– Слушай, Палыч, собака-то что-то загрустила! – Зинка нежно протянула руку к собачьему носу. Пес оскалился, но как-то лениво.
– Бедная псина! – съехидничал Палыч. – За всю жизнь ни одной суки не видела. – И мысленно прибавил:
– Кроме хозяйки!
– Ты давай, Палыч, с собакой мясом делись! – сердито прикрикнула Зинка и засунула руку Палычу в тарелку.
– Эй! Алё! Не алё! – сумбурно заорал Палыч, глядя, как жена вытащила у него из щей кусок свинины на кости.
– Бог сказал делиться, – назидательно ответила Зинка.
– … с разными собаками, – обреченно закончил Палыч.
Собака сидела на своем месте – на табуретке во главе стола – и следила за Зинкиными манипуляциями.
Зинка обрезала мясо с кости, а косточку кинула обратно в Палычеву тарелку.
– Хорошая косточка, – проникновенно сказала она. – Мозговая! Если хорошенько обсосать, то и мозги появятся.
– Не появятся, ты мне все выпила, осталась одна оболочка! – огрызнулся Палыч.
– Человек произошел от обезьяны – от травоядного, а собака – от волка, от хищника, – рассуждала Зинка. – Собаке нужно мясо!
Французская болонка, произошедшая от волка, посмотрела на мясо, зевнула и отвернулась.
– Что ж ты не ешь, сволочь! – в сердцах воскликнул Палыч.
– Ему надо охотиться, либо охранять! – объяснила Зинка, оскалила зубы, зарычала и крикнула несколько раз:
– Съем! Съем!
Пес взбешенно посмотрел на хозяйку, тонко рыкнул, схватил мясо в зубы и потащил за холодильник. Там он долго рыл передними лапами кафель на полу, наконец бросил добычу, улегся рядом и снова взгрустнул.
***
– Один у меня друг остался и тот умирает, – Зинка роняла слезы в подушку.
– Да не умираю я, – Палыч сонно повернулся к жене. – Всего-то сахарный диабет поставили.
Зинка, как привидение в своей обширной ночной рубашке, вскочила и заорала:
– Какой у тебя сахарный диабет?! Я же видела, как ты печенье уплетал перед тем, как сдать кровь!
Собака, разбуженная ее ором, соскочила с кровати и судорожно залаяла на дверь.
– Песик! Ты не умираешь?
– Да все с ним в порядке! – Палыч взбил свою подушку, а подушку собаки кинул в ноги.
Зинка легла, уткнулась в подушку и снова заплакала.
***
Ветеринар сурово смотрел на Палыча.
– Значит и родословная у вас есть?
– Есть, – Палыч отвечал грамотно. – Лучше, чем у меня.
– А случек у вашего пса сколько было? Он же чемпион породы!
– Нисколько! Мы разведением не занимаемся!
– Но это же глупость! – сердито наступал на него ветеринар. – Вы загубили породистого пса! Не проще ли тогда было с помойки взять, да и кастрировать?
– Зинка, ты загубила породистого пса! – пояснил Палыч жене в машине. – И меня, беспородного тоже. Только не вздумай нас кастрировать!
Зинка листала в телефоне Авито.
– Что ты там забыла? – Палыч заглянул через плечо.
– Собачьих проституток ищу, – деловито пояснила Зинка. – Сейчас всякие услуги предоставляют.
– Ему одиннадцать лет уже! – взревел Палыч. – Он по возрасту на пять лет старше меня!
***
– Здравствуйте! – суетилась Зинка. – Где наша невеста? Проходите! Проходите!
Девушка спортивного вида спустила с рук миниатюрную сучку:
– Вот наши дипломы, все как договаривались.
Невеста, не оглядываясь, потрусила прямиком за холодильник. Вскоре оттуда раздалось довольное чавканье.
Хозяйского пса от такой наглости сначала взяла оторопь. Он вытянул шею, насколько это возможно у французской болонки, переступил с ноги на ногу, а потом ринулся охранять имущество.
– Он у нас от волка произошел, практически служебная собака, – с издевкой вещал Палыч. – Он даже мясо не ест, пока оно не засохнет. Только дай охранять день и ночь.
Зинка с красным лицом растаскивала собак и орала на него:
– Да куда ж ты смотришь, тащи ее за задние лапы!
***
– Хороший мальчик! – Зинка уложила пса на его подушку. – Вот еще выдумали невест! Нам и так хорошо!
Палыч примостился на краю кровати и не мог не съёрничать:
– Хороший мальчик! Еще меня переживет!
