех нас…
Ах, если бы - Царство Небесное!
Пусть этот пост другими брошен,
Пусть это - доля и судьба,
Я сторожу и эту осень,
Но главным образом себя.
Деревья тенькают замками,
На пустыре шуршит ковыль.
Луна закрыта облаками –
Собаке не на что повыть.
А я к стене приперт грехами,
Не жду любовниц и гостей…
Всю ночь молитвой и стихами
Мне отбиваться от страстей.
Флагами ветрено машут деревья.
День получился прозрачный такой.
Кажется, здесь повернешь – и деревня
Вырвет тебя из беды городской.
И запоют, защебечут березы.
Пестрые образы застят глаза.
Про лопухи-подорожники прозой
Не повернется язык рассказать…
И разглядишь ту, с которой был прежде.
Прятала нас золотая трава!
Бросишься следом, но – в щепки надежды!..
С сердцем разбитым садишься в трамвай.
А с ними что же?.. Ну, поговорим.
Ударим по холодному пивку.
Поскольку городишко наш не Рим,
Пути-дороги выведут к ларьку…
Сквозь городские джунгли цифр, дат
Пытаюсь выйти к свету столько лет.
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».
Я бьюсь, как рыба, об июльский лёд.
Промучаюсь бессонно до зари –
Меня снаружи меньше, чем внутри.
Что искать от мира выгоды,
Если на небесных лозах -
Звезды, крупные, как ягоды,
Но соленые, как слезы?..
Как необъятны были дали,
Как солнечно сияла высь...
Они двадцатый век так ждали! -
И, как мы знаем, дождались…
Живя под звездными мирами,
Обманывались роем грез,
Дрались, любили, умирали –
И все как будто не всерьез.
То время возвратим едва ли.
Я ничего не узнаю.
Они в царя с детьми стреляли,
Попали в Родину свою.
Выйти бы вон: я разбитый весь.
Эй, телефон, на зарядку становись!
В глотку - чай, как расплавленная ртуть.
Слово «люблю» застревает во рту.
В утро, сырое, серое - прочь.
Не говорить и не думать про…
Сцена. Игра. И кульминация –
Хлопает дверь: это овации.
Любимой со мною светло, по ходу,
Лишь днем и в солнечную погоду.
Ты не спишь, потревоженный воем полночной Луны.
Сбитый с ног темнотой (грузовой, многотонной), опять
Ты отброшен в кювет, бесконечную пропасть – в кровать…
Не от мира сего… Надоело играть в шпионаж.
Постучат – уличат, скажут: «Вот он, держите, не наш!»
Этот мир искорежен печалью, плаксив и горбат.
И не спрятать тебя, как не спрятать нигде снегопад…
Сквозь окошко к тебе тянет руки сухие весна.
Так и вышло на деле: страстная неделя страшна.
Но не буду печалиться, но
Не уйду в женском платье в окно.
Мне не надо исхоженных троп.
Человек сам себе – филантроп…
За окном все как было – точь-в-точь.
И не тают январские льды.
Лишь лохматые тучи всю ночь
Греют лапы у желтой звезды.
Нам с тобою только и осталось
Наблюдать, как тонко на газон
Падает березовая старость,
Рассекая лезвием озон.
За окошком колышется дождь.
Нами путь до рассвета не пройден.
Все, что есть у меня – это дочь
И жена, остальное – родина.
– Вы откуда: Саратов, Уфа ль?..
(Дамы с гиканьем в душу полезли).
Я, как та сковородка «Tefal», –
И ко мне приставать бесполезно.
Искушения – все ж полбеды:
С жаром тела, мечтами и сплетнями…
Сам себя я смогу победить,
Только что мне потом делать с пленными?..
Погасли ярко-желтые циновки
Опавших листьев…
Белое движенье.
Тот человек у края остановки
Стоит, как знак вопроса в предложенье.
…И сам себя доводишь до предела.
Как волкодав, срываешься с цепи.
Не то чтоб лето быстро пролетело,
А просто не успело наступить.
Один. Один. Один…
Мой куцый опус
Закончен (лучше выдумать не мог).
И лезу в переполненный автобус –
Нельзя, чтоб человек был одинок.
Пацан, уповая на власть рубля,
Решил, что пора преуспеть в любви.
Панель – это место работы для
Гаишников, дворников, также и:
…Тела их как будто из белых глин.
И прыгают зайчики тысяч солнц
В глазах неудавшихся магдалин
И мармеладовых сонь…
И круг так порочен. И лучше – вне.
Но снова – на месте. Во всей красе.
А ежели принц на белом коне,
То платит, родимый, как все.
Как будто одним осветились огнем.
Как будто - сто лет в каждом часе.
Мы сделаем вид, что в обнимку уснем,
Как будто бы это – счастье…
Причина 3. Сложные отношения с одноклассниками.
Болезненный вопрос. Часто ребенок, знаю это по себе, не рассказывает родителям о подобной проблеме. Причины разные: запуган одноклассниками, боится прослыть ябедой, страх перед родителями. Обсуждайте каждый учебный день ребенка. Есть такая игра (я подсмотрел ее в одном американском фильме): за семейным ужином каждый рассказывает о самом хорошем и о самом плохом случае, который произошел в течение дня.
Если между ребенком и родителями существуют доверительные отношения, все тайное станет явным. И тогда нужно принимать меры: беседы с родителями обидчиков и с ними самими, с классным руководителем, посещение занятий, стороннее наблюдение. Конфликт нельзя запускать. Необходимо искать позитивное решение.
Причина 4. Трудности в обучении.
На самом деле, причина очень веская. Нужно помнить, что все дети талантливые, но разные. И талантливые по-разному. Я уверен, что у каждого есть какой-то дар, склонности к какой-либо созидательной деятельности: один любит задачки решать по математике, другой рисует лошадей, третий клеит воздушного змея, а четвертый – марки собирает. Приведу личный пример. Я с четвертого класса писал стихи. Но о том, что я это люблю делать, учитель по литературе узнала с удивлением только после выхода моего первого поэтического сборника (это было уже после окончания школы). Ребенок не может вам прямо (особенно в начальной школе или в детском саду) сказать, что он талантливый поэт, художник или скульптор. Но он может проявлять склонности к чему-то. Вот тут-то и необходимо ваше родительское, а также учительское вмешательство. Пусть попробует бальные танцы, моделирование, игру на аккордеоне и, в конце концов, определиться. Но также надо помнить, что не у всех равные способности к математике и литературе, например. Эйнштейн в школе был не самым лучшим учеником. Он с первого раза не смог поступить в Швейцарскую высшую политехническую школу Цюриха, показав высшие результаты по физике и математике, но не добрав нужное количество баллов в других дисциплинах.
Родители должны четко представлять, что их ребенок не может быть всюду первым. Следовательно, развивая те или иные способности, нужно оказать помощь там, где ребенок не справляется со школьным материалом, но ни в коем случае не перегружать. Ваш ребенок и так испытывает стресс от того, что у него что-то не получается, а тут еще и родители подливают масла в огонь. Оказывайте не только консультативную помощь (совместная подготовка к занятиям, репетитор), но и психологическую.
Вспомните известный анекдот: «Первоклассника первого сентября папа тащит за руку в школу. Тот упирается и кричит: «Одиннадцать лет! За что?!» У ребенка, особенно в младших классах, нет внутренней мотивации к обучению. Он не знает, почему должен ходить в школу. Здесь действуют внешние мотивы: родительское и учительское воздействие, конкуренция со сверстниками и т.д. Полагаю, нужно доходчиво объяснить, для чего нужны человеку знания, провести аналогию, например, с Маугли, который не смог бы достичь успеха в современном мире. Это же можно сделать и по конкретным «западающим» предметам: не получается с английским, пообещайте встречу с Гарри Поттером, не ладится с литературой, покажите, как полезно знать про того или иного героя, география под вопросом – путешествуйте по карте, ищите место для летнего отдыха, изучайте страну…. При появлении внутренних мотивов ряд трудностей в обучении исчезнет сам собой.
Требовательные родители.
Приведу в пример одну ситуацию. Некая мама водит ребенка на секцию фигурного катания. Тренер говорит, что данных у девочки нет: с координацией плохо, нет ловкости, собранности и т.д. Но мамочка упорно водит, желая, чтоб из ребенка вырос олимпийский чемпион. Еще одна ситуация. Моя знакомая училась играть на баяне против своей воли. Ее заставляли, она сопротивлялась, плакала, закончила музыкальную школу. Получив соответствующий диплом, поставила баян на шкаф и сообщила, что больше к нему не прикоснется. Я взял крайние случаи, но они показательны.
Как часто встречаются родители, которые требует от своих детей невероятных успехов, истерят по поводу четверок, придумывают изощренные наказания своему чаду. Объяснить такое поведение я могу только тем, что у самих родителей есть определенные комплексы: они не состоялись в жизни, не осуществили какой-то мечты, их не ценят на работе и т.д. Эти комплексы переносится на ребенка, но он-то не виноват в ваших проблемах. Он нормальный, среднестатистический хорошист, он хочет гонять с пацанами мяч, читать Жюля Верна и собирать модели танков. Его же водят на бальные танцы или шахматы, потому что у папы или мамы в свое время не получилось.
Наша требовательность должна быть обращена, прежде всего, к нам самим. Мы должны понимать, что ребенку полезно, интересно, а что – нет. Я всегда на первое место ставлю психологический комфорт детей. Нравится – делай, не нравится – займись чем-то другим, но тоже полезным. И еще: не допускайте деструктивной деятельности! Многочасовые просмотры телевизора, компьютер (игры, соцсети), болтовня по телефону или скайпу, безделье, плевание в потолок – все это очень вредно.
Следите за тем, какие книги ребенок читает, какие фильмы смотрит, с кем дружит. У него должны быть свои обязанности по дому, свой круг ответственности. У вас - общие дела: выезды на природу, совместное чтение, работа по дому, уход за растениями и т.д. Иначе в итоге мы вырастим поколение инфантильных, равнодушных чайлд-фри, не имеющих уважения к родителям и родной стране.
С чего все началось
Алел деревенский закат в пятницу такого-то июня, недавнего года. Закат был настолько торжественен, что тревожил сердца и бередил умы, не давал покоя ни жителям деревни, ни животным, ни птицам. Всё маялось, металось, нечленораздельно мычало, блеяло, кудахтало и ругалось матом.
Поэт на моем месте непременно сравнил подобный закат с резаной раной на теле умирающего дня. Но не будем отвлекаться.
Надо ж было такому случиться, что именно в этот вечер Степан Хруничев вместе со своей женой Глашей решил отпраздновать трехсотлетие русской балалайки (да, он был патриотом). Степа работал механизатором, а потому обладал острейшей способностью чувствовать несправедливость мира. Это проявлялось во всем, но главным образом - в отношении к крепким напиткам: Степа зверски пил от невыразимой тоски. А тосковал он потому, наверное, что русский человек, если верить Николаю Бердяеву, «ушиблен пространством». И как при таком ушибе не пить, скажите на милость?
Жена его была дояркой, то есть женщиной практичной и даже приземленной, но доброй, порядочной. И как-то супруги уживались, вырастили детей, держали крупнорогатую скотину - всё как у людей…
Хозяин расположился на веранде: разнообразная снедь, самогон, стаканы. Жена поставила на стол чугунок с разваренной картошкой и, вытерев о фартук шершавые, неженские руки, села рядом с мужем.
За редкими досками забора был виден привольный луг, за лугом речка в багровых разводах, справа, чуть поодаль темнел березовый чахлый лес, и над этой идиллией – всепожирающий закат. На хруничевский огонек тут же подтянулся Лева, киномеханик, имевший особого рода профессиональное чутье на разнообразные торжественные мероприятия. Он был с гармонью (шел в клуб, но передумал).
- Что празднуем?
- День граненого стакана, - улыбнулся Степан и указал гостю то ли на стакан, то ли на табурет. – Садись, места всем хватит.
- Ну вот, а еще говорят: плохо живем, - изрек Лева, окинув взглядом стол. Тут же, усевшись, растянул меха и заорал:
Ты, подгорна, ты, подгорна,
Широкая улица.
По тебе никто не ходит,
Только мокра курица!
- Погоди горло драть, выпей для порядка!
Лева выпил и грустно так, глядя на Степу снизу вверх, спросил:
- Вот ты мне скажи, почему говорят, что русские - пьяницы? Немцы и французы, по статистике, пьют больше нашего, а все анекдоты, все произведения художественной литературы и даже народного творчества изображают пьющими именно нас.
Кажется, я упомянул, что Лева был киномехаником? Наверное, поэтому он слыл самым начитанным человеком в округе. Данный миф Лева старался всячески культивировать…
- Потому, - отвечал Степан на поставленный ребром вопрос, - что мы не прячемся по углам. Делаем всё с открытой душой, не стыдимся, как некоторые. И чего нам на них оглядываться, у нас свой путь, особый и великий, - понял?
Лева кивнул. Про гармониста также было известно, что он (по его же собственным словам) был неоднократно похищаем инопланетянами. И только находчивость и недюжинный ум помогали ему всякий раз возвращаться в родную деревню.
Глаша положила гостю в тарелку грибочков и картошки. Лева икнул и запел:
Говорят, любовь не вредна,
Любовь очень вредная:
Посмотрите на меня,
Какая стала бледная.
- Ты закусывай, Лева, а то развезет, - участливо сказала Глаша и смахнула со щеки несуществующую слезинку. Плакать она давно разучилась (а может, и не умела никогда), но уж больно частушка была жалостная.
Скрипнула калитка, и во двор зашла Алевтина Петровна, высокая худощавая женщина неопределенного возраста, которую все считали старой девой. Сей факт был основным предметом шуток деревенских жителей.
- Здравствуйте! Иду по улице, слышу – поют. Дай, думаю, загляну. Так люблю самодеятельное творчество, знаете ли.
- Заходите, Алевтина Петровна. - Глаша была приветливой хозяйкой. – У нас тут хорошая компания подбирается.
- Да и с мужичками оно как-то веселее, - сострил Степа по привычке и подмигнул гостье.
А Лева уже надавил на кнопочки гармони:
Не ходите, девки, замуж
Вы за милых за дружков,
Лучше в речке утопиться
Со крутых да бережков!
- Ох, как у вас хорошо, - выдохнула Алевтина, замахнув полстакана напитка и осторожно закусив огурчиком.
- Алевтина, ты чего это там! – услышали обитатели веранды скрипучий стариковский голос.
- О, дед Митрич! Блюдет старый хрыч честь племянницы, - прокомментировал Степа. – Заходи к нам, нечего забор подпирать. Тут обчество уже собралось.
Пасечник дед Мирич не заставил себя ждать. Честь племянницы Алевтины его волновала гораздо меньше, чем двухлитровая бутыль с мутной жидкостью, но порядок есть порядок – без приглашения нельзя. Деду тоже налили, и пока он, стараясь не замочить клочковатую бороду, цедил напиток, Лева и для него спел что-то… про пчел.
- А вы слышали, - продолжил гармонист уже прозой, - что весь мир охватил поросячий грипп? Косит всех направо и налево.
- Ой, я видела по телевизору у соседей. Так страшно, прям жуть, - затараторила Алевтина Петровна, раскрасневшаяся и помолодевшая от выпитого. – Только не поросячий, а свинячий…
- А нам-то какой хрен? – возмутился Степа. – Что свинячий, что поросячий…
- Так сказали, что по всему миру, - не унимался Лева. – Может, уже и до нас докатилось, а мы и не знаем. Свиньи ведь есть у нас, так почему гриппу не быть? Чем мы хуже Европы?
Глаша вздохнула:
- Что делается… Скоро из дому нельзя будет выйти – всюду зараза какая-нибудь.
- Всё по грехам нашим, - прошамкал Митрич, косясь на бутыль.
- Это мне напоминает одну книгу… Я недавно прочитала. Не помню названия, сложно как-то. Ну, там про любовь и всё такое. Но это неважно. – Алевтина зарделась еще больше, заторопилась. – Там все написано… вот как про нас. В итальянской стране бушует чума, а несколько человек сбежали из города в деревню. Пережидают, значит, от заразы спасаются…
- Ой, гляньте, Лукерья телепается, - увидел остроглазый Степан.
Лева немедленно отозвался:
Пошла плясать
Бабушка Лукерья.
Нет волос на голове –
Прицепила перья!
– Давайте и ее к нам до кучи. Спасем от мировой заразы! – предложил Степан.
- Э, нет, ребятушки. Сколько она к нам добираться будет, у-у-у… К утру разве что… - вздохнул Митрич.
- А мы ей поможем! Верно, Лева? Не пропадать же старушке…
- Канеш, поможем!
Лева (поскольку был человеком суетливым и беспокойным) тут же рванулся к двери вместе с гармонью, но в последний момент одумался и оставил ее у порога. Мужики скорехонько добежали до старушки, подхватили на руки и притащили домой ко всеобщему восторгу.
- Что ж вы, окаянные делаете, я к куме шла, а вы… - все повторяла старушка, как будто заело пластинку.
- Да ты понимаешь ли, что мы тебе говорим? Ты новости смотришь? Газеты читаешь? - витийствовал Лева. - Поросячий грипп повсюду. Повезло тебе, у нас пересидишь… Потом еще благодарить будешь.
- Ничего, бабушка, ничего. У нас запасов много: в погребе и картошка, и капуста, и грибочки. Мука есть. Вода в колодце. Переживем, перетерпим, - утешала Глаша.
Старушке немедля налили. Но она опять запротестовала:
- Ох, касатики, не пью я это зелье. У меня от него голова кружится и зудит по всему телу.
- Ладно, бабушка, немножко можно.
Поддавшись мнению большинства, старушка опорожнила стакан. А прочих уговаривать не было нужды. Потом Степан закрыл калитку на крючок, для верности подпер лопатой, чтоб никакая зараза не пробралась.
- Так чем они занимались-то? - спросил любознательный Лева у Алевтины.
- Кто?
- Да эти… В книжке твоей.
- А-а… - протянула Алевтина и поправила волосы (все внимание теперь было обращено к ней). – Они читали стихи и рассказывали друг другу истории. В основном, про любовь. Две недели так провели, бедолаги.
- Слушай, точно как мы! – изумился Степа. - А давайте тоже истории рассказывать. Надо ж как-то время коротать. – К тому ж телевизор у нас полгода не работает.
Собравшиеся единодушно поддержали идею, звонко чокнулись, выпили и закусили.
История 1. Про любовь
Степа отер усы, откинулся на стуле и, на правах хозяина, повел неторопливую речь.
- Вот я вспомнил случай один. Был у нас механизатор, толковый мужичок, ничего плохого сказать не могу про него, только хорошее... В коллективе уважали, закладывал за воротник, конечно, но не так чтоб очень. Это надо понимать, для цельности картины.
- Да ты не тяни, тут вон очередь из рассказчиков, - торопил Лева, который вспомнил один забавный анекдот.
- Ты, Лева, не подпрыгивай. Гужеваться нам тут долго, может полгода, пока зараза не рассеется. Так что слушай и сопи в две дырочки. О чем это я? Ах, да! Хороший мужичок, значит. Звали его… Как же его звали… Мэ… Мо… Вениамин. Вот как! Веня, значится, по-нашему. Бригадир уважал, ребята в нем души не чаяли. Рубаха-парень. Знаете, такой, что и пошутить с ним, и выпить можно.
- У тебя одно на уме, - упрекнула мужа Глаша.
- Ты погоди, не встревай. Я линию веду, чтоб художественно было, как в книжке. Одним словом, я бы с ним в разведку пошел. Работал он, не тужил, грамоты получал и премии раз в квартал. Но вот пришла беда откуда не ждал. А может, и не беда… Это вам судить. Короче, влюбился Веня, да так сильно, так люто и безоглядно, что ни есть, ни спать, ни выпивать не может. Представьте, подносят ему красного, а он головой мотает, дескать, не хочу, не буду. Подносят ему водочки, а он опять ни в какую. Ребята волнуются, расспрашивают его, что да как. Он долго молчал, мычал только, как стельная корова, а потом рассказал. Влюбился в зоотехничку одну. Работала у нас… Не помню уже, как звали. Красавица, ничего не скажу... Косища во – до пояса. Глазищи – во (Степа показал, какие у зоотехника глазищи), корма – во. Короче, было что взять на абордаж. Только загвоздка вся была в том, что таможня добро не давала. Он к ней и так, и эдак, даже – смешно сказать – цветы дарил. И духи. Вот до чего дошло. А она ему все одно: «Ты птица не моего полета». А кого ж ей надо, козе безрогой, принца на белом кабриолете? Ребята советуют то, другое - ничего не помогает. А мужичку-то совсем тяжко. Из огня да в полымя бросается. Запил как сапожник. На работу не ходит, бегает по деревне в трусах, с поленом. «Зашибу!» - кричит. А кого зашибет, не говорит. Ясное дело, его народ стороной обходить стал. Так бегал, пока осень не настала. Прекратил безобразия. Да и то понятно: попробуй-то без штанов и телогрейки у нас побегать в октябре. И тут кого-то мысль посетила: «А ты ее на тракторе прокати. Против трактора какая барышня устоит…» И то верно. Привел Веня себя в порядок, побрился даже. Ну, выпил чуток для храбрости, не без этого, и подкатил к конторе на «Белорусе». Дал по тормозам, посигналил – выходит краля.
- Ну, чего тебе? – говорит. С издевочкой так, с подвохом, вроде. А у самой глазки-то загорелись. Приятно ж - кавалер за ней на транспорте прикатил. Девки конторские в окна носы повысовывали. Театр бесплатный.
- Вот, - отвечает Веня, приосанившись, - не желаете ли прокатиться, окрестности обозреть, так сказать.
- Вот еще. Чего я, трактора что ль не видала? Меня бригадир вона, на «Ниве» катал.
А сама шаль-то накидыват, ага. Видно, зацепил Веня девицу, подобрал ключик. И дальше ведет политику, спуску не дает:
- «Нива» – что? Баловство одно. А это техника, сила. Хоть куды можно доехать.
Повела зоотехница округлыми своими плечами, стрельнула глазками, фыркнула:
- Разве что до околицы…
Лева не выдержал, хватил от души:
По дороге неровной, по тракту ли,
Все равно нам с тобой по пути, -
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До околицы нас прокати!
Но Степа не обиделся на то, что прервали его рассказ, выслушал уважительно и продолжил:
- Хоть не Петруша, а Веня, да все одно. И вот села эта краля в трактор. А в кабине тесно. Обнял ухажер свою пассажирочку, любаву ненаглядную, и повез в самое красивое место.
- Это к озеру, что ль? – спросил Митрич.
- К нему… Едут, значит. У Вени сердце так и бьется, так и заходится. В кабине жарко, бензином пахнет, трясет, само собой… А у него птички в душе чирикают. И подруга тож не брыкается, не строит из себя. Прижалась к Вене, по сторонам поглядывает, любуется горизонтами. Вот и озеро виднеется. А там косогор такой крутенький. Ну, вы знаете. Забыл про то Веня. Дело-то молодое. От избытка чувств поцеловал кралю в уста сахарные. А та губ не отнимает. И поцелуй такой сладкий, такой долгий вышел, что они под этим делом прямо в озеро и въехали. Вода холодная – враз их пыл остудила. Кинулись они из трактора. Надо к берегу грести. Зоотехница сапоги скинула, в два счета добралась до сухого, а Веня робеет. На крышу забрался и ни с места.
- Прыгай в воду, греби к берегу! – кричит деваха-то.
А Веня головой мотает.
- Сейчас трактор утопнет. Плыви!
А Веня вцепился в крышу, видит, что дело гиблое, а не плывет. Не умеет плавать, вот ведь какой коленкор. Боязнь воды у него с детства.
- Гидрофобия называется… - вставил Лева свои пять копеек.
- Эх, - вздохнула Алевтина, - до чего любовь проклятая доводит.
- В общем, стал Веня тонуть. Уходит под воду вместе с трактором, как Китеж-град. И знает, что тут ему и конец. Смотрит на зазнобу свою тоскливо так, прощаясь на веки. Все, как в кино про «Титаник».
Бабушка Лукерья, хоть фильма не видела, смахнула углом платка слезинку, опустил голову дед Митрич, горестно вздохнула Глаша и понесла пустые тарелки на кухню.
- Так он что – так и утоп, сердешный? – спросила Алевтина Петровна, выдержав паузу сочувствия.
- Типун тебе на язык! Че ты мелешь? – подпрыгнул Степа. - Как утоп-то? Сижу здесь живой и здоровый. А ты – утоп! Любка меня вытащила. И такая у нас любовь потом началась, такая любовь…
Степа подпер кулаком подбородок и мечтательно прикрыл глаза.
- Я чего-то не поняла… - на пороге стояла Глаша с мокрой тряпкой в руках. – Это ты нам про свои шашни с Любкой Трошкиной рассказывал, што ль?
Мечтательность Степана как ветром сдуло. Блаженное осоловение тоже прошло. В его кристально чистых глазах читалось ясное осознание провала.
- Глаш, да я оговорился. Это про Веньку все было. Ошибся, Глаш. Ты что?
Но неотвратимая кара уже надвигалась на бедного Степана.
- То-то мне люди говорили про это поганку. А я не верила. Ты, значит, к ней бегал. А мне говорил: клапана чинить… Я тебе покажу клапана!
Удар мокрой тряпки по лицу не то чтоб болезнен, но весьма неприятен и унизителен, особенно для мужчины, главы семейства.
- Да ты что делаешь?! – Степан попытался поставить жену на место, но второй удар тряпкой наотмашь заткнул ему рот. Он вскочил со стула и постыдно бросился бежать. Глаша схватила старый черенок от лопаты и поспешила вдогонку.
Путей для отступления у хозяина было два: уходить огородами или укрыться в бане. Он выбрал второе. До бани было ближе, а ноги слушались плохо. Если жена настигнет его в картофельных бороздах, всё – поминай как звали.
Степан, виляя и нелепо подпрыгивая, добежал до бани и, получив напоследок увесистый удар по хребту, укрылся за дверью.
- А ну открывай, поганец! – не унималась Глаша. - Исхлещу, как скотину! Я тебя все равно выкурю. Баню сожгу. Лучше по-хорошему выходи.
Степа что-то кричал из-за двери в свое оправдание, Глаша грозилась, ругалась по-мужски. Потом дверь открылась и разгневанная супруга ворвалась в предбанник. Долго еще были слышны вопли, глухое бормотание, а погодя даже какие-то смешки. Наконец, все успокоилось.
Незаметно опустилась ночь, на небе проступили крупные, с кулак величиной, звезды, стало прохладнее.
- Милые бранятся – только тешатся, - изрек философски Митрич. - Закончилось все благополучно, видать. Пора и нам спать-почивать.
- А куда же мы, если там это, всякое?.. – удивился Лева.
- Как куда? В доме и заночуем…
Гости решили, что это мудро. Зашли в дом, разобрали спальные места и вскоре счастливо захрапели под стрекот неугомонного сверчка.
История 2. Мистическая
Субботнее утро выдалось хмурым, но без дождя. Первым к столу приковылял Митрич (вот что значит старая гвардия). Он, всем телом содрогаясь от утренней прохлады, потянулся непослушными руками к бутыли, но как только коснулся ее гладкого стеклянного живота, тут же дрожать перестал и точным движением набулькал себе стаканчик до самых краев.
- Во, гляньте на него. Ни свет ни заря уже в обнимку с бутылкой, - услышал он скрипучий, недовольный голос Лукерьи.
- Дык это… Похмелиться-то оно не возбраняется. А даже, наоборот, врачи рекомендуют, от гриппу.
- Ну и мне тогда плесни чуток, для профилактики, - попросила бабушка. – Чтой-то никак в себя после вчерашних посиделок прийти не могу. Годы уж не те.
На стеклянный звон притащился Лева. Был он жалок, лохмат и без гармони. Ему тоже налили.
Алевтина Петровна чуть задержалась: она приводила себя в порядок. Какими бы затяжными ни были поседелки, женщина всегда должна оставаться женщиной.
Разговор, как хворост в сырую погоду, никак не хотел разгораться, на душе было тоскливо и муторно. Да еще этот грипп, будь он неладен.
Наконец, из бани вышел Степан, а за ним и Глаша. Хозяин был подтянут, умыт, причесан и застегнут на все пуговицы. Его взгляд выражал уверенность и веселье. Глаша сияла, как начищенный медный таз, в каком обычно варят варенье. По всему было видно, что от былой ссоры не осталось и следа, а значит, и напоминать о том не следует.
Хозяйка раздула самовар, быстро собрала на стол и разговор оживился.
- А что, так и будем тут сидеть, пока грипп не кончится? – спросил Лева, которому всегда было больше всех надо.
- Так и будем, - сказал Степан, как отрезал.
- И на работу не пойдем? – не унимался киномеханик.
- А чего мы там не видали? От нее, как известно, кони дохнут и волки в лес убегают. Ну, за нас! – произнес тост Степан.
Дзинькнула посуда, выпили, с удовольствием закусили.
- Вот удивляюсь я на тебя, бабушка Лукерья, - начал Лева, вытерев губы рукавом. – Вроде, грамотная, в эпоху ракетостроения и дельтапланеризма живешь, а веришь во всякое… суеверия, то есть.
- Это в какие такие суеверия? Не знаю я ничего, - стала отпираться старушка.
- Как это? Да вот надысь зевнула и рот перекрестила. Боишься, что туда чевой-то залетит?
- Это вы, молодые, беспутные. А меня еще моя бабушка так научила. Мудрая была, много знала. Ты что, себя умнее старых людей считаешь?
- Хе, у меня тоже прабабка была, Аграфена Матвевна. Так про нее чего рассказывали. Прочитала она в одной старинной книге, что, дескать, конец света наступит, когда по небу железные птицы полетят.