Вечером к Зинке зашли на чай подруги.
– Нашли с кем ребенка оставить! – проскрипела толстая Галина Николаевна.
– Щука старая! – не замедлил ответить из своего угла Палыч. – Канделябр!
Зинка с перепугу обожглась об сковородку.
– Что старик-то твой говорит? – повернулась к Зинке бывшая учительница русского Валентина Ивановна. – Совсем что ли из ума выжил?
– Говорит, на рыбалку сегодня ездил, – зло процедила Зинка. – Щуку поймал.
– Три щуки поймал! – подтвердил Палыч. – Около деревни Лядино, канделябр!
Толстая Галина Николаевна во времена туманной молодости работала врачом-психиатром и теперь решила тряхнуть стариной:
– А не шизофрения ли у вас, молодой человек? – профессиональным тоном поинтересовалась она.
– Суета, канделябр! – философски протянул Палыч и затянулся папиросой.
– Да, суета сует! – робко поддакнула Зинка.
– Давно он у тебя заговаривается? – Галина Николаевна листала записную книжку. – Я таких врачей знаю, живо на ноги поставят! Все мои ученики – светила!
– Да нет, тут дело в чем-то другом! – Зинка замялась.
Палыч многозначительно постукал себя по носу и выдал:
– Встреча представительниц древнейшей профессии в отдельно взятом куске пространства-времени. Утки. Я понятно выразился? Какая там рыбалка, канделябр?
– Понятно! – вскипела Зинка.
– Мне кажется, нас оскорбляют! – обижено пискнула Валентина Ивановна.
– На, попей водички, а то в горле пересохло! – Палыч протянул бывшей учительнице стакан воды. – Щуки – они мокрохвостые!
– Вот! Рекомендую позвонить Сергею Ивановичу! Он госпитализирует в мгновение ока! – вскричала Галина Николаевна, потрясая записной книжкой.
– Нет, это недостаток словарного запаса… - задумчиво произнесла Валентина Ивановна. – Когда он у тебя в последний раз книжку читал? Я думаю, он стал как Эллочка-людоедка. Такие случаи описаны в литературе.
– Да он только в «Книге о вкусной и здоровой пище» картинки рассматривает! – зло ответила Зинка.
– Говори-говори, а мне все в охре! – не замедлил ответить Палыч.
– Что у тебя в охре? – допытывалась Галина Николаевна. – Сны цветные видишь? О чем?
– Что уже и сны цветные нельзя видеть? – расстроено буркнула Зинка.
– Смотря о чем? – рассуждала Галина Николаевна. – Еще спасибо мне скажешь, пока он у тебя буйным не стал! Сейчас вызовем скорую…
– А ну дуй отседова, щука старая! – в сердцах накинулась на нее Зинка. – Я тебе самой сейчас скорую вызову!
– Кан-де-бля-бр, – восторженно пробулькал Палыч. – Во-бла!
– Горе-то какое! – сокрушались, одеваясь, гостьи.
Поздно ночью Зинка с Палычем лежали в кровати, прижавшись нос к носу.
– Палыч, поговори со мной, – сонно попросила Зинка.
– Я тебе вот что расскажу… – начал Палыч. – Где-то есть яркая красная звезда, а около звезды – маленькая оранжевая планета. На этой планете поют цветы: маленький желтый мох играет на флейте; большой старый платан поет, как орган; грибы поют меццо-сопрано…
– Слушай, Палыч, это ж полный кан-де-бля-бр – то что ты рассказываешь. Ты же в музыке ни бум-бум.
– Кан-де-бля-бр, конечно! – хмыкнул Палыч, повернулся на бок и уснул.
Reversible
COURTTIA NEWLAND
Лондон ранним вечером в будний день. Теплое черное тело лежит на холодной черной улице. Холодная черная улица заполняется теплыми черными телами – толпой с открытыми ртами и потемневшими глазами. Орущие голоса бьют по ушам. Руки подняты, пальцы сжаты в кулаки. Торговцы в футболках кровавого цвета и бесформенных брюках Primark. Мужчина с пивным животом натягивает шапку из газетной бумаги. Слабый запах курицы. Здесь колпаки, кепи, рельефные прокуренные куртки. Здесь тонкие черные пальто, ботинки на рифленой подошве, остроносые туфли, белоснежные рубашки. Некоторые поднимают на руки детей лет пяти или шести, в лучшем случае, прижимают к себе, заслоняют их лица руками, крошечные головы прячут на груди у взрослых. Вновь прибывшие мечутся, как дождевые капли, вливаясь в массы. Стаккато голубых огней, гул толпы. Они, как море с приливами и отливами, волнами движутся вперед, почти заполняя круглую площадку, где лежит тело.