- Так что? Может, правда! – заступился за Лукерью Степан.
- Да вы слушайте. В двадцатые годы дело было. Копалась она на своем огороде, картошку что ль окучивала. Тут слышит, жужжит (ероплан летел, значит). Она голову поднимает…
- Ой, матушки мои, железная птица! Конец света настал!
Так в борозду и упала ничком. Лежит, не поднимается, верещит только. Трое мужиков ее с огорода тащили. Она брыкалась, в погреб просилась, в укрытие. Эх, темный вы народ, бабульки.
- Ну, темный али нет, не могу сказать, - миролюбиво ответила старушка. - А вот вы послушайте, какой со мной случай произошел. Дело недавнее, многие тут подтвердят. Был у меня сосед, Митяй. Огороды у нас с ним - через забор. Пьянчуга страшный, да и ходок еще тот был. К Лизке Нагорной ходил, к Надьке Храмчук, много еще к кому.
- И ко мне приставал, - проговорила до того молчавшая Алевтина Петровна. – Только я ему быстро от ворот поворот дала. Средство знаю заветное – между ног коленом, по башке поленом.
- Кобель, одним словом, - согласилась рассказчица. - И вот стала я замечать неладное.
- Что, и к тебе стал приставать? – Лева подмигнул старушке.
- Окстись, балабол! Куры у меня стали пропадать. Одна, потом, другая, потом…
- Потом третья! Давай уже ускоряйся.
- Да что ты меня перебиваешь-то, Левка! Я мысль-то теряю.
- Правда, Лева, не мешай! – попросила Глаша.
- Так вот, куры пропадать стали, а потом и петуха умыкнули. Это уж я никак не могла вытерпеть. Хороший был петух, красивый, пел звонко… Решила подкараулить похитника. Как стемнело, спряталась в лопухах у забора. В засаде, значит. Кочергу взяла. Сижу, жду. Смотрю, часов этак около трех (а Луна полная далеко видать) со стороны Митяева огорода лезет кто-то через забор. И не разберу, кто лезет, а чудится только, что - голышом! Тут меня интерес стал разбирать. (На этих словах Лева хотел что-то сказать, но покосился на Глашу и сдержался). «Что это, - думаю, - Митяй у меня в бане решил помыться?..» Смотрю дальше, что будет. Ага. Он по картошке-то пробежал - и не в баню, поганец, а прямиком к курятнику. Я, понятное дело, за ним, с кочергой наперевес. Слышу, куры забеспокоились. Я в дверной-то проем заглядываю… Батюшки! Не мужик там никакой, а псина облезлая моей курочке-хохлаточке шею свернула и потрошит ее, родимую, урчит, чавкает. Что делать? Пса-то я не боюсь. А если это не пес, а оборотень? Растерялась маненько. Но тут и вспомнила, как старые люди советовали: надо, говорят, напугать его… Оборотня ентого. Я, не рассосуливая, подкралась к ему да как заору дурным голосом: «Ах ты, паскуда такая!» И шарахнула по хребтине кочергой… Кобель-то до потолка подпрыгнул, через голову перевернулся и упал бездыханный. Не смог, видать, обратно-то… человеческий облик принять.
- Так ты его, то есть Митяя, убила что ли? – всплеснула руками Глаша.
- Да это ж подсудное дело! – возмутился Лева то ли в шутку, то ли всерьез.
- Не, оклемался бедолага. Под утро лапами задергал, зафыркал и в себя пришел. Я ему тюрю намяла, он слопал, не поморщился. Так у меня и прижился…
- Кто? - спросили слушатели в один голос.
- Кобель этот. Я его Кузькой назвала. Да вы ж его видели! Тот, что у меня во дворе на цепи сидит.
- Да ну, бабушка, брехня, - отмахнулся Лева.
- Ты погоди, Лева, - сказал Степан. - История, конечно, бабьи сказки… Но ты сам посуди: Митяй-то пропал как раз в то лето. Как в воду канул. И никто его до сих пор не видел. Куда ж он подевался?
- А у Кузьки-то глаза умные, грустные такие. Я давно приметила, - подтвердила Глаша.
- Так я и говорю, - закивала бабушка, - у меня он, бедолага… Можете прийти, проведать. Со Степкой-то в одном классе учился. Ты не думай, я кобеля ентого не обижаю, кормлю от пуза. Он у меня толстый такой, холеный…
История 3. Драматическая
- А, может, псом-то ему и лучше, - заметил Лева. – Только вот выпить в таком положении нельзя. А все остальное – пожалуйста!
- Да, надо будет зайти, косточку там какую принести… - задумчиво произнес Степан. – Вот пандемия, так ее растак, закончится и приду.
- Приходи, приходи. Он обрадуется, - прошамкала старушка, думая уже о чем-то своем.
- Ну почему люди не могут жить по-человечески? – театрально заламывая руки, воскликнула вдруг Алевтина Петровна.
- Так ведь человека никто не заставляет. – Каждый по доброй воле либо в дерьмо лезет, либо к свету тянется, - заметил Митрич.
- Как вокруг темно, холодно и жестоко… Видно, мой черед настал рассказывать, - заговорила Алевтина Петровна хорошо поставленным голосом. – Это произошло в середине 90-х, в Энске. Я тогда училась в Политехническом, готовилась стать инженером (На этих словах рассказчица рассеянно улыбнулась, потом, прогнав навалившийся морок, продолжила). Поступила в институт, поддавшись уговорам мамы. Учиться было скучно, чертежи меня выводили из себя. Я всегда мечтала о большой сцене, свете рампы, аплодисментах. В школе учительница говорила, что у меня серьезные театральные задатки… Промаявшись несколько месяцев, пришла в народный театр «Блик». Прочитала басню, и меня взяли в труппу. Находился «Маленький театр «Блик» на другом конце города, в районе ж/д. Но это меня не смущало. Три раза в неделю по вечерам я спешила в театр, чтобы оказаться в мире чистого искусства, смыть грязь очередей, ругани, злобы – всего, чем были богаты те мрачные годы. Мы ставили тогда Шекспира – «Ромео и Джульетту». Заболела прима, я подменила ее. Ах, как я играла! Так Карпов играл в шахматы, так Ростропович играл на виолончели… Легко, свободно, счастливо я парила на сцене. Я дарила людям радость! Зрители это чувствовали и награждали меня бурными овациями.
И сразу два красавца из театра в меня влюбились. К слову сказать, в те времена я была очень не дурна собой (Алевтина Петровна кокетливо поправила прическу). Буду называть их по сценическим именам – Ромео и Тибальт. Мне нравился Ромео. В Тибальте чувствовалась скрытая угроза. Но я об этом тогда мало думала. Когда мой милый влюбленный подходил к балкону, я обращалась только к нему, забывая, что на нас смотрит добрая сотня зрителей (театр у нас был и вправду маленький): «Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен? Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен!»
Алевтина Петровна произнесла монолог так страстно, с такой нежностью, что слушатели поневоле зааплодировали. Но рассказчица словно бы не заметила этого и с жаром продолжила повествование:
- История, которую мы разыгрывали на сцене, как-то незаметно перетекла в реальность. Но сказка, оказавшись в нашем неприветливом и несправедливом мире, приобрела уродливые, а вовсе не романтические очертания. Ромео каждый день провожал меня до дома, мы ходили в кино и даже… поцеловались. Зная об этом, видя нас вместе, Тибальт все же не отступал. Он продолжал оказывать мне знаки внимания. Становился все настойчивее. Подкарауливал у подъезда, умолял, угрожал. Обещал убить себя или меня. Я была неприступна, мне не хотелось подавать повода нелюбимому человеку. Я умоляла Тибальта оставить меня в покое. Так продолжалось около полугода, пока драма не получила, наконец, свою трагическую развязку.
Тибальт вызвал Ромео на дуэль. Но в 90-е это называлось «стрелкой». Предупредил, что придет не один, с «братками». Ромео, который занимался боксом, позвал на встречу своих друзей-спортсменов. В итоге, на пустынном берегу Иртыша собралось около ста человек, все вооружены – цепями, кастетами, ножами… Началось страшное побоище. Десятки человек были ранены. Об этом даже в газете статья была, но назвали произошедшее очередной бандитской разборкой. Истинную причину кровавой бойни знали немногие. А ведь, если подумать, все произошло из-за меня. Я была причиной этой страшной драки. И об этом мне до сих пор горько думать. Я узнала обо всем только на следующий день. Сестра Ромео позвонила мне и сказала, что он в больнице. Я немедленно поспешила к возлюбленному. Он лежал на кровати, осунувшийся, небритый. Его лицо было белее простыни. Я упала на колени, стала целовать его руку и долго плакала. А он что-то говорил слабым голосом, утешал, наверное, но я не могла ничего понять. Была как в тумане. Чувство отчаяния охватило меня в тот момент. У него было два ножевых. Тибальт грозился, что так не оставит. Обещал завершить начатое. И тогда в голове моей мелькнула страшная мысль, но ради любимого я готова была на все.
- Я тебя не люблю! – сказала я твердо.
О, до чего трудно было произнести мне эти жестокие слова. Но я знала, что только так могла спасти Ромео.
– Не ищи меня! Забудь! – выкрикнула я и убежала прочь, навсегда. Навсегда! Убежала сюда, в деревню. Укрылась от всех. Вы первые, кому я рассказываю свою печальную историю. Так больно вспоминать…
- И что же, Ромео не пытался тебя отыскать? – спросила Глаша, у которой глаза были на мокром месте.
- Да, а Тибальт этот оставил в покое? – уточнил Степан.
- К счастью, больше меня никто не тревожил. Впрочем, история получила свое продолжение. Каждый год 16 июня курьер приносит мне цветы от неизвестного поклонника. В букете всегда есть записка: «До сих пор люблю!» И всё: ни имени, ни обратного адреса – ничего.
На этих словах Алевтина Петровна вздохнула и скромно потупила взор.
- А-а, брехня! – снова взвился ужом Лева, которого начинала тяготить вся эта сопливая побасенка. – Дамская сказочка, зефир в шоколаде. И, кстати, 16 июня как раз сегодня!
И только он произнес эти слова, за калиткой раздался чей-то голос:
- Хозяева! Есть кто дома?
- Есть! Кого надо? – сердито отозвался Степан. Он хмурил лоб, пытаясь понять, верить Алевтине или отпустить какую-нибудь пошлую шуточку в ее адрес.
- Мне сказали, что здесь находится Алевтина Петровна Зелипуцкер.
Погрустневшая рассказчица встрепенулась:
- Да, это я. Я здесь!
Бросилась босиком к калитке. Народ, конечно, кинулся за ней. Всем было страшно любопытно узнать, какую новость принес неведомый гость.
Это был курьер. Он стоял с огромным букетом роз.
- Распишитесь в получении. Вот здесь, - попросил он счастливую Алевтину. – А то ищу-ищу, с ног сбился. По адресу нет, в магазине нет. Хорошо, добрые люди подсказали, что вы здесь о пандемии спасаетесь…
- Эх ты, Лева-колёва… - засмеялся Степан. - Вишь, как оно все обернулось.
Лева сидел, виновато уставившись в пол. Против аргумента в виде роз возразить было нечего. Их мог прислать только городской. Цветы стоили большущих денег. Глаша бережно поставила розы в трехлитровую банку, села на краешек лавки и, подперев голову рукой, с невыразимой грустью и восхищением глядела на такую красоту…
За обсуждением удивительного события скоротали субботний вечер и расползлись по своим спальным местам, обессиленные физически, но наполненные духовно...
История 4. Сказочная
Утро воскресного дня встретило всех приятной прохладой. Над деревьями неторопливо поднималось беззаботное солнце, птицы своим одуряющим пением возвещали новый день. Все собрались за столом, в центре которого возвышался букет от загадочного поклонника Алевтины Петровны. Цветы были по-прежнему свежи и радостны. Они торчали у собравшихся перед носом как символ чистой и бескорыстной любви, а потому разговор сам собой перешел в романтическую плоскость.
- Да-а, - протянул Митрич, почесывая бородку. – Каких только чудес на свете не быват. Любоф… А вот не хотите ли послушать, какая со мной однажды оказия приключилась. Сам я, как вы знаете, из южных краев. Там у нас степь да степь кругом, на многие версты. Но вот судьба занесла в здешние таежные места. И жизнь сибирскую нужно было постигать с азов. Работы я не боялся, здоровый был, сильный, не шалопут какой-нибудь. Лес валил, траву косил, землю пахал, избы ставил – одним словом, всё научился делать, любую работу справлял так, что все в руках горело. И парень из себя видный был. Знамо дело, девки на меня внимание обращали. Да чего уж там, первый парень на деревне! Бывало, на танцы в клуб приду… Э-эх! То одну до дома потом провожаю, то другую…
- Да все вы, кобели, одним миром мазаны, - сообщила Лукерья.
- Э-э, только вот этого не надо! – возмутился Митрич (он вероятно вспомнил пса старушки). – Говорю же, первый парень был на деревне. Какая ж устоит? Но это всё присказка была, сказка впереди, как говорится. Была августовская ночь, с яркими, как лампочки сельпо, звездами. И все гудит, переливается, играет, понимаешь, разными голосами. Выходим мы с моей кралей из клуба. «Давайте, дескать, провожу…» Взял под ручку, значит, идем, природу обозреваем, разговор ведем. А оказалось, что этой крале идти на самый край деревни, во как! Ну, делать нечего, раз взялся за гуж, не говори, что не дюж. Опять же погоды теплые стоят. Да и сама краля хоть куда. Остановимся, поцалуемся и дальше идем. Были времена, да-а… В общем, проводил я ее, сколько перед домом еще на бревне посидели, но чую, холодать стало, спину так и пробирает. Распрощались, и пошел я назад. И чтой-то мне взбрело на ум не по главной улице идти, а путь до дому срезать, проселочной, значится, пробежать. Свернул в лесок и пошел. Ага, иду-иду, а лес все гуще, деревни-то моей нет. Как будто кто водит меня, путает. Обратно повернул, глядь, тропинки нет как не было. Пошел вперед, думаю, все равно к деревне выйду, тут где-то путь должон быть… И вот иду-иду, час, другой, измучился совсем, вдруг вижу – огонек! «Вона что, это я, видно, в Заливино пришел». Ладно, переночую у тетки Тани, а завтра вернусь домой. Пошел на огонь, подхожу ближе… Батюшки! Никакая не деревня вовсе: стоит на поляне одна-оденешенькая избушка, покосилась уже от старости, мхом поросла. Но огонек в окошке теплится. И это хорошо, потому что сил идти уже нет. «Обсохну, обогреюсь, подкреплюсь опять же и назад пойду. Скоро уже и рассвет», - так я решил и постучался. «Заходи, гость непрошенный», - слышу. Ну, я и зашел. Потолок низенький, печь в пол-избы, стол колченогий, скобленый, на нем огарочек свечи, пламя еле теплится. Глядит на меня с печки старуха, ветхая, как и ее избушка, нос крючком, лицо сморщенное, в бородавках всё. В общем, видать, еще с Гражданской тут поселилася.
- Давненько ко мне путники не забредали, всадники не наезжали. Как же тебя звать-величать? - спрашивает старуха. Придуривается, наверно.
И я ей подыгрываю, как в сказке, значит, отвечаю:
- Ты меня сначала напои-накорми да отдохнуть дай с дороги, не видишь – притомился.
- Что ж, накормить-напоить – это мы завсегда, - говорить бабуля, да как соскочить с печи, как давай горшками шуровать. «Ну, - думаю, - не пропаду».
Умылся, за стол сажусь. Все чин по чину. Старуха-то ко мне поворачивается с чугунком. Гляжу, а и не старуха это вовсе, а бабенка лет сорока, такая веселая вдовушка. Улыбается мне, кивает, глазки строит. Давай меня потчевать разными блюдáми, много у неё всего было: и соленья, и варенья, а главное – цельная бутыль чистого, как слеза, самогона. Я хлопнул стакан, закусил, она мне подливает. Еще хлопнул – опять налито. Чую – на соловья стал похож, в смысле – осоловел. Хочу встать, ноги не слушаются. И чего она туда добавила, мухоморов что ль? Али ягод каких? Не знаю. Сижу, на нее глазами хлопаю, жду, чего дальше будет. А старушка эта, вдовушка то есть, и говорит мне:
- Вот что, касатик. Полюбился ты мне, сил нет. Хочу за тебя замуж идти.
Я хочу сказать, мол, не желаю, рано мне еще, да и не по нраву она (хотя так-то из её бабенка справная получилася), но язык у меня во рту как бревно стал, тяжелый, неповоротливый. И я только головой мотаю, как дурачок.
- Знаю, что сказать хочешь, - продолжает бабенка вкрадчивым таким голосом. – Ну да ничего, поживем вместе годок-другой, стерпится-слюбится. А я по тебе заботиться буду, любить буду – страсть как! Ты не сумневайся.
Тут я собрался с силами и говорю:
- Отпусти меня, добрая женщина. Что я тебе сделал?
Тут она подскочила на месте да как взвизгнет:
- А если не отпущу? Что делать станешь? Соглашайся. Чем же я тебе не по нраву?
Спрашивает меня, а сама вертится. То с одного боку покажется, то с другого. Я отвечаю:
- Всем по нраву, только я домой хочу, у меня и невеста есть.
Тут я, конечно, приврал маненько, но со страху чего не ляпнешь. Знамо дело, никакой определенной невесты у меня тогда не было, то есть полдеревни невестами считалось. Ну, это к делу не относится.
Гляжу, а бабенка в лице переменилась, почернела вся, как головешка. Кричит:
- Ничего, я теперь твоя невеста! А не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.
Рукой она только легонечко так махнула, и чую, что какая-то неведомая сила меня от табуретки оторвала и бросила в пыльный чулан. Дверь за мной захлопнулась. Темно стало и страшно еще больше. А снаружи, значит, слышу, как она разоряется:
- Посиди, мил друг, в чулане да подумай, что лучше – там сгнить или на мне жениться. Посидишь с недельку на хлебе и воде, так вмиг передумаешь.
Во как! Вишь, что удумала, голодом меня морить. Ладно, лег я на соломку, гляжу в окошечко (крохотное там было, под потолком), вроде, светает. Решил, посплю чуток, чтоб хмель-то из башки выветрился, а там видно будет. Сбегу отсюдова, как пить дать сбегу. И с этой думкою захрапел.
Проснулся, как щас помню, ближе к вечеру, вспомнил, что со мной приключилось – хорошего мало. Да еще голова трещит. Кричу:
- Эй, тетка! Как там тебя звать-величать! Открывай. Хватит дурью маяться!
Никто не отвечает. Еще зову-кричу. Нет ответа. В щелку посмотрел туда-сюда, вроде, нет никого в избушке. Это нам и к лучшему. Толкнул дверь рукой – крепко-накрепко заперто, плечом нажал – не открывается. Осмотрелся вокруг, никакого подходящего инструменту нету. Прилег на соломку, стал думу думать, как мне старуху эту бедовую обмануть и живым от нее уйти. Думал-думал, ничего в голову не лезет. Тут слышу: бяум, бяум! Что за притча? И снова: бяум! В окошечко выглянул. Смотрю, на пне медведь сидит, за щепу дергает, играет так музыку. Дернет – прислушается. Опять дернет… Видно, что ндравится ему. Я от отчаянного своего положения возьми да крикни:
- Здорово, косолапый!
А он мне и отвечает на человеческом наречии, по-русски то есть:
- Здорово, коль не шутишь. Что, заарестовала тебя бабуленция наша? Правильно сделала, нечего по нашим лесам шляться, клюкву топтать.
Я уже не удивляюсь, жалобно только прошу:
- Мишенька, - говорю, - а не выручишь ли ты меня? Уж больно страшная бабуленция ента.
- Что страшная, это да, тут спорить не стану. (И снова: бяум!). А выручать не буду, какой мне в том резон? В кондфликт с ей входить…
- А я тебе, слышь, конфетку дам. «Ласточка» называется.
- Зачем мне твоя конфета? У меня дома кадушка липового меду припасена.
«Вот, - думаю, - бедовая моя голова! Пропал я, как есть пропал. Была одна надежа на ентого медведя-музыканта, да и та прогорела». И тут я сообразил, словно ожгло меня:
- Слышь, Мишенька! А я гляжу, ты музыку больно уважаешь?
- Есть такое дело, - отвечает важно медведь.
- А я тебе, коли поможешь, слышь-то, балалаечку подарю. У меня хорошохонькая, ладная така балалаечка есть. И играть на ей легко, одно удовольствие, не то, что на щепе на ентой.
Слышу, «бяум» прекратился, знать, призадумался мишка. И вот говорит он мне:
- Ладно, за балалайку, конечно, помогу. Как не помочь доброму человеку? Только не обмани! Ужо я вас знаю, до дома дойдем, а там собак напустишь…
- Не обману, Мишенька, ты только меня доставь, родимый.
- И конфету давай!
- Вот, держи!
Кинул я ему конфету, а он ее поймал так смешно передними лапами и вместе с бумажкой слопал. Гладит себя по животу, урчит, ндравится, значит… Тут он меня из темницы вызволил и говорит:
- Садись верхом, а то бабка вернется, погнаться может.
Сел я на него и, как на коне, доскакал аккурат до самой калитки моей. Погони не было. Поздно, старуха, видать, хватилась. Обошлось всё… Только мне потом мужики-то рассказывали, в тайге страшный ураган был, деревьев много повалило. А я думаю, это моя вдовушка гневалась, злобу свою так вымещала на окружающей среде.
Степан на этих словах закряхтел, покашлял, что всегда означало глубокие раздумья, а потом, чтобы нарушить наступившую паузу, спросил:
- Так ты балалайку-то подарил ему?
- Само собой, - ответил Митрич. - Подарил. Все честь по чести. Я же не басурман какой земляков обманывать.
Лева схватил гармонь и врезал:
Как-то раз в лесу гулял,
И медведя встретил.
Ох, и быстро я бежал,
Да быстрей, чем ветер.
Митрич, было, насупился, потому что по частушке выходило, что народ его истории не верит, но тут все услышали веселый балалаечный наигрыш в тон гармошке и обернулись. У калитки на задних лапах стоял самый настоящий бурый медведь. В передних он держал балалайку и ловко наяривал частушечный мотив, приплясывая в такт.
- Эй, хозяева, можно к вам на огонек? – спросил медведь совершенно по-нашему.
История 5. Медвежья
- Ой, Мишенька, - обрадовался Митрич. – Заходи, друг дорогой. А я только о тебе рассказывал. И, вишь какая штука, не верят мне.
- А чего не верить? Вот я, тут, сам пришел, - ответил медведь, все еще не решаясь зайти. Он переминался с ноги на ногу и скромно смотрел куда-то в сторону.
- Да заходи! Чего мнешься-то? Мы гостям рады. Ты, надеюсь, не заразный. А то мы тут от свинячьего гриппа укрываемся.
- Не, - ответил медведь, проходя на веранду и усаживаясь за стол. – Нам, медведям, свинячий грипп не страшен.
Медведю налили, он выпил, крякнул, но закусывать не стал, занюхал собственной бурой лапой.
- Вот тебе медку. Свеженького… - хлопотала Глаша. – Отощал за весну-то, небось?
- О, за медок спасибо! Есть маненько. Уже пора бы жир на зиму нагуливать, а мне все неохота. Уж и жена моя, Настасья Потаповна, упрекает: «Что ты носишься по лесу со своей балалайкой. Все медведи как медведи, а ты у меня…» Эх, грустная это история.
- А ты расскажи, Мишенька, - поддержал знакомца Митрич. - Мы тут ужо третий день байки травим. Так и время коротаем, и развиваемся. Как ни крути, всё одно польза выходит.
Медведь выпил со всеми еще по одной. Его глаза заволок туман воспоминаний.
- В каком же году это было? И не упомнить уже. Помню только, лето было в тот год дождливое… Был я о ту пору молодым медведем, которому море по колено, а тайга по пояс. И вот как-то раз, в начале июня, шел по лесу, шишки пинал, деревья с корнем выворачивал – силы был тогда необыкновенной. И вдруг вижу: неподалеку в малиннике – медведица. Да такая красотка, такая лапочка, что словами не передать. Захолонуло у меня все внутри. Лакомится, гляжу, ягодками. Подхожу свободной походочкой, заговариваю, дескать, позвольте познакомиться, я такой-то, из таких-то мест. А вы, стало быть, откуда?
Глаша вздохнула:
- Ты подумай, всё как у людей…
- Ага, - продолжил медведь, воодушевившись всеобщим вниманием. – А она мне так кокетливо, значит, отвечает: «С Кудыкиных гор мы. А как звать - зачем вам это? Идите куда шли, далее шишки пинайте». Ну, тут я и сообразил, что наблюдала она за мной. То есть я вызвал ее антирес. И продолжаю политес вести, ухаживание то есть. «А не желаете ли, - говорю, - прогуляться со мною по просеке, лесные красоты обозреть?» «Увольте, - отвечает. – Больно много нынче лесорубов да геологов развелось. Приличной медведице спокойно прогуляться нельзя – так и норовят из ружья стрельнуть». «Не бойтесь, - говорю, - вы же со мной будете. И бояться вам, полагаю, нечего».
Одним словом, согласилась она, и пошли мы по просеке, вдыхая бодрящий сосновый воздух, и говорили обо всем. Ох, и интересно нам было. И радостно! Полюбил я ее – страсть как полюбил. Так любить только медведи одни и могут, вам этого не понять. Но что об этом говорить... Вот мы дружили с месяц где-то… Но лето в Сибири, сами знаете, короткое, варежку, как говорится, не разевай. Решил я своей кралечке предложение сделать, чтобы жить, опять же, в одной берлоге и потомством обзавестись. То есть все честь по чести. Я же не шалопутный какой, не шатун. И она скромная, порядочная… Но вот тут-то заковыка у нас и приключилась. «Не хочу, - говорит, - как все, в сырой и темной берлоге жить. Хочу в рубленом доме, по-человечески.» Вот это, думаю, поворот. Да где ж это видано, чтобы медведи в избах жили. Такое только в сказках бывает. И потом, как же медведю человеческий дом построить: ведь ни инструментов подходящих, ни мастерства нет. Выложил я свои сомнения, а она и отвечает: «Если любишь, пойди и заработай денег. А за деньги можно и материалы купить, и работников нанять». «Да как же я заработаю? Языка не знаю, профессией никакой не владею. Как тут быть?» - спрашиваю. «А не будет дома, не будет и совместного проживания», - ответила мне зазнобушка и удалилась с гордым видом.
- И что ж вы, так и расстались? – спросила Глаша, которую судьба медведя, как видно, сильно тревожила.
- Гм, - медведь прокашлялся. Воспоминания были для него болезненными, но он продолжил все тем же ровным низким голосом. - Я не отчаялся. Лиха беда начало. Сначала определился в зоопарк. Сидел в клетке, язык изучал. На меня детишки приходили поглазеть, а я со сторожем Егором подружился, мы с ним по ночам в карты играли и чай с сушками пили. Как язык выучил, решил циркачом стать. Мне Егор помог из зоопарка удрать, подсказал, как до цирка добраться. С устройством на работу проблем не возникло: говорящие медведи всегда нужны. Научился на мотоцикле ездить, жонглировать, по проволоке ходить – одним словом, был артистом широкого профиля. Публика меня любила, на представления валом валила. А когда я в конце выступления зрителей на русском наречии благодарил, многие даже в обморок падали; остальные, кто покрепче нервами, аплодировали стоя. Стал я жалование хорошее получать, всё откладывал, копил. Так год и прошел. Собрал я за это время сумму предостаточную на дом, да еще с железной крышей, и в родные леса отправился.
- И тебя директор цирка так просто отпустил? – изумился Лева, знавший всю культурно-развлекательную кухню изнутри.
- Да где там! В ногах валялся, так просил, чтоб я остался. Но я про свою зазнобушку все думал. И ни до цирка, ни до карьеры артистической мне никакого дела не было. Одним словом, воротился я в родные края, да опоздал.
- Ну, эта история мне знакома, - махнул рукой Степа. – Не дождалась тебя, видать, дролюшка-то, за другого пошла. Верно говорю?
- Нет, не угадал, хозяин, - грустно ответил медведь. – Ждала она меня. Крепко ждала. Мне об ее жизни в последний-то год многие рассказывали: и кабаны, и зайцы, и ежи. А правдивее ежей, как известно, в лесу никого нет. Бывало, посватается к ней какой бурый ухажер, а она ему лапой по морде, лапой по морде… «Жду, - говорит, - Мишеньку своего». Так-то… (Медведь прокашлялся. Говорить ему было трудно.) Убили ее. Охотник застрелил по весне… Я как узнал, хотел, было, мстить, но потом решил, что одно зло другим не исправить. И стал жить как в лесу как все. Вот такая история.
- А что же потом? То есть сейчас? – не выдержала Алевтина Петровна.
- Женился. Детишки пошли. Но такой любви уже, конечно, не было.
- А я Мишину историю оченно понимаю, - заявил Лева. – И никакой критики у меня нет. Женщина должна на подвиг вдохновлять. Вот не было у Миши такой любви, разве бы он стал тем, кем стал?
- И кем же? – с горькой иронией спросил медведь.
- Звездой цирка, артистом! Вот кем! – взвился Лева. – А любовь… Что любовь? Она всякая бывает. И такая бывает…
- Что-то начали мы за здравие… Эх! Ты выпей, Миша. Тут выпить надо - боль заглушить, - сказал участливо Степа, наливая полный стакан бурому гостю.
История 6. Очень женская
Глаша задумчиво смотрела в окно, словно прозревая что-то за деревьями.