Васильковый рой полицейских держит круг, сопротивляясь человеческому наводнению. Офицеры с лакированными козырьками пытаются поднять тело, приникшее к земле; другие, без фуражек, стоят стеной перед толпой, ни на кого не глядя. Бело-голубая лента, повторяющая приказ «Не пересекать!», натянута вокруг места происшествия. Застыл мегафон в руках у белого полицейского, стоящего рядом с Honda Sivic: двери открыты, двигатель работает. Другой полицейский кричит первому в ухо. Тот кивает, не слыша. Голубой свет выстраивается в линию с заикающимся вертолетом, раздражающим, словно комар. Эта машина вздымается и опускается вместе с толпой.
Течение крови под телом останавливается; она медленно утекает внутрь. Никто не замечает мизерный сдвиг воздуха, качающий упавшую бейсбольную кепку, словно водоросли. Звук испаряется. Тело шевелится.
Друг за другом, люди расходятся. Они не спешат. Они просто шагают, переваливаясь, как утки, туда, откуда пришли. У взрослых глаза распахнуты, рты раскрыты. Двери заперты. Детские головы поднимаются, руки отымаются от глаз, и дети все видят. Они вытягивают журавлиные шеи, маленькими ручками обнимая взрослые плечи.
Толпа течет назад. Сомнительного качества костюмы, озадаченные офисные работники, сердитые розничные торговцы. Продавцы мясных лавок, таксисты – блютусы светятся, как глаза хищников. Они шагают назад, все до единого. Трое молодых парней с эмблемой Polo на груди звонят начальнику полиции.
Полиция сияет мигалками, начинает двигаться, поднимается и удаляется. У пяти офицеров, прибывших раньше толпы, руки и ноги словно тяжелые поршни. Они спешат подальше от тела, пока не включается припаркованный ARV. Трое становятся сзади, два спереди. Техника, словно зверь, ревет на расстоянии. Одна из полицейских, высокая худая девушка, сматывает бело-синюю ленту. Любопытствующий молодой человек виртуозно прячется в тени от мигалок. Бело-синяя лента улиткой вьется в руках девушки, и та сразу удаляется: садится в машину со своим коллегой, заводит мотор и уезжает прочь. Офицер с козырьком присоединяется к напарникам, они все собираются вместе. Мигалки вспыхивают и затухают.
Невероятно, но тело поднимается. Пять минут, десять минут, пятнадцать; брошенная бейсбольная кепка, валявшаяся на земле, водружается на голову, и человек бежит на полусогнутых. Он поднимает левую руку вверх, пальцами тянется к небу, окровавленной ладонью расталкивает полицейских, правой рукой держится за сердце. Капли пота выступают на висках, голова дергается влево-вправо. Сгустившиеся бусины красной крови скатываются сквозь пальцы из отверстий на его ветровке. Он моргает одним глазом, будто подмигивает.
Он не подмигивает.
Крошечные черные капли из его груди – словно блохи. Три шлейфа огня вырываются из нарезного ствола. Он стоит и поднимает свою правую руку к глазам, вытирая их, и затем поднимает обе ладони кверху. Его глаза мелко моргают. Оранжевый уличный свет сменяется серым.
Молодой человек выходит из Civic. Полицейские бросаются через улицу. Парни в Polo на противоположной стороне улицы крутят головами и выкрикивают, что человеку пришел конец, и секундой позже болтают между собой, что Вилли твитнул Кенни. Они смеются. Они вообще ни при делах.
На улице, с каплями пота на ладонях, человек скрючился в Civic. Он сидит, положив руки на руль, и ждет. Полицейские прекращают стрельбу – они достаточно далеко. Они включают мигалку рядом с пустым ARV, для того, чтобы можно было прицелиться. Трое предпочитают держаться в тени. Двое выбираются вперед, потом поворачивают назад. Парни в Polo прячутся за ближайший угол; вспышка света из Costcutter – и они убегают.
Молодой человек наклоняется и заводит Civic. Он бросает машину на шестерни, и ее шины проворачиваются против часовой стрелки, следуя за ARV; он почти смог выдержать погоню. Нет, не смог. Он вглядывается в зеркало заднего вида, закусив губу, – привычка, доставшаяся ему от матери. Он пытается не смотреть на голубой циферблат Scagen. Охватывает беспокойство, ладони блестят от влаги; его руки поверх руля, и он удивляется этому. Он помнит, что нужно следить за дорогой.