- А мне, - начала женщина, - очень нравятся грустные истории. А пуще того -фильмы про любовь, тоже - грустные. Чтобы он ушел в поход и не вернулся, а она его ждет. Или он ее любит, а она замуж за другого выходит.
- Что ж в таких фильмах хорошего? – подпрыгнул Лева. – Вон, после медвежьей истории два часа отходили. Расстройство одно, никакого «чувства глубокого удовлетворения». Веселей надо жить. Э-ге-гей!
Он в кино шептал ей сладко:
«Лучше Вас на свете нет!»
Свет зажгли, а это ¬¬– бабка
Девяносто восьми лет.
Бабушка Лукерья погрозила гармонисту острым кулачком, Алевтина Петровна покраснела и молвила с упреком:
- Левонтий Потапыч, как вам не совестно, тут же дамы…
- Пардону просим, не рассчитал малость.
А Глаша словно бы и не заметила этой перепалки, в своих грезах она была уже далеко.
- Вот если бы я была режиссером, сняла фильм, грустный-грустный. А еще лучше сказку. Вот вы замечали, что все сказки заканчиваются словами «И жили они долго и счастливо…» И для чего это делается? Чтобы все умилялись… А как они жили? Что значит «счастливо»? Сколько, к примеру, муж зарабатывал? Чем жена занималась во дворце? Сколько детей родили? Послушные были аль нет? Чем болели, как их лечили? В какой институт поступили?.. Много вопросов остается. Потому любая сказка должна продолжение иметь. Я даже сюжет придумала, ну, то есть про что такая сказка будет.
- Ты? Сюжет? Не смеши! Тебе вон коров доить да носки вязать, - не выдержал Лева.
Степан кашлянул.
- Нет, мы конечно, выслушаем… Со всем нашим вниманием, - поторопился всех успокоить шубутной гармонист.
- А сюжет я такой вообразила. Как-то он сам собой сочинился, словно во сне привиделся. И как будто это даже про меня сказка. Как будто всё со мной происходит. Не знаю, как объяснить… Но послушайте.
Принц поцеловал спящую красавицу. Только это был принц современный. И не принц вовсе, а, например, слесарь-водопроводчик. Уж как он до принцессы добрался, не знаю. Судьба. А против судьбы что против рожна переть…
В общем, всё происходит теперь, в наши дни. Поженились они с красавицей, стали жить в квартире с его с мамой. Снимать дорого, сами понимаете. Город – это вам не деревня. Там без рубля и чихнуть не дадут. И потом, удобнее так: мама поможет, приготовит, уберет.
Но две хозяйки в доме – это вам не сахар. (Я через это проходила. Знаю, что говорю.) Со свекровью начались ссоры постоянные, та сноху шпыняет, попрекает за всё. А принцесса – натура нежная, ранимая. Ей бы не полы в подъезде мыть, а в шёлке-парче-жемчугах на балах танцевать. У мужа проблемы на работе, денег мало приносит. Перебиваются с копейки на копейку. Да ещё и пьющий оказался, муж-то. Затосковала она. Перестала за собой следить, обрюзгла, подурнела.
Так помыкалась год. На второй поняла: это никогда не кончится, никакого выхода не предвидится. Сплошная чернота беспросветная…
И в один прекрасный день достала принцесса из шкатулки яблочко заветное, то самое, которое ей колдунья дала. Которое она надкусила и заснула безмятежным сном в ожидании принца. Взяла она это яблочко и подходит к зеркалу. И зеркало такое… Я его так ясно представляю. Как вам рассказать? – мутное, в пятнах черных, царапинах. И вокруг все такое серое, пыльное, нехорошее. И вот разглядывает она себя в потускневшее от времени зеркало, а потом грустно так улыбается и яблочко подносит к устам… И на этом фильм обрывается… Вот что я придумала.
Глаша умолкла. Сидела, опустив глаза. Мужчины, включая медведя, тоже молчали. Алевтина Петровна смотрела на односельчанку так, словно видела ее в первый раз в жизни. А бабушка Лукерья подошла к Глаше, приобняла ее и что-то на ушко пошептала. Лукерья покачала головой, словно не соглашалась, потом поднялась и тяжелой походкой направилась на кухню, загремела там грязной посудой.
История 7. Притча
- Эй, чего приуныли! – взвился, как пионерский костер, Лева. – Долой хандру!
Мы с похмелья поутру
Били морду кенгуру.
Лишь под вечер разобрали,
Что соседу нос сломали.
- Вот это по-нашему! Чего киснуть? – поддержал Степан и всем налил. Выпили, закусили. – Ну что, Лева, давай. Теперь твоя очередь. Ты у нас один остался без истории.
Лева убрал гармонь и собрался с мыслями.
- Что бы вам такого рассказать? Много всякого повидал, много знаю. А вот что… Расскажу я вам одну сказочку. Да и не сказочку, а скорее, притчу.
- Э-э, заведешь сейчас тягомотину, притча ты во языцех. В журнале «Наука и религия» вычитал, небось, историю свою? - возмутился Степан.
Но Митрич заступился за гармониста:
- Ты, Степан, конечно, здеся хозяин. И я тебя как хозяина уважаю. Но не спеши судить раньше времени. Дай человеку рассказать. Притча – это что? Поучительный рассказ. В ней всегда важная суть бывает. Вот давай мы послушаем, эту суть выудим, а тада и судить будем – хороша история али нет.
Все согласились, и Лева приободрился, начал рассказ:
- Лег один человек спать. У себя дома. В свою собственную кровать. Все как всегда, этим (гармонист щелкнул себя по шее) не злоупотреблял. Ну, рюмочку, может, хватил, чтоб заснуть крепше, а больше – ни-ни. Так вот, заснул он, значит, а просыпается в какой-то странной комнате. Уже не дома. Что за инфернальныость? Стены все как бы из пластика, блестящие, серые такие. Мебели, опять же, нет никакой. Даже присесть негде. И свет непонятно откуда поступает. Комната, значит, круглая вся. И двери, двери по кругу. Ну, штук двадцать, а то и больше. И ни одного окна. «Вот, - думает, - попался. Может, помер?» Стал себя щипать, куснул за руку – больно. Живой, получается.
Обошел дивную комнату, стал звать на помощь: «Эй, выходите! Есть кто? Или нет никого? Чего вам, ироды, от меня надо?» В общем, грозил, уговаривал, плакал даже – никто не отзывается. Тогда решил проверить, что там, за дверями-то. Все двери одинаковые. С какой начать? Вот он одну отметил про себя, то есть с которой счет вести, и давай открывать каждую по часовой стрелке.
За одной дверью человека ждал чудесный мир - морской берег. Песочек белый, пальмы. И девушка стоит у самого моря. В легком платье. И машет ему как доброму другу – иди, мол, сюда, тут хорошо. Но человек решил, что, может, где еще лучше будет. Открывает другую дверь. Видит: поляна в лесу, вечереет. На полянке домик, окошко уютно светится. А на крылечке всё та же девушка стоит и снова к себе зовет. Человек не унимается. Двери открывает одну за другой. То степной простор ему показывают, то дом у озера, то берег реки. И всюду хорошо, всюду радостно. А главное – за каждой девушка его ждет. Как мечта, как радость и красота неизъяснимая… Зовет и манит к себе. Стал бедняга метаться, не знает, что выбрать. Это ведь мы из двух зол меньшее выбираем, а тут за каждой дверью хорошо. Лучше и не бывает. Призадумался человек: «Выберу одно, другое потеряю. Вдруг возврата не будет? А мне все нравится… Везде хочу быть. Сразу…» Тут приметил человек люк в полу, которого раньше не замечал. «А там что? - думает. – Надо все посмотреть, а тогда уж и выбрать». Открывает люк и видит: сидят на облезлой верандочке его знакомцы и пьют самогон. И так хорошо у них, весело, привольно, что и не выскажешь…
Тут Лева прервал рассказ и о чем-то задумался.
- Да что ж ты, изверг, замолчал! – возмутилась Лукерья. – Что выбрал-то?
Лева вздрогнул:
- Как что, вас и выбрал. Сижу тут с вами уже который день, самогон пью да частушки распеваю, а вы спрашиваете…
- Так это ты был тем человеком, что ли? – спросила Глаша.
- Я, кто же еще. Это, я потом догадался, меня инопланетяне похитили и эксперимент надо мной учинили: дескать, что я выберу, как себя вести буду. А я им козью морду сделал, у них там, наверно, все шарики за ролики закатились.
- Да что же ты такого особенного сделал? – спросил Степан.
- Как что? Я им показал, что для меня хорошая компания дороже, а выбор места райского подождет.
Митрич огладил бородку и задумчиво произнес:
- Инопланетяне то были али нет, не знаю, но дурака ты свалял порядочного.
- Это почему же? - обиделся Лева.
- Эх, Лева-колева. Не могу я тебе этого объяснить, слов у меня таких нет, но, может, поумнеешь, сам до всего дойдешь...
После такой истории, споря, ссорясь и мирясь, признаваясь друг к другу в вечной любви и дружбе, все напились так, что до кроватей не доползли, уснули прямо на веранде – кто как.
Чем все закончилось
Утро понедельника было хмурым и тягостным. Жирные скользкие тучи медленно ползли по небу, задевая верхушки деревьев. Тонкая сетка дождя занавесила и луг, и лес, и реку. Повсюду, куда ни взгляни, были тоска, разор и уныние.
И вдобавок ко всему в этой гнетущей атмосфере так некстати раздался гневный голос председателя:
- Что ж вы, так вас и растак, творите! Вы же, как… я не знаю, кто вы есть! Посмотрите, что делается. Трактор не готов, коровы не доены, в клубе разброд и шатания. Ладно, себя не жалеете, так деревню пожалейте!
- А что с ней случилось? – разлепляя глаза, спросил Степа.
- Загибается она, вот что! Скоро совсем сгинет. И не из-за свинячьего гриппа, а вот из-за таких лоботрясов и пьяниц сгинет! Эх, да что с вами говорить!
Председатель в три глотка осушил стакан сивухи, взглянул еще раз на окружающее его безобразие и горестно махнул на всё рукой. Его сутулая фигура, размытая нервным дождем, еще долго мелькала меж берез.
- Ну что, друзья-товарищи… Вишь, чё там без нас приключилось-то! Хватит дурью маяться, пойдемте, - сказал Степа, разминая застывшие члены.
- Куда это? - спросил Лева, еще не до конца определивший место и время, в которых находился.
- Как куда? Деревню поднимать…
2.
Пришло утро, ослепительное, чистое. Словно и не было вчерашней меланхолии, теплого вечера... Словно бы ему опять (или все еще?) семнадцать лет: и этот, по-утреннему насыщенный, терпкий запах цветов, льющийся в окно, только усиливает впечатление. Что же снилось ему? Что-то завораживающее, приятное. Если бы не лай собаки, разбудивший Ивана Александровича, сон непременно отпечатался в памяти. Что-то из юности... Ах, да! – снилась девушка. (И это в его-то возрасте!) Будто бегут они по ромашковому полю, счастливые, молодые, влюбленные. Стрекозы, деревья, травы – все мелькает, меняется каждую секунду. Банальная пастораль, но кто бы отказался быть в центре такого сюжета... И вдруг – неприятный укол в сердце. Тревога. Тень, пробежавшая по лицу любимой. Иван Александрович оборачивается, поднимает глаза к небу: тяжелая, бокастая туча закрывает солнце, стремительно приближается к ним, желая накрыть и этих двух, счастливых... Они же смеются, еще крепче держатся за руки, еще быстрее бегут туда, к спасительному ветвистому дереву. Оно укроет их от тучи, дождя, от всех неприятностей и тревог этого мира. Добежали? Нет, не помнит музыкант. Сторожевой пес прервал сновиденье. Но осталось ощущение этого юного, с горчинкой счастья. Пусть оно не покидает его в течение дня... А день предстоял трудный, насыщенный.
3.
Музыкант направился к калитке. Задержался на несколько секунд у тополя, затем решительно вышел за ограду и направился к центру.
- Подождите, вы в город?
Это был голос Лены. Иван Александрович обернулся.
- Да, Лена. Что случилось?
- Можно, я вас провожу? Город покажу. Вы же здесь давно не были.
- Честно говоря, не хочется вас утруждать. Своих дел, наверно, невпроворот?
- Какие дела?.. Сейчас каникулы. И потом, мне кое-что спросить у вас нужно.
- Пойдемте. Вместе веселее. В самом деле, все очень изменилось.
Они долго бродили по городку, который стал районным центром, приосанился, вырос, повзрослел как-то.
А когда устали, зашли в парк и присели на тихую скамейку под раскидистым кленом.
- Так что вы хотели у меня спросить? - начал музыкант.
- Это вы играли вчера вечером?.. Такая удивительная музыка. Только очень грустная. Я плакала.
- Да, вчера мне было неизъяснимо грустно. И я об этом рассказал. Вот вы услышали и поняли.
- Почему вам грустно?
- Трудно сказать… Мне часто сниться один страшный сон. Все вокруг пыльное, неподвижное, постаревшее. И воздух серый, плотный. Словно мы все в комнате, обитой войлоком. Глухие такие звуки. Кричишь, а тебя рядом едва слышно. Но главное - время не движется. Я подумал, что мы ощущаем жизнь лишь потому, что тикают наши часики, что будет обед, вечер, завтра… А когда этого ощущения нет, нет и жизни. Хотя ты дышишь, ходишь, говоришь. Жуткое чувство… Знаете, в моем возрасте становишься сентиментальным. Радуешься мелочам, мимо которых прежде проходил, не заметив. Вот, например, тот косой луч на корнях дерева – разве не красиво? Или вот этот важный облезлый кот? Много всего… Бесконечно много. Например, вы не задумывались, почему взрослые так любят играть с детьми?
- Потому что сами были такими?
- Потому что мы хотим прикоснуться к волшебству, безвозвратно ушедшему от нас. А здесь вот оно – пожалуйста! Каждое дитя - маленькое чудо. Изумительные создания, фантастические.
- У меня братишка маленький. Санька. Шесть лет. Вредный такой…
- Это бывает.
Музыкант грустно улыбнулся, помолчал немного и продолжил:
- Или вот – мамы с колясками. Вы не замечали, что время для них течет по-особенному. Вокруг каждой такой шар, воздушная сфера. Там, внутри время замедляется. Они с малышом живут в своем мире, в стороне от нас. Никуда не торопятся. У мам, по нашему мнению, странные заботы и печали: вот малыш не улыбается, а вот улыбается, но не вам. А где первый зубик? А почему маленький выплевывает соску? И если одна мама подходит к другой, сфера накрывает их обоих. И они общаются в ином измерении.
- Я, кажется, вас понимаю. Когда моя мама Сашу кормила грудью, у нее всегда был такой отрешенный взгляд.
- А вот для меня время летит с неимоверной скоростью. Я стараюсь запомнить, впитать как можно больше, хочу надышаться этой жизнью. Раньше я думал, что смысл ее в работе, точнее, в результате работы. Именно по делам оценивал жизнь.