Он хочет написать своей девушке, но боится притормозить. Он ведет машину как пожелает, но знает, куда. Дорога пробегает под ним, и он теряет бдительность, игнорируя зеркало заднего вида. По радио играет незнакомая музыка. Он все время крутит руль. Его ладони сухи. Должно быть, он даже поет, точно сказать невозможно. В каждом зеркале – синие огни, но он ничего не замечает.
Приглушенный скрежет в черной тишине. Несколько прохожих замечают движущийся ARV и слышат баритон двигателей. Парни в бейсболках следят за его поворотами, лихорадочно думая, как им убежать. Люди прячутся у белой стены магазина, пряча лица и вдавливая головы в плечи. Пожилая женщина пытается согнуть спину, но позвонки стишком стары и скрипят, их присутствие она почти ощущает. Тянет в желудке. Школьницы в мятых блузках и коротких галстуках, в розовых, как лепестки, носках Nike, переводят взгляд с тротуара, и тень набегает на их лица. Они находят убежище в пыльных углах супермаркетов. Люди, содрогаясь, запирают кривые двери.
Молодой человек поворачивает руль влево. Безумные глаза окон в неопрятных домах, находящихся в шаге от разрушения. Брызги от тонких зеленых шлангов моющих машин. Сонный катафалк и его водитель. Горчичный кирпич новостроек и светящийся супермаркет Metro; усталая женщина зябнет на углу. Они не пытаются заглянуть внутрь, им хватает своих дел. Он не видит зеленый Volkswagen, ползущий за ним в какой-то полумиле. Он снова поворачивает влево, в тупиковую улицу. Зеленый Volkswagen останавливается на углу его дома. Он проезжает мимо него, останавливается во дворе и заглушает двигатель. Похлопывает себя по карманам – ритуал; конечно, все на месте. Он выходит на улицу и потягивается, подняв руки.
Солнце на его щеках, легкий морской бриз. Лоскуты голубого и дымчатого вокруг. Тихонько играет радио, соседские дети играют в футбол. Его ветровка трепещет, как флаг. Внутри какое-то покалывающее тепло. Словно в воде, в ванной с мягкой, успокаивающей пеной, и это еще один повод улыбаться. Он машет рукой детям, которые вскакивают и выкрикивают его имя.
Рэй.
Он самый.
Он не видит человека на углу улицы, тихо говорящего в лацкан пиджака. Он присматривает за дорогой, бросая быстрые взгляды, и что-то вставляет в ухо. Одинокий умысел.
Он входит в дом. Назад, все дальше назад, погруженный в эти бежевые стены, имитацию пиратской карты, в студийные фотографии его самого, матери и проблемной сестры. Он медлит у узкого прохода. Рот снова растягивается в улыбке. Он прижимает телефон к левому уху и смеется, улыбка делает его моложе. Бросает телефон в карман джинсов и заходит на кухню.
Мать крепко прижимает его к себе, как и обещала, одной рукой придерживая за затылок. Ее глаза закрыты. Она убаюкивает его в тишине, как маленького мальчика. Она знает, но не все. Рэй бормочет о том, что опоздал, но она не хочет ничего слушать. На обеденном столе тарелка, наполненная рисом и розовыми кусочками баранины с карри. Стол накрыт, вилки рядом с ножами, стеклянная пепельница на углу стола. Он возится со своей ветровкой, а затем бросает ее на спинку стула. Он садится.
Издано в сборнике "Best British short story 2017"
перевод Юлии Миланес
* * *
Антенна
Она была собрана где-то в стране третьего мира, неаккуратными руками местных рабочих. Антенну учили принимать, передавать и управлять сигналом много времени и, в конце концов, нарисовали марку «Самсунг». Это было лукавство со стороны производителей, умолчавших о ее настоящем происхождении.
Шли годы. Антенна оказалась на крыше высотного дома и думала:«Как высоко я взлетела!». Тогда еще только начали внедрять ГЛОНАСС.
Хорошая антенна может принимать много разных сигналов, но и в их жизни всегда есть место несчастному случаю.
Та зима была особенно снежной. На крыше появилась пара нетрезвых, дурно пахнущих рабочих с лопатами для чистки снега. Да-да, снег с крыши до сих пор чистят лопатами даже в мире Самсунгов. Они грязно ругались и сморкались в снег. Острый край лопаты перерубил держатель и кабель антенны и вот…
Всем ведь известно, что чем выше кто-нибудь забрался, тем страшнее, дольше и больнее падать. Антенну подобрали, конечно. «Самсунг» на дороге не валяется, но все в ней сломалось. Она переходила из рук в руки, люди говорили «Это ж фирменная вещь!» и брали ее к себе, но сигнал был не чист.