- А сейчас?
- Сейчас мне важнее впечатления. Я, как японец, готов бесконечно, с умилением смотреть на реку, листья, облака… Этими впечатлениями живет моя душа.
- А люди?
- Я слишком хорошо знаю себя, чтобы восхищаться другими. Именно люди сделали этот «лучший из миров» таким несовершенным. Если бы вы, Леночка, знали, как мы слабы и неразумны.
- Значит, нужно все поменять! Я вам открою один секрет. Не выдавайте меня, ладно. Мой папа – дальнобойщик. Говорит нам, что - в рейсе. А сам маме изменяет с одной уродиной. Как, по вашему, он достоин наказания?
- Вы рассуждаете, как революционер-романтик. Мы же не можем бить палкой неверных мужей, или родителей, которые издеваются над детьми, или чиновников, «поедающих дома вдов», или… А впрочем, все «или» не перечислишь…
- Значит, по-вашему, надо опустить руки?
- «Спасись сам, и подле тебя спасется сто человек», - так, кажется, учат мудрецы. Мне в этой связи вспомнились «молчальники». Это монахи, которые добровольно дают обед молчания. Им же ругаться, драться да и судиться - не к лицу. А несовершенство этого мира ощущается такими людьми чрезвычайно остро. Вот они и молчат в знак протеста. Не видят другого выхода.
- Но ведь были благородные борцы с несправедливостью: Робин Гуд, Дубровский…
- Были, были… Вот мы с тобой про облака говорили. Я вспомнил, что у Цветаевой есть стихотворение на эту тему:
Нет! Вставший вал!
Пал – и пророк оправдан!
Раз – дался вал:
Целое море – на два!
Бо – род и грив
Шествие морем Чермным!
Нет! – се – Юдифь –
Голову Олоферна!
- Никогда не слышала. Непонятное стихотворение.
… Иван Александрович еще долго говорил о Цветаевой, рассказывал про Юдифь, совершившую убийство и тем спасшую свой народ. Лена была смущена. Мир из плоского и черно-белого вдруг превратился в радужный и противоречивый. Нельзя сказать, что она была этому особенно рада. Более всего не давала покоя эта Юдифь. Неординарная женщина, о которой народ сложил восторженные песни.
На парк незаметно опустился сумрак. Ветер стих. Проклюнулись первые звезды. А старик и девушка все говорили и говорили…
4.
Полипов проснулся от щекотки в носу. Открыл глаза и сразу зажмурился. Спелое августовское утро вливалось в окно. Солнечные брызги были на дорогих обоях в цветочек, хрустальной люстре, изящном трюмо. Тут же беспокойно забилось сердце: проснулся-то в чужой квартире. Но, во-первых, у Люськи не было мужа, который мог вернуться из командировки, а во-вторых, для своих он был еще пару дней в рейсе. Так что два дня (и две ночи) холостой жизни были у него, как говорится, в кармане.
Он снова приоткрыл глаза, но теперь уже его взгляд устремился не на окно, а на пассию, сладко сопевшую слева. Ах, краля, вот это краля! Пройтись с такой по улице, мужики бы от зависти слюной истекли. Да нельзя. Женатый человек.
Но Люська и в самом деле была сейчас хороша. Раскинулась на диване – сдобная, мягкая, с каштановыми пышными кудрями, с кожей, не тронутой загаром. Французский запах ее подмышек кружил голову. Полипов сглотнул и перевел дыхание.
Рядом с ней он всегда чувствовал себя счастливым. Да и, чего греха таить, просыпалась в нем гордость – вот, мол, какая женщина меня желает. Его «внештатная жена» работала товароведом в овощном магазине. Была состоятельной, любвеобильной бабой, да и просто – яркой женщиной. Впрочем, и сам Полипов был не промах. И в семью денежки приносил, и на подарки любавушке оставалось.
Уняв сладкий приступ нахлынувшей нежности, загнав его обратно в низ живота, Полипов осторожно, словно кот, выследивший мышку, наклонился над возлюбленной, поцеловал в сахарные уста. Нет ничего лучше, он знал по опыту, таких пробуждений. Словно всякий раз они с Люсей рвут яблоки с запретного дерева. И раз от разу они все слаще.
Люська сделала вид, что хочет спать, фыркнула, но потом сильно обхватила его за шею и притянула к себе. Так они барахтались еще часа два, потом вспомнили, что неплохо было бы и подкрепиться. Подуставшая в любовных баталиях боевая подруга накинула на себя легкий пеньюар и отправилась на кухню варить кофе. Полипов, видно, еще не вышедший из роли кота, через минуту прокрался за ней. Его любава стояла у окна, вглядывалась вдаль. Что тебе «тургеневская дева»! У «кота» вновь участилось дыхание. Все ж как повезло! И красивая, и с душой. Романтичная натура – факт…
- Не, ты глянь, че делает. Мусор до бака донести лень. Бросил на тротуар и поперся как ни в чем не бывало, - зычно прокричала Люська, рассчитывая на то, что любовник все еще в спальне.
Идиллические настроения Полипова сошли на нет, но нахлынули новые чувства, даже более сильные. Приводила в восхищение, подавляла волю и разум энергия, исходившая от товароведа. Котяра подкрался и обнял свою кошечку за плечи. Она выскользнула из объятий и подошла к плите.
- Чуть кофе не упустила. Возвращайся в постель. Сегодня у нас праздничный завтрак.
- Почему праздничный?
- Полипов! Ты даже не представляешь, как тебе со мной повезло. Другая бы обиделась, что ты забыл. А я тут с утра у мартена, кофе варю. Сегодня, если хочешь знать, три года нашей совместной партизанской жизни.
- А я и не забыл, - соврал Полипов. – У меня и подарок имеется.
Он смотался в прихожую и вернулся с золотым кулончиком, купленным, правда, для дочери. Но вопрос с дочкой можно решить и позже.
- Ой, это мне? Спасибо, пупсик.
Своими ужимками она напомнила сейчас кинозвезду, которой вручают очередную награду. (Спасибо моей маме, брату, дяде... Хочу, чтоб был мир во всем мире… В общем, все в курсе…)
Они вернулись в постель и не спеша тянули кофе, курили, разговаривали.
- И многих ты привечаешь так в мое отсутствие? – задал Полипов вопрос, который мучил его уже давно.
- Ты сначала женись, а потом спрашивай.
- Да я так, шутя.
Полипов в самом деле испугался.
- Лучше бы за доченькой своей следил.
В глазах у любовника потемнело.
- Ты чего это? – начал он, заикаясь. – Ты мою дочь не трогай. Она у меня отличница. И теннисом занимается… этим… настольным.
- Уж не знаю, каким она там теннисом занимается. А соседи поговаривают, что бой-френд у нее завелся.
- А, так это нормально. Я считаю, пора. А что, охламон какой?
- Да нет. Наоборот. Благообразный такой… старичок.
- Ты с печки упала, Люська? Че городишь?
- А ты жизнью отличницы-то поинтересуйся, так сам все узнаешь. Каждый день в парке гуляют. Он ей «ля-ля-ля», на скрипочке там, шуры-муры. А она прям тает, улыбается, цветет вся. Я сама не видела, а соседки сколько раз видали.
- Так че? Он же старый. Это квартирант наш, музыкант какой-то, что ли.
- А ты «Лолиту» читал? Эти старперы самые опасные и есть. Охмурит девку и смоется. А та в интересном положении…
- В каком?
- Дубина. Опозоренная будет на всю жизнь. Так что притча ты теперь… во языцех. Понял, нет?
- Ага. Ты это, не выражайся тут. Завтра меня жди. Я этого музыканта «пробить» должен. Все. Побежал.
Полипов, не помня себя, оделся, схватил пиджак и бросился вон из квартиры. Оказывается, дочь он любил сильнее Люськи.
5.
Полипов охотился всегда, сколько себя помнил. Сначала – когда играли в казаков-разбойников, потом - на мелкую дичь, а в зрелом возрасте и на лося, кабана ходил. На женщин он тоже охотился. Но здесь свидетели мешали. А свидетелей охотники не любят. Охота – это очень личное, интимное дело.
И снова пришло время охоты. Но вместо привычного азарта было чувство тревоги, страха. Не за себя, за дочку. Как маньяк со стажем, он просидел в кустах парка до самого вечера. Но все же дождался. Пришла его Леночка. И не одна, как и предсказано было…
Сели они на лавочку, стали беседовать. Он что-то с жаром рассказывает, она внимательно слушает, то хмурится, то улыбается. Иногда спрашивает или возражает. Вроде, все чинно-благородно. И пора бы сердцу папашки успокоиться, но тут, продолжая говорить, музыкантишка провел рукой по волосам девушки, убрал челку. Благородный гнев ослепил Полипова. «Ах ты старый развратник! Я тебе устрою балет «Щелкунчик»! Ты у меня на скрипочке поиграешь…» Он хотел уже вырваться из кустов и смелым маневром поразить врага, но передумал. Появилась идея получше…
Были у него знакомые отморозки, которым он как-то помог починить мотоцикл. Стало быть, должны ему эти ребята. Сегодня, похоже, такой день, когда раздаются долги.
Полипов нашел ребят в гараже. Малолетки курили травку. Дым стоял – хоть топор вешай. И в этой дымовой завесе оскорбленный папашка с трудом разглядел Ваську Рябого, вожака стаи. Этот Рябой курил, похоже, дольше других, поэтому был и не «рябой» вовсе, а какой-то синеватый. Кроме того, при разговоре все время мерзко так хихикал. Полипов подавил отвращение к дегенерату и заговорил прямо о деле, поскольку дышать в гараже было трудно. Договорились обо всем, как ни странно, быстро… Пришлось подбросить волчатам деньжат.
Полипов вернулся к любовнице заполночь. Люська уже бодро храпела. Полипов лег рядышком, но часа два еще ворочался, просчитывал варианты. Хотя, вроде бы, милиции зацепиться было не за что. Напали подонки, помутузили старичка, часы забрали. С кем не бывает. И разбираться никто не будет. А старперу урок… После такого он обязательно уедет. И овцы целы, и волки… Волчата, точнее… Какие волчата?.. Все, спать…
6.
Хоронили Ивана Александровича в своем родном городке без особых почестей. Круг замкнулся. Он умер там, где родился. Фаталисты видели в этом перст судьбы, фарисеи тихонько вздыхали, атеисты были, как всегда, слепы. Однако на серьезный лад им всем мешала настроиться одна жалкая, но неотступная мысль: «Хорошо, что не я…» Стыдная радость согревала сердца немногих собравшихся «проводить музыканта».
Вышли в 12.00. Гроб нес Полипов с двумя товарищами и тот самый «землистый» человек, который первым встретил музыканта на родной земле. И если первые трое чувствовали себя лишними и хотели скорее отделаться от своей ноши, то наш знакомый пропойца (сегодня, по случаю, трезвый) был действительно кстати, поскольку все мы, как известно, - из земли и в землю уйдем. Лена шла в сторонке и незаметно вытирала слезы, чем приводила Полипова в бешенство.
Пошел мелкий дождик, тоже кстати. Чуть слышно перешептываясь с листьями, он проводил людей до окраины и затих. Время тоже замерло. Это было видно по облакам, которые грузно висели над городком. Серый, густой воздух был тих и неподвижен.
7.
Полипов проснулся от чувства, что на него кто-то пристально смотрит. В утренних сумерках он разглядел невысокую сутулую фигуру. «Музыкант вернулся отомстить», - было первой шальной мыслью. Он пошарил в темноте и торопливо включил торшер. Перед ним босая, в ночной рубашке стояла Леночка. В руке дочери был столовый нож.
- Лена, что случилось? Это же я, твой папа. Иди спать.
Полипов слышал, что есть такая болезнь – «сомнамбулизм»…
- Это ты… Мне сказали. Это ты его убил, - сквозь зубы процедила дочь.
- Кого? Бредишь? Я сказал: «Спать!»
Поначалу тихий голос Полипова наконец окреп. Он справился с волнением. Он уже контролировал происходящее.
- Ты убил Ивана Александровича… Сволочь…
- Ах ты…
Резко, наотмашь он ударил дочь по лицу. Не рассчитал. Лена отлетела в угол. Нож зазвенел под кровать. Вскочила мать. Ничего не понимая, она таращилась на домочадцев.
Немая сцена.
9.
К утру у Лены поднялась температура под сорок. Ее увези на скорой в больницу. Стали пичкать антибиотиками. Постепенно дело пошло на поправку. Но вот беда - она уже не отвечала ни на вопросы следователя, ни на уговоры матери, ни на угрозы отца. Говорят, с тех пор она вообще не произнесла ни слова. Одним словом, дурочка…
* * *
Инженер не спал в эту ночь. Хотел, но не мог заснуть. Его терзал, сотрясая все тело, сухой, надсадный кашель. Ни таблетками, ни микстурами его нельзя было заглушить. Что-то разладилось организме, где-то глубоко в легких поселилась упрямая болезнь. Часа в три ночи он, преодолевая слабость, прошлепал на кухню, налил себе крепкого несладкого чая и выпил все в несколько глотков, давясь и обжигаясь. Снова лег. На несколько минут кашель прекратился. Матвей, было, поверил, что обошлось, прикрыл глаза, но тут все повторилось с новой силой…
Он кашлял страшно, до тошноты, выворачивая себя на изнанку. В редкие секунды затишья с тоской смотрел в потолок, проклиная все выкуренные сигареты, себя, свое глупое существование.
Видимо, утром, когда это закончится, когда будет светить солнышко, а рядом с Матвеем окажутся люди, он посмотрит на все с улыбкой. Так обычно бывало: бессонная ночь покажется пустяком. Но сейчас, лежа в бесконечной, густой темноте, он очень боялся не дожить до утра, вернее, был почти уверен, что утро никогда не наступит.
В разное время жизни смерть то приближается к человеку, то удаляется от него. И Матвей чувствовал, что сейчас самый подходящий момент поставить точку - покинуть свое измученное, жалкое тело. Это совсем не страшно. И сразу станет легко и спокойно…
Но тело умирать не собиралось, только сотрясалось при каждом приступе, напоминая своему владельцу о том, что жизнь – штука непростая, что надо потерпеть, пострадать… А уж потом освобождение…
Сознание, определяемое не слишком радужным бытием, туманилось. Под утро стали приходить какие-то видения, неясные и бессвязные. Одно из них Матвей все-таки запомнил. Будто идет он по мосту (опять этот ненавистный символ!), а навстречу ему по берегу бежит девушка, что-то кричит, машет рукой и, кажется, улыбается. Было похоже на сцену из фильма пятидесятых годов, только - в цвете… Что кричала незнакомка, зачем бежала к нему, понять было решительно невозможно. Очевидным было только одно: пора лечиться… И когда в дверь постучали, Матвей не сразу сообразил, что это уже эпизод из реальной жизни (часы показывали четыре минуты шестого…)
Когда постучали второй раз, сильнее, он, бранясь, поднялся и тяжело побрел к двери… «Милиция? Жулики? Затопленные соседи?» Это ж надо - притащиться в такую рань!
- Кто? – спросил строго Матвей. Кашель тут же согнул его в три погибели.
- Дядя Матвей, это Зина… Соседка ваша бывшая… Из Пологрудово… Помните?
Матвей не помнил, но дверь открыл. На пороге стояла румяная девушка лет восемнадцати с чемоданом в одной руке и плащом в другой. Девушка как девушка, только мокрая с ног до головы. Улыбалась…
- А что, на улице дождь? – машинально спросил Матвей, постепенно приходя к мысли, что стоит перед ночной гостьей в одних трусах.
- Да нет, что вы! Это меня из машины поливальной облили, когда я ваш дом искала. Хулиганы, что возьмешь…
И Зина стала еще румяней – то ли от воспоминаний о пережитом, то ли от дядиного вида.
- А я на кой ляд тебе сдался?
- Так поступать приехала… В училище. А пока не дадут общежития, надо где-то ночевать… Тетя Люба дала ваш адрес… Вы не подумайте…
И Зина, стоя на пороге, стала речитативом рассказывать свою жизнь, начиная с первого дня в детском саду.
А инженерово сердце вдруг застучало звонко и радостно. В голове прояснилось.
«Она!» - опалила шальная мысль. – «Это она! Теперь все!»
Она!..
Я никакой статьи не написал. Уехал на следующий день из Сысоевки и больше уж никогда не возвращался. После того случая осталась у меня только сей неказистый набросок да ржавая игла под сердцем.
2.
Чтобы не казаться белой вороной (пограничные состояния нужно переживать дома), он вызвал такси. Прозрачный шар в пять минут доставил его по воздушной магистрали до квартиры. Окно было открыто, и Егор легко спрыгнул на подоконник. Оглянулся. Такси равнодушно, как показалось, отчалило от пристани и исчезло в сиреневых разводах вечернего города. Равнодушно? Глупость какая! Конечно же, равнодушно. Это же робот. И потом – что он должен был сделать? Приветливо помигать фарами, сделать фигуру высшего пилотажа на прощанье? Равнодушно… Слово-то какое, из той, ветхой дореволюционной жизни. Нет, надо прекращать читать словари на бумажных носителях. А может, уже начинается? Егор спрыгнул в комнату. Если начинается, то… Надо что-то сделать. Для начала закрыть окно, задернуть наношторы. Комната тут же погрузилась в сумерки.
- Свет! 30%, - строго приказал Егор.
Комната озарилась легким мерцанием, которое не тревожило, но успокаивало и как бы ободряло. Заиграла приятная музыка. Из кухни потянуло свежесваренным кофе, без кофеина, конечно. Он был дома, но странное чувство, что вот-вот в его жизни произойдет нечто серьезное, не покидало. Не оставляла и тревога. Более того, она только усиливалась. «Дом, милый дом, почему ты не успокаиваешь меня, как прежде?»
Внезапно позвонил домофон. Егор нехотя откликнулся.
- Прошу прощения. Это полиция. Консьерж сообщил, что вы задернули шторы. Это добровольное решение? С вами все в порядке?
- Да, лучше не бывает.
- Какова цель поступка?
- Хочу походить по дому в неглиже. Я ведь имею на это право?
- Безусловно. Это ваше законное право. Извините нас. Если возникнет проблема, обращайтесь, мы будем неподалеку.
Егор уселся на пол и стал оглядываться, наблюдать. Но сообразив, что дело в нем самом, заглянул в себя, прислушался. В душе было тихо и пусто. Только тревога и еще какое-то чувство, похожее на печаль, пульсировали тихими толчками. Печаль… Откуда он про нее знает? Нужно было изрядно потрудиться, чтобы вспомнить, но он вспомнил. Похожее чувство обожгло его двадцать лет назад, когда умерла его мать. «Ма-ма», - с трудом, по слогам, словно малыш, произнес заветное слово. И потом снова, но более уверенно: «Мама». Кольнуло сердце. Как это было давно. Почему он про нее не вспоминал? Доктор запретил. Да, верно. Это омрачает сознание. Но вот… так сладко ноет сердце. Разве это плохо? Он провел ладонью по щеке, как делала когда-то мама. По телу пробежала дрожь. На глазах выступили слезы. Что же теперь? Как это вернуть? Он толком не понимал, что хотел вернуть, но жажда дела, некое смутное устремление овладели им.
Из угла выполз домашний доктор «Р-16» и произнес голосом заботливой медсестры:
- Егор, у вас повысилось давление, пульс учащен. Примите таблетку.
Словно разжалась пружина. Одним прыжком Егор сблизился с доктором и что было сил двинул кулаком по глянцевой физиономии. «Шестнадцатый» повалился на спину, замотал башкой, но тут же медсестра, спрятанная внутри пластика, участливо сообщила:
- У вас разбита рука, позвольте обработать рану.
Егор взглянул на костяшки пальцев, кожа была сбита, текла кровь. Лишь сейчас он почувствовал боль. Саднящую, живую. Какое странное, давно забытое чувство. Он приложился к ране губами – было солоно и горячо.
- Оставь меня, я сам. И не смей связываться с госпиталем, иначе сдам в утиль.
Шестнадцатый поднялся и послушно отполз на свое место. Егор снова уселся на пол. Прошло довольно много времени, прежде чем он заметил: что-то действительно пошло не так. Нет, не было галлюцинаций, комната не меняла очертаний, из-под шкафа не вылезали чудовища, но воздух… Да, воздух становился более плотным, обретал запахи, которых прежде Егор не чувствовал. Появились новые, едва различимые звуки.
Он бросился на кухню, плеснул в стакан воды и сделал осторожный глоток. Вода была… вкусной.
Вернулся в комнату. Все теперь казалось ему плоским и пошлым: и эта симметричная мебель, и экран ТВ во всю стену, и необъятная кровать. А ведь когда-то он сам заботливо и пристрастно обставлял квартиру, подбирал цвета и предметы. Но теперь уютный мирок рассыпался на куски, бедная цветовая палитра сползала по стенам, лампы не успокаивали, а требовали немедленного их уничтожения.
Стало по-настоящему страшно. Неужели он все это в одночасье готов потерять? Возможно, заглядывание за угол не принесет ему ничего хорошего? Рука снова потянулась к капсуле, которая была дверью в прежнюю жизнь. Но он во второй раз поборол искушение (вот еще одно слово из ветхих времен).
3.
Начались судороги. Через некоторое время он потерял сознание. Впервые в жизни. Очнулся от противного резкого запаха. А, понятно… Это «шестнадцатый» совал ему под нос нашатырь.
- Отстань от меня, - прокричал Егор и отполз в дальний угол, как загнанный зверек. Ужас происходящего не просто нарастал, он заполнил душу, он вещественно, как туман, присутствовал в комнате, он был повсюду.
- Танька, такси! (это секретарше, тоже роботу).
Через минуту шар причалил к дверям. Куда? Куда бежать? За городскую заставу, в лес? Но что там, в лесу, Егор не знал. Он никогда не был за городом. Своих родных он давно потерял… Может, к наставнику или врачу? Нет уж, дудки. Пережив такое, снова назад, на проспект… Выход был один: вернуться туда, где все началось. К друзьям…
- В «Стеклянную луковицу»! – крикнул он машине, плюхаясь в кресло.
Друзья, казалось, были ему рады. Кто-то предлагал выпить, кто-то лез с обнимашками. Йен предложил прыгнуть с сотого этажа и заключить пари – на каком уровне их поймают спасатели. Йен ставил на двадцать пятый.
Но все это мало волновало Егора. Как он раньше не замечал?.. Обрюзгшие серые равнодушные лица. Тупые улыбки, пустые стеклянные глаза. Сытые, всем довольные, хотящие всего и сразу и сразу все получающие. Это ведь… жульничество. Так нельзя!
Революция их обманула. Вместо счастья, вместо блаженства и гармонии она подсунула им сытость жвачных животных. Промелькнул Степан, грязный, запачканный блевотиной, прыщавый, небритый, с похотливой усмешкой ущипнул Бэлу… А вот Ирина, дебелая, с размазанной по щекам помадой, пошло вихляющая задом… А он сам? Он-то какой? Егор огляделся и не увидел зеркал. Действительно, ни одного. И дома нет. Где, когда он последний раз смотрел на себя в зеркало? В обществе свободных и счастливых людей зеркала не нужны. Каждый прекрасен хотя бы потому, что он есть. Мы принимаем других любыми. Мы все прекрасны!
Перехватывало дыхание. Ненависть мешала говорить…
- Вы разве не видите?.. Посмотрите на себя!.. Вы же… (Он запнулся.) Это же…
Нужны были слова из ветхих времен, но они никак не подбирались.
Присеменил Вася. Он передвигался мелкими шажками, потому что с него свалились штаны, но это ему вообще не доставляло неудобств.
- Да все нормально… Хлебни коктейль, старичок. Не омрачай…
Степан с размаху врезал Васе в рыло. Тот упал под общий одобрительный ржач. Как все-таки хорошо, как нетривиально!
Вокруг стоял дым коромыслом, смрад затруднял дыхание, всюду была грязь, лужи, объедки… Тут же лежали тела. Это до потери сознания надышавшиеся «Б-2» люди. Грохотала музыка, больше напоминавшая работу отбойного молотка. Егор почувствовал, что его сейчас стошнит, бросился на балкон. Упал на колени. Его мутило. Жизнь летела под откос. На это он тратил свою жизнь...
Кого звать? Кому выкричать, выплакать то, что сейчас терзало железными когтями, обжигало нутро так, что невозможно дышать? И вдруг озарило, пришло откуда из детства… От бабушки… Теплое, спасительное, живое. Он задрал голову в усыпанное звездами небо:
- Господи, помоги мне! Спаси меня, грешнаго!
Все: О, привет, Кошка. Как оно? Молодец, что выбралась.
Мухомор и Кошка целуются.
Кошка: Да, родаки опять моросили: «Школа, уроки…» Всякая хрень. Еле ушла.
Усаживается, греет руки над огнем.
Гвоздь: Они чё, у тебя совсем опупели?
Пендель: А я ваще считаю, что проблему отцов и детей надо решать ра-ди-каль-но…
Мухомор: Это как?
Пендель: А как Раскольников… Отморозок еще тот был…
Гвоздь: Это который бабку топором замочил?
Пендель: Ага.
Гвоздь: (гогочет). Молоток Раскольников - рулит!!!
Мухомор: Так твоим родакам чё, не по вкусу наша компания?
Кошка (хихикая): Главное, чтоб мне нравилась. Есть косячок?
Мухомор: А то… Чтоб у Мухомора косячка не было… Для хорошего чела ничё не жалко. Держи. (Глупый смех).
Пендель: Только давайте сегодня не в доталово. Я вас снова до хаты не потащу…
Кошка, затягиваясь: М-м-м, кайф. А чё за музычка? Сделай погромче.
Звучит махровый американский рэп. Все тащатся. Из темноты появляется Ваня, «местный дурачок». Руки трясутся. Он глупо и доброжелательно улыбается.
Ваня: Ребятки, ребятки… (Говорит с паузами). Здра-вствуй-те. (Кланяется. Улыбается).
Мухомор: О, тихо! (Делает музыку тише). Ванька-дурачок идет. Щас над ним поорем.
Пендель: Че, Ванек, как житуха? Много дерьма сожрал?
Гвоздь: Нет, он дерьма не ест. Правда, дебил? Ты же больше тараканов любишь?
Ваня: Не-е… (Улыбается во весь рот). Я люблю сар-дель-ки… (Вытирает рукавом слюну).
Кошка: Э, чё за дела?.. Соплей твоих еще нам тут не хватало (Отсаживается).
Ваня: Можно с вами… гы-гы… посидеть?..
Мухомор: А еще чего? Выпить и закусить?
Гвоздь: От тебя ж несет как от помойки. Пендель, дай ему пенделя.
(Все смеются).
Пендель, кривляясь перед Ваней: Чё, дурачок, не всасываешь?.. А если я тебе сейчас рыло начищу?..
Ваня: Ваня хороший… Ваня никого не обижает! (Пауза). (Говорит, чтоб понравиться). А тетя Клава говорит, что вы уроды недо… как там… а, недоделанные… (Доверчиво смеется).
Все: Чё сказал? Ваще без башни… Мы ж тебя щас тут и закопаем… И тетя Клава не найдет…
Мухомор: Гвоздь, а давай мы этого придурка привяжем.
Гвоздь: Зачем?
Мухомор: Вяжи, говорю.
Привязывают к столбу шарфом Кошки.
Мухомор: Ща, идиотик, мы тебя обогреем. Ты ж у нас Иванушка-дурачок… Мы тебя, как в сказке, напоим, накормим и спать уложим… (Ржут).
Пендель: Ага, насовсем… (Ржут).
Кошка: Чур, я пою водкой…
Заставляют Ваню пить из горла водку, бьют по лицу и снова заставляют пить. Сами пьянеют от безнаказанности.
Ваня: (с трудом проговаривая слова, отплевываясь): А людей бить нельзя…
Пендель: Это тебе тетя твоя сказала?..
Мухомор: А ты в курсе, что по тебе дурдом плачет?
Гвоздь: Ты же для людей потенциально опасен…
Кошка: А давайте ему на морде чё-нибудь вырежем…
Мухомор: Идея! Пометим, чтоб все знали… Пендель, доставай нож…
Мухомор (подходит к бомжу с ножом): А че писать-то?
Гвоздь: Что покороче…
Кошка: И без ошибок (смеется).
Мухомор: Напишу: «Я псих!»
Решительно подходит к Ване. Из темноты материализуется странный гражданин в черном кожаном плаще, берете, с тростью.
Черный человек: Ай, молодца. Детки развлекаются.
Мухомор бросается на гостя с ножом. Тот останавливает его тростью.
Черный человек: Тю-тю-тю… Осторожнее, порежешься ненароком… Я же на вашей стороне. И эту свинью (указывает на Ваню) знаю. Неделю назад он под моей дверью кучу наложил. (Бросается к Ване). Что, не было скажешь? Я тебя знаю. (Бьет по лицу). Твва-ри. Только гадить. Зарежь его, Мухомор. Или ты, Пендель. И дело с концом.
Мухомор (опешив): А откуда ты…
Черный человек: Что, спекся? Кишка тонка… (Обводит всех гневным взглядом). Вот так всегда… Сопли подотрите, юные мстители… Знаешь правило: достал нож – бей! (Подходит к Мухомору). Разве ты не чувствуешь, как от него воняет? От них всех воняет. Это же не люди, это свиньи… Смотри, как он сопли распустил. Бе-бе-бе (изображает Ваню). Его режут, как скотину, а он улыбается. А тебе (к Кошке) он нравится?
Кошка: Да блевать тянет.