А однажды антенна приняла другой сигнал: перекличку дежурных по станциям, грубый разговор машинистов и регламент поездных диспетчеров. Антенну везли в поезде далеко от мира «Самсунгов»…
2010 год
Бессильная против прислужниц Вестиных:
как жрицы пророчат несчастье - фурии!
Сквозь звуки стучащего в ступке пестика -
глухие тона Везувия.
Весталки склоняют седые головы.
Что вам, живущим в дворцах? Стенали ли?
Мою свободу Везувий отнимет голую,
Желтую, как сандалии.
__________________________________________
Труженицы лупонариев (слово-то какое!) Римской империи (сиречь проститутки), бывшие в рабстве, получали вольную с ношением отличительного знака - желтых сандалий.
Простой зажигалки мерцает огонь.
От тела отнята душа.
Качает на стрелках плацкартный вагон.
Прощаемся мы не спеша.
Прощаемся долго, покуда горит
Твоей зажигалки светляк -
В нем прячется добрый смешной сибарит.
Не гасни, гори просто так.
Зеленой пластмассы простое стекло
Напомнит тепло наших встреч.
Оно не живое, оно растеклось.
В мою драгоценную вещь.
Есть в краю лесном место дивное,
Место дивное, только мертвое,
Называется Черным омутом.
Там ни зверь лесной не насытится,
На ту воду никто не позарится.
А давным–давно жил-был юноша,
Чистый разумом, сердце доброе,
Звался Ваней-светлой головушкой.
Лесником стать думал выучиться,
Чтоб защиту имела всяка тварь.
Он по лесу шел – расстилался лес,
Травой, да цветами нехитрыми,
Мхами мягкими и лишайником.
Не брала его глухая елань,
Дикий зверь лесной ласку требовал.
Обернется Дева лисицею,
Да и следом бежит за Ванюшей,
Силой жизни не налюбуется,
Тонким станом вся очарована,
Женской радостью разум вывело.
Но любилась Ванюше девушка,
Не красивая, не приметная,
Не чуднАя и не волшебная,
Не лесная, а деревенская,
Пироги затворять умелица.
Извести простушку надумала,
Дева сердцем своим израненным.
Напустила дурману на голову,
На утес повела за погибелью,
На смерть лютую, неминучую.
Видит Ванечка как любимая,
На краю стоит на утесовом,
Удержать хотел свою милую,
Да не выдержал камень с краешку,
И погибли вдвоем сердешные.
Сердце Девы наружу рвалося,
Сердце женское, не волшебное,
Целовала губы холодные,
Заливалась слезой горючею,
РазлилАсь слеза Черным омутом.
Как в селе родном жил один кузнец,
Слава шла кругом о его жене,
Мол и умница, и красавица,
И сынам двоим подарила жизнь,
И в делах Агата не ленится.
Только думу Агата думает,
Кровь дурная у ней играется,
Все возводит она напраслину
Дескать смотрит кузнец на двор чужой,
Дескать ходит к жене Панкратовой.
Одолела Агату думушка,
И не спит, и не ест, сердешная,
Злая мать ее надоумила
Приворот просить у Девы лесной
Что живет в елани погибельной.
Дело в полночь, месяц вышел дугой,
По елани бредет Агатушка,
Образа забывши с обидою.
А лесная Дева смеется знай,
Огоньки пускает болотные.
Вышла Дева и слово молвила,
Слово молвила, как ударила:
«Приворот есть дело нелегкое,
Подарить придется немалое,
Дорогое и безвозвратное».
Дала пять лет жизни Агатушка
То и было ценой нелегкою,
А для Девы лишь капелькой малой,
Каплей в жизни ее бесконечной,
Для забавы взяла, ради смеха.
Полгодка прошло, в гости зимушка,
А мужик-кузнец сохнет нА корню,
Иссушил приворот, перемучал,
Поглядит собакою верною
Сердечко жены разрывается.
Вот в снег, в лютый холод Агатушка
На болото вновь собирается,
Отворот теперь просить надобно.
Только Дева сурово встретила,
Надсмеялась над нею вволюшку.
«Стоит десять годов, Агатушка,
А платить-то тебе и нечем уж,
Доживи-ка ты жизнь с собакою,
С самой верною, неперечливой,
Никуда от тебя не денется».