Ваня: Отпустите… Ваня хороший…
Черный человек (бьет Ваню наотмашь. Тот плачет): А тебе, Пендель? Гвоздь? Вам нравится? Идите, поцелуйте его в уста сахарные! Да этих тварей надо стереть с лица земли (входит в экстаз). Идешь на работу, а он сидит, сволочь, на лавочке, пузо греет. Тупой, как полено. Морда довольная… (Фальцетом) Солнышку, птичкам улыбается. (Меняя тон) Кто считает его человеком, шаг вперед! Ты, ты?
Мухомор (на взводе): Прав мужик, надо раздавить эту гниду…
Кошка: И правда, какая от него польза?.. Только гадит везде… Да слюни распускает…
Гвоздь: Сам, поди, жизни не рад…
Пендель: А мы ему поможем: чтоб ни себя, ни людей не мучил…
Черный человек: Да! Режь, скотину, дави, но не просто так. Пойми: ты-то человек! Вспомни, что ты сделал важного в жизни? Косяк выкурил? Витрину камнем разбил? Вот шанс для каждого из вас доказать… Себе… Что вы люди! А это тварь! Вы санитары человечьего леса…
Гвоздь: И чё?
Черный человек: Всади ему нож в сердце. И помни: ты выше. Выше всех! Ты господин. Он квазимодо, хуже собаки! Ясно? Тебе ясно? А тебе?
Пендель (в азарте): Короче, дай, я! Всегда хотел попробовать…
Мухомор отдает нож.
Пендель (Ване): Кто твой господин, а? Скажи: «Я грязь! Я квазимода!» (Плюет в лицо).
Ваня (мало что понимая): Ребята, не надо. Ваня хороший…
Черный человек: Заткнись! И главное (льстиво) – ничего за это не будет. Он никому не нужен. Клавка вам бы только спасибо сказала. Освободили от обузы. Верно? И это действительно будет поступок. Он останется с вами… Навсегда.
Мухомор: Давай, Пендель, не тяни. Я тоже в деле… А ты, Гвоздь?
Гвоздь (шатаясь): Брат, я с тобой…
Мухомор: Кошка?
Кошка (глупо улыбаясь): Прирежь эту тварь…
Черный человек: Один за всех и все на одного! Бей, только резко. И смотри в глаза падали… Сотри эту грязь!.. Сотри с лица земли!..
Пендель подходит к Ване и резко заносит руку для удара в сердце. Стоп-кадр. В круге света черный человек и Гвоздь. Черный человек по-дружески обнимает собеседника.
- Что, друг мой Фауст, ты доволен?
Как наше дело, удалось?
- Я, право, несколько растерян.
Неужто этого Ванюшу
Они и вправду без причины
Могли зарезать? В чем тут соль?
Сознаюсь - я хотел увидеть,
Как в человеке образ зверя
Берет свое. Понять хотелось,
Каких глубин достигнет низость…
Но это… Право, Мефистофель…
Тут, полагаю, перебор.
-В чем соль? Наверное, в таланте
Заметить зверя в человеке
И разбудить. А там гордыня
(Мать всех пороков, как известно)
Ко мне на помощь поспешит.
И вот дитя в ручонках держит
Нож окровавленный… Похоже,
Что шутка вышла в самый раз!
(Смеется).
- И все? Мы это так оставим?
Должна же в деле быть развязка…
- Нам предстоит еще одно!
Поставим точку в нашей драме.
Ведь я. За все. Плачу. Сполна.
Достает телефон и говорит истеричным женским голосом: «Милиция! Тут на стройке человека режут. Ироды малолетние. Да. Срочно выезжайте. Записывайте…»
Звук приближающейся сирены. Пауза. Торжественная музыка. Герои (кроме черного человека, который исчезает) выходят на авансцену. Поют (как древнегреческий хор на мотив «Я тебя никогда не забуду…» А. Рыбникова):
Здесь не люди вокруг – изваянья!
Здесь мы даже в толпе нелюдимы.
Не помогут ни деньги, ни званья.
И спасаемся светом единым.
Не узреете правды с балкона,
Не измените ход ваших мыслей.
Милосердие выше закона,
Выше страсти и здравого смысла
И когда тьма кромешная к горлу,
Как вода, в страшный час подступает -
Ни свобода, ни слава, ни гордость,
Лишь любовь нас с тобою спасает…
В серых тучах клубится высь,
Листопадовых волн движенье.
Что нам делать и как спастись –
Потерпевшим летокрушенье?..
И поэт шагает в ногу,
Не глядит поверх голов:
В мире музыки так много,
Что уже не слышно слов…
Никто с причала не помашет,
Не позовет издалека, -
Лишь ветер гнет деревья-мачты
И рвет на части облака.
В сети не рыба – только снимки…
Не положить маржу в карман.
И если мы друг другу снимся,
Выходит тот еще кошмар.
Кривясь, грызем известку с мелом,
Пьем уксус, будто бы вино.
Идет корабль гордо, смело,
Под музыку идет, на дно.
Уже ни жара, ни отваги.
Глядим на улицу с тоской,
Как будто сделан из бумаги
Пейзаж неброский городской.
Ветра назойливей и злее.
Все хлещет, рвется на лету.
Ах, если б можно было склеить
Смешную девушку вон ту!..
Сильвия Платт
Зимний пейзаж с грачами (1956)
По мельничному желобу из камня
Спешит вода в зияющий проем
И рушится в тот черный водоем,
Где лебедь белый - странен, неприкаян –
Скользит, взрезая мрачный окоем.
И солнце, словно красный глаз Циклопа,
Насмешливо глядит на чахлый край.
Все ближе ночь, все дальше светлый рай.
Моя тоска – такое же болото!
И мысли вьются, как грачиный грай.
Спасения не отыскать снаружи -
Во льду гравюрой вычерчен тростник...
А я к стеклу морозному приник.
Кто камень рассечет унылой стужи,
Чтоб стало всё зеленым хоть на миг?
Бескрайний снег… Зимою красок нет –
И можно только кровью рисовать.
Когда гуляет всюду черный ветер,
Когда лежат лишь тени на холсте,
Найду ли я кого-то, кто посветит
В заснеженной безумной темноте?
И кажется, что сам я не особен-
Но значим (без рассвета впереди…)
Как будто никого нет, кто способен
Сказать январской стуже: «Уходи!»
Тоскливо без июлевых ужимок.
Цветы погасли, все до одного.
Разложен мир на атомы снежинок –
И не собрать, не склеить ничего…
Похоже, все, что нам осталось, -
Просвистанный ветрами кров.
Повсюду нищета, и старость,
Тревожный, горький дым костров.
Вот рощица, за ней другая.
Поля, осины да осот…
Прошу, прикройся, дорогая! –
Не вынесу твоих красот.
Видно, я где-то шатаюсь в бреду –
В поисках сказки, счастья…
Может, у моря погоды жду? –
Хорошей погоды в ненастье.
Живу никудышно, под сердцем тая,
Бежевый свет ромашек.
Голою веткою осень твоя
В окно ни за что не промажет.
…Муть поднимается с самого дна,
Искры реклам – по коже!
Снова с раззявленной пастью луна
Кинулась на прохожих,
Желтым клыком зацепила меня.
Брошен обратно в улей.
Это так страшно – жизнь разменять
На перепутья улиц.
Прежде я был по влюбленью мастак,
Рифмы палил, как спички...
На женщин гляжу и поныне, но так –
Случайно ли, по привычке…
Унынию я не желал уступать,
Для него становлюсь пищей.
Узоры выписывает листопад –
А ты мне давно не пишешь
И на горизонте моем не видна…
Пуста и темна дорога.
Из женщин (всех) мне нужна одна –
Разве хочу так много?
Дома толкают локтями в бок.
Здесь нечего делать Данте с Гомером.
Мир словно спичечный коробок –
Привыкаю жить по размерам…
А надо спать и видеть сны,
Но мне не спится в ночь глухую –
Законы внутренней войны…
(И рифму подыскать какую?)
Я снова не смыкаю вежд,
Смотрю листовье колыханье.
Тьма гасит искорки надежд
Своим прокуренным дыханьем.
Никто не знает о войне,
Огне, метаньях, вязкой боли…
Кусочек звезд в моем окне –
Как будто мне не надо больше.
Я буду выходить в эфир,
Пока не взял судьбу другую,
Пока разбитый, шаткий мир
Гвоздями слов скреплять могу я…
Рычат утробно
Скважины дверей.
И смотрят злобно
Глазки фонарей.
Скрипят моторы.
Гарь ползет с полей.
Растут заборы
Вместо тополей.
Война повсюду.
И не та в нас прыть.
- Но будешь?
- Буду.
Как же мне не быть?..
1.
…Я не видел начитаннее человека.
Эта девушка знает, где библиотека.
Зацени – носит юбки чуть ниже колена.
Из какого же ты поколения, Лена?..
Да, влюбленность дает перспективу людям:
Например, что во вторник тебя разлюбят.
И к тому же дает человеку силы
Вдруг заметить, что небо и вправду синее.
2.
Как Ромео Лауре – тебе я не нужен.
Все сокровища ты сберегаешь для мужа.
Уже лужи твой взгляд на такие проблемы –
Далеко до Соляриса (как там у Лемма?)
Но одни с грустью слушают музыку Шумана,
А другие берут те сокровища с шумом.
...Просто женщина – это довольно красиво,
И мужчины бывают порой агрессивны,
А в плечах у детинушки сажень косая...
Красота провоцирует, а не спасает.
3.
Жизнь влюбленного нынче, Ромео, спокойна.
Опасаются лишь обрушенья балкона.
Не дадут (даже если живешь ты балу'ясь)
Умереть от любви, а точнее, – от люэса.
И все методы, кроме прощенья, не действенны.
Во врага ты стреляешь, но гибнет Вселенная.
(Среди прочих) война меж полами – единственная
В результате дает нам прирост населения.
4.
Я себе интересен (с печалью, болью...),
Меньше сплю, чтобы поговорить с собою.
Но не властен над тем, что пишу украдкой –
Лишь могу сохранить или сжечь тетрадку.
Что влюбленность? – мираж, суета, мгновенье.
Я знавал настоящее вдохновенье...
Жаль, ни рифмы, ни страсть не спасут от смерти.
Но стихи – это снятые с сердца мерки,
Это след от вечерней зари на небе,
Это пряной звезды холодок на нёбе.
5.
В Энске грабят в подъездах, а не целуются.
Здесь дома об колено ломают улицу.
И на душу бездушного населения
Удивительно низкий процент «влюбления».
Расставанья, ненастные дни – караванами.
Вот возьму и уеду отсюда в Иваново...
6.
Совесть, мне так знакомы твои уколы:
Привлекают Вирсавии, не Мелхолы...
И пока вдоль июля снуют «голубки»,
Взгляд мужчин ограничен длиною юбки.
...Дерева по плодам, а костер по дыму
Узнают. Не пора ль о душе подумать?
Хватит этих сонетов о девах. Ну их...
Хватит глупых фантазий. Жена ревнует.
Может, надо жить просто и по-мужичьи?
Но стихи – это то, что в обмен на жизни.
Я сторонник убойных концовок: жаль, но
В этом смысле я не пацифист...
7.
Пожалуй,
Девы – все-таки это красиво внешне.
А коснешься души – не фонтан, конечно.
Даже не ручеек. И, похоже, ты не
В состоянии те пересечь пустыни.
...Я смотрю продолжение, где Монтекки,
О себе не читавший в библиотеке,
Вдруг становится фатом и Казановой.
Вот сермяжная правда, пускай, – не ново.
Не пошел бы,
как сказочный кот,
налево,
Стань
жена ему тем,
кем Адаму – Ева.
Неужели я в барышнях разочарован?
Началось, вероятней всего, с Гончаровой.
(Понимаю, что двигаюсь по теченью –
Обобщаю, не делая исключений.)
Но послушай:
вчерашние недотроги
Фонарями расставлены вдоль дороги.
Узнают их мужчины по тем приметам,
По которым зима переходит в лето.
Ведь у них ни единого нет секрета –
Хорошо, что Петрарка не видел это.
...Ночь играет со мною одними ферзями.
Я не сплю, потолок озаряю глазами.
Что-то хочешь прочесть на страницах души'? –
Для начала туда хоть словечко впиши...
8.
И, на месте Ромео, призвал бы к ответу
Драматурга, который угробил Джульетту.
Я свободен, как птицы прошедшего мая.
На крылатых словах ты меня не поймаешь.
Но возможно, я тигр, а вовсе не птица,
Потому что в борьбе обретают свободу.
Я все пью: отчего ж не выходит напиться?
Может быть, в этот раз мне попробовать воду?
Серый свет окружил горожан кольцом.
И куда бы ни шел, перед ним – лицом.
Я никак не могу залатать прорех:
По сравненью с белейшим белое – грех.
Эпилог
Этот рэп подо ржанье запейте шекспиртом.
Мне противно дышать вашим воздухом спёртым.
Я работать могу на волне позитива,
Но в песочнице шприцы и презервативы,
А на лицах печать не весны, а порока.
Может, правда, пророки, все прожиты сроки?
Вот и все. Время править кастеты и ружья...
P.S.
А хотел написать о любви да о дружбе…
В кювете гибнет колесо.
Под сердцем возится усталость…
Так неужели это всё,
Что за зиму от нас осталось?
Пугает ранняя весна
И в душу беспардонно лезет.
Скрипит под окнами сосна,
Как по стеклу ведут железом…
Корежит ветер тополя.
Мирок наш поделен на зоны.
И обнажается земля:
Она должна зачать газоны.
Обрушиваясь на кровать,
Я жду июньского рассвета,
Когда смогу поцеловать
Малиновые губы лета.
Да только это все попса,
Гламур, пустая лаца-дрица.
Сейчас я слышу голоса:
Ночь одичало матерится,
Я записал за ней. (Среда –
Гораздо больше враг, чем доктор).
А что неточно передал, –
Виною внутренний редактор.
Я буду рад гостям любым,
Коль что не так пойдет – не струшу!
Учусь отчаянно любить
Все то, что мне терзает душу…
Стоят они сквозь улицы и скверы.
Но занесен топор. И он остер.
Во имя только им известной веры
Идут без страха, молча на костер.
Как странники, доверчивые гости,
Стучатся в окна…
Только с давних пор
Мы забиваем в них со страстью гвозди,
И это называется «забор»…
Бегут в леса, в привольное осенье.
Не нужен здесь их серебристый свет.
Среди берез находим мы спасенье,
А им от нас, увы,
спасенья
нет…
Мне страшно оставаться с вами
В краю тоски и долгих слёз,
Где ветер, аки волк, зубами
Рвет мясо городских берез.
И вновь повсюду жду подвоха,
Наивен, странен и смешон…
Я пью – и мне все время плохо,
Когда должно быть хорошо…
И только круги от дорожных колец,
Только пропитанный горечью воздух.
Становится ясно, что лету конец.
Концы, как положено, спрятаны в воду…
Как славно, когда никого не ждешь,
В застекленную ночь смотреть сиротливо
И слушать, как летний последний дождь
Переходит в первый осенний ливень.